Кристина ДЕНИСЕНКО. ЗОЛОТОЙ ТУМАН ПРОСОЧИЛСЯ В ДОМ… Поэзия

 

Кристина ДЕНИСЕНКО

ЗОЛОТОЙ ТУМАН ПРОСОЧИЛСЯ В ДОМ…

 

СВЕТ

Я сотку тебе свет, мой друг.

Без станка и волшебной пряжи.

Из обыденных слов сотку.

Такой лёгкий, как пух лебяжий.

 

В нём запахнет весной миндаль.

В нём снегами сойдёт опасность.

Я последнее б отдала,

Лишь бы ты не грустил напрасно.

 

Я добавлю к той чистоте

Межсезонного неба омут,

Лик сикстинской мадонны, крест,

Чтобы горем ты не был тронут.

 

Колокольчиков синих звон

И альпийской лаванды шёпот

Я вкраплю, как святой огонь,

В полотна невесомость, чтобы

 

Ты услышал, как дышит степь,

Как орех молодеет грецкий,

Как умеет о светлом петь

Тишина обожжённым сердцем.

 

ВЬЮНОК

Оттепель была не белей, чем вальс,

не белей, чем стих,

и дождливый март то ли седовлас,

то ли колдовских

не приемлет чар, не приемлет нот,

и окутан тьмой…

Горечью обид кофе губы жжёт

в комнате пустой.

 

Тикают часы так же, как вчера –

монотонный блюз,

если Бог – любовь, если жизнь – игра,

я не удержусь,

окунусь в этюд, окунусь в туман,

в пригоршни Христа…

Серая печаль, на корню завянь,

дежавю спустя.

 

Лишние слова витым полотном

заслоняют ночь.

Чем пятно луны в смерче временном

может мне помочь?

Сыро до костей. Шорохи дождя

за окном тихи.

Пеплом прежних чувств пали на алтарь

чёрные стихи.

 

Замуж звал один, а потом другой

соискатель грёз.

Я же в браке с тем, что моей рукой

в ямбах разлилось.

Лирики вьюнок строфами цветёт

мраку напоказ…

Под моим окном бьёт копытом лёд

мартовский Пегас.

 

ЗАЛОЖНИК

Тополь звёзды качает малые

на руках в многослойной наледи,

на старательно заколдованных

сероглазой зимой качать.

Убаюкивать, холить, пестовать…

Даже если на вид болезненный,

даже если он старый мученик

в приглушенном огне лампад.

 

Слышишь голос его простуженный?

Тополь снегом вчерашним ужинал.

А бессвязные колыбельные –

словно ветер в пустой степи.

Холодны, безобразны, страшные,

и нет смысла о грустном спрашивать…

Тополь тоже заложник времени.

Зиму терпит, и ты терпи.

 

Отогреешься солнцем ласковым

над пропитанным краем красками,

и растаешь от первой зелени

на руках тополей седых.

Молодыми вновь станут улицы,

и от света стыдливо щуриться

будут окна в твоей обители

недописанных страстью книг.

 

ЖИРАФ

Время рыжих звёзд опрокинет грусть

на безлунный холст.

Нарисую свет, и лучом коснусь

непроглядных вёрст.

Пальма и саксофон, на песке следы…

Здесь прошёл жираф:

Бархатистый блюз, как табачный дым

и гавайский джаз.

 

Отползёт волна. Кружевной подол

блещет серебром.

Сенегальский дуб яблоней расцвёл

на холсте моём.

Я рисую бриз, облака, баркас

и вчерашний дождь.

Ты меня в шале, неба не стыдясь,

на руках несёшь.

 

То про пыл вождя, то про чёрных дев

рассуждаешь вслух,

то про лунный Чад шепчешь нараспев,

то кричишь «люблю».

С кисточки лазурь окропила тьму

в окнах на залив.

Мой волшебный бог, я к тебе прижмусь,

голову склонив.

 

Я рисую миг, щебетанье птиц,

мраморную даль.

Губ твоих огонь, саксофон на бис

и чуть-чуть печаль.

В яблоневый флёр джинном золотым

спрятался жираф.

Бархатный как блюз, как табачный дым

и гавайский джаз.

 

Я БЫ СОЛГАЛА

Золотой туман просочился в дом

сквозь полотна штор.

Разбудил герань в естестве живом

и печаль утёр

на ресницах в цвет пожелтевших книг,

пожелтевших трав.

Прикоснулся мест, где луна болит,

пустоту познав.

 

Молчаливый друг протянул мне в дар

облака в огнях.

Солнечную соль планов на вчера,

на весну, на май…

Свёрток белых зим, пролетевших птиц,

октябрей, путей…

Я ещё могу, может быть, спастись,

а быть может, нет.

 

Завтра будет день. Без меня, со мной…

В россыпи лучей.

Кто-нибудь другой всей своей душой

будет в нём стареть.

Постигать азы стихотворных троп,

стихотворных мук.

С пригоршни Христа воздух пить взахлёб

и молиться вслух.

 

Кто-нибудь другой соберёт из звёзд

бусы на снегу.

А сейчас туман пропитал насквозь

всё, что берегу…

Мемуаров – стог, кот наплакал – сил,

жизни полкило…

Я бы солгала, если б ты спросил,

всё ли хорошо.

 

ПИКАССО

Кружевная ночь соскользнула вниз

с колдовских зеркал.

В призрачных тонах смазанный эскиз

дерзостью кричал.

Полотно, акрил, лаконичный жест…

Я такая вся…

Обними, не стой! Я из тех божеств,

кто сразит ферзя!

 

Наповал, на пол… Подождут холсты

и мольберт в мольбах.

Твой огонь в глазах вечной мерзлоты,

как свеча впотьмах.

Дорисуешь взгляд, силуэт и тень

как-нибудь потом,

А сейчас плей-офф – у моих колен

неземной шалом.

 

Пикассо, босой, в белых простынях

я вливалась в роль

Страстной леди ню, вечного огня,

опытной Ассоль.

Я потом сама дорисую Кипр

и фонтан чудес!

А сейчас плей-офф – шторм стихий грозит

разразиться здесь,

 

Среди тусклых стен и твоих картин

в стиле волшебство,

среди тысяч слов, как приятный сплин

от стихов Сапфо.

Обними, не стой! Восхищенных глаз

дна касаюсь вновь…

Пикассо, босой я вливаюсь в час,

где сильней любовь

 

Всех на свете чувств с зарисовкой в тон

акварельных губ,

золотой слюды, изумрудных зон

и пастельных групп.

Я такая вся… Я с твоих картин…

Я с других миров…

А ты весь такой… как из лампы Джин…

как из сладких снов.

 

Пикассо, сорви поцелуев гроздь,

как в последний раз.

Я тобой спела, налита, я воск,

что течёт, я джаз…

Подождут холсты и мольберт в мольбах,

выключаем свет.

Две минуты до… и в твоих глазах

тонет мой портрет.

 

БЕЗ ТЕБЯ

Небо льётся в капканы августа

с простотой и наивной мягкостью,

и закат розовее прежнего

освещает изгибы рук.

Всё молчит, только сердце тикает,

жадно рвётся к тебе, как дикое,

из норы, из берлоги, логова,

и всё чаще неровный стук.

 

На тесёмках два спелых облака

плечи гладят немым подсолнухам,

и глаза твои переполнены

миллиардом горящих лун.

Взгляд течёт водопадом, змеями.

Онемевшая, я болею им.

Покорённая – губы-крепости

поддаются, как лёд теплу.

 

Обжигает лавиной огненной

до мизинцев, насквозь, до одури

поцелуй властный, шквальный, залповый,

то прицельный, то невпопад.

Я ведома тобой. Я пленница.

Страсть бурлящая нежной сменится,

и под кожей моей распустится

орхидеями зимний сад.

 

Я тебе разрешаю в доступе

до созвездий из медной россыпи

по плечам, по ключицам, впадинам,

в млечный путь лепестков маня.

Твои луны глядят цирконием,

то алмазами в ярких молниях.

Без тебя что ни ночь – то тёмная,

а с тобой что ни ночь – в огнях.

 

ВЫЖЖЕННАЯ МОЯ

Выжженная моя. Страшная.

Робкая. То ли отважная.

Даже не стану расспрашивать,

Где у тебя болит.

Места живого нет. Целого.

Вся ты в развалинах, бедная.

Кто в тебя только не целился,

Кто в твою грудь не бил…

 

Меньше живая, чем мёртвая.

Небо в тускнеющих родинках

Стелется чёрными прорвами

Сквозь еле слышный стон. 

Нет ни рябины, ни яблони,

В битвах сады пали храбрыми,

Ни колоска, ни травиночки…

Вечный пырей сожжён.

 

А под завалами полчища

Тленных, которым пророчили

Славу, победу и прочее…

Каждый хотел дожить

Не до утра, не до ужина…

И до последнего в лучшее

Верить в горячих объятиях

Мира, а не войны…

 

Выжженная моя. Жуткая.

Видеть тебя такой мука мне.

Ты и плохое прикрытие,

Ты и сакральный щит.

Крепко возьми меня за ворот,

Духом воскресшую раненым,

И катакомбами затхлыми

В прошлое утащи.

 

БАГРЯНЫЙ ГОРИЗОНТ

Возьми меня, воскресшую, за ворот
                   и в тёмное бездумье утащи.
                                                   Мэри Рид

Бетонные дома лежат холмами

разбитых судеб братьев и сестёр.

Стихает вьюга плачем Ярославы,

и вдовий лик мерещится в немой,

пустынной и крамольной панораме,

меняющей рубеж передовой…

Идёт война, и с неба свет багряный

течёт на снег, как убиенных кровь.

 

Здесь был мой дом, беседка, пчёлы, груши.

Всё стёрто пламенем с холста земли.

Никто не заспретил огню разрушить

и церковь, где несчастных исцелить

могло бы время, битое на части…

В минуте шестьдесят секунд беды.

За пазухой я горе камнем прячу.

Я не могу былое отпустить.

 

Любовь моя покоится в подвале,

отпетая ветрами, без креста.

Я душу верить в чудо заставляла

и тысячу свечей в мольбах сожгла.

Мой прежний дом – блиндаж, траншея, бункер.

Мой прежний город – холод катакомб.

Мой регион делили, и он рухнул.

Мой прежний мир подавлен целиком.

 

Мне память довоенных вёсен гложет

сознание аккордами тоски

о том родном, что мне всего дороже,

о том, что отнято не по-людски.

Багряный горизонт, рукой суровой

над пустошью удерживая щит,

возьми меня, воскресшую, за ворот

и в тёмное бездумье утащи.

 

ПАЛЬТО

Всю жизнь она хранила старое пальто.

Двубортное, с глухим воротником в ворсинках.

В нём из фашистского концлагеря Федот

от пьяных немцев убежал в потёмках зимних…

 

Без пары жёлтых пуговиц и без погон.

В карманах что ни год, то сухоцвет полыни.

И молью потому не тронуто оно,

что офицерский дух живёт в нём и поныне.

 

Давно не хожен дедом сиротливый двор

до перекошенной калитки и обратно.

Но дед повсюду. Дед годам наперекор

не позабыт, и ночью курит на веранде.

 

Его мундштук из грецкого ореха цел.

Застывшая смола черна, как боль потери.

Он против воли в сорок первом повзрослел,

когда ладони матери закоченели.

 

Раздетой немцем и оставленной в метель

молиться Богу посиневшими губами…

И долгие пять лет Федот убить хотел

того, кто дал приказ уничтожать и грабить.

 

Дед постоял за Родину. Он гнал врага.

Туда, где билось окровавленное солнце

о запад, о верхушки сосен, и близка

была Победа над фашизмом смертоносным.

 

Дед был в плену. Он был от смерти в двух шагах.

Он лихорадил справедливостью и миром.

И бабушку носил, как фею, на руках…

 

И потому она всю жизнь пальто хранила.
 

г. Юнокоммунаровск, ДНР