Константин КОЛУНОВ. ВЕЛИКАЯ ТАЙНА АЛЕКСЕЯ ИВАНОВИЧА. Повесть

 

Константин КОЛУНОВ

ВЕЛИКАЯ ТАЙНА АЛЕКСЕЯ ИВАНОВИЧА

Повесть

 

Глава I

 

Алексей Иванович спивался быстро и незаметно для себя. Той старой жизни, когда он был спокойным обстоятельным семьянином, как будто и не существовало. Исчезли газеты, телевизор по вечерам, исчезли книги, пропал интерес к чему-то новому. Не хотелось уже заграницу; приглашения на концерт или в театр вызывали скуку; от приглашений в гости тошнило. Если жена предлагала съездить к своим родителям, Алексей Иванович придумывал десятки отговорок, чтобы только остаться дома – от головной боли до срочной необходимости проверять сочинения, до этого пылившиеся неделями. Зато мысли об алкоголе, о том, как он откроет виски или коньяк, вдохнет аромат, сделает первый глоток, – только эти мысли примиряли его с действительностью и вызывали оживление. Не менее приятно было думать о кубиках льда в шампанском, о вине, о кусочке острого сыра.

Алексей Иванович начал пить даже пиво, а не так давно он считал его напитком алкоголиков и совсем молодых людей. Он пил пиво с похмелья, пил пиво просто так, чтобы выпить, он напивался пивом, из-за чего ходил под себя и не мог понять утром, почему постель влажная и чувствуется неприятный туалетный запах. Проспавшись, получив нагоняй от жены вперемешку со слезами и жалобами. Отмучившись после «веселого» вечера, Алексей Иванович давал зарок прекратить пьянствовать.

Рано утром (если дело происходило в субботу или в воскресенье) он вставал, тщательно мылся, брился, переодевался во что-нибудь свежее, отглаженное и шел в магазин с женой, потея не столько от тяжести сумок, сколько от похмельной болезни. По дороге обещал жене исправиться, поменять работу, отказаться от компании собутыльников. Вечером Алексей Иванович пылесосил, мыл полы, звонил родителям, пил чай, просматривал почту за неделю, сам писал, изучал сайты с предложениями о работе, рассылал потенциальным работодателям резюме, а под самую ночь доставал давно купленную книгу-новинку или залежавшуюся классику, с закладкой на 14 странице, как у Манилова, или научный журнал месячной давности, листал, пытался прочитать как можно больше, но голова соображала плохо, на лбу то и дело проступала испарина, ужасно хотелось выпить, ныла шея, спина, сердце, кишки, в животе противно урчало и к горлу периодически подступала тошнота. Алексей Иванович сам от себя чувствовал еле уловимый запах перегара и стеснялся жены, лежавшей рядом и понимавшей все его физические и душевные страдания. Сердце то заходилось в бешеном ритме, то его биение обрывалось, в груди как будто появлялся камень, такой огромный и тяжелый, что становилось трудно дышать. Все симптомы он описывал жене тихим голосом умирающего больного.

– Может быть «скорую» вызвать? – предлагала Анечка.

Алексей Иванович мужественно отказывался.

– Ну, хочешь, позвоним платному наркологу?

Алексей Иванович панически боялся признать себя алкоголиком и в ответ на это предложение грубил, дескать, да, он выпил, но вчера, но он не запойный и в капельницах не нуждается.

– Попей тогда крепкого чая с лимоном и сахаром. Сделать?

«Дура! – хотелось закричать Алексею Ивановичу, – какой может быть чай, если я просто подыхаю с похмелья! Нет бы сбегать за «чекушкой», за крепким пивом, да хотя бы настойки тещиной дала. Она же предлагает чай и не понимает причин моей бледности, пота, сердцебиений, суеты, когда я за один день пытаюсь сделать тысячу дел, потому что другие вечера и дни, к сожалению, пропадут».

Анечка дурой не была и прекрасно понимала желание мужа, но искренне верила, что переборов себя, он сможет остановиться, а любая порция алкоголя моментально вернет его на уровень скота и не даст сделать ни одного шага на пути к выздоровлению.

Часам к трем ночи, извертевшись и истолкав Анечку, Алексей Иванович засыпал. Сны возникали гадкие, злые, темные: то он умирал от удушья, то вдруг испытывал необыкновенный страх, хотел перекреститься, а руку его как будто держали три силача. Снились давно забытые и умершие люди. Они смотрели живыми глазами с обидой, ведь о них Алексей Иванович никогда не вспоминал, никогда не заходил в церковь, чтобы поставить свечу за упокой, и уж тем более никогда не молился сам о родных, переставших жить, но не переставших быть, хотя бы в его голове. Он ворочался, часто просыпался, ходил в туалет, пил из-под крана, пил таблетки от головной боли и сердечные капли. Тело на какое-то время притихало от лекарств, наступал короткий период спокойствия, а потом адский круг опять замыкался – и так продолжалось до звонка будильника. Не хотелось Алексею Ивановичу идти на работу, но, с другой стороны, там его ждали такие же «мученики», поэтому он лез под ледяной душ, через силу съедал свежую овсянку, приготовленную доброй женой, пил кофе с молоком, брызгался туалетной водой и с коротким «пока» выходил из дома. Анечка просила «хоть сегодня не пей», Алексей Иванович кивал, заходил по пути в хорошо знакомый магазин, покупал там дешевую водку, самую простую колбасу («докторскую»), небольшой кусок сыра, хлеб, складывал покупки в матерчатую сумку, оставшуюся еще с советских времен, садился на электричку и через час с небольшим заходил, не опоздав ни на минуту, в здание четвертой городской школы, где его ждали учителя-собутыльники и совсем не ждали ученики.

 

***

До работы в Подольске Алексей Иванович преподавал в родных московских школах, иногда даже в престижных. Обучал он русскому языку и литературе, вел факультатив для продвинутых учеников, занимался репетиторством для отстающих. В некоторых учебных заведениях слово «литература» считали советским, то есть неприличным, и заменяли в расписании на «на искусство изящной словесности». Время тогда было глупое и суровое. Новый «класс» богатых в считанные годы занял самые главные места в стране и от них пошли все те гадости и безобразия, с которыми еще долго придется разбираться и сосуществовать. В гимназиях, куда время от времени трудоустраивался Алексей Иванович (он очень хотел повысить свой социальный статус), учились не то чтобы дураки, но больше избалованные хамы. Они считали учителей и даже директора разновидностью обслуживающего персонала и относились соответственно. Могли, например, лузгать семечки во время урока, открыто и громко переговариваться между собой, слушать музыку, листать пикантные журналы, а соскучившись, просто встать и уйти в буфет, где всегда можно было вкусно покушать, а выйдя из буфета, покурить на крыльце или в туалете.

Алексея Ивановича «мажоры» побаивались – он был чуть выше среднего роста, когда-то занимался дзюдо, поэтому плечи, грудь, шея даже спустя пятнадцать лет ещё выдавали в нём обладателя чёрного пояса, волосы стриг коротко, вид имел строгий, ходил с барсеткой, носил очки в тонкой золотистой оправе. Очки, да хорошо поставленная речь только и выдавали в нём интеллигента, а не закоренелого бандита, знающего толк в «разборках» и других способах ведения криминального бизнеса.

Впрочем, характер Алексей Иванович имел спокойный, поэтому юноши и девушки, изо всех сил старавшиеся продемонстрировать свою элитарность, вызывали у него усмешку и равнодушие. К тому же он сам обладал неким богатством, о котором посторонние не знали, он же внутренне сиял от обилия тайных сокровищ. Да, как и многие филологи, Алексей Иванович писал. Писал стихи, редко прозу, готовился к сочинению драмы из жизни Роберта Бёрнса и Михаила Булгакова. Работами своими Алексей Иванович настолько дорожил (они давались ему огромным трудом), что утратил критическое отношение к ним и всерьез считал себя великим литератором. А какое должно быть дело гению до роскошно одетых школьников и их родителей? Главное – приемлемая зарплата, отсутствие конфликтов и свободное время, целиком и полностью уходящее на творчество.

Просили ученики побольше показывать слайдов и картинок – Алексей Иванович показывал. Просили ставить только «4» и «5», и он ставил. Просили позаниматься дополнительно, не перегружая информацией, – он занимался, изо всех сил стараясь беречь нежные подростковые и юношеские мозги от перегрузок. Чтобы дети не уставали, Алексей Иванович рассказывал им занимательные истории из жизни всемирно известных авторов, пересказывал как можно короче сюжеты великих произведений, сам писал за «косноязычных» наследников банкиров и политиков сочинения, никогда не спрашивал и не подавал виду, что то или иное детище – полный кретин, наоборот, хвалил ребёнка и советовал посмотреть хотя бы мюзикл по классическому роману или пьесе, если читать совсем лень.

А с русским поступал еще проще – молодежи требовалось знание английского, немецкого, испанского, других языков, так зачем же ей разбираться в тонкостях отечественной лексики, пунктуации, отличать причастный оборот от деепричастного, чувствовать и знать, когда писать «одеть», а когда «надеть», если после гимназии всё равно отправят за границу, где русский пригодится, только чтобы разговаривать по телефону с оставшейся в России бабушкой или с родителями, не успевшими освоить иностранный язык?

Шли годы. 90-е закончились. Наступил воспетый фантастами XXI век. Жизнь начала резко меняться. Вместо привычных пожилых директоров и завучей пришли молодые управляющие, первым делом сократившие зарплаты и активно начавшие оптимизацию учебных заведений. Суть оптимизации сводилась к избавлению от лишних предметов и тех, кто их преподавал. Алексея Иванович оптимизация коснулась в последнюю очередь и весьма характерно – на его место взяли недоучившегося, но «своего» аспиранта, а ему – учителю с более чем десятилетним стажем – предложили вспомнить свое спортивное прошлое и обучать деток дзюдо – тому виду спорта, которым в совершенстве владел сам президент России.

Алексей Иванович унижения не стерпел, и начались его хождения по мукам из одного образовательного учреждения в другое. Но в каждом из них была заложена своя особенная «мина». Где-то требовалось совмещать русский, литературу и философию. Где-то платили раз в два месяца и совсем копейки. В одной школе – на вид приличной – с утра до поздней ночи гастарбайтеры делали ремонт. В другой половину помещений сдавали в аренду фирмам, и учебный процесс протекал исключительно для видимости и редких проверяющих комиссий.

Потом, после 10-го года начались слияния – это когда близлежащие школы соединяют между собой, да еще прибавляют к ним ясли и детские сады.

Алексей Иванович совсем потерялся: в коммерческих учреждениях выдумывали глупости и заставляли их повторять. Например, «Войну и мир» исключали из программы, а Пастернака с Солженицыным изучали целый год.

В госучреждениях классы набивали десятками школьников, наполовину состоявших из детей Востока – узбеков, киргизов, таджиков, ну и конечно же, представителей Кавказа вперемешку с бриллиантовой Якутией. Оно бы ничего, нацмены порой учились намного лучше русских, но заработную плату рассчитывали по таким тарифным сеткам, что охранник получал больше опытного педагога. Учителям же предлагали недостающую часть денег заработать самим за счет дополнительных уроков и откровенного развода родителей, мол де, ваш мальчик или ваша девочка очень хорошие, но без меня они никогда не получат нормального аттестата и, тем более, не сдадут ЕГЭ, поэтому платите, и я постараюсь восполнить их катастрофические пробелы в знаниях.

Родители платили, ученики приходили, и Алексей Иванович с ужасом понимал, что постепенно превращается в кидалу и разводилу. Когда он заикнулся об этом молодому директору, управляющему объединением из трех школ, трех детских садов и четырех яслей, тот развизжался, как ущипленная за ягодицу женщина, и посоветовал забрать «трудовую», иначе, пригрозил он, в ней появится запись – уволен не по собственному желанию, а по самой неприятной статье, а с таким «волчьим паспортом» – ежу понятно (выражение директора) на работу уже нигде не возьмут.

Вот так Алексей Иванович первый раз оказался «на улице» и первый раз осознал, кто сейчас на самом деле «хозяин жизни» – не народ, не добрый коммунист из райкома, и даже не сотрудник полиции, а такой вот жирный, визгливый парень, никогда не видевший учеников, но крепко усвоивший правило: «деньги делают все». И даже не парень, не стоявшие за ним большие люди руководили обществом – обществом руководила жажда товарного потребления. Именно в результате этой ненасытной жажды стали появляться странные, подчас нелепые изменения во всех сферах общественного устройства. Да, всего коснулся капитализм. Но парадокс – никто, от боссов до работяг, – не хотел от него отказываться, большинство приспособилось к изменениям, а тех, кто не приспособился, попросту уничтожили или выбросили на обочину.

Такой обочиной для Алексея Ивановича стала старенькая двухэтажная школа в Подольске (ездить неудобно, но уходить из профессии не хотелось). Там еще перед входом стоял памятник Ленину, в классах висели плакаты с цитатами из классиков марксизма-ленинизма, собственно портреты Ильича, Маркса, Энгельса, а также Радищева, Огарева, Писарева, Герцена, Маяковского, Николая Островского и «солнца русской поэзии» – Александра Сергеевича Пушкина. Директором школы № 43 по-прежнему оставалась Давыдова Аида Моисеевна. Дожив до 75 лет, она никаких новшеств не признавала, на пенсию её выпроводить не могли – она была заслуженным учителем РФ, лично общалась с Владимиром Владимировичем, и новый министр образования была когда-то её ученицей. Естественно, ученики, завучи и прочий персонал ходили у неё по струнке.

Алексей Иванович Аиде Моисеевне очень понравился своим прямодушием и критическим отношением к настоящему. Не глядя на документы, она тут же позвонила завучу и распорядилась включить Алексея Ивановича в расписание. Ему дали два одиннадцатых, два десятых и один девятый класс.

Алексей Иванович даже покраснел от волнения. Аида Моисеевна красноту заметила и успокоила:

– Дети у нас хорошие, несмотря на то что мы вроде бы как провинция. Учиться они любят, учителей уважают. А с коллективом познакомитесь сами, но тоже могу дать положительную рекомендацию каждому из педагогов. Единственный вопрос: вы курите?

– Нет.

– Вот и прекрасно, значит, и не пьете. А то… Впрочем, сами все в скоро узнаете.

Так Алексей Иванович, москвич во втором поколении, начал работать в Подмосковье, где, несмотря на близость к столице, жизнь была совсем другой и люди еще не разучились уважать и помогать друг другу.

На собеседование Алексей Иванович приехал в понедельник. А в ближайшую пятницу в честь него в учительской состоялся, как в былые советские времена, банкет с речами, шампанским, водкой, оливье, домашней жареной курочкой, домашними пирогами и беляшами. Всю кулинарию взяли на себя коллеги-женщины, за исключением оливье – его приготовила Анечка. Мужчины – физрук и биолог – обеспечили застолье алкоголем. Алексей Иванович, употреблявший только по большим праздникам и совсем немного, от такой встречи разомлел, наговорил кучу глупостей и напился в зюзю, чего с ним не случалось очень давно. Те, кто не пил, справедливо решили, что Алексей Иванович разомлел с непривычки и, конечно, никто не заподозрил в нем алкоголика. Физрук и биолог, наоборот, приняли его за своего и наливали до тех пор, пока он полностью не утратил способность ходить и понимать. В таком неразборчивом состоянии его доставили на вокзал, впихнули в электричку и попросили позвонить, когда он будет дома. Алексей Иванович уснул в ту же секунду, как только опустился на лавку. Сердобольные бабки как будто знали, где ему выходить, и растолкали за две станции до конечной. Алексей Иванович чудом не сломал станционный валидатор. Не менее удивительным образом он поймал такси и вспомнил адрес. Малость протрезвев, он стал приставать с расспросами к армянину-водителю. Но спрашивал тонко, аккуратно, льстиво, вспомнил несколько армянских анекдотов (откуда они возникли в его памяти – одному богу известно). Ара от вежливости клиента размяк и с удовольствием рассказал про свой родной Армавир, семью, про то, как он – потомственный врач, вынужден был оставить практику и уехать в Москву таксовать, чтобы семья в Армавире ни в чем не нуждалась. На прощанье водитель подарил Алексею Ивановичу пластиковую бутылочку настоящего армянского коньяка, а тот в знак расположения оставил щедрые чаевые, равные стоимости поездки.

Домой Алексей Иванович не пришел, а приполз. Аня сначала не поняла, что произошло с мужем, но резкий запах алкоголя объяснял всё лучше слов. Она помогла Алешеньке раздеться, помогла сходить в туалет и лечь на постель. Алексей Иванович долго не мог уснуть и буробил про школу, как его там уже любят и уважают, как им дорожат – не то, что в вонючей Москве. Потом супруг захотел супружеского счастья, но Анечка и в страшном сне не могла представить, чтобы заниматься любовью с таким животным, в которое превратился её муж за один вечер. От обиды Алексей Иванович ополовинил подарок таксиста и уснул мертвым сном.

Утром он долго не мог понять, что с ним происходит, почему так сильно болит голова, почему тошнит, откуда во рту мерзкий вкус и где Анечка. Наконец, мозг включился, воспоминания проявились и Алексею Ивановичу стало страшно и стыдно. Он умолял жену простить его (она спала в соседней комнате), клялся, что больше не прикоснется к алкоголю и демонстративно вылил остатки коньяка в раковину. Потом Алексей Иванович, покачиваясь и отдуваясь, брился, мылся, завтракал.

Из дома он вышел на несколько минут позже, но по счастливой случайности электричка в тот день тоже опоздала (в субботу жизнь вообще замедляется), поэтому первый урок Алексей Иванович начал строго по звонку. В середине урока в классе появилась завуч Генриетта Евгеньевна и подозрительно оглядела филолога. Тот приосанился, улыбнулся, поздоровался, но несвежее лицо (а в сорок лет даже простое недосыпание портит внешний вид), слегка трясущиеся руки, матовая бледность, туман в глазах не могли ввести Генриетту Евгеньевну в заблуждение, тем более у неё самой пил брат и алкоголика она чувствовала, как собака волка.

На перемене к Алексею Ивановичу заглянул физрук – Валентин Петрович Синицын по прозвищу «бяшка» – из-за густых-густых кудрей. Бяшка посоветовал открыть фрамугу и спуститься к нему. Алексей Иванович, не подозревая, зачем его зовут, очень удивился, когда физрук из маленького шкафчика с красным крестом на дверце достал водку, стакан, наполнил его и молча передал страждущему коллеге.

– Что? Целый стакан? Я же под парту свалюсь.

– Не свалишься. Пей, пока на «скорой» не увезли.

– Ну дай хоть запить.

Алексей Иванович тоже перешел на «ты». Физрук порылся под столом и вытащил пластиковую бутылку «Боржоми». Алексей Иванович, задыхаясь, морщась, со слезами на глазах от усердия, допил стакан, выхлебал не меньше литра минералки и через десять-пятнадцать минут почувствовал в себе необыкновенную бодрость. Следующие пять уроков прошли на «ура», а потом его пригласили в святая святых – музей биолога – Геннадия Викторовича Колобаева. Кроме него самого там уже сидел физрук, а возле окна стояла химичка – Галина Васильевна Шишкина – и курила в форточку. Педагоги давно накрыли стол – водка, колбаса, хлеб, сыр, но без Алексея Ивановича не начинали. На вопрос «как же можно пить в школе, тем более при начальстве», ему ответили, что завуч давно ушла, сегодня суббота, а вчера был банкет, поэтому «посидеть» просто необходимо.

И они посидели. Во время разговоров Алексей Иванович узнал, что химичку прозвали Гальваней. Прозвали не случайно. Однажды её попросили провести урок анатомии в девятом классе (Геннадий Викторович тогда болел), и она показывала детям опыты над лягушками, через которых безжалостно пропускала электрический ток, вызывая сокращение конечностей и демонстрируя тем самым электрическую природу работы мышц. Биолога Колобаева за странности в поведении (он часто задумывался на ходу, перескакивал с пятое на десятое, просто замирал на несколько минут, сидя за учительским столом, не реагируя ни на какие звуки) молодежь величала Геннадием Зомбиевичем. Он свое прозвище знал и ни капельки не обижался, потому что фильмы про зомби любил и верил в их реальное существование.

Тостов не говорили, зато сплетничали про директора, учеников, их родителей, пугали сами себя скорым исчезновением России. Гальваня даже плакала, так ей было жалко тающее облако всего советского. Зато Валентин Петрович – десантник и разрядник по многим видам спорта храбрился, как гусар. «Руками, – показывал он свои мощные, по локоть обнаженные руки, – голыми руками Америку задушим. А китайцев… а китайцев всех поголовно в Тихий океан. Надоели до черта они. В Сибирь лезут, плодятся как тараканы, весь мир г..ном завалили. Вы, Галина Васильевна, зря плачете, мужики у нас есть! И бабы есть! И ни одной крупной войны мы не проиграли!».

Образованный Алексей Иванович мягко напомнил ему про 200 лет татаро-монгольского ига, про Крымскую кампанию, про Первую Мировую, про две Чеченские войны. Но Бяшка, выпивший больше всех, кричал, что Первая Мировая – вопрос спорный, а чеченов мы все равно на место поставили, и Куликовскую битву выиграли, и Наполеона по заднице крапивой отхлестали, и в «холодной войне» показали «кузькину мать», способную не города, а континенты превращать в ничто.

Геннадий Зомбиевич пил молча, ни с кем не спорил, стараясь, между нами говоря, прижаться к ноге Гальвани. Она терпеть не могла биолога, зато положила глаз на Алексея Ивановича, и когда тот, основательно пьяный, засобирался домой – Галина Васильевна шепнула ему, что сначала можно было бы зайти к ней. Алексей Иванович не сразу сообразил, что хочет от него эта перезревшая худощавая дама, у которой недавно женился сын и все учителя желали ей поскорей стать бабушкой. От таких пожеланий химичка внутренне передергивалась, кривилась, но, согласно этикету, вздыхала и говорила: «Да, спасибо, мне так не хватает внуков». Сама же думала: «Идите вы на … Тоже мне, нашли бабку. Да я еще пять раз замуж выйду!».

Алексею Ивановичу в Гальване все не нравилось: и высокий рост, и крупный обвислый бюст, и свисающий живот. К тому же Галина Васильевна курила, ругалась матом, говорила хрипло, зубы имела длинные и желтые, кончик носа ее чуть загибался, а волосы всегда были взбиты и склеены невероятным количеством лака, поэтому даже самый сильный ветер не мог повредить крашеную с заметной сединой копну.

И все-таки Алексей Иванович, несмотря на физическое и душевное отвращение, зашел в гости к Галочке, как он стал называть её после совместной пьянки. Та, почувствовав мужчину в доме, забегала, засуетилась. Мгновенно на столе оказались котлеты, тонко нарезанный сервелат, ломтики сала, горчица в хрустальном соуснике. Появились рюмки, запотевшая бутылка водки, коньяк – простой, без звездочек и подозрительной крепости – сорок восемь градусов. Алексей Иванович уже не хотел пить, еще меньше хотел есть, но за стол сел, и Галочка два часа услаждала его слух глупой болтовней, а нос – вонью тонких дамских сигарет. Окончательно расплывшись, Алексей Иванович пригласил Гальваню к себе домой. Она, также плохо соображая, согласилась.

– Только по дороге мы возьмем пивка, – икая, сообщила она кавалеру.

Кавалер кивнул, вызвал такси и через пару часов Анечка услышала звонок в дверь, а когда открыла её, то увидала неизвестную высокую женщину средних лет и своего драгоценного супруга, балансирующего на лестничной клетке. Ане стало страшно, но выбора не было – она пустила «гостей» в коридор, подала тапки и пригласила на кухню.

 

***

Алексей Иванович был женат 14 лет. Познакомился он с будущей супругой в метро. Аня читала Ремарка, Алексей Иванович листал «Трех товарищей», чтобы найти страницу, на которой он остановился в прошлый раз. Разговор между молодыми людьми получился самый обычный. «Ой, вам тоже нравится Ремарк?» – «Да. Но больше всего «Три товарища». – «А я как раз их и читаю». И так далее, пересказывать не имеет смысла. Потом были прогулки в парках, ужины в кафе, кинотеатры, консерватория.

Алексей Иванович регулярно подчеркивал, что дискотек, клубов он не любит. Театр тоже не уважает, потому что там ставят откровенную ерунду. Например, одна бывшая знакомая пригласила его в «Театр Сатиры» на пьесу современного автора. Сюжет пьесы вертелся вокруг измены мужа жене (но с мужчиной), жены мужу (с тем же мужчиной) и смешного в пьесе было с гулькин нос, так же как костюмов и декораций. С таким же успехом можно было подслушать разговор на улице или в метро – уровень эстетического наслаждения одинаковый… Долго еще бубнил Алексей Иванович – интеллигенты редко блещут оригинальностью, чаще они неженки, скептики, лентяи и зануды.

Анечка жила одна. Квартира ей досталась от бабушки. Старушка была еще жива, но очень хотела, чтобы внучка поскорее вышла замуж, поэтому уехала в родную деревню, где снова занялась хозяйством.

Понять бабулю было не сложно: Анечка знакомилась с трудом, домой к себе никого не водила и сама не ходила по гостям. Молодые люди и немолодые (в числе кандидатов в женихи попадались мужчины далеко за 40 и даже за 50) были совсем не интересными. Одним нужен был только секс, другим крыша над головой, третьи пили и совсем не скрывали своей любви к алкоголю. Это – молодые. А мужчины в возрасте чаще всего уже были женаты и просто хотели обзавестись молодой любовницей. Или они не были женаты, но в их лысеющих головах мысленные процессы протекали весьма специфически, что проявлялось в странном поведении и в странных идеях, типа особого знания бога, сыроедения; кто-то верил в энергетические тела, которыми можно обмениваться в любой момент, кто-то в уринотерапию, один днем и ночью играл на варгане, отпугивая злых духов, другой писал картины птичьим помётом, третий – худенький субъект в черном пиджачке – держал на даче живого волка и ел только вяленую рыбу.

Алексей Иванович на общем фоне показался достойным человеком. Поэтому после трех месяцев свиданий Анечка оставила его ночевать. Потом еще раз и еще, так он и прижился: принес от родителей две спортивные сумки: одну с одеждой, другую с книгами, и поселился у Анечки по-настоящему. Как честный человек он скоро сделал девушке предложение. Аня согласилась и через месяц молодые официально стали семьей. Свадьба прошла тихо, без лимузинов, ресторанов, громкой музыки, танцев: пообедали в маленьком кафе двумя семействами, поговорили о том о сём, подарили супругам конверт с деньгами, пожелали детей, на том, собственно говоря, торжество и закончилось.

Кем и где работал Алексей Иванович мы уже рассказывали, Анечка же трудилась в крупной книжной компании, где занимала должность художника-оформителя. Долго её держали в штате, а потом пришло время оптимизации, то есть сокращения. Чтобы совсем не увольнять Аню, её перевели на сдельную оплату труда. В качестве бонуса директор разрешил забрать с работы оборудование, необходимое для такой специфической художественной деятельности (компьютер, дигитайзер, сканер, цветной принтер, набор красок к нему и несколько пачек первосортной лаковой бумаги). В бухгалтерии и по совместительству отделе кадров с Аней заключили договор, согласно которому она обязывалась иллюстрировать книги, а количество иллюстраций будет прямо влиять на уровень заработной платы.

Сначала Аню все это шокировало, но потом она привыкла и даже вошла во вкус, потому что высыпалась, не ездила на метро, успевала всё сделать по дому и, самое главное, у нее наконец-таки появилось время для занятий живописью. Угол одной из комнат (Алексей Иванович не возражал) она превратила в министудию: поставила мольберт, разложила кисти, холсты, краски. Позже, когда картин стало много, она договорилась со знакомым компьютерщиком и тот за небольшую сумму сделал ей персональный сайт. Первый покупатель появился через месяц, второй через две недели, а потом торговля пошла как на рынке. Одни покупали готовые картины, другие заказывали полотна на конкретную тему, третьи просили нарисовать что-нибудь и быстро.

Очень хорошо расходились портреты, выполненные по фотографиям. В итоге, на основную работу по оформлению книг у Анечки не оставалось времени, и она уволилась из фирмы, чтобы полностью посвятить себя творчеству, оказавшемуся не только увлекательным занятием, но и прибыльным.

Тихо жили супруги Володины-Кузнецовы (Анечка фамилию мужа не взяла, чтобы не менять кучу документов, в том числе и на квартиру). Недели шли за неделями, месяцы собирались в года, а лет, если помните, накопилось целых четырнадцать. В быту оба супруга были спокойно-неприхотливыми, то есть не стремились делать ремонт раз в три года, регулярно менять бытовую технику и обновлять гардероб каждый сезон. Праздники отмечали вдвоем, иногда с родителями Алексея Ивановича, реже с родителями Анечки.

Вопрос с детьми отпал после трехлетнего хождения по врачам. Ане доктора не рекомендовали рисковать из-за патологии женских органов, а у Алексея Ивановича что-то не так было с генами, и ребенок мог умереть во время беременности или родиться умственно неполноценным.

Родные и знакомые советовали усыновление. Против него был и Алексей Иванович и Анечка. Они не могли представить себе, чтобы прийти в детский дом и выбрать, как в магазине, ребенка.

Домашних животных завести не удалось из-за аллергии – у Алексея на кошек, у Ани – на собак и птиц. Впрочем, им никогда не было скучно, ведь они понимали друг друга с полуслова и говорить могли обо всем на свете, да еще творили: один был литератором, вторая живописцем, то есть время для них не тянулось, а шло быстро: замыслы, их реализация, новые планы и работа, работа, работа, как говаривал великий товарищ Ленин.

 

Любовь. Анечка безумно любила мужа. Алексей Иванович… ему было удобно с такой женой, уютно, спокойно, хорошо. По сути, он был бабником, как бы резко это не звучало, а его любвеобильность объяснялась просто: в юности девушки его мечты не обращали на него никакого внимания, поэтому приходилось компенсировать обидные отказы хоть не качеством, так количеством. В идеале он мечтал о высокой, фигуристой натуральной блондинке с голубыми глазами. Хотелось бы еще, чтобы красавица играла на скрипке, зачитывалась Кафкой, а вечерами смотрела итальянских и французских классиков кинематографа, типа Федерико Феллини или Клода Лелуша. Но идеальные девочки осваивали жизнь двумя путями: блондинки из простых чаще шли в стриптизерши или эскорт-услуги; блондинки из богатых находили себе подобных – мачо, на Porshe, с платиновыми кредитками, с дворцами в России и в Европе, с возможностью жить весело, то есть на пляжах, вечеринках, званых ужинах, путешествовать по всему миру и никогда не задумываться о бытовых нуждах.

Алексея Ивановича такая ситуация злила, ведь он считал себя человеком талантливым и был уверен, что способность складывать стихи всеми возможными способами дает ему право обладать всем, чем он захочет. В действительности не получалось даже выпустить книгу, потому что журналы, издательства, писатели известные и неизвестные, влиятельные и обыкновенные смотрели на него как на блоху в чернильнице, и даже близко не подпускали к заповедным местам. Вот и приходилось довольствоваться малым: жить с обыкновенной девушкой, в небольшой квартире, раз в год ездить на море и только мечтать, мечтать, мечтать.

 

Что скрывать: в начале отношений Анечка Алексею Ивановичу очень нравилась: маленькая, худенькая, светлая, большеглазая, нераспутная, образованная, умная, с золотым характером: с одной стороны уступчивым и скромным, с другой – волевым, сильным, смелым, жизнерадостным. Но со временем стали появляться мысли: а что дальше, что будет еще через четырнадцать лет, и еще через четырнадцать? Будущее виделось таким же, то есть совершенно не отличимым от настоящего.

В Ане Алексей стал замечать признаки старения, в себе нет, себя он ощущал молодым, сильным, седые волосы не скрывал, наоборот, считал их признаком мудрости, на проталины на голове не обращал внимания – не волосы красят мужчину; свое тело разглядывал с удовольствием: мышцы были крепкими, кожа гладкой, без бородавок и чрезмерного количества волос. Немного портил вид округлившийся и выступающий живот, но под свитером или свободной футболкой он был почти незаметен, а обтягивающих вещей Алексей Иванович не носил.

Да, семейная жизнь разнообразием не баловала. Хотелось чего-нибудь нового, не такого пресного и известного до минуты, но истинная новизна и постоянная – это вера, это поиск Бога и желание говорить с ним. Алексей Иванович в храме был только в детстве, священников суеверно обходил стороной, крестик носил, но точно так же он мог бы носить любое другое украшение, молитв не читал, икон в доме не было, кроме каких-то маленьких ламинированных картинок – он видел их в раскрытой Аниной сумочке. Слова «пост», «пасха», «рождество» были знакомы, потому что их произносили телеведущие новостных блоков и они встречались в газетах, да некоторые из учителей-женщин тихонько поздравляли друг друга с воскрешением Христа, троекратно целовались и ставили на стол в учительской блюда с крашеными яйцами и куличами.

Нет, нет, Алексей Иванович всего прямо связанного с религией избегал и о смерти думал, как о далеком, почти невозможном событии. Иногда его мучили беспричинные приступы тоски, он плохо спал в такие дни, мало ел, злился по любому поводу и просто так. Чувство пустоты и никчемности бытия сдавливали голову и сердце до боли, хотелось кричать, бить кулаками по стене, хотелось притупить и раздавить эти чувства. В такие моменты Алексей Иванович думал о смерти, о самоубийстве. И еще он от всей души начинал ненавидеть Анечку. Злился на неё, придирался, смотрел с ненавистью и презрением. Открыто иронизировал над её картинами. Не раз от него она слышала слова «бездельница, халявщица, иждивенка». Хотелось Алексею Ивановичу в такие дни напиться, развестись и найти себе молодую богатую жену. Покорить такую девушку Алексей Иванович планировал интеллигентностью, профессией и великим даром слова.

В жуткую дрянь превращался скромный и добрый Алексей Иванович. Другая бы жена давным-давно устроила истерику, сама бы подала на развод. Но Анечка, когда видела, что мужу не по себе, только спрашивала о причинах плохого настроения и старалась не попадаться ему на глаза. Алексей Иванович не отвечал, зло молчал и ждал, когда непонятная боль и плохие мысли исчезнут сами собой. И боль проходила без всяких таблеток, и мысли менялись на нормальные. Возвращались сон, аппетит, бодрость. Алексей Иванович, как оборотень, из волка опять превращался в нормального человека и оставался таким до очередного приступа.

А так, тихо жили супруги Володины-Кузнецовы и не замечали, как в этой тишине рождается страшное, как оно постепенно проникает в дом, расставляя зловещие тени в каждом углу. Анечка чувствовала некоторое беспокойство в последнее время, но объяснений своим чувствам она находила очень много: от повышения цен в магазинах до плохой погоды. Алексей Иванович ничего не чувствовал, потому что темное поселилось в нём и только готовилось проявить себя. Он просто знал: когда все хорошо и ничего не происходит – надо быть внимательней и осторожней. Начавшееся пьянство его совсем не испугало, потому что он и предположить не мог к каким последствиям оно приведет.

 

***

Анечка несколько раз звонила мужу. Часы показывали сначала 21, потом 22 часа, а его все не было и не было. Она знала, что в школу Алексей пошел несвежим. Знала, что он задерживается, потому что директор неожиданно собрала какое-то собрание. Потом ему [Алексею Ивановичу] надо было позаниматься с отстающими учениками. Когда закончились ученики, Алексей промычал в трубку, что заполняет журналы, а после журналов у него на повестке дня была беседа с коллегами по поводу учебного плана. Затем… Что-то новое, странное и страшное было в голосе мужа. Аня боялась признаться сама себе, что супруг очевидно пьян и лжет, чтобы продолжать пьянствовать. Никогда такого с ним не было, а за неделю в Подольске он резко изменился.

Причина задержки, странности в голосе и странности объяснений скоро стали понятными.

В половине двенадцатого в дверь позвонили. По возне и звукам за дверью можно было догадаться, что на лестничной площадке не один человек, а как минимум двое.

«Ладно, привел товарища», – подумала Анечка. Но это был не товарищ, а мадемуазель Гальвани – пьяная и с баклажкой пива. Пьян был и Алексей Иванович. Анечка оторопела: что ей, маленькой, худенькой как подросток женщине, делать с двумя этими громилами, еле стоявшими на ногах? Полицию не вызовешь, своим родителям и родителям Алексея звонить неудобно в такой неурочный час, даже соседка напротив, и та уехала на выходные.

Коллеги, между тем, совершенно не смущались. Они надели предложенные Анечкой тапки, сходили в туалет и спокойно уселись на кухне.

– Аня, детка (так пошло и по-хамски раньше Алексей Иванович к ней никогда не обращался), поставь нам музыку какую-нибудь, ну и покушать собери.

– Она у меня, – Алексей Иванович повернулся к химичке, – хорошая. А тебя я люблю!

Гальваня усмехнулась, но какие-то остатки приличий еще теплились в её мозгу и она строго, хоть и заплетающимся языком, сделала наставление:

– Алексей Иванович, пжлста, вы же женатый человек, а говорите мне такие вещи.

Все это Галина Васильевна промычала, глядя на Анечку, желая, вероятно, чтобы у той сложилось о ней хорошее впечатление.

Анечка быстро сделала салат из свежих овощей, разогрела плов, разложила еду по тарелкам и подала «гостям».

– А пить мы из чего будем?

Гальваня опять сделала попытку угодить «сопернице»:

– Алексей Иванович, не хватит ли нам? Лучше чаю и бай-бай.

– Угу, чай.

После этих слов Алексей Иванович достал из пакета бутылку водки и пакет томатного сока, открыл их, открыл он и баклажку химички.

– Ну а для тебя, любимая (Анечку чуть не вытошнило от такой развязанности), у нас шампусик.

Аня выдавила «спасибо» и внутренне дрожа подсела к столу. Пробка вылетела тихо, зато пены было много, потому что игристое растряслось в пакете и нагрелось до комнатной температуры.

Часы (настенные, с боем) простучали двенадцать раз. В унисон двенадцатому разу столкнулись поднятые стаканы (в семье по причине прошлой трезвости хозяина бокалов, фужеров и стопок не держали).

Алексей Иванович сидел рядом с Гальваней. Плохо понимая, что он делает, он обнимал её то за плечи, то за талию, то целовал в щёку, то пытался поцеловать в губы, но женщина целомудренно отворачивались. Когда в бутылке осталось не больше трети, Алексей Иванович сполз со стола и обхватил руками ноги химички. Та несильно оттолкнула кавалера, а потом погладила по голове.

Анечка, находясь в шоковом состоянии, выпила шампанское практически залпом и совсем не опьянела. Гальваня потягивала пивко и рассказывала про чью-то дочь, которая уехала в Питер, вышла там замуж, несколько раз беременела, но всегда были выкидыши. С матерью эта дочь общалась исключительно по скайпу и всего несколько раз в год, а к отцу приезжала регулярно. Гальваня такого не понимает и своего сына убила бы, если бы тот разговаривал с ней только через компьютер.

 Анечка делала вид, что слушает Химичку, но все ее мысли были заняты мужем. А тот на жену не обращал внимания, и когда его, не стоящего на ногах, с заплетающимся языком и полузакрытыми сонными глазами, повели спать, он, глядя на Анечку, повторял как попугай: «Ты кто? Ты кто? Ты кто?». Зато Гальваню узнавал, помнил и тащил за собой в постель. Она не сопротивлялась, а предлагала:

– Аня, давайте я с ним полежу, он заснет, и я уйду.

Аня категорически отказывалась от такого предложения. Алексей Иванович, протрезвев на секунду, согласился:

– Да, любимая, пусть Галюнчик останется… ммы чуть-чуть поспим, а ты иди, посмотри телевизор.

Просветление закончилось так же быстро, как и началось, и Алексей Иванович, пьяный до бесчувствия, уснул.

Женщины еще немного посидели на кухне, и не больше, чем через полчаса Галина Васильевна, потребовав пакет с мусором («хочу выбросить грязь» – повторила она раз десять), покачиваясь и пытаясь закурить, наконец-таки уползла из «гостеприимного» дома.

Анечка машинально вылила остатки водки в раковину, вымыв посуду, вытерла её и, положив в шкаф, заглянула в спальню. Алексей Иванович с красным, опухшим лицом, запрокинув голову и откинув одеяло, громко храпел. В комнате невыносимо пахло перегаром и еще чем-то сладким и тошнотворным. Сладкое и тошнотворное, вспомнила Анечка, – это духи химички. Запах парфюма как будто сцепился с запахом перегара и держался до самого утра.

Аня закрыла дверь, ушла в большую комнату беззвучно включила телевизор и, не зажигая свет, присела на диван.

Слёз не было – только грусть, обида, понимание абсурдности происходящего и полная растерянность перед будущим. Даже завтра утром она не знала, как вести себя с Алексеем: нужно ли накричать на него, навешать ему пощечин или лучше игнорировать его, молчать и молчанием пресекать любые попытки объяснить свой хамский поступок. Вертелся вариант сообщить родителям – своим и его, но Ане было так противно, так стыдно; она чувствовала себя униженной до последней степени, и такое унижение не хотелось переживать еще раз, рассказывая родным про мужа. Тем более, она любила его, уважала, супруг практически не пил четырнадцать лет – зачем же поднимать шум, вдруг удастся справиться своими силами?

Аня пошевелилась и на груди у нее тихо звякнул крестик, соприкоснувшись с образком Николая Угодника. Аня вышла в коридор и достала из сумочки маленькую иконку Божьей Матери. Под изображением было напечатано мелкими буквами «Семистрельная». На обратной стороне иконки кратко рассказывалось про чудо обретения образа, указывались дни празднования по старому и новому стилю, а затем следовал знаменитый тропарь: «Умягчи наша злая сердца, Богородица, и напасти ненавидящих нас угаси…». Анечка читала и не могла начитаться этими простыми словами, которые подарили слезы, утешение и несколько часов сна.

Утром (у мужа оно началось в полдень) Алексей Иванович слабым голосом позвал жену и попросил воды. Аня принесла ему большую кружку. Пил он медленно, пахло от него гнилью и перебродившим вином. Сам Алексей смотрел растерянно – он был совершенно подавлен своим поступком, а когда Аня напомнила ему про Гальваню, как он целовал её колени, признавался в любви, затаскивал в постель, Алексей Иванович от ужаса сделанного задрожал. Ему стало страшно, ведь теперь жена наверняка подаст на развод, Гальваня расскажет о его поведении всей школе, придется уволиться и вернуться к родителям. Общественного позора Алексей Иванович не боялся, особенного стыда перед Анечкой не испытывал, но он не хотел съезжать с квартиры, к которой привык за четырнадцать лет, и не хотел возвращаться к старикам – строгим, скучным, чтобы опять тесниться с ними в маленькой «двушке».

Часам к трем Алексей Иванович смог подняться, умыться и поесть. Анечка старалась не смотреть на него, он тоже прятал глаза и отворачивался. И все-таки разговора избежать не удалось. Аня произносила слова тихо, но возбужденно. Алексей со всем соглашался, поддакивал и просил прощения. Долго они говорили, потом Анечка заплакала, Алексей Иванович старательно утешал её, постоянно обещал не пить, пообещал даже уйти из школы № 43, где такой неблагополучный коллектив, рассказывал о своей нелюбви к химичке и объяснил все свои действия глубоким алкогольным опьянением. Анечка и сомневалась, и верила мужу. Он просил не сообщать родителям и теще с тестем. Аня сказала: «Хорошо». Ближе к вечеру супруги сходили в магазин, поужинали, посмотрели кино и легли спать. Алексей Иванович уснул первым, Аня долго ворочалась, а когда задремала, ей стали сниться кошмары. От страха она поднялась в пять часов утра и больше не ложилась. Алексей Иванович очнулся в шесть и кое-как собрался на работу.

 Аня знала, что сегодня или, в крайнем случае, завтра муж обязательно напьется, но надо было жить, надо было писать картины. Еще раз помолившись «Семистрельной», она встала к мольберту. Работа клеилась с трудом, зато отвлекала. Запах краски перебил запахи перегара и духов Гальвани, дом как будто очистился, и к вечеру уже не верилось, что повторение недавних событий возможно и, вообще, что такое действительно было.

 

Глава II

 

На работе о питие Алексея Ивановича прекрасно знали, но делали вид, что не замечают, ведь как учитель он до времени проявлял себя с самой лучшей стороны. Во-первых, никогда не опаздывал, во-вторых, приходил внешне опрятным, в-третьих, с учениками, их родителями и коллегами не конфликтовал, наоборот, был приветлив, улыбчив, обходителен и в то же время лишнего не говорил и не делал.

Аида Моисеевна считала литературу и русский – предметами, имеющими стратегическое значение в современной России. Она понимала: пока дети воспитываются на классиках, пишут сочинения, грамотно говорят – страна есть и будет. Как только родной язык станет просто способом коммуникации, а словарный запас сузится до самых элементарных слов – мышление (человек же мыслит словами) деградирует. Цифровые технологии, разнообразные гаджеты, сериалы, компьютерные игры, огромное количество англоязычных терминов и понятий лишают подростка чувства Родины. Он теряет национальность под видом интернациональности. Ему внушают, что быть русским в современном мире означает быть неуспешным, быть вне «мировых» ценностей. И ребенок, под давлением общественности и родителей, с упоением учит иностранные языки, читает переводную литературу, думает о карьере, о покорении Европы и мира, и совсем перестает быть патриотом. Наши песни, сказки, наше великое академическое искусство, православие, наши странные для всех других речевые обороты кажутся ему признаками дурного вкуса. Ему стыдно, ему неуютно в офисной среде, если он не знает сленга менеджеров, ничего не понимает в экономике, маркетинге, рекламе, логистике, аутсорсинге. Всему этому юноша сначала сам научится, потом научит своих детей, а те своих, и за несколько поколений исчезнет тысячелетнее богатство, накопленное и сохраненное до наших дней.

Мудро поступают враги: обычное оружие человека убивает, но не отнимает национальной принадлежности. Оружие социальное, направленное на выкорчевывание традиций, делает человека биологической особью без рода, племени, отечества и гражданства.

Поэтому, когда Алексей Иванович на первом же педсовете начал было объяснять, как учат в лучших школах Москвы, Аида Моисеевна сразу его остановила.

«Я, – сказала она, – уже давно вышла из того возраста, когда гонятся за модой. Не надо наших детей вываривать, как пасхальные яйца, в либеральной шелухе. Есть надежные, проверенные программы, разработанные давным-давно, вот их, пожалуйста, и придерживайтесь».

Алексей Иванович спорить не стал и оставил все как было. По-прежнему ученики школы № 43 города Подольска писали сочинения на темы: «Образ Раскольникова», «Драма Пьера Безухова», «Платон Каратаев как отображение народной мудрости», «Война и мир – дуализм и единство романа Льва Толстого», «Старый мир» в пьесах Чехова», «Горький – буревестник революции и наследник Толстого». Не были забыты великий «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Ревизор», «Мертвые души», «Обломов», «Тихий Дон», проза Шукшина, и поэзия Рубцова.

Школьники бунтовали: в интернете, по телевидению, в прессе произносились совсем другие имена. Отовсюду слышалось, как мантра, «Солженицын», «Бродский», «Набоков», «Макс Фрай», «Фредерик Бегбедер». Книжные магазины были завалены томами стихов журналиста Димы Быкова, фэнтези Ника Перунова и покойного Терри Пратчетта. Женщинам предлагали Маринину, Донцову, Анну Гавальду или хотя бы «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл… Яркие обложки, яркая реклама делали свое дело. Молодежь классику не знала и тихо ненавидела за требование читать её, осмыслять и писать сочинения.

Алексей Иванович на вопросы: «Зачем нам, людям XXI века, христианство Достоевского? Какое нам дело до собственного бога Льва Толстого и дуры, воображающей себя чайкой? Как практически мы можем применить лирику Есенина, чертовщину Булгакова, деревенскую прозу Шукшина и Распутина? Ну, не понимаем мы проблем Фадеева, Шолохова; не интересен нам Борис Васильев и война, закончившаяся 70 лет назад?» – отвечал спокойно, повторяя ученикам свои студенческие лекции двадцатилетней давности. Аргументов не хватало. Юноши и девушки напирали на него, как нечисть на Хому Брута. В круг учености, в котором стоял Алексей Иванович, то и дело прорывался какой-нибудь бесёнок и теребил душу резкими высказываниями и обвинениями в старомодности. Увы, ребята не уважали прошлое, не хотели размеренной жизни, им были по кайфу суета, новизна и возможность свалить из Рашки, где варварство и кумиры неистребимы, где абсурд на каждом шагу, начиная со школы и заканчивая высокой политикой, что внешней, что внутренней. Да и на…ать на политику, когда в тренде успех, престиж, богатство, комфорт, а стихи и рассказы пишут лохи, которым ничего не досталось, кроме ручки, бумаги и древнего компа, типа «бэкашки» или «айбиэмки». «А как же, – возражал Алексей Иванович, – ваш Минаев, Прилепин, Пелевин? Как ваша Джоан Роулинг с семитомной поттерианой? Эти люди – миллионеры. Их книги издают и у нас, и заграницей, по ним ставятся спектакли, мюзиклы, их экранизируют – и со всего этого авторы получают гонорары и славу?».

Ему объясняли: «Пишут они клёво, мозг не выносят, поэтому читать их интересно, и кино хочется посмотреть».

Алексею Ивановичу возразить было нечего. Оставалось только пожать плечами и, ссылаясь на распоряжение Аиды Моисеевны, требовать изучения проверенной классики – внешне архаичной, скучной, длинной, зато на все времена.

 

– Лёш, – «Бяшка» уже был пьян и поэтому фамильярничал, – пошли ты их на три буквы. Ну, поколение pepsi, поколение дебилов. Отучают их думать – они и рады. Приучают их ж…пой жрать – они и рады. Чего ты страдаешь? Никуда Россия не денется, а дураков было полно всегда. Ну, согласись, только в XX веке народ научился читать и писать, да и то не весь. Мой дед, например, до конца жизни расписывался крестиком.

Алексей Иванович, хлопнув сто грамм, согласно кивнул. А еще через сто опять начал жаловаться на учеников. Хотя и Моисеевну он тоже считал ретроградкой и вымирающим видом.

Гальваня, покуривая в форточку, радостно и хрипло сообщила:

– А вот в химии, во всяком случае на школьном уровне, никогда ничего не изменится. Как была таблица Менделеева, так и осталась, как были реакции окисления-восстановления, так и идут.

– Кто? – пьяно поинтересовался физрук.

– Что «кто»?

– Ну, кто идет?

– А, – Галина Васильевна уточнила, – реакции идут. И ничего измениться не может. Природа – великий консерватор!

– И экспериментатор, – добавил вдумчивый биолог.

– Геннадий Зомбиевич… простите, – поправился Алексей Иванович, – Геннадий Викторович, а вот как вы считаете: человечество – высшее звено эволюции или, например, промежуточное?

Геннадий Зомбиевич, пожевав губами, почесав подбородок и хлебнув из стакана, пустился в долгие рассуждения о Большом Взрыве, о формировании Вселенной, появлении Земли, появлении «видового разнообразия».

– Послушай, Гена, – физрук никогда не стеснялся перебивать, – а Бог есть?

Геннадий Зомбиевич опять стал рассуждать. И так всех запутал, что его попросили закончить лекцию и, если не трудно, сбегать за коньячком. Биологу было не трудно, и через двадцать минут он появился с «Багратионом Х.О.» и двумя пожухлыми лимонами. Ему повезло, потому что в то самое время, когда он открыл дверь, Алексей Иванович рассказывал потрясающие вещи. Оказывается, языки тоже эволюционируют. И люди, которые появятся через 100 или 200 лет, будут так же плохо понимать наш язык, как мы не понимаем языка времен Ивана Грозного или Петра I.

– Представляете, – включив интонацию учителя, ораторствовал он, – Захар Прилепин – писатель современней некуда, Сергей Минаев – тоже самое, Сергей Лукьяненко…

– Фантаст? – уточнил физрук.

– Фантаст, – удовлетворил любопытство Бяшки Алексей Иванович, – а через несколько столетий, всего каких-нибудь несколько столетий! – их (писателей) будут читать со словарем, если, конечно, в то время вообще будут читать.

– А вот химия, – опять захрипела Гальваня, – прекрасна своим постоянством.

– Галь, – физрук был эрудитом, – открыты уже наночастицы, в коллайдере какую-то хрень выловили, с гравитацией мутят. К этим, вашим, – физрук осуждающе посмотрел на биолога, – ДНК что-то там прикручивают. Чего ты из химии памятник делаешь?

Гальваня, заправившись «наперстком» коньяка, отвечать не стала и снова закурила.

– Спорт – это точно навсегда! – вот, оказывается, к чему клонил Валентин Петрович. – Турник, брусья, лыжи, стадион, бассейн. Так и в Древней Греции было, так и на Марсе будет, когда мы туда переедем.

Биолог, обсосав дольку лимона, предварительно смоченную в коньяке, возразил:

– К тому времени, о котором вы говорите, Валентин Петрович, от человека останется только оцифрованный интеллект – тела, органы будут печататься на биопринтерах, и им без всякого спорта можно будет придавать любые свойства.

Физрук пригорюнился, выпил и заплакал, так ему было жалко человека телесного и смертного, и так ему не хотелось, чтобы на Марсе жили человекоподобные, сверхтехничные му…ки (так он охарактеризовал будущие племена).

Выплакавшись, Бяшка предложил мужчинам бороться на руках. Все отказались, зато в соревновании захотела принять участие химичка. Валентин Петрович хмыкнул, но согласился, а через пять минут из его глаз опять потекли слезы – химичка оказалась бывшим пятиборцем, и уложить на стол лапищи физрука ей было совсем не сложно.

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..». Как грустно, что интеллигентные люди, чей разговор о серьезных, важных, прекрасных вещах радует слух, вдруг начинают нести ахинею, глупо смеяться, рассказывать гадости, пошлить, сплетничать. Можно представить, глядя на такое превращение, музыканта, который исполнил на скрипке прекрасную, умную мелодию, а потом ни с того ни с сего взял и разбил инструмент вдребезги. Мало того, начал разбрасывать обломки и хохотать над смелостью и оригинальностью своего поступка.

Алкоголь роднит, бодрит, придает смелости, и он же изменяет сознание; и человек, будучи совсем другим, в считанные часы опускается до уровня скота.

 

***

Собирались учителя или у физрука в подсобке, или в музейчике у биолога. Приятно было сидеть в крохотной комнатушке в окружении скелетиков грызунов, заспиртованных рептилий, облысевшего чучела макаки, десятков раскрашенных гипсовых моделей органов человека. Схемы, рисунки, старая мебель, старые учебники, вид из окна на тихую улицу, золотистые сумерки, желто-красные деревья – как все это умиротворяло и туманило. Казалось, что не существует будней, громкоголосых школьников, педсоветов, журналов, начальства; что нет никаких жен и детей, нет никаких обязанностей; что нет Христа и его учения, призывающего к трезвости, бдению, осторожности, молитве; не верилось под влиянием спиртного в болезни, старость, смерть; не верилось, что бывает другая жизнь, когда человек с раннего утра до поздней ночи суетится, работает, достигает огромных высот, женится, воспитывает кучу детей, разъезжает по миру и купается в сказочно прекрасных и никогда не виданных морях. Не верилось, что есть ученые, способные всю жизнь просидеть за микроскопом. Не верилось, что есть врачи, чья жизнь – бесконечное самопожертвование. Не верилось в святость и святых. Всё, весь мир казались далекими и ненужными. Так приятно было смотреть на крепкую, по-своему изящную Гальваню, на грубого и поверхностно начитанного Бяшку, на Геннадия Зомбиевича, готового часами рассуждать об отличии хордовых от позвоночных, о трилобитах и спелеозаврах, о кругах кровообращения и хитростях генетики.

Пока Алексей Иванович находился в компании, ему не было скучно и тоскливо; как только он оставался наедине с женой или с самим собой, хотелось лечь, уснуть, забыть все прошлое и проснуться другим, в другом мире или измерении, где нет пустоты, где есть цель, признание, где есть… «Хорошо, – думал Алексей Иванович, – пусть там будет Бог. В конце концов, его по традиции представляют судьей и палачом, а он, может быть, любящий, добрый, хороший».

Уже ходили по школе узбечки-санитарки, уже давно погас свет в кабинете Аиды Моисеевны и её верной помощницы – завуча Генриетты Евгеньевны, а в музее биолога по-прежнему горела настольная лампа с широким абажуром, и на столе лежали недоеденные закуски, и стоял недопитый алкоголь.

Первым уходил физрук. Выпивал Бяшка немного, пьянел быстро и так же быстро возвращался в трезвое состояние. У него была жена на десять лет моложе (с первой он развелся), маленький ребенок от молодой супруги и квартира, взятая в ипотеку. Поэтому Валентин Петрович вечерами и в выходные часто превращался в рабочего, и вместе со старыми корешами делал ремонты, что позволяло жене не работать, а за новенькую квартиру вовремя платить.

Химичка пьяной не была никогда (поездка к Алексею Ивановичу не в счёт). Сколько бы спиртного ни вливалось в её горло, она головы не теряла, глупостей не делала, много курила, почти не ела, и только по отдельным непечатным словам можно было заподозрить, что Галина Васильевна на рогах. Заглотив «стремянную», она исчезала в своём логовище – кабинете химии. Спала с открытым окном, просыпалась ровно в пять и начинала драить класс, колбочки, бутылочки, проверять контрольные, заполнять документацию. К 8-30, когда начинался первый урок, Гальваня сияла сама, и все вокруг неё блестело бодрой чистотой.

Последними выползали биолог и Алексей Иванович. Они не спешили. Рассуждая о чем-нибудь серьезном, убирали со стола, мыли посуду. Геннадий Зомбиевич широко открывал окно, чтобы из музейчика выветрились запахи алкоголя, курева, еды и терпких духов Гальвани. Алексей Иванович аккуратно расставлял стулья по местам, прятал настольную лампу на шкаф, крепко завязывал мусорный пакет. Осмотрев помещение и убедившись в его чистоте, мужчины выпивали на посошок, одевались и медленно шли на электричку. Сам Геннадий Зомбиевич жил в Подольске, жил холостяком и времени на проводы коллеги не жалел. Не выходя на платформу, стоя в темноте деревьев, учителя выпивали по бутылочке «Жигулевского» и только потом Алексей Иванович покупал билет, прижимал его к валидатору, дожидался электрички, загружался в неё, находил свободное место, присаживался и засыпал. Иногда, если сон не шел и было совсем скучно, он приставал к соседям по лавке с глупыми разговорами. От него отворачивались, его стеснялись, старались не замечать, но он упрямо бубнил о новостях, политике, рассказывал о школе, мог запросто предложить обсуждение тех же тем, о которых говорил с коллегами в музейчике. Пассажирам было неинтересно слушать о геноме и особенностях эстетики Толстого. Многие пересаживались на другие места. Иногда Алексей Иванович оставался один, но рассуждать не переставал до самой Москвы, напоминая сумасшедшего пьяного бродягу.

Анечка встречала мужа тихо. Нет, она не могла примириться с его пьянством, она просто понимала, что кричать на глубоко нетрезвого человека совершенно бессмысленно. Проще с ним согласиться, накормить и положить спать. Алексей Иванович стеснялся и не понимал такого поведения жены. Почему она не кричит? Зачем эти вежливость и слезы? Откуда столько терпения, нежности, любви? Так ли скучно жить с Анечкой, что надо обязательно напиваться перед приходом домой?

С пьяным Алексеем Аня спать никогда не ложилась. Слышала она через закрытые двери, как он ворочается, постанывает, слышала, как выходит на балкон и шлепает в туалет. Совесть не давала Алексею Ивановичу заснуть, совесть поднималась над алкогольным опьянением и колола разными вопросами: зачем было нажираться? зачем было уезжать в Подольск? как получилось, что 14 лет он жил хорошо и относительно трезво, а теперь почти ежедневно в хлам? что дают ему коньяк, водка, пиво? от чего он хочет уйти? что его не устраивает в жизни и можно ли неустройство преодолеть таким образом? Опять же Анечка: ну, конечно, не молодая она, требовательная, конечно, быт раздражает, но быт от слова быть, то есть существовать, то есть жить! Если не убираться, не ходить по магазинам, не повторять каждый день, каждую неделю, каждый месяц, каждый год одних и тех же действий, то жизнь изгадится, квартира покроется пылью, тело ожиреет и мозги начнут работать только на уровне условных рефлексов. Поэзия, писательство – хорошие штуки, но, если подумать, судьба слова неизвестна. Да почему неизвестна: исчезнет оно во времени, исчезнет, может быть, даже раньше, чем исчезнет последний человек и погаснет солнце. А вдруг человечество сохранится? Говорит же биолог, что скоро любого смогут оцифровать, а цифра, считай, вечность. И тела, даже распавшись на атомы, все равно будут как-то заключены в этих атомах. Душа… душа есть, если есть Бог. Есть ли он?

Тут Алексей Иванович подскакивал на кровати, трогал нательный крестик и великий страх выметал в секунду остатки хмеля. Все его дальнейшие рассуждения, мысли, вопросы начинали вертеться вокруг вечной жизни. «Да, если бы жизнь была не вечной, разве могла бы она называться жизнью? Как-нибудь по-другому звучало бы само это слово. Пугают нас искусственным интеллектом, а вот он и есть настоящая смерть. Живой ум – совсем другое дело, не может он сводиться только к электрическим сигналам между нейронами. Нейрон – клетка, а мысль, образ не могут появиться в клетке, даже если их миллионы и миллиарды. Откуда я знаю, что я – это я, Алексей Иванович Володин? – Кто наполнил мой ум сомнениями, кто вызвал меня из небытия? Пушкин верил в Бога, а я? А я никогда не думал о нём, но только слышал. Почему человек не может обходиться без Бога или хотя бы божества? Почему Бог нуждается в людях? Бог стал Богом или был им всегда?

Практическое есть реальное, а реальное есть не требующее доказательств для человеческого ума – так ли это? Возможна ли реальность без такого явления как человеческое сознание? Реальность ли является продуктом сознания или сознание суть порождения реальности? Насколько реален Бог?»…

Часы показывали три, четыре, пять, а Алексей Иванович по-прежнему всеми силами ума и души пытался разобраться в невероятно сложных вещах. Он как будто открыл шкаф, достал белый кубик, красный, достал винтик, проводок, потом количество предметов, извлеченных из шкафа, стало постоянно увеличиваться, а выстроить между ними логическую связь не получалось. Но Алексей Иванович чувствовал, что связь есть, только у него не было инструментов, чтобы эта связь проявилась, стала понятной и удобной в применении.

Спать оставалось часа три, не больше. Алексей Иванович обещал себе остановиться, прервать свое внезапное пьянство – внутреннее и внешнее.

И вдруг его осенило. «Не есть ли внезапность события одним из доказательств Бога? Впрочем, может ли быть событие внезапным, не все ли они предусмотрены, не содержится ли в каждом четкая логическая связь с предыдущим и последующим? Так пазл кажется набором бессмысленных картинок, но когда его собирают, он превращается в совершенно понятное изображение.

Для меня, для жены, для родителей мое пьянство кажется чем-то из ряда вон выходящим, а друзья воспринимают его спокойно и сам я почему-то тоже спокоен? Меня же должна мучить совесть, а совесть молчит: или я лишен её, или она слишком глубоко запрятана, или такой штуки в принципе не существует, просто общество вынуждает нас стесняться некоторых явлений и мы, подчиняясь обществу, чувствуем дискомфорт?

Норма поведения… для каждого времени она разная. Когда-то убийство считалось естественным поступком и не осуждалось, а теперь за грубое слово надо краснеть и объясняться. Есть ли это эволюция ума, или это эволюция нравственности, или с развитием ума нравственность, существовавшая всегда, стала раскрываться, как раскрывается цветок, на который попало солнце (Бог)?

Не понятно, ничего не понятно, хочется спать…».

И Алексей Иванович нехорошо засыпал: тревожно, поверхностно, с сухостью во рту, с головной болью, тошнотой и моральным опустошением.

Утром, не понимая, чего от него хотят, куда ему идти, что делать, он таращил глаза на жену, обдавал её перегаром и спрашивал: «Какой сегодня день? Какое сегодня число? Не взять ли мне больничный?».

Но жена напоминала про школу, уроки, и Алексей Иванович резко подскакивал, мылся, брился, без аппетита съедал завтрак и бежал сначала на маршрутку, потом на электричку, потом по тропинкам (это уже в Подольске).

Хотелось, очень хотелось похмелиться, но деградации еще не наступило; Алексей Иванович, раскусив несколько кофейных зерен для отбития запаха, шел преподавать, и пять-семь уроков тянулись бесконечно долго, потому что организм, недополучивший сна, отравленный накануне алкоголем, брал свое и все признаки абстинентного синдрома появлялись как по учебнику.

А вечером… зачем повторяться? Уходила директор, уходила завуч, компания собиралась снова, и опять говорились те же самые тосты, повторялись те же самые рассуждения. Химичка дымила в окно, в Бяшке от каждой рюмки прибавлялось бодрости, биолог еще интенсивнее чесал подбородок и так же загорался, когда речь заходила о его любимой генетике. Алексей Иванович очень хотел поговорить о Боге, о смерти, ему не была безразлична и семейная жизнь, но коллеги-педагоги о Боге имели понятие смутное, вечная жизнь их интересовала постольку-поскольку, ад и прочие страшилки они воспринимали как сказки и уж никак не думали об ответственности за бестолковую болтовню и активные возлияния...

 

Всю неделю пить не получалось. Надо было проверять тетради, а на это уходила куча времени. Во-вторых, требовалось вести школьную документацию, в том числе выставлять оценки в электронный журнал (это новшество, как и компьютерный класс, Аида Моисеевна все-таки приняла). В-третьих, по выходным Алексей Иванович вместе с Анечкой ходил по магазинам – они закупали продукты и хозяйственные товары, а по воскресеньям он убирался и ездил к родителям. К ним Алексей Иванович относился очень бережно (они были уже стариками), поэтому в воскресенье, с трудом преодолевая недельное похмелье, он делал небольшие, по два-три километра кроссы на школьном стадионе, расположенном в пяти минутах ходьбы от дома, выполнял упражнения на брусьях и турнике, дома поднимал Анечкины гантели, обливался холодной водой, брился, освежал лицо и шею свежим парфюмом, гладил одежду, чистил обувь и только в таком виде, более-менее приличном, появлялся перед матерью с отцом. И те, успокоенные внешним видом сына, даже не догадывались о его внезапно начавшемся пьянстве.

 

***

– Ну, привет, Алёша, – протягивал руку отец, а мать целовала в щёку. – Проходи, чайку, кофейку попьём.

Мама во время чаепития постоянно предлагала Алексею Ивановичу что-нибудь из еды: то суп, то котлеты, то хотя бы бутерброд с сыром или колбасой. Накормив его, она начинала расспрашивать о самых простых вещах: в какой магазин они с женой ездили, что купили, не болеют ли сами, не болеют ли родители жены, как живут между собой, нет ли каких ссор, не нужны ли деньги? Мама Алексея Ивановича готова была отдать пенсию, лишь бы помочь детям. Она ведь думала, что бытовые конфликты возникают только на финансовой почве.

А с отцом о чем говорили? Да обо всем том же, что и на работе, правда, на трезвую голову. Видел отец – не раз Алексей Иванович вздыхал, не горели у него глаза и вопросы задавал он всё какие-то отвлеченные: что там президент? что там цены? что там в литературном мире? Не мог ему отец сказать прямо: «Выкладывай, что у тебя на душе, не отвлекай ты внимание пустой болтовней, вижу, вижу я глубокую грусть в глазах. И не приведи, Господи, если мучаешься ты, Алёшка, от непонимания простоты жизни, от слишком больших запросов и недовольства ею».

– Вот, – не учил он, а так, по-стариковски советовал, – вышло солнце – радость, птица с ветки на ветку перепорхнула – тоже событие, в магазин с женой сходили – очень хорошо. А газеты, книги, тем более интернет, телевидение – это все фикция, обман. Помнишь, в «Литературном музее» какой толщины лежат журналы? И где все они – писатели, поэты, драматурги? Сколько из них успели понять противоестественность своего занятия? Да хотя бы человек написал «Войну и мир», «Братьев Карамазовых», а суть во всех книгах одна – евангельские истины, образ Христа, его учение, поступки, распятие, смерть, воскресение. Над чем бы ни бился писатель – настоящий, хороший, талантливый писатель, – все равно он упрется в Библию. И не перепеть Соломоновых песен и не уйти от чистоты Христа. Так просто быть чистым – сиди, не думай, не жалей, что жил плохо, но помни об этом и больше не повторяй. Ну, к чему какие-то сражения, какие-то бумажные баталии, если и нападающий, и возражающий одинаково смертны? Наполнили головы мыслями о собственной значимости и не хотят уступать ни пяди. А ты, сынок, грустишь, что не там, что не с ними, или думаешь, что хуже их…

Алексей Иванович видел только прожектора, сцену, речи, награды, костюмы, ужины, женщин с обнаженными плечами и грудью, сверкающей от бриллиантов, оркестрантов во фраках и дирижера. Вот и его фамилию назвали, вот и ему вручили медаль, премию, звание, вот и за него звякнули и отразились тысячекратным эхом бокалы. Вот бегут к нему журналисты и он нехотя, с ленцой, вальяжно отвечает на их вопросы. Вот бегут почитатели таланта с книгами и каждый хочет, чтобы Алексей Иванович, расписываясь, запомнил его лицо. Вот молодые и немолодые авторы несут ему рукописи, он же со значительностью «патриарха» критикует тексты, но некоторым писателям женского пола и помоложе, обещает личную протекцию… Такой бред!

На самом деле, Алексею Ивановичу хотелось просто прижаться к отцу, как в детстве, когда он забирался к нему на колени, сжимался в клубочек и не мог надышаться его запахом.

Не видел Алексей Иванович зари и думал, что её больше никогда в жизни не будет. Почему он не замечал света? Почему он не видел мир вокруг себя? Почему он с каждой мыслью о Боге все дальше и дальше от него уходил? Потому что эгоизм, мечты о славе, мечты об исполнения своих земных желаний сжимали и сжимали его сердце, накидывая стальные обручи один за одним.

Отец пытался втолковать ему, что писательство, если оно и нужно некоторым, то нужно без всякого блеска, без всякой мишуры, иначе написанное становится лишним, его даже не читают. А большинству важен просто человек, прославленный другими людьми. Тщеславие ими руководит, когда они выстраиваются в очередь за автографом, а не любовь к книге…

Поговорив о том о сём, уходил Алексей Иванович домой, ему пожимали руку, целовали в щёку и жизнь на неделю опять становилась другой.

Однажды мама рассказала Алексею про отца своего бывшего приятеля, который пил запоем в деревне и заживо сгорел. По дороге домой, сидя в автобусе, Алексей Иванович представлял, какое вдруг страшное небытие обрушилось на сгоревшего, как он вдруг в одну секунду, или быстрее, понял никчемность своей жизни, понял, какой прекрасной она могла бы быть, но уже никогда, ни при каких условиях не повторится.

Для себя Алексей Иванович хотел другой смерти и других похорон: чтобы его отпели в храме при открытых окнах, чтобы было тепло, потом бы тело погрузили в черную машину с табличкой «Ритуал» и отвезли по цветущей дороге на кладбище. А там бы светило солнце, пели птицы и холм, насыпанный над могилой, был бы теплым и скоро бы зазеленел. Почему-то Алексею Ивановичу казалось, что весной Бог добрее, поэтому и умершему лучше, и провожающим не так грустно, и душе легче, когда она будет претерпевать мытарства, но укрепленная молитвой, поднимется высоко-высоко и забудет о темной, облачной, слабой, гнилой, истерзанной ножами алкоголя жизни.

 

Глава III

 

Что творилось с Анечкой в эти месяцы – трудно описать. Она похудела, перестала есть и спала совсем чуть-чуть, начала бояться мужа, когда он был дома, боялась звонить ему и вздрагивала, когда звонил он. Своим родителям и родителям Алексея Ивановича она ничего не говорила про его пьянство: не хотела их огорчать, и он просил не беспокоить стариков.

Единственным человеком, который был в курсе всех безобразий Алексея, была подруга Ани – Маша. Ей одной она могла пожаловаться на пьянство, на глупые претензии, на изменившийся до неузнаваемости характер мужа. Тот, оказывается, начал лгать, хитрить, да еще мудрить с «домашней кассой».

Маша сразу заподозрила существование любовницы у Алексея Ивановича. Но эта версия не подтвердилась – с химичкой он только пил, а про каких-то других женщин даже не заикался. Да и в известном смысле он настолько ослаб, что никакая любовница, за исключением виртуальной, такой бы слабости терпеть не стала.

Тогда Машка предположила, что у него рак, он боится об этом сказать и пьет, предчувствуя смерть. (Дурнее лучших подруг могут быть только лучшие друзья.)

Анечка, перепугавшись, чуть ли не силой потащила Алексея Ивановича по врачам. Те крутили и вертели его на разных аппаратах, брали анализы, пичкали таблетками, а в итоге написали в эпикризе: «Пациент соматически здоров (то есть телесно). Рекомендована консультация невролога и психиатра».

И снова закрутилась карусель обследований. Правда, в этот раз в кабинетах не было хитроумных аппаратов, огромных мониторов, беговых дорожек, велосипедов, прикрученных к полу, а сидели тихие, спокойные люди в белых халатах, которые в основном просили ответить на вопросы тестов и подробно рассказать о своей жизни: не было ли психотравм, физических травм, не страдали ли родственники какими-либо специфическими (психиатрическими) болезнями, случалось ли Алексею Ивановичу терять сознание, испытывать немотивированный страх, не было ли у него видений, не слышал ли он голосов ниоткуда, и так далее?

Алексей Иванович стеснялся рассказывать, что его бил отец. Не мог даже допустить, чтобы чужие люди узнали о диком пьянстве его деда. Факт самоубийства двоюродного дяди он тоже скрыл от врачей. А когда его спросили: «Испытывали ли вы желание покончить с собой, было ли у вас когда-нибудь подавленное настроение больше недели, не видите ли вы страшных снов?» – он и здесь промолчал. Что касается самоубийства, то картинки застрелившегося Маяковского, повесившегося или повешенного Есенина, десятки упоминаний в классической литературе о том, как проигравшиеся офицеры приставляли дуло к виску и нажимали на курок, наконец, знаменитая картина Васильева, где богатырь, убивший всю семью, сам бросается на меч, всегда держались в сознании Алексея Ивановича. Но лично он не смог бы загнать себе даже иголку под ноготь, не говоря уже о ядах, веревках и пистолетах.

Сны были разные. В детстве его жарила колдунья и он не мог убежать со сковородки, кричал и просыпался от немого крика. В юности он много раз видел, как его живого кладут в гроб, заколачивают гвозди и закапывают. Потом снился дед, гонявшийся за ним и за бабкой с топором, а в итоге переубивавший всех кур в курятнике. Из самого последнего были листы бумаги и ручки, которые не писали, хотя рассказ или стихотворение в воображении были уже сочинены.

Сигналов из космоса Алексей Иванович не ловил, но одна мысль много раз заставляла подняться с постели. Поражало его то, что мы видим далекое прошлое звезды, потому что только сейчас до нас дошел её свет. И еще больше поражало, что там, в неизвестных галактиках, видят древнюю землю и даже предположить не могут о существовании человечества.

Если бы все вышесказанное оказалось достоянием специалистов, лежать бы Алексею Ивановичу в психушке не один год; в крайнем случае, его бы посадили на психотропы, и до конца жизни он глотал бы таблетки и капсулы.

Оставался последний доктор (опять-таки с подачи Маши) – нарколог. Алексей Иванович не догадывался, кто генерирует идеи для его жены, а если бы узнал, обложил бы Машульку самыми последними матюками.

Ну, нарколог так нарколог. Тут уж слово взяла Анечка и рассказала про внезапное пьянство Алексея Ивановича. «Что пьет? Как пьет? Давно пьет? Чертей ловит? Каких именно? Что, печёночка барахлит? Что, головушка болит по утрам или пока еще терпится? Похмеляется ли? Срывается ли в запои? Сам выходит или вызываете кого? Какая обстановка в семье? Нет ли провоцирующих факторов?».

Алексей Иванович хотел было промолчать про Подольск, но Анечка молчать не стала и расписала все как есть.

Нарколог, не меняя позы, предложил на выбор: стационар, кодирование в амбулаторных условиях, гипноз или групповую психотерапию. Алексей Иванович, осознав, наконец, происходящее, заупрямился, задвигался и вышел без «до свидания» из кабинета.

«Значит, хочет пить!» – грозно напророчествовала умная Маша. Анечка проплакала всю ночь и по извечной женской привычке стала искать недостатки в себе.

«Что, – рассуждала она, – случилось с моим мужем? Почему он стал так относиться ко мне… и к себе? Где, когда я упустила момент и не заметила изменений, происходящих в нем. Да, он всегда ныл и жаловался на жизнь – это было терпимо; кому как не мне он мог бы рассказать, что у него на душе?

Странно, что жизнь кажется ему скучной, пресной. Он как будто не понимает – другой никогда, ни при каких условиях не будет, а сейчас еще можно изменить очень много.

Пусть бы я не простила измену много лет назад (это было примерно через год после свадьбы), пусть бы я до сих пор злилась и вспоминала то предательство, но я же молчу, я смогла справиться с собой. Эх, Алеша, знал бы ты, какую боль ты мне причинил, как плохо ты сделал, что я не могла тебе верить. Но потом смогла, потом вылечила свое сердце. Нет, не забыла, просто той боли больше нет.

Удивительное, необъяснимое легкомыслие с его стороны: переспать с моей подругой, не думая обо мне как о живом человеке, о живой душе.

Зачем? Зачем?! Зачем?!!».

Анечка плакала еще сильней: никто не мог разделить её горя. Маша могла только посочувствовать, посоветовать прогнать Алексея Ивановича назад к родителям. Но физическое удаление мужа вряд ли бы могло что-нибудь изменить. Любовь, которая все терпит и прощает, будет беспокоить душу, и сколько не живи, рана так и останется кровоточащей.

«А может быть, я постарела? – Анечку от этой мысли бросило в жар. – Прошло четырнадцать лет, как мы познакомились, и я изменилась, конечно, я изменилась».

 Она встала перед зеркалом и начала внимательно разглядывать себя. Рост средний, грудь маленькая, волосы темные (они были когда-то перекрашены в светлый тон, но потом Аня вернулась к своему родному – темно-каштановому). Талия – любая девушка позавидует такой. Ноги стройные, красивые. Лицо свежее. Есть морщины возле глаз, есть отеки под глазами; складки, которые идут от носа к губам, углубились, стали заметнее. Губы всегда были тонкими, малокровными, в области скул всегда были еле заметные конопушки. Зато глаза – большие, зеленые, ресницы густые, брови аккуратные и свои. Свежий маникюр, приятное, цвета васильков домашнее платье, белье в тон к нему, кожа гладкая, ровная, нежная.

«Что же не хватает Алексею? Как он меня оценивает? Но было бы нелепо, прожив вместе четырнадцать лет, оценивать друг друга по внешним признакам. Смотрю ли я на него как на мужчину? Смотрю. И вижу мужчину и человека. Почему он все время меня с кем-то сравнивает? Не будет у меня большой груди, и выше я не стану, и время будет менять нас дальше и, к сожалению, не в лучшую сторону…».

«Нас сглазили!» – осенило вдруг Анечку. Она перекрестилась, вслух три раза прочитала «Отче наш». Через несколько дней, как только смогла, пошла в храм на службу. Её толкали, просили передать свечку к празднику, косились на брюки и макияж. Саму Аню раздражали возня и шушуканье старух, не нравился настоятель – крепкий, очень уверенный в себе мужчина, и проповедь он не говорил, а выкрикивал, как будто не утешал паству, не умудрял её, а ругал за непослушание. «Грех! Грех! Грех!» – било по ушам отовсюду. С настоятелем служили еще двое. Один – худенький молодой человек совсем болезненного вида. Ане он понравился, она почувствовала, что если служителю открыть душу, то он не отвернется, не спрячется за цитатами из Библии, а выслушает и поможет.

Батюшку звали Николаем, а по чину он бы иерей. Разговаривая с Аней, отец Николай теребил бороду, морщил брови, но вслушивался в каждое её слово. И совет его потом был точным, как диагноз хорошего врача.

«Ваш муж, Анна, – сказал он, – по какой-то причине отступил от Бога. При этом он его ищет, но хочет получить свободу в земной жизни и в земном понимании этого слова. Естественные ограничения он воспринимает как посягательство на свою свободу. Значит, Алексей в крайней степени одержим гордыней, бесами и они ему нашептывают про бессмысленность бытия, семьи, про вас, про все на свете. Передайте Алексею: бытие по определению не может быть бессмысленным, так как всё, что существует, является изначально носителем смысла. Бессмысленность – нелепое слово. В человеческом уме оно появиться не могло, его занесли туда те, кто хорошо знает цену жизни и души.

Это если пофилософствовать. А так, приведите его на службу, купите Евангелие, читайте с ним или над ним, когда он спит. Съездите к Матронушке, закажите сорокоуст «Неупиваемой чаше», сами его читайте. Окропите квартиру «святой водой», добавляйте её мужу в чай, кофе, в любое блюдо. Только про сглаз забудьте. Если на человеке крест – сглазить его нельзя. Не вздумайте пойти к бабкам, гадалкам, экстрасенсам и не кодируйте. Это большой грех и лишает человека связи с Господом. Закодируете – потом не отмолите. А вот по монастырям хорошо бы поездить: в Троице-Сергиеву Лавру, в Серпухов. Да, хотя бы по Москве пройдитесь – монастырей, храмов и здесь много».

Анечка не знала, что к священнослужителю нужно обращаться «батюшка» и поэтому просто сказала «спасибо». Батюшка ответил: «Пожалуйста». И тут же поправился: «Спаси, Господи». На том и разошлись.

 

Алексей Иванович, дойдя самостоятельно до мысли о Боге, практически что-либо делать не хотел. Он не молился, не стал читать Библию, наотрез отказался от участия в службах, от исповеди, от причастия, и на предложение о паломничестве по святым местам ответил нехорошим смехом.

Анечка чувствовала себя полной дурой: как будто она давала мужу настоящую волшебную палочку, а тот не брал, потому что не верил в её волшебство. Аня говорила: «Если болеешь – идёшь к врачу, если течёт труба – вызываешь сантехника, если пожар – звонишь 101. Так почему же, если ход жизни сложился так, что без Бога выбраться из тупика невозможно, ты отказываешься от единственно правильного и доступного средства?» – «Бог у меня в сердце», – возражал Алексей Иванович. – «Но этого мало, нужны настоящие дела», – «Бабкины сказки!» – отвечал супруг и продолжал пить.

Анечка не сдавалась. Она пошла к психологу и полтора часа рассказывала тетке о своей жизни. Та слушала, кивала, потом звякнул будильник. Тетка выписала счет и пригласила на вторую консультацию. Во второй раз она расспрашивала Анечку о снах, тестировала на компьютере, потом достала карты с рисунками, попросила выбрать пять штук и объяснить, что она на них видит. Закончился сеанс приглашением прийти с мужем и новой квитанцией на оплату.

Тогда Аня, несмотря на предостережения отца Николая, нашла древнюю бабку-ведунью и стала выпытывать у неё будущее совместной жизни с Алексеем. Бабка, сотрясаясь от дряхлости и значительности, стучала куриной лапкой по столу, жгла старую шкурку какого-то животного (запах напоминал гнилую половую тряпку), водила сухонькими ручками по воде, налитой в блюдце (из блюдца пила кошка) и теми же ручками колдовала над свечой, периодически обжигаясь и тихо матерясь. В итоге старуха налила Анечке банку прозрачной воды, взяла тысячу рублей и сказала, что в их доме поселился демон, а с демонами у неё перемирие – она не гоняет их, они не трогают её.

Бедная девушка – одна, совершенно одна сражалась она с пороком мужа, и только Господь знал о её страданиях и утешал через молитву.

 Много Аня думала, где только не искала причину в изменении отношения к ней. «Может быть, – рассуждала она, – я плохо готовлю? Но тогда для кого я научилась выпекать торты, делать пирожные и прочую кондитерку (Алексей Иванович очень любил сладкое)? Жарю, парю, варю ему, как в ресторане. Да за одни мои супы уже можно меня уважать.

И книги я читала те же, что и он, и музыку ту же слушала, но раньше он все обсуждал со мной, а теперь «привет», «пока», «дай пожрать», «сэнкью».

А ведь я всегда жила его интересами, жалобами, трудностями. Сама никогда не плакалась, а только работала, работала, работала, чтобы наша семья, наши родители ни в чем не нуждались.

Он считает себя великим поэтом. Я никогда не была против его стихов, но он обвиняет меня в том, что я не помогаю с продвижением. Да как же я могу помочь? С кем, где, когда я должна встретиться, договориться, чтобы Алексея напечатали? Кто меня будет слушать? На каком основании я полезу в мир писателей, совершенно не ориентируясь в нем? Откуда, откуда в муже эта дикая, странная уверенность в своем величии, если не гениальности? Ну, понятно, человеком овладела гордыня и он категорически не хочет бороться с ней.

С одной стороны непомерная гордыня, а с другой – участие в самых простых человеческих делах. Он не может отказаться от походов в магазин, от уборки, от работы, и все это его невероятно раздражает…».

 

Как бы тяжело Анечке не было, она продолжала писать картины, и делала это как живописец из далекого прошлого: одинокая сосна при свете луны, девушки в стиле Мухи; остров, осенние деревья, вода кругом и безграничное холодное синее небо; цветы – букеты маков, нарциссов, гладиолусов, любимой сирени. В графике она предпочитала женские образы. Алексей Иванович однажды по пьяни за пристрастие жены к женскому портрету назвал её лесбиянкой. Она промолчала, потому что не могла объяснить, что в женском лице, не важно в профиль оно пишется или в анфас, присутствует гармония линий, а мужское лицо асимметрично, резко, зло, властно, и поэзии в нем нет. Если бы не знали мы, что на портрете Кипренского изображен Пушкин, – заметили бы мы этот портрет? Если бы мы не знали, что Репин запечатлел гениального Мусоргского в последние дни, – был бы нам такой портрет интересен, ведь на нем изображен алкоголик в конечной стадии заболевания?

В своих работах Анечка все ближе и ближе подходила к средневековью и импрессионизму. В первом случае – линии и краски были тонкими, аккуратными, приглушёнными. А когда она работала в другой технике, то все равно сохраняла рисунок и никогда не позволяла себе случайных мазков, потому что в отличие от дилетантов прекрасно понимала, что мастера прошлого тоже не зря кидали краску на холст – за некой абстракцией, некой нечеткостью линий всегда был глубокий смысл. Художники это знают, а Алексей Иванович и ему подобные называют полотна Мане, Дега, Ренуара, Врубеля и других – мазней, и совсем не слушают искусствоведов, когда те пытаются объяснить и доказать гениальность знаменитых картин.

Алексей Иванович к творчеству своей жены относился свысока. Он не считал её великой, но соглашался, что она талантлива. Определить степень талантливости по причине собственного непрофессионализма он не мог, зато всегда любил указать на неточность цвета, слабость замысла, неверность образа, неумение передать чувство и настроение. Ну, завидовал, если уж честно, Алексей Иванович жене и не мог скрыть своего низкого чувства.

Если разобраться, ничего особенного она не сделала, но даже тот маленький, тот микроуспех, который она имела и за который ей платили, раздражали Алексея Ивановича. Он не понимал, почему за изображение, доступное всего лишь глазам, люди платят, а за изображение, доступное уму, не хотят. Анечка пыталась ему объяснить: заказчик хочет получить заказанное, а не уже изготовленное. Он хочет видеть воплощенным свой замысел, а автора воспринимает только в качестве исполнителя.

«Как это, – думал Алексей Иванович, – у него кто-то закажет стихи? Что значит – заказать стихотворение? Как можно писать не по вдохновению, а по указанию постороннего лица? Как можно угадать его вкус, настроение, характер, уровень образованности, и сколько, в таком случае, может стоить работа?».

 «А ты, – задала вопрос Анечка, – сколько бы заплатил Пушкину за «буря мглою небо кроет» или Тютчеву за «я встретил вас»?».

И здесь Алексей Иванович совсем потерялся, потому что он воспринимал имена классиков и их творчество как само собой разумеющееся, как то, что существовало всегда. Он никогда не думал о том же Пушкине или Тютчеве как о живых людях, ведь всё, что изучается в школе, написано давно или недавно умершими людьми, и если, например, Шукшина можно представить в жизни (хотя бы по фильмам), то о Пушкине, Лермонтове, тем более о Ломоносове или Фонвизине таких представлений быть не может. Жизни их перешли в классические портреты, классические тексты и ничего бытового не осталось. И тут Алексей Иванович понял, что он и его коллеги-словесники говорят о некогда живших людях безучастно, безлично, как будто Пушкин, Фет, Гёте – математические формулы: написал формулу, произнес её вслух и всем все сразу понятно.

На следующий день после такого удивительного прозрения Алексей Иванович пришел дурак дураком: жену не узнавал, метался по квартире в поисках каких-то людей, потом стал видеть чёрта – сначала рогатый сидел в ванной, потом на кухне, потом разлегся на кровати, совершенно не скрывая своего мужского достоинства. Алексей Иванович рассвирепел, схватил чёрта за ухо, выволок на балкон и стал, перегнувшись через край, болтать его по воздуху и ругать последними словами за все гадости, сделанные ему и всему остальному человечеству. Анечка едва успела схватить мужа за ремень, в противном случае он бы просто-напросто свалился с третьего этажа.

Алексей Иванович долго и внимательно рассматривал жену. Наконец, точно убедившись, что это она, а не лукавый, потребовал три пива. Был час ночи. Анечка попыталась его успокоить, предлагала сердечные капли, снотворное, врача, но поэт Володин хотел пива и ни на какие компромиссы не соглашался. Анечка пошла на крайнюю меру и выдвинула ультиматум: «Я – или «Жигулевское»». «Конечно, «Жигулевское»», – ответил муж. Аня заплакала, оделась и пошла в круглосуточный магазин. Никогда, никогда в жизни она не думала, что ей придется идти по ночному городу, сражаясь с ветром, дождем, снегом и глубокой обидой. А как ей было стыдно, когда она озвучила продавщице заказ Алексея Ивановича и услышала в ответ, что «её му…к тоже наладился жрать по ночам, но ходит сам, потому что алкашей баловать незачем». «Да, да, незачем», – согласилась Анечка и, позорно звеня бутылками, вышла на улицу. «Неужели, – это её потрясло, – мой Алексей, интеллигентный человек, с такой тонкой душевной организацией – всего-навсего алкаш?». Раньше это слово для неё означало мужиков мерзкого вида и баб, выпрашивающих возле «продуктового» копейки, и тут же пропивающих их.

Они были одинаково оборванными, с опухшими лицами и руками, в грязной обуви, в грязной одежде. Обязательно между ними шлялась лохматая тощая собака, клянчившая у хозяев хлеб, сыр, а если повезет, ломтик колбаски. И теперь получалось, что Алексей Иванович, учитель с двадцатилетним стажем, – тоже пьяница, тоже алкоголик и будущее его – не «красные» дорожки, не премии и почет, а вот такая же компания с бабенкой, собачонкой и вонючей дрянью в полиэтиленовой баклажке.

 

Дома Анечку удивила тишина. Оказалось, что её несчастный муж тихо, мирно спит. Она убрала пиво в холодильник, переоделась в домашнюю одежду, зажгла свечу, купленную в церкви, поставила рядом с ней иконку «Неупиваемой чаши» и начала по молитвослову медленно, тихо, осторожно читать над спящим Алексеем Ивановичем все молитвы подряд. Где-то через полчаса тот начал ворочаться, потом встал, помочился на пол, лег обратно и вдруг затараторил на «бесовском» языке. Анечка такое видела в одной мистической передаче – человек говорит очень быстро, как будто на английском, но слова произносятся наоборот. Страх парализовал маленькую женщину. Стоя в луже мочи и не смея сдвинуться с места, она начала крестить мужа, а тот еще сильнее и громче тараторил, потом вдруг внятно и грозно спросил, не открывая глаз: «Зачем ты меня крестишь? Иди отсюда». Анечка не сдавалась. Алексей Иванович тогда начал крутиться волчком, брыкаться, ругаться страшными матерными словами. Но делал он все это лёжа, как примагниченный. Молитвы звучали, свеча горела, кресты ложились на воздух. И вдруг бесноватый (так их называют в церкви) повернулся на бок, согнул колени, схватился за живот и начал страшно охать и кряхтеть, как будто от сильнейшей боли. Снова его закружило по кровати, снова он затараторил на чертовом языке и вдруг неожиданно вытянулся, лицо его приобрело спокойное выражение, дыхание выровнялось и Алексей крепко уснул. Анечка постояла над ним еще минут десять, затем сходила в ванную, взяла тряпку, вытерла лужу, постирала мокрые носки и ушла в другую комнату, где легла на коротенький диван и сразу же почувствовала огромную усталость. Проспав несколько часов, Анечка подскочила от мысли: «Мой муж сходит с ума, надо действовать». Она слышала про психиатров, наркологов, экзорцистов, но решила, что в первую очередь необходимо поставить в известность родителей Алексея Ивановича – без них в какой-то момент можно не справиться и последствия тогда будут самыми катастрофическими.

Утром Алексей Иванович ничего не помнил. У него болела голова, болели мышцы рук и ног, как будто накануне он занимался спортом. Во рту высохли даже зубы.

– Аня, – слабым голосом позвал Алексей Иванович. – Анечка, – повторил он призыв.

– Что? – Аня была очень сердита на мужа. Алексей Иванович хоть и представлял из себя мякиш, а не человека, все равно нагрубил:

– Ничего! Хреново мне.

– Пиво в холодильнике.

– «Пиво в холодильнике», – передразнил Алексей Иванович жену, – а мне поговорить надо.

– Вчера не наговорился?

Анечка намекала на «бесовский клёкот», но Алексей Иванович ничего не помнил, поэтому он уточнил:

– Выступал что ли вчера?

Анечка, оценив состояние мужа, предложила:

– Иди поешь, помойся, потом поговорим.

– А чего ты со мной как с го…ном?

– Хватит, а? – Анечка видела Алексея Ивановича насквозь и на провокации не поддавалась.

 – Хватит, – вякнул супруг, завернулся в одеяло и только через полчаса выполз на кухню. Но полчаса он потратил не на сон – он писал «друзьям», надеясь умыкнуть в Подольск. Из этой затеи ничего не получилось. Бяшка (физрук) сказал, что тусит в гараже, собирается в «Ашан» и похмеляться не будет, если только в понедельник. «Ну и юмор у тебя, Валентин Петрович», – обиделся Алексей Иванович. – «Не обижайся», – ответил Физрук и писать больше не стал.

Биолог сообщил следующее: «Я на конференции по прикладной генетике». Далее, благо техника позволяла, шло описание докладов и проблем. Отвечать уже не стал Алексей Иванович, чтобы не увязнуть в бестолковой переписке, тем более, он вспомнил с каким азартом на вчерашних посиделках Генка рассказывал про то ли инвестирование, то ли секвенирование генома. «Зачем? – спросили его, – вы лезете в геном?». И в ответ опять началась бесконечная, абсолютно непонятная лекция.

Химичка выпить не отказывалась, но предупреждала, что в четыре к ней приедут родственники, и она будет заниматься с ними. «Занимайтесь», – закончил разговор Алексей Иванович и полез за пивом. Поползновения остановила жена:

– Уже похмеляешься? А что завтра будет?

Алексей Иванович за последние месяцы достаточно охамел и вопрос жены проигнорировал. Он хотел пива и пил его, а демагогию разводить, когда человек болеет, не имело смысла.

Анечка села на стул рядом. По-бабьи опустила голову, плечи, руки её свесились между ног, тело ритмично закачалось, и она тихо запричитала:

– Лёша, ну зачем ты пьешь? Что такого случилось в твоей жизни? Стихи не напечатали? Давай сами издадим? Родственники, слава Богу, все живы. Работаешь. Жить есть где.

Алексей Иванович после пива стал ненамного словоохотливее, но отвечал уже мягче, хамить не хотел.

– Ничего не случилось. Устал просто.

– Возьми отпуск. Брось работу. Сможем мы прожить без Подольска.

– Угу.

Алексей Иванович сказал про усталость не зря, но виновата в этом была не работа, а, как ему казалось, сама жизнь, ее бестолковое устройство, когда одним всё, а другим кукиш и даже без масла.

– И что же такое – твоя усталость?

Алексей Иванович пожал плечами.

– Не знаешь? А я догадываюсь.

Анечка выдержала паузу и продолжила:

– Ты в Бога не веришь, мне не доверяешь, себя не уважаешь, поэтому сердце твое и стало таким холодным.

– А если я умереть хочу?

– Никто из пьющих никогда не хотел умереть. Все пьющие хотят получать удовольствие, не хотят ответственности и боятся по-серьезному работать.

– Работаю же.

– Формально – да, а душа не двигается, душа твердеет.

Алексей Иванович, находясь в состоянии похмелья, меньше всего хотел разговаривать о Боге и душе. Он решил молчать. Молча выпил вторую бутылку и вдруг его охватила дикая злость. Он захотел обидеть Анечку и, зная её недостатки, вяло, но грязно, с неприязнью заявил:

– Надо было детей рожать.

– И что было бы?

Алексей Иванович сказать-то сказал про детей, но сам он даже думать не хотел об их появлении – хватало ему детей в школе и на улице, чтобы они еще дома мешались.

Анечка, за ночь пережив столько ужасного, стала сильнее, и Алексея Ивановича больше не боялась.

– Ты хочешь развестись?

Алексей пожал плечами, дескать, мне без разницы.

– Если ты хочешь остаться со мной, давай вместе искать выход из тупика.

– Тупика? – переспросил муж.

– А что такое алкоголь, тоска, уныние, печаль? Что значат в твоей жизни так называемые друзья, а на самом деле собутыльники? Скажу, тебе больше, скорее всего, они – люди себе на уме, а ты прост, ты веришь им и не веришь мне, как будто они любят тебя и прожили с тобой 14 лет. Их из школы не выгонят, – продолжала Аня, – а тебя запросто, потому что ты слаб, ты размазня, ты, прости, кисель.

– Кисель? – Алексей Иванович не обижался, ему было не больно, не весело, ему было никак.

– Вот сам же преподаешь литературу.

– Ну?

– «Преступление и наказание» о чем?

Алексей Иванович хмыкнул, типа, что Аня может понимать в Достоевском.

– Твое пьянство – преступление, значит, будет наказание. И жизнь тебя уже наказывает тем, что не развивается. Мы стагнируем, мы застыли, мы как будто забросили постройку дома, и забросили не от того, что у нас нет денег или сил, а просто так, потому что надоело, потому что один из нас сдался, сел на мель и не верит, что горизонт впереди чист…

Алексей Иванович немного опьянел и разрешил себе сыронизировать:

– Ты участвовала в радиопостановке? Это твоя роль?

Анечка, уже крепкая и сильная, больше не опускала голову и плечи и не роняла бессильно руки. Она напомнила о приезде родственников и предложила привести себя в порядок. Алексей, кряхтя, чуть пошатываясь встал, выбросил пустые бутылки в мусорное ведро, сходил в душ, оделся, поел. В голове немного прояснилось, но эту ясность он собрался уничтожить третьим «Жигулевским» и не успел – в дверь позвонили. Аня открыла. Алексей Иванович узнал голоса родителей. Они прошли на кухню, расселись вокруг стола и опять началась канитель с вопросами-допросами. Выпили три чайника чая и решили отвезти Алексея Ивановича к знакомому наркологу. Больной не спорил, не сопротивлялся, ему было все равно, и безразличие окружающие поняли как согласие. Единственным неприятным моментом перед лечением была невозможность употреблять алкоголь в течение трех суток. За это время Алексей Иванович узнал из интернета много подробностей и встречи с доктором не боялся.

 

***

Анечка испугалась вида больницы: забор, колючая проволока, серьезная охрана. Долго человек в форме смотрел на документы, куда-то звонил, наконец, Алексея Ивановича, его жену и маму пропустили. Они не сразу нашли нужный корпус. Навстречу им попадались скучные люди в белых халатах с бейджиками, мужики в рваных халатах и фуфайках – их (алкашей) привлекали к работам и они старательно тащили бидоны и кастрюли с кухни, а двое везли на каталке третьего (под простыней). Везли в морг – одноэтажное здание с двумя табличками: «Вход для персонала», «Вход для родственников». Алексей Иванович нисколько не удивлялся, встречая алкоголиков-преступников в сопровождении сотрудников полиции, алкоголиков с признаками тяжёлых соматических болезней, навещающих с глубоко несчастными лицами. Ему было всё равно: он с большим интересом наблюдал за вороньем возле больничной помойки и за санитарами, трамбующими её лопатами и сапогами.

Равнодушие его объяснялось тем, что, посидев в инете, он заранее знал все вопросы, которые ему зададут. Знал, что сначала внутривенно введут никотиновую кислоту и его «удивит» чувство жара во всем теле, потом под лопатку зальют ничего не значащий гель, знал, что нарколог будет мил, любезен и за деньги готов на все.

Так и произошло. Врач с умным видом расспрашивал о разных болезнях (собирал анамнез), потом поговорил наедине («а вы знаете, молодой человек, что, если вы выпьете, вы умрете?»), затем отправил его в процедурку, и наконец взял деньги, нежно поглядев на купюры.

Мать Алексея Ивановича была счастлива – сын не будет пить три года, жена – еще больше счастлива, а он сам знал, что нажрется через неделю или две, и никто его не остановит.

У КПП возникла глупая сцена. Какая-то корявая собачонка, взявшаяся неизвестно откуда, подлетела к Алексею Ивановичу и разорвала ему штаны. Показалась кровь. Закричала мама, закричала жена, и охранник долго их убеждал, что собака местная и не бешеная. Женщины с трудом успокоились. Подъехало такси. После больницы решили посидеть у «ребят». Был торт, чай – за освобождение от алкоголизма. Алексей ел, пил, но знал – алкоголизм никуда не делся и пьянство с друзьями-учителями продолжится.

Так и вышло. Дней через десять Алексей Иванович напился, пришел домой и упал. Анечка плакала, причитала, но он «мужественно» заявил, что лечить его – зря время терять, и пока он сам в себе не разберется, все будет по-прежнему. Анечка плакала. Сосед слушал музыку на всю катушку, а за окном выл ветер. Выл от скуки и безнадежности – с деревьев срывать было нечего, а облака ползли без него, листья уже все лежали на земле, а снега, который ветер мог бы носить, пока не предвиделось.

Алексей Иванович ненавидел Бога, хотя, на самом деле, Бог ничего плохого ему не сделал. Но не было «красной дорожки», не было грудастой любовницы, не было денег, не было славы, то есть Бог с точки зрения Алексея Ивановича был виноват совершенно и полностью, и договариваться с ним поэт не хотел, боялся и не считал возможным, после всех обид и унижений.

 

Глава IV

 

Свое пьянство Алексей Иванович оправдывал при каждом удобном случае. Дожив до сорока лет, он, по его собственному выражению, ничего не имел и, самое главное, не было надежды что-либо получить. А хотел он многого. Жизнь казалась ему чередой этапов, ступенями – и по всем ступеням надо было обязательно пройти.

На очередных посиделках он постоянно тормошил засыпающего биолога и долго и нудно излагал свою теорию жизненного роста.

– Сначала человек – ребенок. Это есть первый этап.

– Несомненно, – хорошо подумав, соглашался биолог. Химичке было все равно: она курила в самом музейчике, поленившись встать к форточке.

Физрук, после того как Алексей Иванович потряс его за плечо, глубокомысленно произнес:

– Все мы дети.

Алексей Иванович продолжил лекцию.

– Затем ребенок становится школьником, после школы его ждет студенчество и свободная жизнь.

– У меня в классе, – прокаркала Гальваня, – одни дебилы. Никогда они не будут студентами.

– Дебильность суть вариант деменции.

Биолог выпил лишнего и говорил, с трудом соединяя свои мысли с мыслями окружающих.

– А сейчас, – нудел Алексей Иванович, – я переживаю сильно затянувшийся третий этап. Я – муж, профессиональный учитель и талантливый литератор.

– Вы? – Бяшка поднял голову и уставился на биолога.

Биолог кивком головы показал на Алексея Ивановича. Но физрук снова задремал.

– В «Огонек» стихи отправляли? – Химичка из всех литературных журналов помнила только этот.

Алексей Иванович обиделся на Галину Васильевну. Ему показалось, что своим вопросом она продемонстрировала сомнение в его способностях, и он с азартом начал объяснять ей, когда и куда ходил, как его встречали, как его не печатали.

– По глазам, по глазам вижу, – раскричался «поэт», – что они не читали моих стихов и не видели их никогда, а мне говорят дежурное: «Вы нам не подходите – сыровато, рифма хромает и ничего оригинального. Вам бы, – это они мне, – распалялся Алексей Иванович, – в институте Горького поучиться, на курсы известных мастеров записаться, ну, и читать, много читать».

– Лёша, – Бяшка врезался в разговор, – ты же учитель, ты должен много читать. Вот для меня главное – инструкция по технике безопасности. А ты другое дело, ты филолог.

Алексей Иванович замечание физрука выслушал совершенно равнодушно – что взять с человека, который служил в ВДВ и ломал кирпичи об голову, прыгал с нераскрывающимся парашютом и бегал сутками в противогазе.

– Вот, Галина Васильевна, какой «Огонек»? Суть в том, что третий этап растянулся на 14 лет. Понимаете? Ничего, ничего не меняется в моей жизни… Ладно, хрен с ней, с литературой! – филолог притих и выпил.

Разумный биолог вежливо заметил, что в их обществе присутствует дама и грубых слов лучше не произносить. Дама, когда начинала ругаться, превосходила любого алкаша в ненормативе, но сейчас она скромно покуривала и молчала.

– Ну ведь у меня нет и карьерного роста. Должны мне предложить место завуча или директора, могли бы выдвинуть на «учителя года», а я прозябаю на ставке и впереди пустота… Сколько еще лет я буду разглагольствовать о Достоевском, Пушкине и получать копеечную зарплату? Какими волшебными качествами надо обладать, чтобы тебя видели и двигали?..

Темно было на улице. В «музее» горела только настольная лампа. Алексей Иванович всей честной компании смертельно надоел. Алкоголики в принципе люди нудные, и чем старше они становятся, тем сильнее в них проявляется это свойство.

Алексей Иванович считал, что никакой тоски он не наводит и компании очень интересно познакомиться с его душевным состоянием. Выпив и закусив, он продолжил свою длинную, никчемную речь.

– Понимаете, коллеги, Есенин гордился тем, что у него отец крестьянин, а сам он крестьянский сын. Но тогда действовал социальный лифт, поэтому парень из глухой деревни запросто пришёл к Блоку в гости, и Блок его выслушал и помог. А мне с моими деревенскими корнями вся радость – водку пить и не пьянеть. (Алексей Иванович привирал, косел он быстро, а мыслишки его путались еще быстрее). Нельзя говорить плохо о родителях, но спрошу риторически: почему одни из них закладывают в своих детей успех, а другие яд?

– Какой из ядов вы имеете в виду? – всколыхнулась химичка, услышав слово, имеющее отношение к её предмету.

– Ну, я фигурально выразился. Просто не пойму, почему у одних в судьбе заложен механизм счастья, и год от года счастье увеличивается, разрастается, становится крепче? Такие люди, как орлы, парят высоко, и не существует для них недоступных вершин. Другие – муравьи, трудяги, бегают по земле головами вниз и не знают, что голову можно поднять и увидеть огромный мир.

– Я планировал писать о муравьях диссертационную работу. Удивительные они существа… – Биолог хотел было рассказать о насекомых, но его слушать не стали, все-таки сопливые истории Алексея Ивановича больше подходили к атмосфере вечера, чем рассказы про муравьев.

Снова разлили, выпили, поели. Заговорили о родителях. Химичка сказала, что благодарна им за все. Биолога воспитывала одна мать. Бяшка крепко спал и никто так и не узнал подробностей его биографии.

Алексей Иванович накинулся на своих с критикой.

– Да, – шумел он, – родителям я тоже благодарен, хотя бы за то, что они не развелись, воспитали меня, «поставили на ноги». Но потом их тщеславие не давало мне покоя. Они требовали «пятерок», а я их не получал. Они меня ругали за среднюю успеваемость. Они стеснялись говорить обо мне на родительских собраниях. Поэтому я вырос неуверенным в себе, поэтому для меня так важен внешний успех – это те же «пятерки». Но уже 14 лет я стою на месте, считаю себя неудачником, а раз я неудачник, то зачем мне такая жизнь? Я не должен быть как все, я не хочу быть «толпой», я не хочу, не хочу, не хочу…

После последних слов Алексей Иванович обхватил голову руками, согнулся на стуле, всем своим видом демонстрируя глубокое душевное несчастье.

А биолог думал о муравьях – психологические драмы его не волновали.

Гальваня решала – переспать ей с Алексеем Ивановичем или нет. Он ей нравился, мужа у неё не было, но словесник был пьян и тащить домой к себе такое чучело означало большой риск, а вдруг он тупо уснет и ничего у них не произойдет?

Бяшка проснулся, широко зевая и потягиваясь. Налил себе стопку, но отхлебнул совсем чуть-чуть. Алексей Иванович – пьяный и возбужденный возможностью откровенно высказаться – уже размахивал руками и стоял, широко расставив ноги.

– Понимаете, друзья, это не моя жизнь, нет. Я должен был родиться в другой стране. У меня должен быть просторный дом с колоннами, меня должны возить на Бэнтли или Ройс-Ройлсе. Я должен летать только первым классом, нет, даже на личном самолете.

– Ну, – у биолога от возмущения вспотели очки, – вы палку не перегибайте, Алексей Иванович. Дом, самолет – у кого они есть? А у вас все-таки квартира в Москве, жена, деньги – пусть не миллиарды, но все-таки имеются. Не гневите Бога, не жадничайте.

Алексей Иванович Геннадия Зомбиевича не слушал – он уже подходил в своей ярости к самому Создателю:

– Господь меня обманул. Он дал мне талант, он дал мне понимание того, что я талантлив, и не дал этому таланту никакого развития.

– Бога нет! И не надо из-за этого скандалить! – Химичка выпила рюмку коньяка и Алексея Ивановича из числа возможных любовников вычеркнула жирной чертой.

– Простите, – захотел уточнить корректный биолог, – что вы имеете в виду под развитием таланта?

– Ну как, как же вам это не понятно?! Мне нужны читатели, издатели, критики, собственно книги, почет, уважение.

– …А еще бабы, ханка и разъезды по городам и весям.

Галина Васильевна, когда надо, умела кратко излагать даже самые объемные мысли.

Алексей Иванович замялся, присел, опять встал и, глядя в пьяное прокуренное лицо химички, заявил:

– Да я хочу такой жизни. У меня высокий уровень тестостерона. Мне нравится чувство опьянения и романтические отношения. И я ненавижу быт и все с ним связанное.

– А куда же нам деться от быта? – Биолог был философом.

Вякнул и Бяшка:

– Я со «своей» каждую субботу в «Ашан» езжу.

Химичка промолчала. Для женщин бытовая сторона жизни совершенно естественна. И мужчин в их стремлении не ездить в «Ашан», не выносить мусор, не пылесосить она не поддерживала.

– И все-таки, – упирался Алексей Иванович, – и все-таки! Вот мы проснулись, пожрали и поехали на работу.

Бяшка уточнил сквозь дрему:

– Можно в электричке вздремнуть. Главное – свою станцию не проехать.

– А потом мы возвращаемся и ложимся спать, – продолжал упрямый филолог.

И снова его перебили:

– Спать или в постель? – видимо, это были какие-то противоположные понятия, иначе Гальваня не спросила бы.

– Какая разница! – Алексей Иванович пьяно психовал. – Как глупо дрыхнуть, когда город живет и веселится.

– Что есть веселье, как не пьянство и блуд? – Геннадий Зомбиевич впал уже в религиозную область и глаза его закрылись от выпитого алкоголя.

Алексей Иванович и слушать не хотел коллег. У него начался психоз в легкой форме, и хорошо, что в школе никого не было и его воплей никто не слышал, а спиртное, как известно, самые лучшие беруши.

– Вот когда тебе звонят, когда приглашают, когда ты нужен людям, когда они просят автограф, когда женщины признаются в любви, когда они гордятся, что ты обратил на них внимание – вот это жизнь, вот это кайф. Я же дерьмо… неудачник… лох.

Химичка, исходя из каких-то внутренних, можно сказать, инстинктивных побуждений, решила обязательно переспать с Алексеем Ивановичем. Она села к нему на колени, прижала его руку к своей большой мягкой груди и коварным шепотом соблазнительницы предложила поехать к ней. Но Бяшка, никогда не желавший Галину Васильевну, вдруг загорелся нехорошим огнем и стал всячески отвлекать Гальваню на себя, а Алексею Ивановичу исподтишка грозить кулаком. Гальваня заметила этот жест и не желая мордобоя, закурила. Бяшка успокоился, выпил две рюмки подряд и опять сладко задремал.

Алексей Иванович куда-то вышел и вскоре из актового зала послышались звуки первой части «Лунной сонаты».

Ночь. Осень. Пустое казенное здание и глубокие, проникновенные октавы и триоли.

Бяшка проснулся и заплакал. Биолог тоже разлепил глаза и уставился в музыкальную темноту. Галина Васильевна пошла в актовый зал. Вернулась она минут через пятнадцать, поправляя юбку. Музыки во время её отсутствия не было, а потом великий Бетховен зазвучал с другой силой. Уже били и разрушали темноту волны третьей части. Алексей Иванович играл не столько правильно, сколько с душой. Последние такты он исполнять почему-то не стал, вернулся в музейчик, выпил и опять завел пластинку о неудачах в своей семейной жизни.

– А знаете, – перебила его Гальваня, – вы просто эгоист. У вас сердце холодное и душа такая же. Вы хотите только удовольствий, а здесь насыщения не бывает. Посмотрите на любого старого поэта, артиста, политика – они из кожи лезут вон, чтобы только их заметили и дали им удовлетворить своё тщеславие.

 – Вы, Алексей Иванович, – химичка напилась в дупель, – просто ненасытная стерва. Вот так!

– Стерва? – уточнил филолог и, получив утвердительный кивок, толкнул Гальваню в плечо. Он ожидал любой реакции, но она отошла в угол и начала плакать, громко всхлипывая, крупными слезами, зло и как-то по-детски жалостно. Алексей Иванович подскочил, сто раз извинился, начал целовать руки химички и доцеловался. Она врезала ему пощечину, а потом сама отвела в актовый зал. Бяшка, проснувшись и увидев только биолога, двинул ему кулаком в челюсть и опять вырубился. Кулак был огромным, джеб с виду профессиональным, но последний раз Валентин Петрович занимался боевыми искусствами лет 20 назад, поэтому удар получился просто тычком, и меланхоличный Геннадий Зомбиевич не обратил на него никакого внимания.

– Слушайте, – Гальваня уже не сердилась на Алексея Ивановича (после второго похода в актовый зал), – вот вы все время говорите о людях посторонних, а сами вы идеальны? Вот, например, выпивать вы когда начали?

– В восемнадцать лет.

– Тогда же, наверное, и стали искать романтических приключений?

– Конечно. Давайте на брудершафт?

Химичка согласилась. Учителя крепко поцеловались. Биолога это нисколько не смутило, а Бяшка к тому времени спал под столом и реальный мир перестал для него существовать.

– Галь, ну я же поэт, понимаешь, поэт?

Алексей Иванович так напирал на это обстоятельство, что реально можно было подумать, что к стихам обязательно прилагаются все те блага, о которых он мечтал.

Гальваня на сообщение о том, что Алексей Иванович поэт, среагировала резко:

– Ну, а если ты поэт, то перестань быть свиньей. И Бог тебе не товарищ, а господин. Ну, перестал ты её любить, отказался от её любви (имелась ввиду жена Алексея Ивановича), но между вами может остаться дружба. А ты, как сатана – такой же гордый, одинокий, уверенный в себе. Да, именно ты разбил ваше семейное счастье и только по одной причине: ты был уверен, что оно никогда и никуда не денется, хоть кувалдой по нему стучи. А счастье – хрупкое: первая ложь, первая пьянка – и оно начинает трескаться. Ты трещин не замечал и продолжал бить сердце жены (ваш сундучок, где счастье хранилось) и оно раскололось.

Был бы ты на мне женат, – химичка после двух актовых залов разошлась, как в молодости, – и я бы постарела рано или поздно, и у меня никогда бы не было дома с колоннадой, и езжу я на маршрутке, и довольна: ем, сплю, дышу, работаю – что еще надо?

– Галина Васильевна, – биолог немного протрезвел, – нет, вы бы в самом деле вышли замуж за Алексея Ивановича?

Тут и Бяшка подскочил:

– Скучный ваш Алексей Иванович, долдонит одно и тоже, а за «пузырем» никогда не сбегает.

– Хватит нам, – грозно заявила химичка. – Валентин Петрович, вас дома ждут. Геннадий Викторович, помогите убрать кабинет, хорошо?

Алексей Иванович меньше всего хотел уходить, но вечер уже перестал быть праздником, даже пьянкой он перестал быть – это был просто разговор одного человека с самим собой. Он (этот человек) не присутствующим, а себе в первую очередь пытался доказать какие-то очевидные и важные истины. Не справившись с этой задачей, Алексей Иванович взял и обозвал скромный музейчик вертепом и гнездом разврата. Бяшка уже уперся в свою каморку – домой в таком состоянии он дойти не мог – и слов о вертепе не услышал. Биолог чуть-чуть обиделся – лично он ничего плохого не делал. Химичка засмеялась. Она смеялась долго, противно, цинично, дымя своими тошными сигаретами и с омерзением поглядывая на недавнего любовника. Тот не стал помогать биологу с уборкой кабинета и сидел один, в углу, надутый, как сыч, и такой же бессмысленный. Закончив смеяться, Гальваня спросила прямо Алексея Ивановича, почему он такой урод и заявила, что не родилась еще та женщина, которая стала бы с ним жить. Алексей Иванович и сам себя подозревал в нравственном уродстве, помимо склонности к алкоголизму и депрессии. От его признаний, произнесенных очень задушевным и грустным голосом, Гальваня расплакалась. Была в этих слезах и доля алкоголя, выпитого совсем недавно, было и простое человеческое участие. Женщины, как известно, обладают способностью предвидеть будущее (особенно матери и любящие жены). Гальваня не была влюблена в Алексея Ивановича, тем более, не являлась ему матерью, но роковое в словах коллеги она чувствовала и понимала, насколько это роковое смертельно опасно!

Чихать ей было на поэзию Алексея Ивановича, на его бесхитростные философские рассуждения. Она вдруг увидела гроб и как в этот гроб кладут его – не старого мужчину, но упрямого, слишком чувственного, слишком не от мира сего. Родись Алексей Иванович в XIX веке, тем более в XVIII, и не было бы у него таких проблем. Тогда словесность считалась строгой наукой; всякого, умеющего поэтично излагать свои мысли ценили и берегли. Но в век интернета, когда в сети миллионы рифмоплетов, шансов выделиться – практически нет. Юмориста заметят, мерзавца заметят, просто ролик с пьяным водителем посмотрят и пересмотрят сотни тысяч раз, а поэт со своим тонким душевным миром – это привет из прошлого, архаизм. Это как если бы в XVIII веке пролетел самолет – страшно, непонятно и рано, а поэт сейчас – это смешно, неинтересно, и поздно, очень поздно. Не такими словами думала об Алексее Ивановиче Гальваня, но чувства её были теми же самыми. Смерть она видела в музее биологии, и смерть прямо указывала на несчастного филолога. Он тоже чувствовал близость смерти, куражился, но с такой опаской, с такими невеселыми глазами, что угадать в его кураже праздник было невозможно. Лирика – скажут скептики, глупость – скажут обыватели, искушение – скажут священнослужители, и только врач определит правильно – алкоголизм, отягченный идеей суицида.

Беда, беда с интеллигенцией: не умеет она жить, все ей кажется, что это не так и то не этак, во всем она видит обман; любит, ох как любит надламываться, срываться и пропадать.

 

***

У Гальвани на соседней даче жил мужик Мишка. В день он выпивал пять литров пива и бутылку водки, но пьяным его никто не видел. То есть он употребит, поспит часок-другой и опять бродит по участку, колорадов гоняет и в ромашки внюхивается. Вечером Мишка пёр за женой в город – 100 километров; привозил, опять выпивал, а утром они уже вместе ковырялись на грядках или просто загорали. Гальваня Мишку искренне считала дебилом, но при всем его «слабоумии» он любил жизнь, радовался и хотел вечно продолжать одно и то же свинство, состоявшее из пития, сна и поездок на автомобиле.

А здесь, на глазах у химички просто так погибал талантливый человек. Могла ли она его остановить? Могла ли она его спасти? Могла ли она хотя бы оттянуть срок его полной гибели? Нет, потому что человек – самая упрямая тварь из всех живых существ, и легче всего он погибает тогда, когда внешних угроз не существует.

Алексей Иванович физически жил хорошо, удобно, и от этого мысленно мог позволить себе находиться в мире грез, иллюзий, фантазий. Он создал внутри себя виртуальное пространство с четкой иерархией, а жизненное пространство было другим. Отсюда возникали конфликты и, как следствие конфликтов, – пьянство.

Снова, снова повторяю: Галина Васильевна этого не понимала. Она, как кошка предчувствует изменение погоды, предчувствовала грозу. Кошка инстинктивно прячется. Гальваня также инстинктивно предлагала себя, а вдруг Алексей Иванович опомнится и зацепится за неё, как корабль цепляется за дно якорем. Но нет, Алексей Иванович твердо решил умереть и алкоголь он выбрал в качестве медленно действующего яда.

 

Глава V

 

Аида Моисеевна знала, что некоторые из её учителей регулярно выпивают, но каких-либо мер не принимала (до поры до времени). На работу любители горячительных напитков приходили вовремя (химичка – та вообще ночевала у себя в кабинете, просыпалась в пять утра и до первого звонка мыла парты, доску, полы, протирала колбочки, мензурки, штативы, поливала цветы, аккуратно расставленные на подоконниках, гоняла пауков из самых темных углов, ставила стремянку и вытирала пыль со шкафов и с длинных ребристых ламп, прикрученных к потолку. Раз в месяц она снимала и стирала занавески, а свои халаты отбеливала и накрахмаливала до такой степени, что те сияли ярче альпийского снега и хрустели, как чипсы. Себя саму Гальваня причесывала, волосы налачивала, полировала ногти, красила их, а макияж наносила с мастерством опытного визажиста.

Журналы и другую документацию господа-выпивохи заполняли сносно и на уроках поддерживали пусть не идеальный, но все-таки порядок. Химичка держала детей в страхе своей педантичностью, вперемешку со стервозностью. Биолог умел заинтересовать, носил крупные очки в роговой оправе, усы, французскую бородку и очень напоминал ученого с картин и фотографий XIX века. Ещё Геннадий Зомбиевич показывал много слайдов и фильмов, любил водить на природу, любил, чтобы ученики работали с микроскопами, моделями, препаратами, все зарисовывали, а лекции разрешал конспектировать кратко, лишь бы что-нибудь оставалось на бумаге и в головах.

Физрук в первую очередь следил, чтобы не было травм, а так его урок напоминал вакханалию в легкой форме: все бегали, кричали, перекатывали с места на место гимнастические мячи, а баскетбольные без всякого смысла бросали в корзину, переставляли кегли, качались на канатах, кольцах, турниках, крутили обручи, валялись на матах и просто кричали. Иногда, когда хаос заставало начальство, физрук, как медведь из берлоги, выползал из своей душной каптерки, вооруженный секундомером и свистком, и начинал изображать бурную деятельность: вот у него малыши ходят «гусиным» шагом, дети постарше бегают стометровку и прыгают через перекладину. Старшеклассников физрук обучал основам рукопашного боя, а девушки в это время работали лёгкими гантелями или выполняли упражнения на растяжку. Директор или завуч, понаблюдав 10-15 минут такой активный учебный процесс, уходили довольными, ну и физрук тоже скрывался в каморке, а дети снова продолжали валять дурака. На педсовете, если физрука все-таки пропесочивали за бардак, тот наливался густым красным цветом и, опустив голову, сообщал, что ЕГЭ по его предмету не сдают, ОГЭ тоже, а если ребят тренировать как следует, то сначала их надо обследовать в поликлиниках и больницах, чтобы потом не прибегали мамаши и не орали, что у их ненаглядных чад аденоиды, слабые суставы, овальное окно в сердце, лордоз-сколиоз, плоскостопие, а подвергать больных детей тяжелым физическим нагрузкам – форменное издевательство, о котором они напишут куда следует и расскажут кому положено. Возразить на такие аргументы было нечего и Бяшку оставляли в покое.

Больше всего Аиду Моисеевну беспокоил новый, внезапно внедренный метод Алексея Ивановича. В школу он пришел педагогом-классиком и вдруг его понесло в сторону модернизма. Нет, русский он преподавал как положено, даже несколько совсем тёмных узбеков в восьмом классе знали у него, как расставлять знаки препинания и чем суффикс отличается от окончания и приставки. Но с литературой творилась полная ерунда. Алексей Иванович ни с того, ни с сего всех писателей, начиная с Гомера и заканчивая Распутиным, записал вдруг в ретрограды: и мыслили они не так, и образы создавали неестественные, и не тому учили человечество. Особенно его раздражали Толстой со своей «Войной и миром», Достоевский с «Преступлением и наказанием» и Маяковский с футуризмом и служением советским идеалам. Не нравились Алексею Ивановичу и Пушкин с Лермонтовым – он считал их глубоко архаичными. «Тургенев, Гончаров, Некрасов, Островский, – объяснял он Аиде Моисеевне, – остались там, далеко, в XIX веке. Есенин, Шолохов, Шукшин к нам поближе, но что они могут сказать современному молодому человеку, который плохо разбирается в новейшей истории, не говоря уже об истории прошлых столетий. И образы, кочующие из учебника в учебник – не живые, не настоящие. Таких людей как Пьер Безухов, Платон Каратаев, Родион Раскольников, Обломов, Чацкий не было никогда. Их придумали и заставили нас поверить в выдумку. Зачем? Где мы и Евгений Онегин? Где мы и Печорин? Какие такие «Демон», «Медный всадник», «Мцыри»? Может быть тогда, когда эти произведения были написаны, они что-то говорили людям, а сейчас другое время. Сейчас дворянская честь и дворянская лень невозможны. Сейчас нет «простого народа», а есть потребитель, способный (когда есть деньги) или не способный (когда денег нет) потреблять. Сейчас читатели, в том числе и мои ученики, не будут смеяться над Городничим и Хлестаковым. Сейчас сестры Чехова – просто глупые женщины, которые не умеют управлять и организовывать. Тот же Шолохов – кому понятна его «Поднятая целина», кого сейчас волнует гражданская война и приключения Григория Мелихова? А Бунин со своим старческим эротизмом просто смешон. Также Диккенс, Твен, Лондон – писатели хорошие, но читать их некогда и незачем – человечество стремится в космос, человечество в шаге от открытия бессмертия, человечество давно живет без Бога и прекрасно обходится без него.

Куда полезнее изучать современных авторов. В том же «Гарри Поттере» или «99 франков» содержится в сотни раз больше полезной информации, чем в десятках томов Льва Толстого».

Аида Моисеевна качала головой и разводила руками.

– Вы, – наконец, аккуратно прервала она Алексея Ивановича, – сами случайно не пишете?

Алексей Иванович замялся, заерзал, но ответил честно и с вызовом:

– Пишу.

– Ну… и как… печатают вас?

– Нет.

– А в Союзе писателей состоите?

По виноватому и обиженному выражению лица Алексея Ивановича стало понятно, что нигде он не состоит, пишет в «стол» и потомкам только предстоит оценить его замечательный гений.

– А давно вы последний раз брались за перо?

И на этот вопрос учитель ответил отрицательно.

– Не хотите познакомить меня со своими опусами?

– Ничего не напечатано, все в рукописях, – то есть Алексей Иванович и здесь не хотел идти навстречу.

Аида Моисеевна была очень опытным администратором и педагогом. Она понимала, что взрослые в некоторых вопросах совсем не отличаются от детей, поэтому и работать с ними надо также аккуратно, чтобы не обидеть, а помочь.

– Скажите, дорогой друг, – в силу возраста Аида Моисеевна могла позволить себе такое обращение, – чем вам глянулась наша школа? Добираетесь из Москвы, зарплата невысокая, а все-таки Подольск, а все-таки 43-я школа?

Алексей Иванович очень хотел рассказать директору, как его не ценили в гимназиях, как его гоняли за каждый промах, какие в столице наглые дети и какие нелепые образовательные программы. Но как-то неудобно было ему, сорокалетнему мужчине, жаловаться пожилой женщине. Да и зачем ворошить прошлое, в котором сам виноват. Ничего же не было сделано без его выбора, без его решения, он сам шел по дороге, известной ему одному. И каждый поворот был так или иначе обусловлен гордыней, желанием выделиться, желанием подняться на ступень, предназначенную для других. Оказавшись не там, где хотелось, Алексей Иванович страдал, мучился от несправедливого отношения к себе. Переходя из гимназии в гимназию, он первым делом пытался удивить, пытался показать себя с лучшей стороны и так неаккуратно все делал, так топорно, так бесхитростно, что людей это раздражало и они, столкнувшись с дерзким учителем, начинали его потихоньку вытеснять из своей среды. Алексей Иванович как будто не замечал, что делается вокруг, и еще больше ерепенился и строил из себя новатора и гения-поэта. Так шаг за шагом карьера шла вниз, а Алексей Иванович совершенно не понимал, что причина не в окружающих, а в нем самом.

Мешало ему повзрослеть отсутствие собственных детей и привычка жить на деньги, заработанные Анечкой. И чем больше помогала жена, чем больше вслушивалась в его нытье, тем меньше он ценил её и тем меньше хотел работать. В итоге, он оказался в Подольске, вступил в алкогольный клуб и от водки начал чудить как в человеческом, так и в профессиональном смысле.

Аида Моисеевна таких людей, как Алексей Иванович, знала хорошо.

– Вы, – позвольте мне уж так выразиться, – романтик от мозга до костей. Но романтизм прекрасен в юношах, во взрослых людях он является формой чудачества. Я вижу, что вы хотите удивить нас, провинцию, неординарным подходом к предмету. Не надо, не удивляйте. Так уж получилось, что читала я и Роулинг, и Полякова, и Диму Быкова, и Солженицына с Бродским. Даже хулиган Емелин стоит у меня на полке рядом с Борисом Рыжим. Эти ребята еще ничего. А уж так называемое российское фэнтези ни в одни ворота не лезет. То же касается и «женской» литературы. Ну, Рубина, Толстая, Донцова – разве писатели? А Минаев – не карьерист ли? Прилепин, Шаргунов – молодые люди увлечены политикой, и литературное слово для них – одно из средств для укрепления своих позиций.

Про интернет и говорить не хочется: такое ощущение, что вся Россия – сплошь поэты и прозаики.

Понимаете, ваша задача как педагога привить детям вкус, в крайнем случае, научить грамотно излагать свои мысли и подготовить к экзамену. Попробуйте лично не оценивать то, на чем выросли десятки поколений. Как-то уже устоялись те образы, которые вы считаете архаичными. И, по-моему, Обломовых, Печориных, Онегиных и сейчас пруд пруди. Выглядят они по-другому, ходят с айфонами, слушают грубую музыку, но суть у них та же – один лентяй, второй – покоритель женских сердец, третий зол на весь мир и людей за людей не считает.

А новые книги – однодневки, раскрученные и растиражированные. Читать там нечего, зато страниц сотни. Учите хорошему, учите лучшему, не разрешайте детям модничать. Мало ли какой автор наделал шуму и получил награду от правительства. Шум утихнет, награды покроются ржавчиной, слова исчезнут как туман; их сдуют следующие поколения как пыль, а классике уже ничего не страшно.

Ну, согласны? – вопросительно посмотрела она на Алексея Ивановича.

Алексей Иванович видел, что Аида Моисеевна хочет сказать и про пьянки, но определенные приличия, старое воспитание не позволяют ей так поступить, тем более, когда до этого речь шла о таких высоких предметах.

А вообще Аида Моисеевна – преподаватель физики – очень удивила его знанием литературы. Он-то хотел и её поучить, а оказалось, что она не хуже него знает, что сейчас творится в литературном мейнстриме.

Одним словом, пришлось с директором согласиться. Аида Моисеевна обрадовалась, что удалось достичь консенсуса и сказала: «Вот и хорошо, вот и спасибо» и предложила чаю. От чая словесник-новатор отказался – его ждала компания и тратить время на водохлёбство не хотелось.

 

***

В этот раз пили и курили в Бяшкиной каптерке. Сам Валентин Петрович – основательно пьяный, показывал Гальване и биологу какой он сильный, демонстрируя подъем-переворот на турнике и выжимая пудовую гирю. Биолог как мужчина был в восхищении от такой даже и не снившейся ему физической подготовки. Гальваня явно скучала. Бяшка ей никогда не нравился; и без обид, но она считала его быдлом.

Очередное упражнение (жим на брусьях) было прервано появлением в спортзале Алексея Ивановича. Гальваня моментально оживилась, хорошо помня о случившемся в актовом зале. Биолог тоже зашевелился и вытянул для приветствия свою худенькую волосатую лапку.

Бяшка, лихо соскочив с брусьев, разя потом, как скаковая лошадь, хлопнул Алексея Ивановича по плечу и сочувственно поинтересовался:

– В дирекции драли?

Алексей Иванович кивнул.

– Ну и чего, бабка (то есть Аида Моисеевна) – всем недовольна?

Алексей Иванович, чувствуя себя в подвыпившей компании чужаком, вяло отмахнулся от вопроса физрука.

– Понятно. – Физрук был бодрее бодрого. – Ну, пойдем, коньячка дернем.

Не хотелось Алексею Ивановичу пить, но стопку он дёрнул, колбаской закусил и лимончиком закинулся.

«Друзья» расспрашивали его о разговоре с директором, Гальваня строила глазки. Только Алексей Иванович меньше всего хотел говорить. Получалось так, что и в этой совсем простой школе начальство его не ценило. Хотелось пойти и уволиться, но что потом? Опять сайты, газеты, собеседования, испытательные сроки? Не хотелось такой канители. А тут ещё эта троица, опротивевшая ему донельзя. В итоге, кое-как отболтавшись от мужиков и отбившись от химички, в совершенно расстроенных чувствах Алексей Иванович уехал домой. Всю дорогу он ненавидел пассажиров, вагон, людей, оставшихся на перроне, а потом и москвичей, проходящих вместе с ним через валидаторы.

 

Анечка настроение мужа поняла, как только увидела его злое, неприветливое лицо. Она сказала про «ужин на столе» и закрылась в комнате с телевизором. Алексею Ивановичу есть не хотелось, ему хотелось от всей души нагрубить жене, но от сказанного она заплачет и вечер, без того противный, станет еще гаже.

Анечка, кстати, была удивлена совершенно трезвым мужем. Обычно из школы он приходил подшофе или совсем в хлам, а тут глаза чистые, ясные, изо рта никакого запаха, и только его раздражительность мешала поговорить по-человечески, вместе посмотреть кино, вовремя лечь спать, поцеловать друг друга перед сном и крепко обняться.

Аня смотрела телевизор, Алексей Иванович шуршал книгами – за последнее время такая тишина в их квартире была явлением необычным. И вдруг Анечку осенило – у её мужа есть любовница, она заставляет его пить, чтобы Лёшу выгнали из дома и освободили от крепких цепей Гименея.

«Хорошо, – стараясь быть спокойной, начала рассуждать Анечка. – Кто может ему заменить меня? И зачем меня менять, чем я ему не жена и не друг? У него переходный возраст. Он входит в период зрелости и понимает, что назад уже дороги нет. А как же мужчине хочется оставаться молодым. Но любовница… Неужели, химичка? Конечно, он сначала рассказывал и смеялся над ней, а теперь ничего не говорит. У них было «это».

Что «это» Анечка даже боялась подумать. Она стала вспоминать, каким обычно приходил Алексей Иванович.

«Да, волосы у него пахли женскими сигаретами. На шее виднелись какие-то сине-красные полосы…».

На самом деле на шее были только следы от воротника рубашки, тесно обхваченного галстуком, но Анечкино воображение уже неслось как ракета и картины, нарисованные им, выглядели одна страшнее другой.

Вспоминала она, с какой ненавистью Алексей смотрит на неё, с каким презрением касается её тела и даже как будто не касается, а просто находится близко. А поцелуи? Когда они целовались последний раз? Только, наверное, 14 лет назад, когда познакомились и всё было в новинку.

Много, много раз указывал Алексей Иванович жене на её маленькую грудь и худобу. Она терпела и только просила не произносить слова «дохлятина» – просьба суеверная и жалкая. Алексей все равно обзывал её по очереди «тощей», «дистрофиком», «малахольной», а потом для полного эффекта – «дохлятиной».

Когда муж уходил на работу, Анечка крестила его, он же сжимал зубы и прятал глаза, чтобы только не высказать своей неприязни к этому человеку.

Еще Алёша отдергивал руку, когда Анечка пыталась погладить её. И волосы, с которыми она раньше делала все, что хотела, теперь лежали ровно, назывались прической и были недоступны для прикосновений.

«А ей, – с обидой и болью Анечка думала о Гальване, – он наверняка разрешает все… вообще все».

Не так давно мама Ани, когда дочь поделилась с ней своими опасениями, твёрдо сказала: «У Алексея есть любовница». В тот раз Анечка зашикала, замахала руками на мать, а теперь сама чувствовала правоту её слов.

«Почему так меняется человек, когда ему хорошо и уютно? Почему не бережет «капитал» чувств? Ведь не стал бы Алексей Иванович разбрасываться деньгами, накопившимися на сберегательной книжке? Так почему же он швыряется всем, из чего состоит наш мир? Почему моя доброта и любовь вызывают в нем злость? Почему он стесняется меня, как урода, и если рассказывает, то только о своих болезнях и своих неудачах на работе? Такое чувство, что его сглазили или в него вселился бес».

О бесноватых Аня много читала на православных сайтах и форумах, и симптомы были похожими. Человек (Алексей Иванович) перестал молиться, не ходил в церковь, замкнулся, увлекся алкоголем и завел любовницу, любит рассуждать о собственной смерти и самоубийстве, обычные дела, без которых быт невозможен, вызывают в нем раздражение, засыпая, он отворачивается и понятно, что его мысли очень далеко и жены в этих мыслях не бывает никогда. А начинаешь расспрашивать – сердится, кричит, ругается, и кроме слова «отстань» ничего другого от него не услышишь.

«Бедный Лёша, – жалела Анечка мужа, – он даже не замечает и не понимает, что с ним происходит страшное. Он думает – во всем виновата я, а в свою душу и в свое сердце даже не заглядывает, да и заглянуть не может. Лукавый ослепляет и только Бог показывает несовершенство и неправоту».

Действительно, прошло то время, когда Алексей Иванович искал, любил и боялся Бога. Теперь он наивно, по-детски злился на него так же, как и на жену, и не верил, что можно что-то исправить. Алексей Иванович отчаялся, обиделся, перестал доверять Всевышнему. Раньше он часто представлял свою старость, болезни, немощь и смерть. Бог ему был нужен, чтобы преодолевать страх и пустоту небытия, чтобы видеть скоротечность жизни и не думать о времени, а думать только о том, как стать лучше. Теперь же Алексей Иванович начал жить одним днем, одним мгновением, как бестолковое животное.

– Алёша, – спрашивала его Анечка, – вот станет тебе плохо, остановится, например, сердце или произойдет кровоизлияние в мозг, а ты пьян. Не страшно?

Алексей Иванович не верил в такие ужасы, поэтому отвечал дерзко:

 – Не страшно.

– А если со мной что-нибудь случится, ну, например, заболею я онкологией или парализует меня. Тебе это как, все равно?

Алексея Ивановича от страха за жену начинало трясти. Но все-таки он грубил и отрицал всякую возможность болезни. Потом, уже в темноте, когда Анечка спала, Алексей Иванович, нежно обнимая её худенькое тельце, молча и долго плакал. Меньше всего он хотел плохого для жены, но приходило утро, наставал день, вечер, компания опять собиралась, пила и Алексей Иванович, дававший сам себе страшные клятвы, обещавший Богу не пить, обещавший исправиться, сходить на исповедь, причаститься и вернуться к прежней нежности и чистоте совместного бытия с женой, опять отрекался от нее, от своих обещаний. Наполняясь водкой, он терял последние остатки веры, шел с Гальваней в актовый зал и стыд гас в нем так же быстро, как спичка на ветру.

Поразительно, как умные люди не понимают самых простых вещей. Откуда в них берется желание жить по своей воле? Почему в них перестают действовать нравственные законы? Наверное, из-за гордости. Гордость – самое главное препятствие на пути к Богу и собратьям. Она, только она лишает человека страха смерти – не как физической гибели, а как вечного небытия или бытия, но без Бога. Неужели Алексей Иванович не понимал, какой хороший и добрый человек его жена? Понимал, но от гордости доброта и порядочность Ани ему наскучили. Их правильная жизнь стала казаться бессмысленной и однообразной. Вот если бы фортепиано перестроить, так, чтобы каждая клавиша звучала по-своему, безо всякой связи с другими, Алексей Иванович это бы заметил, вызвал бы настройщика и привел инструмент в порядок. Почему же жизнь, до этого звучавшую гармонично, Алексей Иванович вдруг взял и расстроил; и дребезжание, фальшь не только не раздражали его, а, наоборот, он увлекался какофонией и стремился сделать её еще более мерзкой и дикой?

Анечка удивлялась: как же просто понять, что пить – плохо, изменять жене – плохо, возмущаться жизнью, когда все есть, – плохо, предъявлять претензии Богу за свои неудачи в карьере – плохо, считать себя гением и разрешать себе безобразия – плохо. Почему Алексей – способный и порядочный человек – не может разобраться в элементарных вещах? Что получит он, разрушив семью? Какие такие выгоды могут быть, если лишить себя квартиры, жены, веры? А дальше всего несколько шагов до пропасти под названием сумасшествие и смерть.

Когда Алексей Иванович был трезв, то есть по выходным, Аня пыталась с ним разговаривать, и он слушал, соглашался, повторял много раз, что Подольск ему надоел и душа, вымазанная дерьмом, требует генеральной чистки. Аня, видя покладистость мужа, осторожно намекала, что между ними давно уже не было близости и как это не по-супружески вместе спать, но совсем ничего не делать. Алексей Иванович соглашался и пытался разбудить в себе страсть, но у него ничего не получалось – в голове метались разные образы, в том числе и Гальвани, а жена совсем не привлекала.

Вздохнув, Анечка крестила мужа и засыпала, а тот еще долго ворочался и ругал себя за мужскую несостоятельность. Потом, вспомнив химичку, он переключался на жену и уже она становилась виноватой во всех его бедах и несчастьях.

Грустно: один человек шел бы и шел хорошим путем, да налетает на него болезнь, уносит его смерть и успевает он очень мало. А другой живет, гадит, чадит на весь мир и тянутся его годы медленно-медленно, как будто Бог дает шанс исправиться, хотя бы в самый последний момент, хотя бы на смертном одре, но только бы раскаялся грешник и признал глупость греха и величие душевной чистоты.

Сколько жен остаются без молодых и честных мужей, сколько матерей остаются без сыновей, так и не узнавших, что такое юность и молодость. Сколько доброты теряет земля и сколько зла дымится на ней, как огромные городские свалки.

А дети – почему страдают они? Почему они рождаются инвалидами, умеют глубоко любить, но у них нет шансов выразить свою любовь?

Почему мучаются добрые старики, а злые даже не болеют? Нет, самая сложная вещь – не математика и не физика, а промысел Божий. Только он никому не известен и осуществляется по совершенно непонятным законам.

Вот и Алексей Иванович – шел хорошей дорогой, любил жену, не пил и вдруг в одночасье изменился. Почему? В чем тут смысл? «Тайна сия велика, и тайна эта – человек». Разгадать её не под силу никому и происходящего не изменить, можно только удивляться, грустить и надеяться на Бога и его дивных святых.

 

Глава VI

 

В музее у биолога было крепко накурено – постаралась химичка. Она десятый раз пересказывала историю встречи с бывшим мужем: случайно столкнулись на улице, удивились друг другу, поздоровались и разошлись. Но её встреча задела, возмутила, огорчила; за несколько секунд она вспомнила всю их любовь и все их ссоры; к бывшему проснулась нежность и тут же поднялась ненависть; захотелось его догнать, поцеловать, отхлестать по щекам, вернуть и снова выгнать…

– Слушайте, – Бяшка дипломатичностью не отличался, – вы два часа повторяете одно и тоже. Уж определитесь – друг он вам или враг?

Гальваня, выпившая будь здоров, как будто ждала этого вопроса, и весь следующий час не затыкалась уже на законных основаниях, рассуждая про достоинства и недостатки Женьки (экс-супруга).

Всем очень надоели эти душевные помои, льющиеся водопадом, и чтобы остановить поток, Гальване наливали часто и помногу, до тех пор, пока она вконец не сомлела и не вырубилась на кресле.

Мужчины выпили за тишину и стали держать совет.

– То, что до тебя Аида докопалась, – это ерунда, – заявил физрук.

– Валентин Петрович, отцепись, не до нее мне сейчас.

– Ему с женой надо разобраться, – объяснил корректный биолог.

(Все были в курсе, что у Алексея Ивановича из-за пьянки начались проблемы с женой и дело шло к разводу.)

– Да чего жена, – смело вякнул поддатый Алексей Иванович, – разберусь!

– А вот не скажите, не так-то это просто, – биолог знал жизнь и иллюзий ни по какому поводу не питал. – Все-таки 14 лет прожили вместе! Да вы без неё, извиняюсь, до конца жизни нормально спать не будете. Тут же куча условных рефлексов, – залез он в свой предмет, как в домашние тапочки, – все вам будет напоминать о ней. Нальет вам мама тарелку супа, а вы сразу вспомните, как жена варила и подавала суп. Или пойдете в кафе с новой женщиной, выпьете водочки и по морде ей дадите за то, что она чавкает и воняет вашими самыми нелюбимыми духами.

– Ха-ха-ха, – заржал физрук, – в морду даст!

И вдруг Бяшка сделался серьезным:

– Пусть у нее крупные молочные железы, длинные ноги, светлые волосы и хорошие манеры, – Геннадий Зомбиевич знал вкусы и пристрастия Алексея Ивановича, – но вам анатомия надоест мгновенно. Вы будете в каждой новой знакомой искать образ жены и никогда не найдете, отчего начнете страдать, потом, может быть, сопьетесь, может быть, сойдете с ума, а может быть, руки на себя наложите.

– Чего? – не понял физрук.

– Повесится.

– А, понятно. Мыло дать? У меня хорошее, детское, с ароматом сирени.

И физрук снова загоготал.

Биолог на Бяшку не обращал внимания и тоскливо пророчествовал:

– А если после развода с вашей женой случится какая-нибудь неприятность, тогда точно руки на себя наложите. Это сейчас легко говорить «разберусь», а потом будет страшно и пусто.

– Вы-то не были женаты, – справедливо заметил физрук, – откуда знаете?

– Жены не было, но я любил. О, как я любил! – Биолог закатил глаза и все поняли: он действительно любил и любил крепко. – Потом, – голос его притих, – мы расстались и я страдал.

– О, как он страдал! – передразнил коллегу пьянющий Бяшка.

– Не смешно, – биолог опять набрался пафоса. – Да, я страдал! И как я страдал, так никому не дано страдать. Если бы не школа и наука…

– И водочка…

– А водочки, Валентин Петрович, я много не пью, сами знаете. Просто люблю с вами посидеть, поговорить. Но прошу заметить, – Геннадий Зомбиевич не только внешне напоминал ученого XIX века, но и его речевые обороты часто были несовременными и цветастыми, как в старину, – напиваюсь редко, не похмеляюсь и ко всякого рода эксцессам не склонен. А вот Алексей Иванович – человек рыхлый, импульсивный, он долго терпеть не сможет и с ним обязательно что-нибудь случится.

Алексей Иванович сидел истуканом и мужчин совсем не слушал. Во-первых, его волновала короткая, задравшаяся юбка Гальвани и её приоткрывшаяся грудь в черном бюстгальтере. Во-вторых, он думал об Анечке и пьяно жалел её. В-третьих, к хамству Бяшки и пророчествам биолога он привык, поэтому и не реагировал на них.

– Если что, можете пожить у меня, – предложила проснувшаяся химичка. – Я все равно сплю в школе, квартира совершенно свободна. Ну, и все остальное…

Что «все остальное», никто так и не узнал, потому что Галина Васильевна отключилась так же неожиданно, как и проснулась.

– Вообще-то, Алексей, – физрук был беспощаден к чувствам, – вы мужчина и имеете полное право выпить. Детей у вас с Анной нет, зарплату вы отдаете целиком, не деретесь, матом на жену не кричите, по выходным носитесь как домохозяйка (в компании были в курсе, что Алексей Иванович сам убирает квартиру и ходит по магазинам за продуктами и хозтоварами), секс, простите, у вас тоже, наверняка, скучный?

Алексей Иванович понурился.

Физрук все понял правильно:

– А вот здесь подтянитесь, здесь уже вашу жену понять можно.

– Вы не представляете всех последствий развода, – не унимался биолог, – после стольких лет брака. Поверьте, никакой свободы вы не ощутите, даже по сторонам глазеть перестанете (Геннадий Зомбиевич намекал на отношения с Гальваней), все и всё вам опротивет, будете мечтать о супружеском ложе и походам по магазинам, а их уже не будет … никогда.

– Хватит его пугать, – пожалел Алексея Ивановича Бяшка.

– А я не пугаю. Я говорю правду. Он ведь (дальше разговор пошел так, как будто Алексея Ивановича не было) только делает вид, что блудник и алкоголик. А на самом деле наш дорогой филолог самый настоящий подкаблучник и домосед. И все это, – биолог показал на столик с алкоголем и химичку, – подростковый бунт против обыденности.

– Да, да, – Алексей Иванович на секунду вышел из своих мыслей, – надоело все до чертовой матери. Что за жизнь: подъем, завтрак, работа, спать, подъем, завтрак, работа, спать; и когда я представляю, что все это будет тянуться не одно десятилетие – мне становится страшно и скучно. Для чего, спрашиваю себя, я родился, для чего живу, для чего умею думать и знаю о мире, о Боге, о человечестве? Зачем я помню прошлое, суечусь в настоящем, размышляю о будущем? Кто я? Что я? И получается, когда я смотрю на события своей жизни, я микроб, тля, мелочь, незаметная и ненужная.

– А что такое быть нужным? – Биолог уцепился за возможность пофилософствовать.

– А быть нужным, – начал Алексей Иванович, но его перебил Физрук:

– Мужики, хватит языками чесать, водка стынет.

Мужчины чокнулись, выпили, закусили сырком и продолжили.

– Так вот. Быть нужным, по-моему, означает быть востребованным обществом. Конечно, обществу и дворники требуются, но я говорю в высоком смысле, я…

– Славы хотите? – Геннадий Зомбиевич прекрасно понимал коллегу.

– Ну, не то, чтобы славы… – сначала застеснялся, но потом согласился Алексей Иванович: – Да, славы. Чтобы мои стихи издавали и читали, чтобы меня приглашали на телевидение, брали интервью, интересовались планами. Без читателя, без его интереса я погибаю. Я складываю рукописи в картонные коробки и с ними туда же переходит часть меня. По мере накопления бумаг я уменьшаюсь, и скоро совсем исчезну.

– А водочка помогает забыться?

– Не помогает, Гена, но я привык к ней, привык к вам, к нашей компании. С женой так не посидишь.

– Слушай, Алексей, – Валентин Петрович решил не молчать в такой решительный момент, – зачем тебе жена-алкоголичка? Ну, мы – это мы, а с женой – как? Чего, нарезали помидорчиков, огурчиков, колбаски, сырку накидали, распечатали пузырь и пошли хлебать? Фу, дикость, сам подумай.

Алексей Иванович опять замолчал. Вместо него говорить начал биолог:

– Талант, как я понимаю, не является собственностью человека. Ну, нельзя за умение писать стихи, играть на пианино требовать медальки и почетные грамоты. Можешь писать – пиши, радуйся, люби искусство в себе. Не можете писать или надоело – сажайте картошку, воспитывайте детей и не переплавляйтесь раньше времени в бронзу. Чехов говорил: «Никто не хочет любить во мне обыкновенного человека», а я перефразирую: никто не хочет и в себе любить обыкновенного человека. Всем нравится быть гениями, быть под софитами, сверкать, жить красиво, богато, долго…

– А вам, – уточнил Бяшка, – вам не нравится?

– Было время, – честно согласился Геннадий Зомбиевич, – хотел фейерверков, а потом обжился и привык к тишине. Зачем мне фанфары, прожектора, красные дорожки и статьи в газетах? Я взрослый человек, я верю только в одно настоящее мгновение, потому что следующего уже может не быть. Птицы, цветы, деревья, еда, сон – это доступно всем, это хорошо, а любой избыток не к добру. Может быть даже, слава – это противоестественно, это гипертрофия, то есть нездоровое увеличение нездоровой потребности. Это, простите, чаще всего уродство, а никакое не благо, как полагает мой уважаемый коллега.

Уважаемый коллега, то есть Алексей Иванович, вздохнул, покачал головой и было непонятно, то ли он согласен с биологом, то ли просто не хочет спорить.

 

***

Проснулась Гальваня. Она плохо понимала, что происходит вокруг, о чем говорят мужчины, почему биолог красный и глаза у него сверкают, а её полюбовник мрачный, даже злой.

Геннадий Зомбиевич химичку стеснялся и разговор, который до этого не прекращался, вдруг сжался, смялся и совсем исчез. Опять стали поднимать бесконечные однообразные тосты, потом Алексей Иванович расплакался, обнял Галину Васильевну, положил голову ей на колени и начал жаловаться на супругу и «тоску ужасную». Галина Васильевна гладила его по волосам, вздыхала и, вероятно, сочувствовала.

Физрук и биолог уже не обращали внимания на коллег и яростно спорили, что полезней – бег или правильное питание. То, что эти понятия не противоречат друг другу, учителей не интересовало – им хотелось покричать и они, как всякие пьяные, кричали долго и старательно. А вечер тем временем опять подошел к концу. Алексея Ивановича увезла электричка, где он познакомился с какой-то женщиной и всю дорогу до Москвы уговаривал её пойти к нему домой. Женщина не пошла. Алексей Иванович обиделся, накупил в магазине, недалеко от перрона, пива и, звеня бутылками, скоро оказался перед дверью своей квартиры. Открыть её, сколько он ни пытался, у него не получалось, то, что есть звонок, он тоже забыл и просто начал стучать кулаком по обшивке. Испуганная Анечка открыла очень быстро. Алексей Иванович накричал на неё, лег в постель, потребовал включить телевизор и подать пиво. Анечка не хотела спорить с пьяным мужем и сделала все, как он просил.

После второй бутылки Алексей Иванович уснул и всю ночь кого-то убивал. Утром он соображал плохо, но на работу поехал, раздражая пассажиров отечной мордой и ядреным перегаром.

 

***

Странно, но факт: Алексею Ивановичу даже в голову не приходило, что он находится на второй, если не на третьей стадии алкоголизма. С ним беседовали родители, разговаривал психиатр, нарколог, вызванный женой на дом. И завуч Генриетта Евгеньевна, хищно поглядывая, предлагала взять отпуск за свой счет или хотя бы больничный. Алексей Иванович как будто не слышал окружавших его людей. Он просто обещал не пить, потом пил, опять обещал, срывался и исправляться совсем не хотел.

Человеку шел пятый десяток, он изменялся в соответствии с возрастом: лысел, толстел по бокам и в животе, кожа на его лице покрывалась паутинками морщин, руки грубели, нос раздувался, на нем стали появляться синие и красные прожилки и из него, так же как и из ушей, вылазили на свет черные длинные волоски. И вся фигура округлялась, растягивалась, расползалась.

Алексей Иванович физиологических изменений не замечал. Он ощущал себя двадцатилетним молодым человеком и всерьез думал, что представляет интерес для женщин и даже для девушек. Серьезность его убеждений стала проявляться, образно говоря, в тайной жизни, которая заключалась в следующем: под чужим именем он регистрировался на сайтах знакомств и переписывался со всеми, кто отвечал на его пошлые: «Привет. Давай познакомимся?». Отвечали ему чаще всего или совсем юные девочки или какие-то окончательные дуры. Иногда попадались оригиналки, типа поэтесс или рокерш из 90-х годов XX века. Было и так, что писали ему умные и хорошие женщины. Он чувствовал, понимал, что без серьезных отношений они не будут встречаться с ним, и обрывал переписку на полуслове. Увы, лгать Анечке, оскорблять её Алексей не стеснялся, а людей совсем незнакомых боялся обидеть, запутать неправдой.

Также через интернет Алексей Иванович искал и находил тех, с кем у него когда-то, в далёкой молодости была любовь. Но «тени из прошлого не хотели принимать объем», как сказал кто-то из поэтов. Алексей Иванович одним рассказывал о себе все как есть, другим преподносил выдумки и фантазии. Ничего не получилось из этой затеи. У всех его подруг была другая, взрослая жизнь, Алексей Иванович остался для них сном, воспоминанием, а превратить и то, и другое в действительную и хорошую жизнь никому никогда не удавалось.

А еще Алексей Иванович совершенно не осознавал своего материального положения. На самом деле у него ничего не было: ни квартиры, ни машины, ни должности, ни денег. Он хотел привлечь неизвестно чем и чаще всего ссылался на свой поэтический дар. Он всерьез думал, что любить могут за стихи и не понимал, что любят за человечность, за чистую душу, доброе сердце или разрешают любить себя, но взамен требуют чего-то конкретного, а уж никак не ямбов и не хореев.

И когда Алексею Ивановичу отказывали, он объяснял самому себе эти отказы отсутствием свободы и тираном – женой. То, что жена его, Анечка, – тиран, подсказал физрук, а биолог и химичка подтвердили.

– Да, соглашался с «друзьями» Алексей Иванович, – жена у меня строгая, любит порядок, никогда не отступает от своих решений. Каждый её день похож на предыдущий и последующий, но она даже радуется этому.

– Тупая, – добавила яду Гальваня.

Алексей Иванович на её «шпильку» внимания не обратил и продолжал:

– Везде у нас кисточки, краски, холсты, рамки, мольберты.

– Гараж, – прокомментировал физрук.

– Сарай скорее, – уточнил биолог.

– И сарай, и гараж, и не пойми чего, – взялся ругать жену Алексей Иванович. – А как пахнут её растворители! А какая грязь от красок! Так неудобно жить, а замечания сделать нельзя – обижается, плачет… Ну, и зарабатывает она на своих картинах…

Коллеги выпили, оживились и стали просить Алексея Ивановича показать им работы Анечки.

Алексей Иванович достал планшет, нашел нужную папку и прекрасные живописные работы его жены засветились в полумраке комнаты нежными и гармоничными соединениями цветов. Долго «народ» рассматривал Аничкины шедевры и, наконец, разразился комплиментами.

– Да, она удивительно талантлива.

– А может быть и гениальна.

– Я не достойна вашей жены – такая чистая душа. Такое, э-э, как бы это сказать… – Гальваня не могла подобрать эпитет.

 Выручил биолог:

– Тишина, везде красота, а в тишине и красоте – Бог.

Алексей Иванович не ожидал таких похвал. Сам он к живописи не был равнодушен, но к тому, что делала жена, привык, и на её холсты не обращал внимания, только любил узнавать, за сколько она продала очередной пейзаж или портрет, и радовался, что деньги есть, а ему и делать-то ничего не пришлось.

– Слушайте, – решил он завербовать «коллег» в свой мир, – это же картинки. Давайте я вам почитаю свои стихи, они замечательные.

Ему разрешили читать. Первым соскучился физрук и через минуту ушел «по нужде». Потом биолог вспомнил, что ему надо срочно позвонить и тоже куда-то делся.

Гальваня осталась, но она ела, чавкая, пила, курила и Алексей Иванович понимал, что стихи его – банальны и никакого интереса не представляют. Он страшно обиделся, задрал нос и уехал домой, никому не сказав «до свидания».

Увы, но в наше время, пожалуй, что и Пушкин остался бы без читателя, не говоря уже о всякой графоманной мелюзге. Каждому явлению – свое время: не носят сейчас париков и литературное слово тоже не в моде.

 

***

С каждой пьянкой Алексей Иванович становился изобретательнее и смелее. Только эти качества проявлялись не в буйстве поэтической или музыкальной мысли, а в хамстве по отношению к жене. До рукоприкладства Алексей Иванович не доходил, но слова, которыми он унижал и оскорблял Анечку, были ничуть не хуже.

– Алеша, – всегда удивлялась Анечка, когда Алексей Иванович натыкался на стены в коридоре, пытаясь снять уличную одежду, – ты опять пьяный?!

– Не надо иронии, не надо, – отвечал измочаленный супруг.

– Какая тут ирония?! Ты просто не стоишь на ногах, а мне обидно, что мой муж так много пьет.

– Ну, найди другого… чего молчишь? Найди! А я посмотрю, как он будет с тобой жить.

– Понятно, – вздыхала Анечка, – ужинать будешь?

– Не знаю. Надоели твои салаты. Мужчина должен есть мясо – много, много мяса. А траву едят олени и козлы.

– Тебе пожарить, сварить? – Анечка проявляла чудеса терпения.

Алексей Иванович, справившись, наконец, с одеждой, вваливался на кухню, садился на стул, долго молчал и качал головой, а потом вдруг резко переходил к обвинениям:

– Ты, Аня, скучная. Все у тебя по правилам, а правила уничтожают тв… тв… творческое начало. Поверь мне, твое место в келье. В миру тебе делать нечего. Кстати, в монастыре нужны живописцы – будешь писать иконы, портреты настоятельниц и царей.

Аня сидела напротив мужа и ничего не отвечала.

– Ппподумай, девочка моя: детей у тебя [а не у нас] нет. Ну, холодная ты, как Снежная Королева, любишь рано вставать, читаешь что-то постоянно, рисуешь… Зачем тебе муж, семья, дом?.. Запиши квартиру на меня, хотя бы половину. Откажись от имущества или сними мне уголок, лучше в Подольске, да и дешевле там. Я многого не требую, но жить так больше не могу.

– Как – так? – Анечка спрашивала тихо, но голос у нее с каждой пьянкой Алексея Ивановича становился все уверенней и жестче.

– Ну, у нас нет любви! Я терплю тебя, привык, квартира мне нравится, готовишь ты почти съедобно, но любви нет! И ты меня не любишь! Мы отлично понимаем друг друга, только для брака этого мало.

– Нет, Алеша, я тебя люблю и уважаю. Но ты и сам не понимаешь, зачем пьешь, зачем знакомишься на сайтах.

– Ты, – поднимался Алексей и снова падал на стул, – копалась в моем планшете?

– Почту надо свою указывать, а не мою. Блондинки твои пишут мне, а мне их письма не нужны.

– Да, – удивлялся Алексей Иванович, – пишут тебе? А зачем?

– Потому что ты даёшь мой адрес! Не пей, когда сидишь за компьютером, – запутаешься.

– Чего-то я вообще запутался, – вздыхал супруг и бессмысленно смотрел в ночное окно.

– Может, спать? – выдержав паузу, предлагала Анечка.

Алексей Иванович еще минут пять сидел в ступоре, пока до него, наконец, не доходил смысл вопроса.

– Спать так спать – мрачно, полушепотом отвечал он.

Улегшись, Алексей долго ерзал, шипел на жену, которая, думая, что он спит, крестила его рукой и «Неупиваемой чашей», несколько раз вставал в туалет, что-то ел прямо из холодильника, пил воду из-под крана. Задремав, он вдруг подскакивал, доставал телефон и пытался понять: звонили ему или нет. Около двух часов он выключился и уже до самого утра сопел, храпел, ворочался, стонал. Иногда он замолкал. В такие минуты Анечке казалось, что муж не дышит, она тормошила его, Алексей Иванович поворачивался на бок и снова выводил рулады. Анечка успокаивалась и тоже засыпала, перед сном спрашивая Бога, что ей все-таки делать: развестись или терпеть до гробовой доски Алексея Ивановича и его позорное пьянство.

 

Глава VII

 

Бог знал, что происходит с Аней, знала и она сама. Родителям Анечка ничего не говорила – не хотела портить образ мужа в их глазах и боялась, что они, пожилые люди с кучей болезней, начнут переживать, звонить, и жизнь, без того тяжелая, утяжелится многократно.

Первый раз, когда Алексей Иванович ввалился в дом пьяным, да еще с химичкой впридачу, Анечка испугалась, даже была шокирована. В ту ночь она плакала на полу на кухне, зажимая рот, чтобы не кричать, и корчась от невыносимой душевной боли. Ей было страшно обидно, что 14 лет нормальной жизни исчезли в одно мгновение, как от взрыва, как от удара молнии, как от смертельного выстрела. Она не могла понять, как Алексей мог разрешить себе такую дикость, почему он начал пить, до какой степени разложения дошла его личность, чтобы привести в дом при живой жене чужую женщину, да еще признаваться ей в любви во всеуслышание и тащить в постель.

Объяснить такое поведение можно было только одним – муж её больше не любит и совсем не уважает, как человека. Но почему, почему, почему?..

Позже, когда пьянки Алексея Ивановича стали повторяться, Анечка, как говорят психологи, начала отрицать происходящее, не верила очевидным фактам, её сознание категорически не принимало новую действительность. Она теперь думала о жизни как о плохом сне, как об иллюзии, как о временном существовании в злом параллельном мире, и глубоко верила, что бред закончится, сон оборвется, неправда исчезнет и вернется привычное ровное существование, в котором лжи и алкоголю не будет места.

Анечка молилась Богу своими словами и по молитвослову, и не сомневалась в его скорой помощи. Бог, так она считала, должен был вразумить Алексея Ивановича, остановить, дать ему почувствовать несправедливость такого отношения к жене и вернуть на круги своя. Только Бог по непонятным причинам бездействовал или действовал неспеша, или у него был особенный замысел относительно их распадающейся семьи.

Алексей Иванович пить не бросал. Ему не нравилось состояние похмелья, провалы в памяти, участившиеся боли в сердце и в желудке. Он устал проводить уроки, находясь в мареве и тумане. Он стеснялся смотреть в глаза Аиде Моисеевне и другим учителям не из своей компании. Но уроки заканчивались, документация была заполнена, тетради проверены, наступал вечер и он, уже не подчиняясь ни голосу разума, ни голосу Бога (совести), шел в каптерку физрука или в музей биолога. На столе к тому времени всегда стояли водка, коньяк и пиво для химички. Поднимались первые тосты, приятно разогревали тело первые сто грамм, а потом, когда количество алкоголя в крови увеличивалось, Алексей Иванович вместо радости начинал испытывать злость, раздражение, тоску, усталость. Его раздражал жизнерадостный бык Бяшка со своими тупыми шутками-прибаутками. Ему хотелось выкинуть биолога из окна за его надоедливые нравоучения и минилекции по специальности. Химичка, раньше хоть как-то стеснявшаяся их связи, больше не стеснялась, и открыто при всех садилась к нему на колени, укладывала его руку себе на бедро или на грудь, лезла своими тонкими синими губами целоваться, закатывая при этом глаза и дрожа от пьяной страсти. Потом они шли в актовый зал, где… Алексей Иванович всерьез думал, как убить Гальваню: ножом, задушить, выстрелить в упор из пневматической винтовки (они были у военрука под замком, но он никогда не отказывал, если кто-то из учителей хотел пострелять). Анечка после Галины Васильевны казалась ему самой чистой и прекрасной женщиной на свете. Он мечтал вернуться домой трезвым, поужинать, посмотреть кино и лечь в свежую, удобную постель. Мечтал, а сам надирался до скотского состояния и только скандалил: «Ты дура, ты богомолка, ты испортила меня, ты не добрая и смиренная, а терпеливая и расчетливая, ты бесплодная, ты…». Утром в состоянии раскаяния Алексей Иванович готов был застрелиться и, может быть, сделал это, если бы у него был пистолет.

Несколько раз, желая избавится от зависимости, Алексей Иванович давал слово, что закодируется, торпедируется и так далее. И торпедировался, и кодировался, и неделю-две не пил. Потом Геннадий Зомбиевич промывал ему мозги, дескать, лекарство, однократно введенное внутривенно не накапливается (не депонирует), а распадается и выводится из организма с мочой и калом. Наркологи используют эффект плацебо, когда просят подписать бумаги со сроком действия лекарства – от одного года до пяти, и пугают страшными последствиями, если больной выпьет.

– Лекарства, – тоном профессора поучал он филолога, – от алкоголизма нет и не может быть! Только вы сами в состоянии запретить себе принимать спиртное. Для этого должна быть сверхмотивация. Есть она у вас?

Алексей Иванович отвечал «нет» и спрашивал, какие виды сверхмотивации существуют.

– Например, – биолог действительно много знал (это неудивительно, ведь до перестройки он работал в НИИ, занимался вопросами генетики и имел степень кандидата наук), – страх смерти, боязнь потерять семью, религиозные догмы, творчество, любовь, дети. Да хотя бы машина или дача. Не стали бы вы пить, если вам за руль или снег убирать с десяти соток.

Алексей Иванович смерти не боялся – он видел кладбища, хоронил, но себя мертвым даже близко представить не мог. Анечку он вроде бы любил, знал, что она его любит и был уверен, что их семья никогда не распадется.

Творчество? Он не написал ни строчки за последние полгода, но до этого писал четверть века, и никто за его писаниной в очереди не стоял.

Бог? А что Бог, если он сделал жизнь Алексея Ивановича тупой и бессмысленной? «Пьяницы и блудники не наследуют Царства Небесного». А существует ли это «царство»? Если оно есть, то почему только на словах, а на деле – могила, гроб, земля? Или нет: тело истлеет, распадется на атомы, атомы распадутся на составляющие, а потом вдруг конструктор соберется, в него вернется душа, новый духовно-физический человек войдет в рай, будет любить только Бога, и в этой любви растворится, и откажется от личности? Получается, зомби будут жить в раю, а не люди.

Алексей Иванович замолчал и выпил. Химичка и физрук его не поняли, а биолог пожал плечами и философию коллеги назвал приличной и заметил:

– Видите, выпили, а ничего страшного с вами не произошло. Так что, врут наркологи, не верьте им, они враньем зарабатывают деньги, как средневековые шарлатаны. Лучше закусывайте и не теряйте головы. И, кстати, – Биолог наклонился к уху Алексея Ивановича, – перестаньте ходить на стриптиз, не тратьте деньги на проституток. Подцепите сифилис или ВИЧ-инфекцию, тогда мало не покажется. Все-таки вы женаты, спите с Галиной Васильевной, а поступаете как подросток, обнаруживший у родителей в шкафу кассету с эротикой или старенький номер «Плейбоя». Надеюсь, жене про свои подвиги не рассказывали?

 

***

Анечка уехала в Тулу к подруге на три дня. Алексей Иванович первые два дня держался, а на третий сходил в магазин, накупил спиртного, нажрался и решил организовать вечеринку. Несколько часов звонил и писал бывшим подругам, знакомым, каким-то понравившимся девушкам в сети, но его все динамили – кому нужен пьяный, женатый, немолодой человек в воскресенье вечером?

Тогда Алексею Ивановичу пришла идея поехать в стриптиз-клуб. Там его как будто ждали. Огромный охранник вежливо поинтересовался насчет оружия и аккуратно провел через рамку металлоискателя. Красивая девушка-менеджер проводила в зал, где вдоль стен стояли удобные диваны сиреневого цвета, а в центре зала на двух пилонах крутились стриптизерши.

Когда Алексей Иванович удобно устроился, положив под спину подушку, ему принесли меню, потом заказ, а потом рядом присела девица в платье на голое тело.

Она представилась Еленой и сказала, что её обязанность – организовывать досуг клиента: «Ну, чтобы вы не скучали», – так она выразилась дословно.

От Елены Алексей Иванович узнал о существовании приватников, то есть, когда ты уходишь в комнату и стриптизерша раздевается только перед тобой. Узнал, сколько стоит секс с понравившейся красавицей. Научился класть купюры в трусы тем, кто крутился на пилоне, а потом ходил вдоль диванов и собирал мзду с разомлевших мужчин.

От секса Алексей Иванович отказался сразу, заплатил за два приватника, заплатил за суши, виски и кальян для Елены. Домой его привезли в семь утра. В двенадцать он проснулся, увидел свою разбросанную одежду, сунулся в бумажник и понял, что там ничего не осталось, хотя денег было много. Про деньги он потом долго врал жене, что хотел сделать ей подарок, поэтому и влез в домашний сундучок – сейф, но всю сумму потерял.

Анечка не могла понять, как можно потерять столько денег. Алексей Иванович врал, выкручивался, ругался, но однажды (естественно в пьяном виде), все рассказал – куда ездил и как провел время, пока жена гостила у подруги.

 

***

– Алеша, а ведь ты идиот, – Валентин Петрович искренне не понимал, зачем было рассказывать жене о своих подвигах. – И вор! – история с кражей домашних денег его очень возмутила. – И лох, если тебя облапошили, а ты ни ухом, ни рылом, – закончил физрук свой комментарий.

Гальваня промолчала, потому что спала. А биолог только покачал головой и процитировал: «Для многих жизнь – это служение своим страстям».

Алексею Ивановичу стало стыдно, и он попытался перевести разговор на другую тему.

– Геннадий, я вот насчет Бога…

Геннадий Зомбиевич раздраженно отмахнулся:

– Отстаньте! Бог есть! Если бы его не было, мы бы и не пили.

– ?!

– Слушайте, Пушкин, Достоевский – это хорошо, но вы для разнообразия хотя бы «Науку и жизнь» полистайте. Ну, пить с биохимической точки зрения означает вводить в свой организм яд, причем, упрямо, много, целенаправленно. Так на планете поступает только человек! То есть мы, люди, становимся заложниками страстей, а страсть – явление духовного порядка, а духовное – это от Бога.

Конечно, в пьянстве присутствует большое количество психофизиологических моментов, но в целом для одних оно бич, а для других его не существует. И почему так – наука объяснить не может. Не секрет, что особенно подвержены разного рода зависимостям люди творческие, слабовольные или избалованные.

– Я поэт! – Алексей Иванович пытался заступиться за себя.

Биолог был строг, как настоящий учитель.

– Хорошо, поэт, а зачем свинячить? Вы думаете, потомки вам памятник поставят, а пока вы несете крест, одаривая человечество рифмами? Глупости! Сами же говорили: современный русский язык через 100-200 лет будет также непонятен людям, как нам теперь непонятен язык времен Петра Первого или Ломоносова. Все, друг мой, устаревает и эволюционирует.

Пьете, так хотя бы себя не обманывайте красивыми словами и смыслами. Ваш мозг требует алкоголя как быстрого источника калорий, а психика его хочет в качестве антидепрессанта и мощного источника эндорфинов. И у вас нет воли, чтобы бороться с болезнью, зато хватает ума безобразничать и издеваться над женой.

Алексей Иванович больше терпеть не мог. Он встал, подошел к Геннадию Зомбиевичу и ударил его кулаком в челюсть.

Биолог не удивился и приготовился защищаться. Химичка проснулась и завизжала, когда увидела двух сердитых мужчин, готовых к бою. Но физрук дуэль остановил, посадив биолога на место, а Алексея Ивановича вытащив за шиворот в коридор. Алексей Иванович пытался вырваться из рук Валентина Петровича, но тот безо всяких усилий привел его в уборную и сунул под струю холодной воды. Через пятнадцать минут Алексей Иванович торжественно попросил прощения у биолога и, получив его, занялся Гальваней. С ней он снял остатки стресса, и уже в спокойном состоянии поехал домой.

 

***

Анечка через какое-то время совершенно неожиданно для себя приняла безумие Алексея Ивановича. В ней, конечно, развилась психологическая и физиологическая брезгливость: она не допускала его прикосновений, поцелуев, объятий, она прекратила с ним интимную жизнь и как будто опустела внутри, как будто точно в сердце ей сделали укол с «заморозкой», как будто ей дали наркоз, такой, что она чувствовала и воспринимала все, кроме мужа. На него ей стало наплевать. Она потеряла связь с ним, она полностью оторвалась от него, и когда это произошло, включилась спокойная логическая работа мозга. Аня, не обращаясь к Богу, уже сама думала, что делать: развестись, терпеть и бояться, предоставить Алексею Ивановичу полную свободу действий, а самой закрыться, стать куколкой, покрытой жестким хитином, стать скорлупкой и таким образом сохраниться как личность.

Какие-то остатки любви к Алексею Ивановичу еще были, но в то же время сами собой стали появляться новые эмоции: опухшая рожа супруга начала дико раздражать. Аня ненавидела его слюнявые признания, когда он просыпался после очередной пьянки. За попытки овладеть ею как женщиной она наотмашь била мужа по щеке, а тот уже не обижался и только разочарованно пыхтел: «Ну, зачем ты так, зачем? Не надо! Я же по-хорошему, я с любовью».

«С любовью?! – мысленно вскрикивала Анечка, глядя на небритые опухшие щеки Алексея Ивановича, на его всклокоченные, местами редкие, местами седые волосы, ощущая из его рта гадкий запах перегара и кислый запах непереварившейся пищи. – О какой любви говорит это безвольное существо, этот кисель, этот алкаш, считающий себя поэтом? 14 лет он паразитировал на мне, питался моей жизнью, а теперь хочет отнять ее совсем.

Когда и кого он любил? Может быть, родителей? Вряд ли. Может быть, химичку? Глупости. Может быть, б…дей из стриптиза?

Нет, он любит только себя, свою плоть и свое самомнение.

Он называет меня богомолкой и кричит, что Бог не дал ему ничего; что в принципе, он не против Бога, когда хорошо, а когда плохо, то Его надо наказывать пьянством, развратом и самоубийством».

 

Алексей Иванович мыслями о самоубийстве тешился давно, как только узнал, что это такое. В подростковом и юношеском возрасте трагедией, за которую не жалко и жизнь отдать, была неразделенная любовь или плохая успеваемость. Тогда еще просто Алексей представлял, как он прыгает с железнодорожного моста (мост был недалеко от дома) в речку-вонючку, ударяется о дно, тонет, потом его тело находят и всем становится жалко Алешу: и Кате, которая его не любит, и родителям, которые отругали за «двойку» по математике.

Позже, когда Алексей стал студентом, ему нравилась идея броситься под поезд в метро. Он представлял, как стоит на платформе, в темном тоннеле появляется свет и шум, большинство людей делает шаг назад от края платформы, а он, как только выезжает головной вагон, бросается под него и тут же погибает.

Таким способом он хотел доказать товарищам, что не струсил во время драки, и девушке, что настоящие поэты всегда умирают не своей смертью.

После 14 лет жизни с Анечкой и года пьянства Алексей Иванович изобретений не хотел. В пьяном угаре, стараясь вызвать жалость к себе, он тихонько тыкал себя ножом или вилкой в сердце. Аня, увидев капельки крови, забывала о недавней обиде на мужа, аккуратно обрабатывала следы от уколов йодом, интересовалась «не щиплет» ли и соглашалась лечь спать вместе с благоверным.

Следующим вариантом, когда первый перестал срабатывать, стали попытки утопиться в ванной. Потом пришло время вешаться на батарее и дверце шкафа. Был еще номер со стоянием на подоконнике, резаньем вен, и последнее, что сделал Алексей Иванович (когда Анечка узнала про стриптиз и настоящую причину исчезновения денег) – это была «газовая камера». То есть он закрылся на кухне, включил газ и изображал удушье.

Аня уже поняла, что ни при каких обстоятельствах муж не рискнет причинить вред своему драгоценному телу, поэтому ни фокус с «газовой камерой», ни попытка выброситься из окна, ни что другое больше не производило на нее впечатление. Она спокойно уходила в гостиную, включала телевизор, и самоубийца-театрал появлялся там же где-то через полчаса, уже протрезвевший, чистый и без каких-либо ранений.

Потом и самому Алексею Ивановичу надоело валять дурака. Единственное, что однажды сработало – это имитация сердечного приступа. Алексей Иванович, отвергнутый супругой, лег в другую комнату, через десять минут громко застонал, закатил глаза и стал подергивать руками и ногами. Аня, выйдя на стон, очень испугалась, когда увидела мужа в таком виде. Она вызвала «скорую». Приехала «реанимация», фельдшер дважды снял ЭКГ, измерил давление и на вопросы «что с ним? надо ли ему в больницу» строго ответил:

– Милая девушка, я понимаю вашу неосведомленность в вопросах медицины, но, – медик заглянул в наспех составленную историю болезни, – Алексей Иванович Володин всего лишь находится в состоянии алкогольного опьянения средней степени тяжести и никаких других проблем я не вижу.

Анечке стало стыдно, она сунула в раскрытый чемоданчик фельдшера 1000 рублей, десять раз извинилась, и когда бригада ушла (был еще студент с папкой), она ударила мужа по щеке и ушла спать в другую комнату, закрывшись изнутри.

Алексей Иванович долго «ныл» под дверью, выпрашивая прощение, но потом алкоголь взял свое и он уснул прямо в коридоре, и храпел так, что соседи тихонько постукивали в стены, измученные мощными, грубыми звуками.

 

***

«Он», – много раз мысленно возмущалась Анечка, – говорит, что любит меня, а сам даже не стесняется кричать, что завидует моему успеху. Да, он всегда разделял нашу семью на себя и меня, он всегда хотел денег, халявы, пьянства, сисястых проституток и ночных гулянок по Москве. Он всегда ненавидел малейшую ответственность и всегда хотел уйти от меня. Разве это любовь?!».

И рука Ани – маленькой, тонкой, изящной женщины – оставляла красные следы на лице Алексея Ивановича, а тот валился на колени, целовал её тапки, а вечером следующего дня приносил цветы (себе пиво) и ни капли раскаяния не было в его глазах, а значит и в душе. Наоборот, по нему было видно, как он тяготится попытками жить честно, попытками сохранить семью и рассчитывает, как бы остаться с Анечкой, но продолжать пить, продолжать изменять ей.

Аня все видела и её сводила с ума примитивная хитрость мужа на фоне полного спокойствия и комфорта. В редких случаях, когда Алексей Иванович не пил больше трех дней, он вел себя как наркоман, переживающий «ломку». Хамил, в каждом слове и в каждом взгляде была ненависть. Да, да, он ненавидел Анечку и как бы искал повода, чтобы разорвать их отношения раз и навсегда. Только Алексею Ивановичу на такой поступок не хватало смелости. Анечку он не любил, но с ней было удобно, она идеально подходила на роль домохозяйки, друга и спонсора. Где еще найдешь такую терпеливую женщину, где еще найдешь такой добрый характер, способный выдержать любые испытания и не измениться, не испугаться, не дрогнуть?

Да, редкой сволочью оказался поэт и муж Алексей Иванович. Анечка это слово знала, но не произносила вслух и только мысленно называла вещи своими именами.

 

Как-то Алексей Иванович патетически заявил, что с Анечкой ему некуда дальше идти, он перестал развиваться, он перестал двигаться вперед.

Она очень удивилась, но, конечно, не смыслу сказанного, а необыкновенному нахальству, с которым это заявление было произнесено. Человек, сидевший за столом и доедавший суп, за последний год обрюзг, охамел, не прочитал ни одной книги, не написал ни одного стихотворения, год не был ни в театре, ни в музее и даже киноновинки перестал смотреть. И, оказывается, виновной в его застое была не водка, а жена. Да, пьянство и наглость всегда идут рука об руку.

 – Хорошо, Алёша, – Анечка говорила тихо, спокойно, уверенно, потому что кое-какое решение уже приняла. – А ты не думал, что тебя тормозит алкоголь и твоя чудесная компания? С тех пор, как ты взялся за рюмку, твоя жизнь начала разрушаться. И не только твоя, а наша.

– Да, – Алексей Иванович набычился, начал зверски сверкать глазами и двигать скулами, – я пьяница, я лентяй, я слабак. Но я пью и смеюсь над тобой и Богом – вот вы такие хорошенькие, такие чистенькие, такие добрые, а перед вами стоит отчаявшийся человек, в душе которого пустота и страсти, и вы отказываетесь от этого человека. Вы меня обманывали и продолжаете обманывать сказками о какой-то там вечности, где мы все соберемся во вселенной любви. А здесь, сейчас любви не положено? При жизни нельзя получить хотя бы малую часть того неземного счастья? Или, чтобы стать счастливым, надо обязательно умереть?

– Ты бредишь. Если так ломает, ну, сходи за бутылкой, только не ругайся и не кричи. Твое счастье по-другому называется – «мечта подростка»; и заключается она в трех вещах: девочки, бухашка и никакой ответственности. Но ни я, ни Бог такого «счастья» дать не можем. И никто пока от тебя не отказывается, если так хочешь оставаться с нами. Свобода – не валять дурака в сорок лет, а спокойно делать то, к чему есть расположенность, что стало профессией. И семьей тоже надо заниматься, а не считать её цепями и тюрьмой. Прости, Алеша, но если ты мой муж, ты должен думать обо мне и считаться со мной как с человеком, а не только пользоваться как утюгом и кухонной плитой.

– Ты сама виновата, что я тебя потерял. Ты сама разрешила не думать о тебе, потому что все 14 лет кружилась вокруг меня бабочкой и ждала, когда же я тебя замечу. А со мной надо было жестче и яснее, не надо было растворяться во мне и по-собачьи заглядывать в глаза. Ты распустила меня, ты перелюбила меня и ты слабая, ты не можешь постоять за себя, а только плачешь и не спишь ночами. А Бог твой еще непонятнее тебя: говорит, что дал человеку свободу воли, свободу выбора, но если хочешь быть в порядке, то забудь про себя, откажись от своей личности и только делай, как написано в Библии. Не будешь делать – Бог тебя накажет и лишит всего.

– Бог не наказывает. Если ты не хочешь его слушать и поступаешь по-своему, то логика твоих поступков приводит тебя к «разбитому» корыту. И почему для большинства людей свобода – это возможность делать зло, а не добро?

– Зло проще и приятнее.

– От зла потом похмелье, голова болит и душа ноет, как разрушенный зуб. Так ведь?

Алексей Иванович удивился таким смелым и точным словам жены. За год пьянства он даже не заметил, как она окрепла и помудрела. Внешне Анечка выглядела не очень – бледная, худая, с мешками под глазами, но внутри у неё укрепился и стократно усилился каждый нерв. «Спасибо» Алексею Ивановичу – своим хамством, своими безобразиями он сначала чуть было не убил её, но потом рана начала затягиваться и сердце стало покрываться броней. В конце концов, если человек считает брак клеткой, а жену палачом, то почему бы не отпустить такого человека на все четыре стороны? Глупая собака всегда пытается сорваться с поводка. Глупая кошка при первой возможности всегда убегает из дома или прыгает за птицей, не соображая, что сидит она на балконе, например, девятого этажа. Увы, глупость по сути своей должна быть наказана, на то она и глупость…

– Чего молчишь? – опять зарычал Алексей Иванович – Так учила меня, а теперь притихла. Ну?!

– Бросай пить, Алексей, иначе ничего у нас не получится.

– А я и не пью, – заявил Алексей Иванович, даже не заметив слов «у нас ничего не получится».

– Вот и хорошо. Чай будешь?

– Нет, отстань.

Это «отстань» прозвучало истерично, глупо, надуманно, неумело, но Анечка отстала: ушла в «гостиную», встала за мольберт и предоставила мужу всю остальную квартиру вкупе с так горячо любимой им тишиной.

 

Глава VIII

 

Аида Моисеевна долго разговаривала по телефону с Анечкой. Та после вежливых приветствий заговорила о муже и как-то само собой получилось, что она расплакалась, и уже без намеков открыто стала просить прекратить пьянство на работе, навести, наконец, порядок и разогнать компанию, вместе с которой спивался её дорогой и любимый супруг. Аида Моисеевна слушала спокойно, не перебивала, а когда Аня закончила, она пообещала решить этот вопрос, но дала понять, что такое решение может иметь для нарушителей большие и неприятные последствия. Анечка понимала, о чем идет речь, и все-таки настаивала на как можно скорейшем вмешательстве.

«Пусть, Аида Моисеевна, их (физрука, химичку, биолога) придется уволить, пусть вы даже уволите моего мужа, но больше я терпеть не могу. Так нельзя, чтобы учитель, интеллигентный человек, мучил и школу, и семью».

На том разговор и закончился.

Надо сказать, директору давно уже доложили про повторяющиеся посиделки учителей. И она не принимала до времени никаких мер только потому, что знала, как тяжело сейчас живется бюджетникам и что, к сожалению, многие употребляют алкоголь, как антидепрессант, как средство, с помощью которого можно расслабиться и снизить общее нервное напряжение.

В стране был кризис во всех сферах, общество стало нетерпимо полярным – одни имели миллиарды, другие жили от зарплаты до зарплаты, занимая в долг друг у друга и даже решаясь на кредитование в банках. Аида Моисеевна такое чувство беспомощности и неустройства уже переживала в 90-е годы XX века. Тогда, будучи завучем, после всех деноминаций её зарплата превратилась в подаяние, и школа с более чем 70-летней истории, на глазах стала превращаться в цирк и кооператив. Часть помещений сдали в аренду, другую часть закрыли, потому что на отопление не было денег. По коридорам регулярно в сторону дирекции проходили здоровенные парни в кожаных плащах и куртках. Они знали про арендаторов и требовали часть денег себе, обещая взамен крышевание и порядок.

Ученики поскидывали школьную форму и оделись кто во что горазд. Зайдешь в класс, и как будто стайка попугаев сидит на стульях – такими пестрыми, лохматыми и бестолковыми стали дети.

Мебель, коммуникации, само здание обветшало снаружи и изнутри, а речь о «косметическом» ремонте, не говоря уже о капитальном, даже не шла. Предметники по большей части разбежались кто куда. Одни в Москву, другие, подучив английский, ехали за рубеж, третьи, забыв о профессии, перешли на работу в разные фирмы: туристические, строительные, юридические, просто торговавшие всем подряд.

Основной костяк учителей остался, но и самые выносливые от реформы к реформе теряли оптимизм. Наконец, к власти пришел Хозяин с большой буквы. Первым делом он занялся внешней политикой, Москвой, но постепенно руки дошли и до небольших городов.

Аиду Моисеевну назначили директором и благодаря бюджетным вливаниям она смогла и школу привести в относительный порядок, и зарплаты. Пришлось, конечно, побегать, посуетиться, но других путей получить законные деньги не было.

Решилась кадровая проблема: пришли люди, с которыми было интересно работать, все они свободно владели компьютером и уроки-презентации (влияние мейнстрима) стали нормой. Только биолог, химичка и физрук в новую струю вливаться даже не собирались. Галина Васильевна объясняла все так: «Предмету моему Бог знает сколько лет, формулы те же, реакции те же, таблицу Менделеева набили новыми элементами, но на уровне школы такие открытия значения не имеют. А что задачи стали сложными, то это уже не химия, а математика. К ЕГЭ, ОГЭ я готовлю, значит, вопросов ко мне быть не должно».

Валентин Петрович тоже не отставал.

«Аида Моисеевна, – сказал он, – «конь», «козел», турник, канат, мяч – те же, что и 2 тысячи лет назад, причем здесь новые технологии и компьютеры? Бегают детишки по свистку, время я отмечаю по секундомеру, что еще нужно? Успеваемость у моих школьников хорошая, травм, несчастных случаев – тьфу, тьфу, тьфу – не было.

Геннадий Зомбиевич, как настоящий научный сотрудник, с энтузиазмом взялся за переделывание школьного курса по всем разделам биологии. Он добавил в лекции новые, сложнейшие классификации, учил уже по вузовским учебникам и спрашивал ребят, как студентов биофака. Естественно, начались жалобы от родителей, и Аида Моисеевна попросила вернуть предмет на школьный уровень. «Тем более, – мотивировала она, – желающих поступать в медицинские вузы и вузы, где биология – профильный предмет, у нас единицы, а другим достаточно освоить хотя бы основные понятия и сверх того ничего не нужно».

Биолог почесал бородку, поправил очки, пожал плечами и через неделю его уроки ничем не отличались от старых – все просто, четко, коротко и больше наглядности, чем теории.

А с Алексеем Ивановичем, после его неожиданного увлечения модными и скандальными именами, пришлось повозиться. Упрямо, день за днем он забивал головы обучающихся Бродским, Пастернаком, Набоковым, Теффи. Дошел уже до современников – Прилепина, Минаева, поэта Димы Быкова и Севы Емелина, пока его не вызвали на «ковер». Но и сидя перед Аидой Моисеевной Алексей Иванович чуть с ума не свел её своей убежденностью в преимуществе новой литературы над классической.

В итоге она хлопнула рукой по столу и приказала: «Учите, Алексей Иванович, читать, думать и писать. Для этого есть Пушкин, Толстой, Достоевский. Оставьте в покое нобелевских лауреатов и прочих номинантов. «Классики» – это образец, это лучшее, это на века. А потом, когда дети уйдут от нас, пусть читают, что хотят или вообще ничего не читают. Но мы будем уверены, что сделали все, чтобы привить им вкус и научить понимать любой текст. Усвоили? Выполняйте».

Алексей Иванович ещё для вида поспорил, поспорил и утихомирился. К сожалению, он пил и интерес к своим предметам и ученикам терял прямо пропорционально выпитому.

 

В очередной раз, когда гоп-компания собралась на посиделки в каптерке физрука и уже прилично остаканилась, неожиданно появилась Аида Моисеевна в сопровождении завуча Генриетты Евгеньевны. Несколько минут начальство оценивало степень опьянения каждого и уровень прокуренности помещения, а потом директор голосом с металлическими интонациями пригласила всех к себе на завтра к 9-00.

Компания после такого приглашения осунулась и помрачнела.

– П…ц, – Бяшка выразился точно, хотя и непечатно.

– Несложно было предположить, что рано или поздно нам должны были поставить на вид. – Биолог внешне оставался спокойным, но внутри у него все тряслось, что проявлялось в очень активном тереблении бородки.

– Если меня выгонят, Анечка меня убьет, – у Алексея Ивановича была своя печаль.

– Мужчины, – химичка в тот вечер выпила больше всех, – перестаньте ныть, умейте отвечать за свои поступки. Во-первых, если бы нас хотели уволить, мы бы уже сейчас писали заявления. Во-вторых, пьем мы на работе, но в свободное от работы время – это тоже важно. В-третьих, все мы психологически травмированы большим количеством учебных часов и постоянными контактами с родителями детей. В-четвертых… а в-четвертых, начальство ушло, значит, можно продолжать. За нас! – провозгласила тост химичка и подняла бокал с пивом. Мужчины поддержали её, но так вяло и неохотно, что она затихла, потом убрала все со стола и пошла спать в кабинет.

Физрук тоже задумался о ночлеге в школе, но вспомнив горящие глаза директора и завуча, занялся активным проветриванием: открыл окна в спортзале, включил вытяжку и даже крошечный настольный вентилятор. Потом с предельной аккуратностью расставил снаряды, навёл порядок в своём офисе, ополоснул лицо холодной водой и побежал домой отсыпаться, чтобы завтра быть в хорошей форме и не вонять перегаром на всю школу.

Биолог поправил галстук, произнес «хм» и попросил Алексея Ивановича самого дойти до платформы, так как ему нехорошо с сердцем и еще хуже на душе.

Алексей Иванович купил пива и покатил в Москву. Только пиво в этот раз не лезло в глотку и хмель исчезал с каждым километром.

Утром следующего дня «друзья» ровно в 8-50 топтались возле кабинета директора. Туда их приглашали по одному, «промывали мозги», а потом брали письменное обязательство не пить и знакомили с видами ответственности за употребление алкоголя на рабочем месте. Как оказалось, в отдельных случаях наказание могло быть не только административным, но и уголовным. Даже оптимист Бяшка притух от возможности сесть на год-два, если на его уроке ученик получит серьезную травму, а он будет нетрезв или с похмелья.

Таким образом, посиделки прекратились навсегда. Все, кроме Алексея Ивановича, стали бояться алкоголя как огня и только он один продолжал упорно выпивать, «перенеся» бар в свой пятнадцатый кабинет. После уроков он запирался, доставал бутылку и медленно, рюмку за рюмкой (пластиковый стаканчик за пластиковым) выпивал её, от скуки проверяя тетради и составляя конспекты следующих занятий.

Аида Моисеевна одиночество филолога прекратила еще одним вызовом к себе и лишением премии за квартал. Только так удалось объяснить ему, что в школе употреблять спиртные напитки не получится. И вот беда: на работе не выпьешь, дома при жене тоже, а ведь хочется, и не просто хочется, а даже необходимо влить в себя N-ное количество спиртного. Да, не ожидал Алексей Иванович, что его спокойная, приятная жизнь и добрая компания перестанут существовать в одну секунду. Мир – до этого такой тихий, сладкий, пьяно-похмельный в одно мгновение обратился в прах, не просуществовав и года.

Последнее, что придумал Алексей Иванович – это выпивать во время уроков. За шесть-семь уроков у него было шесть-семь подходов к бутылке.

Ему казалось, что ребята не замечают ни красноты лица, не чувствуют запах свежака, не слышат повторений и ляпов, не понимают, отчего у него временами заплетается язык и походка становится неустойчивой и неуклюжей. А ведь от молодежи скрыть что-либо невозможно. Школьники обсуждали пьянство Алексея Ивановича между собой и с родителями, а родители, которым надоели такие разговоры, по очереди и скопом ходили с жалобами к Аиде Моисеевне и Генриетте Евгеньевне.

В итоге, Алексея Ивановича снова пригласили к директору, и та без предисловий сказала просто: «Еще один раз – и вы будете уволены по статье. Ясно?! По статье! А не по собственному желанию. Идите».

Алексей Иванович опешил от такой строгости и ярости начальства, и выпивать стал только подходя к дому, даже не в электричке, чтобы не нарваться на контролеров или полицию.

Анечка не знала, как повлиять на супруга: она плакала, упрашивала, пугала тем, что уйдёт от него, а когда он засыпал, долго-долго молилась, пытаясь у Всевышнего получить помощь, потому что ничто земное уже не помогало.

Алексей Иванович слушал её и пытался оправдаться:

– Понимаешь, я сознательно выбрал смерть как скорейшее средство для решения всех проблем. Рано или поздно алкоголь в моем организме что-нибудь совсем сломает: или инфаркт, или инсульт, или тромб, или просто попаду под электричку или машину. Да, я мог бы и дальше все терпеть, с чем-то смириться, от чего-то просто отмахнуться и отвернуться. Но я устал. Ну, вот такое (он показал руками) огромное чувство тяжести появилось и достигло колоссальных размеров уже не только в душе, но и в теле.

Алексей Иванович говорил медленно, скорбно, обдумывая каждое слово. Было понятно, что он не лжет и не рисуется, что он отчаялся и разуверился в Боге и людях, что алкоголь как инфекционный микроорганизм проник в него, развился, потому что с ним не боролись, и теперь он разрушает тело, действуя четко, спокойно, постоянно, лишая Алексея Ивановича самого себя.

– Нет толку от моего учительства, – продолжал он говорить, опустив голову, не особо замечая жену и уже не нуждаясь в её присутствии. – Оно какое-то вздорное, растянутое во времени, не имеет ни конца, ни края. В других профессиях, чем человек больше отработал, тем больше с ним происходит изменений: тут ему зарплату повысили, тут перевели на более престижную должность. Плюс корпоративы, экскурсии, дома отдыха, молодой, творческий коллектив. А у нас?! Что нового я скажу о Пушкине или Толстом? Какая от меня требуется креативность, если всем все давно известно? Это из области чудес для меня, как учителя становятся заслуженными, как они становятся учителями года, как вырастают до директоров и выше. А быть винтиком, оттенком, муравьем, транслятором чужих идей надоело. Разве для этого я родился? Разве такой должна быть моя жизнь? Откуда я узнал, что жизнь может быть другой? Кто вложил в меня это знание: бес, чёрт, сатана, бог, ангелы, святые?

Анечка вздыхала и не спорила. Она строго верила, что всё мучающее человека суть от лукавого, а все утешающее человека, наоборот, от Бога. И человек может отказаться и от того, и от другого, но может принять чью-то волю как свою.

– Опять же стихи? Зачем я научился их писать? Почему я решил, что пишу хорошо? Почему я решил, что талантлив? Почему я не понял, что сейчас поэзия – область архаики. Зачем, зачем я связался с ней?! Искусство – обнаженная женщина и если коснулся её, тем более, был с ней, то уже никогда не забудешь. И всякого, кого она обольстила, она рано или поздно уничтожает, превращает в камень, в шута, в психически больного, в алкоголика, наконец. Искусство приятно и полезно потреблять, им выгодно торговать, но творить самому – это самоубийство. Искусство – это рак; ни одной здоровой клетки оно не оставляет, хоть с ногтя начнется, хоть с мочки уха – все равно убьет. Сколько таких, кто начал со стихотворения, а закончил полным распадом души и тела. Если же, Аня, человек творит и с ним ничего не происходит, значит, он плодит выкидышей. В настоящем произведении всегда есть часть жизни автора, и чем больше произведений, чем они глубже, тем меньше остается от создателя. Это закон, закон, закон!

Алексей Иванович уткнулся головой в руки, руки положил на стол и задышал часто, часто, как будто заплакал. Но в глазах слез не было, с ним происходила самая настоящая истерика – состояние, с которым может справиться только психиатр.

Аня жалела мужа. Она хотела сказать правду, хотела сказать, что это Бог дал ему огонек таланта, но такой огонек надо поддерживать, как огонек лампадки, а не пытаться превратить его в доменную печь; что стихи – это хорошо, но они не обязывают других людей прислуживать стихотворцу; и талант абсолютно точно не может иметь денежного эквивалента.

– Да почему? – не соглашался муж.

– Потому что, – объясняла она, – Бог спасает тебя от тщеславия. Он хочет, чтобы ты принял мир просто так, безусловно. Чтобы ты принял Его самого не как мецената, оплачивающего твои счета, а как дарителя, но дар которого бесполезен, если ты захочешь присвоить его, а не безвозмездно передать людям.

– Да?

Как ни пьян был Алексей Иванович, а слова жены задели его. Где-то на задворках сознания, а потом все шире и шире зарождалась у него мысль о собственном чудовищном эгоизме. Мысль была как полоска зари: сначала чуть заметная, а потом вдруг на землю обрушивается яркий солнечный день. Такая заря осветила голову и сердце Алексея Ивановича и ему стало легче: все-таки знать, что ты эгоист, принять себя таким и начать бороться – великое дело, несравнимое с желанием прятаться в скорлупке самолюбия и обижаться, когда её хотят для твоего же блага расколоть.

А тут еще умер сосед. Алексей Иванович много раз проходил мимо его двери и под окнами (сосед жил на первом этаже), догадываясь, что хозяин, скорее всего, человек интеллигентный: пусть у него висели самые бедные и трухлявые занавески, и на кухне царила пустота, зато комната была целиком заставлена стеллажами с книгами. Входная дверь у соседа держалась на одном ветхом замочке, а сам он – плотный, с небольшим животом мужчина лет пятидесяти, – регулярно появлялся во дворе с сумкой, через ткань которой ясно прорисовывались очертания бутылок. Иногда сосед появлялся во дворе в окружении девушек и юношей. Алексей Иванович не понимал, что их могло связывать, но старался об этом не думать: ну так – и ладно, мое дело сторона.

Соседа звали Александром Болдиным. Когда-то он служил в милиции, дослужился до майора и был уволен в запас. По характеру майор в отставке отличался замкнутостью, самомнением и обидой на всех людей. Родню свою он разогнал, друзей, кроме девушек и парней, у него не было, зато после ухода из органов неожиданно проявился литературный дар. Болдин стал писать рассказы. Рассказы получались плохими, скучными, старомодными, да еще новоявленный писатель пил запоем, а алкоголь только в кино и книгах является Музой, а в жизни – он яд, убийца, предатель. Пенсию дядя Саша (так его звала молодежь) получал хорошую, её хватало на водку и на издание книг за свой счет. Так он и жил: пил, писал, издавал, пил, писал, издавал, пил…

Об увлечении Александра Алексей Иванович узнал случайно. Как-то в ноябре и в его квартире, и в квартире Болдина сантехники ремонтировали трубы в ванной. Одному из рабочих в качестве гонорара Болдин подарил свою книгу рассказов. Алексей Иванович не выдержал, попросил посмотреть и, к сожалению, обнаружил, что 300 страниц заполнены классической графоманией. Он, конечно, не рассчитывал встретить там Достоевского или Бунина, но на такую белиберду и бумагу тратить не стоило.

Прошел месяц. В доме (пятиэтажном) появился странный запах – не газа, не краски, не плесени, а чего-то другого – сладкого до приторности, проникающего глубоко в легкие, так, что потом этот запах преследует тебя везде и перебить его чем-либо невозможно. Алексей Иванович с женой жили на третьем этаже и вонь их беспокоила постольку поскольку, а вот жильцы первого этажа, промучившись две недели, вызвали полицию. Те выломали дверь и обнаружили неподвижное, с признаками разложения тело в окружении свеженапечатанных книг и большого количества пустых бутылок из-под пива, вина, водки, коньяка и даже настоящего шампанского. Видимо, Болдин, выпустив очередную книгу, отметил её издание и умер от сердечного приступа. А так как никого он к себе не звал, да никто и не приходил, о его смерти узнали опосредованно. Признаков насилия следователь не обнаружил. Составив протокол, он разрешил санитарам вынести труп, а специалистам санитарно-эпидемиологической службы провести соответствующую обработку помещения.

Банально? Грубо? Просто? Но именно так и заканчивается карьера непризнанного, но самоуверенного гения.

Алексей Иванович, конечно, напился по случаю смерти соседа (в пятницу), а всю субботу размышлял над тем, что он по сути идет по тому же пути: хочет развестись с женой, хочет пить, не ходить на работу, писать стихи, вяло издаваться и наслаждаться мыслью о своем величии, смешанной с трагедией одинокого сердца. Но вот что получалось на деле: не было костюма, дорогой машины, поклонниц, внимания сильных мира сего, наград, восторженной мировой общественности, зато была ободранная квартира, пустые бутылки, новенькие книги, изданные за счет автора, и раздутое, зловонное тело нестарого человека, совсем недавно совершавшего пробежки на стадионе, а теперь вонючего, неузнаваемого, покрытого трупными пятнами. И что сделают с Болдиным? Отвезут в морг, закинут крючками в контейнер с формалином, где уже лежат несколько трупов, через какое-то время достанут, маркером расчертят на анатомические области и каждую область будут препарировать студенты, то есть снимать кожу, подкожно-жировую клетчатку, затем доберутся до мышц и станут выделять в них нервы и сосуды. Древние греки воспевали красоту человеческого тела. И оно действительно прекрасно! Но сколько нужно условий, чтобы в гроб лег человек, приведенный в порядок санитарами, в одежде, со свечой в руках и молитвой на лбу, а не жалкие останки были бы брошены в печь, где они через полтора-два часа станут никому не нужным пеплом.

Алексей Иванович особенностей моргов, «анатомичек» не знал. Но то, как писатель становится землей, он понял в одну секунду. И ему очень, очень захотелось жить. Захотелось быть простым учителем, мужем, сыном, зятем, только бы не гнить на кровати в полном одиночестве, в полном отречении от Бога.

«Sic transit Gloria mundi» – «Так походит слава мира». И его, Алексея Ивановича, слава (понимай, как жизнь) может пройти так же. Он никогда не думал, что может умереть внезапно, никогда не думал о жизни, как о чем-то конечном. «Вот ему сорок, вот ему сорок один – и так будет продолжаться чуть ли не до скончания времен». А ведь даже завтра может не наступить, даже следующий час под вопросом, секунда будущего – и та нам не известна. Смерть запросто может стоять в дверях, пока ты пьешь, пишешь или похмельно спишь. Не успеешь крикнуть «Господи», как тебя не будет!».

Алексей Иванович представлял смерть актом продолжительным: вот ты старишься, вот болеешь, вот тебя соборуют, исповедуют, причащают. Вот ладонь держит батюшка и ты сначала видишь его доброе лицо, потом оно расплывается, потом только ощущается тепло руки, а потом ничего – ночь, пустота, тишина, и ты не знаешь о них. Много раз Алексей Иванович обещал умереть, но смерть казалась ему сном – он поспит, окружающие поплачут и он проснется. А здесь сосед умер навсегда, с разложением тела, без воскрешения и возвращения к привычным занятиям. Вот она смерть – молния, нож, топор. Её приятно звать, чтобы напугать жену. Но смерть – не Петрушка, она не веселит и не пугает, она не помогает добиться в жизни справедливости, она забирает, и дальше только Страшный суд способен её отстранить и дать человеку опять стать собой.

Алексей Иванович, глядя на тело Болдина, на «труповозку», как будто протрезвел, как будто понял, что каждый час его жизни неповторим, каждая секунда уникальна, и завтра жизнь не засияет новым светом, а может быть или не быть – и это самое главное.

Долго плакал Алексей Иванович над своей глупостью, над детской, но страстной наивностью. Увы, жизнь – вещь жестокая и романтического в ней «ноль». Сирень, розы, луна, «лунная соната» – не есть романтика, а есть особое представление человека о ряде природных и социальных явлений. Существует только суровая действительность. Можно избежать её медвежьей хватки, но для этого нужно жить, работать, любить и понимать, что в детстве и юности прощается очень многое, а с годами прощается мало или ничего.

Алексей Иванович хотел прощения, хотел вылечиться от алкоголизма, хотел сохранить семью. Но как?

 

Глава IX

 

Другая неприятность произошла уже наяву. Был выходной день. Алексей Иванович пошел в магазин. На лестнице первого этажа он увидел синицу. Птица сидела неподвижно и даже не пыталась спастись от человека. Алексей Иванович взял её в руку, она забилась, начала клевать перчатку, но очень быстро силы у нее закончились и синица опять замерла.

Анечка, когда муж принес в дом пичугу, растерялась, забегала, принесла пустую коробку из-под обуви. Туда птицу посадили, поставили перед ней крышку от банки, наполненную водой, рядом с крышкой насыпали хлебных крошек, вперемешку с очищенными семечками. Саму коробку отнесли на кухню, где было теплее всего. Через час Анечка и Алексей услышали громкий писк. Они прибежали на кухню и увидели, что синица из коробки выбралась и оказалась от неё на расстоянии полуметра. Её осторожно вернули назад. К удивлению и радости своих спасителей она поклевала крошек и попила, после чего присела на брюшко и до вечера с места не двигалась, если не считать перемещения вокруг собственной оси. Перед сном Анечка решила поменять воду в крышке. Делать этого уже было не нужно. Синица лежала на боку, одна её лапка вытянулась и коготки на ней разжались, другая, наоборот, согнулась и коготки собрались вместе, как будто в кулачок, глаза подернулись мутной пленкой, а клюв чуть-чуть приоткрылся.

Анечка заплакала. Алексею Ивановичу стало не по себе – он верил в приметы и понял, что мертвая птица в доме – к большой беде. Аня сказала, что большей беды, чем пьянство Алексея Ивановича уже быть не может. Он тихо огрызнулся, но слов Аня не разобрала.

Синицу отнесли на балкон. К утру она покрылась тонкими-тонкими звездочками инея. Стало хорошо видно, что в брюшке у неё дыра, видимо, напоролась на ветку. Анечка завернула птицу в чистое полотенце, перевязала розовой ленточкой. Похоронили ее в сугробе под раскидистым кустом сирени.

Алексей Иванович хотел написать траурное стихотворение, да так получалось, что хоронил он сам себя, ведь птица поёт – и поэт поёт, птица погибла, и судьба поэта стала понятной, и никакого романтизма в ней не было. Сразу вспомнилась картина Федотова «Старики-родители на могиле сына». И нет там ни лавров, ни памятников, ни музыки, ни женщин, ни шампанского, а есть осень, земля, крест и две сгорбленные стариковские спины.

 

***

Приближались новогодние праздники. По этому случаю в школе № 43 города Подольска накрыли столы для учеников и для учителей. Алексей Иванович напился до полуобморочного состояния. Друзья его – биолог, физрук, химичка – только отхлебнули по глотку игристого, а горе-филолог хватал рюмку за рюмкой и не замечал, какими глазами смотрят на него окружающие.

Наконец, завуч не выдержала, позвонила мужу и попросила отвезти Алексея Ивановича домой в Москву, потому что в электричке он сам никогда бы не доехал, находясь в таком скотском состоянии.

Алексей Иванович отказывался, не хотел уходить, но Генриетта Евгеньевна уже с помощью мужчин вывела его из школы и посадила в машину.

До Москвы доехали без приключений, а дальше начался кавардак. Как только Алексей Иванович ввалился в квартиру, он тут же упал в коридоре и, как показалось Анечке, перестал дышать и начал раздуваться. Не теряя времени на раздевание мужа, она вызвала «скорую». С помощью фельдшера ей удалось пьяного в дым супруга взвалить на кровать. И тот смирно лежал – шарообразный, густого красного цвета с белеющим, на фоне всего остального тела, заострившимся носом.

Фельдшер на Аничкин вопрос «что с ним?» предположил ангионевротический отек, то есть аллергию, и начал действовать: несколько инъекций он выполнил внутривенно, две внутримышечно. Алексей Иванович пришел в себя быстро и настолько ему захорошело, что в больницу он ехать категорически отказался. Фельдшер настоял на своем решении.

Господи, чего только Анечка не натерпелась за несколько часов в лечебном учреждении.

Алексей Иванович резвился как ребенок: приставал к врачам приемного покоя, к медсестрам, к санитаркам. Докапывался до посетителей, мол де, что да как, да какие диагнозы, да какие прогнозы. Люди разговаривали с ним вежливо, но у одних в глазах была злость, у других горе, у третьих жалость. Анечка сидела в стороне, закрывала лицо руками и тяжело вздыхала. Наконец, вызвали охрану и Алексея Ивановича с женой выдворили на улицу. По дороге домой он лез с разговорами к таксисту, два раза пытался на ходу выскочить из машины, а дома потребовал алкоголя. Аня купила ему несколько бутылок «Жигулёвского». Но он только отхлебнул из первой и тут же крепко-накрепко уснул.

 

Рано утром Алексей Иванович проснулся и попросил пива. Что-то странное прозвучало в его голосе: не было в нем похмельной развязности, похмельной слабости – так скулит тяжелораненое животное, так звенит похоронный колокол, так осенний ветер шуршит листьями и гудит в стропилах под крышей. Анечка принесла мужу большую кружку. Алексей Иванович отхлебнул, широко открыл глаза, откинулся на подушку и замер. Аня била его по щекам, тормошила, звала, прикладывала зеркальце к губам, пока, наконец, не поняла, что Алексей Иванович Володин отошел в мир иной и никакими средствами его уже не вернуть из таинственной вечной обители.

И тут у неё сразу пропали силы. Она заплакала, зарыдала, закричала. Так продолжалось около часа. Потом села рядом с мужем, положила его мертвую голову к себе на колени и стала просто смотреть, думать, вспоминать. Лицо Алексея Ивановича, еще вчера желтое, мятое, грязное духовно, очистилось, побледнело; особая тишина появилась в остановившихся глазах. Такой тихой бывает вода в ноябре, вечером, в безветренный день, – в ней и холод, и глубина, и красота, и полная, до самого дна ясность.

Если разобраться, то Алексей Иванович только за последний год очень изменился. А так он никогда не терял доброты, сердечной мягкости, заботливости. Конечно, бывало, вспыхивал без необходимости, ругался, тосковал, обижался как ребенок. Но Анечку любил; любил Бога и стремился к нему; любил физический мир, понимал его уникальность и гармоничность; свои чувства пытался выразить в стихах, и не его вина, что опусы получались длинными, скучными, банальными.

Главное, человек верил в красоту и пытался её запечатлеть. А теперь он – труп, и без жизни остался всего лишь в сорок лет, не повзрослев, а самоуничтожившись.

И опять Аня плакала, плакала, а после слез и сквозь них начала действовать. Сообщила о смерти Алексея Ивановича родным, близким, друзьям, на работу. Набрала в поисковике слово «умер» и перед ней высветились десятки телефонов похоронных организаций. В одну из них она позвонила. Долго разговаривала с похоронным агентом, последнее, что они решали – это из какого материала и какого цвета будет гроб. И тут… Алексей Иванович шумно вздохнул.

Анечка вскрикнула. Агент профессионально объяснил:

– Из вашего покойного мужа вышел остаточный воздух. Так происходит всегда, не волнуйтесь.

Но нет же, нет – её дорогой, любимый Алексей дышал по-настоящему. Лицо его порозовело. Взгляд стал ясным и сам он зашевелился, задвигался и сел на кровати, положив под спину подушку. Аня бросила трубку, не обращала внимания на звонок айфона – она целовала, обнимала мужа и плакала, как никогда в жизни.

Алексей Иванович, когда жена чуть успокоилась, сказал медленно и внятно:

– Я уснул.

– Нет, нет, Алеша, – снова заплакала Анечка, – это была смерть, понимаешь?

И она стала описывать его неподвижность, бледность, открытые глаза. Десять раз повторила: «Ты не дышал! Ты не дышал! Ты не дышал».

Алексей Иванович удивился:

– Смерть?

И возразил:

– Нет, нет, я буду жить, обязательно, не бойся.

– Почему? Как не бояться? «Скорую» вызвать? – тараторила Аня.

– Жить надо! Очень надо! Я хочу жить!

С этими словами Алексей Иванович встал, набросил на себя халат, сунул ноги в тапки и вышел на балкон, где долго, долго стоял на холоде, пока Анечка заново обзванивала людей и объясняла, что у Алешеньки был обыкновенный обморок, а она, дура глупая, сама перепугалась и всех переполошила.

 

* * *

Через две недели на земле наступила чудная Рождественская ночь. С утра сыпал мелкий снежок и дул теплый ветер. А вечером часов в одиннадцать ветер стал холоднее и началась настоящая метель, такая, что куда не поверни лицо, везде его засыпало мягким, крупным, пушистым снегом.

Алексей Иванович первый раз в жизни пошел на Рождественскую службу. Храм, куда они пришли, был построен в конце XVII века и находился в стороне от домов и дорог, но прихожан в нем было много.

Алексея Ивановича поразили елочные ветки – везде-везде, скрипучий дощатый пол, тихое освещение только от свечей и тихие люди, которые собрались, как волхвы 2000 лет назад, чтобы поклониться Младенцу – Спасителю.

И никто не толкался, никто не просил «передать свечку к празднику», даже маленькие дети сидели тихо и сосредоточенно рисовали на приготовленном для них длинном столе, расположенном недалеко от входа. Настоятель служил молодой, помогал ему дьякон лет восьмидесяти и алтарник лет семнадцати. Где-то наверху пел хор из нескольких не очень стройных мужских и женских голосов, но пение передавало и таинственность, и трагизм, и радость, и величие момента. Многие плакали, в том числе и Анечка. Алексей Иванович держался, держался и тоже, сам не зная почему, расплакался, и все его пьянство, все его безобразия, вся его поэтичность и романтичность, все его идеи и убеждения показались ему глупыми, ненужными, смешными и оскорбительными для Христа и любящих его людей.

Алексей Иванович как будто проснулся, у него как будто спала высокая температура, от которой голова была тяжелой, горячей, без мыслей, кроме одной – уснуть и выздороветь побыстрее.

Понял Алексей Иванович доброту Бога, оставившего его среди живых. Понял, какой великий подвиг совершила Анечка, преодолев его пьяное безумие. Да, много, много стало ясно Алексею в ту чудесную всепрощающую ночь.

Через несколько дней Алексей Иванович сам попросился в клинику, отлежал сколько положено в общей палате и вышел совсем другим: бросил Подольск и вернулся в Москву, стал ходить в храм, молиться, исповедоваться, причащаться.

Дома вместо стихов он начал потихоньку столярничать, делал полочки, ящички, салфетницы и прочую мелочь, а когда не был занят, читал Евангелие и не мог начитаться, и не мог понять, откуда у Христа была такая любовь к людям, что ради них он добровольно пошел на казнь.

 

***

Неисповедимы пути Господни, но живых он никогда не судит, а только пытается вернуть на правильный, единственно возможный для разумного человека путь.

Алексей Иванович – маленький пример великого чуда. В истории случались куда более серьезные превращения, но нам о них известно немного, поэтому мы останавливаемся.

Говорят, каждая семья счастлива одинаково. Нет, тысячу раз нет! Счастье – это путь, движение, изменение – и у всех оно разное.

Счастье Алексея Ивановича только началось, и во что оно разовьется – тайна сия велика.

2016-2018 год