Илья КИРИЛЛОВ. ЛИТЕРАТУРА СОПРОТИВЛЕНИЯ. К 90-летию со дня рождения Владимира Солоухина

Илья КИРИЛЛОВ

Литература сопротивления

К 90-летию со дня рождения Владимира Солоухина

 

«Ум сердца». В двух этих словах Василия Розанова – целое духовно-психологическое понятие. Может быть, из них и следовало бы составить название, и таким образом была бы дана одна из самых важных характеристик Солоухина-писателя, Солоухина-человека. Но критик, рассказывая о писателе, пытается вольно или невольно определить его место в литературе. И для этого нужно выразиться менее красноречиво, но более точно: «Литература сопротивления».

Ныне, представляя во всей полноте русскую литературу двадцатого века, видишь, каким обособленным предстаёт в ней творчество Владимира Солоухина. Его произведения нельзя отнести к «деревенской прозе», несмотря на внешнее сходство. В его творчестве нет ничего от так называемого социалистического реализма, более того, нет ничего советского. Это утверждение может вызвать не только возражение, но и усмешку. Злопыхатель, читавший его раннюю прозу, тотчас вспомнит абзацы о колхозах, удоях молока, а также полемику с чрезмерным культивированием кукурузы. Конечно, конечно, теперь эти абзацы кажутся не только устаревшими, но и морально сомнительными. Я не утверждаю даже, что написано это вне конъюнктурных соображений. Но я хотел бы подчеркнуть, что подобные вкрапления обнаруживают себя в повествовательной ткани неорганическими. Поэтому: что они есть, что их нет – всё равно.

Нельзя пройти мимо «жанровой проблемы» в творчестве Солоухина. Что такое «Капля росы»  – роман, повесть, пространный очерк? Может быть, поэма? Я не шучу и не ехидничаю. Ни одно из известных жанровых определений не подходит к этой удивительной книге. Казалось бы, изъятая из традиционных жанровых рамок, «Капля росы» должна бы лишиться и привычной жизнеспособности. Книга написана в 1959-м году, более полувека назад, но и теперь остаётся она живой, притягательной, ничуть не устаревшей. (Сколько романов, написанных по всем канонам жанра, кануло в Лету за это время?) Значит, всё-таки, строгое следование жанру не имеет в литературе решающего значения, или, точнее, литература позволяет в редких случаях исключения. Раннее творчество Солоухина критики назвали «лирической прозой». Что же, это название не исчерпывающее, но более или менее правильное.

Нельзя не обратить внимания на лёгкий и прочный слог его повествований; ещё – на удивительную правдивость каждой метафоры и то, как точно соответствуют слова изображаемому явлению. В годы оные о нём могли бы сказать: «Прекрасный стилист». Но это неправда. Никаким «стилистом», ни хорошим, ни плохим, Солоухин не был. Его дар был более значимый: соответствие слова изображаемому явлению. Именно здесь – ключ к длительной жизнеспособности его прозы. Это природный дар, этому нельзя научиться. (Всю жизнь пытался научиться словесной оригинальности, например, Валентин Катаев, но так и не преуспел. Оригинальности он добился, но искусственной.)

У Солоухина с его уникальным словесным даром были и основания, и возможности затвориться в замке из «слоновой кости», как сделал это, например, Ю.Казаков. Но чувство родины, я бы сказал, физиологически обостренное её восприятие, двигало им. «Увидеть Россию сквозь внешние очертания советской действительности», – так он выразится позднее о пафосе и сверхзадаче «Владимирских просёлков» (1957). Официоз, казёнщина, метод социалистического реализма не совпадали со стилем Солоухина, естественным, ни в каком смысле не нарочитым, отчуждали его от советской действительности. Но не от народа. Напротив! Подлинность, которая была в творчестве, диктовала подлинность в жизни. Многие эту подлинность чувствовали. Солоухину писали письма, с ним заводили знакомства. Способствовала ему ещё и благодатная черта личности – мгновенно отозваться на чью-то мысль или чувство. Очевидно, были и такие встречи, которые проливали свет на русскую историю двадцатого века. Не всю «прежнюю» интеллигенцию удалось истребить, кое-кто выжил благодаря воле и аскетизму. В заграничных поездках он искал встреч с русской аристократией, и ему не отказывали. В будущем всё это сыграет решающую роль в мировоззрении писателя и в его творчестве. Но об этом позднее…

Лучшей его книгой, если говорить о периоде «лирической прозы», следует назвать «Каплю росы». Так проникновенно о родной земле и о людях, на ней живших, – или погибших за её освобождение, – до Солоухина ещё никто не писал. Впрочем, я не совсем прав. В русской классической литературе, действительно, этого не было, ведь никто и не посягал тогда на родную землю. А вот в поэзии Александра Блока, в этой последней главе русской классической литературы,  есть удивительное стихотворение «Последнее напутствие» – с предчувствием гибели родной земли и её осквернения. Умирая, его лирический герой окидывает внутренним взором всё, что было ему дорого и, кто знает, может быть останется живым, важным и после смерти.

… Что ж, конец?

Нет… Ещё леса, поляны,

И просёлки, и шоссе.

Наша русская дорога,

Наши русские туманы,

Наши шелесты в овсе…

 

А дальше – провал, пустота. Для людей, пришедших в литературу, Россия никакой «лирической величиной» (А.Блок) не являлась. (За исключением, С.Есенина, конечно.) Это было место действия, где проводился эксперимент, и этот эксперимент нужно было славословить себе во благо, отрабатывая переделкинские дачи и спецпайки (вспомните «Гидроцентраль» М.Шагинян), это была территория нескончаемого глума (вспомните «Двенадцать стульев» И.Ильфа и Е.Петрова)… Могут возразить: Паустовский! Подобное возражение, однако, принять трудно. Паустовский – добросовестный литературный гастролёр, умевший весьма поэтично рассказать и про «Колхиду», и про «Мещёрскую сторону», внутренне безразличный к любому из этих мест.

Лирическая проза Солоухина уже тогда выступила в качестве полемики с просыпавшейся в эпоху «оттепели» русофобией. Его «литература сопротивления» началась именно тогда, на «Владимирских проселках» (1957).

Один из ранних рецензентов писателя (Ольга Кожухова) высказала простодушную и во многом верную мысль, что толчком к живописанию родной земли послужила для Солоухина величайшая война, которая унесла его земляков и друзей, а также миллионы сверстников, и лишь чудом обошла его самого. Действительно, в «Капле росы» есть удивительные строки, прозвучавшие из уст матери погибших сыновей: «Или вы не видите, как сыны мои, красавцы мои, раньше звонка идут на работу? Вы думаете, они спят под курганами, сложив свои головы? Да не каждый ли день, да не раньше ли всех они идут на работу? Может, тяжела для вас, живых, иная работа, а им она самая лёгкая, самая радостная…».

Безусловно, чувство долга перед родной землёй у Солоухина могло быть обострено войной. Но мне кажется, что истоки этого чувства гораздо глубже, и относятся к детским годам будущего писателя. Едва ли не каждый художник касается в своём творчестве темы детства, но мало кто, как Солоухин, возвращался бы к ней на протяжении всей жизни. («Капля росы», «Мать-мачеха», «Смех за левым плечом», «Последняя ступень» – и каждая из этих книг пронизана особым вдохновением и любовью!) Но даже в ранних книгах вдохновение смешано с горечью. Она не только от того, что исчезло безвозвратно золотоголовое детство. За этой горечью – недосказанность. Детство было, оказывается, изломанным. Родившийся в 1924-м, в крестьянской средне-зажиточной семье, он ребёнком увидел слом мира, в котором вырастал, – уничтожение русского крестьянства. Шести-семилетний мальчишка вполне мог оказаться где-нибудь на Крайнем Севере, с отцом или матерью (родителей, как правило, разъединяли, равно как старших сестёр и братьев). Чудом семья уцелела.

Однажды оставив Солоухина в живых, большевистская власть в дальнейшем словно мистическим образом благоволила Солоухину (правда, под воздействием Сталина она сильно изменилась). Восемнадцатилетним юношей в 1942-м году он попадает не на фронт, а на службу в полк охраны Кремля. После войны поступает в Литературный институт и, закончив его, становится корреспондентом ведущего в стране журнала «Огонёк». Уже первые книги приносят ему известность, он довольно скоро входит в круг «большой» советской литературы. Вполне удачно устраивается московский быт. Его вводят даже в комиссию по присуждению Ленинских премий. Обычно в таких случаях мысли и чувства смиряются, приноравливаются к положению вещей.

Но удивительно в нём бесстрашие мысли, или, лучше сказать, отсутствие в его натуре недомыслия. Единожды задумавшись о судьбе родины, он шёл дальше и дальше в своих размышлениях.

В 1976-м году признанный советский писатель Владимир Солоухин создаёт книгу «Последняя ступень», с подзаголовком «Исповедь вашего современника», но который можно без преувеличения заменить подзаголовком «Проклятие большевистской власти». Здесь он впервые скажет не только о своём прозрении, но и о своём раскаянии, упрекнёт себя за конформизм предыдущего творчества.

Книга писалась при особенных обстоятельствах. Незадолго до её создания Солоухин перенёс лечение по линии онкологии. Грубо говоря, – неизвестно, сколько оставалось жить. Книга могла оказаться последней. Тот факт, что её нигде невозможно было опубликовать, тоже имело своё значение. Без преувеличения, книга писалась «перед лицом вечности».

Однако мне хотелось бы оставить в стороне все жизненно-личные обстоятельства автора. Никакими внешними факторами не объяснишь появление «Последней ступени». Конечно, к середине 70-х годов уже произошло, ещё приблизительное, разделение на почвенников и либералов. Конечно, уже шла подспудная русско-еврейская тяжба. Но почвенникам страна казалась ещё незыблемо-прочной, а либералы, втихомолку ненавидя Сталина, с пущим энтузиазмом превозносили чистоту ленинских идей и помыслов. И вопреки взаимному отчуждению, русские и еврейские писатели, встречаясь на дорожках в Переделкине, ещё здоровались друг с другом. И вот – появляется книга, которая взрывает всякие стереотипы и обнажает всё, что скрыто за семью печатями… Не утрачивая чувства масштаба эту книгу,  – по своей необычайности, по своей неожиданности, – можно сравнить с появлением в Европе XIX века книги «Антихрист» Фридриха Ницше. Конечно, ничто не созидается из ничего. Многовековая ложь христианства, проникшая в самую духовную атмосферу Европы, подготавливала будущего «Антихриста». «Последняя ступень», в свою очередь, внушена трагедией, которой русский народ ещё не знал в своей истории, – Октябрьской революцией 1917-го года. Пожалуй, подобной трагедии не знал и не один другой народ мира… Ведь речь не только о миллионах жертв, речь о планомерном геноциде русского этноса. А разве только русского? Разве судьба была более благосклонна к украинцам? (В поздний период творчества он напишет «Солёное озеро» – документальную повесть о трагедии хакасского народа, о зверствах ЧОНовских отрядов под руководством прославленного Аркадия Гайдара, садиста, страдавшего, по свидетельствам людей, хорошо его знавших, маниакальным психозом.)

Вениамин Каверин (Зильбер), ровесник XX века и, так сказать, один из основателей советской литературы, в своей мемуарной книге «Эпилог» настойчиво говорит о «двадцатилетнем терроре», подразумевая сталинские тридцатые и сороковые годы. Это, конечно, нарочная подтасовка, продиктованная негласным «оттепельным» решением заслонить репрессиями Сталина все прочие злодеяния большевистской власти. Стоило бы однажды перечислить хотя бы часть нескончаемого списка преступлений, совершённых большевиками  п о м и м о  Сталина. Вот два наиболее чудовищных: убийство царской семьи и – расказачивание. Не сомневаясь в общенациональном значении убийства императорской семьи, следует сказать, что это было всё-таки для большевиков вроде Якова Свердлова (Янкеля Розенфельда) сотоварищи просто убийство, поспешное, трусливое, с попыткой тщательно скрыть его, как любое преступление. Расказачивание – другое дело.

В «Последней ступени» Владимир Солоухин скажет, что Октябрьская революция объявлялась социальной, классовой, но это была всего лишь приманка, дурман для простонародья. На самом деле это этническая революция, а именно – еврейская.

Захват власти стремительнейшим образом обернулся беспощадным террором. В революционном арсенале было ещё одно безотказное оружие – слом народной морали, всестороннее развращение нравов. Я позволю себе отклониться от прозы Владимира Солоухина, предоставив слово одной из свидетельниц революционного Петрограда, женщине не самой робкой, не склонной к ханжеству и пуританским пристрастиям, однако, ужаснувшейся моральной политике большевиков. Это Зинаида Гиппиус.

«(…) Ещё о большевистских школах. Это, с известной точки зрения, самое отвратительное из большевистских деяний. Разрушение вперёд, изничтожение будущих поколений. Девочки 12-13 лет оказываются беременными или сифилитичками. Ведь бывшие институты и женские гимназии механически, сразу, сливают с мужскими школами и с уличной толпой подростков, всего повидавших, – юных хулиганов, – вот общий, первый принцип создания «нормальной» большевистской школы». (З. Гиппиус, «Дневник»)

Несколько слов о расказачивании. Это геноцид, осуществлявшийся Свердловым и Троцким (Лейбой Броштейном), задачей которого было покончить с одним из наиболее витальных, пассионарных субэтносов, родившихся в лоне русской жизни. Уничтожение казачества носило ритуальный, религиозный характер. Не случайно в циркулярных письмах и статьях, подготавливавших расказачивание, наиболее часто встречается ветхозаветное понятие «истребление». Здесь следует упомянуть об обстоятельстве, на которое Солоухин обратил внимание с некоторым недоумением. По его признанию, с его родной Владимирщиной большевистская власть обошлась не слишком свирепо. Но в этом нет ни загадки, ни внезапного «милосердия». В среднерусской полосе, названной впоследствии Нечерноземьем, жизнь никогда не была слишком богатой. В общем, не было и той витальности народа, которая была в черноземных губерниях, а также на Дону и на Кубани, в среде казачества. Надо учитывать, что большевикам нужен был хлеб не только для продовольственных нужд, – им нужен был хлеб как средство контроля над всеми и вся. Но главной задачей было всё-таки истребить самую жизнеспособную, пассионарную часть русского населения, которая в будущем могла выдвинуть талантливых людей, а то и гениальных. И действительно, несмотря на уничтожение двух миллионов казаков, внезапно появился гениальный по своей художественной природе Михаил Шолохов, который был, как бельмо на глазу, у В.Каверина и Л.Чуковской, К.Паустовского и В.Гроссмана. Ведь целью еврейской революции было не только завоевание страны, но  у н и ч т о ж е н и е   в с я к о й   к о н к у р е н ц и и.

Единожды талантливый человек талантлив во всём. Владимир Солоухин – замечательный поэт. (Следовало бы написать и об этой стороне его творчества, но это тема отдельной статьи.) Владимир Солоухин – автор проникновенной лирической прозы с её точной, выразительной, неподражаемой образностью. Владимир Солоухин – в «Последней ступени», в «Солёном озере», в «Чаше» – страстный публицист, притом публицист многогранный. В частности, нельзя не обратить внимания на социологическую одарённость его публицистики.

Выше я отмечал, что геноцид русского народа был направлен на уничтожение конкуренции с еврейством в каких-либо сферах жизни и деятельности. Но памятуя об исключительной талантливости русских людей и невозможности истребить их полностью, было решено действовать не качеством, а количеством. Нужен был великий, массовый поход в центральные города России – узловые центры будущей урбанистической жизни. Так, современные еврейские историки утверждают, что после Октябрьской революции численность евреев в Москве возросла в 4 раза. Это, конечно, по самым заниженным оценкам. Вот как рассказывает об этом «великом переселении» Владимир Солоухин:

«Почувствовав, что наступил их час, из многочисленных мест и местечек хлынули в столицу и другие крупные города периферийные массы. Периферия-то она периферия, но всё же чем они занимались на периферии? Не плотничали, не крестьянствовали, не были шахтёрами и ткачами. Это были часовщики, ювелиры, фотографы, газетные репортёришки, парикмахеры, музыканты из мелких провинциальных оркестров… Согласитесь, что поднаторевший фотограф и репортёр, часовщик и флейтист более готов к роли интеллигента, нежели каменщик, пахарь, шахтёр и ткач. Вся эта провинциальная масса и заполнила собой вакуум, образовавшийся развеянной по ветру русской интеллигенции. Тогда-то и начались в Москве знаменитые уплотнения, самоуплотнения и перенаселенные коммуналки. В 1921 году насчитывалось в Москве двести тысяч пустых квартир. Спрашивается, куда делись жильцы этих квартир и кто эти квартиры заполнил? В квартиру, где жила одна семья, вселялось восемь семейств, домик, занимаемый одной семьёй, набивался битком – сколько комнат, столько и семей. Главное – зацепиться, получить ордерок хотя бы на десять метров, встать одной ногой. Потом вживёмся, разберемся, потесним кого надо, переедем в благоустроенные квартиры, настроим кооперативных домов, главное – зацепиться за Москву. А зацепиться им было нетрудно, потому что инстанции, ведавшие ордерами, контролировались своими людьми. Заселение Москвы периферией было сознательной политикой этих людей. Между прочим, и ради того, чтобы приспособить Москву к своим вкусам, уничтожалась в ней русская старина, а также решено было сбросить колокола. Известные периферийные массы, заселившие Москву, не могли, разумеется, сидеть сложа руки по своим квартирам и комнатушкам. На Трёхгорку они шли мало и неохотно, на завод «Серп и Молот» тоже. Они молниеносно разбежались по разным учреждениям, наркоматам, главкам, канцеляриям. Но прежде всего по редакциям газет, журналов, по издательствам, музыкальным школам, училищам, консерваториям, по театрам, москонцертам и филармониям. Это было опять-таки им очень нетрудно сделать, потому что был, как мы видели, вакуум и потому что во главе каждой буквально газеты, каждого буквально журнала, каждого издательства – всюду были расставлены свои люди, – которые всячески поощряли процесс уже не внедрения – это словечко было бы слабовато, – но захватывания всех видов искусств и всех средств массовой информации, то есть всех средств влияния на население страны, столь неожиданно доставшейся им в безраздельное пользование».

Далее уже делало своё дело естественное обновление поколений. Так что административное влияние евреев стало огромным, а вот сколько-нибудь значимых творческих представителей выдвинуть этой среде не удалось, несмотря на благоприятнейшие условия. Впрочем, не будет особым преувеличением сказать, что евреи к этому особенно не стремились. Их черта – безразличие к творчеству. Их задача – управление, менеджмент на любой ступени. И задача была успешно осуществлена. О нас же, прочих, можно сказать: «Мы живём, под собою не чуя страны».