Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ТАКОЕ ДЕРЕВО ВОВЕКИ НЕ ОТДАШЬ… Из цикла «Каменная вода»

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ТАКОЕ ДЕРЕВО ВОВЕКИ НЕ ОТДАШЬ…

Из цикла «Каменная вода»

 

ЛОСКУТНОЕ ОДЕЯЛО

Одеяло моё лоскутное да рыжее,

из кусочков пошито да из клубочков.

Вот лежит мать-земля, что пожарами выжжена,

и похожа она на него точка в точку!

 

И похожа она на него строчка в строчку!

Ой, как жгла меня жизнь, ой, как больно шпыняла.

По кусочкам самая себя – зло и рьяно,

да иголкой – шов к шву – себе душу скрепляла,

одеяло моё! Одеяло!

 

Лоскуток первый: детство! Где добрая мама,

о, как моет она эту скользкую раму.

Лоскуток номер два: я поехала в город,

чтоб учиться.
                              Я шарф затыкаю за ворот,

нет, не бросил никто, ни любимый, тот самый.

Я сама, кого хочешь, брала и бросала!

Лоскуток к лоскутку шила я одеяло…

 

А ты знаешь, дурёха, игла палец колет?

И как до крови ноет, гуляй, Дико-поле?

Я детей своих сроду, как ты, не бросала,

кровь сдавала я – алую, спелую, сильную!

Не завидовала никому!
                                              Одеяло

я судьбы своей шила для вещей России.

 

Не для адской Америки, не для Израиля,

никогда бы я сына туда не отправила!

Ибо он – патриот. Я, как листик, дрожала,

а потом дома выла, в своё одеяло

окунувшись лицом! Лоскуты-лоскуточки,

да, мой мир – есмь совковый да гжельский, лубочный.

 

Но мой каждый лоскутик рождён мной, пристрочен

волосами из кос красно-ало, двужильно.

Одеяло – есмь я, нервы, вены и жилы!

 

* * *

А мне с правого берега видно всю Русь,

а мне с левого берега не наглядеться.

Руки вскину я ввысь, небесам отзовусь

существом всем своим, своим сердцем!

Переход в измеренье иное, где нет

страшных взрывов, стрельбы, умираний, ранений.

Если с правого берега тянется свет

к нам погашенных окон, фонарные тени.

Моё дикое поле – червоный наш край,

край ты Екатерининский – скифов да греков.

Необычная – я, да, сама не своя,

но поддерживаю отступ наших за реку.

И цветаевской строчкой «край не уберёг»

сами мы отдаём для сражения правый,

длился месяц как день; наших братьев поток,

переправа моя, переправа.

Чемоданы, авоськи, мешки да кули,

в клетках птицы, в корзинах коты да собаки.

Под рубахой – кресты. Так мы шли и сошли,

как Кутузов, готовясь к атаке.

Я в военных делах дилетант и профан.

Наша красная линия – жирная точка,

наша красная линия – меридиан,

что за городом Львовом полночным.

Не оставим могилы мы наши жулью,

наши церкви до каждого сбитого камня.

Необычна Россия вся. Странная-странная

до победы она! Не играет в ничью.

 

* * *

Был космос в нас. И космос был извне.

Мы существуем в зоне притяженья

в единственной космической стране,

что прорастает из огня и гжели.

 

Кусочек полотна бери с собой,

Гагарин Юрий свет наш-Алексеевич!

Он был красив, как будто свет льняной,

он был такой простой, советский, свой,

и звёздами был космос весь усеянный.

 

Бессмертие? Так вот оно – без мер,

бери и черпай, что горстями вишню.

Мы вышли все из СССР.

А он остался там, а он не вышел.

 

И хорошо. Иначе бы пришлось.

после развала и мольбы на запад,

с его-то взглядом и копной волос,

такому, словно херувиму, что под Вязьмой,

под Ельней или же самой Москвой

за правых встать или пойти за левых?

Нет, лучше здесь стоять да под прицелом

за Русь родимую.
                                   И я вам докажу,

кричать сквозь горечь, боль, сквозь струйки дыма

Россия, в принципе, необозрима.

Россия, в принципе, из масксетей ажур.

 

Она в иллюминаторе видна, как лучший край.

как золотые реки,

оление рога, медвежий рай,

любовь она, она его жена! Навеки.

 

(Мы тоже строили там, в детстве, драндулеты

из палок да соломы и рядна,

мы подражали Юриной ракете,

там за сараем, где у нас весна…)

 

И за неё распят Господь в лазури…

Ты видел ли там Господа, да, Юрий?

Возможно, видел: руки и глаза,

когда уснул на несколько мгновений

пронзительных, космических, неверных.

И он Его наверняка узнал!

 

* * *

Сети плела. Варенье варила. Бельё шила.

Вот хоть кто-то, когда-то ответит на мой вопрос?

Ибо вижу, как танцует сторукий Шива,

какое пламя исходит с его волос.

 

Как шевелятся губы, как обнажается палица,

как мир движется, каменный, по спирали.

Когда-нибудь, кто-нибудь сможет ли с этим справиться,

мы сможем закончить, мы те, кто не начинали.

 

Перво-наперво, милые, добрые, светлые, матери-мамочки,

изболевшие, плачущие, молящие, верящие,

слёзы вытрите, что по щекам в ямочках

тихо струятся деревцем, росами, пеночкой.

 

Мысли довлеющие
                                      вытирайте платком ожидания!

Словно бы светом свечи надо теплиться, искоркой!

Лица покрыть то помадой, то тушью, кремами ли,

сжаться и ждать!
                                   Как умеете – искренне!

 

Разве легко речкам Лене, Оби, Волге, Неману

волны катить?
                    А ты – мать, ты – река телом гладкая!

Просто запомни: чего бы ты нынче ни делала:

просто спала,
                             просто чай ты пила с шоколадкою.

 

Снова Страстная неделя свернулась калачиком.

Снова Страстная неделя. А Богу легко ли, ответьте мне?

Не начинали. Но выпало нам смерть заканчивать,

это так было всегда на Руси все столетия!

 

И невозможно из памяти вычеркнуть лица ребячии,

и невозможно забыть очи матери,

и невозможно забыть крики детские, плачи их,

и невозможно забыть боли рукопожатие!

 

Нет ни эмоций, ни слёз, слов, одною надеждою

нынче живём, веря в то, что, конечно, получится.

Каждому дай нам по вере – травинке, пичужке, валежнику,

и этой женщине!
                                    Видишь, как тянется к лучику?

 

* * *

Любовь всегда лоскутна да тряпична,

лишь нелюбовь, что каменный цветок,

так монолита, так навек кирпична.

Да, я сама – тряпичный лоскуток…

 

По венам ток из бабкиного ситца,

по венам ток из дедовой криницы,

по венам ток из прадедовой правды,

от князя Солнышко-Владимира седмицы.

Вот так младенец шёлковый родится!

Иконку себе вышила на спицах,

чтобы молиться:
                                  отведи все камни,

огороди, чтоб быть мне неприступной

от леших, от русалок и от навок,

от всех распутиц…

 

Так кожа к коже родину я сшила,

так сердце с сердцем больно, рвано, близко.

Из лоскутов – вот речка, а вот ива,

а вот отцова с матушкой могила.

А вот и я,
                      читающая списки

 

моей родни. И вот сочится камень

водою каменной сквозь щели, что прогрызли,

мой крестик тоже креплен лоскутками,

моё распятье из тесёмки рыжей.

 

Любовь моя, а ты тряпичней солнца,

оно, поверь, совсем не однородно:

из хрома, кальция, из никеля, йода,

азота, из железа, водорода,

и сквозь него пластами жжётся стронций.

 

Глаголы, о, тряпичные глаголы,

и я пред ними: крошечная, голая.

Но, если надо – сквозь заката алость,

сжимая крылья распростёртым телом,

огромной сетью из тряпиц спекаясь, –

то родину накрою от обстрелов!

 

* * *

Господи, это я – доброволец твой, Господи!

Пусть не лучший, не самый, копеечный. Но волонтёрю.

Выступаю в концертах, но как-то неловко и косвенно,

а ещё я хотела поехать бы к морю.

 

Я про деньги молчу. Чем помогут мои взносы-денежки?

И плетенье сетей (неусидчива!) пару стежков?

Отправление книг: да на кой они нынче в Успеновке?

Разве этим спасёшь деток, женщин да стариков?

 

Там нужны боевые моторы, глушители, мавики,

самолёты нужны.
                                     Но у каждого мера своя…

Встань всеобщей молитвой, и смерти людские поправишь ты,

можно вышить икону из ниток лоскутных, сырья.

 

Отведи ты беду, ибо в поле изрыто ухабами,

и волчица вопит, доедая в овраге хохла,

и бросается твердь, словно бы непутёвою бабою,

что разделась нутром, обнажила себя догола.

 

Оторвать не могу я себя от экрана ТиВишного,

от плохих новостей, от случившейся горькой войны.

(А вчера отправляли бабули варенье из вишенья…

Как Твардовский твердя: нет вины, нет вины, нет вины.)

 

Это я – доброволец твой, Господи, маленький, слабенький,

это ты – доброволец вселенский опять на Кресте!

И опять льётся кровь, словно сок, где раздавлены яблоки.

Может, всё же виновны?
                                               Как все я, как все мы, как все…

 

* * *

Как в сводках, словно бы информбюро:

ещё одну деревню наши взяли.

Запомнилось мне деревце одно,

каким-то невозможнейшим вязаньем.

 

Оно растёт. Оно вплелось в пейзаж

там, на краю окопа над горою.

Такое дерево вовеки не отдашь –

донбасское, ветвистое, живое!

 

И я не понимала до него,

что бросить землю, это невозможно!

Оставить как всей этой синевой?

Всем Лелем, Ладою, Купавой, бабкой-ёжкой?

 

Всем белым лебедем, морошкою, углём,

донбасский корень лишь тут приживётся!

Где был зачат, где в муках был рождён

и где сплетался всем Донбасским солнцем!

 

Ветвилось дерево, чей род из бунтарей,

Между Москвой и Киевскою Лаврой.

Мы здесь стояли на реке Почайне,

мы здесь стояли на реке Днепре!

 

Но никогда не падали мы ниц

ни пред боярином, ни пред царём, ни князем!

Здесь вытекают вороны из птиц

и ввысь взмывают вопреки смертям всем.

 

Измучилась земля да извелась,

устала выть над мёртвыми телами.

Да, не поставить на колени вам Донбасс,

коль встанет он за русский мир штыками!