Григорий БЛЕХМАН. ВОСПОМИНАНИЯ ФРОНТОВИКА. Повесть о долгой жизни

 

Григорий БЛЕХМАН

ВОСПОМИНАНИЯ ФРОНТОВИКА

Повесть о долгой жизни

 

Он был лифтёром в нашем подъезде дома на Беговой, и мы часто разговаривали. Говорили о разном. Точнее, говорил он, а я предпочитал послушать, поскольку было что. Но о чём бы он ни размышлял вслух, почти всегда в какой-то момент переходил на тот или иной эпизод войны и послевоенные судьбы ветеранов. Впрочем, это, наверное, характерно для всех фронтовиков. Для них война осталась главным, что было в жизни.

Он многое испытал, осмыслил и, что очень важно, в какой-то момент переосмыслил главное, сумев при этом рассказать о своём довоенном поколении победителей, перед которым мы всегда будем в долгу.

Его рассказы я потом записывал. Отрывочно, бессистемно, но после каждого разговора. А затем, когда сложил эти записи вместе, получилось нечто цельное и, думаю, поучительное, поскольку жизнь моего героя была долгой…

 

***

Его первый бой был под Ельней в начале осени 41-го.

О нём вспоминал так:

Бежал вперёд с винтовкой и гранатой, подстёгиваемый мыслью о том, что не может отдать Наденьку, папу, если он ещё жив, Веру Васильевну, Серёжку и других друзей и близких…

Это потом уже многое придумают поэты и журналисты. Это потом уже напишет великая Ахматова: «И мы сохраним свою русскую речь…». Всё это, конечно же, правильно. И оно наверняка сидело в голове любого бойца, но, вероятно, в виде каких-то дальних, хотя и конкретных образов.

А в мыслях тогда было другое – самые близкие. И ещё спонтанно ассоциировался с самыми близкими и с Отечеством в целом Сталин. Поэтому, когда шли в атаку, то призыв «за Родину, за Сталина» шёл из души каждого советского солдата – довоенное, военное и первое послевоенное поколение не мыслило нашу страну без Сталина.

Феде повезёт. Его даже не зацепит. Хотя, казалось, там – в бою, такое невозможно было себе представить. Да и как могло иначе среди воя, скрежета, дыма, крика, взмывающих клочков земли, горящих танков, рвущихся гранат и стрекочущих выстрелов винтовок, автоматов...

Он тоже бежал и стрелял, падал и подымался, снова бежал и стрелял… Даже метнул гранату в танк, но промахнулся.

Пробежали какую-то деревушку, потом поле, подбежали к речке. Некоторые немцы стали бросать оружие и поднимать руки. Тех, кто не бросил, добивали уже в воде…

Потом вернулись в деревушку, которая называлась Смолкой. Её-то и надо было занять, потому что располагалась она хоть и на небольшой, но высоте, откуда хорошо просматривалась местность, и было удобно бить по пытающимся возобновить наступление немцам.

В одном из дворов на лавочке у сарая, глядя на догорающий дом, опершись на палку, сидел старик. Он ни о чём не говорил, да и с вопросами к нему подходить никто бы не решился – какие могли быть вопросы, когда недалеко от бывшего дома торчали два столба с натянутой между ними верёвкой. А на верёвке, ещё влажными, висели детское платьице, трусики и носочки. Старику принесли воды, хлеба и кусочек сахара.

Утром он сидел на том же месте, только не опершись на палку, а облокотившись спиной о стенку сарая. Палка лежала на земле. Вода и еда остались нетронутыми. Старику закрыли глаза и похоронили во дворе.

 Именно там Федя – Фёдор Матвеев, попавший на фронт студентом Московского юридического института с полученным от родителей, адвоката и пианистки, знанием трёх языков, – наяву, будто кожей, ощутит, что «чужого горя не бывает».

 

***

В живых из его батальона останется четырнадцать человек, которых тут же перебросят под Москву, где в середине октября наша оборона в районе Волоколамска висела на волоске.

Их вольют в другой батальон, который уже трижды пополнится перед этим. И в течение двух суток, 15-го и 16-го, бои будут идти беспрерывно. Люди будут гореть в своих танках, бросаться под немецкие, взрывая их сзади, идти врукопашную, бежать впереди танков…

Там Федя впервые почувствует, что значит убить. И не выстрелом, а сапёрной лопаткой, которую, оказывается, можно вонзить в человека, как нож в масло. Именно так – «как нож в масло» – отметит он про себя, потому что рассуждать на эту тему сможет позже.

А тогда будет не до этого. Слишком много событий, и нужно держать «ухо востро», чтобы хоть как-то не напороться на нелепость. Хотя в таком бою, наверное, хранить может только случай, или ещё что-то, если оно существует. В общем, судьба.

И она сохранила. Его лишь слегка оглушило, когда что-то разорвалось неподалёку и швырнуло их, бежавших на запад, словно котят. Как он успел сгруппироваться, объяснить себе потом не мог, но из этого полёта вышел на что-то вроде кувырка и приземлился довольно мягко. Как когда-то давно в спортивном зале. Это он тоже успел отметить.

А когда встал, то происходящее вокруг ощутил, как в немом кино. И это «немое кино» длилось почти сутки. Потом появился шум в ушах, который какое-то время усиливался, затем стал слышать отдельные слова, сказанные громко. А ещё через пару суток постепенно прошло. Только несколько дней болели уши.

Но обо всём этом он уже знал, поскольку сразу после боя его привёл в медсанбат командир отделения, и врач, осмотрев, написал на клочке бумаги, что и как будет происходить и что «до свадьбы заживёт». Врач был пожилым – ещё с Гражданской, и «сынки» вроде Феди ему казались детьми.

Уже много позже он узнает, что где-то близко – тут же под Волоколамском – будет и его друг Серёжка, который попадёт сюда добровольцем из ополчения, куда запишется в первые же дни войны.

Но Серёжке в одном из этих боёв оторвёт запястье левой руки, и вернётся в свою мастерскую на Масловку хоть и с боевой наградой, но инвалидом. Что, впрочем, не помешает ему оставаться таким же «запойным» в работе и женщинах, как и до войны. Приспособится и рисовать, и лепить. Ну а всё остальное у него оставалось на месте.

А пока Федя отметит про себя, что в отличие от первого боя под Ельней здесь, несмотря на не менее «жаркую» обстановку, не было в голове уже столько хаоса. И даже моментами вроде соображал и анализировал гораздо более чётко.

Да ещё не выходил из головы немец, в которого вонзил сапёрную лопатку. Не воспринимал он его теперь как врага. Не было почему-то той злости, что в бою. А немец представлялся просто человеком, которого почему-то пришлось убить. Да ещё так – «как нож в масло». Если бы выстрелом, может и не думал бы сейчас о нём. А может и думал. Почему-то он теперь видел себя со стороны. Будто и не совсем он, а ещё кто-то сидел в нём там, где не так давно всё это происходило. И тот «кто-то», доселе незнакомый, так много диктовал ему там, а может и сохранил жизнь…

Размышления прервёт командир отделения, который скажет, что его ждёт командир полка. Федя удивится и сначала подумает – розыгрыш. Но это не было розыгрышем. В землянке сидел полковник и майор-особист, который спросил – правда ли, что он владеет немецким. Оказалось, разведчики взяли «языка», а переводчика контузило взрывной волной во время обстрела.

Немец был нерядовым, но и очевидно невысокого чина, поскольку постоянно повторял, что такими сведениями владеют офицеры не его, а более высокого ранга.

Но кое-что ценное сказал, потому что и полковник, и особист после этой беседы выглядели довольными, и командир полка сразу стал звонить комдиву, а Феде пожал руку и поблагодарил за службу, чем поначалу озадачил, поскольку разговор с немцем как службу он не воспринял. Хотя услышать такое было приятно.

Вообще, он обратил внимание, что, как ни парадоксально, но начинает привыкать к какой-то нормальной и даже осмысленной жизни. Во всяком случае, уже понимал, что и зачем. А что дальше…

Он запретил себе размышлять на эту тему, поскольку даже за этот короткий срок понял, может быть, больше, чем за всю предшествующую жизнь.

 

***

А пока – короткая передышка. Прибывает очередное пополнение, к чему он тоже начинает привыкать. На сей раз из их отделения вообще остались лишь двое: кроме него ещё тот самый командир, что водил его в медсанбат. Зовут Володя. Он тоже москвич. Мастер спорта по стрельбе…

В третьем Федином бою на его глазах Володе оторвёт руку и тот прикажет ему взять командование на себя. Федя поднимет отделение и будет бежать впереди по снегу. И почему-то вспомнит Чапаева. А потом ничего не будет помнить и очнётся только в госпитале. Память на какой-то короткий срок отшибёт из-за контузии. А ранение будет «удачным» – под лёгким навылет. Удачным во всех отношениях: и остался жить, и не инвалидом, и комбат отметит храбрость в бою...

 

***

Дальше станет Ржев. То, что будет твориться там, по впечатлениям превзойдёт даже эмоции, испытанные в первом бою. Слов на это у него точно не хватит.

Тут что-то можно понять, наверное, читая Твардовского, которого он полюбил ещё с довоенных лет, потому что сразу почувствовал в его стихах какую-то простоту и одновременно силу убеждённости.

А потом, когда прочтёт «Я убит подо Ржевом…», то отметит, что именно так и было. И что лучше и точнее не скажешь. Потому что – «…Я зарыт без могилы… точно пропасть с обрыва… и ни дна, ни покрышки…» – так там и было. А дальше:

…Где травинка к травинке –

Речка травы прядёт,

Там, куда на поминки

Даже мать не придёт…

Можно ли сказать сильнее и убедительнее, чем в двух последних строчках…

 Много лет спустя – уже в середине 70-х в ЦДЛ, куда довоенный приятель Борис – теперь уже знаменитый Борис Слуцкий, пригласит его на поэтический вечер тоже довоенного знакомого Дэзика, а теперь уже давно такого же знаменитого, как Слуцкий, Давида Самойлова, Федя в перерыве неожиданно встретит своего бывшего командира взвода, который в бою подо Ржевом, когда убили командира роты, принял командование на себя.

Фамилию он забыл, но имя помнил. Слава. И хотя с тех пор прошло больше 30-ти лет, очевидно, оба остались ещё узнаваемы друг для друга. К тому же Федя командовал под началом Славы одним из отделений. И хотя поэтический вечер был замечательным, однополчане так разговорились, что на второе отделение не пошли, а в полуподвальном помещении, где в ту пору располагалось знаменитое Кафе поэтов, просидели до закрытия Дома.

Через день Слава дал ему свою рукопись о тех событиях подо Ржевом. То была правда «из окопов».

Об этой же «правде из окопов» он уже читал и у Юрия Бондарева в «Тишине».

И вот теперь Федя чувствовал восхищение от глубины и силы изложенного в рукописи Славы, когда на фоне, казалось бы, частной истории можно столько сказать о внутренней силе советского человека.

И это написал человек, который раньше свои эмоции в основном выражал с помощью красок и кисти, поскольку работал художником-оформителем.

 Уже потом мы узнаем, что в стране появился замечательный писатель Вячеслав Кондратьев, который дебютирует повестью «Сашка». Той самой, какую одним из первых ещё в рукописи прочтёт Федя, и которая станет событием в литературной жизни страны.

Но пока до «события» ещё несколько лет и Слава рассказывает своему боевому товарищу, что рукопись побывала у Симонова, и тот дал хороший отзыв.

Потом она будет опубликована в журнале «Дружба народов», в феврале 79-го года. А дальше один из её персонажей будет последовательно переходить в другие повести Кондратьева: «Встречи на Сретенке», «Отпуск по ранению», после чего окажется в его романе «Красные ворота».

И в том персонаже по имени Володя, конечно же, будет виден сам автор. А точнее то, что он испытал и в войну, и особенно после неё, когда самое главное сделали: победили.

И теперь восстанавливали разрушенное за те годы народное хозяйство такими темпами, что на Западе завидовали, не понимая, откуда столько сил и самоотверженности у советского человека.

Вячеслав Кондратьев уйдёт их жизни в сентябре 93-го. Уйдёт с горечью в душе оттого, что стало с его страной в результате той варварской перестройки, которая разрушила ещё не так давно такой мощный Советский Союз. Проводят его немногочисленные, но верные друзья, среди которых будет и Федя.

Но его проза останется и встанет в один ряд с написанным такими же крупнейшими авторами, как Юрий Бондарев, Василь Быков, Виктор Некрасов, Борис Васильев, тоже сказавшими свою правду о войне.

 

***

А пока до этого далеко. И подо Ржевом Федя получает очередное ранение. Оно в ногу. И опять ему везёт. Пуля проходит навылет.

Здесь же в госпитале к нему подойдёт ладная девушка, чьи черты и особенно глаза покажутся очень знакомыми. (Позже он узнает, что она случайно заходила за таблетками от головной боли.)

– Не помните?

– Помню. Но где и когда?

– Мотоклуб.

– Неужели Марина?

– Изменилась?

– Конечно. Совсем ведь девочкой была. А теперь смотрю – взрослая. Красавица – глаз не оторвать. Поначалу подумал, что видел в кино.

– Ну, так уж и в кино. Но всё равно спасибо.

Марина приходилась племянницей Виктору Михайловичу, что работал сторожем в мотоклубе, где занимался Федя. Все его звали Михалыч. Наверное, от дяди перешла ей любовь к мотоциклам.

Дело в том, что Михалыч сам был в прошлом известным гонщиком Виктором Поморцевым, которому тяжёлая травма не позволила с какого-то момента садиться на мотоцикл. Из спорта пришлось уйти, но отойти от того, что было сопряжено с мотогонками, он не смог. Остался в клубе, но не только был сторожем.

Мало кто мог сравниться с ним в доскональном знании каждой машины, которая была в ведении клуба. Он обладал способностью по звуку работающего мотора безошибочно определять, в каком состоянии «питомец» и что нужно сделать, чтобы устранить неполадку, если таковую обнаруживал.

И любопытно, что его племяннице тоже перешла не только любовь к мотоциклу, но и умение его «слышать». Уже довольно скоро эта добровольная помощница своего дяди, к удивлению гонщиков и персонала клуба, включая и самого Михалыча, научилась также безошибочно определять состояние машины.

И ещё – девочке очень хотелось участвовать в гонках, и она мечтала о том дне, когда ей это будет позволено. Причём, соревноваться намеревалась и с мужчинами. Когда чуть подросла, Михалыч стал позволять ей иной раз прокатиться на «лёгком» мотоцикле. Остальное же время она проводила, помогая кому-нибудь из гонщиков.

Когда появился Федя, стала помогать и ему, но вскоре остальные обратили внимание, что в дни его тренировок – только ему. Это послужило поводом невинных шуток, которые нередко вызывали у девочки румянец смущения. В такие моменты Федя старался сгладить её неловкость репликами о том, что люди опытные и сами справятся, а ему – «сырому» новичку без квалифицированной помощи – никак…

За четыре года, что он занимался мотоспортом, девочка превратилась в очаровательную девушку-подростка, которая почему-то стала напоминать Феде образ Наташи Ростовой на её первом балу…

Такой он и запомнил ту Марину, что сейчас была перед ним в облике очаровательной молодой женщины.

Как ни странно, а может быть, при такой любви и не странно, кроме Наденьки за эти годы вне дома, ни о какой другой женщине он не думал. Но теперь, глядя на давнюю знакомую и всё ещё пытаясь соединить её довоенный облик с нынешним, ощутил вдруг что перед ним не просто женщина, а желанная…

Желания, видимо, совпали, потому что через несколько дней в землянке, где жили две её напарницы-радистки, те как-то дружно нашли неотложные дела, чтобы отлучиться до утра…

Марина потянулась к столу и взяла папиросу.

– Ты куришь?

– Второй раз. Первый был, когда я сменила Катеньку. Она вышла наружу, и её «снёс» снайпер…

– Прости меня, Мариш…

– За что? Я ведь там – в Москве о тебе мечтала. Всякий раз что-то воображала, хоть и понимала, что ты видишь только Надю. Я и завидовала тому, что у вас, как в кино, и хотела, чтобы ты когда-нибудь обратил на меня внимание… Ну, как мужчина, а не так – будто старший брат. Хотя и понимала, что тогда могла только насмешить этими мечтами… Кстати, как Надя?

– Пока не знаю.

 Да и как тут узнаешь о том, что дома, когда дислокация нередко меняется. И к тому же такое творится, что и письма могут не доходить... Как она там без него?

Марина будто почувствовала его мысли, но поняла по-своему:

– Не кори себя. Я тут поняла, что на войне не бывает измен. Я многое здесь поняла. Гораздо больше, чем за всю предыдущую жизнь. Кто знает, как дальше сложится, а кусочек счастья мы друг другу подарили. Во всяком случае, ты мне – точно. Может, так хорошо уже никогда и не будет.

– Ну, зачем ты так?

– Прости. Размечталась что-то и разболталась. Но ты ведь мне, как родной. Ещё оттуда – из той жизни.

Она так трогательно гладила его по плечу, на котором лежала. И не было в тот момент ни войны, ни того, что ему завтра, точнее уже сегодня, в часть, а ей к рации – ничего, кроме этих двух, которые больше не соединятся.

Потому что через неделю рядом с той землянкой, где они сейчас дарят друг другу их первое и, как окажется, единственное свидание, разорвётся снаряд. А Марина в тот момент то ли выйдет из неё, то ли ещё не войдёт…

Много позже он напишет:

На войне не бывает измен –

Только встречи и только разлуки,

Потому что сплетённые руки

Так легко превращаются в тлен.

Оттого нет любовных интриг,

И приходит туда только данность.

Переходит она в благодарность –

Будто в вечность уносит тот миг.

Он поймёт это сам. Но первой, кто ему об этом скажет, останется та самая девочка, которая когда-то казалась ему так похожей на Наташу Ростову её первого бала, хотя он и не мог знать, какой была Наташа Ростова.

А тот «кусочек счастья» действительно там был, и остался с ним на всю жизнь. Она и тут оказалась права.

 

***

Его последний бой будет летом 43-го под Курском. На той самой в последствии знаменитой «дуге», где было не менее жарко, чем подо Ржевом, но где настроение было уже другим. В воздухе будто витало, что вот-вот немец иссякнет. А мы уже набрали достаточную силу, чтобы начинать его гнать повсеместно…

Но всё равно, потери несли огромные, потому что немец цеплялся за каждый клочок нашей земли. К тому же ещё и оставлял за собой сожжённое жилье, уничтоженных мирных жителей, заминированные поля…

В этом бою ранит командира взвода, и тот прикажет Феде, как одному из командиров отделения, принять командование на себя. С этим взводом они возьмут назначенную высотку, и уже на ней он сам получит ранение, которое окажется серьёзным. Осколок попадёт в ногу и перебьёт голень. И хотя кость срастётся, ходить без опоры он уже не сможет. А поскольку та высотка окажется стратегически важной для последующих действий, его представят к высокой награде – Ордену Красной Звезды….

Но вместо того, чтобы отправиться в Москву, поедет совсем в другое место. Дело в том, что в одном из разговоров с ранеными однополчанами он выскажется о том, что Гитлер сумел обмануть Сталина после подписания в августе 1939 года пакта Молотова-Риббентропа и это, в конечном счёте, привело к нашей недостаточной подготовке к войне, приведшей в её начале к такому числу жертв. И этого оказалось достаточным, чтобы кто-то донёс, потому что наутро его вызовет майор-особист и заведёт дело по 58-й статье.

После этого ни о какой боевой награде речи идти не могло…

Из госпиталя он попадёт в инвалидный лагерь «Кача» – по названию реки или станции под Красноярском. И будет там валить лес лучковыми пилами – поскольку лагерь не имел статуса лесоповального, соответствующая для такой категории лагерей механизация в нём предусмотрена не была. Везти этот лес приходилось на коровах, так как соответствующий транспорт тоже по указанной причине не будет положен. А молочная ферма есть, и коров для этих целей дают.

Лес тот шёл на изготовление мебели.

Вот на таких работах приходилось трудиться.

Контингент был пёстрым и разнообразным. Настолько, что дальше, казалось бы, некуда. Тут тебе и недобитые кадеты, эсеры, монархисты, уклонисты… и коммунисты, которые, как Федя, верят, что относительно ошибочного пребывания здесь органы обязательно разберутся.

В общем, компания та ещё. Но что самое интересное – содержание разговоров здесь почему-то «не просачивается». Впрочем, может и просачивается, но куда ещё инвалидов приспособишь. А тратить патроны на осуждённых по 58-й, очевидно, разнарядки не поступало. Поэтому хоть и потихонечку – шёпотом, но языками «чесали».

А рассказать некоторым было о чём. Он узнает столько, что потом станет считать лагерь своей политической академией…

В общем, когда Федя окажется на свободе, ощутит себя человеком с совершенно иным кругозором.

 

«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…»

В Москве он окажется лишь в 53-м – после того, как по распоряжению Берии органы, действительно, разберутся, кто попал в лагерь справедливо, а кто нет.

И сразу пойдёт к Наденькиной маме Вере Васильевне.

На его звонок откроет дверь красивая, совсем седая пожилая женщина с удивительно знакомыми чертами лица.

 – Феденька!

Обнимет его и тихо заплачет. Потом будто очнётся.

– Ну, что же мы стоим.

Когда вошли в комнату, он увидел фотографию Наденьки. Она стояла в рамочке с чёрной ленточкой наискосок. Оказывается, они были где-то близко друг от друга – Надя с госпиталем тоже попала на Курскую дугу. И там в клуб, где находились раненые, во время её дежурства попал снаряд…

Похоронка пришла в том же 43-м, и Вера Васильевна «побелела» за ночь. Неизвестно, как бы на эту весть отреагировал организм, но он обязан был выдержать и выдержал.

Того, кому организм обязан был держаться, Федя увидит довольно скоро. Через полчаса раздастся звонок, и в комнату войдёт… Наденька, точнее, существо с явными очертаниями её фигуры: настолько явными, что даже ширина плечиков совпадала. А лицом очень похожа на него. Этому существу, оказывается, уже 12 лет, поскольку появилось оно через несколько месяцев после того, как призвали Федю. В честь его мамы дочку назовут Оленькой.

И Надя знала, но Феде до поры решила не говорить из суеверия – у них, точнее, у неё долго с этим ничего не получалось. Решила, что, если всё будет благополучно, в какой-то момент он сам увидит происходящие с ней изменения. И на этот раз действительно всё оказалось благополучно. Вот только Феде уже не могла сообщить.

 А потом уже и Наденьки не стало… Она ушла на фронт в 42-м, оставив Оленьку с Верой Васильевной, которой на какое-то время пришлось эвакуироваться в Казань вместе с яслями и садиком, где она работала. Так и остались они вдвоём.

О судьбе мамы девочка узнает случайно, услышав в садике разговор двух воспитательниц. И когда спросит бабушку, та подтвердит.

А о судьбе папы, поскольку никто ничего не знал, Вера Васильевна сначала придумает легенду, будто он на особом задании…

И вот девочка входит в комнату и видит, хоть изменившуюся, но всё же узнаваемую «фотографию».

– Папа?..

Сказала она это не совсем уверенно – то ли утверждая, то ли удивляясь, то ли спрашивая его. Причём, спрашивая так, будто боялась получить отрицательный ответ.

Но откуда было взяться отрицательному ответу, когда они оба, глядя друг на друга, будто смотрели в зеркало. И не нужно им было много времени, чтобы к этому привыкнуть, хотя его ощущения продолжали раздваиваться, потому что настолько явным был Наденькин силуэт.

Оленьке было проще. Как-никак она его всё же в мечтах ждала. А он и не подозревал, что кроме Наденьки и Веры Васильевны кто-то на этом свете может у него быть. И какая красавица. Скольких же эта девочка сведёт с ума, если уже не сводит.

И действительно, по словам Веры Васильевны, «звонков море», и в гости постоянно приходят одноклассники. Позаниматься...

Вот и сейчас – звонок в дверь… Точно – один из «отстающих» нуждается в консультации. Но сегодня её не будет. Сегодня у неё папа. И дочь не может от него оторваться.

Нисколько не смущаясь тем, что уже «взрослая», усаживается к нему на колени. Как же там уютно. И ему удивительно хорошо, хотя и больно – будто и Наденька, и не она. Раздваивается что-то. Но как же смягчает эту боль нежданно появившееся в его жизни родное существо. И смягчает, и напоминает. Поэтому одновременно и «больно, и светло».

Прав был знаменитый поэт. Так может быть одновременно. Но не пережив такое, этого не поймёшь. Такое можно только почувствовать. А боль отдельно от того, что Наденьки нет, останется на всю жизнь, как и отдельное место Наденьки в его душе.

А звонки продолжают идти. Да, выбор у девочки богатый…

Но Оленька предпочтёт Валерку – курсанта лётного училища, с которым через три года познакомится на танцах в парке культуры имени Горького и выйдет за него замуж 18-ти лет. Она посвятит себя его карьере и будет мотаться с ним по местам дислокаций во многом, по словам Валерки, сделав из молоденького лейтенанта в конечном итоге полковника, который лишь в этом звании в 81-м будет переведён на службу в Москву.

К тому времени их сыну Олегу будет уже 20. Он окончит то же училище, что и отец. И через несколько лет службы будет направлен в военно-воздушную академию в подмосковное Монино, где его и оставят на преподавательской работе.

Тот период как раз совпадёт с этапом бурной перестройки, которая не лучшим образом отразится на военных. А у Олежки уже семья. И чтобы её прокормить, в 92-м в чине подполковника он будет вынужден демобилизоваться и пойти охранником в один из коммерческих банков, подрабатывая ещё на одной из вырастающих в ту пору, как грибы, фирм. Благо, работа в режиме «сутки – трое» позволяла это совмещать и не бедствовать семье, в которой уже подрастали Феденька и Наденька – правнуки Феди-старшего.

В них он, конечно же, души не чаял. Впрочем, чувства были взаимными, и поход к прадедушке дети всегда ждали как праздник…

В 70-м тихо во сне уйдёт Вера Васильевна, которая так любила своего Феденьку, ставшего ей сразу сыном. Да и он в ней чувствовал маму…

Но пока Вера Васильевна жива, и они втроём замечательно проводят вечер, так нежданно выпавший каждому из них. Вера Васильевна испекла пирог с яблоками, а Оленька то и дело «отшивает» очередного желающего позаниматься, или погулять…

 

***

Вторым, к кому он пойдёт в Москве, будет Серёжка. Его мастерская на Верхней Масловке мало чем изменится с довоенных времён. От неё сразу повеет чем-то родным. Даже тот единственный Наденькин портрет, который Серёжка тогда – как только написал – попросил на время оставить, потому что у него были ещё какие-то идеи, так и стоял на прежнем месте. И диван – ложе безумной любви довоенного студента и медсестры, из которого почему-то время от времени вылетала одна и та же крайняя нижняя пружина, также был на прежнем месте…

Вот только Серёжкина жена Наташа – тоже художница, с которой они вместе учились и поженились ещё на втором курсе, – ушла перед самой войной. «Прости меня, Серёжа. Ты очень хороший. Но я полюбила. Я, оказывается, не знала, что это такое. Прости меня, если можешь».

А что прощать, если полюбила. Это святое. Нельзя сказать, что известие стало для него совсем уж неожиданным. Какие-то мысли время от времени посещали. Но он их гнал, утешая себя тем, что в семье бывают разные периоды. Именно на эти «периоды» он и надеялся. А может быть, за этими мыслями хотел спрятаться…

И остался он без Наташки и Леночки, которой в ту пору было два годика. А теперь уже 14. Барышня. Папу любит. Они с ней друзья. Часто к нему приходит. Ну а портретов любимой дочери – половина мастерской…

 – Женщины? Их, как и до войны, вокруг много. И они замечательные. Но, оказывается, несмотря на все его «методы больших чисел», Наташка так и осталась особняком. Единственной, кто ему нужен постоянно. Когда было всё хорошо, об этом не думал. Понял, лишь потеряв её… Она счастлива. Там тоже девочка. И к нему приходит. Очень славная. Танечка. Вот портрет. Курносенькая, в веснушках. Трогательная. На Мишку – её отца похожа. Ей уже 12.

– Комнату? Конечно. Живи в моей. А я здесь. Уже привык.

Вера Васильевна оставляла Федю у себя, пока не разберётся с жильём. После ареста его отобрали, и теперь предстояла бумажная волокита, чтобы его вернуть, предъявив справку-постановление о том, что ты полностью реабилитирован, и теперь государству положено вернуть твою собственную крышу над головой. Но оставаться у неё он счёл неловким. Ведь у Веры Васильевны – лишь одна комната.

А Серёжка жил на той же Верхней Масловке рядом с мастерской. И его предложение оказалось для Феди как нельзя кстати. Он-то шёл сюда попросить друга позволить ему ночевать в мастерской. Но когда сидели и общались, почувствовал, что больно будет оставаться здесь одному – так много в этих стенах связано с Наденькой…

На следующий день Вера Васильевна ждала в гости. Был как раз выходной, и Серёжка взял Леночку. Как ни странно, но он не успел до войны познакомиться с Наденькиной мамой.

Когда увидел копию своего друга, даже замер. Как же природа может распорядиться. Но тут же, замер ещё раз, когда Оленька поздоровалась и подошла. Это действительно была Надя и по голосу, и по походке, и по многим остальным движениям, которые помнил цепкий глаз художника.

С Леночкой они сразу нашли общий язык, и к удовольствию их родителей между ними установится такая же близкая дружба…

Вечер пролетел незаметно, и расставаться никому не хотелось. Серёжка умудрился сделать настолько тёплый набросок портрета Веры Васильевны, что теплота его отношения к этой испытавшей такое горе женщине чувствовалась едва ли ни физически. Это тронуло хозяйку, и она сказала, что у неё появился ещё один сын…

 

***

А этот «сын», какой уж год никак не мог забыть свою Наташку. И, наверное, от этого его фантазии по отношению к женщинам били ключом. Возлюбленными в основном были его модели, и он сразу же пришёл к выводу, что только написанные после «моментов истины» портреты обретают истинную глубину и наполненность.

В своём увлечении дойти и в этом вопросе «до оснований, до корней, до сердцевины» Серёжка кипел настолько, что Федя как-то назвал его период «затянувшимся бабьим летом».

– Ты точно умрёшь на этом диване…

И всё бы хорошо, но вот без Наташки, которая столько раз прощала ему его «дежурные влюблённости», не мог. Тосковал даже среди такой бурной жизни. А может она и была такой бурной, что тосковал и хотел это заглушить – сидела в его душе Наташка.

Так и осталась там единственной, ради кого он был готов отдать всё и, пожалуй, всех. Хотя Феде говорил, что его бы не отдал…

Женщины, которые, естественно, появлялись теперь и у Феди, были в основном из подруг Серёжкиных подружек. Но никогда и ни с одной из них он не остался в мастерской. Он обнаружил, что это пространство для него так и останется принадлежать Наденьке...

 

***

Бумажная эпопея с получением жилья затягивалась, и тут подвернулся случай. Один из многочисленных знакомых Серёжки оказался управдомом, в ведении которого был готовый к сдаче дом на Беговой. Там требовались дворники и лифтёры, причём под эти должности давали комнаты. И Федя подумал – почему бы нет.

Дворником, конечно, не позволяла трость, с которой он не расставался, а вот лифтёром… После лесоповала очень даже комфортно в сравнении с теми условиями, какие выпали ему в последний десяток лет.

Комната, да ещё и работа рядом с ней. О чём большем можно мечтать в его положении. К тому же в отделе кадров ЖЭКа не смотрят на судимость. Это пока ещё состоится официальная реабилитация – о темпах работы официальных лиц в хрущёвский период он уже получил представление, восстанавливая право на отобранное жилье.

 

***

Итак – лифтёром. Он и не думал, что это настолько хорошо. Жильцы дома – в основном люди приятные, интеллигентные. Хлопот почти нет, поэтому есть время читать, что он с детства любит, и чего, к счастью, не был лишён все эти годы, поскольку в лагере на Каче была хорошая библиотека. И он там прочитал всё, а что-то и по нескольку раз. Благо, срок позволял.

Но то, что удалось сохранить Наденьке из библиотеки его родителей, разве сравнишь с ассортиментом Качи. К тому же здесь – на трёх языках. А он их не забыл. Дело в том, что там на Каче были ещё с 30-х и представители Коммунистического интернационала, и с ними Федя охотно поддерживал беседы на их языках. Особенно немецком и французском. В общем, всё складывается удачно. Жаль только без Наденьки…

И комната замечательная в удобной квартире. А квартира действительно хорошая. Недаром в такой же поселился архитектор этого дома, который строили пленные немцы. Федя прав: это пока ещё признают инвалидность, полученную на войне, пока восстановят боевую награду, пройдут годы. А тут он уже может позволить себе баловать Оленьку и Веру Васильевну хоть и скромными, но всё же подарками.

И Серёжке отдать долг. Он хотел это сделать в первую очередь, поскольку до поступления на работу жил за его счёт. Но когда принёс тому деньги, услышал такое, что желание расплатиться с другом моментально отпало. Лекция о понятии «дружба», тут же вдохновенно прочитанная Серёжкой, была настолько убедительной и яркой, с образными комментариями и нередко «по латыни», что ему даже стыдно стало от своего побуждения…

 

***

Его соседом по двухкомнатной квартире станет Валентин, который доводился племянником управдому. Он получит жильё тем же путём, что и Федя, и единственным между ними отличием в этой процедуре станут их должности – Валя устроится дворником…

Вечером 9-го мая после того, как Федя вернётся от Большого театра, где долго будет всматриваться в лица, надеясь хоть кого-то, с кем был под Ельней, Москвой, Ржевом или Курском, узнать, но не узнает, раздастся звонок в дверь. На пороге стоял Валя, а в руках у него было то, что, естественно, должно стоять на столе, за которым будут сидеть двое мужчин, да ещё в такой день.

Неторопливый разговор пойдёт до утра, настолько им найдётся, что друг другу сказать. Из этой беседы Федя узнает, что его сосед родом из Смоленска и в 41-м окончил Смоленское стрелково-пулемётное училище. Через год попал в окружение. Вышел. И хотя оружие и документы были при нём, чему-то не поверили. И в конечном счёте – штрафбат.

А в 43-м ранение, плен. Потом побег. И в «награду» знакомый Феде лесоповал только в другом месте.

В 53-м после приказа Берии разобраться, кто действительно предатель Родины, а кто осуждён по недоразумению, вернётся на свободу с полной реабилитацией. То есть и тут всё сложилось так же, как у Феди.

В лагере Валя узнает, что никого из семьи в живых не осталось – в их дом в Смоленске попала бомба. Единственным из родни был дядя, который жил в Москве. Тот самый, что работал управдомом…

В общем, картина знакомая…

 

***

Запомнился Феде 1956 год. Запомнился подлым, секретно подготовленным для Хрущёва его приспешниками докладе, озвученном Хрущёвым в последний день 20-го съезда партии на закрытом заседании ЦК КПСС.

Именно там – уже в узком кругу членов ЦК, он подло оболгал Сталина, что, в конечном счёте, привело страну к расколу. Раскололась она на две части – верных сталинцев: фронтовиков вместе с самоотверженными работниками тыла, составляющими единое целое с ними, и того меньшинства, которое поверило Хрущёву. В основном это была легковерная молодёжь и конъюнктурщики.

Хрущёв же, решивший показать, что Сталин неправильно управлял страной, стал производить реформу за реформой. Однако ему это вышло боком – потерпел фиаско во всех аспектах.

Естественно, что его вредоносная деятельность, как во внутренней, так и во внешней политике длиться бесконечно не могла. И слава Богу, пока не загубил страну окончательно, был в1964 году изгнан из власти и отправлен на пенсию.

Убравшая его команда Брежнева, благодаря Алексею Николаевичу Косыгину начала активно восстанавливать заметно разрушенный Хрущёвым экономический потенциал страны. Однако из-за аппаратных интриг тех чиновников, которые увидели угрозу для своего пребывания в тёплых креслах, этого сделать не сумела. Они поспособствовали тому, что Брежнев свернул давшие было серьёзный экономический эффект реформы Косыгина. И после этого страна продолжила катиться вниз…

А потом и вовсе с 90-х произошёл распад Советского Союза на его составные части, которые и по сей день, кроме Белоруссии, продолжают катиться в лоно сырьевых придатков Запада.

Постепенно стали открываться документы, которые не успел уничтожить Хрущёв, трусливо оболгавший Сталина. Они-то, вместе с историей послесталинского периода, и показали, насколько Сталин был выше всех как глава государства. И насколько он был прав как во внутренней, так и во внешней политике.

 

***

В 77-м в театре он встретит Ниночку – теперь уже Нину Даниловну – бывшую однокурсницу, тайно и безнадёжно в те далёкие годы в него влюблённую.

Да и кто тогда не был в него влюблён. Красавец, самый одарённый на курсе, с тремя языками, да ещё и мотогонщик. Разве тут устоишь.

Но всех постигало одно и то же огорчение. Потому что – Наденька. И кроме неё он никого не видел.

Ниночка входила в круг его друзей, поэтому с Надей была знакома. Они даже симпатизировали друг другу, хотя, конечно же, втайне Нина ей завидовала. Но Федя узнает это только теперь – так хорошо она сумела тогда скрыть…

Вышла замуж за однокурсника Витьку Коробова. Нет его уже. Почки… Два внука. Сама теперь – доцент. Читает на юрфаке МГУ «Государство и право». Ведёт семинары и факультатив. Серёжку помнит и будет рада видеть…

Впервые после Наденьки он ощутит, что в такой степени опять неравнодушен к женщине. Какие-то очень трепетные из, казалось бы, навсегда оставленного в прошлом моменты вновь так неожиданно к нему вернутся.

Это – неправда, что у шестидесятилетних всё иначе, чем у молодых. Может быть, только глубже. И ценишь это больше. А эмоции, оказывается, те же.

 И такое, неожиданно свалившееся на обоих счастье, будет длиться двенадцать лет.

К этому моменту у Феди была уже квартира. Валентин женился, пошли детки. После рождения второго Фёдор пошёл в военкомат, а оттуда в СОБЕС и как участник и даже инвалид Великой Отечественной вскоре получил однокомнатную квартиру в одном из тогда активно строящихся домов на Карамышеской набережной.

На Карамышевской, как и в нашем доме, Федор Матвеевич стал работать лифтёром в своём подъезде…

В 89-м Ниночки не станет. И очень многое в его жизни погаснет. Потому что он вдруг обнаружит в себе то, о чём эти двенадцать лет не задумывался – потребность и её глазами видеть происходящее вокруг…

 

***

Но пока Ниночка жива. И они идут к Серёжке.

– Постой, постой… Неужели!?.. А как с парашютом – попробовала хоть разок?

Дело в том, что Нина с детства очень боялась высоты. Она не могла смотреть вниз даже с 4-го этажа. Ей становилось дурно. А Серёжка в те далёкие 30-е, зная это, подтрунивал, советуя вышибать клин клином – прыгнуть разок с парашютом. И уверял, что после этого не только перестанет бояться, но и напротив – полюбит высоту. Узнает другие неведомые ей пока ощущения. И рассказывал в деталях всю процедуру подготовки к прыжку, самого полёта и приземления, отчего девушке становилось совсем дурно.

Надо сказать, что Серёжка знал все эти подробности не понаслышке, поскольку увлекался парашютным спортом ещё с 10-го класса, и к моменту таких разговоров с Ниной за его плечами было уже серьёзное число прыжков…

С этого дня они часто станут приходить к Серёжке вместе. Ниночка на двенадцать своих последних лет переедет к Феде…

 

***

Случится так, что самых близких ему людей он потеряет почти одновременно. Вслед за Ниной тремя месяцами позже в том же 89-м уйдёт и Серёжка.

В последние годы с ним случится довольно резкая перемена. Хотя внешне вроде бы останется таким же. «Источников вдохновения» у него по-прежнему будет много. И на любой вкус. Однажды – даже негритянка.

– Непередаваемо! А темперамент! А фантазия! Богиня!

Серёжка долго не мог прийти в себя от восхищения и даже на Федино: «Хорошо – не Клеопатра» никак не отреагировал. Не заметил, увлёкшись свежими воспоминаниями…

Но его портреты и ню уступят теперь место условным лицам. В основном лицам солдат. Все они будут в чём-то вроде будёновок с пятиконечной звездой.

Изображал он лица в виде пятиугольников. Одну половину, отделяемую от другой линией носа, чуть заметно смещал вниз – делал лёгкую вертикальную асимметричность. А потом слегка затенял смещённую часть. И создавалось впечатление того, что он называл знаменитой строчкой: «Это лёгкий переход в неизвестность от забот…».

Те из его коллег, что бывали в мастерской, единодушно признавали, что такой эффект – Серёжкина находка.

А ещё в тот период он нередко рисовал следы уходящего человека, которые в каком-то месте раздваивались, потом ещё раз, ещё… и один из следов обязательно возвращался. А возвратившись, топтался вокруг – будто что-то или кого-то искал. Или ждал.

В его последнем рисунке эти следы не возвращались. Они уходили от двух перевёрнутых лодок. На дне одной из них зияла щель, причём, будто кто-то специально её сделал, расколотив доску…

Серёжка лежал на том самом – знаменитом диване. Рядом с диваном стоял этот рисунок. И скорая уже ничего не могла сделать…

Рисунок Леночка потом подарит Феде, а он в какой-то момент напишет, посвятив Серёжке, такие строчки:

«Нас возвышающий обман…»

С вопросом – где мы или кто мы,

Или на что порой готовы,

Найдя «пылинку дальних стран».

 

Но мы живём здесь и сейчас,

А не в заоблачном «когда-то»,

И лишь сверяем наши даты,

Которые глядят на нас

 

С улыбкой, или же в слезах –

Это зависит от причины…

Их расставляет время чинно,

Чтоб о себе нам рассказать.

А эпиграфом к нему возьмёт знаменитое:

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

 

«И леса нет – одни деревья…»

Когда уйдёт и Серёжка, Федю в какой-то момент неожиданно потянет писать обо всём, что сохранила память. И это поможет ему уходить от того одиночества, которое он вдруг станет испытывать почти физически.

Чтение, конечно, тоже помогало. Перечитывал «Чевенгура» Платонова, «Фонвизина» Рассадина, у Булгакова «Белую гвардию», у Пушкина «Египетские ночи», рассказы Шукшина, «Живи и помни» Валентина Распутина. А также на его столе постоянно находились томики Блока, Гумилёва, Есенина, Твардовского, Дезика, Рубцова и Верлена (на французском)...

Но к собственным воспоминаниям на бумаге тянуло теперь значительно сильнее. Он нередко так увлекался, что терял чувство времени, подтрунивая потом над собой по поводу сходства и различия между графоманом и граммофоном.

Но даты происходящего ставил. Поэтому и удалось из его записей составить представление о жизни этого человека в разные её периоды, начиная с детства, и об атмосфере времени, а точнее, времён, которые «не выбирают», – как он их чувствовал.

В его записях часто встречаются фрагменты собственных стихотворений. Их довольно много. Но он редко доводил те строчки до конца. Видимо, поэтические наброски служили иной цели – они были помощниками в точной передаче определенного ощущения. И пользовался он ими тогда, когда говорил о чём-то самом интимном, а значит и главном. Где просто рассказ ничего не передаст, а поэтическая фраза способна на верную интонацию, глубину и неоднозначность пережитого:

Ты осталась весточкой оттуда,

Где всегда так долго длится день…

Или вот такие строки из его рифмованных размышлений попались мне позже:

Догорает огарок свечи –

То ли след темноты, то ли слепок.

И, наверное, будет нелепым

Мне просить тебя: «Ты не молчи»…

Много рассуждает об искусстве как таковом – о его сути, основываясь на высказывании Ницше о том, что «искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». И опираясь на это высказывание, подробно говорит о стихотворении Блока «Балаганчик», особенно о его второй половине:

…Тащитесь траурные клячи!

Актёры, правьте ремесло,

Чтобы от истины ходячей

Всем стало больно и светло!

В тайник души проникла плесень,

Но надо плакать, петь, идти,

Чтоб в рай моих заморских песен

Открылись торные пути.

В Блока он влюблён чуть не с пелёнок и именно от того, что его поэзия несёт в себе вот это «больно и светло» …

А вообще писал довольно сдержанно. В нескольких местах он приводит строчки, очевидно, одного из самых любимых стихотворений последних лет, написанных одним из самых любимых его поэтов –Дезиком:

Не торопи пережитого,

Утаивай его от глаз.

Для посторонних глухо слово

И утомителен рассказ.

А ежели назреет очень

И сдерживаться тяжело,

Скажи, как будто, между прочим,

И не с тобой произошло…

Вот и говорил он «как будто, между прочим» о том, что довелось пережить…

Свою последнюю запись он тоже назвал строчкой Дезика: «И леса нет – одни деревья…». После этого что-то написал и тщательно зачеркнул. Лишь конец фразы можно было хоть и с трудом, но разобрать: «…унывать – это грех». Потом следовало его стихотворение. На сей раз, похоже, написал он его полностью:

У исключений правил нет –

Они, как правило, случайны,

И тайна их первоначальна,

Как без предмета силуэт.

 

Или, как разовый билет

Туда, где вдруг объявлен праздник.

И не казённой в буднях фразой,

А той, что оставляет след.

 

Он может быть совсем не прост

В незарастающей тропинке –

Ведь даже память без запинки

Не отвечает на вопрос

 

О том, куда был тот билет

И где объявлен был тот праздник,

И почему иная фраза

Вдруг навсегда оставит след.

А дальше: «Похоже, права была одна старая женщина, которая как-то сказала: «На свете важно любить и быть любимым. Всё остальное не имеет смысла» …

В продолжение следует несколько слов по-французски, а потом совсем, казалось бы, неожиданное для его биографии: «И всё-таки, если посмотреть на прожитое и пережитое выше и шире собственной биографии – посмотреть в масштабах страны, – то как бы то ни было, убеждаешься, насколько прав в конечном счёте оказался Сталин. И насколько велика его роль создании нашей великой державы – Советского Союза, в нашей Победе над фашизмом, а потом и в восстановлении разрушенного войной. Причём, в такие короткие сроки, какие нигде на Западе и не снились… Но что и почему после Сталина пошло не так, пока непонятно… И всё равно – «самое дорогое у человека – это жизнь». Наверное, поэтому, несмотря ни на что, даже сейчас – в это смутное вседозволенное в своей бездуховности и цинизме время жить нужно так, чтобы…».

Тут крючок последней буквы этого слова «поехал» вправо, и эта буква в таком необычном очертании оказалась последней, которую Федя – давно уже Фёдор Матвеевич – успел написать.

Было это 7-го ноября 99-го года. В тот день ему исполнилось 82.

Когда Оленька пришла его поздравить, он сидел за столом, и было такое впечатление, что заснул. Так и оказалось.

Но на сей раз уже навсегда.