Валентина ЕРОФЕЕВА. РУССКИЕ МАЛЬЧИКИ. Рассказ

 

Валентина ЕРОФЕЕВА

РУССКИЕ МАЛЬЧИКИ

Рассказ

 

Ариадна Аркадьевна вписалась в «эпоху перемен» последним отчаянным рывком. Спасаясь от ужаса нововведений своего прогрессивного театра, она в последнем жесте отчаяния ринулась к Дорониной: возьми, матушка, на попечение соратницу по мысли и таланту. Насчёт таланта она, конечно, гипертрофированно преувеличивала – где Татьяна Васильевна и где она? Ни королевской стати, ни гипнотизирующего гласа, ни власти что-то кардинально решать, стоя во главе такой театральной громады, каким был театр Дорониной. Мышка-норушка с интеллигентским и голосом, и внешностью, и хрупкостью до сих пор сохранившегося девичьего стана.

Доронина тогда царственно окинула с ног до головы одну из ведущих прим ставшего за последние годы неприятельским театра и – кивнула головой: сойдёт, не всем же быть такой красавицей и умницей, как я.

Так Ариадна Аркадьевна из примушки превратилась в приймочку. Зато опять обернулась лицом к столь любимой ею классике, перестав с затаённым ужасом наблюдать коллег оставленного театра ползающими и прыгающими по сцене с ужимками тайландских обезьянок.

Вот и сегодня она с усталым наслаждением после репетиции – дневной, но закончившейся поздно, – ехала в последней электричке до родного загородного уголка. Только он дарил ей полное расслабление и питал соками для очередных театральных подвигов.

И с ним же была связана печальная история её наивной глупости, дорого ей в своё время стоившей. Её обманули, обвели вокруг её изящного интеллигентского пальчика. При покупке этого самого родного загородного уголка.

Она задыхалась в городе физически и страдала душевно. Её странная генетическая патология – миниатюрные лёгкие, на треть меньше нормальных, – перекрыла ей вход во многие двери, в которые хотелось бы войти, а может даже и ворваться, ещё с юности. В спортивную гимнастику, например, – к ней тянуло страстно, но Ариадна вынуждена была исключить её: никак не давался бег. Задыхалась и приползала последней – в хвосте, даже на школьных забегах, не говоря уже о тренировках в секции, на которых её быстро вычислили и – отчислили. Единственное, что давалось с радостью и без особого труда – лыжные гонки. Рождённая на окраине одного из сибирских городков, где снег упорно лежал с ноября по апрель, она успевала насладиться полётом своих именных сквозь сияющий снежный простор. Вот уж в этих забегах она всегда была королевой. Учитель физкультуры, вытягивающий их за уши чуть не каждое занятие на воздух – в движение и восторг здоровой юности! – скорее всего, был особо к ней благосклонен и всегда отправлял по лыжной трассе первой. Чтобы в финале, схлопнув секундомер и улыбаясь, прокричать цифру её победы. Он даже лыжи именные завёл для неё, с фамильной надписью. Для неё и для мальчика из соседнего класса, тоже устойчивого победителя.

Прокричать-то он прокричал, но она тотчас её и забывала, эту цифру своей очередной победы. Главным для неё стал полёт по вибрирующим в радости встречи снежным холмам, искрящимся солнечными брызгами. Не нужно было кого-то догонять, с кем-то соревноваться, от этого ещё более задыхаясь и мучаясь своей неполноценностью. Только лететь – вперёд и выше, в нарастающем восторге.

Вот и сейчас, став владелицей родного загородного уголка и вырываясь к нему несколько раз в месяц на пару дней, она интуитивно перенесла тот летящий и искрящийся восторг ещё выше вверх. Электричка, большими прогонами преодолевая финальные километры к «гнёздышку», научила и Ариадну лететь по-над её движением, по-над верхушками проносящихся мимо дерев. Она превращалась в птицу, в восторге высоты летящую рядом в упругости и силе рвущегося навстречу воздуха.

Эти полёты воображения, странно реальные и мощные по ощущению, позволили ей смириться с собственной глупостью и неопытностью при покупке «гнёздышка». Риэлтор, которых в то жуткое время девяностых – начала нулевых развелось немыслимое количество, заманил её на первый просмотр, пообещав, что добираться она будет так быстро, что и времени-то не заметит.

Когда чудо-электричка, – а она ещё не умела летать с ней в унисон, – стала показывать на временном табло цифру, перевалившую за два с лишним часа движения, Ариадна уже вовсю кипела благородной яростью, приправленной к тому же памятью об одной из сыгранных ролей революционерки-большевички. Её воображение уже разыгрывало вариации сцены встречи с риэлтором и выплеск на него скопившейся энергии безудержного гнева.

Электричка дёрнулась во всей недовольной скрипящей агонии очередной остановки, с зубовным скрежетом распахнула двери и выбросила Ариадну на пустую платформу. Кроме неё никто не сходил, и автоматика с возвратным стоном проворно схлопнула створки убегавшего по рельсам «дальнобойного» рая.

Недовольно озираясь, она топталась по платформе – и вдруг стала «выпадать в осадок». Середина июля царственно и властно обволакивала её парным теплом, нежным светом, страстным ароматом цветов и упоительным пением какой-то романтически настроенной птички. Да, да, всё именно так и было, в таких нежно-сентиментальных оттенках окутавшей её картины радостного приятия явления её в этом местечке.

Всё-о-о-о! Именно так! Что ещё надо истосковавшемуся в суете огромного города и страдающему от его перемен-истерик сердцу актрисы. Её благое одиночество здесь сливалось с гармонией изначальности и покоя любви.

Кстати, и всё остальное увиденное ею уже непосредственно в «гнёздышке» так и продолжало длить эту трогательно расширявшуюся реку любовного единения. Вот так: глупость и неопытность наива обернулись счастьем приобретения.

 

Но она ещё не успела по-настоящему свыкнуться с этим счастьем, вписаться в него полностью. Поэтому каждое явление её, приближение к нему откликалось праздником души. Вот и сейчас электричка с каждой секундой возносила её всё ближе и ближе к счастью первоначальных мгновений «выпадения в осадок». Да, это всегда теперь случалось с ней на платформе в подступах к её «гнёздышку».

Электричка на сей раз была последней. Поэтому в ней особо не заморачивались поддержанием нормальной температуры в вагонах, а ставили их на минималку, начиная с последней крупной остановки, районного подмосковного городка. Поэтому Ариадна Аркадьевна слегка примёрзла в своём давно уже пустом вагоне, к тому же сидючи у окна. Но упорно с этого места не собираясь сдвигаться к центру длинного фанерного сиденья, рассчитанного на троих. А как же тогда смотреть на летящие мимо – хотя всё реже и реже к концу путешествия – огоньки, нет конечно, давно не лермонтовских «печальных деревень», но всё равно преступно было бы, как ей казалось, не смотреть на это тёплое мелькание, согреваясь уже тем, что за ним живые люди, но почему-то столь поздно – уже к часу ночи! – ещё не спавшие.

Мелькание огней зачаровывало и притягивало, отчасти согревая тем, что блокировало мысли о холоде и в вагоне, и вне его, на улице. До финиша к родному «гнёздышку» оставалось минут пятнадцать, не больше. И она уже лишний раз зафиксировала для себя время, чтобы не дай бог не проехать мимо. Как-то пару раз с ней это уже случалось: первый раз зачиталась, а второй – заболталась с попутчицей. Не хотелось бы повторить этот подвиг ещё и сегодня, при последней-то электричке.

 

***

Она проворонила миг, когда рывком распахнулись сразу обе створки и вошёл – стремительно, но всё равно каким-то замедленно-летящим шагом некто, при появлении которого вагон наполнился таким сгустком энергии и силы, что взгляд её оторвало от лицезрения бегущих за окном огней и магнитом притянуло к движущемуся навстречу человеку. Это был именно человек – в первую очередь человек, мужчина. Почему-то она не смогла сразу определить его возраст, то ли помешала стремительность и красота его полёта по вагонному проходу, то ли ещё что-то более важное и неуловимое.

Второй рывок створок – с визгом разодравший устоявшуюся было относительную тишину, она уже зафиксировала сама – воочию и с ужасом. В вагон ворвался юноша. Невысокий, светлый – в народе таких ласково называют белобрысыми; лицо его можно было бы считать миловидными и неглупым, если бы не ярость, исказившая его. Да и стремительная полусогнутость в беге не придавала его фигуре ни очарования, ни силы. И являлась явным антиподом достоинству столь же стремительного, но полёта первого.

А ужас, ну это она преувеличила, хотя – в руках у него был пистолет. Может, не пистолет, а пистолетик игрушечный? Настоящего-то она не видела ни разу в жизни. Не считать же настоящим стартовый в тех крупных лыжных гонках, в которых она участвовала когда-то в юности.

Всё обрушилось для неё, эстетки, в поиске потенциального очарования для блондина, когда в давно и круто замедлившемся сгустке вагонного времени появилось и третье действующее лицо. Светленький был не один. Ага, двое на одного! – взъерошилась Ариадна. Кто из них прав, кто виноват, стало уже неважным: первому угрожали двое – с пистолетиком игрушечным или же пистолетом настоящим, вовсе не безумным в только что закончившиеся жуткие девяностые, плавно перетёкшие в пока ещё не устоявшиеся по качеству нулевые.

Надо было спасать – всех троих!

Ариадна рванулась по фанерному сиденью от пригретого у окна местечка так стремительно, что зацепилась юбкой за дурацкую фанеру снизу и, может быть, вырвала из неё клок. Тьфу ты! – отмахнулась она и, распахнув руки в стороны – так летала птицей в параллель вагонам, когда добиралась до родного уголка посветлу, – перегородила дорогу тем двум, с пистолетиком, криком:

– Мальчики! Вы что делаете?!

Нет, это был не крик, а скорее, недоумённое, громкое, почти на пределе её красиво поставленного актёрского голоса, вопрошание. Недоумённое, ужасающееся и – любящее одновременно: мальчики.

Боковым зрением она заметила медленно и достойно приблизившегося к ней сзади того первого. Да, слегка развернувшись к нему от застывших белобрысых преследователей, она наконец-то рассмотрела и его.

Гармония востока, запада, севера, юга – всех человеческих рас и национальностей – была в нём идеальной. Но восток – тот, глубинный, с ароматом вечного притяжения к нему ущербного запада, который возвратно искал в нём свои корни и первопричину идеала, – был налицо. Достоинство, мощь и сила характера были далеко не гостями как в лице его, так и в фигуре прирождённого воина-победителя. И он доказал это даже сейчас: ведь вернулся на её крик, уйдя уже на очень серьёзное и практически безопасное для него расстояние. О нешуточной серьёзности происходящего говорило и единственное оружие, которое было в его руке: горлышко разбитой и ощетинившейся осколками бутылки.

Бутылка против пистолета. И Ариадна вдруг поверила, что пистолет не игрушечный и не стартовый. Помог в этом и застывший перед ней красавец-блондин. Да, его потенциальная красота, забитая яростью дурацкой погони двоих за одним, возвращалась к нему. Он тоже был теперь воином и красавцем. Его, ещё не остывшего от погони, медленно возвращали к себе и эта женщина с распахнутыми руками и голосом старшей сестры, и этот «выродок с востока» – «поразвелось их здесь в неуёмном количестве». Но так сразу блондин не хотел сдаваться. Саркастически ухмыльнувшись Ариадне, он вдруг спросил:

– Думаете, он ненастоящий? Игрушка? – И выстрелил вбок, в металлическое дно старого дребезжащего вагона. Пуля ушла вглубь, оставив кругленькую «безобидную» дырочку в не ожидавшем такого эксперимента вагоне.

Это был последний выплеск остывающей ярости преследователей. Они резко развернулись и ушли. Створки дверей почти не пискнули, отпустив их восвояси.

Удивительно, но первый так и не ушёл из её вагона дальше. Боялся за неё? мешало врождённое достоинство и не хотел даже в её глазах показаться трусом? Или и самому было безопасней рядом, и поэтому он сел на самое последнее сиденье вагона, который в сгустившемся только что и застывшем в комок времени сам стал казаться, наоборот, почти километровым, вместив в себя столько событий и эмоций.

Всё… Минут через пять ей нужно к выходу. Приближался её родной уголок, её «гнёздышко». Но дверь опять распахнула свои двойные створки. Правда, без вопля и скрежета, а весьма на сей раз деликатно.

К Ариадне приближался блондин, тот самый сивенький мальчик-красавчик. Именно к ней, она это поняла, почему-то совсем не испугавшись, а даже, наоборот, освободив ему место рядом на фанере её роскошного сиденья.

– Простите нас, пожалуйста! – проговорил он, помолчав и не поднимая на неё глаз.

«Господи! – подумала Ариадна. – Какое чудо! Мальчики вы наши, мальчики!». Он ещё что-то говорил в попытке оправдания, но это было уже неважно. Он принёс с собой тепло раскаяния и закрепил в ней собственное – тепло любви.

Он понял это и, помолчав, спросил:

– Я подойду к нему? Вы не бойтесь, я ему ничего не сделаю… – И он похлопал себя по пустым карманам. – Я просто поговорю…

Она не стала к выходу стремиться именно через те двери, рядом с которыми сидели и о чём-то спокойно разговаривали они. А прошла через уже старых знакомцев – напротив. Створки прощально пискнули, пропуская её.

 

***

Странное и тяжкое совпадение было подарено ей позже на прощание от того вроде бы случайного эпизода.

Много лет спустя Ариадна Аркадьевна увидит вновь того первого. По телевизору. Он будет вести репортаж из зоны Специальной военной операции как спецкор «Известий» с совсем не восточной фамилией Семён Ерёмин. Подсвеченный снизу в блиндаже каким-то тусклым фонарём, слегка полусогнувшись – при его росте-то немалом, – он под уханье снарядов будет о чём-то рассказывать снимающему его оператору и всем будущим зрителям своим. Она не зафиксировала тогда в памяти, о чём же Семён рассказывал. Ариадну молнией пронзило в эти секунды ощущение внешнего узнавания этого крайне неординарного лица, которое она почему-то не встречала ранее в длящихся уже более двух лет репортажах. Но это было не только ощущение внезапного узнавания родного и близкого, но всего более – предощущение грядущей трагедии с этим родным и близким, найденным, чтобы тут же и потерять – теперь уже навсегда.

Репортаж, нечаянно увиденный ею, был последним приветом оттуда, из нового сгустка их общего времени, времени жертв и времени героев. Времени борьбы. За которую первый отдал свою жизнь.

И кто знает, может быть, где-то в тех же местах рядом с ним сражался добровольцем и тот хулиганистый красавец блондин. И сражается до сих пор… Как множество других хулиганистых и не очень наших русских мальчиков. Наших мальчиков, какого бы возраста и какой бы национальности они ни были.

19.04.2025

------------------------------------------

Памяти Семёна Ерёмина, журналиста, спецкора «Известий», погибшего ровно год тому назад, 19 апреля 2024 года, посвящается этот рассказ-быль.