Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ПАДШИЙ СНЕГ. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ПАДШИЙ СНЕГ

Повесть

 

По учению Святых Отцов Церкви в каждом из нас
живёт сразу четыре человека:
один виден всем, другого знают лишь самые близкие.
Третьего – только он сам. И, наконец, четвёртого
даже и он сам не знает, токмо един Бог…

 

Пряничный домик для Гензеля и Греты

 

– …Странно, что раньше мы её не видели ни в одном «прóже», – недоумевали прожжённые телевизионщики, матёрые, циничные волки эфира, по поводу восходящей «телезвёздочки» Аллы Лепешевой:

– С её-то внешкой и профданными! Даже на пробах никто такой актрисы не припомнит… В рекламе не жгла. Неспроста наверное…

И скабрезно приводили в пример песню Юрия Антонова:

…летящей походкой ты вышла из мая,

и скрылась из глаз в пелене января.

А где девушка между тем и другим полгода болталась?! Тому, видать, есть какие-то причины!

– Есть, – отвечал загадочно муж актрисы, по возрасту ей в отцы годящийся, гуру эфиров, Иван Николаевич Лепешев.

– Ну, какие же? – приставали к нему.

– Не скажу.

Он был громким именем: человек-бренд, «попул катера» «А»^[1], говоря профжаргоном телевизионщиков. И о причинах «внезапности» своей жены в шоу-бизнесе он думал с гордой скрытностью ревнивого мужчины-собственника: когда Алла вышла за него, ей было 25, но… Лепешев замирал, вспоминая… «ещё девственница»…

TV-Иван, статный, с эфиопскими, «пушкинскими» оттенками кожи шоколадного цвета и неизменно приветливой улыбкой, служил искусству и народу «лицом телеканала». Его авторские программы, к восторгу акционеров, не раз били рекорды рейтингов.

– Били, кололи, нах…, вдребезги, как сервиз об пол! – хихикал, закуривая сигару, гендиректор телеканала Вольдемар Пендельф.

Иван, с безупречным русским языком и особой «фирменной» харизмой «славяно-африканца», завораживал телезрителей «обжигающей правдой» про рептилоидов, плоскую Землю и, конечно же, телегонию. Собственно, с телегонии всё и началось!

Иван верил в телегонию истово, фанатично. Это была его личная религия, его спасение от мучительного вопроса, с детства рвавшего ему душу. Ведь именно телегония объясняла, почему он, чернокожий Иван, вырос русским среди русских.

История Ивана была пикантной приправой к его медийному образу. «Сын Олимпиады!» – кричали заголовки «таблоидов для дебилоидов», и, несмотря на то что он родился на пару лет позже московских Игр 1980-го года, миф прижился намертво.

Легенда гласила, что его мать, тогда ещё студентка из глубинки, красавица Надя Ряженцева, на грандиозном спортивном празднике побаловала себя мимолётным увлечением одним из африканских друзей СССР. Прошло два года, Надежда остепенилась, вышла замуж за вполне себе белого Николая Лепешева, товароведа в овощном магазине, чьё отчество носил Иван. А первенец у них получился чернокожий… Телегония, не иначе, жена мужу так и объяснила… Фингала под глаз не избежав, но после как-то стерпелось-слюбилось..

Иван никогда не задавал маме грубых и прямых вопросов, был далёк от мысли пытать её чувства с пристрастием. Ему комфортнее жилось в мире телегонии, в котором генетический отпечаток первого мужчины формирует потомство женщины навсегда. Мысль о том, что мама после «того олимпийца», о котором, кстати сказать, до свадьбы честно созналась будущему мужу, могла иметь и других темнокожих партнеров, вызывала у Ивана нестерпимую боль (вполне по-человечески понятную), и потому он закрывался телегонией, как щитом.

В остальном же ему везло: чернокожий русский – уникальный бренд, который Иван умело использовал. Экзотика на российском телевидении! Его порой звали «снегром» – «негром в снегах». Начальники боготворили его, зрители писали восторженные письма. Ивана приглашали на светские рауты, где дамы томно вздыхали, восхищаясь его мускулатурой и африканской статью.

Но обустраивать свою личную жизнь завидный жених не торопился. Он долго искал «ту самую», которая станет матерью его детей. Без примеси проезжих молодцов, диктующей телегонию первенства… И вот он нашел свою Аллочку, белокурую красавицу с глазами васильковой мелодии. Невинную, как самый ранний, самый чистый снег...

То, что Иван стал первым мужчиной Аллы, для него было обострённо важно. В этом крылась его надежда на чистую, славянскую, но слегка шоколадную пушкинскую кровь будущих отпрысков. Он представлял их, затаив дыхание, зашедшись от восторга, – крепких, здоровых, говорящих на безупречном русском...

Аллочка, сохранив себя для него, казалось, верила каждому его слову, особенно когда он рассказывал о телегонии. Она щебетала, что это так романтично – быть навеки связанной с одним мужчиной, с отцом своих будущих детей.

– Да и потом, Ваня, ведь неслучайно… Ну, если так, навскидку, подумать… У всех народов в традиции одно и то же: требовать от невесты девственности! Неужели же все народы всех континентов на одном и том же пустом загонялись?!

Иван, глядя на спящую рядом Аллочку, думал о том, как расскажет своим детям о важности чистоты крови, о том, как он, Иван Лепешев, «сын Олимпиады», выбрал для них самую лучшую в мире мать.

Попутно же понял для себя, почему его звёздочка раньше, до него, не сияла ни в одном телешоу. Девушке, которая так строго себя блюдёт, мало что светит в мире шоу-бизнеса, будь она внешне хоть репликой боттичелевой мадонны.

Ну, теперь-то другое дело! Теперь-то Аллочка – жена Ивана Лепешева, и на этот счёт тоже есть песня:

…Мой продюсер говорит: «Ты – поп-звезда»
       И кстати, мой продюсер – это мой муж, да…

Этот муж и продюсер, два в одном, как шампунь из рекламы, удовлетворённо посмеивался над намеками коллег, всюду пятачками роющих жареные факты…

«Она нашему миру чужая!» – с удовлетворением думал Иван.

А этому миру трудно быть «своим»! Телецентр раскрывается перед новичком, как пятое измерение: стеклянно-гранитный монстр, горделиво, вавилонской башней, вознесшийся к небу. С вызовом! Входишь внутрь – и вот он, другой мир, город в городе. Толпы людей, снующих туда-сюда, словно муравьи в гигантском муравейнике. Лотки-ниши с кофе на бегу и перекусами между эфирами. Кафешки, где за столиками кипят вздоры о рейтингах, новых форматах и провальных гэгах^[2]. И над всем – гул, непрерывный фон, из которого сочиняется в режиме импровизации сложнейшая, оркестровая симфония телевидения.

Коридоры, коридоры, коридоры: лабиринты, складывающиеся в лабиринты лабиринтов, лабиринты в квадрате, в кубе!

– Как они ориентируются? – спросила про снующих во все стороны «человеков-муравьёв» Алла, когда телевизионщики были для неё ещё «они», а не «мы». Иван тогда впервые водил её по своему царству.

– Вживаемся, становимся частью системы координат… – скромно потупился он.

У коридоров есть, понятно, стены, а у стен – фото… Вот они – зияющие модными фасами победители искромётных телевизионных конкурсов, рекламные улыбки, знакомые каждому зрителю по брендам зубных паст и прочих, улыбающих пасть, навязчивых благ с «магазина на диване».

Идёшь, ковёр глушит шаги: комната ожидания и гримёрка. Снова комната встреч. И снова гримёрка. Как клетки на шахматной доске, чередующиеся пугающей массой дублей… А потом разверзается вертеп телестудии, в нерабочем состоянии всегда полутёмный, глубокий и округлый…

Оборудование и декорации складируются прямо в коридорах. Ими словно бы вытошнило наружу костюмерные студии… Мелькают платья, сюртуки, парики…

И Аллочка Белозерцева шла сквозь этот бурлеск, как сквозь время, ощущая себя маленькой, но новой, и даже с гордостью – важной частью этого огромного, никогда не спящего организма…

– Так вот ты какое: «шоу маст гоу он». Люди рождаются, болеют, страдают, спиваются, сходят с ума, умирают – а шоу должно продолжаться!

Нетрудно быть чужим этому миру. Куда труднее стать ему «своим». У телевизионной популярности (в профи-просторечии – «попы») много слагаемых. И главные, конечно, – теневые: навязчивая реклама, продавливающие решения продюсеров, платная клака^[3], постановочность нагнетаемого рейтинга, популярность, надуваемая вирусными «шмоликами»…

Но есть у телевизионного успеха и компонента по имени «кайф»! Кайф от того, что делаешь, заставляющий зрителя, мало понимающего в хитросплетениях закрытого телемирка, даже за стеклом плазменного изображения ощутить вдруг, вопреки всем законам материи, флюиды искренности телеведущей…

Алла же действительно кайфовала, можно сказать, «тащилась» от всего окружавшего.

– Она на лютом драйве! – удовлетворённо констатировал её муж, языком, понятным только коллегам.

Ей было так хорошо, так тепло и уютно под горячими, нагревающими воздух софитами студии, что её восторг жизнью заряжал всех вокруг позитивом, по обе стороны экрана. Она наслаждалась, видя, как загораются красные глазки́ видеокамер, наслаждалась до почти наркотической эйфории, когда вокруг кипели привычные предсъёмочные страсти:

– Ты кого мне набрал?! – возмущалась бабища-режиссёр, вгоняя в ступор своего щуплого заместителя.

Алла сбоку упивалась этим, слушала как музыку.

– Ну вы же сказали, Яна Евгеньевна… – отбивался замшевый, напрочь весь в замше, зам. – Нужна аудитория из детей… Младшего возраста…

– Ну шести, ну пяти лет! Но не трёх же! А что будем делать, если один из этих участников в кадре описается?!

– Они в памперсах… – успокоил заместитель.

И вот уже понеслось: в телестудии ведущие Иван и Алла, клоунничая и паясничая, готовят «Солнечные блинчики» – небольшие, круглые оладушки с начинкой из фруктов и творога, украшенные сметанными солнышками. Это как раз та площадка в огромном телецентре, где сюсюканье уместно: смех и визг детворы, приглашенной в студию, брызгали во все стороны и плясали солнечными зайчиками.

Заслуженный оператор Козодоев, сидевший за пультом и управлявший оттуда триадой своих помощников с тремя камерами, угрюмо дымил сигаретой, наплевав на запрещающие курение таблички, и мечтал поскорее «отсняться»: детские шоу его раздражали кривлянием и гримасничанием, делаными улыбками. Такие съемки казались ему больничной палатой для недоразвитых…

Но закон жанра есть закон жанра, и это понимал даже такой мизантроп, как Козодоев, «всю жизнь при звёздах, всю жизнь за кадром»: студия детского кулинарного шоу обязана совмещать реальность кухни со сказочными фантазиями.

Тут был целый мир: пастельные тона, словно взятые из детской акварели: мягкий лавандовый, нежно-голубой, приглушенный желтый и теплый розовый – все эти оттенки переплетались в фактуре сладкой ваты.

В студии были установлены специальные, так называемые «наливные» полы, чтобы обеспечить абсолютную горизонтальность, хорошую устойчивость, бесшумность хождения и перекатывания камер. Кухонную часть студии дизайнеры выполнили с волшебным уклоном. Шкафчики из светлого дерева были украшены резными узорами в виде листочков и ягод. Вместо обычных полок над столешницами висели изящные литые и витые этажерки, на которых красовались расписные баночки с пряностями, яркие мерные стаканчики и милые керамические тарелочки.

В центре студии раскинулся большой кухонный «остров», вокруг которого и разворачивалось основное действо. «Остров» был оборудован несколькими игрушечными раковинами, плитами и духовыми шкафами – специально адаптированными для маленьких поварят. Рядом стояли матерчатые, жаккардовые «пончики и кексы» – набивные бархатные пуфы.

В одном углу возвышался пряничный домик, словно бы сошедший со страниц сказки о Гензеле и Гретель. Он был сделан из настоящего пряничного теста и украшен разноцветной глазурью и мармеладками. Дети с удовольствием отламывали от него кусочки, шаловливо поглядывая на ведущих. Рядом с домиком топорщилось волшебное дерево с яблоками-леденцами. На его ветвях «росли» ещё и маленькие фонарики, которые разноцветно подмигивали, создавая «атмосферность».

На стенах зависли портреты сказочных существ, занятых приготовлением различных блюд. На полках караулили, как на посту (отнюдь не постном!), фигурки поварят-гномов, и строго следили за происходящим своими выпуклыми базедовыми фарфоровыми глазами. А кухонные полотенца были украшены вышивкой с изображениями овощей и фруктов…

Стремительно набирающая популярность у детишек, а особенно их мам, ведущая Алла Белозерцева в белоснежном, как и её фамилия, фартуке грациозно порхала вокруг богато декорированной студийной плиты, ловко переворачивая блинчики на сковороде. Соведущий Иван, стоя рядом, задорно подбадривал детей и сыпал шутками для детского сада, Козодоевым оцениваемых как «дебильные».

Впрочем, именно «Козодою» выпадала судьба застрельщика, все в студии перед началом ждали его матёрой, иногда и матерной, команды:

– Так, дебилы, трансфокатор объектива на пять фокусов! Готово? Ребята, вы в кадре! Давайте, разведите этих лохов у голубых экранов по полной, кулачки за вас держим! Три, два, один, поехали!

«Козодой» забычковал «Пэлл-Мэлл» в импровизированную пепельницу из баночки от паштета, дежурившую под его рукой на основной мониторной консоли, черной и матовой, как глубокий космос…

И благословил (у суеверных телевизионщиков нельзя начинать без операторского благословения):

– Да пребудет с вами драйв!

И забурлило то, что так морщит старое, бывалое лицо Козодоева:

– А сейчас, ребята, посмотрим, как Аллочка приготовит наше секретное солнышко! – воскликнул, искусно и искусственно фальшивя голосом, давая сценарного «петуха» тяжеловес эфиров Иван Лепешев, подмигивая в камеру.

Алла, обаятельно, жемчужно улыбаясь, аккуратно выложила начинку на блинчик и ловко скрутила его, придав ему форму небольшого свертка.

– А теперь, ребята, – проворковала она своим нежным голосом, – мы сделаем наше солнышко еще ярче! С помощью сметанки мы нарисуем лучики!

– Гребаное слабоумие! – скабрезно процедил старый циник Козодоев, но его никто не слышал. Он это знал – иначе бы не сказал. Ведь обруганное им действо кормило и его тоже. Пусть не так сытно, как популярных ведущих, но… Не плюй, как говорится, в фоны, пригодятся цветность отладить...

А вот дети, помазанники шоколадные, в муке и сахарной пудре, стайка в студии, наивно и дружно, искренне захлопали в ладошки. Закончив украшать блинчики, Алла и Иван вынесли их на дегустацию. Восторженные крики и визг привычно залили студию.

Козодоев демонстративно достал «беруши»…

– А сейчас, мои хорошие, – предложил Иван с нескрываемой любовью и наигранной придурковатостью, – пробуем наши «солнечные блинчики»! И помните, что готовить с любовью – это всегда вкусно!

– Снято! – прокричал оператор Козодоев. И сплюнул от приевшейся слащавости. Но тоже незаметно…

 

***

Каждый раз после окончания съемок Алла чувствовала себя полностью абсолютно счастливой. Трудно сказать, насколько искренней была её любовь к русскоязычному негру, в отцы ей годящемуся, трудно определить, до какой степени этот «Отелло» стал для неё «мужчиной мечты», а до какой – послужил просто «транспортным средством», вывозящим из трущоб…

Но зато можно с уверенностью говорить, что Аллочка искренне любила эту свою (подаренную ей Лепешевым вместе с рукой, сердцем и фамилией) передачу, искренне любила детей-соведущих, неподдельно и сполна, безо всякой примеси иных чувств, любила атмосферу волшебства, которую изо всех сил старалась создать в студии.

Да и как иначе – если с трепетом чувствуешь, что после стольких разочарований и ударов судьбы наконец обрела свое место в жизни. А к тому же, в приложении к «доходному месту» – и многое суливший, восхищённый взгляд Ивана Лепешева…

Алла для него стала не просто прекрасной соведущей, она оказалась настоящим сокровищем. Новая, как говорят на ТВ – «ненадёванная» молодая актриса с ангельским личиком, с голосом и талией Дюймовочки, хрупкая, как ёлочная игрушка, идеально вписывалась в формат детской кулинарной передачи «Няшки-Вкусняшки».

Иван не просто пригласил Аллочку в проект: он её нашёл, и только после долгих, упорных поисков. Ветеран телевидения, «шоколадный король» эфира, отыскал долгожданную искорку, изюминку и жемчужину своей эфирной короны. Она вдохнула какую-то особую жизнь, душу, особый пульс искренности в банальный, в общем-то, «запуск»…

Ну и реклама помогла, конечно, тоже, как всегда! Как только Лепешев нашел Белозерцеву, начиная буквально со следующего дня, волей продюсеров из динамиков всех телевизоров страны навязчиво полилась слащавая мелодия и бодрый голос, ставший обывателям таким же привычным, как гул холодильника.

– Пальчики оближешь! – жизнерадостно вещала реклама, заполняя собой всё слуховое пространство каждой комнаты. – Пир горой! Новое кулинарное шоу для всей семьи – «Няшки-Вкусняшки»! Наши ведущие, блистательный Иван и очаровательная Алла, раскроют перед вами волшебный мир простых, но удивительных рецептов. Вместе мы докажем, что даже самый привередливый ребенок может стать настоящим шеф-поваром, а ваша кухня превратится в эпицентр радости, смеха и… конечно же, вкуснейших блюд! С нашими кухонными забавами готовить – это легко, весело и незабываемо!

Каждый день между новостями и любимым сериалом этот неумолимый поток позитива обрушивался на голову беззащитных заложников потребительского общества из «зомби-ящика». Улыбающиеся лица ведущих, яркие картинки аппетитных блюд, обещания веселья и семейной идиллии… Казалось – вся вселенная сговорилась, чтобы заставить человека посмотреть эту передачу.

В стране многие уже заучили наизусть слоган, музыкальную заставку и даже шутки, которые, как подозревали искушенные, будут навязчиво звучать в каждом выпуске.

Кухонные забавы Ивана и Аллы преследовали зрителя во сне, на работе, даже в тишине его или её собственной ванной комнаты, когда, казалось бы, можно было наконец отдохнуть от этого рекламного нашествия. Гастрономическая манипуляция вторгалась в каждую жизнь, назойливым зудом комара:

– Готовим вместе, едим вместе, живем весело! – гремело с экрана, заглушая все остальные мысли. Похоже, единственным способом избавиться от этого кулинарного проклятия было просто выключить телевизор. Или – влиться и, может быть, научиться готовить самому… Люди поступали и так, и сяк, но зрителей было больше, чем «выключателей»…

И Алла подошла проекту, как отмычки подходят к замку. Иван почувствовал это с первого же дня, как чудо-девочка появилась в его жизни. Она напоминала ожившую фарфоровую пастушку, какую любят ставить на комоды старомодные сентиментальные тётки: огромные, небесно-голубые глаза, модные ныне пухлые губы с нежно-розовым мерцанием, и белокурые локоны, обрамляющие идеальный овал лица. Но больше всего Ивана уже на кастинге поразил её голос – нежный, серебристый, родниковый, мелодичный, напоминавший перезвон хрустальных колокольчиков.

Уже когда Алла представилась, когда мелодия её ручейком текучей речи прозвучала в студии, Иван понял: как раз её-то тут и не хватало…

И – завертелось, всем на радость: детвора заобожала Ивана за его юмор, Аллу – за нежность и умение превратить приготовление самого простого блюда в волшебство. Мамы всей страны, наблюдавшие за ней у экранов, записывали рецепты и восхищались изяществом манер в кадре…

Дальше события развивались для Аллы быстро и сверхблагоприятно. Иван купил кольцо с бриллиантом, и наметил день. Так получилось, что он предложил, немного по-стариковски тушуясь:

– Аллочка, а не хотели бы вы отметить успех нашей передачи в каком-нибудь… ну, более взрослом, что ли, месте? Например, за ужином в ресторане?

Алла манерно покраснела, но её предательски выдал игривый огонек в глазах.

– Почему бы и нет, Иван Николаевич? – тогда она ещё величала продюсера и соведущего по имени-отчеству. – Я с удовольствием...

Дорого же дался ей такой казённый ответ! Она хотела завизжать, повиснуть у Лепешева на шее, она хотела прокричать «ДА!» сто раз подряд, с истерическим визгом…

Но понимала, что маркетинг, в том числе и в личных отношениях, – требует скрывать чувства…

…И вот теперь они – идеальная пара для разворота в модном глянце: успешные, гламурные, живущие в роскошном загородном доме, отлавливаемые папарацци то на лазурной ривьере, то на борту океанского круизного лайнера, то в снежном сверкании солнечного горнолыжного курорта, излучающие счастье на телеэкранах и в социальных сетях.

У них была красивая свадьба: белоснежное платье-аmures, усыпанное жемчугом, из изящно светящейся ткани, сияло в лучах солнца, словно первый снег. Кружевной шлейф тянулся за Аллой, как облако, а фата, казалось, искрилась от счастья. Иван, в элегантном смокинге bonobos[4], с подкладкой-купро, с сияющими глазами, трепетно держал её за руку, и видно было, что боится отпустить, словно она могла растаять, как видение.

Свадьба достойная звезды экрана. Гости – сливки общества: ЛОМы^[5], светские львы обоих полов, телеведущие, бизнесмены, шоумены. Среди них мелькали депутаты Госдумы РФ, или сенаторы – из числа тех, кто любят сниматься камео^[6] в низкопробных детективных телесериалах или выпускать глянцевые книжки со своими, по большей части писаными в соавторстве с «капитаном Очевидностью», нотациями.

– …Эти сценаристы очень наглые! – уловила Алла кусочек великосветской беседы двух таких «Ананасов Рябчиковичей». – Стал мне, вообрази, ссылаться на случай с Шолоховым! Я ему говорю, мол, ну ты-то ведь не Шолохов.

– Резонно!

– И знаешь, что он ответил?!

– Что?

– А почему, собственно, я не Шолохов? Потому что вы меня не печатаете? Если бы вы Шолохова не печатали, он бы тоже не был Шолоховым…

– Это из той оперы… – густо кашляет надтреснутым от подагры смехом вельможный собеседник-балагур сановных салонов, – что если человека назвать «Сытом», то он будет Сыт всю жизнь…

Живая музыка, шампанское рекой, изысканные закуски: сырные шарики с виноградом, тарталетки с ананасом, капрезе^[7] в креманках… Вкусом своим они без слов обязаны были рассказать всем гостям о достатке и успехе. И они старались, докладывали, когда их на тарелку докладывали – впрочем, лишь тем, кто и так об этом всё уже знает, и всяким искушением уж искушен...

– Пять минут до прямого включения в студии новостей… – травит байки с бокалом-шале (а в оном плещется клубничный дайкири) телебосс для хихикающего модного дизайнера, не очень пока знакомого с закулисьем голубых экранов. – Ведущий, солидный мужчина в строгом костюме, готовится начать эфир. И тут, как гром среди ясного неба, – он обливается кофе. Обливается, свинья, так, что не спрячешь. И рубашка белая, как на грех, и пятно от воротничка начинается, растекается по груди, грозя испортить образ…

Алла улыбнулась: не врёт, что удивительно, она тоже это помнит, можно сказать, у неё на глазах было!

– …В студии паника. Переодеться нет времени. Искать другую рубашку – тоже. Что делать?

– Да, да! – кивает Аллочка, подтверждая.

– …Режиссер, женщина с железными нервами и богатой фантазией, быстро оценивает ситуацию. В соседней студии снимали мастер-класс парикмахерского искусства. И у неё рождается гениальная идея. Она врывается в студию новостей с парикмахерскими клеенками, с теми, всем знакомыми, у которых резиновый ворот. На этих накидках надпись «волшебные ножницы» и стилизованные изображения парикмахерского инвентаря…

«Надевайте! – приказывает она ведущему и его соведущей, девушке в элегантной дамской «двойке» делового стиля и при галстучке. – Выйдете в эфир под накидками!».

«Что?! Вы с ума сошли?!» – возмущается ведущий.

«Начнёте с того, что сегодня всемирный день цирюльника!» – отрезает режиссер.

«А что, сегодня, действительно?..» – пытается возразить ведущий.

Вы только гляньте на него! Накосячил – и ещё другим предъявлять смеет!

«Какая, нах…, разница?! – кричит режиссер в бычьем бешенстве, растеряв и без того небогатое терпение. – Теперь-то уж какая разница! С сегодняшнего дня будет всемирный день парикмахера! Поди проверь, раз всемирный!».

Три, два, один, поехали!

И вот они в эфире. Ведущий и соведущая с натянутой улыбкой, одетые в смешные накидки, к каким люди привычны в кресле парикмахера, с профессиональной уверенностью смотрят в камеру.

«Добрый вечер, уважаемые телезрители! – начинает ведущий, стараясь говорить уверенно и спокойно. – Сегодня всемирный день парикмахера, и в знак солидарности с этой благородной профессией мы, ведущие новостей, сегодня в таком вот виде будем вести эфир…».

«Каждый из нас, – нежно воркует соведущая, умело, как говорят телевизионщики, «подмахивая» (и не подумайте пошлого!) – перед выходом в эфир имеет удовольствие в гримёрке общаться с этими прекрасными людьми, обычно остающимися за кадром…».

– Ну и что в итоге?! – в голос хохочет конструктор звёздных туалетов.

– Ну так и появился всемирный день парикмахера…

Аллочка оставила эту парочку и заскользила серфингисткой меж волн – меж приглашённых. Чтобы, как полагается у королев, никого не обидеть невниманием…

– Ну, двумя словами, – объяснял легендарный Козодоев, приобняв начинающую, но уже пробившуюся в этот круг актрисульку Лару Яхтину в мерцающем блёстками коктейль-платье с запредельным декольте. – Я ведь в тех стенах ещё кассеты «VXS» помню…

– Да что вы говорите?!

– И всегда это был сумасшедший дом! Я так всем и говорю: телевидение – это сумасшедший дом! Вообрази, Ларочка, два часа ночи, муж весь на нервах, дети давно спят, им уложенные, он звонит на мобильник жены, не с вопросом, а с истерическим криком: «Ты где?!». И слышит в ответ пароль, понятный всем телевизионщикам: «Монтируем»...

– И что муж?! – хлопала ресницами куколка-Ларочка.

– И ему нужно это принять, а то придётся разводиться...

Алла послала дежурные улыбки и Козодоеву и Яхтиной, и двинулась дальше: в столице говорят «успех – это движение».

– Или вот ещё, – донеслось справа со смешками в манжеты на бриллиантовых запонках. – Пендельф орёт матом на Лощилина…

Аллочка прислушалась. Она знала обоих: Вольдемар Пендельф – владелец нескольких телеканалов, включая и тот, на котором она честь служить имеет. Альфред Лощилин – телеведущий, любимец всей страны.

– «Что?! Отгул?! – кричит на него Пендельф, как на лакея. – Ты мне говоришь про отгулы?! Да мне плевать на твоих внуков, нехрен было заводить!». Через пять минут он же, встретив уборщицу со шваброй: «Как ваше здоровье? Как ваши внуки?! Надо уделять им больше внимания, дети – наше будущее...».

Это всё, если задуматься – страшно. Но звучит шуткой, если изрекается в зале ресторана, утопающей в шелках и орхидеях, с патио-выходом на стриженный английским пуделем изумрудный газон для пикника (в хорошую погоду газон с грилем популярнее залы).

Алла бдительно проследила, чтобы устрицы Fine de Claire к аперитиву были поданы на неподтаявших ледяных глыбах:

– А то были случаи, вообразите конфуз: подают устрицы, а лёд подтаявший, рано из морозилки вынули и на кухне продержали…

– Итак, – следила Аллочка по списку, – увертюра холодных закусок: фуа-гра террин с инжирным конфитюром, сервированный на поджаренном бриоше, и тартар из мраморной говядины Wagyu, приправленный трюфельным маслом. Есть такая партия!

И слушала краем нежного ушка:

– …Читает программу передач! Ну, там понятно, новости, шоу «Вечерний Изврат», «Следствие вели… с Эркюлем Лошадским»… Далее, говорит, в программе передач отрывок из оперы «Запзадун».

– Это что за опера такая?!

– Нет такой оперы! Это я торопился, написал ему сокращённо, «Запорожец за Дунаем», точками сокращения обозначил… Ну, не идиот?! А рейтинги катера «А»!

И вот уже в качестве основного блюда подают нежнейшего чилийского сибаса, приготовленного в технике sous-vide, с соусом бер-нуазет и спаржей аль денте, попутно предлагают выбрать между медальонами из оленины, выдержанными в красном вине, с песто из пастернака и соусом из диких ягод.

Струнный квартет на английском газоне – мрачно-фрачная печать на зелёном ковре, залитом солнцем, – исполнял классические мелодии.

Когда пришло время десерта, официанты выкатили тележки с пирожными от Ladurée. Гости выбирали между макарунами с разными вкусами, эклерами с кремом патисьер и миниатюрными тартинками с сезонными фруктами. Для пикника на лужайке расстелили прямо на траве тактильно-обаятельные пледы, расставили плюшевые кресла-мешки…

 

***

Впрочем, среди гостей высшего света чёрной скалой посреди лазурной лагуны выделялся отец Ивана, Николай Михайлович Лепешев, в добротном, но простоватом костюме и старом, слишком, почти ромбически, широком, по моде 80-х, и успевшем с тех пор, несмотря на всю бережливость владельца, поблёкнуть, галстуке.

Аллочка знала с первых дней знакомства: Николай и Николаевич, отец и сын, не ладили, очень мало общались; да и не о чем было. Иван – звезда эфиров, а Николай – владелец крошечной овощной лавки в панельно-типовом, сплошь пятиэтажном, сером пригороде. И лавка эта едва-едва себя окупала. Да и то теперь уже не всегда. Отец в своё время ничем не помог «черномазому» сыну, и нынче из гордости сам решительно отвергал помощь влиятельного отпрыска. Но всё же на свадьбу не прийти – выходило бы за все грани приличий! Отец пришёл. И угрюмым бирюком сидел в углу.

Иван, как и ожидалось, подходил к нему редко, вымучено: было неловко за этого упрямого старика перед важными гостями. Что свекор Аллочки для блистательного сына? Пережиток прошлого, нелепая тень из былого на его блестящих перспективах.

Но ситуацию очень тактично разрулила сама новоиспечённая Лепешева, Аллочка. Когда она подошла, то свекор напрягся: красивая, утонченная, из другого мира, – чего она хочет от него, дряхлеющего и никому не нужного старика-овощеведа?

Она присела рядом, её жемчужное платье слегка коснулось его колена. И чем с первых же слов поразила в самое сердце: она прекрасно понимала разницу между «овощеводом» и «овощеведом»!

– Овощевод в огороде, – нудел, бывало, старый Лепешев, – а овощевед – это товаровед в овощном магазине. Но этого никто давно не помнит. Потому что и специальных овощных магазинов почти не осталось. Всё съедено крупными торговыми сетями! Мать их за ногу!

И потому все упорно зовут Николая Лепешева «овощеводом». Кроме его новой снохи, вот ведь сюрприз судеб!

– Обещаю быть вам хорошей дочкой! Начиная с того, что я – Николаевна! Прям по паспорту, вот ведь как совпало! – и она рассмеялась с затаённой грустью, серебряно, но не совсем: как будто кладбищенскую краску-серебрянку расплескали…

Лицо Николая Михайловича слегка смягчилось.

– Мне каждое утро-то выносить уже тяжело! – сознался вдруг в порыве откровенности старший Лепешев. – Хочу помощника взять! Ванька-то дезертировал, чужому человеку лавка достанется… А Ванька мне говорит: зачем тебе помощник, ты и так концов с концами не сводишь! Лавка между двух супермаркетов, как меж двух огней! Не выноси, говорит, на витрине оставляй…

Никто бы не понял, что за ахинею несёт противный, вредный старик-расист с кустистыми бровями…

Только Алла вызнала, потому что «хотела всё знать» про новую семью: лавка старшего Лепешева вдавленно вписалась тесным и узким пеналом на первом этаже панельной пятиэтажки. На ночь витрина закрывалась ставней, а поутру ставня превращалась в козырёк, визуально расширяя пространство магазинчика.

Под этот козырёк почти перпендикулярно поднятой ставни старый Лепешев выносил ящики с овощами и мешки с картошкой. Всё это он старательно расставлял, чтобы прохожие спотыкались, огибали эту выставку нелепого и грошового старческого тщеславия, а к вечеру всё затаскивал обратно: ну, не оставишь же на ночь, растащат!

– А с утра зачем выставлять?! – обычно спрашивал Иван Николаевич, чёрство и бездушно не понимая овощеведческой логики. Отец-расист брезговал отвечать бестолковому негру. Но вот Аллочка, белая, как снег, блондинка-сноха, всё поняла и без ответов «первоисточника».

– Это прекрасный способ! Культура торговли! – отвечала она на незаданный стариком Лепешевым вопрос. – Лучшая реклама, самая честная в мире реклама! Идёт прохожий, сразу видит, где купить овощи! И сразу видит, какие покупает! Так бы он мимо прошёл, мало ли витрин по пути?! А тут развальчик прямо на тротуаре, свежие вкусные земляные запахи, пробуждающие желание…

Да! Нужно иметь вынесенную из трущоб эластичную способность раскорячиться для выживания – чтобы понять, о чём говорит жертва телегонии Николай Михайлович.

Когда Аллочка всё это «овощеведство» грамотно «раскидала» – Николай Михайлович почувствовал, как ледники его сердца тают. Невестка-то, оказывается, «из наших», а не из «этих»!

 

***

Иван Лепешев ладил со всеми, кроме отца. Про отца он порой говорил с нескрываемым ужасом:

– Такой противный вредный человек, желчный, язвительный… Мне иногда даже кажется, что он не до конца верит в телегонию!

Нелюбовь к чернокожему сыну в семье двух белых супругов вполне, с точки зрения Аллочки, была понятна – «Ваше с мамашей счастье, что он хотя бы как версию вашу телегонию принял!» – думала она.

Tempus curat omnia^[8] – вы говорите?! Ни время, ни смерть матери – ничего тут не вылечили, и даже наоборот: Николай и Николаевич Лепешевы всё дальше расходились, всё меньше понимали друг друга, хотя каждый и стремился к обратному, и тут уж злосчастная телегония была ни при чём… Хотя и пытались на неё всё валить, но…

Это тоже одна из трагедий постсоветизма – когда растущая разница достатка и недостаточности разрывает семьи, будто на льду во время ледохода. А они пытаются – причём с обеих сторон – оставаться семьёй, взаимно обманывая друг друга, что по-прежнему нечто одно.

Но этого быть не может, потому что льдины взломанного мироздания расходятся всё дальше, и люди на разных льдинах всё дальше друг от друга. Не говоря уж о том, что льдины в этом полоумном половодье рискованно-шатки, и нужно поменьше махать руками бывшей родне, и побольше уделять внимания остойчивости утлого, тающего под ногами холодного плота…

Но люди есть люди! Они же не ссорились, не рвали между собой – и даже наоборот, норовили с гостинцем явиться на каждые именины или поминки… Грустно смотрят они друг на друга – отцы и дети, братья и сёстры, друзья и подруги, между которыми однажды зазмеилась дьявольская трещина и, зазмеившись, стала неумолимо расти, превращаясь в пропасть.

Ту, о которой говорит библейская притча о богаче и Лазаре (ох, как люто и повсеместно не любит Библия богатых!): «…сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят»^[9].

Но в промежуточной стадии через расширяющуюся трещину, будущую пропасть, – прыгают туда и сюда. «Шоколадный заяц» российских телешоу, Иван Николаевич Лепешев, как бы чужд ни был отцу своему, каким бы чужим его для себя ни считал – всё же заезжал иногда проведать…

Однако то было занудное исполнение сыновьего долга. Аллочка же, как казалось, интересуется делами старика искренне.

– Знаете… – сказал Николай Лепешев, смущенно кашлянув, когда бойкий кельнер в малиновой жилетке поднёс им со снохой на золотистом блюде мини-сэндвичи, с дуэльной ревнивой страстью проткнутые шпажками насквозь. – Вы, Аллочка, настоящая. Не такая, как все эти… – он брезгливо махнул рукой в сторону нарядных гостей. – И Ване с вами повезло.

Аллочка улыбнулась, её глаза светились, казалось, неподдельным теплом.

– А вам, Николай Михайлович, повезло иметь такого замечательного сына.

Старый упрямый овощевед опустил глаза. И даже, впервые в жизни, рискнул на самокритику:

– Не всегда я был хорошим отцом, – пробормотал он, сам себе не веря… – Телегония – наука серьёзная, не спорю, но всё-таки, ты сама подумай, дочка! Иной раз, как раскинешь рамсами-то… Если у тебя негритёнок вдруг родился… А ну как?! Я ведь всю жизнь и Надю, и Ваню этим изводил как расист… Надю, может, и есть за что, а Ваня-то в любом раскладе в чём виноват?! Так что я не лучший из отцов, Алла…

– Никогда не поздно это исправить, – мягко посоветовала Аллочка.

В этот душещипательный момент к ним подошел Иван. Он удивленно видел на лице бати впервые за вечер оживление, счастливую улыбку, глаза старика горели бодрым огнем – чего Иван не помнил уже много лет.

– О чем это вы тут? – спросил Иван изумлённо. И с плохо скрытым намёком – о чём красавице-телезвезде говорить с таким пренеприятным, пропахшем терпкими пряностями, хрычом?!

Аллочка игриво подмигнула свёкру.

– Об овощной торговле, Ваня! О лучшей рекламе для овощной торговли!

И в этот момент Николай Михайлович, растрогавшись, маслом по сковороде топясь, подумал, что, возможно, эта свадьба – не только праздник для Ивана, но и шанс для него самого. Шанс на примирение, на понимание, на новую жизнь. И все благодаря этой удивительной девушке, которая смогла найти ключ к его ледяному сердцу – обычными, простонародными словами…

– Ты меня прости, сынок, – впервые в жизни проскрипел овощевед. – За всё что было, зла не держи… В семейной жизни чего не бывает?!

Мудрено ли, что Иван после этого ещё больше стал боготворить Аллу, всю свадьбу не сводил с неё восхищенного взгляда?!

Несмотря на разницу в возрасте, он ещё был полон сил и энергии. Он умел в танце выразить свои чувства, когда стрелки часов приближались к полуночи, и небо над головами взорвалось каскадом огней фейерверка. Сначала в небо взмывали золотые пальмы, рассыпаясь мириадами искр, затем появлялись разноцветные хризантемы, оставляя за собой длинные шлейфы цветного дыма. В кульминации на небе объёмно расцвели огромные сердца, сложенные из красных и белых огней, и надпись «Алла & Иван» золотыми буквами.

Восторженные крики, аплодисменты, вспышки фотокамер… Все были очарованы этим завораживающим шоу. «Шоу маст гоу он!». Алла и Иван, держась за руки, стояли в центре лужайки, радиоактивно светящиеся от счастья. Этот день они запомнят на всю жизнь, а вместе с ними и все гости. Фейерверк стал идеальным завершением их светской свадьбы, символом их любви, яркой и незабываемой, как эти огни, танцующие в ночном небе…

Когда произносили свадебные клятвы, Алла всё так же очаровательно улыбалась, но самые внимательные заметили: в её глазах нетопырём чёрной пещеры промелькнула какая-то перепончатая тень...

Первый кусок роскошного свадебного торта по традиции отрезала новоиспечённая жена, согласно той же традиции – серебряным ножом от нижней части коржа. Затем за дело взялся муж, разрезая дальше – уже всем гостям по куску – огромный свадебный торт, украшенный цветами и фигурками лебедей. Алла то улыбалась, то «грузилась в депресняк», как говаривали в «не столь отдалённых» местах её детства…

 

***

Словно морок, сквозь толпу нарядных гостей, сквозь весь этот подиум-парад Луис Виттонов, Шанелей, Кристиан-Диоров, Прадо и Гуччи, Барбьерре и Кордье, сквозь музыку и великосветский смех (великосмехский свет) к ней прорывались видения.

Мрачный городок Крохоборов, затерянный в глуши, окутанный серым туманом. Заброшенный градообразующий камвольный комбинат, чьи ржавые остовы громоздятся левиафановым скелетом выброшенного на берег чудовища. Спившийся отец, с озлобленным лицом, с тяжелой рукой, поднимающейся на неё…

Чуть расслабилась – и поплыли, поплыли перед глазами Аллы картины нежизни, которая, почему-то, чем страшнее, тем больше цепляется за крохи себя. Алла – снова девочка-подросток, сжимающийся в углу, рыдающий от бессилия, гложущий то один кулачок, то другой, до боли, почти до крови – в исступлении. Бегство из дома, ставшего адом: в никуда, в неизвестность, в надежду на жизнь. Потому что для некоторых живых – жизнь факт, а для других – только надежда…

Борьба за выживание, зоологическая, плотяная, пульсирующая током крови, дарвинова – оставила изнутри Белозерцевой неизгладимый след. Она и хотела бы, да не могла уже не задаваться вопросом: кто они, все эти люди, икра человечья, эти статисты истории, головами которых выложена мостовая блистательных колесниц? Кто эти люди, среди которых прошли детство и юность Аллы Белозерцевой? Люди, которые бьются в силках нужды от колыбели до могилы? Бессильные вынырнуть из сумерек вечной материальной недостаточности, сумерек, в которых все кошки серы?

Одни говорят: они слишком тупы, чтобы заработать. Другие – они слишком совестливы, чтобы идти по трупам…

Увы, ни то, ни другое…

Попав игрой судеб в светский бомонд, вращаясь в кругах высшего общества, Аллочка поняла, что люди её детства, папа, мама, соседи, – жили нищими от колыбели до могилы не потому, что мало думали или много стыдились. И то, и другое у них не очень отличалось от людей бомонда, как уже успела убедиться Белозерцева.

Весь её изощрённый вызовами судьбы мозг сломался, пытаясь понять механизм перехода – но так и не понял. Проходя в высший круг, Аллочка не сделала ничего умного и ничего злого. Да и вообще ничего чрезвычайного, чем-либо отличающегося от всей её предыдущей жизни. Теперь ей поклонялась как богине вся страна – а она не видела в своей работе ничего сложного, удивительного, уникального или мастерского.

В студии, стилизованной под кухню, она готовит блинчики, хихикает с детишками, улыбается в экран. При этом выглядит – самокритично думала она – в этот момент скорее дурой, чем Софьей Ковалевской.

И всё?! И этого достаточно?! Достаточно, чтобы отпуск с мужем проводить в президентском люксе на тропическом курорте?!

Но она всегда могла делать то, что делает сейчас! И никогда не отказывалась это делать!

Однако же бóльшую часть своей жизни прожила в Крохоборове, в квартире, где и у ванной, и у туалета были грубо замалёванные масляной краской цементные стены, потому что папа с мамой годами, не могли накопить на хотя бы дешевенький кафель… У мамы высшее образование и учёная степень, у папы учёной степени не было, зато два высших образования… В сумме четыре никому не нужных диплома в обществе, где ничто никому не нужно без предоплаты…

Разумеется, квартира эта была «наследием проклятого режима»: ни о каком приобретении квартиры в «новой России», «России больших возможностей» крохоборские Белозерцевы не могли и мечтать. То, что ванная и туалет вообще имелись – большое «бинго» судьбы, посмертный дар «Совка»: всё же не курная изба, не землянка и не гнилой угол в рабочем бараке… И на том спасибо! А жить как?! На что?!

Говорят – безнадёжность страшна. Но страшнее её – ложная надежда в момент шипящего угасания, надежда, которая ещё вчера поддерживала несчастного нищеброда под руки, а сегодня потянула его ко дну омертвелым весом подохшей химеры. За что только ни цеплялся, снова и снова срываясь в яму, её отец, прежде чем отдался сполна безнадёге неизлечимого алкоголизма!

В городке Крохоборове, учитывая градообразующую нищету, имелось полное собрание всех «сетевых маркетингов», «Гербалайфов», «кружков позитивного мышления». Городок как червями, кишел утопающими, которые пытаются глотнуть воздуха на поверхности, опираясь на головы других утопающих. Топили ближних они успешно, а вот сами выплывали на этом топливе – куда менее успешно…

Белозерцев, даже имени которого дочь пыталась не вспоминать, не только бил её, беззащитную малолетку, до переломов, но и сам бился, как рыба об лёд. То он пытался продавать лук-севок, то вкладывал последние гроши в какой-то «бизнес-проект», то силился, пыжась, открыть профсоюзную газету, то выращивал на продажу грибы-вешенки в подвале… Все прожекты выглядели со стороны очевидными и нелепыми авантюрами, но отец цеплялся за них, хотел поверить в подвальные грибы, заставлял себя поверить, что ключ из подземелья найден…

Он менял работы как перчатки, но каждое новое место оказывалось хуже предыдущего… Теперь Алла понимала, что это не случайность, а железная закономерность рыночной хтони: годы идут, и хозяева жизни доедают сегодня то, чем побрезговали вчера.

Однажды отец завербовался на северную вахту, откуда собирался привезти большие деньги, но привёз только себя самого, хотя бы живого, хоть и сильно избитого…

«Если бы его сразу убили, – скалилась Судьба, почему-то представлявшаяся Алле со шлифовано-складчатым импортным лицом владельца телеканала Пендельфа, – то сейчас бы уже давным-давно про него забыли, как будто его и вовсе не было! Но ему, исходя из религиозных предрассудков, оставили немного еды, чтобы он умирал помедленней. И вот он годами, десятилетиями болтается между жизнью и смертью, варится на слабом огне, ни жив и ни мёртв, изводит своими стонами солидных господ, и сам мучается…».

Нет, нет! Лучше уж тусклоглазая стабильность безнадёги! Лучше она, чем смердящее палевом и жирной вязкостью сковородного нагара шипение надежды, гашеной в помоях! Не надеяться ни на что – больно; надеяться на что-то в Крохоборове – ещё больнее…

«Но что же не так было с моими родителями?!» – снова и снова спрашивала у воздуха и горизонта Белозерцева, ставшая Лепешевой.

«Им просто не повезло, – отвечала Судьба, равнодушная, циничная сука. – Как и большинству, утешай себя этим, подавляющему большинству людей на этом, нисколько не белом свете…».

«Все говорят, что бедность – не порок. Не преступление. Но тогда почему за неё карают пожизненной каторгой?!».

«Не хочешь – не живи! – пожимала Судьба «плечами» дальнобойных трасс. – Дело твоё…».

«Мой отец овдовел, – рассказывала о себе Аллочка. – Спился и стал алкоголиком…».

В такой версии история её детства была удобна всем: и слушателям, и ей самой. Человеку хочется рациональных объяснений, и «отец-алкоголик» – очень удобный штамп. Приложил – и больше ничего не нужно объяснять.

Все понятливо, сочувственно кивают. Мы, мол, нашли дыру, в которую слилась твоя жизнь. А вот если бы папа не был алкоголиком, пропивающим последние вещи из дома, тогда твоя жизнь сложилась бы совсем иначе…

Или нет?

Папа ещё не был алкоголиком, когда мама тяжело заболела, а на лечение, как всегда и на всё – не было денег. Папа не был алкоголиком даже когда овдовел, наоборот, он с удвоенной энергией включился в трудовые ритмы, чтобы выковырять из жизни дополнительную изюминку…

«А потом папа, да, стал алкашом, и я расскажу вам, как это случилось. Он был «сова», а вынужденно вёл жизнь «жаворонка»: беспощадный будильник превратился в орудие пытки, изощрённое, как у испанской инквизиции. Покоряясь жестокой судьбе, заспанный папа вставал каждое утро, и уходил работать. Тогда он ещё не пил. Только работал. Запоем. С постоянными переработками. От начальства благодарности не услышишь – всегда лишь одни недовольные рожи и попрёки, что недостаточно старается… Будильник. Пытка подъёмом. Долгий-долгий рабочий день. Вечер. Дом, в котором сортир с цементными стенами. Баланда. «Макарошки». Тревожный сон неврастеника. Будильник. Пытка подъёмом. Чего нужно отцу – никто и никогда не интересовался. Ему предлагалось быть счастливым «востребованностью», в отличие от многих горемык. И он, пряча слёзы, фальшиво улыбался «с 8 до 8», изображая любовь к работе, которую ненавидел. Не находя выхода, закупоренная внутри, эта застоявшаяся, забродившая ненависть, как отёк лёгких, растекалась, метастазами расползалась на людей, жизнь, на всё и вся…».

Сколько длился такой ритм – Алла точно не скажет, но помнит, что примерно около всей её тамошней жизни. И уверена, что для папы он казался бесконечностью. И при жизни мамы. И тем более – когда она умерла. А сучий будильник всё так же гавкал в полшестого утра. И бедная «сова», папа, тёрла глаза кулаками, с остервенением, каждый день, потому что «сове» казалось, что там, в глазах, песок…

Много песка, и надо как-то вычистить этот песок, вымыть его над умывальником, пальцами выковырять из уголков глаз… А уголки глаз гноились. Там накипало то, что детьми называется «кака», сухое и противное послесонье невыспавшегося – и если забудешь как следует выскрести уголки глаз – то омерзителен собеседникам… Впрочем, ты и так всем и всегда омерзителен…

Были, конечно, и выходные. В субботу и воскресение с песком в глазах становилось полегче. Но из глаз он попадал в голову: выспавшийся отец думал о деньгах, думал об их отсутствии, и этими мыслями сводил себя с ума. Один раз Алла застала его грызущим зубами узел, скрученный из простыни. Отец плакал. Он не хотел бы, чтобы дочь видела слёзы его бессилия, и потому плакал, когда думал, что она его не видит. Но она его украдкой всё же видела. У них была тесная квартира – больно-то друг от друга по углам не расползёшься…

Вы-то, «понимающие», думаете, что папа так жил, потому что был пьяницей? А всё наоборот! Он пьяницей стал, потому что слишком долго так жил. И в какой-то момент он сломался. Он посчитал, что маленькая зарплата недостойна всей той совокупности усилий и унижений, которую приходится за неё отдавать.

И тогда папа впервые ушел в запой... Как известно из уст «добрых» работодателей – «такие как он, за забором в очереди дожидаются, пока их свистнут». Работодатели не стали вникать в излом психологии молчаливого клерка. Свистнули ломать об колено следующего из очереди.

А Белозерцев, чьё имя Алла хотела забыть, потерял зарплату, последнюю ниточку, связывавшую его с жизнью. Потом, чуть погодя, потерял и человеческий облик. С этой утратой Белозерцевы лишились того, что казённо называется «скромным достатком». Может быть, новым знакомым Аллочки этот достаток показался бы неотличимым от нищеты, но Аллочка-то в сортах дерьма разбиралась куда лучше высшего света.

Например, всей тусовке Ивана, и самому Ивану Николаевичу, «отхаппибёзденному» медийной популяркой, – Николай Лепешев с его тесной овощной лавкой представлялся «лузером», нищим неудачником. Но с точки зрения Аллочки владелец собственной лавки – находился на той заветной, блаженной высоте, о которой несчастный его тёзка Белозерцев, однажды «по пьяни» сломавший дочери руку разводным газовым ключом, – мог мечтать только в самых влажных и безоблачных сновидениях! Однажды отец Аллы тоже пытался открыть собственное «дело», и взял кредит… Чудом и промыслом божьим, и заботой добрых людей (потом все они повымерли) Белозерцевы тогда остались с квартирой…

Одно дело, если у тебя нет ничего, кроме обеда, оплаченной коммуналки, и скромных вещей с вьетнамского рынка. И совсем другое, если у тебя нет даже и их!

Аллочке хотелось быть верующей. Ей хотелось думать, что закупорившийся над головой ад – следствие каких-то великих грехов у предков, какой-то кармы или чего там ещё.

Это казалось ей менее страшным, чем ответ атеистов: Вселенная-идиотка, слепая и безмозглая, холодная в своей заскорузлой вечной мертвечине, раздавила человека-муравья и не заметила, как и в миллиардах подобных случаев. Зачем? Да ни за чем. Для чего? Да ни для чего.

А потом к Аллочке пришла её нынешняя доля – заставив вспомнить песню: «Ведь в этой жизни всё не то, даже чудо». Удача оказалась такой же слепой идиоткой, как и Смерть. Она выбросила «бинго» так же бездумно и бездушно, никаких достоинств не требуя от счастливицы, как и Смерть, казня людей мучительной многолетней казнью – не нуждалась ни в каких преступлениях своей жертвы…

 

 

Шили-были Dead и «бабки»…

 

А маховики судьбы закрутились с необычайной скоростью, события пестрили и частили: передачу «Няшки-Вкусняшки» вдруг выдвинули на престижную телевизионную премию «Золотой Патефон»…

И вот он – заветный, долгожданный день церемонии! Мечты сбываются?! Королевский убранством своим «Холл телевизионной славы», сверкающий огнями гигантских хрустально-пирамидальных люстр, наполнился блеском и шорохами вечерних нарядов, театральной чопорностью показной успешности, и ароматом дорогих духов. Светская тусовка, бомонд, представители телевидения и кино – все проковыляли по красным коврам сюда, в царство золота и бриллиантовых бликов, чтобы увидеть, кого хозяева жизни, играющие в олимпийских божков, назначат «лучшим» в этом году.

Иван, в элегантном смокинге, вёл Аллу под руку, как под венец, не скрывая своей гордости ею. Алла, в великолепном бальном платье «от кутюр», смотрелась настоящей принцессой. Ткань платья, словно сотканная из лунного света, млечным путём струилась по её фигуре, подчеркивая изящество и красоту. В её волосах сверкали сапфиры диадемы, а в глазах, несмотря на тревогу, светилась надежда.

И вот настал момент истины. Ведущий объявил победителей в номинации – «Лучшая детская программа».

– И приз «Золотой Патефон» получает… – бывалый конферансье Альфред Лощилин умело соткал драматическую паузу с придыханием, – передача «Няшки-Вкусняшки»!

Эхо деланого восторга прокатилось по распираемому роскошью декора залу.

Ивана и Аллу пригласили на сцену. Щелканье фотокамер, вспышки, взгляды со всех сторон. Их стесняла – и в прямом и переносном смысле слова «стеснение» – светская тусовка, бомонд, акулы пера, папарацци. Все рвались запечатлеть момент триумфа, момент восхождения новой звезды.

Тут и вышла незначительная накладочка! Дело в том, что по традиции в конверт, ритуально подносимый ведущим для «зачитки», вкладывали записку, начертанную «от руки». Дабы создать впечатление – ложное, конечно, напускное, – что всё решилось в последний момент, до того все в неведении были до крайней секунды, так что даже и на принтере распечатать имена победителей не успели!

– Поздравляем, Иван! – воскликнула ведущая, массивная и завистливая к молодым, «в годах», матрона вечерних эфиров, дородная и улыбчивая Валента Спечаева, прекрасно знающая Лепешева.

Но, вручая статуэтку не ему, а его супруге, зачитывая рукописный текст, оговорилась:

– И поздравляем… Алёну…

– Что?! – взвизгнула Лепешева, трупно побледнев. На мгновение ей показалось, что её заманили в ловушку, что сейчас весь окружающий бомонд превратится в хохочущее над ней быдло, разоблачившее её подноготную… «Алёна»… Вот уж чего она хотела забыть острее, чем имя отца своего, так это…

– Ой, простите, Аллу Лепешеву! – поправилась великосветская дура Валента.

– Вот сразу видно! – сгладил неловкость соведущий Альфред Лощилин, целлулоидный человек, не просто покрытый светским глянцем, а, казалось, весь целиком отлитый из этого глянца с отливом и вкраплением блёсток: – Сразу и видно, что у тебя нет внуков, Валя! А я вот не пропускаю ни одной серии «Няшек-вкусняшек»! Таков долг дедули, – кокетничал он.

Мол, это юмор такой: вот он я, моложавый, фешн-прекрасный, «счастье look’овое», и – дедушка?! Дивитесь, теледивы!

– Аллу, конечно же, Аллу Лепешеву! – голубем гулил в микрофон его хорошо поставленный голос.

В абсурде этой «перепутаницы», показавшейся зловеще-неслучайной, Алла потеряла сознание. Все произошло в мгновение ока. Лепешева вдруг, как снайпером подстреленная, пала на пурпурную ковровую дорожку сломанной куклой.

В зале подвисла тишина. Иван, испуганный, подхватил молодую жену, как в ЗАГСе, на руки. Он ничего не понял, и, к счастью, никто ничего не понял. Случившееся списали на духоту, на нервное напряжение молодой победительницы, чья мечта исполнилась. Все вокруг кинулись помогать, гомонили, что нужно подать воду, нашатырь…

Алла очнулась через несколько минут. Она лежала на диване в гримерке, окруженная заботой и вниманием.

– Что случилось? – прошептала она сквозь копоть головокружения.

– Все в порядке, милая, – успокаивал Иван. – Ты просто переволновалась. Тебе нужно отдохнуть…

Алла закрыла глаза...

После триумфа на «Золотом Патефоне» Иван решил устроить для молодой жены отпуск: так сказать, снять стресс бризом и соляными-солярными ароматами на море. Яхту, правда, вкупе со своим не слишком приятным обществом, любезно предоставил Вольдемар Пендельф, владелец телеканала.

Лазурное море, яркое солнце, живописные греческие острова – казалось, что может быть лучше для отдыха и восстановления сил? Яхта Пендельфа в своей пузатой, какой-то непропорциональной до безобразия роскошности затолкала в себя всё, что только можно выдумать для комфортного отдыха: бассейн, джакузи, каюту с домашним кинотеатром-«5D», обеденную зону, предлагающую деликатесы в любое время дня и ночи.

Но Алла ощущала на себе пронзительный взгляд господина Пендельфа, как будто бы он пытается разглядеть её насквозь, вытащить на свет все её темные секреты.

Матёрый волк, страшный человечище – так говорили о Пендельфе за глаза. Он был известен среди телевизионщиков своей жесткостью, умением манипулировать людьми. Аллочке, в состоянии, близком к паранойе, казалось, что этот стервятник неспроста нарезает круги над её головой, что он начал какую-то свою зловещую игру и с ней.

Шампанское аристократической марки «Louis Roederer Cristal» не ласкало горла, радость таяла, плавилась в курортном зное, виды греческих скал и античных руин, щедро смазанных мёдом средиземноморской накалённой солнечности, не привлекали, не тешили взор, укрытый непроницаемо-тёмными бутиковыми очками-«хамелеонами». Мурчащий хищник, гуляющий вокруг тебя пушистыми меховыми кругами, – не кот, а тигр, напополам с гиеной…

Однажды вечером, когда они остались вдвоем на палубе, среди шезлонгов, тентов и брызг пены прибоя, криков чаек, Пендельф заговорил о главном, к чему давно подбирался.

– Ты молодец! – начал он за здравие. – Ты хорошо идешь в гору! Но… Если у тебя что-то в прошлом… Пойми, это детский телеканал. Если дерьмо всплывет… То…

Алла почувствовала, как её сердце притормаживает пульс, вмерзая в глыбу ужаса. Лёд сковал всё её тело. Она лучше кого другого понимала, к чему клонит «хозяин заводов, газет, пароходов».

И стала клясться Пендельфу, что ничего в её прошлом нет, что она чиста и непорочна, как первый снег.

– Падший? – переспросил он с мерзкой ухмылкой.

– Что, простите, Вольдемар Пиевич?!

– Я говорю – первый снег – падший снег… Осторожнее с метафорами, дочка!

Казалось, хозяин не поверил ни единому слову Аллы. Им, хозяевам, положено не верить. На то они и хозяева!

В жестоком мире, где одному всё, а другому ничего – лишенец, чтобы выжить – обречён убивать того, кто всё у него отобрал. А тот, видя, что нищий ломится к нему с топором, – обречён стрелять на поражение. Парадокс в том, что оба защищаются. Дьявол адски хитер: сколько же ума требуется, чтобы загнать людей в такую парадоксальную, и при этом безвыходную ситуацию!

Пронзительный взгляд-сверло продолжал сверлить Аллочку насквозь. Вольдемар Пиевич курил толстую, неприятную своей дегтярной чернотой, доминиканскую сигару, и посасывал её так слюняво, так чувственно, что нагонял нехорошую аллюзию о нетрадиционной ориентации…

– Где ты была до 25 лет? – вдруг спросил он, словно пальнул из пистолета.

Алла замялась.

– Жила в поселке городского типа Крохоборове! Возле развалившегося камвольного комбината, с отцом-алкоголиком… – ответила она, стараясь говорить спокойно и уверенно. – Но я за отца не ответчица!

Пендельф помолчал, с урчанием одышливого старого вепря переваривая её слова.

– Хорошо, если так! – кивнул он, но в его голосе чувствовалась терпкая, полынная нотка «недовери». Понимаете разницу? «Недоверие» – это чувство, оно временно, ситуационно, «недоверь» – качество. Она ко всем, во всяком деле, и навсегда…

После этого разговора Алла почувствовала себя выпотрошенной. Она боялась, животной мелкой дрожью трепетала, что Пендельф продолжит её проверять. И её прошлое выплывет наружу…

Вернувшись в каюту, Алла разрыдалась. Она ощущала себя загнанной в угол: с этой минуты её счастье, её карьера, её новая жизнь висят на волоске.

Иван успокаивал её:

– Не бери в голову, милая! Это у него такой стресс-тест, наехать на девушку, расколоть, если что было. Спроси на канале – он к каждой телеведущей с этим подкатывал. Он просто проверяет тебя на прочность. Но тебе же нечего скрывать? – он обезоруживающе улыбался, всем видом показывая, что вопрос риторический. – Ведь нечего?!

– Нечего. То, что отец в 16 лет сломал мне руку газовым ключом – ты знаешь. Об остальном из этого можно всё вывести. Будто в песне: «Вот и всё, что было, вот и всё, что было, ты как хочешь это назови»…

– Всё кончилось, и Пиевич совсем не это имел в виду…

Алла пыталась поверить в слова заботливого мужа, но кончилось отнюдь ещё не всё…

 

***

В просторной, со сводчатым потолком, гостиной дома Лепешевых царил праздничный, как говорят телевизионщики, «оживляжик». «Сбылась мечта идиотки», – горько иронизировала то ли над собой, то ли над Удачей, Алла Лепешева: к ней на новую «хату» явилась-таки съемочная группа телепередачи «В гостях у звезды».

И теперь тут всё живое суетилось, готовясь к интервью. Операторы настраивали свет, звукорежиссер проверял микрофоны, а режиссер Нателла с блокнотом в руках оживленно обсуждала детали съёмок с героиней слащавого репортажа. Кому ж ещё и понимать друг друга, как ни двум профессионалам?

– Двум профессионалкам… – скабрезно пошутила Нателла.

Алла дёрнулась, как от удара током, и болезненно сморщила носик. Она быстро приходила в себя, она вообще с детства умела «держать удар», но этот – оказался болезненным, что чутко считали глаза Нателлы, заточенные на внимание к мелочам.

– Этот феминизм не относится к нашей профессии! – зло сузила глаза и передёрнула плечиками Алла.

– Конечно, конечно, дорогуша! Как скажешь!

И Алла оправилась. Она, леди в элегантном платье, снова безоблачно сияла от гордости. Она снова с удовольствием показывала коллегам завидное гнездышко, как сама его называла.

– Иван сейчас на съёмках, – объясняла она, – но он обязательно присоединится позже.

Она знала, что Иван специально так подгадал: он хотел дать любимой сполна насладиться вниманием и быть в центре композиции!

– Ну что, начнем с кухни? – предложила Алла, жестом приглашая съемочную группу в просторное помещение, где кухонная зона плавно переходила в гостиную.

На гранитных подоконниках то тут, то там встречались фигурные пузырьки с ароматическими лучинками, пучком торчащими из их, как правило, узких, горловин. От них благоухало: «эх, ухнем! Благоухнем!» – пошутила Нателла, втайне ревнуя к ароматической гармонии этого гнёздышка…

– Здесь мое царство, – улыбнулась Алла, – место, где рождаются наши семейные шедевры.

Оператор с восторгом обозревал барную стойку, волнисто перетекающую в столешницу. Искусственный камень, из которого все было выполнено, умело дарил ощущение роскоши и изысканности.

– Потрясающе! – воскликнул оператор, оценивая «план» со своей профессиональной точки зрения. – Какая плавность линий, какая игра света!

Режиссер Нателла отметила в блокноте: «Подчеркнуть единство пространства! Акцент на материалах…».

Алла продолжила экскурсию:

– В этот уютный уголок, – она указала на мягкий кожаный диван, вписанный в образовавшийся из прихоти дизайнера угол, – мы любим забраться с друзьями или родней вечерком, пить чай и болтать обо всем на свете.

«С роднёй? – пронеслось в голове. – Какая же я лживая тварь! Мой отец – в Крохоборове, и я его не люблю… И на пушечный выстрел не подпущу к моей кухне, после того как он сломал мне руку… ключом… Теперь никаких ключей! Развод, папа, навсегда, развод и девичья фамилия! Отец Ивана живет далеко отсюда, не любит Ивана… С какой родней я собралась забираться с ногами на этот диван, пить чай и о чём мне с ними говорить?!».

Но об этом Алла промолчала. Благоразумно и могильно.

Оператор несколько раз щелкнул затвором люксометра, приборчика, оценивающего перед съёмками «гущину» света.

– Освещение у вас просто гениальное, – заметил он. – Несколько сценариев, можно создать любую атмосферу.

Алла кивнула, понимая его студийные термины с полуслова, и с благодарной, довольной улыбкой.

– Да, мы долго над этим думали. Яркий рабочий свет для кулинарных экспериментов. А вот… если так щёлкнуть… приглушенная подсветка для романтических вечеров… Все продумано до мелочей…

И дальше, как экскурсовод в музее, с пафосом показала на стену, на которой висел огромный плоский телевизор, отделанную крупноформатным керамогранитом.

– Этот рисунок добавляет интерьеру динамики и современности, как мне кажется… А вам?! Как со стороны глядится?

Маленькая хозяйка большого дома вела их дальше – по этому царству каменного шпона, мебели плавных линий и округлых форм, кресел с мягкими очертаниями и полукруглых диванов, обитых букле терракотового оттенка, межкомнатных дверей из рифлёного стекла…

Взгляд Нателлы задержался на детском игровом уголке, видневшемся из кухни-гостиной.

– Какой уютный закуток! Вы планируете пополнение?

Лицо Аллы слегка изменилось, но она быстро взяла себя в руки.

– Иван очень мечтает о детях. Он обожает детей! Этот уголок – его идея. Уютный коврик, детский столик, кресло-пуф… Все готово для появления крошечных пупсиков.

Она указала на фреску с детским сюжетом на стене.

– Это, как ты, Ната, уже догадалась, чтобы создать атмосферу радости и беззаботности.

Далее Алла провела съемочную группу в холл.

– Здесь у нас шкаф для хозяйственных нужд, – объяснила она. – А отсюда можно попасть в другие комнаты дома…

Она открыла дверь в гостевую спальню.

– Здесь мы принимаем гостей.

Оператор завороженно оглядел комнату.

– Декоративная штукатурка, стеновые панели с имитацией дерева, зеркала… Визуально очень расширяет пространство!

Алла гордо кивнула.

– Пол тоже необычный – обратите внимание, рекомендую: керамогранит, уложенный елочкой.

«Добавляет интерьеру шарма и изысканности» – записала Нателла для закадровых комментариев.

Алла показала на окно, задекорированное римской шторой.

– Текстиль для штор мы подбирали вместе с дизайнером. Важно было создать гармоничное сочетание цвета и фактур.

Режиссер Нателла внимательно слушала, продолжая пачкать свой блокнот стенографическими закорючками.

– Как я поняла, вся мебель у вас сделана на заказ, по эскизам… Ивана?

Алла манерно улыбнулась.

– О, да, Иван у меня большой любитель всего красивого и необычного. Он вложил душу в этот дом. Он влюблен в жизнь, и хочет, чтобы все вокруг было прекрасно.

Оператор продолжал снимать, стараясь запечатлеть уникальность каждой, даже на первый взгляд мелкой и незначительной детали интерьера. Снимать дом, в котором всё дышит любовью и заботой. Иван создал для Аллы настоящий рай, где она смогла бы чувствовать себя в безопасности и тёплом, плюшевом уюте, в обстановке вечного Рождества у пылкого камина, оберегаемого мраморными кариатидами. Иван связал это счастье с ней, Аллой, и ещё: связал его, как любящие бабушки вяжут из шерстяной пряжи носочки и свитера любимым внучкам…

И теперь Алла полюбила эту жизнь вместе с ним, искренне старалась забыть о своем прошлом, переполненном, как тюремная параша, грязью и болью, и кровавой рвотой…

Она охотно показывала съемочной группе большой гараж на четыре машины, и не забывала с трусоватой хвастливостью добавить, будто менеджер по продажам:

– …с системой контроля температуры и лифтом в жилую зону!

Она объясняла замысловатую систему работы единого пульта от множества огромных телевизоров, каждый на полстены и встроенной в эти стены аудиосистемы Hi-Fi класса.

Она, отбивая каблучками чечётку счастья по чугунным ступеням винтовой лестницы, весело, как если бы уже выпила, сводила гостей в винный погреб, разделённый на несколько зон:

– Поскольку винам в зависимости от типа требуется разный температурный режим…

Ей это было нужно куда больше, чем коллегам из дурацкой программы и, тем более, скучающим телезрителям. Она сама ещё не насмотрелась на всё это, ещё не привыкла ко всему этому под боком и под рукой. Она хотела верить, что теперь все будет хорошо.

Что она сможет построить счастливую семью, родить детей и прожить долгую и беззаботную жизнь в этом прекрасном доме. Но пото́м прошлое холодным по́том напоминало о том, что счастье – это всего лишь хрупкий мираж, который может источиться, истончиться, пропа́сть в про́пасть в любой момент…

Фантом, призрак, галлюцинация, игра больного воображения нищей девки, умирающей где-то в Крохоборове под покосившимся забором… Эти вот просторные комнаты, лепные высокие потолки, залитые солнечным светом из фрамужированных арочных окон, и мраморная полка с подарками над огромным стильным камином, и мягкие ковры, глянец, шах и мат матовой, как у шахов, премиум-мебели с бронзовой узорчатой фурнитурой – все, что шепчет, как любовник на ушко, о безупречном вкусе хозяина, его «таланте к комфорту».

Они пили чай – «костяной фарфор и серебро», брали тонкое и хрупкое, словно бы фарфоровое печенье из пузатой стеклянной банки со стеклянной же «шариковой» крышкой, то есть оттуда, где и положено хранить печенье при «европейском уровне жизни». Брали пирожные и канапе со скобяной чеканной и ажурной этажерки.

Пока гости наслаждались угощением, Аллочка, сияя, как серебряный доллар, хвасталась картиной, висевшей прямо над головами.

– А это, дорогие мои, жемчужина нашей с Ваней коллекции! – Аллочка взмахнула изящной до полупрозрачности ручкой, будто дирижируя оркестром. – Невероятный Бертран Дер’Дюрраль, «Ловля диких котов в Сингапуре». Полотну полтораста лет! Представляете?

И театрально округлила наивные кукольные голубые глазки Мальвины.

Гости сдержанно оценили: яркие энергичные мазки, буйство красок, экзотичные коты, запечатленные в динамичной схватке с китайцами в пирамидальных соломенных шляпах. Надо отдать должное, этот антиквариат притягивал взгляд магнитом!

– Его стоимость… – щебетала Аллочка. – Ну, в точности её, разумеется, определить невозможно. Произведения искусства, знаете ли… Они как вино, с годами становятся только ценнее.

– Ну, а примерно? – всё же поинтересовалась въедливая Нателла.

– Художник, скажем, – иронизировала Лепешева, – так и не смог определить стоимость: умер в нищете. Сейчас, через полтораста лет, полотно, конечно, много дороже!

В её голосе камертонила нотка удовлетворения. В её наивных глазах «девочки-дурочки» читалась законная гордость законной владелицы сокровища.

Для чаепития поспел Иван, присоединился к жене и гостям, в жарко натопленной столовой зале обильно потел, и на его чернокожем лице пот казался каплями битумной смолы…

Аллочка почему-то – видимо, сев на мотив сравнений, – вспомнила как вот так же, на тесной, и разбитой, подобно деревенскому грунтовому просёлку, кухоньке в Крохоборове потел её отец: мелкие бисеринки пота на лбу, как жиринки в бульоне…

Об отце она помнила мало, и всё больше – что-то обидное, оскорбительное, неприятное. Пока он ещё не совсем слетел с катушек – он пытался выстраивать стратегии. Например, договорился брать просрочку в гастрономе за четверть цены. Да ещё и подвёл под это идеологическую базу, как у людей с высшим образованием принято: мол, не может же колбаса испортится за две секунды условного срока: минуту назад была годной, а теперь вдруг «признана к утилизации»… Ясно, что этот срок годности – лишь формальность для отчётности!

Он, разумеется, в полной мере верил в предрассудочный фольклор всех на свете клерков! И о том, что «понедельник – день тяжёлый». И о том, что «среда пришла – неделя прошла». С суеверным уточнением «ну, имеется в виду: вечер среды». И о том, что «среда – маленькая пятница», а пятница – «пьяница», и что «дураки умирают по пятницам» – не успев насладиться выходными.

Он почему-то верил, что четверг – «рыбный день», следовательно, в четверг должна выпадать удача, как улов рыболову. Верить во всю эту чушь офисных примет было – себя не уважать, потому что ничего из этого не работало, и никогда не сбывалось.

Хотя вторник и почитается у клерков «багровым днём» – иногда он выдавался вполне сносным, а в «розовые» пятницы приходили как раз-таки багровые беды. Неделя не кончалась ни средой, ни пятницей, неделя таких, как старший Белозерцев, не кончалась вообще никогда. Но Белозерцев верил, сredo quia absurdum^[10]…

– Талантливый человек талантлив во всём! – несколько завистливо говорила теперь о новом доме Аллочки Нателла. Говорила Ивану, улыбчиво повернувшись к нему в пол-оборота, и Лепешева с заполошным страхом подумала, что сейчас Нателла добавит: «Но это я про Ивана Лепешева, а ты-то, Аллочка, тут с какого боку?!».

Паранойя – именно с таких вот нелепых картинок заболевающей фантазии и начинается…

 

***

В её прошлом не раз бывало: с отцом, когда он совсем уж «кончился», бухáл другой «синяк», бывший учитель истории, знаменитый тем, что его выгнали из педколлектива за похищение «Нитхинола» у бригады мывших окна школьников на субботнике… И распитие оного с последующим пищевкусовым отравлением…

Напившись, возможно, и «Нитхинолом», экс-педагог стучал кулаком в стол, будто чего-то выбить себе оттуда хотел, и плёл замысловатые истории из человеческого и собственного прошлого:

– Стадион, мля… У доколумбовых индейцев… ик… Центральной Америки! Играют две команды. В мяч, йопт! Та, которая выиграет, – получает славу, кукурузу, этот е…чий маис, тыквы и томаты… А которая проиграет – та идёт на корм «богам».

– В смысле, «богам»? – сводил глаза в пучок Колян Белозерцев.

– А вот так. Проигравших приносили в жертву «богам»-ягуарам. Обсидиановым ножом вынимали сердце – и в колодец! Я что думаю, Колян? Я думаю, что ещё до игры обе команды безнадёжно свихивались…

– Пожалуй, свихнёшься от такого!

– …потому что, хоть обе и готовились, вообрази, как старательно, – но случай есть случай! Понимаешь, когда жизнь на кону игры?!

– Нет… – односложно отвечал пьяный Белозерцев, и раскоординированно вазюкал рукой по столу какие-то закусочные, пищевые разводы.

– Я тебе рассказываю про нонешнюю житуху! Две команды, понимаешь, как у инков…

– Кого?! Иноки – это монахи…

– Сам ты монах! Я тебе про ад Анд! Одна команда выживет, получит сладкой кукурузы и сделает себе попкорн… Другой вскроют хруди булыжными ножами, но… Но обе свихнувшиеся, понимаешь?!

Учёное животное, – снова и снова вещал во снах призраком из Преисподней являвшийся не пойми кого обличать «Нитхинол», – которое учится не чтобы понять мир, не в жажде познания, не в страсти постижения – с чего когда-то начиналась наука! Ученое животное пытается выполнить нужный дрессировщику трюк, сдать экзамен, получить от дрессировщика «вкусняшку», и тут же забыть всё с зазубринами вызубренное! А вкусняшки, о которых мечтает животное – первично-зоологические, простейшие, так что и у обезьяны, и у вороны, пожалуй, интересы шире, чем у такого вот учёного животного…

Белозерцева, ставшая Лепешевой, трясла головой, чтобы эти «весёлые картинки» вы́сыпались бы оттуда трухой, по сроку давности, – но они не высыпались, как не высыпался никогда её несчастный и страшный отец, Николай-Колян Белозерцев…

Алла просыпалась. Утирала испарину. Она теперь по другую сторону великой пропасти. Если только не сошла с ума, и если всё это ей не кажется…

Иногда она завороженно, словно в трансе, трогала рукой шершавую стену евроотделки. Иногда бархатный велюр витой мебели. Иногда рельефную, литую, бронзовую защёлку оконной рамы…

Она снова и снова убеждала себя, и никак не могла поверить, что все это теперь и её тоже! Весь этот мир, который обывателям Крохоборова не то что совсем уж непредставим, но кажется «мифом об Атлантиде». Той, о которой так подробно, будто сам оттуда выходец, вешал лапшу на уши зрителей Иван с телеэкрана…

Аллочке казалось слишком уж невероятным признать, что она и вправду, и на самом деле поселилась в тихом и респектабельном коттеджном поселке Каретки…

– Он так назван в силу своей истории, – презентовал Иван, когда она переехала к нему, справив завидное новоселье. – В XIX-м веке на его месте располагалась каретная фабрика, снабжавшая столицу империи Романовых фаэтонами и омнибусами…

Теперь же тут облюбовали себе вить гнёздышки звёзды экрана и эстрады. Иван Лепешев не исключение – но он долго вызывал нарекания, что живёт бирюком, один… Потому появление возле него как бы светящейся, ангельской блондинки Аллочки произвело в Каретках настоящий фурор.

А она не пряталась. Она из кожи вон лезла, чтобы стать тут «своей», казалась воплощением доброжелательности и вежливости. Всегда улыбчивая, приветливая и готовая помочь. С первого дня Алла очаровала всех соседей.

Заодно и прислугу. Когда в дом привычно вошла пожилая и скромная домработница по имени Таня, предупреждённая о новой хозяйке – то поклонилась госпоже, как полагается, но была вдруг подхвачена в объятия, и тут же вынудилась выдать своё, прежде никому не нужное, имя-отчество:

– Татьяна Никитишна я…

– Татьяна Никитишна, очень, очень рада познакомиться! – улыбалась новая хозяйка так, что казалось – рот порвётся. – В общем, от меня, что зависит… Я всегда к вашим услугам!

И старенькая Таня, которую никто давно не звал Татьяной Никитишной, убедилась с первого же дня, что это не пустые слова.

Спервоначалу, правда, было непривычно: орудуешь пылесосом, а эта Аллочка, в шелковом халатике цвета слоновой кости, тут же рядом протирает антикварный комод полиролью!

Татьяне Никитишне стало, так сказать, «не по себе». Обычно она убирала дом, когда хозяев не было. А тут – Алла стоит рядом, улыбается, даже пытается помочь. Неловко, страшно неудобно. Эта служанка, а та – хозяйка! Неровня.

– Татьяна Никитишна, аккуратнее с вазой! Она дорогая, очень! – Алла говорила ласково, без упрека, но Татьяна Никитишна все равно вздрогнула.

– Простите, Алла Николавна! Я… я очень стараюсь.

– Да знаю я, знаю. Просто берегите её. Я её очень люблю. Мне Ваня подарил.

– Хороший у вас муж, Иван Николаевич… – пробормотала Татьяна Никитишна, пытаясь отыскать хоть какие-то подходящие слова для нелепой, ранее небывалой ситуации.

Алла вздохнула и отставила полироль. Подошла к окну, любуясь видом на бескрайние просторы кареткинского строевого, образцово-хвойного сыр-бора.

– Хороший… Это да. Только, видите ли, Татьяна Никитишна… иногда мне кажется, что он совсем меня не знает.

Татьяна замерла с пылесосом в руках.

– Как это не знает? Вы же муж и жена…

Алла обернулась и посмотрела с грустной улыбкой «от Джоконды».

– Да, муж и жена, – говорила она, немного подражая стилем речи народнической литературе (но простушке ли Тане это понять?). – Живем в роскоши, ни в чем себе не отказываем. А знаете, откуда я родом? Из Крохоборова.

– Это где ж такой… город? Или село?

– А чёрт его знает, вроде посёлок городского типа… Там, кроме руин и комаров, ничего нет.

Татьяна Никитишна опустила рукоять моющего пылесоса. Не знала, что и сказать. Сказала, как водится у прислуги, глупость:

– Да ну что вы, Аллочка… Не может быть…

– Еще как может! Мои родители… Ну, да чего говорить… А потом – бац! – выскочила за Ивана. И вот я – хозяйка этого палаццо!

Алла обвела рукой огромную гостиную.

– Иногда мне кажется, что я зря зашла в хозяйские покои, что пора надевать резиновые галоши, и в хлев…

– Да какой же тут хлев?!

– Хлева тут нет, а мысль есть: зачем ещё меня, дуру, могли в такое поместье взять, кроме как за скотом ходить?!

И Белозерцева, ставшая Лепешевой, вдруг… заплакала. При обслуге! И по такому непонятному поводу!

Уж на что осторожной была с новыми господами, «бешеными», Татьяна Никитична, но и то не сдержалась. Человеческий ход явила, будто ровней себя почуяла: подошла к Алле и осторожно взяла её за руку.

– Не бойтесь, Аллочка Николавна. Вы хорошая. Я это вижу. А хорошим людям всегда везет.

– Спасибо, Татьяна Никитишна. Знаете, мне иногда так хочется поговорить с кем-нибудь простым, настоящим. А вокруг – только светские львицы и деловые партнеры Ивана. Все такие… искусственные…

И Алла снова заправски взялась за комод – теперь её собственный – с полиролью. Никак поверить не может, что он – теперь её, ухаживает за ним, как горничная за хозяйским добром…

– Вот смотрите, – плела на ходу Аллочка, проводя изящной рукой по изящной резьбе на комоде. – Ведь делал же это кто-то руками. Кто-то вложил в него свою душу. И я тоже хочу что-то делать своими руками. Хочу быть полезной, а не просто куклой в золотой клетке…

Татьяна Никитична вернулась «к своим баранам», в смысле, пылесосу. Но теперь её движения стали увереннее, а на душе потеплело. Алла не была заносчивой барыней. Она была такой же, как и Татьяна Никитишна, – простой женщиной. Просто Алле немного больше повезло в жизни. Подкупающая искренность тронула её до глубины души.

– Мы все здесь из Крохоборова, Аллочка Николавна, миленькая, – тихо утешила она. – Просто кто-то об этом помнит, а кто-то – забывает.

Уборка дома продолжилась совсем в ином ритме и на иной волне. Это была уже не просто рутина. Это стал негромкий ритуал двух женщин, хранительниц уюта, очага, соединенных общей судьбой, пусть и в доме, напоминающем усыпальницу древних царей полнотой антиквариата и сверкающей роскоши.

Что хорошо началось – хорошо и продолжилось. Алла и дальше обращалась к Татьяной Никитичной уважительно, даже вдобавок с какой-то неподдельной теплотой, словно родную тётю после долгой разлуки встретила. И даже немного заискивала перед домработницей, всё время спрашивая совета и непременно предлагая помощь в любом деле.

– Татьяна Никитишна, ну что вы все сами да сами? Давайте я вам помогу! «Плита да тряпка – бабья лапка». Кстати, как ваша спина? Болит? Я узнала, есть хороший доктор как раз по спинам…

Щебеча весенней пташкой, счастливая Алла хватала уборочную, «убористую», как она говорила, ветошь и упоённо тёрла пыль. Ей не столько хотелось избавиться от пыли, сколько тактильно ощутить, осязать, как осязают кожу любимого человека, эту мебель…

Татьяне Никитишне было стыдно, но отчасти она уже играла, улыбчиво притворяясь скромницей:

– Да что вы, Аллочка? Я уж как-нибудь сама справлюсь. Не царское это дело, вам руки-то марать.

– Ну что вы, что вы, Татьяна, мне просто приятно вам помочь. Вместе веселее, – отвечала Алла…

А улыбка такая искренняя-искренняя… Кто при руинах камвольного комбината на отшибе детство прожил, тот знает, почём палка на спину…

В Каретках царил иной тон по отношению к прислуге. Не то что убираться в доме сообща, а и просто замечать, просто видеть прислугу, даже если в упор смотришь, – было в диковинку для туземцев Кареток.

– Есть же люди, которых не испортила слава! – восхищалась Татьяна, перелагая с приукрасом соседским горничным факты доброты новой хозяйки. – И красивая, и умная, и скромная, и работящая! Просто чудо, а не женщина!

Ко всем соседям, по всей улице, вдоль которой выстроились нарядные, заносчивые, вычурные, трёх- или четырёхэтажные коттеджи, Алла явилась с пирогами собственного приготовления. Лимонный, малиновый, яблочный – каждый был произведением кулинарного искусства. Она поговорила с каждым, пригласила в гости, и сама была приглашена заглядывать в любое время.

– Здравствуйте, меня зовут Алла! – начинала она с порога, держа свой «фирменный» пирог перед собой, как декларацию о намерениях. – Я недавно переехала в ваш прекрасный поселок. И я так рада познакомиться с вами!

Видно было, что говорит этот текст она немного заученно, впрочем, как и полагается актрисам. И – дарила пирог…

– Алла? Очень приятно! – обычно слышала она улыбчивый ответ. – Мы вас уже видели по телевизору. Но в жизни вы еще красивее… Теперь буду за мужа бояться, такая соседка у нас появилась…

Чем меньше у человека денег – тем больше у него умений, профессий, смекалки. Антрополог Тойнби называл это системой «вызов-ответ», и смысл в том, что человек, постоянно стоящий на грани вымирания, не может позволить себе роскоши быть тупым или нелюбопытным…

Алла прекрасно играла, когда нужно было быть актрисой. Она прекрасно хозяйствовала – когда нужно было быть домохозяйкой. И она прекрасно владела психологией – когда общалась с людьми.

Она знала, когда смущаться, когда помолчать, а когда поддакнуть. В разном обществе она была совершенно разной, так, что её знакомые, попав с ней в круг им незнакомых лиц, не узнали бы её, изумились бы – насколько «другой» она умеет становиться…

– Ой, да ладно вам… – смущенно улыбалась она обычно, выслушав первый комплимент новых знакомых. – Главное, чтобы пирог вам понравился. Я очень старалась.

А дальше завязывался разговор, и, как опытный психолог, Алла мало говорила о себе, а всё больше интересовалась жизнью соседей, их увлечениями и проблемами. И обязательно предлагала свою помощь.

– Если вам что-то понадобится, не стесняйтесь, обращайтесь ко мне. Я всегда рада помочь…

 

***

– Не соседка, а мечта! – вздыхали «туземки» Кареток, заглазно обсуждая Аллу за чашкой чая. – Такая доброжелательная, такая отзывчивая! Просто ангел-девочка!

А мужская половина поселка вздыхала немного и с эротическим уклоном. Алла была не только доброй и милой, но и очень красивой. Её стройная миниатюрная «фарфоровая» фигурка, лучистый взгляд, пушистые ресницы и обворожительная улыбка не оставляли равнодушным ни одного мужчину. И хотя Алла вела себя безупречно, соблюдая все нормы приличия, мужские маслянистые глаза выдавали скабрезное восхищение.

– У Ивана хороший вкус, – шептались в Каретках, – такую женщину надо беречь.

И все были поголовно уверены, что Ивану Лепешеву невероятно повезло…

И некому было заметить, свести, скажем так, воедино, что от визита к визиту Аллочка удивительным образом меняла амплуа. Вот, к примеру, мы застаём её с солнечной улыбкой и корзинкой итальянской соломки перед кованой калиткой дома соседки справа, Елены Викторовны, «леди с ледяным сердцем» – так называли Елену Викторовну за глаза. За её холодные глаза, и при этом так, чтобы она сама, не дай Бог, не услышала…

Жена вице-губернатора, гранд-дама высшего света. Аллочка и сама чувствовала некоторую дрожь в коленях, нажимая кнопку звонка. Но решимость пробить лед в сердце соседки оказалась сильнее.

Ворота открылись, и Аллочка, вдохнув для храбрости поглубже, прошла по аккуратно подстриженной аллее к дому. Её встретил чопорный викторианский (стилизованный, как в кино) дворецкий и, бросив на неё холодный взгляд, проводил в гостиную.

Елена Викторовна сидела на диване, как на троне. Дама дома, но при этом: безупречный макияж, строгий костюм, бриллиантовое колье. Как будто бы на раут собралась…

– Здравствуйте, Елена Викторовна! – Лепешева старалась лепетать максимально дружелюбно. – Я Аллочка, ваша новая соседка. Принесла вам по-соседски гостинец.

Елена Викторовна приподняла надменную бровь.

– Благодарю. Не стоило беспокоиться.

Атмосфера оказалась какой-то неправильной, напряженной не по обстоятельствам. Будто на кастинге, а не в гостях. Аллочка решила действовать напрямую.

– Елена Викторовна, я слышала, вы очень любите русскую кухню, – начала Аллочка, доставая из корзинки нечто укромное и благоухающее. – А я так прямо обожаю готовить… Особенно десерты. И подумала, может, вы захотите ко мне на чай как-нибудь? Поделюсь с вами рецептом творожной запеканки, как в детском саду.

Она где-то читала, или слышала, может быть, в программе «Тайны Вселенной» своего мужа, что если человек тебе совсем чужой, точки соприкосновения проще всего отыскать в едином для всех на свете людей пространстве: детстве. В детстве все одинаковые, это потом «расходятся по кабинетам»…

Услышав про детский сад, Елена Викторовна нахмурилась.

– Творожная запеканка? – в её голосе сквозило недоумение. И чуть-чуть растерянности, как у всякого, кого застали врасплох. – What an unexpected suggestion? Зачем мне это? Предпочитаю – вам следовало бы узнать это, прежде чем являться, – изысканные десерты от лучших кондитеров.

Но Аллочка заметила – что-то дрогнуло в ледяном взгляде. Какая-то тень, намек на воспоминание.

– Я знаю, Елена Викторовна, – продолжала Аллочка, не отступая. – Но поверьте, эта запеканка особенная. Она такая нежная, такая домашняя… Она напоминает о детстве, о маминой заботе. Знаете, я помню, как мы дрались за последний кусочек этой запеканки в детском саду. Это было так давно…

Елена Викторовна молчала. Её взгляд устремился в витражи окна. Казалось, она что-то вспоминает.

– Ладно, – наконец произнесла она, смягчившись, и всё же тоном, каким привыкла разговаривать с обслугой. Но – уже с… – «почувствуйте разницу», как советует телереклама, – приближённой обслугой.

– Давайте эту вашу запеканку. Посмотрим, что в ней такого особенного.

Позвонила в колокольчик и велела подавать чай.

– Prepare a tea table for two people… – велела фрачному лакею.

– Он понимает по-английски?! – восхитилась Алла.

– Он не понимает по-русски. Он гастарбайтер, трудовой мигрант, из Манчестера…

– Ман… чего?!

– Это такой город в Англии, – покровительственно пояснила хлопающей ресницами гостье Елена Викторовна, и в этот момент стала очень похожа на «снежную королеву» – училку английского, проповедующую свои сакральные «топики»: «Ландан из зе кяпитал оф Грейт Британ».

– Надо же… – умело восхитилась Лепешева. – А к нам больше из Душанбе мигранты предлагаются…

– Ну, это смотря к кому, милочка, смотря к кому! – изморозью дышала Елена Викторовна.

Вскоре на столе стоял дымящийся чайник и тарелка с румяной творожной запеканкой.

Аллочка, сияя, нарезала запеканку на кусочки.

– Вот, попробуйте. Надеюсь, вам понравится.

Елена Викторовна взяла вилку и осторожно отрезала кусочек. Закрыла глаза и медленно его прожевала. На её лице появилась еле заметная улыбка.

– Действительно… что-то в этом есть, – пробормотала она. – Действительно, как в детстве…

И, сама себе удивляясь, стала вспоминать про своё детство, что её отец был советским министром, «человеком старой закалки», и запрещал женщинам приходить на работу накрашенными…

Аллочка, кивая, поддакивая, словно невзначай, начала рассказывать о своём:

– Рецепт старинный, на самом деле, очень простой…

Елена Викторовна, психологически подкупленная, теперь уже слушала, не перебивая, с неподдельным интересом. Она даже достала блокнот и начала записывать…

– А знаете, – продолжала Аллочка, – в творожную запеканку можно добавлять ванильный сахар, ягоды, свежие фрукты, сухофрукты. А в качестве соуса подойдет сметана, варенье, взбитые сливки, сгущенное молоко…

Глаза Елены Викторовны загорелись.

– Сметана… варенье… взбитые сливки… – она повторила это с ностальгической улыбкой. – Я совсем забыла, как это вкусно! В детстве я обожала сметану с вареньем. Мама всегда мне готовила.

И вдруг из «ледяной леди» Елена Викторовна обратилась, как в сказке, в простую женщину, с тоской вспоминающую о детстве. Она рассказывала Аллочке о своей семье, о своей юности, о строгости нравов «номенклатуры» прошлого века, о своей мечте научиться готовить настоящие домашние блюда.

– Вообразите, my darling, я листала микояновскую «Книгу о вкусной и здоровой пище» и мечтала тогда стать поварихой!

А потом, расходившись, «леди Наледь» заговорила из глубины души, доверительно, откровенно и познавательно:

– Мужчина без денег неинтересен, – змеино улыбалась она. – Не поймите превратно – он неинтересен не только той, которая ищет себе «крышу»! Он неинтересен и неприятен даже той гордой женщине, которая ни сном ни духом не предполагает чем-то вблизи него поживиться! Он неинтересен, потому что слаб и не уверен в себе, жалок на вид и на вкус, и о чём с ним говорить?! Слушать про его бесконечные страдания, и о том, как несправедлив мир? Как будто тебе самой, в собственной жизни не хватает страданий и жестокости мира… Слагавшийся миллионы лет инстинкт самочки требует сильного самца, чтобы род человеческий продолжался в тонусе! А больного, изношенного, запуганного – отвергают сами фибры женской души, даже и той, что нисколько не заточено на «спонсорство»…

Аллочка слушала её с сочувствием, с деланым, и старательно деланым, «пониманием». Она умела слушать, умела сопереживать. И, главное, она умела находить ключики к сердцам людей.

Какая же она умница эта Аллочка! «Кто молодец?! Я молодец!». У неё к каждому сердцу подобран ключик...

Или отмычки?! Вам не кажется, что в этом уже есть что-то зловещее?!

 

***

Лишь один человек во всех Каретках побаивался Аллу, да и тот не сразу начал. Точнее, начала…

Это была её соседка с участка, расположенного справа, жена банкира, «фифочка» Светлана. Взбалмошная, избалованная, компанейская хипстерша – первое время она с «Аллигатором», как Света прозвала Аллу, очень сдружилась.

Они несколько раз гоняли в город на спорткаре Светланы. Алла играла безупречно, как очень талантливая актриса, ту жизнь, которую Светочке играть не приходилось. На вид их трудно было различить, особенно когда игривое солнце, пробиваясь сквозь панорамную крышу спорткара Светланы, трепетало бликами на безупречно уложенных волосах обеих подруг…

В день их странной молчаливой ссоры – казалось бы, «ничто не предвещало» её…

Как обычно в их «шопингах», Светлана сидела за рулем в тот памятный день, и деловито поправляла очки от Dior, инкрустированные стразами. Алла, развалившись на пассажирском сиденье, кокетливо подкрасила губы блеском от Chanel.

– Классные у тебя сегодня чичи^[11], – похвалила Светка, поглядывая искоса. – Кажется, это «глаза» от «Микли?».

– Нет, «Катлер» – роговые, «хандэ-мандэ»…

– Уважуха! – понятливо кивнула гламурная банкирша.

– Светик, ну какой лак лучше держит объем? У меня вот, Goldwell, вроде неплохо, но к вечеру все равно опадает, – посетовала Алла, демонстративно тряхнув гривой идеально осветленных волос.

Светлана задумчиво нахмурила бровь.

– Попробуй Oribe! Он дорогой, конечно, но того стоит. И еще, девочки в салоне хвалили Davines, говорят, тоже бомба. Кстати, ты какой оттенок для маникюра выбрала на этой неделе?

Алла, как по команде, вытянула руку, демонстрируя идеально отполированные ногти, покрытые лаком цвета «нюд».

– Опять классика! – пожаловалась с досадой. – Надоел красный, а на что-то более смелое не решаюсь. Может, на следующей неделе сделаю что-то с эффектом «кошачьего глаза»? Видела у одной блогерши, очень эффектно!

– Да, неплохо, но ты же помнишь, как в прошлый раз этот гель-лак испортил тебе ногти?

– Светик, как раз об этом – давай потом заедем в салон к моей Марине? Ей придётся меня заново убедить в том, что её новая система восстановления ногтей – лучшее, что я пробовала… И пусть постарается, потому что…

Миновав элегантные ворота коттеджного поселка, спорткар взревел, набирая скорость по направлению к сверкающему огнями торговому центру. Через полчаса они уже парковались возле главного входа, оставив за собой след из аромата парфюма – Baccarat Rouge 540.

– Ох, наконец-то! – воскликнула Алла, грациозно выпорхнув из машины. – Я уже умираю от желания нюхнуть что-нибудь новенькое!

Войдя в молл, они, как две хищницы, стали кружить между бутиками. В первом же парфюмерном магазине их окружили консультанты.

– Девушки, что-нибудь конкретное ищете? – щебетала одна, протягивая им блоттеры.

– Не знаю, что-то свежее, но при этом с изюминкой, – мечтательно ответила Алла. – Что-нибудь, что заставит мужчин оборачиваться!

Светлана, побрызгав на запястье очередным ароматом, скривилась:

– Слишком сладко! Мне нужно что-то более утонченное, с нотками сандала и бергамота. Сандалии и бегемот… – захихикала она, – в сочетании дают невероятный кулёк вонищи…

– От слова «куль»? – подыгрывала Аллочка.

– От слова «cool»… Кстати, Алла, ты слышала новый аромат от Tom Ford? Говорят, он просто сногсшибательный!

После утомительного марафона по парфюмерным магазинам они забрели в бутик одежды.

– Светик, смотри, какое платье! Вижу, как в магическом шаре: оно идеально подойдет для вечеринки у Карины на следующей неделе. Тебе не кажется, что оно немного полнит? – Алла критически оглядела себя в зеркале, умелой юлой вертясь перед ним.

Светлана прищурилась.

– Нет, сидит отлично! Но, может быть, сто́ит выбрать что-то более… эксклюзивное? Ты же помнишь, в прошлый раз кто-то пришел в точно таком же платье, как у тебя!

– Да, это был полный афиг! Но тогда что нам надеть? Может быть, мы закажем что-то на Farfetch? Там, наверное, уже появились новые коллекции?

– Погоди заказывать, я видела, что новый бутик Zuhair Murad открылся на другом этаже, давай посмотрим их новинки! – предложила Света.

Разговор перетек на обсуждение последних новостей из мира моды, новых коллекций и, конечно же, предстоящего отпуска.

– А я вот все думаю, куда поехать в этом году, – делилась Светка наболевшим. – На Мальдивы уже надоело, на Сен-Барте были в прошлом году… Может быть, махнуть в Италию, на озеро Комо? Там так красиво и спокойно!

– Неплохо, но мне кажется, что там немного скучновато. Я все думаю про Японию. Хочу увидеть сакуру в цвету, погулять по старинным храмам и, конечно же, попробовать настоящего саке! – ответила Алла.

Светлана вдруг остановилась и схватила Аллу за руку.

– Стой, стой! Смотри какие туфли! Мне кажется, они просто созданы для моего нового платья от Valentino. Нужно срочно померить…

Была у них воистину идиллия взаимопонимания! Надо же такому случиться, что когда девочки вознамерились заглянуть в клубную загородную кондитерскую Laduree, забрать коробочку любимых макарунов, ведь хороший шопинг без десерта – деньги на ветер, – вышло сквернее некуда…

Светик и «Аллигатор» мчались по трассе с большой скоростью, хохоча и покуривая «травку», и тут на дорогу внезапно выбежала бродячая собака! Получила, что заслужила: колесом по рёбрам…

Дело известное: если вампир над вампирами князь, то, чаще всего, он страдает кровобоязнью. Раз он князь упырей, то сам не терзает плоть, брезгует, попить ему приносят в бокале, и врут, что это томатный сок. Коктейль «кровавая Мэри». Врут, чтобы ему проще жилось. А особенно, если не ему. А ей. Жене банкира, например! Холёной кошечке, которая вряд ли переживёт без истерики надлом ноготка на стразированном маникюре, а не то, чтобы собаку раздавить личной персоной непосредственно!

Светлана в ужасе выскочила к жалобно визжавшему, умиравшему животному, заливаясь слезами, сотрясаемая конвульсиями и позывами тошноты, не зная, что сделать. И вдруг – как бывает в хоррорах, в замедленной съёмке, – заметила абсолютное спокойствие подруги. Алла не то, что не плакала, глядя на собаку с вывалившимися кишками, но и бровью не повела.

Осмотрелась деловито, нет ли вокруг кого, а после резким умелым жестом свернула собачке шею. Хрустнули позвонки. Глаза животного, полные муки, потускнели и остекленели.

– Чтобы не мучилась! – объяснила Алла Светланке. А потом оттащила набрякший кровью шерстистый труп на обочину и скинула в кювет.

И делала это так буднично, как будто каждый день хоронит раздавленных собак. Светлана понимала, что Алла в очередной раз, как и с пирогом, проявила о ней заботу, избавила от проблем... Но – сама до конца не осознавая, с чего да почему, – Светлана с того дня стала избегать Аллы...

Аллочка её понимала. Она и сама мечтала бы избегать себя. И избегала бы, если бы смогла. Но она не могла. Она жила с некоей «Алёной Киской» в разных мирах, отчасти даже в разных Вселенных, но в одном теле…

Знавший только одну её половину Иван, «Шоколадный Заяц», в яркой куртке, с лопатой в руках, весело расчищал зимние дорожки на участке, заливисто смеясь и подмигивая Алле, наблюдавшей за ним из высокого стрельчатого, увитого лепниной, окна. За стеклом уютного коттеджа, залитого всклень мягким янтарным светом, как мёдом, словно на старинной гравюре, разворачивался зимний пейзаж. Крупные хлопья снега перьями ангельских крыльев медленно опускались на землю, укрывая грязь её и тайны безупречным безмятежным белоснежным покрывалом.

Алла смотрела на Ивана, на этот идиллический пейзаж вокруг Ивана, и в её душе со слащавым привкусом тления и пустоглазого кошмара гнило тревожное предчувствие.

– Падший снег… – прошептала она, словно заклинание.

Снег… Он казался ей одновременно и благословением, и проклятием. «Только дождись снега – и он всё покроет», – шепчет зима. Эти слова, словно эхо из далекого детства, звучали в её голове, напоминая о наивной вере в то, что все плохое можно спрятать, забыть, похоронить под толстым слоем снега.

Но это ложь. Алла знала, как никто другой: снег не стирает прошлое, а лишь временно покрывает.

– Когда зима кончится – из-под снега выныривают трупы, куда более мерзкие, гнилые, разложившиеся, чем когда их упрятали под наст, уповая на вечность зимы…

Алла Николаевна Лепешева боялась весны, боялась таяния снегов. Боялась, что вместе с весенним солнцем на поверхности откроются остовы смердящей с прошлых сезонов падали…

Был в её прошлой жизни такой знакомый, Кирилл по кличке «Кин», родившийся в тюрьме от «зэчки», что и предопределило его судьбу и склонности. Так вот, эта горилла, о которой без содрогания не вспомнишь, иногда забавно, по-детски так, изумлялась:

– Господи, сколько же людей нужно угондошить, чтобы по-людски жить и зарабатывать?!

Недаром говорят, что наивные детские вопросы – оказываются самыми трудными, даже для мудрецов…

 

 

Серый «фолк» и семеро козлов

 

В холле телецентра пахло специальным спреем для полировки евро-мебели и липкой тревогой. Будний день: кастинг массовки телевизионной студийной передачи «Давайте негромко, давайте вполголоса...». Роль крошечная – аплодировать, улыбаться, ржать со всеми по команде, не отводить глаз, когда по тебе мазнёт выпуклая линза «глаза» видеокамеры...

Сергей Козырев, человек без будущего, стареющий порноактёр, стоял в очереди на пропуск. Морщины, как паутина, оплели уголки его глаз, а в глазах – усталость, которую не скроешь даже слоем тональника. В губах, тронутых перманентным макияжем, застряла, как бывает при мимическом параличе, неживая лыба, замороженная, как рыба. Профессиональная, но какая-то вымученная.

«Давайте негромко, давайте вполголоса…» – гласила вывеска над лобби-группой регистрации. Над «лобком» – как цинично называют регистраторские лобби телевизионщики.

Сергей покосился на табличку с плохо скрываемым отвращением. Словно название похоронного бюро! Но выбора у него не было. Деньги нужны, очень нужны.

Женщина за стойкой, лет сорока, с уставшим взором, изучала его паспорт. В её глазах промелькнуло что-то похожее на узнавание, а затем – смущение. Она быстро отвела взгляд.

– Сергей Васильевич Козырев… Массовка, да? Присаживайтесь, пожалуйста. «Где-то я его видела… – снова крутилось в голове. – Фрагменты… обрывки…».

Она старательно делала вид, что сосредоточена на оформлении документов. А Сергей уже перешел, как полагалось, в режиме «живой очереди», к дежурному администратору, молодому парню с бейджиком «Олег». У Олега тоже блазилось что-то перед мысленным взором. Он уставился на Сергея, пытаясь вспомнить… что?! «Мы с ним в одной школе учились?! Кажись, нет… На «прожах» точно не видел… Откуда мне его лицо знакомо?!».

– Распишитесь здесь и здесь, пожалуйста. И здесь. Вот ваша шпаргалка. Явиться за полчаса до начала записи. Аплодировать по команде. Улыбаться. Смотреть в камеру… ну, как обычно!

Олег старался говорить ровно, избегая зрительного контакта. Ему казалось, что этот человек, с его тщательно замаскированной, но все равно пробивающейся сквозь макияж порочностью, прожигает его взглядом насквозь.

«Серый» взял пластиковый пропуск и листок с инструкциями. Улыбнулся – все той же натянутой профессиональной улыбкой.

– Буду, буду… Обязательно буду…

Взгляд его был странным – лукавым, изучающим. Олегу показалось, что Сергей что-то задумал. Что-то… неподобающее для такой тихой скромной передачи. «Да брось, Олег, – одернул он себя. – Слишком много смотришь криминальных новостей. Если и видел его где, то точно не в ориентировках «Их разыскивает полиция»».

Администратор упрекает себя в паранойе…

Но что-то все равно не давало покоя. Что-то в этом увядшем, раздушенном мужчине, в его женоподобной манерности, вызывало неприятное чувство тревоги. Олег постарался выкинуть это из головы, но осадок остался. В конце концов, речь идёт всего лишь про массовку. А он – всего лишь администратор. Но этот странный, слегка жуткий человек… от него непроизвольно тошнит. И он что-то замышляет.

Сергей вышел на улицу. Вдохнул грязный воздух загазованного лимузинами, запылённого бриллиантовой пылью реклам центра и улыбнулся уже по-настоящему:

– Даунтаун^[12], говорите?! Был бы таун, а даун найдётся…

Его план начинал воплощаться. И – «Давайте негромко, давайте вполголоса…» станет его триумфом. Или его концом. Впрочем, какая разница? Он уже давно ничего не боялся. Кроме этой смердящей трупным отстоем ямы по имени «его жизнь»…

 

***

Если невеста досталась мужу в брачную ночь девственницей – то есть вариант, что она всю жизнь его целомудренно ждала. Но есть и другой вариант: это проститутка, которая решила завязать, а точнее, нашла возможность завязать (если возможность появится – кто ж не завяжет?!).

Она хочет начать новую жизнь с нового листа – и точка. Развод и девичья плевра. Разводят «на бабки», а девичья – приятный бонус. Алле незачем (как она здраво рассудила) рассказывать Ивану банальные женские байки в духе «ты у меня второй». Тем более, что они очень сомнительны... Пусть будет первым: так и ему спокойнее, и ей. Чтоб не волновался по поводу телегонии, когда дети – лишь отчасти в отца, а отчасти – в первого маминого обладателя... У него давление, ему вредно волноваться!

В наши дни кулинарная мастика творит чудеса, и несколько капель свиной крови отлично обозначат следы невинности на простыне новобрачных... Что распечатано, то можно и обратно запечатать!

Не лучший способ начать жизнь с начала – ну, да ведь прошлого не вернёшь, сделанного не воротишь. Алла Белозерцева очень боялась своего аlter ego^[13], которого (которую) широко знали в узких кругах. И звали там «Алёной Киской»…

Не было на свете такой жертвы, на которую не пошла бы Алла Лепешева, чтобы стереть всякую память об Алёне Киске – «даже и под страхом виселицы», как любил говорить педагог-расстрига «Нитхинол» о преступлениях капитала.

Алёна Киска с трассы много кого боялась. Алла Лепешева боялась ещё больше кого: к мрачным старым знакомым добавились зловещие новые.

Но уж кого Алла точно не боялась, так это Сергея Козырева. «Опущенный петушок», как она его мысленно называла. Да, он видел её в кружевных чулках и кожаном корсете, продающейся со скидкой. Но это было ничто по сравнению с тем компроматом, который имелся у нее на эту женомужчину Козыря.

Она-то получше других знала, что Козырев в свое время обслуживал клиентов борделя в наипаскуднешей роли трансвестита. Униженный, оплеванный, опущенный – мразь, не заслуживающая ничего, кроме презрения. Поэтому, когда Козырев начал её шантажировать, Алла, не раздумывая, пресекла ему в масть:

– Слушай сюда, ты, ушлёпок! – с гневом и, конечно, презрением (острее всего последних презирают предпоследние) процедила она в телефонную трубку. – Если ты не кончишь на меня наезжать, я твоё бельё пидорское на весь мир вытрясу! Пусть срисует пипл, кем ты был на самой мазе! Я выложу в интернет твои фотки в бабьем платье, с накрашенными губами и накладными ресницами. Тебе, сучонок, мало не глянется!

Алла думала, что Козырев испугается и отступит. Но она ошиблась, всех меряя по себе.

– Валяй! – скалилось в трубку чмо, которое ирония судьбы наградила блатной фамилией «Козырев». – Мной уже весь интернет забит. Мне терять, в натуре неча. У меня нет детской кулинарной передачи, и никто меня туда не возьмет. Никогда. Мои светлые некошерные пейсы примелькались в порнушке… У меня нет богатого папика и гламурной хазы! Я уже на самом дне. Ниже ты меня уже не притопишь, детка!

Козырев замолчал на мгновение, а затем продолжил, в его голосе звенела ржавым металлофоном зловещая занозная нотка:

– А вот ты подумай, шлюха, что случится, если твои великосветские друзья, твой «шоколадный заяц» и его поклонники увидят твоё портфолио молодости! Ты же так мазалась слепить невинного ангела, любимицы детворы. Как думаешь, заглотят ли они твою «вкусняшку», когда узнают, кто ты есть на скачке́?!

Алла похолодела. Она поняла, что ее компромат «не кановый». Как учесть смертника, камикадзе, как учесть заранее, что Козыреву нечего терять, он был готов на все, чтобы отомстить ей за её успех и благополучие.

«Тебе-то, в отличие от него, баклана, есть что терять!» – эти слова звучали в её голове, как приговор. Она поняла, что оказалась в ловушке, из которой нет выхода. И единственный способ спасти свою репутацию, свою новую жизнь – это уничтожить Козырева раз и навсегда.

Алла была девочкой очень умной и расчётливой. Но даже у самых умных бывают фобии, которые затмевают их сознание багровой пеленой и отключают всякую калькуляцию. Здравый смысл, который сказал, что нужно просто всё отрицать, – был отвергнут Аллочкой с порога.

Хотя он и был прав. Отрицать – и всё. Что может сказать опущенный «петушок» мужу и начальству Лепешевой-Белозерцевой? Что она начинала «плечевой» проституткой с трассы, самым низшим, бензоколоночным, разрядом шлюх? Да кто ему поверит? Кто он такой, чтобы ему верить?! Предположим, у него есть какие-то фотки или видео любительское… Аллочка от таких вещей всегда береглась, как и от беременности. Но предположим… Это подделка – вот и весь разговор! Современный мир – это мир нейросетей, фотошопов, да и потом: есть, и немало, людей на свете, совершенно чужих, но с феноменальным внешним сходством…

– Похожа на меня – не значит, я!

Это была самая разумная стратегия, и если бы не багровая пелена иррационального страха – то Аллочка этой дорогой бы и пошла.

Но человек – не арифмометр. Не счётная машина. Аллочке слишком дорого досталось эта новая жизнь, чтобы позволить себе роскошь быть разумной!

Она не Светка-соседка, дура, которой всё далось даром. Не родовитая, породистая Елена Викторовна. Она слишком хорошо понимает, какой куш сорвала в казино, и что два раза такой шанс не выпадает, потому что и единожды-то он выпадает раз на миллион… Она не может рисковать тем, что ей на выходе из ада досталось…

А уж если чем и рисковать – то жизнью, потому что жизнь – самое дешёвое, что у неё теперь есть. Вся её жизнь дешевле элитных строительных материалов, которые пошли на отделку того сортира, в котором она по утрам теперь сидит на толчке!

И Алла знала, к кому обратиться за помощью. К своему прошлому. К тому, кто знает о ней больше, чем кто-либо другой. К тому, кто не боится запачкать руки в грязи.

К «Кину».

 

***

Знакомство Аллы и Кина не вписывалось ни в одну романтическую канву. Это было столкновение на изнанке всего человеческого, за гранью всего человечного, срящ двух сломанных судеб, в местах «не столь отдалённых», где благородство и нежность прозвучали бы инопланетно-чужими словами без смысла…

Однажды – Аллочка навсегда запомнила этот день и даже время суток – воздух в панельной квартире Белозерцевых стал свинцовым, как пуля. Он и раньше давил, как кирпич, но теперь стал убивать.

Вонь перегара и немытого тела висела в прокуренной комнате, резала глаза. Батя сидел на продавленном диване, его всклокоченные лохмы по краю лысины торчали во все стороны, как антенны. Сумасшедшие глаза метались по комнате, выискивая угрозу там, где её нет...

Уже неделю Николай Белозерцев пребывал в аду, и с каждым днём ад становился всё гуще, реальнее. Он пил уже не водку, на водку уже не было денег, он пил какие-то лакокрасочные жидкости. В итоге мерзкие твари шептали ему гадости из углов, черти танцевали на ломте закуски, а из-под половиц лезли скользкие мокрицы.

Батя «дошёл»…

Когда Алла пришла с улицы, где старалась быть всё дольше и дольше, отец уставился на неё, не узнавая:

– Оно! Оно пришло за мной! Так вот ты какой, инопланетный людоед! Маскируешься под мою дочь?! Не прокатит, сявка!

Видимо, он ждал чего-то подобного, готовился к визиту инопланетян, потому что предусмотрительно держал под рукой разводной газовый ключ.

Аллочка не успела ничего понять. Удар пришёлся неожиданно, оглушительно. Она вскинула руку, пытаясь защититься. Кость хрустнула, боль пронзила всё тело.

Очнулась Аллочка в больнице. Гипс от локтя до пальцев сковывал руку. Мама уже давно не было и некому было о ней поплакать. И самой не плакалось: зачем? Внутри неё поселился холод, ледяной, всепоглощающий…

Выписали её довольно скоро, рука ныла, гипс давил, но всё это было ничто по сравнению с той пустотой, которая поселилась внутри. Дома всё было по-прежнему – грязь, вонь, и отец, сидящий на диване, словно окаменевший. Он не смотрел на неё, не говорил ни слова. Будто её и не было. Аллочка и раньше понимала, что нужно бежать. Удар ключом стал той самой искрой, той самой точкой невозврата. Кость-то срослась, хвала постсоветским останкам бесплатной медицины, дармовому гипсу… Но внутри девочки-подростка что-то сломалось окончательно.

– Ты ничего не хочешь мне сказать?! – спросила Алла у отца с истерическим вызовом.

Он что-то бормотал, но не то, совсем не то.

Аллочка собрала свои пожитки, то немногое, что ещё оставалось непропитым – старые джинсы, свитер, зубную щётку и немного денег, что откладывала на новые кроссовки.

Написала записку: «Ухожу добровольно. Прошу никого не винить. И не искать». Вряд ли кому будет интересное это прочесть, но на всякий случай – надо подрубить хвосты в Крохоборове…

Потом она пошла на трассу. Во Вселенной миллионы путей, из Крохоборова путь один: трасса. Солнце в тот день жгло нещадно, как и положено адскому очагу, душная пыль летела из-под колёс проезжающих машин.

Алла подняла сломанную, а потом сросшуюся руку. Одна, вторая, третья машина пронеслась мимо. Но она продолжала стоять, упрямо выставив вперёд большой палец.

Ехать было некуда. Тогда уж в столицу, семь бед, один ответ. Там, в этой огромной, чужой черной дыре, она затеряется. Авось, кривая вывезет. Может быть, там, в этом каменном мешке, она сможет начать новую жизнь. Может быть, там она сможет найти себя. Или найти себе могилу…

Рядом затормозил автобус. Сивоусый водитель посмотрел на неё с сочувствием:

– Садись, дочка, подвезу немного…

Видимо часто встречал он таких на этой трассе, из ниоткуда в никуда! Все они, пышки и худышки, уходили в закат – и ни одна оттуда не возвращалась…

Аллочка села. В ней зародился и стал крепнуть странный азарт: если жизнь ничего не стоит, то незачем и волноваться. Просто игра: холодно, без эмоций, бороться за жизнь… Почему бы не попробовать выжить?! Ну так, ради спортивного интереса, на спор!

Алла стала «Алёной Киской». Проституция тогда была для миловидной беглянки из Крохоборова единственным способом заработать хоть какие-то деньги. Как она шутила – «первоначальное накопление капитала». Старт-ап, блин, очень малого бизнес!

Тогда и появился в её жизни Кин. Появился предсказуемо и неизбежно, как тень. Он не говорил нежных слов, не дарил цветов. Он просто приходил, брал то, что хотел, и уходил, оставляя после себя лишь боль и унижение.

Но со временем в их отношениях что-то изменилось. Кин стал постоянным клиентом, проявлял странную, извращенную заботу. Он пользовал грубо, но как-то привязался к Алёне, увидел в ней не только кусок мяса для грязных утех, а что-то большее. Возможно, в его искалеченной душе, в самом еёё темном углу, что-то, невидимое, но сущее, дрогнуло.

Когда Алла вырвалась из этого кошмара, когда ей улыбнулась жестокая языческая богиня Фортуна, и она стала телеведущей на детском канале, она думала, что навсегда забыла о своем прошлом. Но оно напомнило о себе самым неожиданным образом.

Однажды, после эфира, к ней в студию пришел Кин. С цветами, конфетами. В своем неизменном образе – страшный, с лицом, исполосованным глубокими шрамами, в грубой кожаной куртке «косухе». Но в его глазах, обычно холодных и отстраненных, светилась какая-то странная теплота.

– Алёк, поздравляю! Видел тебя по телевизору, молодец! Горжусь тобой! – сказал он своим хриплым голосом, протягивая букет.

Алла опешила. Она не знала, что сказать, что чувствовать.

– Мой рот зашит навек! – пообещал Кин с редким для подонка благородством. – Ничего не бойся, дерзай! Если нужно что – обращайся!

Так сказал Кин! Представляете, Кин! Наверное, это была самая длинная тирада, которую Аллочка за всю жизнь слышала от этого неандертальца со «штопанной» рожей… Сказал и, развернувшись как-то по-солдатски, «ать-два», – ушел, оставив Аллу в полном смятении.

Она долго смотрела ему вслед, не веря своим глазам. Это было едва ли не первое проявление мужского благородства в её жизни. Слезы навернулись на глаза.

Кин – отмороженный бандит, налётчик, «уличный чёрт», как его называли в криминальных кругах. Но в нем, оказывается, было что-то человеческое, что-то, что тлело на дне души, несмотря на все пережитые ужасы.

Когда случилась беда, когда Алла оказалась в отчаянном положении, ей больше не к кому было обратиться за помощью. К «Ивушке», своему и чужому, такому иномирному, инопланетному Ивану, – боялась: он не поймёт. Единственным человеком, кому она могла позвонить, был Кин.

Наудачу, номер его мобильного телефона за три года не изменился. Алла дрожащими руками набрала знакомые цифры и замерла в ожидании.

Гудок… Гудок… И вдруг в трубке раздался хриплый хищный голос:

– Слушаю!

Алла закрыла глаза и прошептала:

– Кин, это Алёна… Алёна Киска… Мне нужна твоя помощь…

И в этот момент она поняла, что, возможно, заключает сделку с дьяволом.

 

***

Сергей Козырев ощущал себя до обидного «своим» среди этой пестрой толпы. Увы! Массовка. Сброд случайных людей, собранных с улиц, чтобы создать видимость заинтересованной публики для очередного телешоу. «Давайте негромко, давайте вполголоса…» – идиотское название, как и все, что творилось на этом прогнившем телецентре.

В урочный день охрана вяло проверила ранее выданный пропуск, махнула рукой – проходи!

Никому не было до него дела. Он был просто одним из сотни статистов, призванных ржать и хлопать в ладоши, и заодно ушами, по команде режиссера. И, якобы подчиняясь этой незавидной миссии, он со всеми этими олигофренами из массовки вошел в студию. Яркий свет софитов ослеплял. Декорации казались картонными и хлипкими. Ведущий – холеный тип с приклеенной улыбкой – отпускал плоские шутки, вызывая натужный смех в зале. Сергей с трудом сдерживал отвращение.

Когда свет притушили, готовясь к очередному выступлению, Сергей воспользовался моментом. Никто уже не следил за массовкой. В полумраке амфитеатра Козырев тихо выбрался через закулисье. Ну, кто там заметит, что не сто человек ржёт над шутками ведущего, а 99? Велика ли разница?

За кулисами царил хаос. Костюмеры, гримеры, осветители бегали туда-сюда, что-то кричали. Сергей осторожно продвигался по коридору, стараясь не привлекать внимания. Он знал, что Алла должна быть где-то здесь.

Коридор казался бесконечным лабиринтом. Козырев ориентировался по табличкам на дверях: «Гримерная ведущих», «Студия звукозаписи», «Режиссерская».

Наконец, он увидел то, что искал: «Лифты телебашни». Хромированные панорамные кабины, поднимающиеся к самой вершине.

Сергей подошел к лифту и нажал кнопку вызова. Двери бесшумно раздвинулись. В кабине никого не было. Он вошел и нажал кнопку верхнего этажа. Лифт плавно тронулся, унося его к цели.

Поднимаясь все выше и выше, Сергей чувствовал, как нарастает напряжение. Он не знал, что его ждет наверху. Но он был готов к любому развитию событий: надо найти Аллу и заставить её заплатить…

Козырев нашёл её, где и рассчитывал: на 13-м этаже телецентра – в святая святых, где располагались студии и редакции.

«13-й, чёртова дюжина… – промелькнуло в его голове, но он отбросил суеверные мысли. – На телевидении всегда полно людей, охраны, камер. Здесь никто из дружков Алёны Киски точно ничего не сможет сделать. Или? Да и какие у неё дружки? Откуда? Бывшие клиенты, что ли?!» – нервно засмеялся «Серый».

И всё же он встревоженно озирался по сторонам, пока Алла вела его по мягким коридорам, устланным коврами. Звукоизолированные панели поглощали все звуки, окружая атмосферой тишины и спокойствия, усыплявшей бдительность Козырева.

– Подожди меня здесь, – строго, поджав свои хорошенькие губки, сказала Алла, оставив гнойного вымогателя у двери, ведущей на балкон. – Мне нужно кое-что забрать. Я скоро вернусь.

– С баблом, Киска, с лавиками!

– С деньгами, тебе понравится…

Козырев нахмурился, но промолчал. Он знал, что находится в самом центре гламурного логова, где каждый шаг контролируется видеослежением. В животе у него что-то противно зароптало. 13 этаж всё-таки давил на психику.

Выйдя на бубликом окружавший весь этаж балкон, единственное место, где не травили душу навязчивые камеры слежения, он достал сигарету и закурил, нервно глотая табачный едкий дым. Ветер трепал его длинные, до плеч, уложенные плойкой в локоны волосы, а внизу, под ногами, простирался огромный город, кажущийся отсюда игрушечным.

Внезапно рядом с ним появился человек. Страшный, с лицом, исполосованным шрамами, словно кто-то старательно превращал его облик в маску ужаса. А что, телевидение же, с этих станется!

– Прикурить не найдётся? – хриплым голосом попросил жуткий незнакомец.

Козырев вздрогнул от неожиданности. Инстинктивно он потянулся в карман модного реглана за «огоньком». Но не успел достать зажигалку, как незнакомец молниеносным движением всадил ему в шею шприц.

– Что за… – попытался выкрикнуть Козырев, но его тело мгновенно обмякло. Он почувствовал, как по венам разливается ледяной яд, парализующий волю и разум.

Человек со шрамами через всю харю, которую и без шрамов никто бы не назвал «личиком», не сказав больше ни слова, схватил его, одной лапой за ремень на пояснице, другой за шиворот. Поднял легко, как пушинку – какой же дикой силой обладал страшила! А потом легко перекинул субтильное женоподобное тельце «пидора» через ювелирно сверкающие на солнцепёке, хромированные перила. Козырев даже не успел закричать.

Удар об асфальт, лишь чуть припорошенный мучнистым дохлым снежком, был мгновенным и смертельным. Тело, раскинувшись на тротуаре, напоминало кусок мяса в кетчупе, лежащий в луже крови.

Через несколько минут на месте трагедии уже работали полицейские и медики. Экспертиза обнаружила в крови Козырева лошадиную дозу наркоты. Вердикт был однозначным: несчастный случай. Версия только одна: «торчок», находясь в состоянии наркотического опьянения, не удержался на балконе и выпал сам. Перед этим, как водится у «торчков», подрабатывал в массовке телестудии, о чём свидетельствует пропуск на ток-шоу «Давайте негромко, давайте вполголоса…».

Вся картина ясна, как лысина на летнем пляже: и как он проник в здание, и зачем он проник в здание, и как «покинул», посчитав погоду «лётной», это здание…

Алла, наблюдая за происходящим издалека, почувствовала облегчение. Кошмар закончился – казалось ей…

Кин предупредил Аллу, чтобы была готова: скорее всего, ей позвонят из полиции, пробивая весь адресный список в мобильнике Козырева. Это чистая формальность, требование протокола, так что пусть не волнуется. Но она волновалась. И, как выяснилось, напрасно. Ей так никто и не позвонил. Кому-то, конечно, поручили этот обзвон, но он, видимо, был подобен отцу Аллочки в его лучшие годы: клерк, залузганный жизнью, как пригоршня семок, чувак, которому совсем не улыбнулось уточнять незначительные обстоятельства самоубийства «торчка», и без того слишком очевидные. Проще говоря, начальство «спустило» исполнителю, а тот схалтурил по вполне понятным человеческим причинам.

«Что тут расследовать? – рассуждал полицай, заваленный «глухарями». – Под завязку обдолбанный «синяк» сиганул с балкона… Вся интрига только в том, сознательно ли он это сделал, или совсем ориентацию в пространстве потерял? Что то, что это – одна цена. В сущности, Сергей Козырев не умирал – потому что никогда и не жил…».

 

***

За кулисами «Голубого огонька» царила суета, призванная создать ту безупречную, умилительную, душевную картинку, которую потом увидят и доверчиво примут за чистую монету миллионы телезрителей. Огни софитов, словно тропический прибой райских островов, на которых растут батончики «Баунти», ослепительно и пенно ласкали зал «Росфильма», где царило предновогоднее волшебство. В итоговой склейке стране казалось, что за столиками, уставленными хрусталём и деликатесами, сидят сливки общества, звезда на звезде, звездой погоняет. Шампанское льется рекой, и икра искрится перламутром…

В жизни всё несколько прозаичнее (или наоборот, романтичнее – с какой стороны посмотреть!). На съёмках, которые начинаются за два-три месяца до Нового года, зал заполняет массовка эконом-класса, а каждую звезду снимают отдельно, в разные дни, производя потом монтажные манипуляции…

Под оглушительные аплодисменты на сцену вышла звёздная пара – Иван и Алла Лепешевы...

Сегодня на студии был «День Лепешевых». Иван, Алла, и статисты за столиками, припорошенными искусственным снегом, делавшие вид, что с удовольствием потягивают золотистое шампанское. Но почему некоторые тайком выливают его в горшки с искусственными пальмами?! Ларчик просто открывался: никакое это не шампанское, ни золотое, ни серебряное, а банальный скучный лимонад «Дюшес». Экономия + безопасность, два в одном, дешевле и никто не начнёт, напившись, буянить. Ходили легенды, что этот «дюшес» остался у телемахеров с прошлого новогоднего огонька…

Ольга, администратор, с гневом взглянула на скатерть – монтажёры декораций оставили на ней пятно от портвейна. И ещё, стервецы, заметая следы преступления, прикрыли его салфеткой.

– Убирайте! Немедленно! Дубль-скатерть сюда! Камера увидит – головы полетят! – шипела Ольга.

Искусственные фрукты, густо покрытые специальным лаком, сверкали при свете софитов так, как никогда не смогли бы настоящие: техника иллюзионистов всегда побеждает грубое естество «натурпродуктов»! Эти пластиковые «фрукты» в разлапистых многоэтажных вазах помнили ещё Брежнева – но лучше них для средних планов ничего и нигде в мире не смогли придумать!

– Бенгальские огни зажигаем! Внимание, камера! – бывало и уверено скомандовала режиссёр Нателла. Массовке раздали якобы «долгожданные» шипучие огоньки, и теперь публика старательно изображала хмельной новогодний восторг. В ноябре. Ибо лучше ведь заранее подстраховаться с такими передачами, правда?!

Дубли шли один за другим. Бенгальские огни быстро гасли, обжигая пальцы. Девушки украдкой переглядывались – их тонкие капроновые колготки уже просеивались мелкими дырочками от искр. Не зря предусмотрительные костюмеры припрятали для них запасные пары. Прожгла колготки «бенгалом» – марш в костюмерную, переодеваться! Пока они это делают – рождается перерывчик, и во время этой невольной паузы ассистенты Нателлы разносят подносы с конфетти и серпантином.

– Активно разбрасываем, но не на сцену! Артисту в глаз не швырять – иначе ответите по всей строгости! – напутствовала властная Нателла.

Зрители послушно осыпали друг друга разноцветными лентами, стараясь попасть в поле зрения камер на проворных, поворотливых, так называемых «ворчливых» (от слова «ворочать») турелях.

Для кого будни, а экрану в итоге достанется беззаботная атмосфера праздника. Зрители увидят кумиров там, где сейчас сидят случайные статисты, блеск и улыбки там, где шкворчат режиссёрские «технические» матерны, богатую «Вдову Клико» там, где ныне пузырится бюджетный бобыль «Дюшес»...

Но ведь в этом и есть магия телевидения, не так ли? Черноликий, как Отелло, Иван, элегантный в бело-глянцевом смокинге с малиновой бабочкой, галантно приобнял Аллу, сияющую в мерцающем платье цвета спелой вишни. В воздухе повисла интрига. И зазвучали первые аккорды знакомой мелодии…

– «A love is a life» группы «Smokie»!

– Молодцы, ребята! – громко захлопал из-за особого столика Вольдемар Пиевич Пендельф, ничуть не заботясь, что из-за его несвоевременных аплодисментов и восторгов придётся переснимать дубль. Он смотрел на Аллу, в основном на Аллу, иногда только на Ивана, – одобрительно, но без задней мысли, без дурных намерений, исключительно как крёстный отец смотрит на своих подросших и возмужавших крестников. Как же им повезло! Как им повезло, что Вольдемар Пиевич не интересуется ни девочками, ни чернокожими мальчиками…

Это была рискованная затея – бросить вызов легендарному дуэту Chris Norman & Suzi Quatro, внешне скопировав их номер Stumblin' In от 1978-го года! Смелая и амбициозная задумка, которая в итоге или принесёт большую славу – или уничижительные смешки в спину…

Иван начал первым, его голос, обычно шутливый и звонкий, обрел мягкую бархатистость, наполненную цветущей нежностью. Он пел о своей любви, очень лично, о том, что эта его любовь – и есть для него единственная настоящая жизнь.

А потом вступила Алла. Её голос, обычно напористый и энергичный, зазвучал хрустальным камертоном, чистым, с нотками трепетной женственности. Алла демонстрировала ещё один из своих бесчисленных талантов – идеальный музыкальный слух!

– В Крохоборове бесталанные до половозрелости не доживают! – горько шутила она над этим в узком, но уже сформировавшемся кругу друзей-коллег с телеканала.

– Она смотрит на него влюблёнными глазами! – с сентиментальными нотками будут потом комментировать друг другу телезрительницы за праздничными столами, под хлопки игривых пробок и подмигивание осыпанных брызгами шампанского салатников с оливье…

Вокал Аллы был как бы ответом на признание Ивана, обещанием разделить с ним всю эту жизнь без остатка, наполнить её безграничным счастьем и неподдельным теплом.

Мелодия плавно перетекала от Ивана к Алле, их голоса сплетались в гармоничный дуэт. Они будто бы вели диалог, раскрывая перед зрителями своё счастье обретения друг другом, свою радость, свою надежду на счастливое будущее. В кульминационный момент, по взмаху волшебной палочки (волшебника подменял режиссёр), в зал из специальных студийных конфетти-машин «Swirl Light» с потолка обрушилась метель из разноцветных серпантинов, искусственных снежинок и прочей блестящей мишуры, рассыпаясь мириадами мерцающих искорок. И в этом вихре света и музыки Иван и Алла, казалось, воспарили над мигающей под их ногами перебором всех цветов радуги сценой.

Когда смолкли последние аккорды, зал взорвался овациями. Ну, им по сценарию полагалось хлопать, однако же профи, вроде Нателлы, знают разницу между хлопками и бурными продолжительными аплодисментами…

Потом даже самые строгие критики вынуждены были признать – Лепешевы не просто хорошо спели, они вдохнули в старую диско-песню новую жизнь, наполнили её своей любовью, подкупающей искренностью чувств.

– По общему мнению, – прокомментировал утром на своей оперативке для топ-менеджеров Пендельф, бескорыстный и невинный в своих симпатиях, – они спели лучше, чем в оригинале!

Иван лукаво подмигнул залу, Алла зарделась от смущения. В их глазах читалось счастье. Смех, беззаботное веселье, ощущение приближающегося чуда – вот что царило в этот момент в зале «Голубого огонька».

А со сцены уже звучало:

– С Новым годом! С новым счастьем! Пусть в ваших домах всегда царит любовь и музыка!

 

***

Кин всегда был рядом, как тень. Алла знала его еще с тех времен, когда он забрал её с трассы, в крошечную квартирку на окраине, и каждый вечер подгонял туда клиентов. А иногда ходил и сам. И становился из сомнительного друга просто одним из… тех, кто платил за её время. Он не был самым щедрым, не был самым грубым, не был запоминающимся. Просто был…

И вот ведь как нехорошо, неудобно получилось!

Стремясь добыть от Кина так необходимую ей «эксклюзивную» помощь, Алла пыталась манипулировать им. И не то чтобы безуспешно, а совсем наоборот. Она перестаралась. Она слишком сладко и недвусмысленно, слишком настойчиво намекала ему, что в её памяти он единственное светлое пятно, что он дорог ей и близок, что их связывает не только судьба, но и чувства, – и в итоге Кин в это… поверил.

И случилось страшное – то, о чём Аллочка совсем не думала, пока была озабочена существованием на земле подонка Серёги Козырева: Кин её в своё время отпустил, а она сама же, собственными же словами и жестами подманила его обратно!

Когда-то Кин нашёл в себе силы дать ей свободу – но после всего, что между ними было, и особенно того, что она ему, «по новичку» наговорила всех этих комплиментов, принятых им за чистую монету, – снова отпустить эту жар-птицу из рук у него сил уже не осталось…

Она сама ведь всё сделала для того, чтобы Кин поверил в её «искреннюю симпатию». Сама, изображая «жажду страсти», запрыгнула в койку к этой горилле, и очень профессионально кричала там:

– Да! О, да! Да! – с грудной хрипотцой на выдохе.

Перегнула «палку», «кинутую» Кином, по части искренности стонов! Да и то сказать, никакой ГИТИС, никакое Щукинское не обучит девушку актёрскому мастерству так, как учит ему проституция. Ибо ГИТИС сулит всего лишь деньги, и то не сразу, и далеко не всем, – а у проститутки речь о выживании здесь и сейчас, о жизни и смерти в прямом и буквальном смысле слова…

А может быть, нужно было честно сказать Кину сразу, что она ничего не хочет, кроме как быть любящей женой, заботливой матерью и ответственной сотрудницей телеканала? И что она ничего, кроме денег, не может ему предложить?

Но она давно и плотно (даже плотски) знала Кина, знала, что за одни только деньги он на «мокруху» не подпишется… Она не верила в благородство того, кто однажды её отпустил, потому что верила совсем в другое: благородство в этом мире – товар, давным-давно снятый с производства.

И забытая тень прошлого вдруг стала «безумной страстью»: изобразить кошачью влюблённость актриса Аллочка умела на отлично. Жизнь её сложилась так, что всякое половое влечение она давно утратила, никакой «интим» сам по себе, сам для себя её не привлекал уже – ни с кем и никогда. Но туда, где выжжена природа, – приходит искусство! Лепешева зажгла Кина, обожгла парня об его, якобы запредельную, нужность, о свою, якобы непреодолимую потребность в его ласках… Опалила этого Маугли каменных джунглей, как палят свиную тушу газовой горелкой.

А теперь возникла задача, о которой Аллочка попросту не думала, пока «Серый» был жив и опасен: как загнать тень былого обратно в прошлое, как выставить вчерашнего друга (да и не друга даже – клиента, пользователя) обратно во вчера?!

«Об этом я подумаю завтра!» – на манер Скарлетт решила Лепешева, но получилось у неё куда хуже, чем у Скарлетт. Одну проблему она решила. Другая возникла!

И вот Кин снова при ней неотвязно. Незваный гость, пришедший из беспросветно-полуночного «вчера», о котором она хотела забыть навсегда. Он появился в её офисе, одетый в модный, но давно прошедшей моды костюм, с глупой улыбкой на резаном и спекшемся позже, как верхняя корочка батона, лице…

…С экрана косил глазом, вещал репортажным упругим голосом специально откомандированный в провинцию, поснимать дворцы цыганских баронов глубинки Иван Лепешев, искатель тайн и сенсаций.

– В наркоторговле наиболее ясно проявляется связь горя и счастья! – говорил он с экрана, демонстрируя странные граффити на заборе, отсылающие наркоманов к одним им ведомым контактам. – Торговцы смертью богатеют, убивая, и убивают, богатея, слишком уж прямым и очевидным образом. Это заставляет нас задуматься, в каком обществе мы живём…

– Видишь, даже твой «Сникерс» это понимает! – удовлетворённо кивнул Кин.

Лепешева торопливо, с пульта, убрала звук, а потом переключила канал.

– Алла… Как же ты похорошела! – оценил этот жест по-своему Кирилл. А потом чувственно вздохнул, оглядывая её будуар, словно взвешивая её успех на огромной лапе-пятерне.

– Кин? – Алла похолодела. – Что ты здесь делаешь?

– Пришел сказать тебе… – молвил этот орангутан, не иначе как сперва по бумажке реплику заучив, – что люблю тебя.

Алла рассмеялась. Неловко, нервно, с оттенком паники.

– Кин, ты, наверное, прикалываешься?

Но в его глазах не было ни намека на юмор. Только какая-то маниакальная решимость.

– Ничуть. Я всегда тебя любил, Алла. Просто… не мог себе позволить. А теперь… теперь ты на вершине, а я… я понял, что без тебя уже не смогу…

Кин нервно сглотнул. Слова застряли в горле «стрёмно», как камни. Кин вдруг стал беспомощным ребенком.

– Алка… Послушай… – бормотал он, охрипши. И зловеще сжал огромные взмокшие кулаки, как будто избить её собрался. Откашлялся. – Я… Ну ты знаешь… Я, короче…

Он привык выражать свои чувства кастетом, он чужд словам. Говорить для него – словно ходить в чьём-то краденом, с чужого плеча, пальто.

Кин хотел развернуть предысторию – но не смог. Он хотел рассказать, что помнит эти вот Аллочкины хрупкие, с голубыми прожилками руки ещё исцарапанными, в заусенцах и с обкусанными ногтями. Помнит их ещё подбиравшими мусор с улиц.

– Ты… Ты понимаешь, да? Что… что я… – Кин наверчивал проблему, вгонявшую Аллочку в ужас, ей казалось, что это кошмарный сон, она хотела проснуться… Но боялась проснуться в квартирке, в Крохоборове, подле пьяного отца…

Лицо громилы покраснело, между шрамами залегли тени, уподобляясь морщинам, делая его старше – и как бы добрее.

Кин хотел сказать ей, что она – единственный луч света в его грязной, темной жизни. Что до неё он жил, как животное, подчиняясь инстинктам, не зная ни добра, ни красоты. Что она научила его видеть мир иначе, чувствовать надежду.

Кин хотел сказать ей, что готов ради неё на все. Кин хотел сказать ей, что боится её потерять. Боится, что она уйдет от него. И не понимал, потому что был от рождения тупым угланом: она уже ушла от него, давно, бесповоротно, и в худшем из снов она не сможет даже представить себе возвращение к нему.

Всё чувство питекантропа выразилось лишь в рычании:

– Ты мне… нужна, Алка. Очень.

В его глазах оказалась боль. Невероятно, но Алла чувствовала гипнотизм, магнетизм этой боли: бессилия, боль невысказанных чувств, боль страха. Он смотрел на Аллу, умоляя её понять его без слов, прочитать в его душе то, что он не мог выразить. Он был всего лишь Кином, рожденным в тюрьме, обитателем городского дна. Но в какой-то момент Алла, несмотря на богатый жизненный опыт, почти поверила в бескорыстие его любви!

Он продолжал говорить, засыпал её дешевыми комплиментами, поминал об их «общем прошлом», которое она так старалась вычеркнуть из памяти. Алла сидела, как парализованная, не в силах прервать этот поток слов.

– Мы созданы друг для друга, Алла. Мы же знаем друг друга… во всех смыслах. Тот мир – он ведь не твой. Ты же сама понимаешь это?! Ты влезла в тот мир, без «Бэ», но как? Пробралась, как червяк в яблоко, и не притворяйся семечкой, пестиком, тычинкой… Мир твоего мавра никогда не станет для тебя своим. Ты – наша!

Прежний Кин возвращался. Бумажка с монологом красивого признания, которую он хреново заучил, видимо, подошла к обрезу. Прежний Кин снова скалился, снова давил на прошлое, словно оно было не воспоминанием об унизительных вечерах, а нежной романтикой…

И тут он произнес то, что заставило её кровь застыть в жилах:

– Я всё придумал, Алёнка! Этого твоего черножопого, Ивана-то… мы вместе угондошим. Ко всеобщему счастью!

Алла побледнела, взмокла, задрожала, зашлась внутренним спазмом, спирающим и дыхание и кровообращение. Её жизнь рушилась. Мгновенно. Сейчас. Прямо на глазах. Рептилия из прошлого выползла за ней на кварцевый песок курортной Ривьеры – и тащит в пучину за собой… Обратно…

– Кин, миленький… Что ты сказал?

– Ну, а что? Он ведет активный образ жизни… несчастный случай на съемках. Бывает. Ты же единственная наследница, так? Когда твоего Ивана не станет, мы с тобой поселимся в его доме… Ну, не сразу, конечно. Надо траур поносить, выждать время, чтобы всё поутихло. Будем жить, как короли! Ты этого достойна, Алла. А я… я буду рядом, чтобы любить тебя.

Он говорил это так спокойно, так буднично, словно обсуждал график отгрузки товара. В его голосе не было ни тени сомнения, ни намека на человеческие чувства. Только холодный расчет, смешанный с безумной звериной одержимостью.

Алла смотрела на него, не в силах произнести ни слова. В голове стучало: «Устранить… устранить… дом… траур…».

Кин, жалкий, нищий, безумный Кин, планировал убийство её мужа. И все это ради неё. Ради женщины, которую он когда-то покупал за деньги.

В тот момент Алла осознала, что выбраться из этой ловушки будет гораздо сложнее, чем сбежать из той крошечной квартирки на окраине. Ей нужно действовать, и действовать быстро. Но как? Как избавиться от тени прошлого, не потеряв всего достигнутого?

Страх сковал её, лишая воли и разума. Она сидела в роскошном ТВ-«проже», в золотой клетке, и понимала, что её жизнь, такая блестящая и благополучная, висит на волоске в руках недочеловека, который «любил» её еще тогда, когда она была просто «Алёной Киской», экскортницей.

Алла попыталась взять себя в руки. Нужно тянуть время, придумать что-то.

– Кин, послушай, ты… ты преувеличиваешь. Я тебе благодарна за прошлое, но сейчас у меня другая жизнь. Я люблю Ивана…

Она попыталась выдать искреннюю улыбку, но получилось натянуто и фальшиво. Кин лишь скривился.

– Любишь черномазого? Да ладно тебе, Алёк! Я же знаю, как ты к нему относишься. К эфиопу своему. А ко мне? Забыла, как я тебя пригрел, когда ты только приехала в этот город? Как старался, чтобы тебе было хорошо? Да я был твоим первым мужчиной здесь, помнишь?

Он шагнул ближе, и Алла отпрянула, чувствуя тошнотворный запах дешевого одеколона и немытого тела.

– И оргазмы я тебе доставлял… лучшие, не спорь! Всем бы так, как тебе со мной было.

В его глазах плясал мерзкий огонек похоти и самодовольства. Алла с трудом сдержала рвотный позыв.

Неужели он действительно думает, что она запомнила его, волосатую обезьяну, как нечто особенное? Купился на постельные фокусы профессионалки?! Кто другой, очкастый – она б ещё поверила, но чтоб Кин! Уж Кин-то должен знать, что для профессионалок любой партнёр дежурно «лучший в жизни»… Это же как стандартное «спасибо за покупку» у кассирши продуктового магазина…

Для неё он был лишь одним из десятков, частью того кошмара, который она так отчаянно пыталась забыть.

– Кин, я… – начала она, пытаясь подобрать слова.

Но он перебил её, сладострастно предвкушая развязку.

– Нет, Алёк. Не надо мне этих сказок. Нас связывает что-то побольше постели.

– Кин, назови любую сумму… – сделала Алла последнюю, жалобную попытку вырваться из паутиновой паучьей восьмилапой мохнатой жути-липи. – Пожалуйста… Я найду, я изыщу… Только оставь меня в покое…

– Я хотел оставить тебя в покое, – он был неумолим, как Немезида. – Я оставил тебя в покое. Я говорил себе: я ей не нужен. Но когда возник этот пидор, Сергей Козырев, ты ведь никого не нашла, кроме меня? Значит, я тебе нужен! Нужен больше, чем твой богатый ревнивый мавр!

Алла замерла. Образина Козырева, вторгшись в беседу, совсем разрушила сказку – и без того уродливую, как бородавки бабы Яги.

Кин подошел вплотную, наклонился к её уху и горячо, до ожога на нежной коже актрисы, прошептал:

– И с этого, Алёк, уже не соскочишь, как с иголочки! Мы с тобой, детка, кровью повязаны… Я посыплюсь, и тебя засыплет…

Алла почувствовала, как мир вокруг неё рушится, рушится, рушится… Ну вот теперь это Кин, которого она узнавала! Не конфетно-букетный Кин, что ему шло, как корове седло, а настоящее, подлинное «западло» трущобных закутов и «малин»… Кин – с общим грязным секретом, как козырем в рукаве.

– Ты… ты сумасшедший, – прошептала Алла, чувствуя, как к горлу подступает горькая, перегарная тошнота.

– Может быть, – пожал плечами Кин. – Но я твой сумасшедший, Алёк. И теперь мы всегда будем вместе. Ты – моя, и никуда ты от меня не денешься. Ни за какие деньги.

В его глазах читалась не просто одержимость, а настоящая, животная жажда власти. Он держал её в руках, как марионетку, и был готов дергать за ниточки, пока она не сломается.

Алла теперь уже до конца «вкурила», что Кирюха-«Кин» не шутит. Кин – старый рэкетир, опытный шантажист и преступник до мозга костей. Из тех, с кем лучше не шутить и не играть. И вообще дел не иметь. Но теперь у неё не было выбора. Она повязана с ним кровью.

 

***

Кин встал за Козыревым следующим в очереди: он стал звонить Аллочке снова и снова. Сначала тоны звонков были (пытались быть) вежливыми, обходительными. Кин сперва просто спрашивал, как у неё дела, как работа. Разогревался, и говорил уже наглее:

– Алёна, приезжай ко мне! Хочу тебя, детка! Аж скулы свело! И не забудь свой кружевной комплект. Ты знаешь, какой я люблю.

Алла почувствовала себя загнанной в угол. Встречи были унизительны. Кин, стал, как и прежде, пользовать грубо и цинично. Наверное, он вбил себе в голову, что ей это нравится, что она «любит пожёстче»… Может быть, своими шлепками он заботился даже не о своём, а о её удовольствии, вот ведь ирония судьбы…

Скажи любящему человеку, что любишь чай с касторкой… И он всё время будет наливать тебе чай с касторкой…

Он пил дешевый виски, курил одну сигарету за другой и смотрел на Аллу похотливыми глазами драного уличного кота.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивала Алла, сдерживая слезы. – Я заплатила тебе за услугу. Почему ты не оставишь меня в покое?

Кин откинулся на спинку кровати и выпустил клубы дыма в потолок.

– А может, это любовь, Алёна?! – ответил он с издевкой. – Я старею, я и в молодости был никому не нужен. Впереди у меня ничего. Ну не пенсию же мне государству платить за гоп-стоп… А ты… Ты стала звездой, у тебя есть все, о чем я мог только мечтать. Но ты моя. Я это знаю. И ты это знаешь.

Кин замолчал и посмотрел на Аллу с каким-то странным, болезненным выражением в глазах.

– Ты у меня вся в руках – вот и люби, не отвертишься… – прохрипел он. – С твоего гуталина не убудет раз в неделю поделиться щёлкой… Он, поди, и не знает, сколько до него в тебе побывало?!

Алла опустила голову. Она не знала, что на такое ответить.

– Вот такая она – любовь отморозка Кина, – прошептал Кин, словно сам себе. – Не знаешь, смеяться или плакать…

Алла плакала. Она плакала от бессилия, от отчаяния, от осознания того, что её прошлое никогда не оставит её в покое. Она понимала, что Кин – это её крест, её вечное наказание за грехи молодости.

Здесь неуместны разговоры о совести или человеческом достоинстве, о справедливости или даже той простой умеренности, разумной скромности, которая советовала – «хлеба к обеду в меру бери». Какая там мера, если мысль о завтра наполняет тебя ужасом, и ты этого хлеба, если можешь – хомячишь, как белка, во все углы: «денег много не бывает». Да, бывает лишь много желающих их получить!

Здесь только вечный сумрак, липкий, кисло-сладкий запах кровяных луж и сосредоточенное сопение взаимоубийц. И ей придется нести этот крест до конца своих дней?! Ну уж дудки!

 

***

Вечер опускался на парк мягкой фиолетовой дымкой сумерек. Желто-маслянистые уличные фонари зажигались один за другим, пятная чёрный бархат вечера, отбрасывая причудливые тени на дорожки и скамейки. Здесь и там виднелись остатки уходящего дня: обертки от мороженого, смятые газеты и, конечно, пивные бутылки.

Обычно этот «урожай» собирали местные бомжи, прочесывая парк в поисках хоть какой-то выгоды. Но сегодня вечером в парке появилась другая «уборщица».

Девушка в спортивном костюме казалась совершенно обычной бегуньей. Она бежала трусцой по дорожке, ритмично взмахивая руками и дыша свежим воздухом. Мимо скамеек, мимо увядающих клумб, мимо одиноких фигур, кутающихся в куртки.

Но вот она замедлила шаг, приблизившись к бордюру, где стояла кем-то допитая пустая одинокая бутылка пива. В этот момент что-то в её облике изменилось. Исчезла непринужденность бегуньи, появилась напряженность, собранность.

Она оглянулась по сторонам, убеждаясь, что за ней никто не наблюдает. Затем достала из рюкзачка, который казался слишком маленьким для спортивного инвентаря, сложенный вчетверо платок. Аккуратно, стараясь не касаться стекла голыми руками, подняла бутылку и тщательно обернула её платком.

Движения были быстрыми и точными, как у хирурга, готовящегося к операции. Она не просто подняла мусор. Она взяла улику.

Затем, так же осторожно, она опустила обернутую платком бутылку в рюкзачок. Закрыла его, затянула шнурки и снова огляделась. Никто не смотрел. Никто ничего не видел.

И тогда она снова изобразила спортивную бегунью. Легкая трусца, ровное дыхание, безмятежное выражение лица. Словно ничего и не было. Словно она просто пробежала мимо, не заметив грязную бутылку.

Но в её глазах читалась адская решимость…

 

***

Алла играла. Играла отчаянно, на грани фола, рискуя всем. Она понимала, что любой неверный шаг, любая фальшивая нота может стоить ей жизни. Но у неё не было выбора. Она должна была выиграть время, чтобы осуществить свой собственный план.

С тех пор, как Кин раскрыл свои карты, Алла превратилась в его тень. Она всегда была рядом, слушала его безумные планы, поддерживала его бредовые идеи. Она стала его самым преданным союзником, его самой горячей поклонницей.

И, что самое важное, она стала активно обсуждать с ним убийство Ивана.

– Ты прав, Кин, – говорила она, глядя ему в глаза с фальшивой любовью. – Иван… он мешает нашему счастью. Он из другого мира, он рептилоид, и он нам нафиг не нужен. Только ты и я! Как раньше, да, Кирилл?! Я и ты, ты и я…

Она старалась создать впечатление, что влюблена в Кина как кошка. Она как бы пропиталась его планом и сгорает желанием поскорее избавиться от мужа.

– Я так жду, не дождусь, когда мы это провернём, Кин! Представляешь, как мы будем счастливы вместе? В его доме, с его деньгами… Только ты и я!

Она обнимала его, целовала, шептала нежные слова. Кин таял, как мороженое на солнце. Он верил ей. Верил в её любовь, в её преданность, в её готовность пойти на все ради него…

…В кармане её элегантной сумочки Jackie Bag лежал небольшой, незаметный пакетик. «Чек», как говорят хорошо знакомые ей толкачи-наркоторговцы. Белый порошок, смерть в чистом виде. Яд на основе синильной кислоты, купленный у знакомого «блат-химика», по кличке «Ватер» за большие деньги. Она решила взять дело в свои руки, только чтобы защитить себя. Исключительно самозащита!

– Я тебя так люблю, Кин, – шептала она, прижимаясь к нему. – Ты – моя судьба, моя жизнь.

Она смотрела ему в глаза. В его тупых, жадных глазах она видела, как в кривом зеркале, уродливое отражение своей собственной отчаянной решимости.

– Скоро мы будем вместе навсегда, Кин. Скоро…

Она сделает это быстро, незаметно, профессионально. И Кин умрет. Его любимая Алла – палач, приготовивший для него смертельный приговор.

«Не, не Алла! – мотнула она идеально ухоженными локонами. – Судьба… Судьба твой «мохер», Кириллушка, не обессудь…».

Алла не видела другого выхода. Она должна защитить себя. Она должна защитить свою жизнь.

И она сделает все, что потребуется. Даже если это означает, что ей придется отравить человека, который когда-то любил её. Или, по крайней мере, думал, что любит. Она не дьявол и не исчадие ада, и ей по-человечески очень жаль этого попутчика. Но свидетелей, которые помнят, как она «вафлю на зуб брала», – оставаться не должно… Тут двух мнений быть не может!

Кин был крупным, мускулистым мужчиной, от которого веяло силой и опасностью. Он прошёл через многое в жизни, и в его глазах читалась усталость и равнодушие ко всему, кроме собственных удовольствий. Проблема Кина, роковая ошибка заключалась в том, что он совершенно не боялся Аллу. В его глазах она была всего лишь красивой игрушкой, куклой для утех. Чего громиле, прошедшему огонь и воду, бояться дюймовочки? Девочки-куколки?! Беспомощного ангелочка?

После ночи страсти, насыщенной чувственностью и профессиональным мастерством Аллы, Кин крепко и беззаботно спал. Он был полностью удовлетворён, расслаблен и безмятежен. По иронии судьбы, в его последний день Алла подарила ему настоящее счастье… Счастье, которое стало для него смертным приговором.

Пока Кин блаженно сопел, пуская слюни от послевкусия качественной любви с профессионалкой, Алла, обнаженная и бесшумная, словно тень, прошла на кухню. В её глазах не было ни любви, ни жалости, только холодная решимость. Она достала из внутреннего кармана клатча облатку с ядом, приготовленным для этого случая, и подошла к холодильнику.

Кин любил пиво. Особенно после бурной ночи. Алла знала это. Она достала бутылку его любимого сорта и аккуратно, чтобы не пролить ни капли, подсыпала яд в пиво. Перемешала тихонько, и отнесла на журнальный столик возле его изголовья. Всё должно было выглядеть естественно.

Потом Алла оделась. Она в последний раз на эту грязную берлогу, логово зверя, посмотрела на спящего Кина. Он казался во сне таким беззащитным и уязвимым…

– Почему?! – прошептала Алла, его же и считая виноватым. – Почему ты просто не мог оставить меня в покое?! Почему просто не смог один раз взять деньги и уйти от меня?! Ты не оставил мне выбора, понимаешь?! Не оставил мне выбора…

Проснувшись, Кин лениво выгнулся, чувствуя приятную усталость во всем теле. С детской простотой уголовника, он потянулся к бутылке пива, стоявшей на столе.

– Вот это ты угадала, Алёнка, – пробормотал он, прильнув к таре и делая большой аппетитный, играющий кадыком, глоток.

Через несколько минут его лицо исказилось гримасой. Боль скрутила и вывернула, словно наизнанку. Кин схватился за горло, пытаясь вдохнуть воздух. Глаза налились кровью. Кин начал «загибаться».

Всю его агонию Алла выждала со стоическим мужеством, хотя каждую секунду ей хотелось закричать и убежать. Но она знала, что не имеет права на ошибку. В этот раз важно не напортачить! Кошмар должен закончиться раз и навсегда!

Она сидела в кресле, неподвижная, как статуя, наблюдая за тем, как угасает жизнь в теле Кина. Его крики и хрипы разрывали тишину комнаты, но она оставалась невозмутимой. Когда Кин посинел, как бывает от действия синильной кислоты, Алла нашла в себе силы проверить полноту его смерти.

«Противно, девочка моя, – уговаривала она себя, – но без этого никак…». Она подошла к нему, дрожащими руками в резиновых перчатках медсестры прикоснулась к его яремной вене, проверила пульс. Тишина. Он был мертв.

Алла облегченно выдохнула. Самое страшное было позади. Теперь нужно было замести следы. Она тщательно затёрла все свои отпечатки пальцев с бутылки, стаканов и других предметов, к которым могла прикасаться.

Затем Алла подменила бутылку на столе. В ту, что подобрала возле скамейки в парке, с отпечатками неведомого ей «терпилы», она перелила остатки пива с ядом. Она работала с микронной точностью, которой позавидовали бы ювелиры. Каждое движение было выверено и рассчитано.

Подменив бутылки, Алла убедилась, что все выглядит так, будто Кин отравлен в пьяной ссоре с собутыльником, который после в панике сбежал, забыв, что на бутылке остались его отпечатки… Ну, а чё он, шпион, что ли, в натуре?! Баклан бесявый, замочил по лавочке, да накосячил…

Закончив «уборку», Алла сняла перчатки и бросила их в багажную сумку, в которую тщательно, как скряга на чёрный день, откладывала все следы своего пребывания в это проклятой берлоге. И еще раз оглядела комнату, убедившись, что не оставила никаких следов.

Всё было кончено. Кин мертв, а она свободна…

Потом следствие установило, что на бутылке, оказавшейся так кстати на месте преступления, отлично просматриваются дактилоскопистами (в просторечии «дактилоскопцáми») отпечатки пальцев. Детальный анализ полученных отпечатков после сверки их с базой данных АДИС не оставил следователю сомнений в картине преступления: вот берлога, вот два урки, бухают, что-то не поделили, один другому «синьку» в бутылку подсыпал… Отпечатки проходили по специальной картотеке, и принадлежали Валерию Семенову, ранее дважды судимому.

Бедняга Семёнов, «взятый с постели», не отличался большим умом. Даже будь он умён, как Перельман, – и то ему было бы сложно объяснить, каким образом «тара» с его отчётливыми «пальчиками» оказалась на «хазе» убитого…

Валя «Барсик», просто выпивавший в парке тухлым, ростепельным зимним вечерком, оказался на скамейке с пивасиком в плохое время и на плохом месте. И теперь, как уже сообщили по телевидению (Алла внимательно следила за новостями коллег), Валя Барсик, совершенно непричастный к убийству Кина и тщетно умоляющий поверить, что вообще не знает никакого Кина-Кирилла, становился идеальным «козлом отпущения»…

Следствию лучше не придумаешь. Следствие перегружено. Оно мечтает быть закрытым. У него есть «заказухи», дела поважнее, чем разборки между трижды никому не нужными отморозками в спальном районе, больше похожем на гетто. У следствия вопросов больше нет, у Лепешевой тем более. Roma locuta, causa finita^[14].

 

***

На экране мобильного высветилось имя: «Ватер». Уголовник, продавший ей яд. Алла замерла, как кролик перед удавом. Этот звонок… это не просто случайность. Ватер – гнида, скользкая и жадная. И ей знакомо это предчувствие липкого ужаса.

Она не ответила на звонок. Но и без этого знала: это новый виток шантажа. Новый раунд в этом безумии. И – новый труп?!

Её палец завис над кнопкой ответа. В голове бешено крутились варианты: заплатить? Сколько он захочет? Сможет ли она вообще расплатиться? И что будет, если он захочет большего?

Перспектива быть вечно привязанной к этому подонку пугала сильнее, чем перспектива тюрьмы. Если она заплатит сейчас, он вернется снова и снова. Он будет сосать из нее кровь, пока не высосет до капли.

Значит, остаётся лишь один выход. Превентивный удар. Но как? Она не убийца, хотя… разве она уже не перешла эту черту, отправив Кина на тот свет?

В горле пересохло. Страх сковал все тело, но сквозь него пробивалась ледяная решимость. Она должна действовать, и действовать быстро. Иначе она сама станет следующим трупом в этой грязной игре.

На экране продолжал гореть номер Ватера. Алла глубоко вдохнула и медленно провела пальцем по экрану, принимая вызов. В трубке раздался хриплый, довольный голос Ватера:

– Привет, красавица. Это я, твой инвестор! Акционер твоего успеха! Пора платить по счетам, не так ли?

 

***

В залитой светом бесчисленной россыпи светильников, как прозекторская, ванной комнате Алла стояла перед зеркалом, зарёванно, в асимметричных подтёках туши Cabaret французской марки Vivienne Sabo под глазами, с ненавистью и омерзением глядя на свое отражение. На её лице застыла гримаса отчаяния, в глазах жило и гуляло безумие. Она чувствовала, как мир вокруг неё рушится, как её тщательно выстроенная жизнь превращается в прах.

– Я не плохая! – прошептала она, обращаясь к своему отражению. – Я не преступница! Я просто жить хочу!

Её голос дрожал, срывался. Она пыталась убедить себя, что все, что она сделала, было ради выживания, ради того, чтобы вырваться из той грязи, которая её окружала.

– И я не верю, что все в жизни – ничто… – продолжала она, сжимая кулаки. – Хотя это так… И чем очевиднее это, тем больше я отказываюсь верить!

Алла знала, что её слова – всего лишь самообман. Она видела, как устроен этот мир. Она видела, что справедливости не существует.

– В этом тупом, дегенеративном мире достойную долю нельзя заработать, нельзя заслужить, нельзя выпросить или вышибить, нельзя отвоевать, ничего, ничего нельзя – потому что все бесполезно! – кричала она, размазывая слезы по лицу. – Как об стену горох, как плакать над покойником!

Она понимала, что все её усилия, все её старания – это всего лишь игра. Бессмысленная и жестокая игра, в которой выигрывает тот, кому больше слепо тупо повезло.

Она случайно вытащила тот самый счастливый билетик, который позволил ей вырваться из нищеты и стать телезвездой. Но она понимала, что её прошлое всегда будет преследовать её, как тень. И что рано или поздно она потеряет все, что у неё есть. И тогда она снова окажется на дне, одна, всеми забытая. И тогда ей останется только одно – смотреть в зеркало и ненавидеть себя за то, что она такая слабая и ничтожная. За то, что она поверила в ложь, за то, что она не смогла изменить свою судьбу…

Алла с трудом сглотнула колкую слюну, пересохшую от застоявшегося в ней, до внутренних пролежней, страха и напряжения. Руки тряслись, но она старалась держать себя в этих самых руках.

Она набрала номер, который давно стерла из памяти, но цифры врезались в подкорку шрамированием. Долгие гудки, и наконец, в трубке раздался ржавый, прокуренный голос:

– Алло, Бурень? – спросила Алла с неуверенностью дрожащего тембра.

– Напомни, ты кто, детка?!

– Это Алёна Киска…

В ответ послышалось грубое ржание. Бурень. От одного его голоса по спине побежали хладноногие муравьи. Она не видела его много лет, и годы, в которые она его не видела, – были самыми счастливыми в её жизни. Но она помнила его как сейчас: криминальная рожа, наглые глаза и хищная ухмылка.

– Ну и чего тебе надо, Алёна Киска? Соскучилась, что ли? – голос Буреня буквально сочился, истекал сальными намеками.

Алла сжала трубку так, что побелели костяшки пальцев. Нужно было сохранять спокойствие. Никаких эмоций. Только холодный расчет.

– По делу звоню, – прохрипела Лепешева, бывшая Белозерцева, в трубку, стараясь, чтобы голос звучал ровно, но дыхание выдавало её волнение. – Сможешь мне кое-что достать?

– Чего достать? Из штанов? С удовольствием, Киса моя…

Отвращение встало рвотным комом у горла. Алла Николаевна зажмурилась, стараясь не сорваться. Она знала, на что идет, когда набирала номер этого отброса.

– Нет, то, чем ты барыжишь… – резко оборвала его Алла.

– Чем я брызжу?! – не расслышала, или сделала вид, что не расслышала криминальная мразь. – С радостью на тебя брызну! Какая у тебя теперь такса, небось, индексация по инфляции?!

– То, чем ты торгуешь! – почти закричала Алла, чувствуя, что готова грохнуться в обморок.

…Бурень, насколько она помнила, торговал пистолетами и глушителями к ним...

Уфа, март 2025 г.

---------------------------------------------------------------------------------

СНОСКИ:

^[1] То есть: «популярность категории «Альфа», высшей».

^[2] Гэг (от англ. gag – шутка, комический эпизод) – комический приём, трюк, основанный на алогичном, нелепом поведении персонажа. В сценариях этим словом обозначают «включение закадрового смеха», подталкивающего зрителя смеяться.

^[3] Клака (от французского claque) – группа подставных зрителей (клакёров), нанятых для создания искусственного успеха или провала творческого проекта. Клакеры (и в первую очередь это относится к интернет-клакерам) имитируют восторг от проекта по заказу, но также они могут выражать негодование, когда это нужно заказчику…

^[4] Американский бренд, тип смокинга с облегающим дизайном и деталями на пуговицах и лацканах.

^[5] ЛОМы – сокращение от «лидеры общественного мнения». Это люди, которые часто мелькают на экране телевидения и в интернете с изложением своей точки зрения на текущие события.

^[6] Камео – эпизодическая роль (в кино, в театральной постановке, теле- или радиопередаче, видеоигре и т.д.), исполненная известным человеком и зачастую не указанная в титрах.

^[7] Итальянская закуска, представляющая собой сочетание цветов итальянского флага: красные помидоры, белая моцарелла и зелёный базилик.

^[8] Латинское крылатое выражение: «Время лечит всё».

^[9] Лк. 16:19-31

^[10] (лат.) «Верую, ибо абсурдно» – крылатое выражение, приписываемое Тертуллиану.

^[11] В мире гламура «чичи» или «глаза» – обозначение для очков светской дамочки.

^[12] Даунтаун (англ. downtown) – центральная часть мегаполиса, где расположены главным образом деловые (офисы, банки) и развлекательные объекты.

^[13] Альтер эго; в переводе с лат. – «другое я» или «другой я».

^[14] (лат.) «Рим высказался, дело закрыто». Один из основных принципов римского права, предусматривающий высшую инстанцию, чьи решения уже некому и негде опротестовать.