Захар ПРИЛЕПИН. КРЕСТИК, НОЛИК, ВОЗНЕСЕНСКИЙ. О книге Игоря Вирабова «Андрей Вознесенский»

 

Захар ПРИЛЕПИН

КРЕСТИК, НОЛИК, ВОЗНЕСЕНСКИЙ

О книге Игоря Вирабова «Андрей Вознесенский»

 

Книга Игоря Вирабова — сто лирических отступлений к биографии Вознесенского.

Почти бесконечный, талантливый, рассыпчатый, вдохновенный монолог.

Забегает вперёд, отбегает назад. Будто написал кипу листков, немного, перетасовал (но не перепутал), и дал в печать.

Шампанская книжка — и в то же время больная, словно ранка недавняя — видно, что писалась книга весь последний год: очень много про Украину, про Новороссию, про Дом профсоюзов; вроде бы не совсем правильно, что Вознесенский взят автором в свидетели нашей национальной правоты — он же ж не в курсе, что тут у нас творится, — но мне это тоже нравится у Вирабова.

Тем более, после того, как либерал-прогрессисты сдали Бродского («забирайте себе вашего имперского ватника»), они Вознесенского сдадут с ещё большей лёгкостью. Этот им вообще не нужен.

Добавим в копилку тех, кто собирает известия о Бродском-империалисте — из книги Вирабова.

Что-то случилось такое после распада СССР — что примирило Бродского с Вознесенским: до тех пор Иосиф Александрович его терпеть не мог.

Но теперь уже оба оказались вроде как и не «ахматовские сироты» или там пастернаковские — а просто сироты.

Бродский пригласил Вознесенского к себе, сидели вдвоём, водку пили.

— Империю жалко, — сказал Бродский.

 — Империю жалко, — сказал Вознесенский.

Два поэта империи, два поэта большинства.

«На одной только иронии не уедешь. Где путь? Нужен идеал», — сказал тогда Бродский.

Гениально. Иронисты, постмодернисты только начинались, а Бродский уже заскучал. Умер, чтоб не видеть этого кривлянья.

Не то, чтоб в России стоит жить долго, но читать надо много, чего только не узнаешь.

Я узнал про женщин Вознесенского — был удивлён: как действовала тогда поэзия, Боже мой. Актрисы поэтам больше не дают, жёны президентов не летят к ним на встречу через океан. Только имперским поэтам такие, как их, бонусы перепадали.

И ещё думаю: надо поставить памятник жене Вознесенского — Зое Богуславской. Кто последние страницы книги Вирабова читал — тот поймёт.

Вирабов так пропитан Вознесенским, что сам становится поэтом. Всё время что-то пытается договорить не столько о Вознесенском, сколько за него.

Книга тостов. Незримый Вознесенский слушает и кивает старой головой, чуть перебирая губами. Он был добрый. Он был добрый поэт. Слишком добрый для русского поэта.

Иногда у самого Вирабова случайно получаются стихи: так пропитался. Вот пример, почти навскидку.

«Заметив Вознесенского на похоронах Нины Искренко, кто-то записал: был тих, удручён, рука на перевязи. Молодые поэты не то, чтобы злословили, нет. Иронизировали».

Это ж поэзия. Давайте их в четверостишие поместим и получится почти себе Вознесенский.

А порой у Вирабова получаются стихи осмысленно, и, на мой взгляд, бесподобные. Куда злей, чем Андрей Андреич мог себе позволить.

«…Вот именно, казалось бы, в новейшую эпоху — когда ну столько явится нам г… (залипла буква „г“ на клаве), ну, г-гениальных инсталляций! Когда из всякой книжки, всякого журнала выпрет г… ну, г-глянцевость обложки! Когда телеканалы разукрасят г… ну, г-гирлянды г… ну, г-гиперсериалов! Кино — о, явит нам чистейшей прелести чистейший г… ну, г-голливуд, почти что! А кучи г… ну, г-гегелей из интернета? А торжество всемирного г… ну, все поняли, г-гламура? Казалось бы, какие Вознесенские, какие тут „Юноны“?».

Ошеломительно, хоть в рамочку и на стенку. Чтоб когда «владельцев дискурса» поставят в угол к стенке, они почитали и посмеялись. (И потом их отпускать на все четыре стороны, владеть дискурсом дальше, а то мало ли что вы подумали.)

Вирабов в своей книге цитирует несколько раз Эдуарда Лимонова, и несколько раз Владимира Бондаренко. Ещё — философа Александра Зиновьева.

Я же говорю: наш человек. Не человек круга Вознесенского. Если он остался ещё, этот круг.

Вирабов сделал дело: нарисовал свой круг вокруг Вознесенского, чтоб всякая нечисть не претендовала на русского поэта и не клевала его в голову.

Но давайте я скажу обидное, что ж поделаешь. Иначе нечего было начинать, не свататься пришли сюда. Тем более, что Вирабов, словно заранее зная контрдоводы, всю книгу спорит с невидимым оппонентом. И мы выскажемся, раз так. Обобщённо, и потому несколько пошло, — но сам жанр рецензии диктует такой подход.

Да, Вознесенский был огромный мастер, автор нескольких удивительных, нечеловеческих, ангелами принесённых стихов, великой поэмы «Юнона и Авось», великой поэмы «Лонжюмо» (я не иронизирую), ещё мне нравилась его поэма «Рапсодия распада», десяток стихов приводили в восторг, и даже целая книжка была в нашей советской деревенской домашней библиотеке, я её прочёл в каком-нибудь 1981 году, едва научившись читать, — «Взгляд»: прекрасная.

Но как политический человек — он был чаще всего банальный, мысли его (не наблюдения и жонглёристые мемуары, а «прозрения») были, как средняя температура по палате, думал он только стихами, только в рифму (как, в целом, и вся эта — «нас мало, нас, может быть, четверо» — компания).

Но и в стихах его никаких долгих мыслей нет — декламационность, декларативность, кульбиты, кульбиты, кульбиты, архетипическая архитектура, арматура текстуры, аксиомы самоиска, бесконечная, хотя и привлекательная порой, мутотень — прыжки и нырки — лишь бы рифмовалось, лишь бы вылупливалось и попискивало по-цыплячьи: «самописка-самоиска»: шагу ни ступи в его книжках, — наступишь на какого-нибудь пластмассового цыплёнка с дырочкой в боку, или вообще из дырочек состоящего.

 

В финале книги Вирабова даются ответы Вознесенского на вопросы студентов (1999-й год, огромная жизнь позади: всё, что вынес).

Мечта? — «Мечтаю, чтобы люди хотя бы полчаса пожили нормально в нашей стране».

Переделкино застраивают, Андрей Андреевич, какие-то упыри, вы по-прежнему за рынок? — «Да, бывают ведь и другие рыночники».

Ну и далее: «Главное, чтоб строчка стояла».

И самое главное, «…когда среди дерьма остаётся потребность в ландыше».

Невыносимо, это маниловщина какая-то. Лучше б и эти интервью он давал, что ли, в рифму. Хотя бы не запомнилось ничего.

Читаю Вознесенского время от времени целую жизнь, а только тихие языки светят из собак как из зажигалок, а дальше толком ничего не помню, и представить не могу такую ситуацию, чтоб о чём-то подумал строкой Вознесенского, тем более: помолился ей. Может, конечно, со мной что-то не так, но строкой Бродского, Юрия Кузнецова, Геннадия Русакова, Бориса Рыжего — меряю шаги и скорость сердца. Не говоря уж о Есенине, Гумилёве, Блоке…

Вознесенский был, признаемся, вполне себе розовый либерал, такой, с платочком на шее, приятный во всех смыслах человек.

Что-то всё время пел себе: был Советский Союз — пел там, был «Метрополь» — спел с ними, после «Метрополя» уехал на полюс — воспел полярников, началась перестройка — воспрянул, воспел её, продолжилось катастройкой — осудил, но в меру.

Самый героический его поступок — то, что не подписал в 93-м году письмо «Раздавите гадину!». Больше ничего алогичного, поперечного, трагического.

Так могло продолжаться бесконечно, как пластинка. Именно поэтому его тексты так легко исполнялись сладкоголосыми дураками: всё необходимое (всё обессмысленное, унифицированное — зато яркое, стрекочущее) там было заложено.

И при этом: человек-эпоха.

Какая эпоха, такой и человек.

Всякий шестидесятник мечтал про себя, что он как Маяковский или, на худой случай, Пастернак, — а жил и думал при этом как игорьсеверянин. Хотя Игорь Северянин был, конечно, приличней и даже последовательней, о Родину сальные руки не вытирал.

Жаль всё-таки, что не дожил Андрей Андреевич «до Крыма».

Знаю одного поэта — такой же большой, как Вознесенский, только из другого города — который написал цикл стихов, восславляющих возврат Крыма. Но публиковать отказался, объяснил: не простят, затравят. (Это в стране-то, где «патриотический угар» и затравили всех либералов. Что-то этот поэт понимает главное, в отличие от наших прогрессивных истериков.)

А Вознесенский — он опубликовал бы своё про Крым (то, что написал бы — не сомневаюсь).

Впрочем, стихи могли бы оказаться такие — прочтёшь и не поймёшь: «он за колхозы или против».

«Андрей Андреич, это… вы сами-то за кого?» — «За людей», — ответил бы.

Но могли и не такие стихи у него быть, потому что юношеской бойцовской закваски ему всё-таки хватило, чтоб написать в 2004 году стихи «Металлолом» — о том, как Украина распродаёт русский флот, и рыдает, глядя на это адмирал, и у Вознесенского вырывается: прощаем-прощаем весь этот кошмар, «только рано ещё прощать».

«Только рано ещё прощать».

Так что, нечего тут измерять Вознесенского своим вкусом. Кто тут мерило? Вознесенский бы срифмовал к «мерилу» что-нибудь весёлое в ответ.

Никакого спроса нет с Вознесенского: у него есть классические стихи, и он, один из немногих за всю историю человечества (За! Всю! Историю! Человечества!) собирал на свою поэзию стадионы.

У вас такое было? Не было. Вот и помалкивайте. Завидуйте молча.

И такую вдохновенную книгу, как у Вирабова про вас не напишут.

А про них написали.

Земля вам пухом, Андрей Андреевич.

Или лучше так.

Земляпухом вам, земляпухом.

Или ещё вот так:

Thе, мля, пу Х O м.

(X, O — это крестик и нолик, для несведущих поясняю: у Вознесенского целая книжка есть про крестики и нолики. Всё как он любил, в общем.)