Юрий ГАЛКИН. ВЫСШИЕ СИЛЫ. Рассказ

 

Юрий ГАЛКИН

ВЫСШИЕ СИЛЫ

Рассказ

 

Действительно, как подумаешь, времена настали непонятные...

Раньше Катерина никогда по утрам не бывала такая сердитая, и когда собиралась на работу, какой-нибудь мотив мурлычет, и чувствуешь, что на душе у неё все складно, понятно. И у тебя от её мурлыканья тоже делается спокойно. А тут все молча, а что-нибудь на кухне уронит, вилку там или ножик, так еще и сама на себя выругается нехорошо. А спросишь: в школе чего-нибудь? – только и скажет – как отмахнется: все нормально. Как будто за эти несколько месяцев она отвыкла от меня, а теперь опять надо привыкать, и вот ей трудно. Я понимаю, да и я тоже уже какой-то другой сделался, и мало что как инвалид, а еще и раздражительный, с вопросами пустыми пристаю. И вот она сочувствует и не нагружает меня своими неприятностями: нормально, дескать, не бери в голову. А этих неприятностей у них в школе не меньше, чем в нашем рэсэу. И если бы она спросила, я бы тоже не знал, что сказать. Да как тут и говорить, если тебя все перемены уже не касаются? – ты как будто выпал из кузова, а машина дальше без тебя поехала. Не знаешь, как и сказать. Слов подходящих не знаешь, кроме как матюгнуться. В голове какая-то бетономешалка, и выключить не знаешь как. И в панику впадаешь.

Как же так?.. Я два года на Доске в Управлении висел: в костюме, в галстуке, и вид такой упитанный, сам себя не узнаешь, и взгляд – как тебе начальник Управления. А подойди поближе – нет, Скрябин Виктор Данилович, старший мастер первого участка… Действительно… А если бы своевременно вступить, могло бы по-другому все повернуться. И была такая мысля одно время: вступить – не вступить?.. На собрания всякие придется ходить, а я не люблю: сидишь, как дурачок: кто «за»? кто «против»? принято единогласно… Ну что теперь вспоминать. Теперь и Доску убрали, зачем она, все акционерами сделались, всё покрылось коммерческой тайной… И как всё быстро перевернулось! Строили-строили, планы плановали, выполняли-перевыполняли, и как ветром сдуло… Сначала-то думалось: все как-нибудь обойдется, не может так долго быть… А пока я в двух больницах валялся, все изменилось, ничего не узнать… И вот ведь какое дело: за все время никто из наших ко мне и не наведался. Как же так? А так: парткома никакого нет, профкома нет, все старики уволены: кто на преждевременную пенсию, кого перевели, кто сам ушел…

Сначала я еще ждал: все-таки, думаю, Ковалев, тоже мастером работал, вроде как приятели, а его-то как раз и рассчитали, теперь, слышно, какую-то свою бригаду организовал, за городом на дачах электричество прокладывает… Катерина только и приходила… И тоска такая, лежу целыми днями, плечо ноет, повернуться нельзя, рука как деревяшка, смотрю в белый потолок, поговорить не с кем, все противно… Почитать бы чего… Катя, говорю, там книжечка у нас, Шукшина Василия Макаровича, ты принеси. Не нашла, говорит, не знаю где. Может, у Лариски? Нет и у Лариски, я спрашивала… А так захотелось почитать… Ладно, детектив тебе принесу… Нет, не хочу детектив… А как выписался, как будто в другую жизнь попал. И дома положение оказалось отчаянное. У Лариски дело с Шуркой до развода дошло. Что? Почему? Загулял что ли? Нет, оказалось, заразился этой игрой в казино, все спустил, что можно, из дома вещи стал таскать, за квартиру полгода не плачено, даже телефон отключили. Но ничего про это, пока я в больнице был, не говорили, а спросишь, что да как, один ответ: все нормально. А Никитка? А Никитка со мной живет… И вот все выплыло…

Что делать? Группу не оформляют, пенсии нет… Пошел в Управление, может, помощь окажут материальную, или какую работу дадут. В отделе снабжения мой друг Мокеев… Мы с ним вместе на Доске висели, только я в верхнем ряду, а он внизу, с краю. В кабинете две девицы сидят. Куда я попал? Где Анатолий Петрович? Мы не знаем. А вы-то кто сами будете? – что-то сказали: агентство какое-то, я не понял… Где был кабинет главного технолога, какими-то коробками завалено. А где была хозчасть, тем двери железные. И правда, какой-то другой запах стоит во всем помещении, понять не могу, что такое. А где люди? – нету людей. На втором этаже, в бухгалтерии, Валя сидит. Ну, слава богу! Валя, говорю, здравствуй. «Ой, я вас не узнала». А сама так и косит на мою руку на перевязке. Наверное, слух был: отрезали руку у Скрябина, а теперь глядит: вроде бы не отрезали. Чего, спрашиваю, у нас тут случилось? «Ой, и не говорите, Виктор Данилыч!» – и при этом оглядывается: как бы кто не услышал. А кто теперь по кадрам? «Ой, даже не знаю, вроде Треков, он и заместителем у Сергея Петровича». А у нас-то, спрашиваю, в Управлении, что вообще такое? Оглянулась туда-сюда и шепчет, а в глазах какой-то испуг: «Все в аренде, только вы об этом никому не говорите». Что за аренда?.. Ну что делать, пошел к Трекову, последняя дверь налево. Я этого деятеля немного знал, он инженером по технике безопасности был, теперь, видишь ты, заместителем. Вообще мужик, откровенно сказать, сволочной, как появлялся на участке, так жди скандала. А когда у нас авария с погрузчиком случилась: это-де у него, то есть у меня, по пьянке, сам виноват. Ну ладно, думаю, дело прошлое. Захожу. Да, так и есть: он самый, но делает вид, что меня знать не знает. «Вы по какому вопросу?». Да вот по такому. «Обращайтесь в собес, у нас на данное время нет средств». Я все-таки сдержался, только дверью сгоряча стукнул. Кирпичная стенка, а не человек.

Что делать?.. А тут навстречу сам Сергей Петрович: «Скрябин, ты откуда?». А вот так и так… «Понял, говорит, успокойся, что-нибудь придумаем, кому другому, а для тебя изыщем». И правда, материальную помощь оказали небольшую, как раз за квартиру задолженность заплатили, а главное, конечно, вот эту работу, вроде сторожа: ворота открыть-закрыть, когда бетон привезут или блоки, ночью выйти посмотреть: компрессор, погрузчики, экскаватор, прожектор включишь, как стемнеет, насос воду откачивает, лебедка скрипит – ребята в коллекторе работают, грунт вытаскивают, ну, все на месте, пойдешь в свой вагончик дремать… Ребята все приезжие – молдаване, белорусы, один только прораб местный, да и тот Саркисян… Одно хорошо: зарплату не очень задерживают, больше месяца не бывает, и хотя невелика и зарплата – одни слезы, если подумать, но другой нет, и жаловаться не моги: сразу по собственному желанию полетишь на все четыре стороны. А куда лететь? – на эту биржу труда, или как она там называется... Да и на мужиков наших посмотришь, на молдаван, на белорусов: работают в земле по двенадцать часов, живут тут же в контейнере… А когда зайдут ко мне чайку попить, один вопрос: дадут ли денег, к Новому бы году домой послать… И когда ночью лебедка скрипит, мне кажется, что это их души стонут: как там дома, как жена, дети, как старики… Такие времена…

Мне сегодня на дежурстве не удалось поспасть, и я надеялся: как провожу Катерину, и подремлю, сколько получится. Но где же все-таки эта книжка? Вот бы Василию Макаровичу эту тему дать, он бы такой рассказ написал про этого паренька!.. Я поискал на полке, где Катины учебники да тетрадки, но одни только «занимательные математики». Я спросил: где все же книжка, какую мне Василий Макарович подписал? А Катя на кухне: какой Василий Макарович?.. Да какой! ты разве забыла? это когда я еще в больнице лежал с язвой, на Пироговке, и он там тоже оказался... Да какой Макарович?.. Да Шукшин!.. Так бы и говорил, а то Василий Макарович… А книжка-то, говорю, где? вот она здесь и была… Молчит, может, вспоминает, давно уже было, сколько лет… Нет, говорит, не знаю... Ну ладно, думаю, посмотрю потом получше. Она свой кофе выпила, всё, можно идти... Может быть, Лариска взяла?.. Позвони, говорит, спроси. И как будто рассердилась на меня и говорит: «Да что тебе дался твой Макарович? Читай детективы, сейчас все читают эту, как её…». Знаешь, говорю, сегодня такой случай приключился, я подумал: вот бы тема для Василия Макаровича... Что за случай?.. Знаешь, в десятом часу паренек в мой вагончик пришел, и не один, а с крестом, вот такой крест большой, погреться, говорит, можно…

Ладно, Катерина говорит, мне некогда, опаздываю. А когда уходила, говорит, с порога уже: «Скрябин, купи рыбы какой-нибудь, вечером я приготовлю, надоели эти «ножки»». Это у неё такая комсомольская привычка: людей по фамилии называть. Даже и сама себя так называет: «Але, да, слушаю, Скрябина». Нет чтобы сказать: Катерина Павловна, так нет – Скрябина. Такая комсомолка осталась до старости лет. На целину рвалась. Нет, сказали, рано, подрасти, успеешь. А в институте и секретарем была комсомольским. Потом, правда, весь этот запал прошел, а привычка называть людей по фамилии осталась. Ладно, говорю, рыбы так рыбы, будет сделано, а деньги-то где, у меня нет… Там, где всегда, говорит, вчера нам выдали… А где всегда?.. Скрябин, ты сделался хуже Никиты… Действительно, что-то я совсем растерялся… Все, говорит, пока. Счастливо, говорю, будь осторожна, переходи на зеленый свет. Дверь закрыл, замок щелкнул, а потом дробные шаги вниз по лестнице, бойко еще бегает моя комсомолка…

Ладно, походил туда-сюда, еще раз перебрал одной рукой книжки на полке, «Угрюм-река», «Даурия», «Молодая гвардия», еще «Занимательная математика»… Нет, нету и здесь моей книжки. Стал Лариске звонить. Дома еще оказалась. Никиту в школу проводила, сама на свою базу собирается. Так и так, говорю, ты не брала книжку Шукшина?.. «Папа, да ты уже спрашивал, нет у нас». Ты бы, говорю, посмотрела получше, должна быть. «Папа, да что ты со своим Шукшиным пристал, скучно все это». А потом словно бы одумалась: «Ладно, вечером посмотрю, сейчас некогда, я уже в одном сапоге». Я про Сашку хотел спросить, про мужа, она трубку положила. В одном сапоге она…

Ну, что делать.... Все-таки часок полежал... Никита во второй класс пошел, такой бойкий паренек, смышленый; однажды стал ему внушать: фантики нельзя бросать – природу засоряешь, то-се, и дорогу переходить только на зеленый, а он мне на ответ: деда, много слов... А все-таки как-то вопрос задает: деда, а кто такое мерин ?.. Я стал объяснять: так, мол и так: сначала лошадка маленькая, все возле мамки бегает, сама с собой играет, всему радуется: травке зеленой, дождику, солнышку, и называется такая лошадка жеребенок. Потом растет, года три-четыре-пять, не успеешь оглянуться, вот уже большой красивый конь, бегает где хочет, всех задирает, высматривает – с кем бы подраться, как же – силы-то много, он главный, и вот он называется жеребец. Еще года три-четыре побегал, не успеешь оглянуться – и толстеть начинает, бока раздулись, брюхо повисло, как бочка, бегать ему неохота, ничего ему не интересно, стоит в сторонке, голову повесил, и вот он называется мерин. Так объяснил и думаю: не понял мой Никитос, мал еще, а он на всю улицу: ну, деда, супер! мерин! класс! круто!.. Вот фрукт, восьмой год, а какие темы маракует... Мерин…

Подремать не получалось: из головы не шел этот Алексей, прямо как в башке поселился. И даже лебедки не слышно, и как закрою глаза, вижу его лицо, а особенно глаза: обычные вроде бы глаза, серые, как будто где-то встречал, но узнать не могу, а вот он знает меня и обрадовался…

Как раз бетон привезли, я ворота закрыл, поднялся в свой вагончик, новости по телевизору пошли... Тук-тук... Кто там? – наши ребята не стучат, значит, посторонний какой-то... Действительно: можно у вас погреться?.. Я даже не удивился, а вроде бы даже и обрадовался, как будто ждал такого гостя, когда увидел этого паренька в дверях. Может, когда-то у нас в Управлении работал?.. Заходи, говорю, мил человек. Да я, говорит, не один, – и держит что-то возле себя. Давайте, говорю, оба заходите. И оказалось, что это у него крест, и большой, в рост ему, и не какой-нибудь, а из железных прутков, ажурный, как вышитый, вижу, что старинный, кованый... Поставил свой крест в уголок, а сам стоит, куртка мокрая. Ну раздевайся, проходи, садись, как звать-величать, из каких краев... И как он назвался Алексеем, и как руку подал, и как смотрел прямо, и какие глаза – самые обыкновенные, а свет какой-то в самой глубине, и такое у меня расположение, как будто он из наших Серебряных прудов, родня какая-то, в первую минуту даже мелькнуло: не Фаинкин ли Сергей?.. Нет, говорит, мы издалека… А здесь по делам или как?.. Проездом, говорит.

Проездом… Поворочался на своем диване с боку на бок. Нет, даже не дремлется. Надо вставать. Встал, то-се... У окна постоял, посмотрел: какая погода. Сегодня еще ничего, солнышко пригревает… Куртка у него к утру высохла, ботинки высохли, носки, замечаю, теплые, вязаные... Куда, спрашиваю, теперь собрался?.. Хочу, говорит, в Государственную Думу, как туда проехать?.. Да разве вас туда пустят?.. Да мы, говорит, хотя бы на крыльце постоим... Вот, говорю, Алексей, маленько деньжат, в карман ему сунул, сколько было. Вышел проводить, показал, как до троллейбуса дойти, пятый номер, и смотрел, как они идут, и люди оглядываются. А у меня опять слезы навернулись. Я ворота закрыл, поднялся в свой вагончик... И когда домой ехал, свою остановку пропустил, пришлось пересаживаться…

Позавтракать бы, думаю, яичко сварю... На сердце теснота какая-то непонятная... Все торопятся, всем некогда, тот устал, этому неинтересно, своих случаев выше головы... Даже мой Никитка, попробую ему мораль какую-нибудь внушить: маму надо слушать, то-се: деда, много слов... Что же, жить молча?.. Ведь только животные молча живут… Тяжело, когда носишь в себе и высказать некому. Каждый только свое знает, а лишнее ему в тягость, своей заботы хватает... Действительно, как подумаешь…

В холодильнике беру яички, оно из руки падает. Пока убирал да затирал на полу, расхотелось и есть. Чаю попил... Ну что, ладно, пойду рыбы поищу. Оделся кое-как, деньги взял из коробки. Я уже привык управляться одной рукой. Дверь закрыл, спустился вниз – второй этаж, а на скамейке у подъезда Паша сидит, сосед по площадке. И бутылка пива рядом. Привет – привет... Как жизнь?.. Надо бы лучше, да некуда... Он в типографии работал, а типографию закрыли, вернее – стала частная, всех в долгосрочный отпуск. Что тут сказать – и не знаешь... Он отпил из бутылки... Как рука, интересуется, отходит помаленьку? Да вроде бы получше, все-таки физиотерапия помогает, три раза в неделю в поликлинику хожу… Значит, говорит, через полгодика отойдет…

Так-то мужик Паша приветливый, всегда поговорим о том о сем, но когда выпивший, сердитый делается, даже злой, тут лишнее слово не скажи. Сейчас пока еще ничего. Ну что, спрашиваю, с работой неизвестно?.. Нет, вчера заходил, другое оборудование ставят, книги да журналы уже не будут печатать. А что будут? Лабуду всякую: календари, буклеты, визитки, рекламу, бланки, пригласительные-увеселительные, а начальник новый, не знаю, говорит, через неделю зайди, будет понятнее.

Да, такое положение у Паши, что и сказать не знаешь: всю жизнь, с малых лет, в типографии… «А у тебя как?» – он интересуется. «Похоже, говорю, к тому идет: коллектор закончим, и все – ликвидация Управления, такой слух». Он говорит: «Выпьешь?». Нет, говорю, не хочется. Он приложился. Посидели молча. Как будто говорить было в тягость о нашем положении и ему, и мне. Но и молчать еще тяжелее. Вот если рассказать про этого паренька с крестом? – так бы хотелось рассказать… «У тебя, спрашивает, огонька нет?». Нет, говорю. Он бутылку поставил и пошел к машинам: там Николай возился у своей «шестерки»: капот поднят, только зад в армейских пятнистых штанах торчит. Паша о чем-то с Николаем поговорил, прикурил и вернулся. Я не мог точно вспомнить, в каком звании Николая демобилизовали: то ли майор, то ли полковник... Подполковник, сказал Паша... Вот, говорю, тоже положение: вроде бы военная пенсия, а приходится «бомбить»... «Да какое «бомбить», больше с машиной возится, вся уже гнилая». Тут из подъезда Зинаида с баулом, едва в дверь вытащила, не отпускает лямку, держит, как будто боится, что мы утащим. «Николай!..». Тот не слышит. Она громче: «Николай!». Не слышит. Паша говорит: «У него мотор работает, он не слышит». Зинаида сверкнула глазами в нашу сторону: «А вас, между прочим, не спрашивают!» – и что-то еще добавила в наш адрес, я не разобрал. Николай все-таки увидел жену, пришел, взял баул, поставил в машину, сели, уехали... Я сказал: «А ведь какая барышня была приятная, всегда улыбнется: здрасьте, как ваше здоровье. Куда все воспитание девалось?». «Сейчас она в Турцию летает за товаром, ей не по чину с тобой здороваться, – сказал Паша, – у нее бизнес – «точка» на рынке, рубашки, кофты». А чего она сказала в нашу сторону, я не расслышал... «Совки». Вот как!.. Паша допил свое пиво и пустую бутылку поставил под скамейку.

Действительно, пошло такое словечко – совок. Я по телевизору слышал, но к себе не относил: это, думаю, бомжи, сейчас таких много, как стемнеет вечером, так мусорные баки обходят, и вроде бы люди-то все нормальные, я одного даже в шляпе видел, и так жалко бедолаг…

Паша со злой веселостью – захмелел что ли? – хитровато так спрашивает: «Вот скажи, совок, что главное в жизни?». Ну, думаю, что же может быть главнее? – дети… «Главное, – говорит Паша, – снабжение». Он вообще парень остроумный, анекдот какой-нибудь всегда наготове, и сейчас, думаю, анекдот про снабжение: я навострился слушать. Вот, говорит, при советской власти как снабжение кончилось, и власть кончилась, а новая власть поумнее: снабжение от Москвы до самых до окраин одинаковое. Везде колбаса до потолка, мясо, пиво любое, а что за мясо – буйволятина или бегомотина, не спрашивай, главное, чтобы человек пришел в магазин со своими рублями, и глаза бы у него разбежались: этой ли взять сто грамм, или этой пятьдесят? И все, и мозги у него уже на растопырку, ты общего языка с ним не найдешь…

Да, действительно, так и есть, говорю, а сам про Катерину свою подумал: и не то что с посторонним человеком, а даже и со своим-то не поговоришь: некогда, устала, и про школу свою уже ничего не расскажет… Вот как и Паша сейчас: вижу, что жмет мужика, а чего? – молчит, анекдотами отгораживается. А начни ему про свое – он не слышит. Много слов…

«Как ты думаешь, говорю, надолго это все? что дальше будет?..». «Что дальше – это ты по телевизору смотри, но только с другой стороны». Действительно, Паша захмелел, злость какая-то в глазах появилась, на свою тему встал… Да и мне пора за рыбой идти...

«А второе главное, – говорит, – это жена». Жена – да, это справедливо, говорю, согласен... «Вот у тебя жена на одной работе работает?». Да, говорю, на одной – в школе. Паша говорит: «И это плохо, что на одной – получка только третьего да восемнадцатого, а работала бы на двух – и третьего, и десятого, и восемнадцатого, и двадцать пятого, не знал бы, куда и деньги девать».

Достал новую сигаретку, но вспомнил, что огонька прикурить нет, и засунул обратно. Тут я и говорю: «Как думаешь, есть Высшие силы?» Он так посмотрел на меня подозрительно: «Бог что ли?». Я молчу, как будто испугался, не знаю, что и сказать: про Бога я как-то и не подумал… Действительно, что же еще?.. Знаешь, говорю, ко мне в вагончик парень зашел погреться, издалека приехал, Курганская область, это где будет? «Где-то за Уралом, в Сибири», – говорит Паша. И представь, говорю, с крестом, вот такой крест, железный, пуда полтора. «Монах что ли?». Нет, нормальный парень, около тридцати. «Он что, не в себе?». Нет, в порядке, фермером работает, семь гектаров участок, картошку посадил, капусту, жена у него агроном, семена говорит, достали новые, да как следует обработали, и урожаи пошли хорошие, а главное, говорит, картошка гнить перестала. «И чего он приехал?». А такая у него тема: всю Россию с крестом этим обойти, ты представь! Не деревню какую-нибудь, даже не город, а всю Россию!

«Больных да всяких ряженых совков развелось разного сорта, – говорит Паша. – Я бы, – говорит, – Россию с пулеметом обошел, толку бы больше было». Нет, он нормальный мужик, он до утра у меня в вагончике был... Но Паша тяжело на меня посмотрел, и в глазах злость какая-то тяжелая, и как будто перестал узнавать меня. Конечно, это только видимость, мужик он душевный, но тут мне как-то нехорошо сделалось, не рад, что и спросил про Высшие силы… «Ладно, – говорит, – поправляйся, пойду, – говорит, – пивка возьму». И встал, и даже при этом слегка качнуло его, но устоял и дальше твердо пошел.

Больной… да какой же Алексей больной, он здоровее нас с тобой, только другой, там в Сибири много других. Василий Макарович тоже из Сибири. Он бы эту тему сразу понял… Но куда книжка затерялась?.. Я когда читаю, так голос его слышу, а на потрет посмотрю: да, каким на Пироговке в больнице был, такой он и здесь – как живой, как будто напротив тебя сидит и прямо тебе в душу глядит…

Я еще посидел, погода разошлась, первый весенний денек. Вчера, когда снег с дождем лепил, и представить было нельзя… А сегодня и небо открылось, и в нашем дворе стало так просторно… Подумалось опять про Алексея: милиция вряд ли пустила парня, да еще с крестом, не то что в Думу, а к парадному подъезду… Действительно, важное государственное учреждение, нельзя посторонним. И пошли они вдвоем на Красную площадь, там недалеко, и вот идут, а редкий человек и оглянется с удивлением. Вот уже не видно в толпе, а только крест на солнышке поблескивает, как будто плывет сам по себе… Может, и на Красную площадь не пустят, там экскурсии разные иностранные… Действительно, высшие силы ведут этого Алексея из Курганской области, не иначе. Только представить: объехать всю Россию!.. Да как ты решился?.. Я, говорит, слово дал... Вот оно что – он слово дал!..

Про рыбу-то вспомнил: мать честна!.. Сюда? – там я видел в магазине рыбу. Или туда? – туда подальше будет, но там цены подешевле... Пошел туда, через детскую площадку. На площадке пусто: малышня в детском садике, кто постарше – в школе. Время еще есть, успею, Катерина часа в три, а то и в четвертом приходит, успею…

А тут навстречу знакомый идет, по бороде узнал издалека: из нашего дома, второй подъезд, когда на ходу кивнем друг другу: привет – привет, и разойдемся, а когда и поздороваемся, особенно после того раза, когда Паша с ним стоял, разговаривали, а тут я подхожу: привет – привет, и руки пожали. Потом Паша сказал с уважением: в газете работает, а в какой – не сказал. С тех пор при встрече даже и улыбнемся друг другу. Вот только как звать не знаю – «борода» и «борода». А сейчас как увидел его, меня так и прошибло: вот у кого спросить про Василия Макаровича, он должен знать!.. Здравствуйте, говорю, гуляете?.. Он не ожидал и остановился. Да так, говорит, редкий день, первое настоящее солнышко за всю зиму. Действительно, говорю. А дорожка узкая, мы и стоим друг против друга... Да, редкий день, а то все сумрак, снег, да и завтра опять обещают снег с дождем, такая длинная зима... Ну, тему о погоде обсудили, можно бы и расходиться. И тут я и говорю: извините, говорю, спросить хочу: совок – как понять? Это как советский человек, говорит «борода» и улыбается, сейчас есть бизнесмены, предприниматели, банкиры, работодатели, то есть новые люди, продвинутые, они называются господа, а все остальные и есть совки… Теперь, говорю, понятно, а похоже, как кличка: совок… Да, говорит, похоже... Да вы, говорит, не берите в голову, это они от злобы на все советское, а там ведь было много хорошего… Да, согласен, говорю, на сто процентов… Что плохого в том, что мы были друг другу товарищи или даже братья?.. Да, действительно, отношения другие были, даже между соседями, сейчас у всех на уме коммерция, и что далеко ходить – про Зинаиду нашу хотел сказать… Наш рынок, говорит, предполагает торговлю, с одной стороны господа-продавцы, с другой совки-покупатели, отношения друг к другу не могут быть братские, а только коммерческие: он продает, ты покупаешь…

Так поговорили… А тут хозяйка с тележкой, мы отступили в сторону. И как раз скамейка. Вижу, что «борода» никуда не торопится, и говорю: вы ведь в газете работает, вопрос у меня к вам… Ему интересно: что за вопрос. А я что-то волноваться стал, не знаю, как и начать... Вы, говорю, случаем не знакомы с Василием Макаровичем? Шукшин, говорю, Василий Макарович. Нет, говорит, лично не знаком. А я, представьте, лично знаком, в больнице лежали, на Пироговке, году в семьдесят втором или первом, у меня язва желудка открылась, у него тоже что-то такое, и представьте, в столовке за один столик я с ним попал. Сажусь со своей кашей, начал есть, глаза поднял: такое лицо знакомое, соображаю: где же видел... О, мать честная, да в кино видел!.. Я чуть не подавился. А он улыбается… Так и познакомились. А мне вскоре и выписываться. Звоню домой: Катя, это жена моя, Катя, говорю, на полке есть книга Шукшина, сам её покупал, ты, говорю, мне принеси немедленно. Да зачем тебе, дома почитаешь. Нет, срочно найди и принеси. И правда, на другой день и принесла. А на ужин Василий Макарович не пришел. Я ждал-ждал, нет, не пришел. Утром – нет. А мне выписка. Что делать? У сестры спрашиваю: в какой палате Василий Макарович? А вон там… Я постучался. И правда: его голос отозвался. Палатка такая небольшая, на одного, и стол, и Василий Макарович за столом сидит, книжки, бумаги, писал чего-то. Представьте, в больнице лежит, а пишет!.. Извините, говорю, Василий Макарович, попрощаться зашел, выписываюсь, пожелать вам здоровья, вот, говорю, у меня книжечка ваша... Он мне и подписал: «Виктору Даниловичу – на добрую память». Еще поговорили немножко, то-сё. Он даже поинтересовался: а вы, дескать, стихи не сочиняете? Что вы, когда в техникуме учился, заметки в стенгазету писал, это было, а стихи – нет. Он руку подал, рука крепкая, не скажешь, что человек в больнице находится… Когда сейчас я рассказы его читаю, и голос его слышу, до сих пор руку чувствую... Сколько времени прошло, а как вчера...

Да, говорит «борода», случаются события, даже в раннем детстве, а всю жизнь помнятся, а в чем ваш вопрос? Да, говорю, буквально вчера такая штука у меня и произошла, случай вышел интересный, вот бы эту тему Василию Макаровичу дать, какой бы рассказ получился, я бы позвонил ему: так, мол, и так, да телефона не знаю, может, вы знаете или по вашим каналам... «Борода» на меня посмотрел так сомнительно. Нет, говорит, не знаю, да и в газете я уже не работаю, и каналы мои кончились. А я подумаю: не поверил… У меня, говорю, и книжка есть, могу показать, и надпись: «На добрую память». Да я верю вам, и рассказы Василия Макаровича читал, хорошие рассказы, из народной жизни, мне очень нравятся, и характеры убедительные... Вот-вот, я и хочу тему дать Василию Макаровичу, такой бы рассказ вышел, хоть кино снимай...

Посидели, помолчали… Ну, что делать, каналы у него кончились… Тоскливо как-то на душе сделалось: где же найдешь телефон Василия Макаровича? Раньше, бывало, «горсправка», показываешь паспорт, положил двадцать копеек, и тебе через десять минут полные данные: адрес, телефон, даже скажут, как проехать... Знать бы сейчас телефон, я бы набрался смелости, позвонил: «Здравствуйте, Василий Макарович, так и так, мы с вами на Пироговке в больнице были, вы книжку мне подписали, я бы хотел тему вам дать, вы бы художественно описали, как Алексей со своим крестом из города в город едет, всю Россию решил обойти, и вот уже до Москвы добрался, и везде у него как светлая полоса: и билет не спрашивают, и люди угощают своим питанием, и денег дают… Если бы вы описали про этого парня из Курганской области, люди бы наши читали и удивлялись, а теперь про него никто не знает, кроме меня…».

Тут «борода» интересуется: что за тема?.. И это меня встряхнуло, как-то даже ободрило, да и погода располагает, солнышко светит... Действительно, может и «бороде» пригодится… А вы не спешите? Нет, говорит. И вижу, что заинтересовался, действительно, напечатает в газете заметку, люди прочитают!.. Не знаю, как и начать... Короче говоря, дело было так... И начинаю ему рассказывать:

 

«Уже в девятом часу, как раз бетон привезли, я машину выпустил, ворота закрыл, поднялся в свой «кабинет» на колесах, ну, вагончик такой, по телевизору как раз новости пошли, и тут в дверь кто-то постучал. Наши ребята не стучат, а тут постучали. Действительно, парень какой-то, вроде бы где-то я видел, наверное, думаю, работой интересуется, сейчас много таких бедолаг ходит, работу ищут… «Можно у вас погреться?.» А ветер на улице и в самом деле ледяной, так по вагончику и сыплет дробью. Ну, заходи, говорю… Да я, говорит, не один, – и что-то такое держит, предмет какой-то. Оба, говорю, заходите. А это оказался крест, почти в рост ему, железный, но ажурный, как вышивка. А паренек такой приятный, лет двадцати восьми будет. Крест в угол поставил, куртку мокрую снял, садись, говорю, вот сюда, здесь тепло. Как, спрашиваю, звать тебя, из каких мест?.. Издалека, говорит, Курганская область, звать Алексеем.

Ну хорошо, Алексей, располагайся, закусить хочешь? Не откажусь, говорит. А у меня как раз «тормозок», курица с картошкой, то-сё, давай, говорю, угощайся… А самого любопытство разбирает: и Курганская область, и крест в углу у вешалки, где спецовки висят, и вижу – старинный, кованый, и работа тонкая – как узором вышито, я даже подошел и потрогал: да, действительно, кузнечная работа, старинная. Алексей и говорит: «Он стоял на церкви, а когда в тридцатом году церковь разрушали, его и сбросили, а кузнец унес в кузницу и завалил всяким железом, спрятал. Там он так и стоял за горном столько лет. Я его нашел, принес домой, и дома он стоял года два… А потом уже появилось намеренье обойти Россию…».

Он говорит тихо, внятно, я даже слышу, как у нас лебедка работает, а у меня от его тихих слов как-то даже дыхание перехватывает: обойти Россию… И как у него просто: обойти Россию! Это у нас старухи в Серебряных прудах на Пасху, бывало, обходили с крестом деревню и пели: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ», а тут – всю Россию! – невозможно и представить. Да как же, говорю, ты на такое дело решился?.. «Я одно, – говорит, – понял: чтобы делать что-то для людей, чтобы помогать Родине, нужно победить сначала в себе самом демона малодушия... А еще, говорит, нужны знания… И я, говорит, дал клятву Богородице… Знаю по рассказам, по истории, да и мне Богородица помогла, дала мне знания… Нужно ведь одно: чтобы верующие люди объединились. Но само собой это не произойдет – Россия вон какая огромная… Человек должен что-то делать, с чего-то начинать… И я крестился, чтобы быть ближе к духовным силам… У верующих больше ответственности. Я взял ответственность перед Богородицей, чтобы ей не было стыдно за меня…

Вот так он сказал, тихонько так сказал – про Богородицу, как клятву дал, и как ему стыдно; меня как прошибло, не по себе как-то стало, внутри будто оцепенело. Тут чайник на плитке закипел… А мне с одной-то рукой суетиться приходится, он и спрашивает: а что-де с рукой? Да, говорю, прошлой зимой тракторист, парнишка молодой, только устроился, стал погрузчик заводить, а аккумулятора нет, он пускач дернул, а погрузчик и поехал, а мне деваться некуда, и вот придавило, два ребра, думал – уже без руки останусь, полгода в больнице лежал. Я на участке мастером работал, а сейчас все сократили, теперь вот тут за сторожа, до пенсии как-нибудь, а рука маленько отходит…

Налил ему чаю, сахар, пряники… На его руки внимание обратил: крепкие, красивые такие, и движения неторопливые, хорошие руки. И рубашка на нем мягкая, чистая, и теплая шерстяная кофта, и все на нем сидит ладно, удобно… Я гляжу на него: и в самом деле, как будто племянник мой Сергей, и я хочу спросить, как там мать поживает, как там в Серебряных прудах жизнь, как там совхоз?.. Правда, Сергей в поведении другой, и выпивает, и в разговоре грубоватый, а про то, чтобы демон малодушия или Богородица, таких понятий и близко нет, в Рязани сейчас работает, вроде как шофером, но отдаленно похож на Алексея, и возрастом одинаковы, и ростом, и волосы такие же… Ноги-то, спрашиваю, мокрые? Давай разувайся. Разулся, и носки тоже толстые, вязаные. Хорошо, думаю парня жена в дорогу собрала…

Потом говорю: «Вот, Алексей, ты про знания сказал. И здесь тебе Богородица помогла?». «Помогла, – говорит, – а как стал интересоваться религией, книжки начали попадать, журналы… А однажды в город ехать пришлось, и вот уже поздно, я на автовокзал шел. А темно, и фонарей нет, и дороги не знаю, туда иду, не туда, и вдруг как светлая полоса передо мной пала, и я иду по этой полосе, и прямо к вокзалу вышел. А светлая полоса на второй этаж. Я туда поднимаюсь, а там монах сидит. Вот с ним долго разговаривали, до самого автобуса. Он тогда мне сказал: «Храм Божий – это сам человек». Потом узнал про Иоанна Ладожского, книги стал читать, чтобы русский был русским… Письмо ему написал, попросил принять… Ответ получил… Потом в Санкт-Петербург поехал. Человек меня на вокзале встретил, отвел в храм…». Тут Алексей надолго замолчал, наверное, что-то вспомнилось, так что я не стерпел: «И что?» – спрашиваю. Алексей улыбнулся. «Поговорили… Он уже больной был, долго не мог разговаривать… А вот что интересно. У Никольского собора девочка мне говорит: «Дяденька, света не предавайте, будете долго жить». Вот такая девчушка, лет шести, откуда она взялась?.. А я думаю: какой свет? Разве только тот, который привел меня на вокзал к монаху?..».

Как у него все складно, просто, все само собой: в Петербург поехал, на вокзале человек встретил, светлая полоса пала под ноги… И о Родине, о России скажет как-то спокойно, тихо, а чувствуешь, что это у него в самой душе. Мне так и подумалось: как ребенок. Это ведь только дети такие бесстрашные: обойти Россию с крестом… Вот мы: я бы то, я бы сё, да завтра, да потом, сегодня устал, завтра заболел, а он взял крест и пошел Родину обходить, и не думает, большая она или малая, а какая есть… А родители-то у тебя, Алеша, где?.. «А отец с матерью, – говорит, – в Казахстане пока остались, они целину поднимать приехали, и я, – говорит, – там родился, но как началось это разделение на независимые государства, я в Россию переехал. Лучше я окажусь в своей Родине. А родители пока там, но хочу их тоже перевезти, а пока там…».

А ты, спрашиваю Алексея, на агронома учился, если в фермеры пошел? Нет, говорит, техникум по геологии закончил в Новосибирске, несколько сезонов в Якутии в геологоразведке работал, но случай, говорит, один вышел – чуть было не убили…

«А что так?». В партию, говорит, набрали рабочих, освободились из лагеря, а народ сами знаете какой, лишнего слова не скажи, работать разучились, а на маршруте работать надо, шурфы копать, а тайга, болота, кому хочется в грязи, ну, и драка вышла, да с ножами, едва, говорит, ноги унес…

Я так понимаю: с этого случая у него все и началось. Убежать-то он убежал, в чем был в том и убежал, ни карты, ни компаса, ни спичек, да сгоряча заблудился в тайге. И день, и два, и третий, а выйти не может. И сил, говорит, не стало, а умирать так глупо никак не хочется. Я, говорит, даже погибшим в боях солдатам тогда позавидовал: за Родину умирать легче. Сколько шел, уже и не помнит. Упал, говорит, и подняться сил нет. И тут, говорит, я взмолился: Высшие силы, матушка Богородица, помоги мне… Сам, говорит, не пойму, откуда я про Богородицу знаю… И вот представьте: матушка Богородица и вывела… Вот парень какой интересный. «За Родину умирать легче». Я шестьдесят лет прожил, а ничего подобного и в мыслях нет, одна забота да работа, и как-то бестолково, от случая к случаю, и с этой вот тоже аварией, головы поднять некогда, а у него какие понятия…».

 

«Борода» молчит. А вы, извините, спрашиваю, религией не интересуетесь?.. «Борода» молчит, только вздохнул, но молчит. Действительно, что тут скажешь… А потом говорит: «Надеюсь, – говорит, – это временное состояние – состояние болезни…». Не понял, говорю. «Ну, – говорит, – это как отдельный человек может заболеть, так и весь народ может заболеть. Эпидемия». Я не понял, но молчу. «То, что одни назвали себя господами, а других обозвали совками, это и есть признак болезни». Вот он о чем, я и забыл… «Хуже, – говорит, – что совки с этим согласились». Да как же, говорю, согласились, это ведь как кличка, согласиться нельзя, а что делать?.. «Не знаю, – говорит, – а вот ваш Алексей знает, и вы, – говорит, – очень правильно заметили про его самостоятельность: и в самом деле как будто идет человек по светлой полосе. Василию Макаровичу эта тема пришлась бы по душе».

Да, действительно, я сразу об этом и подумал: вот, думаю, познакомить бы Василия Макаровича с Алексеем!.. Вот бы он эту тему взял для книги!.. И про себя скажу: как-то все непонятно в жизни, неспокойно, не знаешь, за что ухватиться, жду вот этой пенсии, как спасения какого-то, и спросить не у кого, а этот паренек ничего не ждет, а все дома устроил, урожай на своих гектарах собрал, семью обеспечил, взял крест и пошел убитую Россию обходить. Тут подумать страшно, а он взял и пошел – ему не страшно. Невозможное дело…

«Борода» молчит. Может, сомневается, как будто я все придумал?..

Если бы, говорю, сам с Алексеем не разговаривал до двенадцати часов, если бы сам этот крест не потрогал, не поверил бы…

«Нет, – говорит, – я верю, парень и в самом деле удивительный. Но не пешком же он шел из своей Курганской области?..». Да в том-то и дело, говорю, где на поезде, где на автобусе, и денег с него не спрашивают, и вот сколько уже объехал: и Астрахань, и Волгоград, и Брянск, а сюда, говорит, из Смоленска приехал. Да мало что билетов не спрашивают, а люди и едой угощают… Нет, вы только представьте!.. Из Курганской области! Он и село назвал: Тобольское, так вроде бы… Это же тысячи километров! Какая у нас все-таки страна большая. Я, представьте, дальше Саратова не бывал, в армии в тех краях служил… А посмотреть: и не сказать чтобы богатырь, обычный парень, такие и у нас на участке работают...

«Верю, – говорит, – как вы говорите – такое не придумаешь, такие встречи не каждому выпадают, а вам выпало». Действительно, говорю, меня с первой минуту как в сердце толкнуло: я, говорит, не один… Это он про свой крест. И вот представьте, я до двенадцати часов вопросами его донимал, сам волнуюсь, а вопросами донимаю, как будто хочу окончательно узнать, а чего – и сам не пойму. И вижу, что он устал, его в сон клонит, давай, говорю, вот тут приляг. А как раз сигналит машина: что-то привезли. Пошел ворота открывать, а потом ждал, пока разгрузится, да посмотрел еще, как у мужиков работа идет в котловане, а как вернулся – Алексей спит: сморило парня, привалился на подушку и уснул. Одеялом укрыл. Смотрю на него, уснувшего, у меня слезы так и потекли, и понять ничего не могу, и слез унять не могу... И чувствую: кто-то на меня смотрит. Но кто? – никого же нет, Алексей спит. И вижу крест в углу. Вот оно что! Стоит как живой, руки раскинул, смотрит на меня, а я на него смотрю… Действительно, никогда такой кузнецкой работы не видел: как нарисован, как живой. Ладно, говорю, смотри… И как за столиком сидел, так тут и задремал. Сквозь сон все-таки слышу, как у ребят лебедка скрипит, голову подыму, на спящего Алексея посмотрю, на крест посмотрю, и опять в сон склонит, а на душе как-то хорошо, как будто все на место встало… И отчего так?.. Вы в Высшие силы верите?..

«Борода» молчит. Действительно, что тут сказать, трудная тема… Только Василию Макаровичу такая тема подходит... Как вспомню его в больнице, когда зашел к нему в палату попрощаться, он за столом сидит, пишет… Я удивился: больница в семь этажей, тысячи болящих страдают, лежат, в потолок смотрят, по длинным коридорам шляются, от безделья маются, а только один Василий Макарович за столом сидит и пишет…

«А куда же Алексей отправился утром?». Представьте, говорю, в Государственную Думу!.. Хочу, говорит, с депутатами поговорить. Вот парень!.. Действительно, какие-то Высшие силы его ведут!.. Я, сказать по правде, не чувствую Высших сил, у меня высшая сила – жена Катерина Павловна… А вы чувствуете?.. А у Алексея все как само собой… И все простодушно: всю Россию обойти, с депутатами поговорить! Это они по телевизору такие простецкие да разговорчивые, а на самом деле к нему и не подойдешь, там кругом милиция, охрана. Но я не стал никаких сомнений высказывать Алексею: вдруг и попадет на какого человека… Денежки, какие были у меня, в карман ему запихнул, свой домашний телефон записал, звони, говорю, если что, а то и приходи ночевать, или сюда приходи, я в ночную смену, дорогу теперь знаешь. И проводил, как раз против «Зоопарка», вон там, говорю, троллейбус, пятый номер, прямо к Думе и привезет, удачи тебе, Алеша… Нет, я не Алеша сказал, я сынок сказал, само собой вышло: сынок, говорю. И гляжу, как он пошел, и крест несет на плече, и некоторые люди оглядывают с удивлением, а некоторые и внимания не обращают, торопятся, некогда оглядываться. Там у метро всегда народу много, он потерялся из виду, только еще крест виднеется, а у меня опять глаза мокрые, не знаю, что такое, нервы, что ли, не знаю, а все думается: где он сейчас? Куртка у него высохла, ботинки, тепло ему будет, и день как на заказ… Нет, представьте, мы, говорит, вдвоем!.. Как думаете, пустят его в Думу с крестом?.. Да, вряд ли… Если возле подъезда постоят… Вот где-то сейчас вдвоем ходят…

О, мать честная, совсем забыл, который час?.. Половина первого… Совсем забыл: мне ведь Катерина велела рыбы купить!..

«Борода» тоже встал, руку подал. Я говорю: будьте здоровы, спасибо, а если каким случаем телефон Василия Макаровича узнаете, я бы позвонил, ведь такая тема, он бы сразу понял… «Борода» говорит: да, если узнаю, обязательно. Я говорю: а может, и сами в газету напишете про Алексея?.. Он говорит: нет, мне такую тему не поднять… Да, действительно, Василий бы Макарович… Я бы позвонил, если бы телефон знать. «Борода» говорит: если узнаю по своим старым каналам...

Ну, что делать, спасибо, я рассказал, мне и полегче… Действительно, стало как-то посветлее на душе… Потом еще оглянулся: «борода» на том же месте сидит, на лавочке, и даже что-то записывает… Ладно, хорошо, пускай пишет, может, заметку какую про Алексея напечатает…

 2002 г., 2024 г.