Наталья МОЛОВЦЕВА. ЭТЮД В СИРЕНЕВЫХ ТОНАХ. Рассказы

 

Наталья МОЛОВЦЕВА

ЭТЮД В СИРЕНЕВЫХ ТОНАХ

Рассказы

 

КАК ВЫСОКО НЕБО

 

Дом еще и не знал, какая ждет его радость…

Проснулся он, как всегда, с рассветом, но никто об этом не догадался: разве соседям углядеть, как, отзываясь на порыв утреннего ветерка, дрогнула, на еще одну незримую толику осев, крытая шифером крыша, разве услышать, как скрипнула при этом тесина, прибитая когда-то между стропилом и матицей как раз для того, чтобы не дать крыше осесть раньше нужного людям срока?

Срок этот уже вышел, и люди из дома ушли. За две долгих одиноких зимы дом понял, что ему пришла пора одичать, забыть людские голоса. Но он для чего-то все сопротивлялся, все еще старался продлить свою жизнь, терпя осеннюю непогодь, зимние вьюги, нестерпимую летнюю жару.

А в такое блаженное время, как начало мая, думать о конце и вовсе не хочется: никто не сечет тебя больно по старческим щекам, не поливает сверху знобкой смесью дождя со снегом. Наоборот: небо, очистившееся от тяжелых, набухших влагой туч начала весны, стало приветливым и легким, налилось ровной, спокойной синевой. Слышно, как поднимается на дворе трава, прорастая к солнцу.

Вот это было уж совсем непонятно и странно: дом к старости не только не оглох, но стал слышать, кажется, еще острее. Ворохнется ли мышь, отвалится ли кусок пересохшей штукатурки, взметнется ли в дымоходе случайный шальной ветерок – ни один из этих и множества других звуков не остается незамеченным, каждый вызывает никем не слышимый вздох и какое-нибудь счастливое воспоминание: то о босых женских ногах, мягко ступающих по свежевымытому упругому полу, то о гулко и празднично бьющейся в трубе дымной струе, запахе печеных пирогов и плюшек. А то вдруг почти въявь прозвучит негромкое утреннее хныканье ребенка, и следом – ласковое воркование хозяйкиной дочери: ну-ну, успокойся, радость моя…

О, как давно это было!.. Давно, но вспоминается именно это, а не вздохи и слезы последних лет, когда хозяйка осталась одна, не умея заполнить чем-нибудь образовавшуюся вокруг себя пустоту.

Потом не стало и хозяйки...

Дом не поверил, услышав, как скрипнули ступеньки крыльца. Потом раздался голос хозяйкиной дочери, колдовавшей над заржавевшим замком:

– Ну, поддавайся, поддавайся…

С тех пор, как хозяйку унесли на кладбище, дочь появлялась в доме все реже и реже. Первый год по привычке посадила картошку и всякую овощ; осенью, поохав над урожаем (за тридцать верст разве наездишься поливать да полоть?), решила с огородом не воевать, а сдать позиции раз-навсегда без боя: пусть на огороды ездят, у кого есть машины, да у кого мужья не пьют, а она и в городе – как белка в колесе…

Замок еще поартачился, поскрипел, да и открылся. Тося переступила порог, обежала глазами углы и стены: все ли так, все ли цело? В городе оставленный без хозяев дом давно бы очистили, а здесь – слава Богу – все на месте: стол, две табуретки, металлическая кровать со старым матрацем. А паутина да пыль – с этим они справятся.

– Ну и работенка нас с тобой ждет.

Это уже – вслед появившейся дочери.

– Что – убираться будем? – удивилась та.

 

С покойной матерью они жили не сказать, чтобы в лад – поводы для разногласий всегда находились. Тосю, например, обижало: почему мать каждый год зимует у неё, а не у сына Симки или другой дочери – Вали? Симка живет тут же, в селе, только на другом порядке. Да и Валя не за горами – в соседней Ивановке. Но как только ухнут зимние холода – мать на пороге: встречай, городская дочь! Тося ставила в Светланкиной комнате раскладушку, стелила постель…

Неделю-другую мать жила тихо-мирно, молча поглядывая на зятя, возвращавшегося домой на нетвердых ногах. Потом не выдерживала: «Опять набрался, подлец?».

Тося от такой поддержки взвивалась:

– Без тебя разберемся! Чего в нашу жизнь лезешь?

И все – миру конец! Все в матери начинало раздражать Тосю: и то, что ходит, тычется по углам, не умея найти занятие в городской квартире, и то, что постоянно в грязном халате – а чего бы его не постирать?  – и то, что как сядет вечером к телевизору, так и сидит до полуночи, не замечая, что всё, всё на Тосе: стирка, уборка, готовка. Другие хоть носки вяжут…

Это уж потом, когда мать сляжет, Тося поймет: да райские были времена! Мать сама себя обихаживала: одевалась-обувалась, пила-ела, на двор ходила. А стало? Перед работой поменяй ей постель, накорми, как дитя, с ложки, – дочь из школы придет только после обеда, а она, Тося, так и вовсе вечером. И вечером – опять то же: едва прилаживалась чистить картошку, как из комнаты неслось:

– Тось, на двор хочу!

Тося доставала из-под кровати (на раскладушке теперь спала дочь) судно, подкладывала половчее.

– Ну, чего долго?

– Видно, не хочу.

Тося опять шла к картошке, но не успевала дочистить, как из комнаты снова неслось:

– Тось, на двор хочу!..

Ночью было не легче. В два, в три часа ночи могла заговорить мать, вспомнив какое-нибудь пустячное дело. Провалившаяся в тяжелый сон Тося просила:

– Мам, спи. У Светланки завтра экзамен.

– Рада бы уснуть – не могу.

Муж невнятно мычал рядом, и Тося свирепо ширяла его локтем в бок: хоть ты замолчи, подлец! Вот когда она соглашалась с матерью: именно что – подлец! Другие мужики после работы калымить идут, а этот последнее пропить норовит…

Вот когда она соглашалась с мужем: что не у Симки, не у Вали слегла? Все на её шею!..

 

– Мам, половик вытряхнуть?

– А как же? Раз уж взялись…

– Ты прямо как жить собираешься здесь.

– Жить-не жить, а у нас вся надежа на этот дом.

И матери, и дочери было ясно, о чем идет речь. Прошлый год ясно показал – без денег в институт нынче не сунешься. Умные люди втолковали Тосе: ну и что, что дочка училась хорошо? Все равно репетиторов надо брать. Из тех, что экзамены принимают. Да за каждое занятие – денежку. Да перед каждым экзаменом – денежку покрупнее. «Это какую же?» – допытывалась Тося. И когда услыхала ответ, поняла: родительский дом – продавать. Иначе никак…

Вот они и скребут, и моют. И Тося летает по дому легкой пташкой: сама всю жизнь со шваброй да тряпкой, так пусть хоть дочь…

Она не сразу поняла, отчего защемило за грудной клеткой. Сердце? Да вроде пока не подводило… И все же там, внутри, что-то скреблось, кололось, будто просилось наружу. Может, чего не домыли? Да нет: окна, пол – всё чисто, всё вымыто. Разве вот зеркало протереть.

Взяв чистую тряпку, она подошла к простенку, где висело старенькое (потому в городскую квартиру и не взяли), помутневшее зеркало, занесла руку, и…

Вот так же летала по дому мать, когда они только-только пришли сюда жить. Молодая, мать была легкой и неутомимой: вот повесила на окна кипельно белые, по углам узором выбитые занавески; вот приладила на стену часы с нарисованной на них кошкой: часы ходят, и глаза у кошки туда-сюда, туда-сюда…

Потом дошла очередь до зеркала. Она, тогда – маленькая Тося, сидела на полу, пеленая куклу (в школу пошла, но кукол еще не забросила), и видела, как мать, повесив зеркало, замерла, глядя на свое отражение. Вид у неё был такой, словно она себя не узнавала. Подрастая, Тося начнет замечать в матери еще одну странность: бывает, летает по дому, делая что-нибудь по привычке споро, да вдруг сядет на табуретку, уронит руки на колени и смотрит, отрешенно и строго, неподвижными глазами. Куда смотрит? О чем думает? Тосе всегда казалось, что мать о чем-то молчит…

Вот и тогда, в тот запомнившийся (и оказывается – на всю жизнь!) день, смотрела мать на своё отражение в зеркале с выражением: губы – мои, нос – тоже, глаза – чьи же еще? А все-таки – не она!..

 

– На кладбище сегодня пойдем?

– На могилы-то? – не сразу придя в себя, переспросила Тося. – Пойдем, как же. В доме убрали…

Могилы родителей тоже оказались прибранными: оградка покрашена, земляные холмики обложены пластами дерна, даже какие-то ранние цветочки проклюнулись. Это, конечно, Валя постаралась…

Тосю обдало волной запоздалого раскаяния. И чего она злилась на сестру, чего злилась на брата? У Вали самой муж который год болеет, а Симка… да разве его жена пустит кого на порог, хоть бы и родную мать мужа? Не баба – генералиссимус. Тося до сих пор не поймет, как это Симка смог настоять на своем. И по закону, и по человеческому разумению родительский дом одинаково должен принадлежать всем детям, но ни Валя, ни Симка никаких прав на него после смерти матери предъявлять не стали: ты, Тося, ходила за больной матерью, у тебя она жила все зимы – ты и распоряжайся им, как хочешь.

Вот она и решила распорядиться…

Тося еще раз долгим взглядом оглядела родительские могилки. Еще раз подумала: молодчина Валя! Молодчина тем более, что здесь, рядом с матерью, лежит совсем не её отец. Валин и Симкин – тот погиб на фронте. Александр же Кузьмич был вторым мужем матери, и только её, Тосиным, отцом. Мать вышла за него спустя пять лет после войны; они успели родить дочь, построили дом. Вот только пожил в нем хозяин недолго: в день зарплаты возвращался домой со станции (работал на железной дороге), и – не дошел. Путевые обходчики нашли своего товарища бездыханным в придорожных посадках; полученных денег при нем не было…

Никаких заявлений ни в какие органы мать подавать не стала («мужа все равно не вернешь»), а стала жить, рассчитывая только на себя. Работала она продавщицей, «на деньгах», и иногда, подвыпив в какой-нибудь компании, с лихостью говорила: «Я тебе пятачок не додам, да ему пятачок, вот к вечеру у меня и рублик, а то и два»… Кто-то, услышав эти слова, кидал на мать уничижающий взгляд («а совесть-то где?!»), кто-то, наоборот, матерью восхищался («ну и лихая бабенка!»), а кто-то жалел: мужья у этой бабенки меняются, а помощи – ни от кого.

Какие уж там мужья: так, задерживались на сезон-другой какие-то заезжие работяги; мать только отмоет-накормит такого, а он уже дальше покатил… И когда подросшая дочь сказала однажды: «Зачем нам все эти чужие мужики?», мать с легкостью согласилась: «А пошли они на…».

Взявшись руками за оградку, Тося глядела и глядела на фотокарточку матери: большие черные, так и не выцветшие за жизнь глаза смотрели вопрошающе, словно мать силилась что-то сказать и сомневалась: поймут ли?

 

С кладбища вернулись в сумерках. Родительский дом стоял такой чистый и благостный, и чего-то от них как бы ожидающий, что они решили: ни к кому на ночь не проситься, а заночевать здесь. Кто знает, может – в последний раз…

Попросили у соседки одеяло и две подушки, сварили на старой, для таких вот случаев припрятанной электрической плитке, картошку (ей тоже угостила соседка, и к кильке в томате она была в самый раз). Для тепла (промерзший за зиму дом еще не успел прогреться) растопили печь. И заслонку закрывать не стали – сели ужинать, глядя на разгорающееся пламя. Сухие, долго лежавшие в сарае дрова занялись сразу и горели почти без дыма. Тося, изредка взглядывая на дочь, заметила: та не столько ест, сколько смотрит по сторонам. Хотя – на что там смотреть-то?

– Ты чего плохо ешь?

– Так…

Вот ведь и на дочь она временами обижалась, а зря. Всю-то зимушку Светланка ходила с ней убирать учреждения, не стесняясь ни швабры, ни тряпки. А ходить за матерью – разве не помогала? Это уж Тося от нервов, от излишней жалости к себе пушила всех направо и налево, все ей казалось, что никто её тягот не понимает, не видит…

– Я у бабушки каждое лето гостила. Продадим дом – к кому поеду?

– Э-э, давай не будем об этом… Учиться надо? Надо. Так что ешь давай.

Но Светланка с едой не торопилась.

– Знаешь, о чём я бабушку однажды спросила? Была ли в её жизни… любовь.

– Любо-о-вь? А зачем тебе про любовь? У вас ведь теперь – секс.

– Ну, мам… Я же серьезно.

– Да и я не шучу…. Ну, и что ж тебе бабушка сказала?

– Была, – говорит. – Только её на войне убили…

Пламя в печи разгоралось все ярче. В пустом, но чистом, набирающем тепла доме становилось уютно и даже празднично. Так всегда бывало перед Пасхой – вспомнила Тося давнее ощущение. Накануне Пасхи мать перемывала в доме каждую дощечку, простирывала каждую тряпочку, напекала пирогов, плюшек, ватрушек… Церкви в селе не было, и эта чистота, каким-то неведомым образом перетекающая с вещей и предметов в душу (Тося помнит это!) рождала ощущение праздника…

– Ты что-нибудь знаешь про её первого мужа – про отца тети Вали и дяди Симы?

– Ну… знаю один Валин рассказ. Сама-то бабушка про себя не любила говорить.

– Расскажи!

Тося недоуменно пожала плечами и тоже положила ложку на стол.

– Слушай, раз хочешь… Первый бабушкин муж – его Дмитрий Иванович звали – был военный. Из родного села он увез бабушку (тогда не бабушку – молодуху Нюшу!) к месту своей службы. А служил он за границей, в польском городе Белостоке. Там Симка родился. И все у молодых было хорошо и ладно, да… подошел сорок первый год. Июнь месяц. Прибежал однажды муж-танкист домой, сам белый, как мука: собирайся, говорит, Нюша, скорей, повезу тебя на вокзал, на поезд. Нюша к нему с расспросами, а он знай торопит: скорей да скорей. Ни одежи толком не дал собрать, ни пеленок-распашонок: жена-то опять беременная была. Сына в охапку, чемоданишко в руку – потолкал их в машину, а на станции – в вагон. Только и успел сказать на прощанье: береги детей. Сына, то есть, и того, кто родиться должен.

Уже в дороге догнала бабушку черная весть: война.

– И что – со своим мужем она никогда-никогда больше не увиделась?

Рассказчица и сама разволновалась.

– А ведь – увиделась! – удивленно, словно сама об этом только что узнала, произнесла Тося.

– Рассказывай! Рассказывай дальше!

– Ну, приехала она тогда домой. И скоро родила. Тетя Валя с какого года – знаешь? С сорок первого, с августа месяца…

Вот сидит однажды наша молодая бабушка у окна, качает люльку. Ночь, самой спать охота. Голова долу клонится… А в окошко вдруг – стук да стук. Она, не зажигая света, отодвинула занавеску: батюшки-светы! Муж! Кинулась в сени, дверь открывать.

Дмитрий Иванович как зашел, первым делом про детей спросил: как сын? И кто родился еще? Нюша подвела его к зыбке: вот, девочка, Валей назвала. А тут на кровати – сын спит.

Тося перевела дух.

– Валя рассказывала, что мать чувствовала себя, будто во сне: вроде бы все на самом деле, а поверить – как? А муж, и правда, как во сне: детей поцеловал, её поцеловал, и говорит: «Прощай, Нюша». «Как прощай?!». «А так, – говорит, – наш эшелон следовал мимо села, я на ходу с поезда спрыгнул – так уж вас повидать захотелось. Теперь надо бежать на станцию, эшелон догонять»…

Тося опять замолчала, и дочь решила её поторопить:

– А дальше?

– Дальше – кинулась бабушка по родне, насобирала сухарей, сала, яиц и – следом за мужем. Успела – эшелон с военными еще не отправили. Отыскала мужа, протянула ему в окошко узелок – тут поезд и тронулся. Даже поцеловаться еще раз не успели.

А через месяц… Через месяц почтальонка принесла похоронку.

 

Далеко за полночь Тося лежала, не сомкнув глаз. Как хорошо… Как хорошо, что она успела об этом рассказать – именно сегодня, в доме, прибранном, как для великого праздника. В доме, который еще можно назвать своим…

Осторожно, чтобы не разбудить дочь, она поднялась с постели, вышла на улицу. Спустилась с крыльца и полной грудью вдохнула пахнущий распустившимися тополями ночной воздух. Щеки её скоро стали мокрыми и горячими. Как хорошо, что никто не видит, – опять подумала она. – Никто, кроме высокого, звездами усеянного неба. Значит, можно плакать и плакать, гладить и гладить дрожащей рукой шершавые бревна дома, шептать и шептать покаянные слова.

Услышит ли? Простит ли?..

 

ЭТЮД В СИРЕНЕВЫХ ТОНАХ

 

Было от чего остолбенеть: среди бела дня на улице к ней подошел незнакомый человек, мужчина лет тридцати, выглядевший довольно странно – острижен наголо, глаза сверкают, словно он безмерно счастлив или воодушевлен какой-то великой идеей, одет… Почему-то у нее не отложилось в памяти, во что конкретно он был одет; помнит только, что все было ярко, пестро, словно ему не за тридцать, а – вчера школу окончил. Ну вот, подходит к ней такого странного вида товарищ (товарищ? – сейчас, кажется, принято говорить «господин»), подходит, и, поздоровавшись, произносит еще более странные слова:

– Тамара Сергеевна, я хочу попросить вас разъяснить мне роман «Финансист».

Нет, остолбенела она не сразу после этой фразы, – тогда она еще вполне здраво отметила корявость адресованного ей выражения (недаром же всю жизнь преподает русский язык и литературу!), хотя, конечно, просьба неизвестного гражданина уже немало удивила её. В их маленьком городке, внезапно остановив вас среди улицы, могли спросить о чем угодно: сколько таблеток аспирина класть в банку с огурцами (если дело происходило летом), не дымит ли нынешний год печка (если на дворе стояла зима), могли поинтересоваться, как развивается любовный роман медсестры А. с врачом Б. – словом, все вопросы, как правило, были связаны с жизнью и бытом самого городка. А тут совершенно незнакомый человек подходит и – ни с того ни с сего – заводит речь о предмете, ни с огурцами, ни с прочей жизненной дребеденью никак не связанном…

Все эти размышления, кажется, обозначились на её лице, потому что незнакомец поспешил добавить:

– Я знаю: помочь мне можете только вы.

– Но почему я?!

Мужчина улыбнулся (улыбка у него оказалась нормальной, человеческой, озарившей лицо спокойным и даже доброжелательным светом), а улыбнувшись спросил:

– Вы не узнали меня, Тамара Сергеевна?

Только сейчас она отдала себе отчет: а ведь он сразу назвал её по имени-отчеству. Значит…

– Я ведь у вас когда-то учился. Славка Гробушкин – помните? Вы еще фамилию советовали мне поменять, она вам казалась чересчур мрачной.

Славка… Гробушкин… Действительно, был у неё когда-то такой ученик – тихий, малоразговорчивый мальчик, никакого особого расположения к предмету «литература» не проявлявший. Но какое отношение имеет тот мальчик к этому… товарищу… господину…

– Эх, Тамара Сергеевна! Сколько лет прошло! Я успел на Северах побывать. Скрывать не стану – отмотал срок на зоне. Так что измениться было от чего…

– Да уж… Прежнего Славку узнать в вас очень трудно. Но я все-таки не могу понять: зачем вам понадобился этот роман? Помнится, вы к литературе…

Славкины глаза (неужели это все-таки бывший тихоня Славка?) снова полыхнули лихорадочным светом:

– А зачем вам это знать, Тамара Сергеевна? Знать вам надо одно: за выполненную работу я заплачу, – собеседник чуть помедлил: – Полмиллиона вас устроит?

Вот тут она и остолбенела. Просто застыла соляным столбом, чувствуя, что напрочь теряет ощущение реальности. Подкорка, независимо от её воли, выстроила цепочку: полы в коридорчике её дома прогнили, причем настолько, что могут в любой момент обрушиться под тяжелым шагом Ники, и растет собака Ника не по дням, а по часам, и еды ей требуется все больше и больше. А главное, главное… топливо к зиме! Сентябрь подходит к концу, не успеешь оглянутся – белые мухи полетят, а если зарплату учителям будут платить, точнее, не платить так же, как и в прошлом учебном году… Полмиллиона – это же…

– Так что же тебе… что же вам, Слава, нужно?

– Содержание романа. Подробненько. И все непонятные термины – объяснить.

Уже отходя, Славка… Вячеслав… как там его по батюшке… крикнул:

– Я помню, где вы живете! Недельки через две загляну!

 

И вот уже целую неделю Тамара Сергеевна добросовестно читает по вечерам основательно подзабытый роман Теодора Драйзера. Поначалу это занятие она находила даже интересным: речь шла о людях, если не близких (другая страна, другое время), то, по крайней мере, понятных ей. Но по мере того, как Фрэнк Каупервуд из человека все более превращался в финансиста, читать становилось труднее и труднее. И не потому, что хитросплетения судьбы и финансовые аферы, затеваемые и осуществляемые героем, были для нее непостижимы – при определенном умственном усилии все это можно было понять, но… до чего же все это было скучно! И люди тратили на это жизнь?!

«Идиотка! – воодушевляла она себя на дальнейшее чтение. – Тратили, тратят и будут тратить! Ты просто в этой жизни чего-то не понимаешь, и потому живешь… посмотри, как ты живешь: дом твой так мал, что в прихожей можно держаться руками сразу за две противоположные стены, а в спальне ничего, кроме кровати и тумбочки, больше не умещается, а в кухне прилепилась к стене всего половинка когда-то круглого стола». Правда, вторую половинку она сознательно разместила в прихожей под зеркалом, и когда застелила обе клеенкой в крупный горошек, то нашла, что все получилось очень мило и даже оригинально. Хотя, по правде сказать, все эти манипуляции с половинками стола – не более чем иллюстрация к поговорке «Голь на выдумки хитра»…

Кстати, вчера… вчера на горошковой клеенке в кухне стояла бутылка вина. И за столом кроме неё сидел мужчина. И она – по праву хозяйки – разливала по рюмкам вино…

Положительно, в её жизни началась какая-то невообразимая полоса! Сколько лет прожила (да с тех пор, как умер муж) по ничем ни нарушаемому графику: дом – работа – снова дом. В школе – шум и тарарам. Дома – одна... И вдруг – мужчина, с которым она, вопреки всем своим убеждениям и правилам, пьет вино. И это не совсем объяснимое чтение не совсем приятного романа. Зачем? Почему?..

А впрочем, надо ли ей отвечать на все эти вопросы немедленно и сейчас? Славкино предложение (Бог с ним, пусть это будет Славка, даже наверняка это Славка и есть, просто жизнь действительно изменила человека до неузнаваемости), так вот, Славкино предложение отдает, конечно, сумасшедшинкой, но с другой стороны – погляди в окно, Тамара Сергеевна – как только люди ни зарабатывают сейчас деньги! Иногда – способами просто-таки немыслимыми. Немыслимыми стали и сами деньги: совсем недавно зарплата исчислялась в рублях, и на жизнь её вполне хватало; теперь в обращении миллионы, но что с того? Значат они, кажется, меньше, чем прежние рубли. И потому нечего тут размышлять, нечего задавать себе вопросы типа: зачем? Зачем – это, надо полагать, хорошо знает Славка. А твоя задача – добросовестно сделать то, о чем тебя попросили. В конце концов, тебе и репетиторство поначалу казалось бог знает чем…

 

Когда до неё впервые дошло, что другие учителя, её коллеги, за помощь отстающим ученикам берут плату, она была в шоке. Как?! Мы, советские учителя… ну, пусть уже не советские, пусть непонятно какие пока… только – как можно-то? Но когда зарплату задержали на несколько месяцев, то во весь рост встал вопрос: чем кормить себя и свою быстрорастущую собаку, если ничего другого – ни шить, ни вязать – она не умеет? И пришлось-таки учиться этой «науке»: принимать из ребячьих рук деньги. До чего неловко, до чего стыдно было поначалу…

Но с Маринки никаких денег она не берет и сейчас! Маринка – статья особая. То, чему они отдают вечерние часы, едва ли можно назвать занятиями или учебой. Сами для себя они называют это «усладой души».

Приходит Маринка два раза в неделю. Они садятся за стол в зале, открывают томик Цветаевой и начинают в первый, в пятый, в десятый раз проговаривать строчки тщательно, после долгих раздумий и прикидок отобранных стихов, добиваясь той единственной интонации, которая только и должна соответствовать волшебству чудесным образом выстроенных слов. «Вы столь забывчивы, сколь незабвенны. Ах, вы похожи на улыбку вашу!»… Это, пожалуй, даже не стихи. Это – как первый свет нарождающегося утра. Или дыхание на стекле. Словом, что-то совсем хрупкое и неземное. Все по-другому на грешной земле…

Взять хотя бы вчерашний вечер, проведенный с Левоном (Левон – странное, непривычное для их городка имя, но она почему-то быстро к нему привыкла, легко стала произносить); так вот, её встреча с Левоном имела, конечно же, сугубо практические мотивы: воодушевленная скорой возможностью получения денег (полмиллиона сразу – не по частям, не через какие-то не один раз переносимые сроки!), она тут же перезаняла денег у соседки, побежала в райтоп и выписала угля. К вечеру того же дня уголь был выгружен на её дворе. Она привычно вышла на крыльцо с бутылкой «Столичной», протянула её водителю, но тот принимать магарыч почему-то не спешил. Закурил сигарету. Потом и вовсе присел на ступеньку крыльца. Протестовать было некому: верного стража – Нику – при появлении во дворе посторонних Тамара Сергеевна всегда закрывала в сарае.

Оказалось, у Левона – так звали водителя КАМАЗа – был на сегодня последний рейс, и спешить ему было некуда, и он сидел, отдыхая, осматривая её двор и дом, уронив при этом как бы невзначай: «А мужской руки, чувствуется, здесь не хватает». «Не хватает», – не стала наводить тень на плетень она. Тут он и предложил: «А может, вы угостите меня «Столичной» в доме?». И она неожиданно для себя, тоже как бы невзначай, сказала: «А вы проходите».

Вскоре они сидели за половинкой стола, покрытой горошковой клеенкой. Левон выпил, она пригубила (она всегда именно пригубливала, не понимая, зачем люди пьют по всей, если голова может закружиться совсем от другого, и праздники в душе возникают совсем от другого тоже); так вот, он выпил, она пригубила, но праздника почему-то не получалось. Гость продолжал оглядывать окружающую его обстановку, и во взгляде его читалось: «Скромно, скромно, но жить можно», а она думала примерно так: «Интересной беседой не занимает, но ведь и глупостей не говорит. И со второй рюмкой совсем не спешит – может, еще и малопьющий?..».

Постепенно все-таки разговорились; Левон спрашивал её о дочери: где живет, кем работает, часто ли приезжает; не делал он тайны и из жизни собственной: разведен, алиментов не платит – дети тоже уже большие; жил и работал там-то и там-то, теперь вот в их городок занесло, а носиться по свету, честно говоря, уже и надоело. И еще до второй рюмки, то есть совершенно на трезвую голову, Левон вдруг предложил: а что, если попробовать им жить вместе? Одной женщине все-таки тяжелее, чем с мужчиной…

 

Во дворе заворчала Ника. Умная собака никогда не начинала лаять сразу – сначала даст человеку подумать, стоит ли беспокоить её хозяйку, и только если пришелец проявит настойчивость, настойчивой становится и она: бух, бух – застучит в густой медный набат.

Тамара Сергеевна выглянула в окно: опять Левон! Но почему сегодня, сейчас? Договаривались ведь – в конце недели. Она хотела получше прибрать в доме, приготовить что-нибудь необычное…

Собака лаяла, пришлось выходить, закрывать её в сарай, приглашать гостя в дом.

 

Все было на скорую руку, и все – по-другому! Просто абсолютно по-другому! Левон («Извини – решил не ждать до субботы») пришел с чемоданчиком, шампанским и большой коробкой конфет. Она достала из буфета хрустальные фужеры – подарок дочери, и от выпитого легкого вина ей стало вдруг тоже легко и свободно.

– Свобода, – зачем-то сказала она вслух. – За что я благодарна нынешнему времени – так это за свободу.

– Давай не будем о политике, – запротестовал Левон.

– Давай, – согласилась она. – Хочешь, я почитаю тебе стихи?

Против стихов Левон ничего не имел. Она читала, он слушал; глаза его весело, по-доброму смеялись. Оглядывая комнату (на этот раз хозяйка накрыла стол в зале, а не на кухне), Левон заметил то, чего не мог увидеть в прошлый раз – картину возле книжной полки.

– Где-то я уже видел такое дерево. И такой же крутой спуск к реке.

– Конечно – по этой дорожке мы спускаемся к Хопру.

– Так это что же – кто-то из местных нарисовал?

– Заезжий художник. Он жил в нашем городе целое лето – рисовал и продавал картины. Эту он называл этюдом… Нравится?

– Ничего. Только… почему здесь все сиреневого цвета? Береговая кромка у реки песчаная; значит, она должна быть желтой, так?

– А мне нравится! Разве ты не обращал внимания, что на закате все какого-то другого, нежели днем, цвета? Этот этюд писался вечером, и поэтому он в сиреневых тонах. А у Конан Дойля, между прочим, есть «Этюд в багровых тонах».

– Это тоже художник?

– Здрассте! Это был писатель, он про Шерлока Холмса писал. Еще в прошлом веке. Но таланты, видимо, способны перекликаться через времена…

Левон задумчиво стучал пальцами по столу.

– Пойду покурю. Собака не бросится?

– Она же в сарае закрыта.

 

Пока гость курил, она заботливо постелила две постели: себе – в спальне, ему – в зале. Разделась, легла.

Скрипнула дверь, потом половицы. И вдруг она ощутила прикосновение горячих, еще незнакомых рук. Дохнуло забытым запахом табака…

– Левон! Подожди. Я думала – не так сразу. Не сегодня…

– Не сегодня? А что мы должны ждать?

– Не знаю…

Снова скрипнули половицы. Через какое-то время из зала донеслось:

– Тамара. Царица Тамара… Или кто? Просто странная женщина?

И дальше, через паузу:

– Зачем тебе эта собака, например? Она съедает половину твоей зарплаты.

– Зарплаты, которой ждешь – не дождешься.

– Тем более. Зачем тебе она?

– Ну… для охраны. Ты же видишь – я живу одна. Чеховская дама с собачкой гуляла с маленьким шпицем. А нам, нынешним женщинам, тем более одиноким…

– У тебя нечего охранять. Скажи уж честно – пытаешься заполнить пустоту и одиночество. Собака все-таки живая тварь. Что, разве не так? Ты должна была бы радоваться, что в твой дом пришел, наконец, мужчина. А ты, как девочка, разыгрываешь из себя недотрогу…

Больше с дивана не донеслось ни звука.

Она лежала, зацепившись сознанием за одно только слово: разыгрываешь, разыгрываешь…

Разыгрываешь? Ну, нет, – сейчас она естественна, как никогда. Просто решила почему-то, что у ощущения свободы и праздника, возникшего за столом, должно было быть другое продолжение. Какое – она и сама толком не могла сказать; наверняка знала только одно: не то, которое он предложил.

Что же касается «разыгрываешь»… О, с этим давно покончено! Это осталось в юности – тайной, о которой не знал никто: ни мама, ни муж, ни дочь, ни одна душа на свете.

...Превращение – из мечты в тайну – состоялось на другой день после её выпускного бала. Вернувшись домой на рассвете, она долго стояла у зеркала, разглядывая себя и так, и эдак, подбивая итог сомнениям: скуластенькая, в веснушках, ростику невеликого; правда, глазищи в поллица, но одних только глаз для осуществления её мечты все-таки маловато. Да и не самое это главное для той мечты – глаза…

И когда вечером мать, вздыхая, заговорила о том, что – куда же теперь, и намекнула, что самое близкое учебное заведение к дому – пединститут («и на дорогу расходов меньше, и сумки с продуктами легче возить»), она, вздохнув про себя, согласилась: конечно, ближе, конечно, легче…

В институте с пристрастием взялась изучать литературу, изумляя преподавателей доскональным знанием текстов. Тексты она просто-напросто заучивала наизусть, испытывая неизъяснимую сладость от произношения слов на все лады: голосом автора, голосами героев и героинь…

А потом началась работа в школе. И опять большую часть уроков она отдавала произношению текстов, тем паче, что ученикам это нравилось больше, чем нудная трактовка образов литературных героев.

А потом решилась организовать в школе драматический кружок. И вместе с другими девчонками сюда однажды пришла Маринка. Маринка была красавицей: рост, фигура, лицо – все было на «отлично»; к тому же, как вскоре выяснилось, ей удавались самые сложные роли. Вот почему, когда девчонка заговорила о поступлении в институт культуры, Тамара Сергеевна не поняла:

– Зачем тебе этот институт? Почему не в театральный?

– Боюсь... Сначала – сюда, а там будет видно.

 

– ...Послушай, – вдруг донеслось с дивана, – я неплохо зарабатываю. Мы построим большой новый дом. Тебе не надо будет ходить на работу, где не платят денег. Ты же сама сказала: свобода – это замечательно.

– Да, – эхом откликнулась она, – замечательно. Но…

– Слушай, давай, наверно, спать. А то опять дойдем до какого-нибудь этюда…

Утром Левон поднялся хмурый и скучный. Умылся, попил чаю. Потом снял со стены пиджак. Она все поняла, молча подала ему чемоданчик. Провожать гостя пошла до калитки. И здесь почему-то сказала:

– Хочешь, я подскажу адрес дома, в котором тебе понравится всё?

Левон внимательно на неё посмотрел: не смеется ли? Ей было не до смеха. Ей вообще было так, словно из её жизни уходило что-то такое, что она непременно должна удержать. Но удерживать она ничего не стала. А гость почему-то вдруг заявил:

– Знаешь, пусть этот чемоданчик все же побудет у тебя. А я… пошел на работу.

 

– Алё… Куда засмотрелась?

Она и не заметила, как перед ней возникла фигура Галки, Маринкиной матери. Когда-то они учились в одном классе, вот почему и по сегодня обращались друг к другу запросто: Галка, Тамара.

– Здравствуй, Тамара Сергеевна.

– Тамара Сергеевна? Ну, тогда проходи в дом, Галина Васильевна.

– Да уж пройду. На улице ругаться неудобно.

Галка всегда была человеком, скорым на слово и дело. Вот и сейчас, едва опустив свое пышное тело на табуретку, тут же выпалила:

– Ну, и чего ты моей девчонке голову морочишь?

– Морочу? Голову? Ты о чём?

– Да эти ваши занятия!..

– А чем они тебе не нравятся? Денег я с неё не беру…

– Не в этом дело! Зачем ей сдалась эта культура? Этот дурацкий институт? Зачем ей цепляться за безденежную профессию?

Школьная подруга извергалась, как проснувшийся вулкан:

– Ты ведь ей не только потакаешь – ты ей еще и помогать взялась! Жизнь девчонке испортить хочешь! Не ожидала я от тебя, Тамарочка, ох, не ожидала!

 

Вечером возбужденной, как проснувшийся вулкан, пришла Маринка. И тоже начала извергаться:

– Тамара Сергеевна, почему?! Мне говорили одно, маме – другое!

Плюхнувшись на табуретку, на которой днем сидела мать, ученица разрыдалась. Плакала она так горько и неутешно, что Тамара Сергеевна всерьез испугалась:

– Всё-всё-всё, успокойся. Пожалуйста. Давай поговорим спокойно.

Собрав всю волю в кулак («Только не дать себя разжалобить! Сказать все до конца!»), Тамара Сергеевна продолжала:

– Ты знаешь, Марина, твоя мама, пожалуй, права. Я сегодня целый день думала, думала, и… согласилась.

– В чем? В том, что я буду получать за свою работу мало денег?

Маринка уже не ревела – мгновенно просохшие от внутреннего жара щеки пылали, глаза метали громы и молнии.

«Боже, до чего красива»...

– Да, да, да! Денег не будет точно!

– И только?!

«А темперамент! А характер! Может, и вправду с таким не пропадет?»...

– А тебе этого мало? Недавно я разговаривала с Танечкой Федоровой, она окончила школу на два года раньше тебя. Знаешь, сколько она зарабатывает за один базарный день? Да при чем тут Танечка… Тебе обязательно надо в институт, но – в юридический, экономический, да мало ли… На любой из них способностей у тебя хватит.

Маринкины глаза стали скучными, потом нетерпеливыми.

«А как быстро – и выразительно! – происходит в ней смена настроений! Господи, да она прирожденная актриса...».

– Тамара Сергеевна, скажу честно: я тоже, как и Танечка, хочу красиво и модно одеваться. Я еще и вкусненькое люблю, еще как! Но если надо выбирать... если по-другому нельзя... Вы сами – что бы вы выбрали на моем месте?

Маринка вперила в неё свои глазищи и, не выдержав их напора, она повернулась к девчонке спиной, отошла к окну.

Из-за спины между тем неслось:

– Вам и отвечать не надо – я и так знаю. Вон у вас картина висит: сиреневый песок, сиреневые камыши... Сколько я на неё смотрела, пока поняла: художник нарисовал их такими не потому, что других красок не было. И еще поняла, почему эта картина висит именно у вас.

Тамара Сергеевна обернулась. Какое-то время учительница и ученица смотрели друг на друга молча и напряженно, словно играя в игру «кто кого пересмотрит».

Первой опять не выдержала Тамара Сергеевна: отвела глаза, молча направилась к книжной полке.

Сначала под руку попался «Финансист» – она задвинула его в дальний угол.

А вот и зелененький томик со стихами Цветаевой. Тамара Сергеевна ласково провела рукой по обложке.

– Марина… И ты – Марина. Может быть, это не так уж и случайно?..

 

ЯГОДКА МОЯ

 

Спросонок – они еще и умыться не успели, кружились на кухне, приходя в себя после недолгого тяжелого сна, – он вдруг сказал:

– Иди, я тебя поцелую.

– Что? – вмиг проснулась она, недоумевая и боясь поверить в услы­шанное: как – поцелую? После длинной череды равнодушных дней, пос­ле…

Она как раз доставала коробку с чаем из шкафчика; обернувшись, увидела, что муж сидит на табуретке и смотрит на неё странными (уж не заболел ли?) глазами.

– У тебя… болит голова?

– Не голова, – медленно, словно не вполне доверяя себе, проговорил Борис. – Не голова – душа болит.

И тогда, больше уже не медля, она подошла к нему, прижала к себе его голову, положила на неё ладонь и… почувствовала небесный ветер.

 

Про небесный ветер ей толкует новая соседка, гадающая на рунах. До сих пор Валерии были известны только обычные карты с валетами, дама­ми и королями, но на прошлой неделе Галина Георгиевна пригласила её пить чай («давай познакомимся поближе»), и тут она впервые увидела полотняный мешочек, заполненный небольшими прямоугольными дощеч­ками с непривычными, напоминающими восточную клинопись, изображе­ниями. За чаем, кстати, выяснилось, что в эту часть города соседка пере­ехала с далекой окраины, где жила в частном доме без привычных в шла­коблочном рае удобств.

– Возраст, Лерочка, возраст вынудил меня заваривать всю эту кашу: продавать, покупать. Спасибо деткам – добавили, сколько недоставало…

Ну, а потом они раскидывали необычные карты. Валерия запускала руку в мешок («Желание, желание поточнее загадай, чтобы все четко было!» – напутствовала её соседка), затем вынимала дощечку, а Галина Георгиевна принимала её и клала на стол изображением вниз. Когда пер­вая руна была, наконец, перевернута, Валерия увидела… пустоту.

– С чем вас и поздравляю, – сказала она больше себе, чем соседке, но та её пессимизма не приняла, объяснив, что чистая руна это, конечно конец, но и одновременно начало – всему, что должно осуществиться.

– И что же должно осуществиться!

– Наверное, то, что ты загадала… О-о-о! Ты посмотри, как великолеп­на вторая руна! Она говорит о покровительстве самой Вселенной. Тебе и делать ничего не надо – только принять правильное, то есть чистое, ре­шение, и быть терпеливой. А дальше… Смотри, смотри (Лера увидела две перекрещенные линии) – третья руна говорит о том, что осуществление твоего желания совсем близко. Если верить знаку, это желание – еди­нение, единство. А теперь постарайся понять…

Соседка смотрела на неё вопрошающе, словно размышляла: продол­жать – не продолжать? Решила продолжить:

– Постарайся понять: настоящее единение возможно только между самостоятельными личностями. Иначе говоря, каждый из вас должен – несмотря ни на что – оставаться самим собой.

– Что – и он тоже?

– Именно! Пусть между вами пляшет небесный ветер! А уж потом… да еще при покровительстве Вселенной…

«Чушь, полная чушь», – подумала тогда Валерия, и даже не стала уточ­нять, что это такое – небесный ветер. Вообще, она соседке пока – скажем так – не совсем доверяет. А кто безоговорочно верил бы женщине, утверж­дающей, что за целую жизнь – ни разу! – она не поссорилась с мужем, что ему, мужу, часто бывавшему в разъездах, никогда не приходилось открывать дверь, вернувшись из командировки домой, – жена всегда делала это сама, неведомым образом чувствуя, что муж – приехал и именно сейчас, в эту вот минуту, стоит за дверью.

Галина Георгиевна много еще чего рассказывала не менее невероят­ного. Например, что всю жизнь они с мужем ездили в отпуск вместе, и вместе, следовательно, отдыхали. Только однажды Женечка (она называла мужа Женечкой) поехал на курорт один, зато каждый день посылал ей из знойного Крыма письма. «Каждый день?» – недоверчиво переспросила Лера, про себя думая: вполне, впрочем, возможно – для более надежной маскировки… Но вслух говорить ничего не стала – зачем обижать старого человека? В жизни соседки всё было давно, очень давно; наверняка, как раз поэтому всё ей и представляется теперь в таком романтическом све­те и верится в то, что муж никогда не садился за стол раньше неё, а при гостях – тоже всегда – наливал ей чаю первой, и ни одного – ни одного! – праздника не проходило без того, чтобы он не подарил ей цветов.

Сказки, сказки... Впрочем, иногда Валерии приходила в голову такая мысль: возможно, всё так и было. Раз в тысячу лет такое, вероятно, слу­чается, происходит в подлунном мире, и её соседка была просто-напро­сто баловнем судьбы.

А Валерии остается только вздыхать и завидовать. Потому что у неё всё-всё по-другому. Цветы остались в туманной юности, не пережив поры ухаживания, и с тех же самых пор чай, равно как и щи, наливает мужу только она сама. И в отпуск он предпочитает ездить один, и написанием писем или хотя бы открыток себя не утруждает.

В жизни Бориса полно тайн...

 

Очередная из них, кажется, началась сегодня: вернувшись с работы, Валерия обнаружила, что обед стоит в холодильнике нетронутым, а милицейская форма висит в шкафу. «На особо важные задания мы обязаны ходить в штатском...». Задание, видимо, из особых особое – для его выполнения потребовался выходной новый кос­тюм.

Вечера и ночи ожидания она обычно преодолевает так: готовит ужин («а вдруг сейчас откроется дверь...»), потом включает телевизор, потом берет с полки какую-нибудь умную книжку.

В сегодняшней телепередаче про семью один из героев высказал спор­ную – с точки зрения ведущих – мысль: человеческая жизнь слишком длин­на для одной любви. Юноша оговорился, что утверждение принадлежит не ему, а кому-то из великих, и она, Лера, стала вдруг размышлять о том, что если уж великие позволяли себе так думать (и делать, конечно), то не глупо ли не соглашаться с ними простым смертным?

Взять хотя бы её... Что, разве жизнь не подбрасывала ей искушений? Вспомнить хотя бы прошлогоднюю месячную командировку в столицу на курсы повышения квалификации. За ней взялся ухаживать вполне интел­лигентный, очень интересный мужчина: приглашал её на выставки и в те­атры, дарил цветы – просто так, придумывая для этого какой-нибудь пустяковый повод. Между прочим, в гостях (курсанты, жившие в общежитии, обожали по вечерам ходить друг к другу в гости) он всегда наливал ей чаю первой – может быть, так было бы всегда? Не с чаем, разумеется, а со всем остальным?

Heт, не решилась... Мчалась назад, домой, как оглашенная. Сделала новую стрижку, купила мужу подарок – бритвы «Жилетт» только входили в моду, но… дома её никто не ждал. С корабля она угодила не на бал, а в такую же вот бессонную ночь ожидания. И когда на рассвете Борис появился на пороге, она, измученная, с растрепанной уже прической, забыв о чутких соседях, закричала:

– Ну почему, почему? Разве я не такая женщина, как они?

Закричала и тотчас, конечно, испугалась: не соседей, а того, что – вскипит сейчас, глянет бешеными глазами и тут же схватится за контуже­ную голову.

Но муж и не думал выказывать сильных чувств. Спросил спокойно, словно речь шла о пустяках:

– Ты – женщина? Какая ты женщина, если не можешь родить мне ребенка?

И всё. И она, зажав в горле новый, готовый вырваться крик, с головой полезла под холодное одеяло.

Муж сказал правду. Чего она только не делала, чтобы исправить ошиб­ку природы: ходила к врачам и бабкам, читала молитвы и заговоры. Бог не слышал её. Её никто не слышал...

Впрочем, нет – с появлением новой соседки Лере стало с кем погово­рить. Что, если и сейчас пойти к ней? Время, конечно, позднее, но умные книги совсем перестали помогать.

 

– ...Заходи, заходи. Позднего времени не бывает. Бывает – последнее. Но, слава Богу, к нам оно еще не пришло. Будем пить чай?

Валерия смотрела на старческие веснушчатые руки, дряблую шею, по-ночному согнутую, но и днем до конца уже не распрямлявшуюся спину хозяйки и думала о том, что в молодости она, конечно, была красивой – иначе за что её так любил супруг?

– Галина Георгиевна, расскажите что-нибудь из... ваших сказок.

– Из моих сказок? – добродушно переспросила соседка.

Разлив чай по чашкам, она неторопливо начала:

– Ну, слушай... В тридцать девятом моего Женечку арестовали. Забрали прямо с работы, и я уверена, что его последними мыслями на свободе были та­кие: это недоразумение, всё быстро разъяснится, и поэтому Галю не стоит беспокоить даже телефонным звонком.

– Что? – не сразу врубилась, занятая своими мыслями, Лера. – Это вы о… себе и своем муже?

– О ком же еще? Только сегодня мои «сказки» будут немного грустными...

Немного помолчав, соседка продолжила:

– Мы с Женечкой знали, конечно, об арестах, и слухи о зверствах
в тюремных застенках до нас доходили, но... мы были убеждены, что это не более, чем слухи. Мы, Лерочка, были верующими. К сожалению, не в Бога…

Потом мне рассказывали: возвращаясь с допросов, Женечка ложился лицом к стене и молчал. Он словно превратился в камень… Следствие длилось целый год и в конце концов его отпустили. Случай редкостный по тем временам. Видно, Женя молчал не только в камере, но и на допросах. И, наверное, рвение следователей разбилось как раз об эту скалу.

– Почему вы говорите «наверное»? – не совсем еще придя в себя от услышанного, спросила Лера. – Он что – ничего вам об этом не рассказы­вал?

– Ничего. Как будто этого года и не было. Но он был и оставил по себе веское доказательство – Женечка вернулся домой с туберкулезом. Тогда эту болезнь лечили не так успешно, как сейчас. Я стала думать, как его спасти. И придумала: купили мы домик на окраине, завели корову. Я была стопроцентно городской жительницей, не знала, с какого бока к корове и подходить. Ничего, научилась: и доить, и кормить, и навоз убирать. Завела огород, цветник разбила – у нас было много цветов. А в первое же послевоенное лето отправила его на курорт. Средства не позволили нам поехать вместе...

– Ваш муж не попал на войну… из-за туберкулеза?

– Не только. Он был заместителем директора оборонного предприя­тия.

– И даже таких людей...

– Теперь-то вам известно, что даже еще и не таких...

– А письма – каждый день – он присылал вам как раз тогда?

– Как раз тогда – с юга, из санатория. Ты смотрела сегодня передачу «Моя семья»? По­мнишь, один молодой человек заявил, что человеческая жизнь для одной любви слишком длинна? А вот мне – для моей любви – целой жизни не хватило. Когда Женя ушел на пенсию, я обрадовалась: наконец-то буду видеть его столько, сколько хочу!

Забытый чай остыл; Галина Георгиевна – баловень судьбы – сидела, уронив руки на колени. Ко всему рассказанному она добавила еще только одну фразу:

– Только радость, к сожалению, оказалась недолгой...

– И все-таки вы были счастливая, счастливая! – не вытирая внезапно
хлынувших слез, выдохнула Лера. – А вот что делать мне? Что делать мне, Галина Георгиевна?

Со своих проблем на чужие соседка переключалась легко и быстро.

– Лерочка, детка, но ведь я же тебе гадала...

Валерия почувствовала к старой женщине неприязнь. Гадала... Суеве­рие темное...

– Что вы нагадали, что? Что прошлому конец? Но как оно исчезнет,
прошлое, если мы не должны меняться? Если я, как дура, по-прежнему
буду его любить, а он, как и раньше, будет бегать за каждой юбкой? Да мне пора уже брать чугунную сковородку да по контуженой башке его, по контуженой...

– Он что – болен?

– Так ведь в Чечне был, в командировке – так это у них называется. Ну, и где-то в ущелье бандиты их здорово потрепали. Ведищев – слышали, может – из той командировки не вернулся, а моего взрывом оглушило. Жалко, что оглушило только!

– Лерочка, милая, что ты несешь, опомнись…

 

Она и сама поняла, что – пора остановиться. Взять себя в руки. Соседкины карты ошиблись – небесный ветер, призванный соединять, предназначен для других, а в её жизни изменить уже ничего нельзя. И с этим надо смириться – без истерик, соплей и воплей…

Простившись с соседкой (вот, дура, еще и ей настроение испортила), Лера зашла домой, надела пальто, спустилась к подъезду. Смотрела в темное, беззвездное небо и шептала: «Господи, прости, Господи, прости…». Да-да, ей надо успокоиться, смириться и – отпустить его. Или уйти самой.

Она должна принять чистое решение? Вот оно – чище и больней не бывает...

Вернувшись в квартиру, Лера принялась собираться. Она заберет с собой одежду и умные книжки – больше ей ничего не...

 

Дверь в прихожей распахнулась, и на пороге возникли двое: Борис и незнакомая женщина. Красивая, только вот накрашена слишком ярко –машинально отметила Лера.

Вот ей и замена...

Она удивилась своему спокойствию и еще тому, что сердцу больней не стало. Или больней уже просто некуда? Не прерывая своего занятия, краем глаза отметила озадаченность, возникшую на лице мужа. Но вот это выражение стало меняться (так быстро возникает иногда летняя гро­за), и она по привычке испугалась: сейчас вскипит...

– Ты не волнуйся, – поспешила сказать она. – Видишь – я уже ухожу.

– Как уходишь? – совсем не грозно, а, скорее, озадаченно спросил муж.

– Ну, как... Я ведь не делаю того, чего ты всегда хотел?

Буря все-таки разразилась: муж бегал по квартире, разбрасывая со­бранные платья, кричал, что ничего она не понимает – и не понимала никогда, а ведь она женщина, ей надо бы… Они не заметили, как в прихожей стало пусто – ярко накрашенная женщина исчезла, будто её и не было. Зато в руках Бориса появи­лось вдруг охотничье ружье. Каким-то шестым чувством Лера поняла, что это – не для острастки, и не пугать её он собирается, а...

Откуда-то в ней появилась решимость, а потом власть, которой (может, и вправду на помощь пришла Вселенная?) Борис неожиданно подчинился: позволил взять себя за руку, посадить на диван и даже – как маленького – погладить по голове.

– Ну всё, всё... Успокойся... Успокойся и иди спать. Тебе надо отдох­нуть. Тебе надо отдохнуть… ягодка моя.

Последние два слова она сказала даже не вслух – про себя.

А утром...