Владимир ПРОНСКИЙ. АНГЕЛЫ СУДЖИ. Роман

 

Владимир ПРОНСКИЙ

АНГЕЛЫ СУДЖИ

Роман

 

ПРОЛОГ

 

Судьба Сергея Землякова ‒ невысокого, подвижного человека ‒ изменилась резко, почти мгновенно, когда появилась возможность сменить работу и стать фермером. Надоумил его к этому свояк Валера, работавший в управлении сельского хозяйства района. Было это четыре года назад. Встретившись с ним у тёщи на Рождество и поговорив, много о чём передумал тогда Сергей, ведь Валерий Исаевич предложил попробовать себя в фермерстве.

‒ На твоём месте я не сомневался бы, ‒ уверенно сказал он. ‒ Крестьянскую жизнь ты знаешь, с детства с отцом на тракторе. А теперь есть возможность взять землю в аренду, и не какую-нибудь пустошь с кустарником да лесом, который корчевать и корчевать, а вполне готовую чернозёмную пашню. Земля эта ‒ сто сорок гектаров ‒ под зиму ушла после зяблевой вспашки, весной на ней можно будет разместить яровую пшеницу, а в конце лета собирать урожай и считать прибыль.

‒ Дело известное…

‒ Где работаешь, по-прежнему в охране?

‒ В ней. В Москву на вахты мотаюсь. Надоело, конечно.

‒ Тогда тем более. Землю в аренду возьмёшь, отсеешься весной и будешь сам себе хозяином.

‒ А что же настоящий хозяин от неё отказался?

‒ У него сын богатенький. Под Москвой загородный дом построил и его к себе утянул. Так что всё логично.

‒ А с оплатой как быть?

‒ На первых порах включу тебя в список по программе поддержки фермерства, получишь грант, небольшой, но на аренду на год хватит, ну и на мелочи. А на серьёзные работы нужно будет семейную кубышку распечатать, тут уж ничего не поделаешь. Или, на худой конец, кредит оформить в банке под небольшой процент.

‒ Придётся, потому что нет особой кубышки. А какие деньжонки имеются ‒ к жене не подходи.

‒ Объясни, поймёт. Я слово замолвлю. В трудную минуту родственника не брошу. Екатерина в бухгалтерии работает?

‒ Так и есть.

‒ Вот и прекрасно. И гони сомнения.

Валерий Исаевич был почти ровесник Сергея, занимал солидную должность и вёл себя вполне авторитетно, ему можно было верить, хотя Сергею казалось, что свояку более нравится чувствовать себя человеком, от которого что-то зависит, что он любит быть покровителем за чужой счёт. Это по его виду всегда заметно, хотя на словах он никак не выпячивался.

Об этом разговоре и предложении Сергей рассказал вечером жене и спросил, понимая, что многое зависит от неё:

‒ Ну, и что делать будем?

‒ Не знаю. Если бы не Валера, то и разговора никакого, а так, глядишь, чем-то поможет, подскажет, к кому голову прислонить. Ведь это тоже важно, когда кто-то за спиной стоит. Марина о нём много хорошего говорила.

‒ Ну, настоящая жена никогда о муже плохого не скажет. И это правильно, ‒ серьёзно заметил Сергей. ‒ Если примем предложение, то я буду производственными делами заниматься, а ты бухгалтерию вести. Ведь сможешь же?

‒ Смогу, чего же не смочь, главное, чтобы ты не подвёл.

‒ Чего это я подведу. Зря, что ли, когда-то колледж окончил. И специальность подходящая: ремонт и эксплуатация сельхозмашин.

Так Сергей Земляков стал фермером, взяв в аренду сто сорок гектаров чернозёмной пашни; плохо ли хорошо ли, но начал развивать своей бизнес и ему отстегнули некую сумму из общего районного пирога, поступавшего из центра на поддержку и развитие фермерских хозяйств. Правда, сумма такая, что ничего толкового с ней не придумаешь, но попробовать можно было, тем более что у них в семье имелся трактор «Беларусь», доставшийся отцу с совхозных времён. Отец был механизатором, работал на тракторах да комбайнах, жил и живёт в Выселках в старом их доме, давно на тракторе не ездит, более пчёлами занимается. Сергей же по весне, когда было время, пахал огород под картошку отцу, соседям, тем, кто ещё остался в селе, а в основном надоедали с просьбами приезжие пенсионеры. «Беларусь» только на это и годился, а чтобы широко замахнуться, иная техника нужна.

Когда возник вопрос о том, что выращивать на арендованной земле, то первой мыслью была мысль о пшенице, да и Валерий именно на этом варианте настаивал. Мол, земля в их местности богатая, урожай пшеницы отменными бывают ‒ ею и заниматься надо. Земляков так и запланировал. Было это четыре года назад. Он взял кредит, договорился с другим фермером о помощи. Фермер тот почти все поля в округе засеивал зерновыми, и, понятно, конкурент ему был не нужен, но рано или поздно кто-то соблазнится готовой землёй, потом разработает поле-другое, мощным трактором да иной техникой обзаведётся ‒ и вот готовый конкурент. Поэтому и согласился, помня, что у Землякова свояк на крепкой должности в районе, и все дорожки могут привести к нему.

Сам же Сергей больше на словах герой, а внимательнее приглядишься ‒ ничего особенного: ни смекалки особенной, ни характера. В первые три года фермерства еле-еле концы с концами сводил из-за упавшей закупочной цены на пшеницу, а на четвёртый, нынешний, решил всех перещеголять, но не перещеголял, а лишь окончательно прогорел, когда половину поля отвёл под картошку. Ему предлагали подписать контракт с местным цехом по производству чипсов, но он поосторожничал, когда прочитал повнимательнее текст, увидев в нём строчку о штрафных санкциях в случае нарушения контрактации, резонно подумав: «Урожай будет, найду, куда пристроить. Хуже будет, если пристраивать будет нечего. Но зато штрафа избегу за неустойку!».

Купил весной Сергей семян на занятые деньги, Валерий Исаевич помог с посадкой, пригнав из соседнего ООО посадочный комбайн, не бесплатно, конечно, и в конце августа соседи же помогли с уборкой, только у себя сначала убрали. Но оказалось, что после засухи убирать особенно нечего: на северном склоне кое-что собрали, а на южном всё в пыль превратилось ‒ лишь сухая чёрная ботва торчала в оплывших за лето грядках. Немного выручила пшеница, в итоге сработали с небольшим плюсом, который ушёл на пахоту и посев озимых, а банковские долги по-прежнему висели над душой.

Загоревал Земляков, обозвал себя бестолочью и раз, и другой. Вот сын Григорий у него ‒ тот умница. Участник математических олимпиад. В будущем году, как окончит школу, собирается в университет поступать. А что? И поступит, утрёт нос кое-кому. Кое-кто ‒ это его собственный отец, на которого Григорий постоянно наводит критику. Жена Екатерина, правда, более помалкивала, прилежно работала в бухгалтерии электрической компании «Энергосбыт» и ни на что особенно не влияла, зато Сергей все уши как-то прожужжал сыну, когда её не было дома:

‒ Ну, и чего ты добьёшься в своём университете без денег?! На что учиться будешь? Лапу ведь сосать придётся.

‒ На бюджет поступлю.

‒ Думаешь, это легко. Чего-то не особенно кто в нашем Степном об университетах думают. В колледж попасть за счастье считают.

‒ Пусть что угодно считают, а я с золотой медалью куда хочешь поступлю.

‒ Медаль-то ещё получить надо, а так бы вместе работали.

‒ Много ты заработал за четыре года? Только в долги влез. И когда теперь отдашь, если других доходов не имеешь?

‒ Опять зимой в Москву буду вахтами ездить.

‒ Охранником?

‒ Теперь шофёром пойду, зря, что ли, права пылятся?! В коммунальных компаниях, говорят, хорошо платят и не мухлюют, ‒ Сергей говорил бодро, но по виду сына понимал, что он не особенно верит даже сам себе.

«Думай, что хочешь, ‒ решил Земляков старший. ‒ Молодой ещё, чтобы учить и выговаривать отцу. А я сделаю по-своему!».

Хотя Земляков хорохорился, но после разговора с сыном приуныл, раздумал устраиваться шофёром, потому что подобный опыт у него уже имелся, когда отработал в Москве месяц на КамАЗе, но вернулся домой без денег: обещали заплатить через две недели, но он не получил заработанное и через месяц, и через полгода, и не знал, у кого правды искать, кому звонить. Потом пришлось устраиваться в охрану, но сначала на курсы ходил. И везде, куда ни сунется, постоянно какие-то заморочки, словно специально ждут именно его. Под гнётом сегодняшнего положения вспомнил ‒ деваться некуда ‒ об СВО; в мобилизацию 22-го года он не попал, или его придержали как фермера, а теперь ‒ вольному воля. Так и сказал жене и сыну, обо многом передумав:

‒ Вы, друзья мои, работайте и учитесь, а я пойду воевать. Может, повезёт: и сам живым вернусь, и долги отдам.

В семье подумали, что он пошутил, а он всё решил вполне серьёзно. Когда же Катя поняла, что он по-настоящему загорелся, то сразу в лице изменилась. До этого выглядела бодро, моложаво, носик-курносик задорно вздёрнут, а как синие глазки подведёт да румяна на щёки положит, то хоть замуж повторно выдавай ‒ девчонка девчонкой. И сама собой ладная: невысокая, под стать Сергею, фигурка точёная и очень внешне похожа на мужа, словно они брат и сестра. Но после того разговора Катя сразу на глазах постарела, позвонила свёкру, нажаловалась:

‒ Фёдор Сергеевич, ну скажите своему сыну, чтобы он не делал глупостей ‒ на войну собрался.

‒ Передай ему трубку!

‒ Слушаю, пап!

‒ Ты что, сын, надумал. Тебе что мало примера со старшим братом ‒ он погиб ни за грош, и ты на этот путь становишься. Но с тем всё было понятно, в ВСУ его замели, подданный Украины. Когда-то он сам свой путь выбрал, оставшись в чужой стране, а ты чего же? С жиру бесишься? Старший сын своей гибелью мать в могилу вогнал, теперь ты за отца принялся.

‒ Пап, ну ты же знаешь мою ситуацию ‒ кредиты за меня никто не будет отдавать. А так схожу, годик отслужу ‒ и на свободе! Так что дело решённое. Уж извини, но не напоминай мне о брате-гадёныше.

Общением по телефону этот разговор не закончился. Хотя был вечер, но Земляков сходил в гараж, выгнал «Ниву» и отправился к отцу в село. Через полчаса был на месте.

‒ Извини, пап, но я без приглашения. Уж больно разговор наш зацепил. Вот ты отговариваешь меня, и правильно делаешь, был бы я на твоём месте, так же поступил, но пойми ‒ у меня не тот случай. Контракт с армией хочу заключить не из-за долгов ‒ это ерунда, год-второй и рассчитаюсь, а из-за невозможности смотреть спокойно на то, что в стране и мире происходит. Скоро уж три года будет, как воюем, а нацисты и не думают сдаваться, даже на Курскую область, а в её лице на всю Россию замахнулись! Это как? Или они на Европу да Америку по-прежнему надеются? Те уж шарахаются от них, а им всё мало и мало помощи. Вот и сынок твой старший когда-то пошёл по их пути. Какое он тебе письмо прислал в конце тринадцатого года, помнишь? Когда ты ему мёда не дал?

‒ Ой, сын, давно это было ‒ вспоминать не хочется.

‒ А я хорошо помню, как ты тогда удивился, когда тебе пришло письмо от незнакомого Олега Хавренко из Украины! И что оказалось? А то, что сын твой взял фамилию жены и своему сыну изменил её. Знать тогда не захотел видеть отца за то, что тот пожалел две фляги мёда: одну для себя, а вторую для своего начальника. Да незадача случилось с мёдом, уехал тогда несолоно хлебавши твой сынок и грозился потом никогда более не приезжать, письмо шкурное сочинил. Видимо, уже тогда знал, к чему дело идёт. Иначе бы так нагло не вёл себя с отцом. Это надо такое придумать… Ты помнишь, что он написал тогда?

‒ Помню. И письмо за киотом с фотографиями храню.

‒ Зачем хранишь-то… Можно я посмотрю…

‒ Посмотри.

Заглянул Сергей за киот и достал письмо:

‒ Вот оно, конверт уж пожелтел.

Он вынул письмо из конверта, нашёл нужные строки в нём, попросил:

‒ Вот слушай, если тебе так оно интересно: «Наступит время, когда мы пройдём победным маршем по Красной площади, докажем вам, москалям, кто вы есть на самом деле. Мы овладеем вашим ядерным оружием, вашими же руками нацелим ракеты на вас…» Пап, представляешь, какой бред оголтелого человека, променявшего родителей и страну за флягу мёда, ты хранишь, будто письмо от любимого человека. Я-то думал, что давно выбросил, а ты, наверное, нет-нет да почитываешь.

‒ Да забыл я его давно. Ты сам зачем-то вспомнил.

‒ Если сам вспомнил, то сам и уничтожу его!

‒ Не вздумай. Не тобой оно положено, не тобой и возьмётся. И давай более не будем заводить разговор на эту тему. А сын, каким он ни будь, всё одно моим сыном и остаётся, ‒ и отец заплакал. ‒ Несчастный он, поддался на провокацию и фактически стал изменником.

‒ Ладно, пап, это теперь в прошлом и ничего не исправишь. Забыли! ‒ не стал Сергей накручивать отца, подошёл к нему, обнял: ‒ Поеду домой… Перед отъездом ещё заскочу.

Фёдор Сергеевич встал со стула:

‒ Приезжай! Буду ждать. И не обижайся на меня. Для меня вы оба дороги.

Нехорошо он говорил с отцом, а по-другому никак не выходило. А то, что старшим братом Олегом отца укорил, так это же очевидно, всё на виду. Давно у брата начались проблемы, и более всего, наверное, с головой. Ещё с конца девяностых, когда познакомился в Крыму с Оксаной. Олег тогда работал после армии в Рязани, жил в общежитии, а новая знакомая заманила в Луцк. Уж чем Олег ей понравился, бог весть, но именно всё так и произошло, как предполагалось, ‒ свадьбой. Даже родители ездили на Украину, и Сергей ездил, тогдашний пятиклассник. В ту пору не было заметного разделения, жили словно в одной стране. Всё началось позже: майданы, скачки молодёжи на площадях, восставший Донбасс. Ездить друг к другу перестали, неопределённая тягомотина длилась несколько лет, а потом наступил 2022 год. Старшего сына Фёдора Сергеевича Олега призвали в ВСУ, через месяц он погиб под Мариуполем, воюя за известный батальон, а ещё через две недели, не выдержав переживаний, скончалась его мать на Рязанщине. Одно к одному.

И вот теперь, получалось, пришла пора идти на фронт младшему брату Сергею и воевать за свою родину, за Россию. Во как жизнь повернула! И неважно было, какая именно необходимость толкнула на это. Главное, что он так решил, а если сам решил, то так и будет. И ничего особенно не объяснял жене, лишь выслушал отца, когда приехал к нему перед расставанием, и проникся пожеланием скорейшего возвращения. С женой проще был разговор. Когда легли спать накануне его отъезда, она спросила:

‒ Ты пошутил сегодня или как? Что опять придумал?

Как же тяжело было отвечать, почти невозможно, поэтому сначала толком и не ответил, почти отговорился:

‒ Если некуда деваться из-за долгов, придётся на СВО идти. Сама же знаешь, что мы в долгах завязли!

‒ Это ты завяз, зачем-то Валеру-свояка послушался, золотые горы тот когда-то наобещал, а ты и рот раскрыл, размечтался. Жил бы и жил спокойно, а так… И что мне теперь с сыном делать?!

‒ Меня дожидаться! Сын умнее нас с тобой ‒ сам во всём разберётся без нашей подсказки.

‒ Радостно дожидаться, когда знаешь, что всё хорошо обойдётся, когда муж живым и невредимым вернётся, а так…

‒ Что «а так»? Я ещё из дома не вышел, а ты уж хоронишь меня. Как это понимать, Екатерина?

‒ Не хороню я, не хороню, а всё равно душа разрывается. Ты хотя бы представляешь, на что замахнулся-то? Я ‒ баба и то это понимаю… ‒ Катя говорила и говорила. С надрывом в каждом слове, с придыханием, а он терпеливо слушал и не знал, что ответить. Когда же она, замолкнув, отвернулась, зашлась рыданиями, он захотел успокоить, но не решился к ней прикоснуться.

Она сама повернулась к нему, залила слезами. Сергей, как мог, утешал, рисовал на словах прекрасные картины прекрасной будущей жизни, говорил сначала неуверенно, но с каждым словом его мечтания казались всё более реальными, он уже сам начинал в них верить, а потому говорил всё настойчивее ‒ так, что она вздохнула, соглашаясь с ним, обвила руками и прижалась.

 

1

За месяц службы на СВО Сергей Земляков ‒ боец штурмовой роты N-ского мотострелкового полка ‒ обвыкся, кое с кем скорешился и почему-то более всего с Михаилом Медведевым, действительно похожим на медведя, и пара эта выглядела слегка комично, особенно, когда они находились рядом. Сергей мелкий, курносый и глазастый к тому ж, и почему-то все сразу угадывали, что он ‒ рязанец, ошибочно считая, что рязанцы сплошь мелкие и глазастые. Медведев же наоборот: крупный, нос прямой, маленькие глазки утопают в бровях, а русые волосы волнами кипят ‒ когда первый раз Сергей увидел его, то подумал, что он родственник былинных богатырей; именно такими они запомнились с детства по картинкам. И надо было такому случиться, что Медведев оказался тоже рязанцем, только из северного лесного района, а Земляков ‒ степняк, вырос среди полей да лугов, за грибами ходил в лесопосадки, отчего выделялся стойким загаром, на котором редкие веснушки выглядели золотыми.

Познакомились они на полигоне, куда контрактников завезли из областного сборного пункта для прохождения курса «молодого бойца» после прохождения военно-врачебной комиссии и подписания контрактов. Оба служили в армии, оба были рядовыми. Медведев ‒ гранатомётчик, а Земляков, как у него было записано в военном билете: «Разведчики частей и подразделений «спецназ»». Всё, что относилось к службе, сразу вспомнили, как только взяли в руки автоматы. Бегать и ползать, как оказалось, тоже не разучились. Правда, тяжело показалось с непривычки, особенно Медведеву. Земляков ему, конечно, не чета. Но вот как в природе устроено, хотя и говорят, что подобное ‒ к подобному стремится. Здесь не тот случай. Даже наоборот. Земляков, например, не мог терпеть рядом подобных себе. Вроде он не шкет, но всегда смотрит на таких, как сам, словно на отражение в зеркале, и отражение это отталкивало. Его влекло к иным: высоким, крепким ‒ таким, на которых можно было смотреть, подняв голову. С такими пройтись, даже постоять рядом приятно.

Что-то похожее происходило и с Михаилом, будь по-иному, он не относился бы к нему снисходительно, называя нового приятеля Земляком и совсем не обижаясь, когда тот называл его в ответ Медведем. Ну, какой он «Медведь» ‒ так, крепкий, конечно, выше среднего роста. И удивительно запасливый. Поэтому, скорее, бурундук. На комиссию явился, нисколько не сомневаясь, что пройдёт её, в новых кирзовых сапогах. Уж где, в каком магазине или маркетплейсе он загодя разжился ими, а может, и в запасе имел, но факт оставался фактом, и Медведев сожалел, что имел лишь одну пару.

‒ Как по мне, так ваши берцы ‒ тьфу, а не обувь: промокнешь в первой луже или даже от мокрого снега! ‒ небрежно говорил он тому, кто интересовался происхождением сапог.

‒ А ты ‒ голова! ‒ похвалил Земляков, вставив привычное для себя слово «голова», которое применял где нужно и не нужно.

Позывные «Медведь» и «Земляк» сразу прижились, и все на полигоне, кто оказывался рядом, все так и называли их. Они и позже за ними закрепились, когда в конце января их погрузили в колонну автобусов и повезли на передовую, где они влились в заранее обозначенное подразделение. В один взвод зачислили. Когда доставили на место, как оказалось под Суджу Курской области, где их полк сражался с начала захвата нацистами плацдарма на территории России, и сражения эти шли с переменным успехом. Только российские бойцы вышибут их из какого-нибудь села, как те сразу принимали подкрепление и вновь шли в атаку. Получали по зубам, откатывались и вновь через малое время выдвигались «жабьими» прыжками.

Ещё до подписания контракта Земляков знал из телевизора, что творится на Донбассе и не только. Сколько там разрушений, погибших и раненых с обеих сторон, посмотришь на иные города и посёлки ‒ в хлам всё разбито, жителей почти не осталось, а какие не смогли вовремя уехать ‒ ютились в подвалах, погребах ‒ кто где. И были это в основном пенсионеры, у которых ни сил, ни желания не осталось куда-то ехать ‒ положились на Господа. Многие из них погибли от рук нацистов, пропали без вести, угнаны дальше на Украину. Оторопь брала даже от телевизионных картинок, когда же увидел всё своими глазами, даже слов не нашлось, чтобы обсудить с Медведевым положение, в какое они попали. Мрачная картина.

Правда, это состояние угнетало их лишь в первые часы пребывания на передовой, где они быстро словно пропитывались запахами и звуками войны и усваивали её порядки. Сержант, под командование которого они попали, первым делом щеголевато и браво представился:

‒ Сержант Силантьев ‒ ваш непосредственный командир! ‒ И спросил: ‒ Ранее приходилось бывать на СВО?

‒ Мы ‒ первоходки! ‒ нашёлся Земляков.

‒ В армии-то хотя бы служили?

‒ А как же… Всё в военном билете указано. Я ‒ разведчик спецназа, Медведь ‒ АГС таскал.

‒ Это кто?

‒ Да вот же рядом стоит, Медведев!

‒ Вот и называйте его «рядовой Медведев»!

‒ Я же на военный лад перешёл. «Медведь» ‒ это его позывной. Ничего обидного, всё по-военному.

‒ А вы-то тогда кто?

‒ Да у вас записано. «Земляк» я… По мне разве не видно? А по военному билету Земляков.

‒ Принято! Уж кого-кого, а вас теперь навсегда запомню.

‒ У вас-то какой позывной?

‒ «Ярик»… Ярославом меня зовут.

‒ Замётано… Когда начнём?

‒ Не спешите, ребята. Успеете, навоюетесь. Как бы сегодня после обеда они не ломанулись.

‒ Это дело! ‒ вставил свои три копейки Михаил и крякнул от удовольствия. ‒ Давно этого момента ждём.

Сержант ушёл, а они продолжили шуровать лопатами, поправляя осыпавшийся в оттепели и от обстрелов окоп.

‒ Ты это, Мишка-медведь, не копай глубоко, а то меня при случае землёй засыплет ‒ не успею выскочить.

‒ А что мне прикажешь делать?

‒ Ямку себе выкопай и торчи в ней.

‒ В ней же вода копится.

‒ А кирзачи у тебя для чего?!

Земляков не успел договорить, услышав свист мины, крикнул:

‒ Пулей в блиндаж…

Медведев никак не отозвался, но команду Землякова выполнил ‒ следом за ним нырнул в укрытие. Сел на низкий топчан, нахохлился, ни на кого не смотрит.

‒ Ты чего сегодня такой? ‒ спросил Сергей.

‒ Я всегда такой… Веселиться и трепать языком не из-за чего.

‒ Ты о чём-то всё думаешь и думаешь…

‒ Есть о ком, ‒ не открылся Медведев и уткнулся в ладони, будто заплакал.

‒ Ты чего это, ‒ тряхнул его за плечо Земляков. ‒ Если на душе тяжело, так откройся, сразу полегчает.

Но тот ничего не ответил, лишь глубоко вздохнул и Земляков отстал, повернулся к другому бойцу из старожилов, по возрасту моложе их и природным румянцем выделявшемуся среди остальных, спросил у него:

‒ И долго так будем сидеть?

‒ Сиди, парень, успеешь ещё навоюешься.

Его слова перекрыл шипящий прилёт снаряда, упавшего в стороне, и боец ухмыльнулся:

‒ Вот я и сглазил.

‒ И долго они будут так работать? ‒ спросил Земляков.

‒ Это смотря сколько снарядов у них. Бывает, один-два шмальнут, а бывает и десяток не пожалеют. Как арта утихнет, так они в атаку пойдут. Упрямые до невозможности. Всякий раз по зубам получают, но вновь и вновь прутся в наступ. Упёртые, одним словом, их не исправишь.

‒ Как тебя зовут-то? ‒ неожиданно спросил Земляков. ‒ Я ‒ Сергей! Давно здесь воюешь?

‒ Владимир Громов! ‒ подал тот руку. ‒ Под Суджей почти с октября, а вообще-то наш полк перебросили из Харьковской области в августе, когда случился прорыв нацистов на нашу территорию под Суджу. Полк новый, год назад сформированный в Карелии, чтобы, в случае чего защищаться от финнов и вообще от НАТО, но пока мы здесь нужнее. А вы вновь прибывшие?

‒ А что похожи?

‒ А то… Ремни-то на боку ведь.

‒ Это да, это есть, ‒ улыбнулся Земляков. ‒ С этим не поспоришь. Вот такие мы, рязанцы ‒ древние воины.

В этот момент прозвучала команда «К бою!», болтать сразу перестали, вскочили с топчана, поправили броники, рюкзаки, разгрузки с магазинами. Михаил ломанулся в окопы одним из первых, спросил у Владимира:

‒ Где они?

‒ Смотри вперёд ‒ увидишь! Метров пока пятьсот до них.

Пригляделся Михаил, и действительно увидел серые согбенные фигурки, по двое, по трое зигзагами двигавшиеся навстречу. Сергей тоже их заметил, привстав на уступ, который оставил специально для себя, глянул на Медведева:

‒ Видишь!

‒ Вижу, вижу ‒ не слепой… ‒ и открыл огонь.

‒ Ну, чего ты молотишь попусту. Поближе подпустим, тогда уж наверняка. А то в белый свет, как в копеечку. Думай, голова!

Медведев ничего не ответил, следил сквозь прицел за наступающими, иногда, словно для проверки глазомера, опустив автомат, шептал:

‒ Ближе, ближе… ‒ И похож был в этот момент на одержимого человека, и так увлёкся, что едва услышал окрик Землякова.

До наступавших осталось метров двести, когда в их сторону прозвучала первая короткая очередь, а за ней вторая, третья… Наступавшие залегли. Разделось несколько выстрелов из гранатомётов с их стороны. Наши ответили тем же. Когда стрелять перестали, наступавшие медленно, будто из-под палки поднялись, стреляя на ходу, продолжили наступление. Наши открыли встречный огонь. Было заметно, как некоторые нацисты падали, будто спотыкались, в коротком затишье было слышно, как они что-то кричали, и в ответ наши поднялись из окопов, когда прозвучала команда «В атаку!», и бросились им навстречу. И они сразу развернулись, пустились наутёк, вихляя на ходу из стороны в стороны, некоторые успевали поднимать руки вверх.

Медведев наступал впереди всех, Земляков за ним еле успевал, вдруг тот оглянулся и что-то крикнул, Сергей заметил, какое у него злое выражение лица. Наверное, и у других лица были далеко не благодушными, но у Михаила оно показалось особенно яростным, даже зверским. Он менял магазин за магазином, и Сергей заметил, что все выстрелы у него были точными. Причём, стрелял не целясь, запомнилось, как одного скосил. Тот был то ли ранен, то ли ногу вывихнул, но отстал от своих, повернулся в полкорпуса и, продолжая скакать, пытался отстреливаться, но Медведев, догоняя его, короткой очередью скосил метров с тридцати. А когда тот ткнулся лицом в заснеженную луговину, подбежал, остановился около него и перекрестился.

Земляков на секунду задержался и, глянув на Медведева, на его опущенную голову, крикнул:

‒ Некогда сопли жевать. Вперёд!

Михаил никак не отреагировал, но через малое время, будто пришёл в себя от вспыхнувших чувств, и продолжил наступление вместе со всеми до той поры, пока перед ними не начали шлёпаться мины, срубая спасавшихся бегством.

Когда отходили на свои позиции, сержант Силантьев заметил, что один боец из вновь прибывших хромает и побледнел то ли от боли, то ли от испуга.

‒ Что с тобой? ‒ спросил Ярик.

‒ Ранен, наверное…

‒ Не наверное, а точно ранен ‒ вон кровь из берца сочится. След кровавый на снегу. Когда тебя угораздило?

‒ Не знаю, вместе со всеми в наступление бежал.

‒ Так и голову потеряешь, не заметишь, ‒ укорил сержант и крикнул в рацию: ‒ Санинструктора на передок! У нас трёхсотый! ‒ сержант достал шприц, пояснил: ‒ Обезболивающий укол сделаю.

Раненого бойца подхватили, несли до окопов и осторожно опустили в блиндаже. Срезали шнурок, начали снимать берц, а из него кровь хлынула.

‒ Срочно жгут! ‒ крикнул сержант и пытался рукой пережать нижнюю часть голени. Когда кто-то подал жгут, он сам перехлестнул его, и кровь почти остановилась, а если и стекала, то лишь отдельными каплями сочилась на земляной пол.

‒ Думал, что на мину наступил! ‒ удивился сержант. ‒ Но нет ‒ носок целый. Значит, какую-то мелкую артерию осколок зацепил или пуля пробила ногу, ‒ предположил он.

Когда срезал носок, то чуть ли не радостно оповестил:

‒ Верно я сказал: пуля прошла ногу у ахиллова сухожилия, но само сухожилие, кажется, не затронула.

Обложив рану тампонами, он забинтовал ступню, поудобнее устроил раненого, снял с него рюкзак, броник, отстегнул магазин у автомата, щёлкнул затвором, выгоняя патрон, и, положив оружие отдельно, спросил:

‒ Документы при себе?

‒ В куртке, во внутреннем кармане.

‒ Тогда лежи, ждём транспорт.

Вскоре прибыла санитарная «буханка», остановилась за домом с разбитой крышей и, пригнувшись, хотя близко выстрелов не было слышно, санитар побежал в блиндаж. Осмотрел раненого, проверил ступню, слегка попросив пошевелить ею, и знающе и даже слегка весело сказал:

‒ Сухожилие и кости не задеты. Нога сохранится. Помогите донести до машины.

Раненого бойца унесли, и кто-то из «стариков» сказал:

‒ Быстро же он навоевался.

Пополнение молчало, потому что не только не знало, что сказать, но более от натурализма увиденного и приторного острого запаха крови. Землякова тоже эта сцена не оставила равнодушным, но он более удивился ловкости и умению сержанта, тому, как он играючи управился с раненым, даже пытался определить тяжесть ранения.

‒ Товарищ сержант, а вы молодец, ловко разобрались! ‒ похвалил сержанта Земляков.

‒ Не подлизывайся и не попадайся мне под горячую руку. А лучше от пуль берегись да почаще наверх посматривай, когда выходишь из блиндажа, ‒ «птичек» тут много летает. А то, гляжу, сегодня бла-бла устроили с Медведевым, когда окопы поправляли: оба спиной кверху и хоть бы что вам обоим, а на спине, как известно, глаза не растут. Так не годится. Если копаете вдвоём, то один копает, а второй за небом наблюдает. А то докопаетесь ‒ сразу в роте два двухсотых прибавится. Уяснили?

‒ Так точно! ‒ по-армейски отрапортовал Земляков.

‒ От вас не слышу голоса? ‒ посмотрел сержант на Медведева.

‒ Так точно! ‒ повторил тот, не особенно дружелюбно посмотрев на молодого сержанта.

Немного позже, когда сержант вышел из блиндажа, Медведев спросил у Сергея:

‒ Он теперь так и будет нам нотации читать.

‒ Будет! Если заслужим, то будет. Он же о нас печётся. Понимаешь это?

‒ Понять не трудно.

‒ И вообще ты сегодня сам не свой. Что с тобой?

‒ А ты что, не знаешь? Я человека сегодня убил! И не одного…

‒ Не человека, а врага. Запомни!

‒ Всё равно не по себе.

‒ Это всегда так с непривычки бывает. Обвыкнешь, и думать ни о чём не будешь. Я, кажется, тоже одного скосил.

Медведев отмахнулся, словно надоел ему Земляков, и промолчал, о чём-то задумался, а о чём ‒ даже спросить страшно.

 

2

Что и говорить, а первый бой перевернул душу Медведеву. Совсем не так получилось, как должно было быть по его задумке, которую он хранил в себе с минувшей осени. Тогда душа его надломилась, хрупнула и, похоже, не срослась, да и как ей срастись, когда в тот запомнившийся сентябрьский день жизнь его, казалось, закончилась. Он, здоровенный мужик, обеспокоившись долгим молчанием сына и обратившись в военкомат, узнал, что тот пропал без вести.

‒ Эх, вы! И скрывали! ‒ укорил он служивого майора ‒ румяного, коротко постриженного, с франтоватыми усиками, ‒ когда, специально отпросившись с работы, приехал в райцентр.

‒ Что поделать, Михаил Константинович, ‒ вздохнул тот. ‒ Сведения такие есть, но сами знаете, что зачастую бывает так, что потом находится человек, а мы переполошим его родителей, родственников. Поверьте, зачастую бывают невообразимые случаи. Причины исчезновения самые разные, вплоть до того, что влюбится боец в какую-нибудь бабёнку, когда ему влюбляться не положено, задурманит она его, а он и голову теряет. Хорошо, если кто поумней, вовремя спохватится и вернётся в часть с повинной, а есть и такие, что дерзкими становятся, покидают часть с оружием… В случае с вашим сыном, мы собирались вам позвонить, но прежде что-то узнать о нём, а то ведь всякое случается.

‒ Извините, товарищ майор, но что вы такое говорите-то?! Мой сын ‒ патриот, каких поискать. Он в почётном карауле стоял каждый год на 9 Мая у Вечного огня. Юнармейцем был. Это вам о чём-нибудь говорит? В мае демобилизовался со срочной, через месяц заключил контракт, пошёл добровольно воевать. А вы тут про шуры-муры мне лапшу вешаете, да намёки грязные делаете!

‒ Уважаемый Михаил Константинович, я вполне понимаю вашу обеспокоенность, но и вы поймите меня как военкома. Мы всё делаем для того, чтобы быть на связи с родственниками воюющих ребят. Всякие случаи приходится разбирать, и, поверьте, в каждом у нас свой отдельный подход, под одну гребёнку мы никого не стрижём. Как что-то выяснится, мы обязательно сообщим вам. Или вот, ‒ он подал визитку с номером телефона, ‒ звоните время от времени. Глядишь, что-нибудь прояснится.

‒ Будем надеяться! ‒ буркнул Медведев и, тяжело поднявшись со скрипнувшего стула, резко вышел из кабинета военкома.

Его всего трясло. И от гнетущего известия, и от неизвестности одновременно. Когда вернулся в свой посёлок и шёл по улицам, то не стыдился слёз, даже не думал об этом. Только вошёл в дом, жена всё или почти всё поняла, застыла, боясь услышать что-то страшное. А он не спешил докладывать, потому что и сам не знал ничего конкретного.

‒ Так и будешь молчать?! ‒ подступила Валентина. В другом случае она обняла бы, заглянула в глаза, а тут настырно встала рядом, и Михаил почувствовал, как от неё волнами идёт тревога.

‒ Говорить-то особо нечего.

‒ Как нечего, если глаза красные. Что случилось-то?

‒ А кто знает… Признали нашего Димку пропавшим без вести. На днях стало известно. Собирались с нами связаться, а я как знал ‒ сам поехал.

‒ Ну и где он пропал? ‒ не отставала жена ‒ белокурая, обычно улыбчивая, а тут сразу потемневшая лицом и даже, казалось, цветом волос.

‒ Откуда же мне знать. И никто не знает. Если бы знали, то не говорили, что он пропал без вести, а конкретно его местонахождение указали. Сама подумай. Он ведь в августе звонил, сообщил, что их часть перебросили в Курскую область, под город Суджу. Я на карте смотрел, это на самой границе с Украиной. Вот там он и воевал в N-ком полку, когда нацисты проникли на нашу землю.

‒ Ну и как теперь жить?

‒ Как прежде. Будем ждать.

‒ Как прежде не получится. Я только и ждала от Димы звонка, а теперь чего ждать?

‒ Чего ждала, то и жди. Ты где работаешь?

‒ В библиотеке, будто не знаешь.

‒ Вот и работай. И я буду у себя в лесхозе. И будем надеяться, что найдётся наш сын. Обязательно найдётся Димка!

Михаил готов был звонить по телефону на визитке каждый день, но сдерживал себя, понимая, что в военкомате и без него хватает работы. Поэтому позвонил раз, другой и затаился, догадываясь, что своими звонками только нервирует работников военкомата.

Они позвонили сами, уже в ноябре. Женщина усталым голосом объяснила:

‒ Судя по документам и жетону, тело вашего сына предположительно найдено при освобождении одного из сёл под Суджей, но у следствия есть некие сомнения при установлении личности. Поэтому вам необходимо сдать тест на ДНК. Для этого вам нужно получить у нас направление в лабораторию. Когда сможете подъехать?

‒ Да хоть завтра!

‒ Вот и прекрасно. Подъезжайте. Мы начинаем работать с девяти утра.

Еле Михаил доработал до конца смены и, отпросившись на завтра, спешил домой с новостью для Валентины. Радости, понятно, не было, но хоть какая-то определённость появилась. В конце концов, если это действительно он, хотя бы похоронить можно будет по-человечески. Михаилу всё теперь стало понятно, но как об этом сообщить Валентине, как объяснить ей. Вопрос? Ведь наверняка зальётся слезами, зарыдает во весь голос, а он будет стоять рядом, вздыхая и боясь шелохнуться, словно виноват во всём. Но рассказать пришлось.

‒ Завтра в район поеду. Из военкомата звонили, сказали, что тело найдено, документы при нём, но для достоверности необходимо сдать тест на ДНК. Чтобы без ошибки.

‒ Езжай, если нужно, ‒ ответила она вроде спокойно и, как он и предполагал, почти сразу расплакалась.

Попытался успокоить её, прижать к себе и показать тем самым сострадание, но она отмахнулась, ушла в спальню, накрылась подушкой. А он не знал, что делать, куда деть себя. Пойти поковыряться в огород – так не сезон. Сейчас там делать нечего. Можно в палисаднике покопаться, да мужику вроде не с руки. Только народ смешить. Да и не сезон опять же. Хотел посмотреть и послушать новости с фронтов, но теперь душа к этим новостям не лежала, а ранее, когда сын отправился воевать, так и пялился в экран, боясь пропустить любую новость. И всё надеялся увидеть сына. Ведь бывает, что показывают бойцов, глядишь, и Димон мелькнул бы среди них. Он бы его сразу узнал, рослого, а теперь никакой надежды ‒ гляди на экран, не гляди.

Они в этот вечер даже не ужинали, лишь попили чаю. А когда легли спать, Валентина зашептала, будто их кто-то мог услышать:

‒ Обними меня…

‒ Тебе вроде нельзя сегодня.

‒ Можно. Самое то. Хочу ребёнка.

Наутро жена изменилась, будто бы успокоилась, или просто он другими глазами глядел на неё. Они торопливо позавтракали и вышли из дома. Они никогда на улице не целовались, а тут он нагнулся и поцеловал Валентину:

‒ Ну, беги! Читатели заждались.

Весь день Михаил ломал голову, не мог понять, что вчера накатило на Валентину. Даже хотел спросить об этом. Но поразмыслив, не сразу понял, отчего ей в голову пришла мысль о новом ребёнке. Себя поставив на её место, он решил, что сыграла в ней женская сущность. Да, жена будет тужить, переживать о потерянном сыне, но с каждым новым днём начнёт ждать того момента, когда почувствует в себе новую жизнь, и станет она ей лучшим утешением. И обе эти жизни: потерянная и зародившаяся покажутся одинаково важными: одну из них будет всегда вспоминать, а другую лелеять.

Через неделю Михаила известили из военкомата о результате экспертизы: она подтвердила стопроцентное родство с сыном. Сказали также, что гроб с телом прибудет в район через два дня и необходимо определиться с местом захоронения. И надо будет приехать к ним, оформить надлежащие документы. Деваться некуда, и через пару дней Михаил отправился в военкомат. Невесёлое это дело ‒ заниматься скорбными делами, но он прошёл этот путь до конца, до того часа, когда закрытый гроб опустили в землю и над кладбищем разнёсся троекратный автоматный салют. И заиграл гимн России.

Вроде бы всё прошло порядком, отдали последние почести геройски погибшему воину, и, казалось бы, надо успокоиться, в душе оплакивать потерю, но Михаил всё более наливался на первый взгляд необъяснимой злобой и жаждой мести к тем, по чьей вине погиб его сын. И как усмирить в себе эту месть, как сделать так, чтобы душа встала на место, или хотя бы задремала на краешке этого места, а когда это случится ‒ распрямиться, жить вольготнее, понимая, что нет такого горя, которое не проходило бы. Зарубка на сердце, конечно, останется навсегда, но и она постепенно затянется, перестанет уж очень сильно тревожить. Если только иногда отзовётся острой коликой, заставит вспомнить убиенного и почувствовать, как по-настоящему заколотилось сердце.

Неделю мучил себя Михаил похожими мыслями и сказал Валентине:

‒ Ты как хочешь, что угодно обо мне думай, а я ухожу воевать!

‒ А как же я, наш ребёнок?!

‒ Ты будешь ждать меня, а ребёнок… Ты знаешь, что надо сделать в таком случае.

‒ И не подумаю.

‒ Молодец. Тогда я с лёгкой душой пойду. Вместо сына встану в строй.

‒ А мне что делать?

‒ Ждать меня.

‒ Я одного ждала, теперь и другого. Думаешь, это легко?

‒ Тяжелей тяжёлого, но ты сильная. Выдержишь. Дождёшься.

‒ Родителям своим скажи.

‒ Сама потом скажешь. Отец поймёт, но мать вся обревётся, а у неё сердце больное, а «скорая» в их село не каждый раз проезжает. Так что не спеши говорить. Или скажи, что я уехал в командировку на Север, на лесозаготовки завербовался. В общем, придумай что-нибудь.

После этого разговора прошла ещё неделя и он встретился на сборном пункте с Серёгой Земляковым. Ну а далее дело известное.

 

3

И вот этот Серёга опять над душой стоит, в бок толкает.

‒ Ну, чего тебе? ‒ отмахнулся Медведев.

‒ Ничего… Каши термос принесли. Ты же любишь кашу!

‒ Откуда знаешь-то?

‒ Знаю… По тебе видно. Но ничего, ещё неделька-другая и в форму войдёшь.

‒ Давно уж вошёл. Штаны болтаются.

‒ Это и хорошо, легче в атаку ходить.

Наелись они гречки с тушёнкой, пристроились на топчане, Земляков спрашивает:

‒ В себя пришёл?

‒ Чего ты всё цепляешься-то, всё-то тебе надо знать? Тяжко мне. Уж жалею, что ввязался в это дело. Поддался эмоциям, а теперь терзаюсь.

‒ Ты из-за подстреленного сегодня переживаешь? ‒ Медведев, соглашаясь, промолчал, не стал до конца открываться. ‒ А зря. Они не переживают, когда издеваются над стариками да женщинами. У тебя вот дома жена осталась… Вот и представь, что кто-то врывается в твой дом с оружием, и не просто врывается, а жену твою насилует, всё крушит, дом поджигает! Ты и после этого будешь жалеть таких, терзаться? С таким отношением долго не навоюешь, будешь каждый раз, прежде чем стрельнуть, вздрагивать. И не затем всё-таки пошёл воевать, голова, чтобы теперь нюни распускать.

‒ Да не распускаю я, не распускаю, но должна же быть в человеке искра Божия.

‒ Да, должна, но не в этом случае. На поле боя ты воин и должен помнить, что за тобой семья стоит и вся страна.

‒ Ну, ты загнул. Тебе только агитатором быть. Я о другом пытаюсь сказать. Знаешь, мне постоянно случается бывать в лесу, и по весне там часто попадаются выпавшие из гнезда птенцы. Увижу такого и не могу мимо пройти. Если есть возможность, обязательно верну в гнездо. Пусть живёт и радует свою мамку, а на земле ему хана: обязательно какой-нибудь зверёк сцапает. У меня у самого в жизни такой же нестерпимый случай произошёл… Сын у меня из гнезда выпал, и никто ему не помог, а я далеко был ‒ не знал. Погиб у меня сын несколько месяцев назад, а сначала считали без вести пропавшим. В ноябре похоронили в закрытом гробу. Так что не так всё просто.

‒ Не знал, прости… ‒ вздохнул Земляков.

‒ Я вот и решил тогда, что пойду воевать вместо него. Порыв у меня был такой. Да, видно, поспешил, не созрел я для этого. Ведь для этого натуру надо иметь, чтобы воевать.

‒ Ну, это ты зря на себя наговариваешь. Получается, что у твоего сына натура защищать Родину была, а тебя такой натуры не оказалось. А у кого она есть? Думаешь, у меня её полно, посмотри вокруг, у всех этих ребят её полно?! На словах ‒ да, все мы храбрецы, а как дело доходит до отправки, то колени трясутся. Думаешь, так легко все они собрались и пошли стрелять по живым мишеням. Я тоже сегодня страху на себя нагнал, когда увидел, как завалился враг после моего выстрела, и, представь, я на расстоянии понял, что попал в него, понимаешь, физически почувствовал, как вошла пуля. На расстоянии. У меня случай был ‒ собачку я застрелил из ружья… соседка попросила: мол, собачка старая, под себя ходит. Отвёл я собачку за село, привязал к дереву, ну и стрельнул… Ну, на селе это дело привычное. Закопал потом её, а помню, у меня руки дрожали. Соседка мне в награду банку молока принесла. Не стал её обижать, взял, а пить молоко не смог, и семье не позволил. Вылил молоко хрюшке, а легче на душе всё равно не стало.

‒ Ты где научился так ловко агитировать? ‒ после паузы спросил Михаил. ‒ Наверное, университет окончил?

‒ Нет. Всего лишь колледж. Дело в том, что чувство любви к Родине должно быть у каждого. Если его нет, то и нечего здесь делать. Я ведь тоже попал сюда не просто так. Я со своим фермерским хозяйством нацеплял долгов и решил: «Дай, думаю, съезжу повоюю. Глядишь, что-нибудь да заработаю!». А здесь понял: «Не-ет, брат, не за деньгами ты поехал, деньги ‒ это лишь мнимый повод. Совесть в тебе заговорила, душа повелела так поступить и погнала вперёд!».

Они надолго замолчали, бойцы засуетились, прислушиваясь к разговору сержанта по рации, но раздавшиеся разрывы снарядов заглушили его голос. Один совсем рядом взорвался напоследок, да так, что с потолка блиндажа посыпалась земля, и раздался голос сержанта Силантьева:

‒ Проверить снаряжение! Пополнить БК! Приготовиться к бою!

Все зашевелились, оглядели ранее набитые магазины в разгрузке, укладку гранат и начали ждать окончания вражеской артподготовки, во время которой укробойцы со всех ног бежали навстречу смерти. Когда разрывы закончились, Земляков скал Михаилу:

‒ Ну что, брат, пошли!

‒ Святое дело! ‒ отозвался тот.

Сергей подумал, что он пошутил так. Но нет: вид суровый, глаза смотрят прищуркой.

Раздалась повторная команда: «К бою!», и опять они высыпали из блиндажа, рассеялись по окопам, и сержант напомнил:

‒ За воздухом следите. Дроны могут быть.

И вскоре они действительно появились, причём с разных сторон, и почему-то начали гоняться друг за другом, словно игрались.

‒ Смотри, чего вытворяют! ‒ крикнул Земляков Медведеву. ‒ До нас им и дела нет.

А дроны продолжали играть в «салки», пытаясь друг друга «осалить», и все поняли, что неспроста они устроили карусель. И действительно, вскоре «птички» разлетелись в стороны, но вдруг развернулись и полетели навстречу, пошли на таран, как самолёты, и не понять, где чей дрон, и за кого переживать. Звука столкновения лоб в лоб слышно не было, зато звук взрыва на месте столкновения прозвучал оглушительно, потому что произошёл он на небольшой высоте, и фрагменты дронов упали метрах в пятидесяти от окопов. Так как воздушный бой происходил почти над их головами, то нетрудно было понять, что дроны прилетели с разных сторон: вражеский атаковал, пытаясь сбросить мину в окопы, а наш мужественно встретил его, отгоняя, и как тот ни увёртывался, всё-таки пошёл в лобовую атаку.

‒ Да, зрелище! ‒ удивился Медведев. ‒ Наш молодец!

‒ Это который? ‒ Земляков нарочно попытался уточнить, желая понять настроение товарища.

‒ Тот, кто нападал, тот и наш! Нас же прикрывал.

Тут раздались прилёты мин, теперь из-за спины, и лупили они по серым фигуркам наступавших укров, сразу залегших в рытвинах и воронках. Повторилась утренняя история, прозвучала команда «В атаку!», и все бойцы ринулись вдогонку за противником, заставляя, как зайцев, выскакивать из воронок и во все ноги улепётывать, а разрывы мин сопровождали их. Некоторые враги на бегу отстреливались, и одна из пуль зацепила кого-то из наступавших, и тот кувырнулся на бок, зажал рукой локоть. Кто-то подбежал к нему, помог укрыться в воронке, начал помогать накладывать жгут на руку. Всё это Земляков увидел боковым зрением, прошептал, вспомнив о себе: «Спаси и сохрани!», и старался не отстать от Медведева, теперь уж привычно бежавшего впереди. И стрелял он по-прежнему ловко, не целясь, но в какой-то момент, видимо, промахнулся, и тот, в кого он стрелял, заставил Михаила стрельнуть с колена, более надёжно, и в этот раз пули достигли цели: враг вздёрнул руками, будто оступился, и, выронив автомат, ткнулся лицом в снег.

Дальше преследовать отступавших не было смысла; чтобы при этом не напороться на замаскированного пулемётчика, бойцы отделения развернулись и, наблюдая за небом, перебежками возвращались к окопам. Земляков со стороны наблюдал за товарищем, и не находил на его лице каких-либо чувств, но взгляд его был более открытым, чем при утренней атаке. И Сергей ничего не стал говорить, ни о чём-то спрашивать, а то опять обзовёт агитатором, которым он никогда не был, и не понимал, откуда сегодня к нему пришло желание кого-то поучать, что-то растолковывать. И хорошо, что Михаил оказался терпеливым, более отмалчивался, переваривая в себе то, что ему Земляков наговорил. И в какой-то момент Сергей осёк себя внутренним голосом: «А сам-то ты что же? Ведь не по велению души отправился воевать, а чтобы с долгами расплатиться! Разбаловало нас государство, твой прадед воевал в Великую Отечественную за махорку, и ни у кого мыслей, наверное, не возникало, чтобы ещё что-то просить у государства. Винтовку дали ‒ вот и радуйся!». Земляков помнил рассказы бабушки о том, как они жили в тогдашнюю войну, когда в городских магазинах всё было по карточкам, люди даже в деревнях с голоду пухли, а сейчас все ноют и жалуются на поднявшиеся цены. А как вы хотите, люди, когда страна воюет, хотя она, конечно, не вся воюет, а только какая-то её часть. Остальные, опять же, не все ‒ как ни включишь телевизор ‒ сплошь поют и пляшут. И нет никому укорота, словно те, кто пляшут, живут в иной стране, до которой им и дела нет!».

Рассуждая так, Земляков и себя имел в виду. Разве раньше он думал по-настоящему о том, что творится в мире. Так ‒ прислушивался. Не более. Где-то гибли люди, гремели взрывы, горели здания ‒ это, понятно, не радостные фейерверки. Худо-бедно, а жизнь продолжалась, хотя у всех и каждого проблем хватало. Но опять же все были сыты, спали в тёплых постелях, кто хотел, работой себя обеспечивал. Чего ещё надо. Богатства, денег? Так их чем больше, тем больше хочется. И нет алчным людям в этом предела. Дай каждому из них волю, такой все богатства мира захапал бы. Сергей это и ранее знал, секрета в этом нет, но здесь, на передовой, это ощутил и, главное, осознал по-настоящему. И воевать по большому счёту он пошёл не из-за денег, а ради спокойствия жены, ради сына Григория, ради того, чтобы тот окончил школу с золотой медалью и далее бы шёл учиться.

Утонув в собственных мыслях, Земляков наблюдал за Медведевым, заметив, как тот сразу, как только вернулись в блиндаж, начал набивать магазины, протёр тряпицей кирзачи, наелся тушёнки с галетами и нет-нет да посматривал на товарища, и Земляков не удержался, спросил:

‒ Ждёшь политинформацию? Не дождёшься. Мне бы самому кто-нибудь её прочитал!

Михаил улыбнулся:

‒ А ты заковыристый мужик. Тебе слово, а ты в ответ десять. Молодец, такие умеют постоять за себя и многого в жизни добиваются.

‒ А как иначе. Будешь молчать, проглотят и не поперхнутся. Это дело известное. Как настроение?

‒ Рабочее.

‒ Не расслабляйся. Сержант говорил, что сегодня наше отделение в охранение заступает. Будем своих от диверсантов охранять.

‒ Это как в армии, наряд по части, что ли?

‒ Вроде того.

‒ Ну, это дело привычное, ‒ легко отозвался Медведев, и Земляков понял, что тот очистился от недавней хмари, стал нормальным бойцом.

 

4

Когда более или менее угомонились, сержант Силантьев объявил:

‒ Кто желает поспать часок, не возбраняется, потому что впереди практически бессонная ночь. В караул заступаем. Под охрану берём наш опорник и два соседних, ну и линию боевого столкновения на участке нашего взвода под наблюдение. Оберегаем себя и товарищей от возможных диверсантов. Ясно?

‒ Так точно! ‒ недружно раздалось в блиндаже.

Сержант ушёл в другой, а Земляков спросил у Медведева:

‒ Спать будем?

‒ Спи, если хочешь. Я всё равно не усну. Что это за сон ‒ час всего.

‒ Как знаешь, а я сегодня набегался ‒ вздремну.

‒ Тогда и я не отстану.

Медведев подложил рюкзак под голову, лёг на бок, поудобнее устроился и закрыл глаза. Минут через пять он уже легонько посвистывал носом, а Земляков удивился: «Ну и нервы у человека! То весь день тенью ходил, а то мгновенно уснул!». Сам же Земляков только попусту проворочался полчаса, даже не задремал, и прислушивался к тому, что происходило вокруг. А происходило одно: все спали, ему же оставалось завидовать друзьям-однополчанам. Ярика с ними не было, а когда он появился, то и сон у всех закончился после его звонкого голоса: «Отделение, подъём!».

Вскоре построились, и сержант провёл инструктаж.

‒ Всем внимательно слушать, особенно пополнению, и совсем особенно тем, кто не служил в армии. Сегодня вы заступаете в караул, если можно так сказать, по части, но на своём участке ответственности. Во время несения караульной службы в зоне ответственности не должна пробежать ни мышь, ни заяц, не тем более диверсант просочиться. От этого зависит ваша жизнь и жизнь ваших товарищей. Если вдруг будет попытка проникновения из-за линии боевого соприкосновения, то при задержании необходимо произнести: «Стой, кто идёт?!». Если не подчинится ‒ «Стой! Стрелять буду!». Если и в таком случае проигнорирует приказ, то сделать предупредительный выстрел, и после этого стрелять на поражение. Шутки шутить никто не собирается. Далее. Порядок несения службы, как и в мирное время: два часа на посту, два часа бодрствования для изучения Устава, два часа сон. Ясно? Смену караула буду проводить лично. Заступаем на сутки с 20:00. Связь со мной по рации. В тёмное время суток будете пользоваться тепловизорами. Исполняйте! ‒ сержант козырнул, закрепляя свои слова силой приказа.

Так как на посты были назначены парные часовые, Медведев с Земляковым попросились в одну смену и попали сразу в караульную. В их секторе оказались два опорника и вереница окопов между ними. Дожидаясь момента заступления на пост, они поужинали сухпаями, напились чаю, а когда пришло время, то Силантьев повёл их на развод во время которого прозвучали: «Пост сдал» ‒ «Пост принял», и с этого момента они ‒ часовые, но не те, которые стоят не моргнув глазом, а берут под наблюдение и охрану особо важные объекты, в их случае опорники. С наступлением сумерек пресекается всякое движение на охраняемой территории, а если кто и выберется из блиндажа, то лишь по нужде. А так тишина, если в отдалении не стреляют, да лишь порывы ветра в голых деревьях нарушают относительное спокойствие.

В последние дни после волны холода потеплело, и ночами стало не так морозно, но всё равно стоять на ветру не очень-то комфортно, если укрыться негде особенно, да и укрываться не положено. Необходимо постоянно держать под обзором свой сектор, уходящий в заснеженную луговину далеко в темноту, где невооружённым взглядом вдали ничего не увидишь. Но с тепловизором это запросто. Михаил Медведев ранее слыхал о таких штуковинах, а теперь сразу оценил это изобретение, в маленьком мониторе которого открывалось пространство в зелёных тонах. И не было кого-то, на ком можно это проверить в действии. А тут и случай подоспел. Кто-то выскочил из блиндажа и отравился в дощатую будку, как тотчас замер от медведевского баритона: «Стой, стрелять буду!». Фигурка в окуляре замерла и тотчас разразилась отчаянной защитной бранью: «Я тебе б… стрельну. Сразу рога отвалятся!». Сдерживая себя, чтобы не рассмеяться, Медведев кашлянул: «Отбой! Проверка связи!». Фигурка из окуляра ничего не произнесла, лишь погрозила кулаком, и эта угроза заставила улыбнуться. Всё-таки хорошая эта штуковина ‒ тепловизор, ни одна мышь не пробежит.

Товарищи взяли под визуальную охрану каждый свою половину сектора и старались особенно не шастать туда-сюда, а затаиться в каком-нибудь укромном месте, понимая, что довериться слуху в этом случае надёжнее, зная, что даже лёгкие шаги будут слышны на хрустящем снегу.

Прошло волнение, когда Михаил вспомнил молодость и службу в армии, где приходилось стоять в караулах в лютые морозы, нынешним не чета, особенно в эту зиму. Теперь всё по-иному. И нет тогдашнего спокойствия, всё тревожно, когда знаешь, что противник почти рядом, в километре по ту сторону неубранного поля. И в любой момент оттуда может прилететь смертельный гостинец, которого не ждёшь, а он всё равно прилетит. Может прилететь. Время от времени посматривая в тепловизор, Михаил заметил в конце поля движение. Пригляделся внимательнее и сразу сердце застучало чаще, как когда-то на засидках при выслеживании зверя. А фигурка тем временем всё разрасталась и разрасталась, и вот в той стороне раздалась суматошная автоматная пальба из нескольких стволов, и фигурка почти пропала, слилась со снегом и, прильнув к луговине, поползла навстречу Медведеву. Он сразу попытался связаться с сержантом, но не успел ничего сказать в рацию, потому что Ярик стоял уж рядом. Посмотрел в тепловизор и знающе сказал:

‒ Перебежчик…

‒ Только ползёт куда-то наискось.

‒ Может, стрельнуть. Обозначить огневое прикрытие.

‒ Не годится… Подумает, что в него. Фонариком надо посветить.

Посветили, обозначая круг, и фигурка сразу изменила направление, поползла на них.

‒ Понятливый мужик! ‒ порадовался Силантьев.

Минут через десять он оказался перед ними, пробежав последние метров пятьдесят.

‒ Ну и кто ты? ‒ спросил сержант, схватив его за руку. ‒ С чем пожаловал?

‒ Я в плен… ‒ сказал он таким тоном, словно боялся, что ему не поверят.

‒ Кто ты, в какой части служишь?

Он назвал номер бригады.

‒ А фамилия моя самая украинская: Огиенко, ­‒ добавил торопливо.

‒ Ну, пойдём в блиндаж, Огиенко, поподробнее расскажешь свою историю. А ты, Медведев, продолжай службу. Молодец! ‒ обратился сержант к Михаилу. ‒ Рот не разевай попусту.

В блиндаже пленному ‒ высокому, русоволосому мужику средних лет ‒ связали скотчем руки, обыскали, проверили документы, и сержант доложил командиру о перебежчике, и тот коротко приказал:

‒ Ждите особиста!

‒ Как зовут-то, Огиенко? Откуда ты? Как попал на Курскую землю?

‒ Зовут Владимиром, из Полтавы я, тэцэкашники замели после Нового года. Отец украинец, разбился на машине три года назад, мать русская, родом из Крыма, её мать ‒ моя бабушка, из Рязани, в детстве бывал на её родине в Мещере. Был у меня младший брат, погиб год назад на фронте.

‒ Почему от своих сбежал? Ведь могли подстрелить!

‒ Какие они свои… Из-за матери сбежал, не хотел, чтобы и второго сына у неё убили.

‒ Есть хочешь?

‒ Нет, спасибо, попить дайте…

Ему подали бутылку с водой, он жадно сделал несколько глотков, дёргая кадыком, и сказал:

‒ Спасибо, парни! Простите нас!

‒ Кого-то простим, а кого-то подумаем! ‒ с нехорошей прищуркой сказал сержант. ‒ Ладно, приходи в себя, скоро за тобой машина придёт.

Когда через полчаса пришёл внедорожник, и капитан с двумя охранниками повели Огиенко к машине, он сказал на прощание:

‒ Спасибо, сержант! Ты настоящий человек…

Когда капитан уехал, Силантьев вышел из блиндажа, окликнув Медведева, подошёл к нему, спросил:

‒ Как ты его обнаружил?

‒ В тепловизор, полезная штука.

‒ А твой «крестник», оказывается, наполовину русский, бабка у него из-под Рязани. Твоя землячка. Вот как всё сплетено. И говорит он на русском чисто, без гаканья. Он как, во весь рост шёл?

‒ Именно так… Сначала шёл, а когда начали стрелять ‒ пополз.

‒ У них ведь тоже часовые есть. Ты-то обнаружил, так же и они его засекли. Незаметно трудно сбежать.

‒ Но всё обошлось для него. Повезло.

‒ Это верно. Их там в такие условия поставили, в такие тиски зажали, что мама не горюй. Ладно, бди!

‒ Товарищ сержант, хотел спросить: вы сами-то откуда будете?

‒ Из Карелии, а что? Когда нашу дивизию начали формировать, я поступил на службу по контракту, думал недалеко от дома буду служить, а получилось, что сначала на Луганское направление выдвинули, а теперь вот на Курском воюю.

‒ Не жалеете, что подписали контракт?

‒ Ни капли. Я уж служил два года по контракту после срочной, там и сержантом стал. Потом под мобилизацию попал, прослужил полгода, был ранен, какое-то время на инвалидности сидел, потом окончательно излечился, и вот снова в войсках. Неймётся мне.

‒ А чего первый раз-то расторгли?

‒ Женился, жена настояла. А я оказался слабохарактерным.

‒ Теперь, значит, характера прибавилось? Или жена привыкла?

‒ Какой ты всё-таки любопытный. Знаешь ведь, что на посту разговаривать категорически не полагается?

‒ Знаю.

‒ А сам чего же?

‒ Да это так, вскользь… Детишки-то имеются?

‒ Две девчонки. Бракодел я. Ну, ладно. Поговорили, и хватит, а то вместе на губу загудим!

Хорошо поболтал Медведев с сержантом, хотя и в нарушение устава, но это малая провинность. Главное для него в сегодняшнем дежурстве то, что вовремя обнаружил перебежчика, вовремя оповестил командира, который оказался и ненамного моложе, но бывалым, оказывается, с таким не пропадёшь.

Пока говорил, видел, что Земляков неподалёку крутится, а как сержант ушёл, то он подошёл и хмыкнул:

‒ С начальством скорешился?!

‒ Ладно, не прикалывайся и не ревнуй. Немного о себе он рассказал. Ведь интересно же, кто тобой командует, отдашь, не задумываясь, жизнь за командира, или подумаешь. А для этого, чтобы всем жертвовать ради кого-то, надо знать, что твоя жертва станет необходимой…

‒ О, как ты заговорил!

‒ Тебя наслушался. Ладно, Серёг, разбегаемся. Немного осталось до смены караула. Тебе тепловизор дали, вот и радуйся игрушке, держи уши на макушке.

‒ Прям стихами заговорил.

‒ Не прикалывайся, а неси службу и не поддавайся её тяготам.

 

5

После суток караульной службы всё почти отделение чувствовало себя разбитым, невыспавшимся. Те, кто в дневальных ходил, обеспечивая общий порядок в подразделениях взвода, наводя чистоту в блиндаже, окопах, обеспечивая обогрев, заготовку дров, доставку воды, горячей пищи, ‒ тем легче было, хотя при случае и они участвовали в удержании позиции, и в атаку шли вместе со всеми. В общем, как сказал появившийся утром следующего дня командир взвода лейтенант Егор Зимин, вернувшийся из госпиталя и заглянувший в блиндаж для знакомства с вновь прибывшими:

‒ Рад приветствовать новых сослуживцев, все вы, вижу, не юнцы едва оперившиеся, а, чувствуется, настоящие воины. Рад знакомству и, надеюсь, мы принесём пользу друг другу, а главное ‒ Отечеству!

Слова произнёс бодрые, хотя сам, похоже, был юнцом и внешне не произвёл впечатление: бледный, исхудавший, словно голодал безмерно, и лицом невидный: мелкий, чернявенький ‒ явно не породистый. Зато в тот же день проявил себя при отражении очередной атаки неприятеля. Первым пошёл в наступление, опередив даже Медведева, последним возвращался, пока пулемётчики прикрывали отход, помогая нести раненого бойца. В общем, проявил себя, за спинами не прятался. И после не сразу покинул расположение. Отобедал вместе со всеми, поспрашивал, кто откуда прибыл, и когда собрался уходить, сказал, словно извинился: «Надо в другой опорник заглянуть…». Перед его уходом к нему подошёл Медведев:

‒ Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?!

‒ Обращайтесь!

‒ Рядовой Медведев. Хотел спросить: долго мы ещё будем туда-сюда по полю бегать? Пока был снежок ‒ это даже в радость, а ведь теплеет на глазах, распутица наступит ‒ не будет того удовольствия.

Зимин осмотрел стоявшего перед ним рядового и спросил встречно:

‒ А вы что, удовольствия ищите в войне? И почему вы обуты не по уставу?

‒ У нас тут все кто в чём: кто в кирзачах, как я, кто в резиновых утеплённых ‒ берцы для парадного марша бережём, да и не особенно постоишь в них в карауле на морозе! Между прочим, в недавние времена караульным валенки и тулупы выдавали.

‒ Ответ принимается… А то, что топчемся на месте, таков пока приказ, а он, как известно, в армии не обсуждается. Но вы не переживайте ‒ успеете, навоюетесь, а скоро и в настоящее дело пойдёте. Ответ понятен?

‒ Так точно! ‒ отрапортовал Медведев, хотя ничего не понял из отговорки лейтенанта.

Всё прояснилось на следующий день, когда Зимин появился в блиндаже с новым командиром роты. Это уже что-то значило и подтверждало слова лейтенанта, сказанные накануне Медведеву. Построиться в шеренгу в блиндаже невозможно, поэтому стояли кто где мог. Сначала по стойке «Смирно», потом, когда прозвучала команда лейтенанта «Вольно», переминались с ноги на ногу.

В командире роты чувствовался бывалый мужик, ну и командир соответственно: крепкий, статный. В годах, правда, под глазами мешки. Глаза серые, умные, лоб высокий. Такого слушать и слушать. «Родственная душа старой закваски!» ‒ подумал о нём Медведев и покосился на Землякова, стоявшего сзади, подтолкнул его, поставил впереди себя, шепнув: «Слушай!».

‒ Бойцы, должен вам сообщить, что из вашего взвода необходимо отобрать 15-16 человек для специального задания; из каждого отделения по группе. Задание ответственное и важное, сопряжено с риском для жизни. Дело добровольное. При этом имеются ограничения по росту и весу. Требуются выносливые, прежде всего, невысокие, крепкие и здоровые. Поднимите руки!

Подняли все.

‒ Это хорошо, что вы так настроены, но всех нельзя зачислить в эти группы по указанным выше причинам, а также по причине невозможности нарушения боеспособности на вверенном нам участке. Чтобы этого не произошло, взамен временно командированных вам на подмогу прибудет подкрепление. Но всё это будет завтра. Итак: критерии отбора вам названы, он будет производиться с рекомендации, прежде всего, ваших непосредственных командиров, а в вашем взводе таковыми являются лейтенант Зимин и сержант Силантьев. Сегодня он подаст список отобранных, и это будет считаться началом операции. Ваш командир взвода настаивал на своём участии, но он только что из госпиталя, переболел пневмонией, и принято решение его не привлекать. Ему и здесь найдётся применение. Желаю удачи!

Ротный в сопровождении Зимина покинул блиндаж, пригласив с собой Силантьева. Его не было, наверное, полчаса, а когда вернулся и задвинул за собой плотный брезент, служивший дверью, то, взявши блокнот и авторучку, спросил у Медведева:

‒ Кто у нас спрашивал вчера у взводного о переменах? Рядовой Медведев? Что ж, дождался Медведев перемен. Его первым и записываю. Не против?

‒ Никак нет. Тогда и Землякова приплюсуйте, мы с ним земляки.

‒ Согласен. Вы оба хороши, успели проявить себя. Записываю и его. Он как раз самый подходящий, пронырливый. Ещё записываю себя, но я буду командовать ещё двумя другими группами из нашего же взвода. Почему такие малые группы? Потом узнаете, когда ознакомитесь с приказом. Не в обиду «старикам» прибавляю к нам Владимира Громова и Павла Букреева. Оба воюют не первый месяц, оба после лёгких ранений возвращались в строй ‒ проверенные бойцы. Вы не против такого внимания? ‒ спросил он у них.

‒ Только «за»! ‒ почти хором подтвердили те согласие.

‒ Это хорошо, что вы такие дружные, а другие нам и не нужны.

Приглядываясь к радостной суете сержанта, Земляков переглянулся с Медведевым, а когда все более или менее успокоились, негромко сказал Михаилу:

‒ Что-то серьёзное затевается… Судя по всему, ударный кулак собирают!

‒ Ладно, не трусь, ‒ улыбнулся Медведев, ‒ прорвёмся.

‒ А я теперь только и буду думать об этом. Уж быстрее началось бы! ‒ вздохнул Сергей. ‒ Знать бы ещё, что именно.

Далее разговор сам собой прекратился, говорить, не зная о чём, не хотелось. Оба они теперь внимательнее присматривались к Громову и Букрееву, зная, что они в скором времени будут с ними локоть к локтю. А что, сержант правильный выбор сделал. Ребята оба невысокие, крепкие и немногословные как, например, Медведев. Это тоже важно. В последние дни Земляков замечал за ним излишнюю болтливость. Со своими это ладно, а зачем сегодня лейтенанта стал донимать вопросами. Не в том они положении, чтобы дискуссии устраивать. Война идёт. Здесь всё просто: вопрос ‒ ответ, вопрос ‒ ответ, и не более того. А «ля-ля» разводить надо в другом месте.

В душе слегка осуждая товарища, Земляков всё-таки понимал его, помня, каким он был в первый день: не подступишься и слова не вытянешь, а теперь-то другим человеком стал, после того как раскрыл душу, смыл с себя морок мести за сына, превратился в обычного бойца, хотя и немного безбашенного.

Какое-то время они не говорили, обдумывая новость, в которой более всего мучила неизвестность. «Неужели трудно при всех сказать, объявить о готовящейся операции ‒ ведь все же свои! ‒ думал он. ‒ А то предложили дать согласие, поднять руки, мы и подняли всем стадом, а получается, что каждому по коту в мешке продали. Понятно, что ротный не будет просто так спрашивать согласия. Значит, что-то сверхсложное затевается, такое, что не для всех оно ушей, не каждому дано узнать раньше времени. Это правильно, так и должно быть, но как избавиться от волнения, от которого наплывали бурные мысли, если они тревожили, не позволяли успокоиться, корявым заусенцем цепляли и цепляли душу!»

Пока они томились неизвестностью, пришло сообщение от наблюдателей о засуетившихся нацистах, хорошо видных в конце поля. Опять они затевали атаку, и это подтвердил миномётный обстрел, которым они отгораживались. Зная их тактику, можно было предположить, что они спешат выдвинуться, но миномётчики с нашей стороны ухо востро держали, и вскоре мины полетели и в их сторону, и было не понять, кто стреляет и в кого, как вычисляют, где свои, а где чужие. В какой-то момент разрывы мин прекратились, и дозорные доложили, что противник совсем рядом. Стоило сержанту убедиться, что это так и есть, он торопливо крикнул:

‒ Отделение, к бою!

И тотчас они повыскакивали из блиндажа, заняли в окопах места, понимая, что проморгали сегодня их появление, и тем ожесточённее начали лупить чуть ли не кинжальным огнём, да тут ещё с флангов заговорили АГСы, сразу заставившие залечь вражескую пехоту. И Силантьев уловил этот момент замешательства у противника, тотчас вскочил на бруствер и протяжно крикнул:

‒ В атаку! ‒ наверное, так, как призывали командиры в Великую Отечественную.

Вражеская пехота на какое-то время выдержала паузу, не особенно высовываясь из воронок, а потом, как по команде, они ломанулись на свои исходные позиции, до которых была не одна сотня метров. Земляков бежал вместе со всеми, стрелял на бегу, не зная: точен или нет. Зато Медведеву, наверное, надоело тратить БК и потом набивать магазины, он приостановился, и с колена начал косить короткими очередями. Очередь ‒ нацист в снегу, вторая ‒ нацист в снегу… Он бы мог так стрелять бесконечно, но привставал, пробегал полсотни метров за убегавшими, вновь опускался на колено и разящими очередями косил самых медлительных, которые бежали, оглядываясь и отстреливаясь. Кто помоложе, те неслись, стелились как кони в галопе ‒ таких просто не взять, их только АГСом можно догнать.

В какой-то момент среди наших возникла заминка: кто-то ткнулся в поле-луговину, а бежавший следом боец, опустился перед упавшим на колени и начал суетиться, пытаясь помочь. Чуть приотставший Медведев тоже остановился, спросил у нагнувшегося бойца, имея в виду побледневшего раненого:

‒ Что с ним?

‒ Двухсотый… Пуля в висок зашла…

‒ Как она могла в висок-то зайти? ‒ удивился Медведев.

‒ Просто. Оглянулся или повернулся, а тут и она, сердешная… Поднимаем, возвращаемся назад.

К ним подбежали ещё два бойца, схватили автомат убиенного, вцепились кто за руку, кто за ногу и, пригибаясь, понесли его с поля боя, и Силантьев с бойцами прикрывал их огнём. Когда собралась группа, в воздухе загудели дроны. Медведев попросил замену и опрокинулся спиной на мягкий снег; прицелившись, прошил один дрон, взорвавшийся в воздухе, второй, спикировавший к нашим окопам, но не долетевший и тоже громыхнувший взрывом. Когда же Михаил завалил третий, от которого полетели ошмётки и он, кувыркаясь, беззвучно спикировал на луговину, то вражеские дроны вдруг пропали, а Михаил какое-то время лежал на подтаявшем снегу, радуясь синему небу над головой и чувствуя, как дрожат руки от напряжения и радости. И лишь один дрон висел в высоком небе, видимо, разведчик, и дроновод его, наблюдая мелькнувшую картину, наверное, радовался вместе с Михаилом. И Медведев вспомнил, что сегодня началась весна, что продолжается круговорот времён в природе, вспомнил свою Валентину, будущего ребёночка, который четвёртый месяц живёт в ней. «Томится она сейчас в своей библиотеке и знать не знает, что я её вспоминаю, погибшего Димку вспоминаю, и глаза мои мокрые от слёз!» ‒ подумал Медведев.

Когда он поднялся, бойцы были довольно далеко, но он не спешил их догонять, и подлые дроны не решались к нему подлететь, и где-то на чужой стороне снайпер прикусил язык, раздумывая, что делать с этим оторвой, которому и дроны нипочём, и пулей его не взять на таком расстоянии. Быть может, не критичном для снайпера, но и мазать не хотелось.

Когда, разгорячённые, вернулись в окопы, настроение у всех было на нуле. Даже не помогло геройство Медведя. И казалось, что Силантьев огорчился более всех при виде погибшего. Когда бойца занесли в блиндаж, сержант сказал, сняв с потной головы каску:

‒ Ребята, это Букреев. Записал в список на спецоперацию, и вот его не стало. Почтим память…

Кто сидел, молча поднялись, все вместе безмолвно застыли, после чего Силантьев, вздохнув, связался с комвзвода:

‒ Товарищ лейтенант, у нас двухсотый… Из списка. Предлагаю замену. Запишите: вместо выбывшего Павла Букреева Виктора Карпова. Согласие получено… Пришлите эвакуацию.

 

6

Если бы не гибель Букреева, то настроение было бы окончательно весенним, а так оно смазалось, особенно, когда примерно через час блиндаж накрыл прилёт дрона, видимо, в отместку за недавнее геройство Медведева. Хорошо, что вход в блиндаж защищён с боков мешками с землёй, а сверху к нему с двух сторон ведёт коридор из сеток. Так что от взрыва пострадала лишь часть сети да посекло несколько лопат недалеко от входа. В общем, эта атака лишний раз напомнила, что расслабляться рано. К тому же Земляков свои три копейки вставил:

‒ Ты чего геройствуешь?

‒ Думал от тебя благодарность услышать.

‒ Да, за дроны ‒ спасибо, а благодарность тебе будет лейтенант объявлять. Зачем потом красовался, снайперов дразнил. Они злопамятные, запомнят тебя, такого храброго, и будут охотиться, тем более знают, в какой норе скрываешься.

‒ Теперь чего же, и не дышать?!

‒ Я тебе сказал, а ты подумай над словами, не брыкайся. Ты живой нужен жене и будущему ребёнку. Я хоть и младше тебя на пару лет, но ты ко мне прислушайся.

‒ Ладно, считай, что прислушался.

‒ И не делай одолжения…

Медведев не обиделся на товарища: всё правильно он говорит. Лишний риск ни к чему в любом деле, а на войне ‒ тем более.

‒ Ладно, считай, что принял твою заботу и оценил её. Чего дальше-то делать?

‒ У сержанта спроси.

‒ Мы пока к «секретному» заданию приготовились бы.

‒ Приготовишься. Успеешь. Бойцу приготовиться, только подпоясаться.

Они поругивались, но не свирепо, и Медведев даже радовался за Земляка: «Вот настоящий товарищ! Иной бы промолчал, а у этого душа болит!».

До ночи они томились в блиндаже, обошлось без новой атаки нацистов, и хоть это радовало. Правда, вечером сержант приказал всем, кто попал в список, проверить амуницию, оружие, из документов ‒ только воинский билет и жетон, и быть готовым к завтрашнему утру.

Перед рассветом в тыл блиндажа подъехала затёрханная «буханка» и остановилась в кустах, где к этому времени собрались 15 бойцов из трёх отделений. Без лишних вопросов они мигом набились в машину и, тяжело проседая, она запетляла вдали от посадки, где могли быть мины, хрустя подмёрзшим за ночь снегом. Ехали без фар. И всего-то минут десять-пятнадцать. Остановились около другой лесопосадки, у малозаметного прохода, занавешенного сетями и наклонным входным проёмом, словно в нору. Спешились, машина сразу ушла, а они зашли то ли в помещение, то ли в ангар, и в предрассветной мгле дальних контуров его видно не было. Они пошли по длинному полуподземному коридору с накатом из брёвен и досок, и метров через триста остановились, расположились вдоль стен, где сидеть ‒ сплошное мучение. Вскоре в ним подошёл вчерашний военный в камуфляже с тяжёлыми складками вокруг рта и мешками под глазами. Когда они построились по приказу лейтенанта Семибратова из второго взвода, он представился:

‒ Кто не знает, напомню: я ‒ командир штурмовой группы. Позывной «Спутник». Больных, астматиков нет? Клаустрофобией, то есть боязнью замкнутого пространства, никто не страдает?

‒ Никак нет, ‒ ответили нестройно.

‒ Все добровольно прибыли?

‒ Так точно!

‒ Перед вами, бойцы, поставлена непростая задача ‒ проникнуть по газовой трубе на несколько километров в глубокий тыл врага, занявшего нашу территорию, в район города Суджа. Труба диаметров 1420 миллиметров, то есть менее полутора метров, так что придётся идти 14-15 километров пригнувшись, а где-то и на четвереньках пробираться, когда устанут ноги. К тому же в трубе имеется остаточная загазованность, хотя её проветривали и заполняли кислородом, но всё равно, по расчётам специалистов, воздуха может не хватать, особенно при большой скученности бойцов и вдали от вентиляционных отверстий, пробитых в трубе через километр-полтора. Поэтому передвигаться будете группами по пять человек с дистанцией в два метра и десять метров между группами. Не скрою, испытание вам предстоит тяжёлое, рассчитанное на несколько суток. Поэтому, пока не поздно, можно отказаться от него, никто вам за это и слова не скажет. ‒ «Спутник» замолчал, осмотрел притихших бойцов. ‒ Вижу, что отказников нет, поэтому вам необходимо сейчас подготовиться и обновить экипировку. Вы получите индивидуальные фонарики с запасными батарейками, индивидуальные рации, перчатки, наколенники, на всякий случай респираторы, а также запасётесь водой и минимальным запасом еды. И ещё: вам необходимо по возможности облегчиться, здесь имеется туалет, потому что, сами понимаете, в трубе удобства не на каждом шагу. И ещё одна просьба: не пользоваться телефонами, если они у кого-то остались с собой, тем более что телефонная связь в радиусе 25 километров подавлена. Не скрою, испытание вам предстоит суровое, связанное с опасностью для жизни, тем значимее будет, не побоюсь этого слова, ваш подвиг. Во все времена российские воины отличались выносливостью, силой духа при выполнении поставленного задания. Справитесь и вы. В этом нет никаких сомнений.

От речи «Спутника», от его пожелания бойцы притихли, незаметно поглядывали друг на друга, желая угадать впечатление от его слов, но все они молчали, каждый переваривая услышанное в себе. Понять их можно. Они вспоминали детей, родителей ‒ каждый по-своему. И, наверное, никому и в голову не взбрело прилюдно отказаться, высказать сомнение и перед товарищами выставить себя трусом. После минутного оцепенения они зашевелились, начали веселее переглядываться, желая сравнить свои чувства с чувствами товарищей. Уж какую пользу принесло это сравнение ‒ бог весть, но, переглядываясь, они словно впрок запасались взаимной поддержкой, а будет поддержка, будет и уверенность в себе и своих силах.

Они, наверное, час суетились в подземном коридоре, расположенном рядом с имитацией окопов, занимались подгонкой фонариков на касках, заново укладывали рюкзаки. Кто-то спросил из группы сержанта Силантьева, назначенного старшим взводной группы из-за отсутствия по болезни лейтенанта, сколько можно взять воды, на что тот ответил:

‒ Сколько угодно, хоть упаковку, только как её тащить?

‒ Вы-то сколько возьмёте?

‒ Пока не знаю, но думаю, на двое суток надо запастись. То есть, две полторашки. Только учтите, что будете не на прогулке в парке, а придётся попотеть, и думаю, изрядно. Так что вода пригодится. К тому же пустые бутылки можно будет использовать по-иному назначение. Главное в этом походе ‒ не обжираться, и вообще забыть о еде. Пить понемногу можно, есть нельзя. Понятно, о чём речь?

Никто ему не ответил на вопрос, но все всё поняли. Постепенно бойцы разговорились, видя, что прибыла новая группа, и не одна. Значит, не будут они в одиночестве, а собираются в единый кулак. И это прибавляло уверенности, что не одни они такие, кого привлекли к этой операции. Они раза два перебирались с места на место поближе ко входу в трубу, и чем ближе был этот вход, тем нервозней становилась обстановка. Кто-то, наоборот, начал дурачиться. Наденет иной боец респиратор для проверки, а кто-то ему кислород перекроет. Подопытный начинает брыкаться, срывать с себя маску, а когда освободится, то зверски пообещает:

‒ То же самое проделаю с тобой в трубе! Посмотрим, как ты скакать начнёшь.

Двое даже чуть не поцапались, но вовремя одумались.

‒ Не переживайте, мужики, ‒ кто-то осадил их. ‒ Не тот это случай. Мы все сейчас, как перед первым прыжком с парашюта: вроде страшно, но страх до конца неизвестен. Поэтому и прыгается легко, а вот при втором прыжке коленки дрожат при посадке в самолёт и начинается мандраж. Поэтому второй прыжок и считается самым сложным, а все последующие ‒ легче лёгкого.

‒ Откуда знаешь?

‒ Сам когда-то прыгал.

‒ Десантник? А почему тогда к пехоте прибился?

‒ Ныне десант ‒ это та же пехота. Это когда-то она называлась крылатой, а ныне всё изменилось. За три года СВО была хотя бы одна по-настоящему десантная операция? И не вспоминай ‒ не было. А почему? А потому что при нынешней ПВО самолёт с десантом ‒ это первейшая цель для самой захудалой ракетки. Самолёт можно даже дроном сбить, а значит легко сотню-другую бойцов погубить.

‒ Ладно, говоруны, наговорились, ‒ прервал их болтовню сержант Ярик. ‒ Вспомните слова «Спутника» и ещё раз подумайте: всё ли я сделал так, как он говорил. По-моему, всё подробно разжевал. Сейчас наша очередь, так что остаёмся в трубе на связи: и визуальной, и радио. Рациями не балуемся ‒ бережём батарейки. Все остальные вопросы по мере их поступления.

Они поднялись, выстроились, сержант пересчитал их, и они продвинулись к тому месту, от которого уже было видно разрытое пространство в земле и край толстенной, блестевшей отшлифованным металлом трубы толщиной в палец.

‒ Видел? ‒ негромко спросил Земляков у Медведева, толкнув его локтем.

‒ Ну и что?

‒ А то… Вместе первыми пойдём ‒ воздуха больше будет. За мной становись.

Медведев сначала ничего не сказал, а потом отозвался, будто вспомнив чего-то:

‒ Не будь кроильщиком.

‒ И не собираюсь, а первым всё равно легче идти.

Их короткие реплики сами собой закончились, когда, перекрестившись, Земляков шагнул к чёрной дыре в трубе. Сергей всё утро почти ни с кем не говорил, ничего не обсуждал, все его мысли сшибались в душе, и он не успевал следить за их калейдоскопом, становившимся всё более насыщенно цветным и многогранным. Его мысли превратились в протуберанцы, они извивались, наслаивались, собирались в пучок, а то вдруг рассыпались на многочисленные всплески, подобно кипящей лаве в жерле вулкана. Он пытался успокоить их, но они вновь и вновь возвращали на родину, в Степной, где жили и дожидались его родные люди ‒ жена Катя и его талантливый сын Григорий, любитель олимпиад по математике. Они сейчас находились далеко от него и не знали, какое испытание предстояло перенести их мужу и отцу ‒ и завтра, и, наверное, в течение ещё нескольких последующих дней… Вот он уже в начале этого испытания, сделает один только шаг и окажется в преисподней, где всё по-иному, где ждёт неизвестность, и единственное, что его успокаивало в этот момент, это то, что он не один, а с ним рядом будут и сержант Силантьев, и Медведев, и бойцы Громов с Карповым, включённым в группу после гибели Букреева. Он пока мало их знал, за исключением разве Медведева, но теперь наверняка они станут ближе, доверительнее друг к другу, даже самый молчаливый из них ‒ Громов, никак не оправдывающий свою фамилию. И вот они все вместе и не так боязно сделать первый шаг. И Земляков его сделал, пригнувшись и ступив на пока освещённый берег трубы.

‒ Вперёд, Земляк! ‒ сказал, как приказал, Силантьев. ‒ Я буду с третьей нашей группой. Обращаемся для краткости друг к другу позывными. В случае чего, всегда буду на связи.

«Вот и началось! ‒ подумал Сергей, когда осторожно спустился вниз и почувствовал себя в другом измерении, и сказал, сам себя подбадривая: ‒ С Богом!».

 

7

Странное и пугающее зрелище открылось Землякову в первый момент погружения в трубу, не такую уж и узкую, но пригнуться пришлось. Другое заставило съёжиться ‒ запах газа, мазута и ещё чего-то непривычного, от чего сразу защекотало ноздри, словно он оказался в бочке из-под керосина. Недалеко от входа горел фонарь, он на несколько метров освещал пространство трубы, но далее притаился мрак и лишь где-то далеко впереди мелькали едва заметные блики фонарей. В свете своего фонаря Земляк сделал шаг, другой, третий ‒ мелькнула мысль: «А что, если все шаги сосчитать?!» ‒ но он лишь усмехнулся над собой и сделал четвёртый, пятый. После десятого перестал их считать, приостановился, спросил у Медведя, заслонившего собой светившийся входной проём трубы:

‒ Ты как?

‒ Живой пока. Спроси об этом в конце дня… ‒ не особенно желая говорить, буркнул Медведь, и Земляков понял, что теперь ничего не остаётся как считать и считать шаги.

Он достаточно быстро досчитал до ста, потом счёт начал снова, и так до пяти раз. Когда закруглился на пятой сотне коротких шагов, то приостановился, почувствовав, что вспотел, спросил у Медведева:

‒ Как там наши?

‒ Идут, сопят.

‒ Передохнём?

‒ Можно… Только на расстоянии друг от друга.

Они опустились на колени, и Громов с Карповым за ними. Следующие две группы тоже остановились перевести дух. Карпов щёлкнул зажигалкой, радостно сказал:

‒ Горит! Кислород есть, жить можно. Вот только курить нельзя.

Подошёл Силантьев, спросил у Землякова:

‒ Как самочувствие?

‒ Пока терпимо.

‒ Как наши?

‒ Идут, пыхтят, стараются дистанцию держать. Но дальше будет труднее: вход пока недалеко, да и труба только-только заполняется бойцами.

‒ Медведь, как у тебя самочувствие? ‒ спросил сержант.

‒ Не в лесу сосновом находимся, но терпеть можно. Если так будет до конца, то выдержим. Вот только калаш мешается, а более магазин да рюкзак. А мы сейчас сделаем так: магазин отстегнём, а рюкзак на грудь переместим, а то цепляю им за трубу.

Медведев снял разгрузку, рюкзак попробовал перевесить на грудь ‒ лямки с плеч сползают.

‒ Не, мужики, мутота получается. Пусть остаётся как есть. А вот магазины и вам бы надо отстегнуть, а то по ногам долбят. Стрелять-то здесь так и так не в кого

‒ А что, вправду долбят! ‒ согласился Громов и сразу отстегнул магазин, затолкал его в рюкзак.

Все из группы хоть по слову, но сказали, лишь Карпов отмолчался.

‒ А ты, Карп, что молчишь? ‒ спросил у него Силантьев.

‒ Да слов нету, одни слюни…

‒ Или жалеешь, что подписался под это дело?

‒ Жалеть не жалею, да и поздно жалеть. Не переживай, сержант, от других не отстану.

‒ Ну вот и прекрасно. Все поговорили. Передохнули, напряжение сняли, сделайте по маленькому глоточку воды и можно далее двигаться.

Силантьев вернулся к другим группам, а Медведев сказал Землякову:

‒ Первым пойду, а то ты еле плетёшься!

‒ Иди, ‒ не стал противиться Сергей. ‒ Далеко всё равно не уйдешь.

Они поднялись с колен и продолжили движение.

Земляков привычно начал счёт до ста, и когда закончил отсчитывать пятую сотню, спросил у Медведя:

‒ Может, привал?

‒ Погоди. Ещё немного пройдём. Впереди должна быть отдушина, пока на нашей земле, а то далее жди, когда ещё будет.

Они, было, продолжили движение, но подал голос Карпов:

‒ Вы, как хотите, а у меня привал!

‒ Не получится. Или все идём, или все отдыхаем. Через тебя замучаешься переступать.

‒ А если у меня нету сил дышать, лёгкие горят.

‒ Потерпи, ‒ начал вразумлять того Медведь. ‒ Могу сказать, что осталось немного до отдушины, вот там посидим возле неё и подышим. А пока через респиратор хрипи.

‒ Пробовал. Ещё хуже было.

‒ Тогда терпи. Назад уже хода нет, надо раньше думать.

Подошёл Силантьев:

‒ Ну, что тут у вас? В чём загвоздка?

‒ Да так… Ничего особенного, ‒ ответил Медведев. ‒ Дальше идём, скоро отдушина.

‒ Сейчас бы закурить… ‒ вздохнул Карпов.

‒ Думай, что говоришь-то, рядовой! Может тебе ещё сто пятьдесят и огурчик. Так что о табаке забудь до конца трубы.

‒ Понятно.

‒ Что тебе понятно?

‒ То, что дело «труба»!

‒ Вот, спрашивается, кто тебя за хвост тянул, когда ты согласился на участие в операции?

‒ Никто не тянул…

‒ Тогда и помолчи. Не ной и будь мужиком.

Карпов более ничего не ответил, и чувствовалось, что он остался недоволен разговором.

«Вот развели здесь детский сад! ‒ злился Силантьев на Карпова. ‒ Вроде не первый месяц воюет, нормальный мужик, а теперь ему шлея под хвост попала. Ну, потерпи, милок, сам небось запрягал, самому и терпеть». Чтобы не продолжать пустую болтовню, Силантьев сказал, словно попросил:

‒ Ну что, мужики, дальше пойдём?!

Все молча поднялись с колен, поправили рюкзаки, автоматы.

Впереди Медведев, и шёл, надо сказать, так, что сразу оторвался, отчего Земляков попытался осадить его:

‒ Куда ты ломанулся-то? Не в гости к тёще идёшь!

‒ Раньше сядешь, раньше выйдешь! Вот поэтому и ломанулся, ‒ не оглядываясь, высказался Медведев и зашагал так, будто за ним собаки гнались.

«Ну, беги, беги, ‒ подумал Земляков. ‒ Далеко не убежишь».

Плохо ли, хорошо ли, но Медведь первым из взводных групп оказался у отдушины. Он распахнул на груди куртку, дышал во всю грудь и любовался в окошко размером с блюдце; небо было серое, но оно показалось ему синим.

‒ Чего ты там увидел? ‒ спросил подошедший Земляков.

‒ Небо, воздух… Ты только вздохни.

От счастья Земляк чуть ли не заткнул головой отдушину, но Медведев потеснил его:

‒ Не борзей!

‒ Хоть два глотка сделал настоящих.

Все собрались у отдушины, и никто более не разговаривал, успев понять и оценить цену чистого воздуха, не тратя силы на болтовню. Кто знал, а кто-то лишь догадывался, что далее комфортнее не будет, если уже сейчас чувствовалась нехватка кислорода и всё труднее становилось дышать, но никто об этом не говорил, не жаловался, если не считать недавнее ворчание Карпова. Теперь он молчал, и этим немного успокоил других, а главное ‒ Силантьева, которому совершенно не нужны разборки среди бойцов. «Вот тоже пристегнул к группе на свою голову, ‒ думал Силантьев о Карпове. ‒ Вроде мужик на вид вполне надёжный, а оказалось, что внутри он с гнильцой. Пока обстоятельства позволяли ‒ держался, а как накатило, так и сразу распустил нюни: дышать ему тяжело, курить хочется! А кому здесь легко? Всем тяжко! И это, надо думать, только начало. Что теперь оставалось делать в этой ситуации, как поступать? Только одно: действовать не окриком, но уговором. Все разборки будут потом, а сейчас надо терпеть самому и заставить, если удастся, ‒ научить этому других».

Минут пять они дышали более или менее свежим воздухом, и Силантьев расшевелил их:

‒ Подъём, мужики! Всю жизнь на коленях не простоите. Надо вперёд идти, да и другим дать возможность подышать, ‒ сказал он, заметив теснившуюся группу.

И опять Земляков считает сотню за сотней. Потому что договорились делать короткий привал через пятьсот коротких шагов. А что: очень удобно. Посчитал до пятисот ‒ привал. Ещё пятьсот, опять привал. Попалась отдушина ‒ задержались, подышали.

Вот только у второй отдушины, у которой они остановились, стараясь не шуметь, потому что она была уже на территории, занятой врагом, они не на корточках мостились, не желая испачкаться, а сидели, прислонившись спиной к трубе и вытянув задеревеневшие ноги. И желание болтать почему-то пропало, словно они давно обо всём переговорили, и даже Карпов не произнёс ни единого капризного слова. «Вот как жизнь быстро учит, ‒ подумал Силантьев, взглянув на сидевшего с закрытыми глазами недавнего ворчуна, которого не пришлось учить уму-разуму и что-то доказывать. ‒ Сама обстановка обтесала».

После второй отдушины начало капать с потолка ‒ ощущение не из приятных, когда за шиворот бьют ледяные капли конденсата от дыхания. Подняли капюшоны. От одной беды спаслись, зато появилась другая: ноги с непривычки почти не сгибались, а если и сгибались, то подламывались. Поэтому приходилось ниже гнуться, ступать чуть ли не на прямых ногах, поднимая пятую точку к потолку. И пить стали чаще, что обеспокоило Силантьева.

‒ Мужики, ‒ повторял он раз за разом. ‒ Только полглоточка на остановках. Иначе нам действительно труба. Воды нет, а где она припасена, до того места сначала дойти надо, и вся она расписана, законтрактована, так сказать. Так что терпите, и вообще не думайте о ней. А то, чем больше думаете, тем больше пить хочется. Пить не будете, и потеть не с чего; потеть не будете, пить не захочется. Всё взаимосвязано в природе.

Его слушали, но никто не отзывался, и тем неожиданнее было услышать голос молчуна Громова:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдёт, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым, ‒ тихо запел он.

Услышав Есенинские строки в его исполнении, Силантьев, хорошо знавший Громова, не согласился:

‒ Будешь, Володя, будешь. Ты и сейчас не старый. Вот закончится война и найдёшь ты себе зазнобу, и влюбишься в неё без памяти, и родит она тебе кучу детишек, и будешь ты самым счастливым человеком на Земле. Так и знай. Законно тебе говорю!

Силантьев помнил историю Громова, из-за которой он и подписал контракт с Министерством обороны: демобилизовался со срочной, а его девушка вышла замуж, и не мог он спокойно смотреть на молодожёнов, потому что жили они на одной с ним улице, в одном с ним посёлке. Не мог их терпеть рядом. И вот теперь, негромко продекламировав стихи, он, наверное, имел себя в виду, но неожиданно так же негромко сказал:

‒ Ну что, братья, путь на Суджу открыт. Надо идти, пока молодые.

И все стали подниматься, словно по приказу командира.

 

8

Строчка из есенинского стихотворения не давала покоя Землякову: сверлила и сверлила мозг. Не такой уж он знаток поэзии, но даже он сейчас услышал в этих строках невыносимую грусть, столько в ней слышалось печали и упадничества, будто не прощание с молодостью поэт имел в виду, а близкую встречу с неминуемой кончиной... А в их теперешнем положении думать об этом категорически нельзя. Есенина понять было можно ‒ в трудной ситуации находился, когда над ним сгустились тучи непонимания от враждебных сил, окружавших его в ту пору жизни, но это сейчас никак не относилось к ним. У них другая задача, поэтому и мысли должны быть другими, только такими, какие есть: пройти свой нынешний путь и, преодолев любые трудности, выполнить поставленную задачу. И неважно, какой она будет.

Он шёл шаг за шагом и твердил про себя строчку: «Я не буду больше молодым… Я не буду больше молодым» ‒ и жалел, что услышал, что вспомнил, но вспомнил в неподходящий момент, когда нужно что-то иное услышать, о чём-то другим думать. Но как бы ни было, а Громов заинтересовал своей необычностью. То молчал человек, а то открылся и душу с места сдвинул. Поэтому на очередной остановке он спросил у него:

‒ Володь, ты кто по профессии или образованию?

‒ Колледж культуры окончил. Клубный работник. Сразу после колледжа в армию призвали. Отслужив, вернулся в посёлок, думал, буду работать вместе с Наташей в районном Доме культуры, а она после свадьбы там уже работала с мужем, баянистом-переселенцем. Я посмотрел-посмотрел на такое дело и решил не мешать им. Подписал контракт, отправился на СВО.

‒ Хотя бы поговорил, попытался выяснить что-то у неверной Наташки?

‒ А зачем? Что мне нужно было делать ‒ на колени перед ней упасть? Как говорится, насильно мил не будешь.

‒ Но ведь из души-то не вычеркнешь просто так, если любишь.

‒ Уже вычеркнул. Значит, не любил.

‒ Вряд ли, если продолжаешь думать о ней, стихи грустные к языку прилипают.

‒ Это по привычке.

‒ А привычками мы и живём, голова садовая.

Они прервали разговор, сидели молча и старались глубже дышать, понимая, что разговор перебивает дыхание, мешает ему. «Но мыслям-то не мешают, ‒ думал Земляков, ‒ даже наоборот ‒ очень помогают забыть о своём состоянии, о рези в горле, о появившейся боли в лёгких. Обычно вдох и выдох не замечаешь так же, как и работу сердца, а те, кто страдают, например, как страдала мама аритмией, постоянно чувствуют его». Земляков вспомнил Нину Степановну, как она, бедняжка, страдала от болезни, укоротившей её жизнь. В 65 лет её не стало, уж три года прошло, а всё кажется, только вчера это было. Он хотя вспомнил маму, но подумал, что почему-то лишь печальные мысли и воспоминания приходят на ум. Отчего это? От их теперешней экстремальной ситуации или от ничем не занятой головы, когда мысли в неё легко заходят и так же, бывает, легко выскакивают.

Он постарался более ни о чём не думать, но неожиданно новая мысль всколыхнула, когда вспомнил о себе, о том, как попал на фронт. Выслушав Громова, он сравнил его историю со своей, пусть и не сравнимой по фактам, но в общих чертах-то они схожи по мотивам, не очень-то привлекательным. Получалось, что у всех свои беды, как у него самого в виде долгов перед банком, которые для участников операции могут быть отсрочены, но которые когда-никогда, а оплатить придётся, как у того же Громова, отправившегося воевать из-за несчастной любви, или как у сержанта Силантьева, которым управляет и постоянно дует ему в уши жена, как понял Земляков. Только у Медведева иной мотив ‒ месть за погибшего сына. Он пока не знал, что толкнуло на фронт Виктора Карпова, но, сдаётся, что и у него какие-то вынужденные обстоятельства. «Вот и получается, ‒ думал Земляков, ‒ что большинство нас здесь собралось не по доброй воле, какой-то крайний случай заставил это сделать. Но почему тогда это большинство, если можно так сказать, подневольных нисколько не тяготятся этим обстоятельством: не хитрят, не юлят. Спросили у них, кто готов идти на спецоперацию ‒ все согласились. Другой вопрос, что отобрали не всех, а так-то проявили душевный порыв, не заставили себя упрашивать, соглашаясь, например, за дополнительное вознаграждение. Нет, никто и не подумал об этом. Или у русского, а шире ‒ российского народа, так устроено сознание, что все беды и невзгоды, томящие в обычной жизни, в грозное время заставляют сплачиваться, не отсиживаться за спинами. И человек забывает о самом себе, бьётся за общее дело». Подумал Земляков ещё и о том, что много, очень много и таких, кто всеми неправдами пытается спасти свою душонку, будто спасётся навсегда. Конечно, кому-то удаётся это сделать на время, но к большинству рано или поздно приходит расплата, и формы этой расплаты разные, но все они не в пользу пугливых зайцев, которые бегают и бегают, а всё равно в конце концов оказываются в чьих-то зубах…». Мысли, мысли ‒ они, как и труба, нескончаемы. И сколько ни пытайся избавиться от них, они становятся лишь прилипчивее. Гонишь их, а они сильнее приклеиваются.

После четвёртой, кажется, остановки вдруг взбунтовался Карпов, когда уселись вдалеке от отдушины. Увидев подошедшего Силантьева, он слёзно и тихо попросил, не желая шуметь у отдушины:

‒ Товарищ сержант, разрешите закурить? Только две затяжки. Ребята не против!

‒ Он спрашивал у вас? ‒ поинтересовался Силантьев.

Все промолчали.

‒ Ну, вот видишь. Хотя молчание ‒ знак согласия, но врать всё равно нехорошо.

‒ Пусть закурит, ‒ неожиданно сказал Медведев. ‒ А то он весь мозг проест.

‒ Две затяжки… Не более… ‒ нехотя согласился Силантьев.

Карпов сразу засуетился, достал сигареты, зажигалку, но щелкнул раз и другой, а она не загорается.

‒ Отставить! И не пытайся более! ‒ прорычал сержант. ‒ Кислорода совсем не осталось, а он пытается последний сжечь.

Карпов вздохнул, сломал сигаретку, убрал зажигалку. Он не сказал более ни слова, но выдал своё состояние заблестевшими от слёз глазами, особенно заметными в свете фонаря.

‒ Терпи, Витя! ‒ понимающе сказал ему Медведев. ‒ Не один ты здесь такой.

Когда обстановка более или менее успокоилась, Земляков негромко спросил у Михаила:

‒ Себя имел в виду, сказав: «Не один ты здесь такой»?

‒ И себя, и других. Я сразу понял, что к чему, и избавился от сигарет. Нас, наверное, здесь полтысячи, и представь, что будет, если все засмолят?!

‒ Хватит болтать! Дождётесь, что укры вычислят и уничтожат. Для этого и делать-то особенно ничего не надо: канистру бензина вылить в отдушину и поджечь. Море шашлыков будет! ‒ чуть ли не прорычал Силантьев.

На знобкое предостережение сержанта никто не отозвался, мало-помалу поднялись, уступая место следующей группе. Земляков по-прежнему считал шаги, но только теперь он останавливался на счёте «триста», которого и без того хватало, чтобы распалить дыхание; чем дальше они погружались в трубу, тем чаще дышалось и сильнее колотилось сердце, и Сергей, вспомнив свою мать-сердечницу, достал таблетки корвалола, которые им раздавал санинструктор на входе; кто-то не брал, а он взял. И не прогадал. Принял одну, запив её малюсеньким глоточком воды, и вроде полегчало. Или это от самомнения и самоуспокоения. Наверное, от всего вместе, потому что одного без другого не бывает.

Единственное, что пока радовало, так это то, что потеть почти перестали, напотевшись в первый час-полтора. Теперь футболка лишь холодила и постепенно высыхала на теле. Теперь и тело казалось лёгким и живот подтянутым, лишь ноги с каждым часом деревенели всё больше. Чтобы сменить положение, время от времени ползли на коленях, а это ещё то испытание ‒ ползти гружёным по ледяной железяке. Кто полегче, у того и колени покрепче, а кто погрузней ‒ не выдерживали, поднимались бойцы и потихоньку шли шаг за шагом. Они все, наверное, не отставая от Землякова, считали шаги, и этим успокаивали себя, занимали голову пустым счётом, прогоняя унылые мысли.

На следующей остановке сделали большой привал.

‒ Полчаса на всё про всё! ‒ пронеслось по трубе.

Привал так привал. Можно посидеть, подложив что-то под себя, вытянуть ноги и забыться. И ни о чём не говорить. Молчать и молчать, словно и нет никого вокруг, словно все так устали от собственной болтовни, что уж и сил на неё не осталось.

Труба длиннющая, и в ней постоянно у кого-то что-то случалось. Кого кашель мучил, кто в рвотных спазмах корчился. То вдруг из глубины трубы раздавались непонятные крики, которые, впрочем, быстро пропадали, словно тот, кто кричал о чём-то, вдруг перестал получать доступ к воздуху, будто захлёбывался. И чувствовалось, что живая масса людей пульсирует в трубе, и со стороны входа вдогонку притекала влажная и удушливая волна воздуха, какая бывает от скопления множества людских тел в замкнутом пространстве. И эта мутная волна разбавляла относительно чистый воздух впереди идущих, смешивалась с ней, оседала конденсатом на трубе, хрустально блестевшим в свете фонариков. На какое-то время их дружно отключили, экономя энергию, до конца не зная, сколько времени придётся ещё провести в трубе. И когда трубу заполнила непроглядная мгла, то от неё стало не по себе. Это то ощущение, когда вытягиваешь руку и не видишь её, не видишь себя, товарищей, саму трубу и уж кажется, что летишь в неосязаемом пространстве, и полёт твой неуправляем и непредсказуем, потому что сам ты ‒ бестелесное существо, не способное ничему сопротивляться.

Состояние не из приятных, и одно лишь спасение от него: движение и движение. И они вновь недружно поднимались, отстраняясь друг от друга на два-три метра, начинали новое движение, и кто-то обязательно вёл счёт сделанным шагам. И это сделалось для них навязчивой идеей. Они не могли вспомнить общего счёта шагам, да им теперь это было и неважно. Шаг сделал, на шаг ближе к цели. Сделал второй ‒ ещё ближе. И не беда, что куртка сопрела под броником и не хотела высыхать, что ноги при ходьбе не чувствовали дрожи, что дрожь в коленках появлялась только тогда, когда делалась остановка. Хотели передохнуть, но лишь усиливалась слабость и появлялось желание всё бросить, упасть ничком, долго-долго лежать на животе и не шевелиться.

Остановки они делали всё чаще, по подсчётам Землякова, теперь через двести шагов, отдыхали дольше и труднее вставали с закруглённого пола трубы, если так можно выразиться, отталкиваясь рукой от кривой стенки, устанавливали себя в правильное и необходимое положение и, буравя взглядом пол перед собой, двигались далее. Есть ли окончание у их пути, конечно, есть, где-то должен быть. И пока толком они ничего не знали и не предполагали, что их ждёт впереди, после того как они преодолеют эту чёртову трубу. Труба находилась всего в двух-трёх метрах от поверхности, но им казалось, что они погружаются по ней всё дальше и дальше в преисподнюю, в царство Харона, откуда нет возврата и не предвидится. В это трудно и невозможно поверить, но иногда мнилось, что это так и будет, а все слова ‒ это всего лишь отговорки, о которых забудут в решающий и грозный момент.

Медведев всё-таки попытался спросить у сержанта, что их ждёт в конце пути, но тот отмахнулся:

‒ Мне пока никто не докладывал. Не переживай, доберёмся до места ‒ без приказа не останемся!

И более Михаилу спрашивать ни о чём не хотелось, хотя можно предположить, что приказ у них будет привычный: «Наступать, атаковать, уничтожать противника!».

Они продолжали двигаться скорее по инерции, лишь по часам зная, что день давно перевалил за полдень, близится вечер, им казалось, что они должны быть на месте, а они не прошли и половину пути, как сказал появившийся в очередной раз «Спутник». И сказал не для того, чтобы напугать, а для уверенности, чтобы каждый боец знал, что его ждёт впереди. Он не первый раз так появлялся. Первым зайдя в трубу, он держал под контролем весь свой штурмовой отряд, состоявший из трёх групп. Чуть ли не у каждого бойца спросил о самочувствии и, похлопав по плечу, пробирался далее, а чтобы особенно не мешать и не надоедать в движении, делал остановку с какой-нибудь из пятёрок, и вроде ни о чём особенном не говорил и ни к чему не призывал, но уже своим присутствием взбадривал бойцов, наполнял их уверенностью. Правда, при нём особенно не распространялись: то ли стесняясь, то ли уж не осталось сил на разговоры. Более отвечали на его вопросы. А вопросы так себе, почти ни о чём, но даже простой разговор короткими репликами помогал отвлечься, а как отвлечёшься, то и настроения прибавлялось, и ноги не так гудели, и жизнь не успевала поворачиваться кривым боком.

 

9

Когда уж казалось, что и сил не осталось, а ноги не шли и скручивались от судорог, прозвучала команда, пронёсшаяся по цепи: «Ночлег!». Примостились там, где шли, но тем группам, которым выпало оказаться рядом с отдушинами, пришлось переместиться на 50-70 метров дальше по ходу, либо замедлиться, чтобы исключить любую возможность выдачи своего подземного присутствия случайным вскриком во сне, либо непроизвольным громким разговором, или кашлем, громом отдававшимся в трубе, если его не прятать всеми возможными способами. Они давно продвигались по территории, занятой противником, а как-то при очередной остановке слышали у отдушин украинскую и польскую речь, после чего не останавливались рядом с отдушинами, пытаясь исключить любую возможность демаскировки, а если такое, не дай бог бы случилось, то вся операция оказалась бы перед реальной угрозой провала, а чем это грозило – понимали даже те, кто никогда ни над чем особенно не задумывался. Их бы просто уничтожили, не дав возможности выбраться на поверхность, а уж каким способом? У извергов их много, специально выбрали бы самый зверский и мучительный. Поэтому и молчали бойцы, а говорили вполголоса короткими фразами. Те же, кого донимал кашель, кашляли, прикрываясь обшлагом куртки, даже накоротке не останавливаясь около отдушин, хотя было истовое желание хотя бы разок-другой хватануть свежего воздуха. В группе Силантьева кашлял лишь Карпов, к этому часу прилюдно поклявшийся, что бросил курить, а если останется живым после этого похода, то никогда в будущем не возьмёт в рот эту заразу. Сказал вроде бы для самого себя, но его слова дошли и до всех потенциальных курильщиков, и все они сделались солидарными с Виктором в этом вопросе. Зато Силантьев возразил:

‒ Вот это правильно. И чтобы и мысли более не было о плохом! А то «если останется живым»? Ты хотя бы думай, Карпов, прежде чем говорить. Предсказатель нашёлся.

‒ Всё понял, товарищ сержант.

Разговора не получилось. Все занялись своими делами. А дело у всех одно: сделать глоточек воды, а главное, лечь и вытянуться поудобнее на дне трубы. Они ложились, вытягивались, но долго так не могли нежиться ‒ чувствовался леденящий холод разгорячёнными телами, и были вынуждены усаживаться на сидушках вплотную, чтобы сохранить тепло распаренных тел, хотя и в таком положении старались вытянуть натруженные ноги. Плохо ли, хорошо ли, но все умостились, притихли и первое время спали как дети с открытыми ртами. Кому-то, видимо, снились сны. Первым что-то забормотал во сне Земляков. Он, сладко причмокнув, обнял Медведева, и снилось ему, что он нежно обнял жену Катю… Вот же она, рядом: тёплая, мягкая, покорная. Какое это, оказывается, счастье ощущать рядом любимого человека. И счастье ещё и оттого, что он навсегда вернулся к ней живым и невредимым, и ничто теперь их не сможет разлучить: ни злой человек, ни жизненные обстоятельства, какими они ни будь сложными. «Не переживай, Катюш, видишь, я вернулся, я с тобой. Война закончилась, и нет теперь причины переживать обо мне, а мне о вас с Гришей. Всё наладится, и с кредитами рассчитаемся. Какие-никакие, а деньги я получу, весной успеем наше поле посеять, потом собрать урожай. Только на картошке крест поставим: и хлопот больше, и рентабельность слабая, а пшеницей заниматься ‒ самое то. Выгодная культура». В какой-то момент сон его прервался, он почувствовал, что задыхается, очнулся и ощутил на лице лапу Медведева.

‒ Вот леший, чуть на тот свет не отправил! ‒ Сергей отодвинулся, повернулся на другой бок, чтобы не дышать на товарища и не лишать кислорода, какой пока имелся в трубе.

Сонный Медведев что-то промычал во сне и скривился, вытягивая ногу, положив голову на руку, продолжил тревожный сон. Земляков оглядев в трубе бойцов, почти погрузившихся во тьму из-за кое-где светивших фонариков, убегавших в туманную даль, вновь ткнулся головой в снятый обвес. Но недолго он спал, проснулся от послышавшегося стона, подумал, что это Карпов мучается, а пригляделся ‒ Медведев в свою правую ногу вцепился.

‒ Что с тобой? ‒ негромко спросил Земляков.

‒ Нога застыла ‒ сводит, того гляди жилы полопаются.

‒ Погоди, ‒ шепнул Земляков, вспомнив, как футболисты во время матча снимают судорогу. ‒ Ложись на спину.

Медведев послушно кое-как умостился, а подползший Земляков выпрямился, насколько можно было и, приподняв ногу Михаила, удерживал пятку, а другой рукой давил на стопу: раз, второй, третий.

‒ Погоди, без фанатизма давай, ‒ зашевелился Медведев, ‒ а то ласту отломишь. Вроде полегче стало.

‒ Встань, походи немного, разомни, ‒ предложил Земляков.

Тот осторожно приподнялся, сделал два-три шага туда-сюда, радостно выдохнул:

‒ Ты как доктор Айболит! Где этому научился-то?

‒ Жизнь научила. Ложись, ещё разок потяну мышцы для закрепления успеха.

На этот раз Медведев почти без проблем лёг на спину, приподнял ногу. Земляков знающе поработал с его ступнёй, спросил:

‒ Лучше?

‒ Нормально. Всё вроде прошло.

‒ Ну вот, а ты боялся, даже платьем не измялся.

На лице Михаила пробежала чуть заметная улыбка, он вздохнул:

‒ Спасибо тебе! Ты настоящий костоправ!

‒ Обращайтесь, ‒ улыбнувшись, посоветовал Земляков и был рад, что сумел помочь товарищу.

Он было устроился спать, но вдруг Карпов ‒ в этот раз уж точно он ‒ надсадно закашлялся.

‒ Хлебни водички, ‒ посоветовал Земляков, ‒ и постарайся глубже дышать.

‒ Пробую, ни хрена не получается, глотку как при ангине дерёт.

‒ Никто драть не будет, если сам перестанешь языком ворочать. Постарайся дышать аккуратно и глубоко.

Карпов сделал глоток, убрал бутылку, продышался и, действительно, перестал кашлять, а Земляков, убедившись, что товарищу полегчало, вновь устроился спать. Подумал, чувствуя, как слипаются глаза: «Здесь поневоле доктором станешь!».

Он почти проспал до того часа, правда, с перерывами, когда вдалеке раздался негромкий голос Силантьева:

‒ Просыпаемся, бойцы! Нас ждут великие дела!

Вскоре появился невысокий коренастый «Спутник», которого непросто теперь можно было узнать из-за потемневшего от копоти лица.

‒ Выспались? ‒ спросил он у Землякова. ‒ Как спалось?

‒ Отлично!

‒ Вот и прекрасно… Выпейте по глотку водички, и далее будем выдвигаемся. Вчера более половины пути прошли, осталась меньшая часть. Вода имеется?

‒ Почти вся…

‒ Терпите. В конце пути обещают по бутылке на брата.

‒ Есть терпеть!

‒ Молодец! Как фамилия?

‒ Земляков!

‒ Запомнил… Выдвигайтесь, не засиживайтесь.

Он пошёл по трубе навстречу движению: через кого-то переступал, кто ещё спал, кого-то обходил, кому-то помогал подняться на ноги, у кого-то останавливался, говорил о чём-то, и чувствовалось в его движениях, манере разговора желание сплотить бойцов, создать им доброе настроение, а будет настроение, то и надежда на счастливый исход будет подогревать в трудную минуту. Поэтому и говорил с ними мягким голосом, хотя и простуженным, и доверительные слова в этот момент оказывались очень кстати. Действовали они гораздо надежнее, чем если бы он отдавал резкие команды, особенно в эти минуты. Их уже ой как много минуло, если считать с той самой, когда они погрузились в подземное, не особенно гостеприимное царство.

Теперь начинался второй день их бесподобного путешествия, и никто не знал, каким оно выдастся, чем отзовётся в сердцах и душах, и как оно подействует на них. Что лучше не станет, это очевидно, по крайней мере до того часа, пока они не выберутся на поверхность, где, даже не верилось, хватанут полные лёгкие весеннего воздуха. И станет он для них самым вкусным и бесподобным подарком. И будут они дышать им, орать, захлёбываясь от счастья, и будет им казаться, что лёгкие вот-вот разорвутся. Сергей вспомнил, как бросал курить, когда родился Гришка, какое он ощущение испытал после нескольких лет жизни в никотиновом дыму. Тогда казалось, что лёгкие не выдержат, лопнут, когда он вдыхал во всю грудь, но и этого оказалось мало, хотелось дышать глубже и глубже. Что-то похожее будет и с ними, когда они выберутся из подземелья, только в тысячу раз комфортнее. И когда Земляков представлял этот момент, то постарался не очаровываться мимолётными грёзами, зная, что только тогда он достигнет желаемого, когда придёт пора тому часу, такому долгожданному. Пока же, как ни старайся, как ни терзайся, раньше определённого часа ничего не получится. А сейчас… А сейчас волю в кулак, глаза в кучку, чтобы не споткнуться, не упасть, потому что ой как тяжело падать в металлической трубе, а то он вчера упал и едва колено не расшиб, хорошо наколенник помог спастись от травмы. А что значит стать хромым в это месте? Это беда. Никто, конечно, не бросит, но каково быть обузой для других, когда самих себя-то нести тягостно.

Во всех мысленных наслоениях Сергею вспоминались слова «Спутника» о том, что большая половина пути вчера была пройдена. А что это значит? Что сегодня вечером они должны узнать дальнейшие планы командования, или крайний срок ‒ утром, которые понемногу проясняются, хотя ничего конкретного им никто не говорил. Ведь и без того понятно, что не просто так они выдвигаются куда-то по трубе. Труба куда ведёт? Ясно ж, что не в свой тыл, в свой тыл можно и без трубы добраться, а ведёт труба в тыл врагов, причём глубокий. И если учесть, что труба тянется в юго-западном направлении со стороны села Большого Солдатского в сторону Суджи, занятой врагами, то тогда понятно расстояние, какое им необходимо пройти. Получается, что сегодня к вечеру они должны достигнуть окрестностей этого города и, как ангелы-хранители и защитники, должны воспарить над ним, выбив нацистов и защитив оставшихся жителей. Если так рассуждать, то всё сходится, и теперь особо и голову нечего ломать, а надо делать, что должно, а там… А там прозвучит от «Спутника» команда, ибо он отвечает за вверенных бойцов, за их жизни и судьбу. Главное, чтобы переживания оказались грамотными.

Когда разломались, разогрели негнущиеся спины, размяли ноги, Земляков спросил у Медведева:

‒ Ну что, дорогой товарищ Миша, готов в путь-дорогу?

‒ Готов-готов... Дорогу осилит идущий ‒ говорит мой внутренний голос.

‒ Правильно говоришь, голова!

Сказать легко, а каково осуществить ‒ это вопрос. Медведев, переговорив с Земляковым, знал от него, что к вечеру они должно дойти до конечной точки, если, конечно, смогут дойти. Вчера-то они сгоряча, можно сказать, отмахали большую половину, а сегодня даже первые шаги даются ой как тяжело, а что будет дальше, можно лишь предположить. И ведь ни с кем это не обсудишь, не переговоришь, не станешь жаловаться на судьбу: в таком случае либо засмеют, либо отвернутся мужики. Да и не для того он шёл на СВО, чтобы пыхтеть и гундеть. В таком случае самому противно сделается. «Терпи, Михаил, и это тебе зачтётся!» ‒ успокаивал и подбадривал он себя, вспоминая жену.

 

10

Сказать, что у Валентины Медведевой время в отсутствие мужа тянулось бесконечно долго, ‒ это ничего не сказать. Оно мучительно тянулось. Постоянные мысли о погибшем сыне, а теперь о воюющем муже не давали покоя. Она по-настоящему ничего и не знала о нём. Знала лишь, что он на Курском направлении, а где конкретно, чем занимается ‒ для неё это было не особо понятно. Она никогда ранее не интересовалась военной темой, но она и не была для неё чужой в полном значении этого слова, она, конечно же, знала как библиотекарь поселковой библиотеки основные книги на военную тему, могла кратко изложить их содержание и посоветовать читателям, особенно дачникам, приезжавшим на лето в посёлок и окрестные сёла, произведение того или иного автора. Свои-то постоянные читатели, хотя их и немного, не хуже её самой знают о наличии той или иной книги. Даже временами пытаются проявлять инициативу и влиять на список поступлений, а их почти нет в последние годы. Пришлют одну-две книжки в квартал непонятных современных авторов, которыми редко кто интересуются, а в основном читают классику, книги советского периода, которых с каждым годом становится всё меньше, ведь многие списываются из-за ветхости. Зато регулярно и на обязательной основе присылают книжки-брошюры чиновников из области. Тут и материалы по животноводству, лесному хозяйству, книжки-квесты, то есть книжки-игры, если перевести на родной язык. Из детских книг тоже чаще всего спрашивают классику. Казалось бы, чего проще: есть спрос ‒ переиздавайте и распространяйте по библиотекам востребованное. Так нет же: неведомых иностранных авторов навязывают, которые считают детей за дураков, а их родителей за идиотов, и этих авторов кто-то поддерживает, а они, их книги, разрушают сознание детей и нормальное восприятие ими мира. Валентина читала в прессе, что поднимается этот вопрос, но пока особых подвижек не было заметно, и становилось особенно обидно за детей. Ведь им что навяжут, то они и будут изучать, и не задумываться над тем по младости лет, как на самом деле необходимо взглянуть на то или иное явление или событие. Хотелось бы, чтобы дети читали книги с положительными примерами, учились жизни на них. Поэтому, бывая иногда в области, она покупала на свои средства детские классические книжки, оформляя их поступление как дарственные, чем радовало местных понятливых родителей, впрочем, не особенно задумывавшихся над тем, каким образом эти книги появились в их библиотеке.

Без Михаила она перебивалась одна, хотя неподалёку жили родители, и к нам она наведывалась по выходным. Иногда ночевала там. Помнится, первое время после свадьбы и жили с Михаилом у них. Но недолго муж мирился со статусом примака из дальней мещерской деревни. В лесхозе, где работал, ему помогли со строевым лесом, сам он, скопив денег, нанял плотников, и те срубили пятистенок. К тому времени, когда родился Димка, у них уж был собственный дом, который сначала выглядел большим и пустынным, из-за почти отсутствия мебели. На первых порах имелись лишь диван-кровать, старый холодильник, кроватка сына, стол с табуретками и немного посуды, зато сразу поставили котёл для газового отопления. Прошёл ещё год и другой, Димка подрос, начал ходить и даже бегать и у него появилась отдельная кроватка, потом и другая мебель. Мало-помалу, с помощью родителей и старшего брата, жившего в Москве и хорошо зарабатывавшего, они обставили дом мебелью, холодильник заменили, телевизор купили, потом и второй, компьютер с прибамбасами приобрели, сами приоделись. К тому времени, когда Дима заканчивал школу, многое даже поменяли.

И вот теперь сына нет, и муж неизвестно где. И как-то это всё быстро произошло, за полгода всего её жизнь перевернулась. Разве могла она предположить всего эти полгода назад, когда сын демобилизовался, что вскоре потеряет его, что пройдёт совсем малое время и муж отправится в «командировку», как он называл СВО. Уж ему-то чего не сиделось дома. Понятно, что тяжело пережить потерю сына, не знаешь, что далее делать после такой катастрофы, но ведь не они первые, не они, надо думать, и последние. Ведь это всегда было, во все времена войны приносили потери и горе людям. Но как-то жили с Божией помощью, находили в себе силы победить кручину. Да и сейчас жизнь продолжалась ‒ и у них с Михаилом продолжается: уже четыре месяца они знают, что у них будет ребёнок. Оно пока маленькое, это существо, но иногда уже заявляет о себе. И Валентина знает, недавно узнала в консультации, что этот маленький ‒ новый Димка. Она очень хотела мальчика, и вот он в ней живёт, а его отец пока ничего не знает об этом. Ведь наверняка обрадуется сыну. Они ещё договорились до отправки Михаила на фронт, что у них будет второй Димка. Ну а если девочка ‒ тут уж ничего не поделаешь. И дочке рады будут. И теперь осталось всего ничего: дождаться рождения сынка и возвращения с фронта Михаила. Ведь это вполне реально, если всё чаще по телевизору говорят о перемирии и скором завершении войны. Надо лишь дотерпеть до этого счастливого момента.

Валентина не знала, как ускорить его и что может зависеть от неё. Ничего. Ну, повспоминает, повздыхает, а дальше что? Лишь душу растревожит. Ну, вспомнишь Николая Угодника, ну, перекрестишься, попросишь у него защиту воину Михаилу. Это, конечно, неплохо, но этого мало. Надо самой в церковь сходить, поставить свечку за его здравие. Вот это непременно поможет, Михаил и знать об этом не будет, а слово и дух Божий будут осенять его. Разве этого мало.

И она посетила церковь в ближайшую субботу. Поставила свечу за здравие Михаила, приложилась к иконе Божией Матери, исповедалась и причастилась; прониклась службой, когда её сердце трепетало от соучастия. Возвращалась из храма с лёгкостью и радостью на душе. В этот же выходной она не пошла к родителям, решив, что негоже оставлять дом без присмотра, сиротой. Пусть Михаил знает, что в его доме по вечерам горит свет, ему всегда есть куда вернуться. Это его дом. Валентина лишь каждый вечер, как сгущались сумерки, обходила комнаты, крестила тёмные углы, прогоняя чёрные силы, и молилась, читая «Отче наш», ‒ это приносило облегчение, душа расслаблялась как за невидимой защитой. Очень скоро она привыкла к тому распорядку, приносившему покой, и не представляла, как могла ранеше жить без него. Если сначала не находила себе места после отъезда мужа на фронт, страшилась спать в пустом доме, то теперь спокойно относилась к своему временному одиночеству, хотя и не считала себя полностью одинокой, помня, кто живёт у неё под сердцем. А с начала марта она начала готовить ящики для рассады. При доме у них был огородик, теплица, и к Пасхе обычно появлялись свои редиска, зелёный лук. Позже там кустилась рассада помидоров, огурцы наливались силой. В общем, обычные домашние сельские хлопоты, которые не позволяли скучать от безделья, а когда время чем-то занято, то и бежит оно незаметно, и на душе спокойнее.

Только как-то раз испугало вечернее происшествие, заставившее переживать, даже переполошиться, когда чья-то собака застряла в штакетнике палисадника. Вот как она попала туда, чем уж так заинтересовал её палисадник? Думала, побесится-побесится собачка, сорвётся и убежит. Но время шло, а она никак не могла освободиться. Принялась выть, то ли от безысходности своей, то ли звала хозяина. И от этого воя Валентине стало не по себе, потому что так собаки воют к покойнику. «Господи, что же это такое? За что такое наказание?! ‒ думала она, связав этот вой с событиями на Курской земле, где сейчас находился Михаил. ‒ Господи, помоги ему, отведи беду великую!» ‒ молилась она, невольно связывая тамошние события с воющей собакой, и не знала, что делать. Позвонить родителям, так ведь не хотелось тревожить отца, самой попытаться что-то делать ‒ мысль мелькнула и пропала: не хотелось рисковать. Решила к соседям сходить, пока они не легли спать. Только собралась ‒ собака выть перестала, но всё равно пошла, решив: «Сейчас не воет, через минуту опять будет заливаться на всю улицу».

Постучала в окно соседям. Увидев выглянувшего на крыльцо хозяина, сказала:

‒ Виктор Васильевич, не знаю, что делать. Собака чья-то приблудная запуталась в палисаднике ‒ всю душу истерзала. Помогите избавиться от неё.

‒ А чего ты с ней сделаешь. Освободишь ‒ покусает. Это, скорее всего, никулинская собака, она у него часто с цепи срывается. Хозяин зальёт в глотку, день-два не покормит ‒ она в бега. Наверное, и в этот раз та же история. И не подойдёшь к ней ‒ зла до невозможности. Ладно, ты ступай домой, а я схожу к хозяину, попрошу, чтобы убрал это безобразие.

Валентина ушла к себе и долго стояла у окна, дожидаясь, пока появился тот самый разухабистый Никулин. Он прикрикнул на кобеля, тот сразу присмирел и поджал хвост, а хозяин повёл его на цепи домой. Валентина вроде бы успокоилась, легла спать, а мысли так и бежали чередой из-за этой собаки. Она уже застревала у них полгода назад именно тогда, когда перестал выходить на связь сын. И так же выла среди ночи, пока Михаил не поддел на рассвете колом цепь и кобель унёсся в открытую калитку. Теперь она связала эти два происшествия, и сравнение растревожило сердце. «Ну, где ты, Миша? Отзовись, успокой меня грешную, нет у меня никаких сил терзаться. И когда это закончится ‒ одному Богу известно. Отзовись. Мне и нужно-то услышать от тебя несколько слов, что жив-здоров и ждёшь встречи». Михаил, конечно, не мог её услышать, но она надеялась, что её слова каким-то невероятным образом дойдут до него, он отзовётся, а пока она будет терпеливо ждать его родной голос.

Если бы всё так было просто и понятно, и нашёлся бы какой-нибудь мудрый человек, чтобы объяснил, рассказал что-то о Михаиле, хотя бы на расстоянии соединил бы их. Но где такого найти, мудрого и всезнающего волшебника, да и есть ли такие. Поэтому ей оставалось всё носить в себе и не понимать, как она могла допустить, чтобы муж отправился на фронт. Кто его неволил, какой командир? Ведь сам же напросился, а она отпустила. Не смогла удержать. Хотя, вспоминая себя тогдашнюю, она и не понимала особенно, что происходит, в какую пропасть заглянул муж, находясь в разбитом и почти неадекватном состоянии с того времени, когда пришло извещение на сына, до конца не сознавая, что происходит. И это продолжалось не одну неделю, казалось, что всё происходит не с её сыном, а сын обязательно вернётся, хотя он уже упокоился на поселковом кладбище. Только поняла месяц назад, когда в их посёлке вновь хоронили бойца, погибшего на Донбассе. Она его знала, выдавала ему книги, когда он учился в старших классах, и думалось тогда, что всегда будет знать его, как и всех иных читателей библиотеки. Но нет, теперь одного не досчитаться. Можно ли было подумать тогда, что он отойдёт в Царство Божие так рано, таким молодым, даже не успевшим жениться. В это совсем не верилось, как до поры до времени не верится в любую смерть.

И всё-таки она могла убедить себя, что вера в приметы ‒ это плохая привычка, неправильная. Нельзя поддаваться влиянию какого-то внезапного случая, никак и ничем не связанного с ней и её семьёй, чтобы копировать, примерять на себе. Мало ли где что случается, так что же теперь из-за всякого неправильного чиха панику устраивать?! Нет, это никуда не годится, нельзя поддаваться не только чужому нашёптыванию, но даже и собственным приметам, какими бы они ни казались беспроигрышными, даже извлечёнными из собственного опыта. Ведь и свой опыт бывает обманчив.

Рассуждая так, она мало-помалу успокоилась, перестала обращать внимания на бесовские приметы, и тем самым утешила себя, зная, что пока она ждёт Михаила, то будет вместе с ним. Поэтому, когда вскоре позвонила мать и спросила о Михаиле, Валентина ответила спокойно и уверенно:

‒ Он недавно звонил, спешил. Сказал лишь, что у него всё хорошо с Божией помощью. Так что, мам, не переживайте с папой.

 

11

Они немного поговорили лишь на первой остановке второго дня, когда Медведь улёгся на дне трубы и сказал Землякову:

‒ Новость есть!

‒ Говори.

‒ Сын у меня вскоре будет. Второй Димка!

‒ Откуда известно?

‒ Жена сообщила.

Земляк хмыкнул:

‒ Ещё что скажешь? Или уж глюки начинаются?

‒ Глюки не глюки, а видел её, как тебя сейчас вижу. Во сне, конечно. Сказала, что врач определил пол ребёнка. Всё на мальчика указывает. Значит, так и будет!

‒ Ну, поздравляю!

‒ Сейчас-то чего поздравлять. Вот когда родится, а мы с тобой отвоюем, то приедешь из своих диких степей и окрестим сынульку, и станешь ты крёстным отцом ему, и породнимся мы на веки-вечные.

‒ Заманчиво, конечно. Будем верить в это.

‒ А как иначе! Хотя и говорят, что загад не бывает богат, но у нас-то особый случай. Не каждому такой выпадает. Веришь этому?

‒ Верю, верю…

‒ Твоя-то снится?

‒ За ночь по нескольку раз. На другой бок повернусь, а она тут как тут.

‒ Чего говорит?

‒ Деньги спрашивает. Чего она скажет… Как-то сказала, чтобы я тебя поменьше слушал, а то за эти сутки ты мне столько в уши надул ‒ голова ходуном ходит.

‒ У тебя-то от чего она ходит. Наша прогулка тебе в радость должна быть. Мы, когда пацанами были, нор нароем зимой в снежном овраге ‒ целые города выстраивали, а здесь ничего и строить не надо ‒ всё готовое. Домой прибежишь, а с головы до ног сосульки. А если день морозный, то одежда ото льда хрустит. Есть, что вспомнить.

 ‒ Ладно, Миша, поднимайся ‒ дорога зовёт!

Тот покряхтел по-медвежьи, приподнялся, ткнулся рюкзаком в трубу, вздохнул:

‒ Жалко, выпрямиться нельзя, а то давно дошли бы.

На следующей остановке Медведь достал из аптечки марлевый тампон и, промокая им тяжёлые капли, выжимал тампон себе в рот. Напиться таким способом не напьёшься, но хотя бы горло от сухости на время драть перестаёт и кадык работает, правда, почти вхолостую, помогая проглотить хоть какую-то каплю. Смотрел на товарища Земляков, смотрел и достал из кармана рюкзака пластиковую полторашку с остатками воды, отдал:

‒ На, сделай полглотка! Сделаешь больше ‒ задушу!

‒ Что так строго?!

‒ Нормально. За это спасибо скажи.

Взял Медведев бутылку, посмотрел на свет фонаря, а в ней почти и пить-то нечего.

‒ Ну, такой водой, только душу дразнить.

‒ А ты не дразни, а глотни, пока я добрый. Зато без мазута.

‒ Ну, если позволяешь, придётся отведать.

Аккуратно, чтобы и капли не пролить, Медведь приложился к горлышку и, сделав, как и приказывал Земляков, полглотка, сказал:

‒ Хорошо быть мелким в нашем случае. Мелкие букашки, похоже, вовсе не пьют. Или росой обходятся, а на зиму в спячку уходят. Хорошо им… А ты ‒ молодец. Вторую бутылку заканчиваешь. И куда в тебя столько влезает.

‒ Куда и у всех. Зато теперь меньше тяжести нести.

‒ Да нет уж… Я бы только такую тяжесть и таскал с собой. Вот что делать будем, когда вода совсем закончится.

‒ Ты нашёл способ. Труба большая ‒ конденсата на всех хватит.

‒ Это что же получается: мы своё дыханье пьём, круговорот воды в природе.

‒ А ты ‒ молодец, голова, жалко только, что сочинять не умеешь, а то какую-нибудь статью нацарапал на эту тему или стихи актуальные.

‒ Куда уж мне. Мне только в лесу брёвна тягать на трелёвочнике, только, скажу тебе по секрету всему свету, что вполне скоро останемся без работы. Наш арендатор, на которого мы пашем, совсем край потерял ‒ ещё немного и все леса в нашей округе сведёт. Потравы на него нет. Пилит и пилит, пилит и пилит. Настоящий хозяин одно дерево спилит, другое посадит. А нашему это не по чину: только пилить горазд. Иногда, конечно, делает посадки для плана и отчёта, но за ними никто не ухаживает толком, и они зарастают сорными породами.

‒ Ладно, лесоруб-лесовод, поднимайся ‒ все зашевелились.

Медведев поднялся, посмотрел в глубь трубы, а оттуда влажный воздух волной. Воздух холодный, химический, озноб от него. Благо, что потеть почти перестали. И ещё чувствовалось, что труба живая ‒ она гудела, казалось, дрожала от собственного гула, исходившего из её глубины. Подумал: «Этот сколько же там душ собралось, это сколько людей страдания принимают. А спроси каждого, никто не скажет, что страдает. Да ‒ устал, да ‒ пить хочет, да ‒ спать охота, но никто не признается, что жалеет, что подписался на этот поход. И кто бы ни спросил такого в этот момент, мол, как чувствуешь себя, дружок, ответит через силу, но бодро: «Отлично чувствую, всем на зависть!». И ни в чём не упрекнёшь его, ничего не скажешь обидного, а только удивишься и подумаешь: «А ведь он прав, негоже показывать слабость, даже если она и есть».

Очередная стоянка не располагала к разговорам. Лежали, молчали и, похоже, ни о чём не думали. Зато на следующей началась суета, когда Карпов упал на дно трубы и захрипел:

‒ Всё, не могу, подыхаю!

‒ Респиратор надень ‒ поможет! ‒ подсказал Володя Громов, шедший с Карповым в паре.

‒ С ним ещё хуже ‒ воздух задерживает. И весь уже мазутом пропитался с обеих сторон.

‒ Не кричи так ‒ укров переполошишь.

‒ Сколько ещё идти? Почему никто не скажет?

‒ До конца трубы! ‒ подсказал подошедший сержант. ‒ Как она закончится, так и баста! Лагерем встаём.

‒ Никогда она не закончится!

‒ Ладно не кричи и не хнычь ‒ здесь не детский сад. Будь мужиком. Метров через двести должна быть отдушина. Около неё посидишь, в себя придёшь. Вот тебе баллончик от астмы ‒ подыши пока. И не вздумай около неё хай поднимать!

‒ Договорились.

Карпов, действительно угомонился, лежал без движения и, присосавшись к баллончику, пытался дышать во всю грудь, насколько позволял бронежилет. Вскоре, пробравшись меж бойцов, появился командир штурмовой группы.

‒ Кто кричал? ‒ спросил он.

Ему указали на притихшего Карпова, и он опустился перед ним на корточки, дотронулся до плеча, окликнул:

‒ Боец, как дела?

Карпов пошевелился, открыл глаза, спросил:

‒ Ты кто?

‒ Ваш командир, «Спутник».

‒ Извините.

‒ Как самочувствие?

‒ Нормально, но почему-то кажется, что мы всё время идём под гору, а там огонь бушует.

‒ Нет там никакого огня… Это от усталости и нехватки воздуха галлюцинации появляются. Потерпи, боец. Дыши глубже. Ведь сможешь же?

Карпов приподнялся, сел, несколько раз глубоко вздохнул.

‒ Ну вот! Легче стало?

‒ Немного.

‒ Вот и прекрасно! Продолжаем движение.

«Спутник» помог Карпову подняться, поддержал его, когда тот переступил с ноги на ногу, сказал подвернувшемуся Сергею:

‒ Земляков, помоги в случае чего товарищу.

‒ Есть, товарищ командир!

‒ Пошли, дорогие. Пошли. Осталось немного.

«Спутник», конечно, знал, сколько предстояло пройти, хотя и трудно в полумраке ориентироваться, но внутри трубы была связь, а он более ориентировался по времени, на среднее время прохождения, делая поправку на усталость группы. Он и сам устал и знал, что лицо его к этому времени покрылось грубыми складками, под глазами больше обычного набухли мешки, но и у всех лица не пылали здоровьем, скрытые под масками из копоти. Откуда она бралась здесь, не понять, хотя можно предположить, что копоть от загазованности, остаточного метана, которым пропитаны стены трубы до последнего самого мелкого атома, и теперь он выходил в трубу, смешивался с воздухом, отравленным дыханием сотен бойцов, и получалась смесь, от которой кружилась голова и накатывали галлюцинации. В такой ситуации оказаться на пять, десять минут ‒ подвиг, а что тогда говорить о вторых сутках, когда, казалось, плавится мозг от напряжения, ‒ это не сразу поддаётся осознанию. В какой-то момент Карпов, немного придя в себя от глубоких вздохов, а более от внимания командира группы и баллончика, радовался, что полегчало. И не хотелось вспоминать, что дал сегодня слабину, вынудил командира суетиться, придумывать и говорить детские слова. Парни не осудят, поймут, но стыдно сделалось перед самим собой. И он не стал ни оправдываться, ни просить прощения, тем самым ещё сильнее заставив бы себя устыдиться.

Он и у отдушины долго не торчал, отодвинулся, позволил другим хватануть воздуха, казавшегося чистым кислородом и мгновенно придавшего сил и настроения. И он пошёл далее, вспоминая «Спутника», годившегося ему в отцы, и ставшего им на несколько минут, которые он запомнит теперь на всю жизнь. К нему подошёл Земляков, подал почти пустую бутылку с водой, предложил:

‒ Попей!

‒ А сам?

‒ Сам потом. Сделай полглоточка и оставь себе. Пригодится.

Виктор, изогнувшись, промочил рот и, всё-таки возвращая бутылку, пожал Землякову руку. Эта капля воды заставила Карпова ещё более воодушевиться. Теперь почему-то и Земляков, и идущий рядом с ним Медведев, и даже молчун Володя Громов показались в этот момент необыкновенными пацанами, такими, какими он их навсегда запомнит. Если вчера, когда ныл о курении, они казались чёрствыми и сухими мужланами, в коих не имелось и капли сострадания, то теперь всё поменялось. Они стали своими в доску, с ними теперь можно жить и не тужить.

Подземная людская вереница продвигалась под землёй всё ближе к конечной точке, где бойцы получат приказ к наступлению, каждому проговорят их действия, на картах покажут примерный маршрут, и тогда только вперёд, только к победе. Но пока все знали, что ещё много будет испытаний, прежде чем они окажутся на свободе, вырвавшись из трубы, и надо терпеть и терпеть.

Стиснуть зубы и терпеть.

 

12

В последнее время Екатерина Землякова окончательно заскучала без мужа. Если на первых порах у неё складывалось терпимое отношение к решению Сергея отправиться на СВО, тогда мечталось: вот сходит муж, что-то заработает, и тогда они расплатятся с долгами и опять займутся своим, пусть и арендованным, полем. Оно осталось под зиму после посева озимой пшеницы, весной надо лишь внести удобрения, задержать влагу боронованием и ждать урожая. Это в идеале, но идеала не получилось, потому что сеяли практически в сухую землю, дождей не было до морозов, она взошла лишь местами, а это значило, что посевы за зиму погибнут. Всё это она знала со слов Сергея, потому что сама не особенно вникала в его занятие. Её обязанность по работе ‒ обработка платёжек и прочая бумажная канитель. И вообще она во всём доверялась мужу, даже когда он отправился воевать, решив хотя бы таким образом немного заработать, чтобы спасти весной положение своих пошатнувшихся дел, и она не видела в этом ничего особенного, тем более драматичного и почему-то сравнивала нынешние военные заботы с его службой в армии: отслужил и вернулся здоровым, и особых причин переживать не имелось. Она примерно так считала и в этот раз, но изменила своё отношение к происходящему, задумалась, когда в Степном прошли похороны погибшего бойца, а вскоре и ещё одного. Вот только тогда она поняла, что это такое ‒ война! И сделалось страшно за Сергея, ходила как в тумане, от мыслей разрывалось сердце, и ругала себя за такую неосмотрительность, позволившую допустить эту ошибку, не до конца поверив, что идёт настоящая война. И уже жалела, что отпустила его, не зная всех его устремлений.

С того момента, когда это произошло, она стала вникать во все новости, какие передавали по телевизору, чаще рассматривала карту Донбасса и Курской области. Где, как она знала, воюет Сергей. Ранее она не интересовалась этой областью, считая её обычной среди обычных, а теперь только и следила за новостями, приходившими оттуда. А когда узнала, что в их Степном собирают гуманитарную помощь, то и сама поучаствовала, отдала денежку на общее дело. Но этим не ограничилась. Узнав, что в Доме культуры собираются женщины, в основном пенсионерки, и плетут для нужд СВО маскировочные сети, и уже отправили несколько партий на фронт, чтобы было чем маскировать бойцам орудия, танки, окопы, блиндажи, где они укрываются от непогоды и пуль. Зашла как-то после работы в Дом культуры, зная, что сын сейчас на футбольной секции в школе, узнала у вахтёра, что собираются вязать сети вечерами по будням, а в выходные и днём.

‒ Да вы пройдите в танцевальный зал, поговорите с их старшей. Елизаветой Юрьевной её зовут. Помните, в больнице терапевтом работала.

Прошла Екатерина в танцзал, а ей навстречу она сама пожаловала: ухоженная, аккуратная, с красиво уложенными чуть подкрашенными волосами, узнала её, но всё-таки спросила:

‒ Вы, кажется, Екатерина Землякова из «Энергосбыта»?

‒ Всё правильно.

‒ И что же вас привело сюда?

‒ Зашла посмотреть и узнать, можно ли поучаствовать и помочь, если, конечно, получится.

‒ Получится. Работа несложная. Было бы желание. У вас кто-то воюет?

‒ Да. Муж на фронте под Курском.

‒ У нас есть несколько женщин, проводивших мужей и сыновей на фронт, а теперь помогающих нам. На дому вяжут носки и варежки с двумя пальцами ‒ ну, знаете, такие военные. Приходят и старшеклассники. Всем дело находится.

‒ Ну, вязать я не мастерица, а вот сети плести могла бы.

‒ Мы подскажем. Приходите. Два-три часа поработаете ‒ это тоже помощь. Необязательно каждый день. По возможности. У нас хотя коллектив женский, но ходят и два пенсионера ‒ бывшие военные. И молодёжь есть. Сегодня нам как раз помогают парень и девушка. Так что всем дело найдётся.

‒ А может, я уже сегодня останусь! Хотя бы посмотрю, попытаюсь что-то освоить.

‒ Оставайтесь, конечно, сначала посмотрите, а потом и сами попробуете. Несложно. Вы не застали те времена, когда целлофановых пакетов не было, и продукты носили в авоськах, а я помню их. Очень удобные, правда, всё, что несёшь, выставляешь напоказ. Но в то время радовались этой возможности ‒ не похвалиться продуктами, нет ‒ а то, что они есть, что человек заработал для семьи. Были такие челноки специальные из металла, умельцы сами плели бытовые сетки-авоськи. Мы то же самое делаем, только значительно крупнее ячейки и размеры соответственно… Если это вам интересно, то проходите, раздевайтесь. ‒ Когда она разделась, женщина спросила: ‒ Скажите, а это не ваш сын в уголке старается? Очень трудолюбивый.

Екатерина взглянула в ту сторону.

‒ Точно ‒ он! Погодите минутку.

Подошла к нему, а он не один ‒ с девушкой, спросила удивлённо:

‒ А ты что здесь делаешь? На секции должен быть?!

‒ Мам, не переживай. Всё нормально. Картошку на ужин я пожарил. А ходим мы сюда с одноклассницей. ‒ Он позвал её ‒ светленькую, худенькую, глазки голубые, носик вздёрнутый ‒ таких раньше рисовали на открытках к 8 Марта: ‒ Иди сюда, пожалуйста. Это моя мама.

Когда девушка подошла, то слегка покраснев, представилась:

‒ Оля.

‒ Вот и прекрасно, а я Екатерина Андреевна. Вы вместе помогаете?

‒ Ходим вместе, а плетём каждый свою сеть, чтобы не мешать друг другу.

‒ Это наши «паучки», ‒ отозвалась о них Елизавета Юрьевна. ‒ Это мы так любовно называем своих помощников, впрочем, за ними не угонишься. Неправда ли, верное определение? Они, действительно, как старательные паучки, плетут сети ‒ помогают фронту. Как говорится, чем могут. Сейчас Гриша всё вам покажет и расскажет.

‒ Ну, рассказывай, сын!

‒ Мам, я сначала вкратце расскажу и покажу весь процесс. Пройдём к станку. ‒ Они прошли, а Григорий продолжал: ‒ Для масксетей используем капроновую ткань не очень тёмного цвета, скорее разные оттенки серого, коричневого. Нарезаем лоскуты из ткани и вплетаем их в углы ячеек. Для удобного плетения сети устанавливают размеры два метра на три или два на два. Такие сети можно соединить потом в одну большую. Сеть необходимо оплести капроновым шнуром по периметру. Его надо пропускать через каждую ячейку без пропусков. Шнур продается в хозяйственных магазинах. Основу сети заказываем в интернете. После того как шнур обвязан по периметру сети, его нужно закрепить. Закрепляется он узлами-петлями по углам с захватом крайней угловой клетки. Как видишь, мам, всё просто.

Он показал, как это всё делается, потом попросил сделать то же самое, и когда она прошла ряд, то похвалил:

‒ Отлично получается. Сначала лоскуты крепи.

‒ Потренироваться надо.

‒ Потренируйся, только всё делай не спеша, осмысленно, когда дойдёшь до края рамы, позови меня ‒ вместе отредактируем.

«Ну, девушка, вот этим ты точно никогда не занималась! ‒ подумала Екатерина, глядя на сына и радуясь ему. ‒ Учись. Научишься ‒ будет, что вспомнить!».

Когда завершила плетение, позвала сына:

‒ Гриш, подойди, оцени.

‒ Неплохо. Надо теперь оплести её. Если есть время, можно за соседний станок перейти, ещё попробовать.

Вторая сетка получалась аккуратнее, «наставник» подошёл, серьёзно похвалил, как учитель ученика:

‒ Екатерина Андреевна, вы на глазах опыта набираетесь!

‒ Теперь можно с лёгкой душой и домой отправиться.

Уходили они вместе, втроём. Екатерина подумала, что совсем немного времени провела за «рукодельем», а оказалось, два часа пролетели. На полпути сын отправился провожать Олю, а она неспеша пошла домой и радовалась: за себя, за сына: «Совсем парень взрослым стал. Вот бы и отец порадовался, увидев его и узнав, чем он занимается».

Пока она разогревала картошку, вернулся сын.

‒ Быстро ты… Давно ходите сети вязать, «паучки»?

‒ Месяца полтора уже.

‒ А меня зачем вводил в заблуждение? Я ещё тогда подумала, когда ты первый раз пошёл: «Куда это он?». Никогда в футбол не играл, а тут сразу в секцию записался. С Олей давно дружишь?

‒ С девятого класса.

‒ И столько времени молчал?!

‒ А чего языком трепать.

‒ Ничего и не трепать. Всё-таки интересно знать, с кем мой сын встречается. Как она учится?

‒ Отлично.

‒ Тоже на олимпиады ездит?

‒ Пока нет, но вот-вот.

‒ Не успеет. Скоро учебный год закончится.

‒ Ну и ладно. Всё равно она на золотую медаль тянет. Вместе будем в университет поступать.

‒ Это хорошо, только плохо, что уедете и ‒ с концами.

‒ Ну, это как получится.

‒ А скажи, кто тебя надоумил сетями заняться.

‒ Папа, хотя и не напрямую. Когда он ушёл на СВО, я всё думал, чем бы ему помочь, вот мы с Олей и придумали, узнав, что в Доме культуры вяжут маскировочные сети.

‒ На учёбу это не повлияет?

‒ Нет, мам. Это только у бездельников не хватает времени, а тот, кто трудится, тот всегда всё успевает.

Екатерине был приятен разговор с сыном, но всё равно виделось в нём что-то необычное и немного пугающее. Получалось, такие, как их с Сергеем сын, как Оля, пытаются чем-то помочь фронту, воюющим бойцам, а кто-то и знать не знает обо всём этом. Будто живут, как кроты под землёй, и ничего их не касается: ни хорошее, ни плохое ‒ всяк за своё держится, даже, наверное, и не знают, что где-то люди воюют за страну, за всех людей, населяющих её, а можно подумать, что только за себя они стараются: жилы рвут и жизнь кладут. И вроде ни в чём виноватых нет, каждый занимается своим делом, а не хватает воли всем собраться в мощные кулак, да так двинуть по сусалам, чтобы земля загудела да смела с себя всю нечисть, привыкшую жить ложью и вероломством. Это Екатерина поняла только в последнее время, когда Сергей уже находился на СВО, а до этого все тревожные события мимо неё проходили. «Или только тогда человек спохватывается и начинает думать не только за себя, но и за всех, а до этого витает в облаках, не понимая того, что где-то кто-то кладёт жизни свои и за него, в том числе, чтобы он продолжал витать в облаках. И как такому донести, вдолбить, что если он и далее так будет вести себя, то в конце концов и до него докатятся несчастья».

Вроде бы не женское это занятие ‒ рассуждать на подобные темы, но они приходили сами собой, и всё здесь зависело от того: живёт ли в тебе совесть или тёрханная мочалка преет вместо неё, и неважно в этом случае: женщина ты или мужчина. Помнится, и она без особенного волнения сначала восприняла уход мужа на СВО, как будто тот отправился на заработки, до конца не понимая, что им двигало. Думала, что возможность заработать, а в нём древнее воинство проснулось, потерянное в прахе многих поколений, прошедших с тех времён, когда основной обязанностью мужчины считалась обязанность по защите своей земли.

Что и говорить, разбередила Екатерина душу сегодняшним поступком, и захотелось ей, чтобы об этом узнало как можно более людей, чтобы они тоже объединились в одно большое целое и все вместе встали рука к руке. Но как об этом кому-то рассказать, как выплеснуть из души, всё что наболело за последние месяцы. Или ничего не надо этого делать, а лишь добросовестно выполнять какую-то малую долю общей работы, как, например, её Григорий. Нашёл полезное занятие, и теперь попробуй что-нибудь ему скажи, что он что-то не так делает. Ведь не поймёт, в лучшем случае усмехнётся. Смеяться не будет ‒ не тот человек, а усмехнуться вполне может.

 

13

Чем больше делалось остановок, тем меньше бойцы разговаривали. Ни сил не осталось болтать, ни возможностей, если язык не хотел слушаться и еле ворочался, обдирая нёбо. Даже Володя Громов перестал вспоминать стихотворения. А когда ему говорили, что если начал, то продолжай, а то несолидно получается, не в жилу, он лишь отмахивался и делал страшные глаза, выделявшиеся белками на закопчённом лице. Они вообще все стали на одно лицо, и сразу не узнаешь кто есть кто. Даже вблизи. Особенно, когда им вдогонку из трубы наплывал то ли туман, то ли морось от испарений бесконечной массы людей, следовавших за ними. Все они шли, согнувшись, останавливались, чтобы отдышаться или просто поглубже вдохнуть, но не удавалась, потому что дыхание было поверхностным, слабым. И сколь часто ни дыши, воздуха по-прежнему не хватало даже тем, кто более или меня держался. Но это не значило, что всё благополучно у человека, если он молчит или заставляет себя молчать, а если и прорвётся голос и сил хватит лишь на реплику, то и не поймёшь, что он говорит, еле ворочая языком. Но когда даже самый молодой из них, тот же Громов, схватил Землякова за рукав и, указав рукой впереди себя, промычал: «Там свет! Мы пришли!» ‒ Сергей не знал, что ответить ему. Когда тот повторил: «Там свет!», Земляков достал бутылку, подал Громову:

‒ Хлебни полглоточка.

Володя сделал глоток и нехотя вернул бутылку Землякову, спросившему:

‒ Полегчало?

‒ Почти… А там всё равно свет…

‒ Ладно, согласен, но идти ещё далеко. Не думай об этом. Шагай себе и шагай ‒ так легче. И вдаль не смотри.

Громов кивнул, успокоился, зато Медведев что-то промычал, указав на бутылку: мол, давай и мне. Когда отпил полглоточка и поработал языком, спросил:

‒ Откуда у тебя столько воды?

‒ Ты об этом, кажется, спрашивал… Щёлкать не надо было одним местом, когда на входе все запасались водой. Вам было лень взять лишнюю бутылку, а я не поленился, хотя и от этой бутылки ничего не осталось. ‒ Он тоже немного хлебнул, плотно закрыл пробку. ‒ НЗ остался, на всякий пожарный случай.

Но тут Силантьев подошёл, посмотрел на воду. Пришлось и ему позволить присосаться. Когда же почти ничего не осталось, Земляков отдал остатки Карпову:

‒ Допивай!

Тот жадно вцепился в бутылку, осушил её до дна, а Земляков сказал, как похвалил:

‒ Отлично! Теперь мы все обнулились! Теперь терпите до финиша, может, там что-нибудь перепадёт.

Никто ему не ответил. Да и что скажешь. Две или три остановки они отдыхали молча, а на третьей неожиданно разрыдался Карпов. Никто его особенно не уговаривал, лишь Медведев подошёл, обнял, прижал к себе ‒ так и сидел с ним в обнимку. Перед тем как отлепиться, негромко сказал:

‒ Держись, Вить! Ведь ты же Победитель!

И Карпов услышал его, смахнул слёзы и ничего не сказал, лишь сжал его пятерню и первым поднялся, непонятно произнёс:

‒ Надо идти…

Никто ему не ответил, послушно и тяжело поднялись и продолжили считать шаги. Теперь до ста. Радовались и этому, а то как бы не пришлось ползти.

В какой-то момент, будто зная, что у них настроение и силы на нуле, появился «Спутник», а Земляков подумал: «Жаль, что ему воды не оставили…».

‒ Как дела? ‒ спросил он у него, почему-то более всего его запомнив из их небольшой группы.

‒ Нормально, ‒ ответил тот коротко и не знал, о чём ещё говорить.

‒ Как дела с водой?

‒ Отлично. Только сейчас допили остатки.

‒ Если шутите, то всё остальное ерунда. Терпите, ребята. Осталось часа два-три. И будет вам счастье! Тогда отдохнёте, поспите.

‒ Дальше-то какие планы?

‒ Будем ждать приказ к наступлению. Как говорится, как только ‒ так сразу. Держитесь, парни! Всем тяжело, особенно тем, кто за вами идёт. Пойду туда.

Вроде ничего особенного не сказал «Спутник», хотя как посмотреть. Всё-таки главное донёс, обнадёжил.

‒ Слышал, чем старшой порадовал? Часа два-три осталось! ‒ доложил Сергей Медведеву. ‒ Так что надежда появилась.

Да, действительно, появилась, именно ей теперь и жил Земляков. Хоть какая-то ясность. А она сил придаёт, прогоняет сомнения, переживания, даже временами накатывавшийся страх. Да-да ‒ именно так. А что это, если не он, когда в какой-то момент, задумавшись, Сергей вдруг вздрогнул, увидев, что труба впереди сужается. Ещё немного и она превратится в узкое горлышко, в которое не только пройти ‒ протиснуться будет невозможно, потому что она уменьшалась на глазах. «Разве мы такой конец ожидали? ‒ замирая, подумал он. ‒ В конце будут накопители, уж какие они ‒ бог весть, но всё, поди, попросторнее трубы. В них наверняка можно будет сесть и вытянуть ноги. И воздуха будет побольше. Красота будет. А что сейчас происходит: край, каюк, амба! Труба толстенная ‒ попробуй удержи её… Он даже закрыл глаза, страшась увидеть, как труба будет окончательно схлопываться… И что потом? Представить страшно. Какое-то время находясь будто в обмороке Сергей заставил себя скинуть наваждение, привести чувства в норму, вдруг осознав, что и к нему пришли галлюцинации, как у Громова. И ведь главное ни с того ни с сего. Только со «Спутником» поговорил, и вот оно накатило: смотри и радуйся. Он открыл глаза и увидел на месте трубы волнообразный зеленоватый свет, будто от Северного сияния. И понял ‒ сам же подсказывал Громову, ‒ что не надо смотреть в ту сторону, и глаза закрывать не обязательно. Надо лишь сосредоточить взгляд на чём-то одном, близком, таком, до чего можно дотронуться рукой. И он уставился взглядом себе под ноги, и наблюдая за ними, чувствовал, как светлеет голова, и ничего более не мнится, и впереди лишь чёрная труба, правда, необыкновенно широкая. В конце концов галлюцинации прошли. Либо он их перестал замечать. Потому и не смотрел по сторонам, а шёл и шёл, считал и считал шаги.

Всё заканчивается, похоже, и их дорога пошла к завершению, когда они увидели горящую впереди лампочку и людей, мелькавших в её свете. И теперь, когда манящий свет лампы казался совсем близко, то почему-то совсем не осталось сил, чтобы добраться до него и сказать самому себе: «Я это сделал!». Это были не очередные глюки, а всё по-настоящему, и люди были настоящие, из бригады «Ветераны», несколько недель жившие в трубе и готовившие её к их беспримерному походу. И вот они встречали долгожданных гостей, к ним вышел «Спутник», неизвестно, когда оказавшийся впереди, и первым обнялся с «ветеранами».

‒ Располагайтесь, парни! ‒ сказал один из них. ‒ Давно вас ждём!

Они рухнули там, где стояли, не в силах что-то сказать, о чём-то спросить. Сидели истуканами и глотали воздух. Которого здесь оказалось поболее, чем в глубине трубы.

‒ У нас тут выход приготовлен с временной земляной перемычкой, которую разрушим, как только будет получен приказ к наступлению, а в ней небольшое отверстие не толще руки, но и через него происходит вентиляция воздуха, ‒ пояснил один из ветеранов с закопчённым лицом, походивший на негра. ‒ Так что, парни, располагайтесь, кто желает, забирайтесь в накопитель, а кто-то и в трубе оставайтесь, но не кучно, чтобы промеж вас можно было пройти. А вот отсюда, он указал на лаз, уходящий вверх, вы будете десантироваться. Всего три ступеньки по лестнице, и вы на свободе!

‒ Нам воды обещали… ‒ не очень-то дружелюбно напомнил Карпов.

‒ Будет вам и вода. По бутылке в руки. Не больше. Хотите сразу выпейте, хотите позже. Мы не настаиваем. И ешьте-то поменьше. Меньше ешь, меньше пьёшь. Норма ‒ глоток на полдня. Если в это уложитесь ‒ молодцы. Это я к тому говорю, что неизвестно, сколько вам здесь томиться до получения приказа.

«Ветеран» вынес из «кладовки», тоже вырубленной в грунте, упаковку с водой, начал раздавать. Все, конечно, сразу сделали по большому глотку, кто-то добавил полглоточка и заставил себя на этом успокоиться, даже самые нетерпеливые более не поддались искушению.

Земляков думал, что накопители ‒ это большие комнаты, а оказались они узкими каморками, вырубленными в грунте через вырезанную боковушку трубы, и не более того. Единственное, что он успел понять, так это то, что в накопителях было относительно сухо и не капало с потолка, не текло по земляным стенам. Хоть в этом благодать, хоть от этого радость. Они расположились без особенного разбора. Кто где стоял. Земляков с Медведевым по обычаю рядом. В накопителе действительно дышалось легче из-за хоть какого-то запаса воздуха. Уж какого он качества, другой вопрос, но всё равно состояние у всех улучшилось, правда, ненадолго; из-за создавшейся скученности, когда другие подразделения волей-неволей подтянулись поближе к будущему выходу, вновь стала ощущаться нехватка воздуха. Но теперь выручало то, что не надо было двигаться, гнуться, сдавливая дыхание, хотя с нагнутой головой казалось, что дышалось легче.

Постепенно они успокоились, нагрели места и полезли в рюкзаки за сухпаем. Аппетита не было, но немного пожевали, помня высказывание «ветерана» о вреде еды в их положении. Мало-помалу пришла сонливость, относительная, но всё-таки успокоенность, как после удачно выполненного большого дела. Теперь им оставалось одно: отдыхать и ждать приказа, почему-то всегда приходящего внезапно.

Перекусив, Земляков почти сразу заснул, и снилось ему его поле, на котором он весной посеет пшеницу: или сам в отпуск отпросится с передовой, либо свояк организует ‒ технику найдёт и семенами разживётся, в сельхозуправлении всё-таки работает. Ещё когда уходил на СВО, он решил с женой Екатериной, что именно так и нужно поступить. Главное, чтобы вовремя отсеяться, с погодой подгадать, чего же земле пустовать. Она не виновата, что война идёт и каприз природы необходимо исправлять.

Сергей Земляков спал в накопителе, а во сне видел, что идёт краем зрелого золотого поля пшеницы. Плотно она растёт, туго ‒ рукой не раздвинешь, и на каждом стебле тяжёлые колосья, слегка наклонившиеся к пашне. И радость от вида спелой пшеницы на душе необыкновенная, вот он, урожай, налицо: убирай, сдавай на элеватор, получай деньги за свой труд и расплачивайся с кредитом. Без этого нельзя, из-за него и воевать за Родину пошёл, желая попутно из банковской кабалы вылезти… Сон понравился, хороший сон. А за полем он увидел жену и сына Гришу-старшеклассника, бегущего навстречу.

‒ Вы куда же это собрались? ‒ спросил он, поздоровавшись.

‒ Мы в лесопосадку. После дождя, там, говорят, грибы пошли, ‒ ответила жена. ‒ А ты далеко ли идёшь?

‒ Домой, к вам. Так что грибы отменяются. Сегодня будете меня встречать! Можете здесь начинать!

Екатерина обняла его, расцеловала:

‒ А мы ждём и ждём, все глаза просмотрели. Звонишь ты редко, да и коротко, никогда ни о чём не поговоришь!

‒ Зато теперь говори сколько душе хочется. Как у вас дела?

‒ По тебе скучали… А Гриша как медалист легко в университет поступил, на физика и математика будет учиться. Вот такая у нас радость!

‒ Григорий, дай твою руку, поздравляю! ‒ подозвал он сына. ‒ Не зря на олимпиады ездил ‒ добился своего! Голова!

Он обнял сына и прильнувшую жену обнял, и стояли они втроем на фоне зрелой пшеницы ‒ самые счастливые на свете.

 

14

К утру, когда сошла первая радость о завершении маршрута, а второй не суждено было появиться, настроение бойцов упало. Ждали приказа о наступлении, лишь бы поскорее выбраться на воздух, но его не было. Они продолжали надеяться, что он вот-вот поступит, но время шло, и всякий раз они ошибались. Почему-то всем казалось, что должны были получить приказ ещё вчера, сразу с прохождением маршрута, но даже и малого намёка на это не поступило. «Спутник» тоже отмолчался. Поздравил с прибытием и пожелал спокойного отдыха. Так и сказал:

‒ А теперь, бойцы, отдыхайте. Заслужили! ‒ и ни словом, ни полусловом не намекнул о наступлении, о том, что пришла пора выйти из трубы. Будто затем они и корячились двое суток, чтобы теперь лапу сосать, ничего не делая, и разрушать душу бесконечным ожиданием.

Теперь же получалось, что они пленники и заложники обстоятельств. И главное, что никто ничего и не пытается объяснить. Объяснили бы, тогда и легче стало, и не стали бы они терзаться пустыми надеждами. А так сплошная неопределённость. Особенно теперь, когда, судя по часам, наступило утро, и они вполне могли бы приступить к делу, ради которого и проделали свой бесподобный путь.

Сказали об этом сержанту, а Силантьев развёл руками:

‒ Я знаю не больше, чем вы. Так что выбейте эту мысль из головы и спокойно дожидайтесь время «Х». Когда придёт оно, никто из нас не знает, возможно, даже «Спутник», а знал бы сказал. Хотя нет: никто о подобных приказах заранее не распространяется. А вы ждите: отдыхайте и спите ‒ солдат спит, служба идёт, а вам зарплата.

‒ А я сейчас возьму у «ветеранов» кирку и сам пробью выход на волю! ‒ в сердцах сказал Карпов.

‒ В тот же момент, как только попытаешься это сделать, «Спутник» пристрелит тебя на месте.

‒ Не успеет!

‒ Он не успеет ‒ я пристрелю. Ты на войне или где, рядовой Карпов? Если на войне, то изволь выполнять приказ, всякое нарушение которого, тем более в таких экстремальных условиях, карается. И не один ты здесь такой, но почему-то нянчатся все только именно с тобой! Тебе это, что ли, в кайф?! ‒ сквозь зубы, негромко спросил Силантьев. ‒ Если так, то этот кайф пора тебе обломать!

Карпов ничего не ответил, да и что он мог сказать в этой ситуации, если любое слово против командира будет не в его пользу. Он даже пожалел, что так несдержанно высказался, но теперь уж поздно ловить вылетевшее слово. Оно было высказано и сразу изменило отношение товарищей. Он это понял, когда сержант отошёл, а никто из них и слова не сказал в его поддержку. И не могли они сказать, потому что приказы командиров не обсуждаются, особенно в такое время и в таком положении, в котором все оказались. Он-то сгоряча ляпнул, а у них, надо думать, поболее осталось рассудка. И он на них не обижался, нет, ‒ на себя теперь обижался и жалел, что согласился на участие в этой операции. И не потому, что до конца не знал о трудностях и предположить не мог, а теперь их испугался и более из-за того, что стал обузой для парней. Ну и для себя самого, конечно. Оставался бы он в блиндаже на линии соприкосновения, отбивал бы наскоки нацистов, и всё бы хорошо было. Но вот пришли настоящие испытания, и он сломался. Карпов искал для себя отговорку, выгораживая себя перед собой же: «Это не моя душа сломалась, а мой организм». Это, конечно, казалось слабым утешением, но хотя бы немного успокаивало. Он вообще любил, когда его кто-то уговаривал, говорил приятные слова утешения в чём-то ни было. И пошло это с его детских лет, когда отец погиб на Чеченской войне, а он остался тогда сиротой, а мать выскакивала, как она говорила, ещё дважды замуж, но жизнь у неё почему-то не складывалась с новыми мужьями, и она, выпроводив второго, более не спешила замуж, растила Витю одна. И может, поэтому ему не хватало мужского примера и отцовской руки. Всю жизнь мать заменяла отца; мать, всегда баловавшая его, редко когда говорившая что-то резкое ‒ просто не была на это способна. С пятнадцати лет, после восьмого класса, он пошёл работать на завод, а курить при ней начал с шестнадцати. Мать лишь поворчала первые дни, а потом сдалась: «Хотя бы на балкон выходи!». Тогда же начал приводить в гости девушек, оставлял их ночевать, и мать всё терпела, хотя однажды всё-таки высказала: «Ты хотя бы видел, кого вчера привёл? Она ведь старше меня!». Мать, конечно, преувеличила, но ненамного. Когда Виктор совсем вырос, то понял, что мать с мужьями не уживалась из-за него. Наверное, требовала от них какого-то особенного отношения к чужому для них ребёнку, внимания и ласки, но ой как тяжело это требовать от чужой души, чтобы она полюбила чужую душу.

После армии он на завод не вернулся, устроился на склад сетевого магазина. Работы много, но зато не надо работать по чертежу, затачивать резцы, «ловить» микроны. На складе всё проще, а главное ‒ ни за что не отвечаешь. Разгрузил, погрузил, устроил перекур. А время идёт. И зарплата приличная, хотя на заводах токари зарабатывают больше, и он мог бы зарабатывать, но не его это дело. Скучное.

Он и женат был. Два месяца пожил, и мать окончательно разругалась со снохой, и та убежала к родителям. Звала Виктора, но он не захотел жить в чужой семье, не мог бросить свою замечательную мать, которая всегда выручит, пожалеет. А это так важно, когда пожалеет родная мать, мама! Она даже не ругала его, когда он загулял, пропустил несколько рабочих дней, и вместо того, чтобы покаяться перед начальством, взял кредит и поехал с подругой на море. Отрывался, как он потом говорил, две недели, а, вернувшись, выбрал единственную дорогу, которая теперь ему была доступна, ‒ на СВО. А что, думал он: «нормальный ход!». Лишь мать жалел, представляя, как она будет убиваться, но она проявила неожиданную суровость к единственному сыну, видимо, окончательно устав от него, поэтому и не задерживала:

‒ Решил ‒ езжай!

Ни единой слезинки не пролила, лишь скукожилась, обхватила лицо руками и мелко вздрагивала плечами. И Виктору нечего было сказать ей, если это всё так неожиданно произошло, что даже не успели поговорить по душам из-за обиды. Вот только не понять, с чьей стороны большей: его или матери?

И вот он лежит в тесном накопителе, подстелив под себя сидушку, и не знает, как теперь вести себя, после того как получил от сержанта втык. Он закрыл глаза, уткнулся в рукав, чувствуя, как слёзы сами собой бегут и бегут. Карпов до конца дня пролежал, не дотронувшись ни до еды, ни до воды, решив уморить себя, лишить жизни, ни слова более не сказав никому. Он так и лежал до того часа, когда бойцы более или менее угомонились, свет почти нигде не горел, и чтобы смочить сухое горло, всё-таки достал бутылку, сделал глоточек и, подумав, ещё один и только после этого забылся тяжёлым сном смертельно уставшего и неутешного человека. Проснувшись среди ночи от нехватки воздуха, он приподнялся на локтях, и более сон не шёл к нему.

Второй день «отстоя», как они называли теперь свалившееся безделье, начался без вчерашнего ожидания приказа, словно все поняли замысел Генерального штаба и тех, кто планировал эту операцию. Не понимал этого лишь Карпов. Ему казалось, когда новый день начался без приказа к наступлению, потому что они попали в непоправимую историю. Поэтому улучив момент, когда не оказалось поблизости сержанта, он тихо спросил у Громова:

‒ Володь, тебе не кажется, что это вредительство?!

‒ Что именно?

‒ Кто-то, прикрываясь планом, сознательно держит нас в трубе в невыносимых условиях, вызывая тем самым гнев и злобу. Кто это спланировал ‒ тот предатель общих интересов, враг.

‒ А что надо делать, по-твоему?

‒ Ну не держать же бесконечно под землёй?

‒ А ты не задумывался, почему нас держат?

‒ И так всё ясно…

‒ А я по-иному думаю… Мы ведь идём в числе первых, и за нами тянется многокилометровая «змея» из бойцов, которых, может быть, тысяча. Вот и представь, что сейчас дадут команду на штурм. Ну выскочим мы из трубы, с нами ещё сотня-другая, но остальные-то не успеют подтянуться. Пока будем выскакивать, нацисты сначала, быть может, растеряются, но потом начнут садить артой да миномётами по точке выхода, а то и отобьют её. И что тогда делать оставшимся в трубе? Сдаваться на милость победителя? Только, боюсь, милости к ним не будет, как потом и к нам, если нас окажется небольшая кучка. Это-то хоть понятно?

Карпову не хотелось признавать правоту Громова, и он вздохнул:

‒ Теперь всё ясно.

Ни Земляков, ни Медведев почти не обращали внимания на Карпова после вчерашней его стычки с сержантом: ну, лежит и пусть лежит боец, никого не трогая, это и хорошо, и почти не кашляет, что тоже неплохо, а вот то, что вчера начал выпендриваться ‒ это никуда не годится. «Не то здесь место, тем более в такой напряжённой ситуации, чтобы себя выпячивать, ‒ думал Земляков. ‒ Это надо делать в бою. Тогда можно что-то сказать о бойце достойное, если он заслуживает, а если начал пререкаться с командиром да выдвигать идеи, ничего не зная о сложившейся обстановке, то по сути ‒ это преступление, за которое расстреляли бы перед строем при объявленном военном положении. Так что такие шутки недопустимы. Наверняка, эта выходка Карпова так просто ему не сойдёт. Вот выполним операцию, и командиры вспомнят об этой истории, притянут к ответу!». И немного подумав, сам себя уточнил: «Если, конечно, Силантьев доложит!». Земляков ждал появление «Спутника», чтобы проверить свои догадки, и когда тот появился, ничего особенного не произошло. «Спутник» выслушал доклад Силантьева, спросил о самочувствии бойцов, не появились ли вопросы к командованию.

‒ Вопрос один: когда пойдём в наступление?

‒ Когда будет приказ, тогда и пойдём. А пока держитесь. У вас ещё будет время проявить себя, а пока радуйтесь и цените каждую минуту прожитой жизни, а более ту, какая ждёт впереди.

Карпов, когда услышал «Спутника», напрягся, подумал о том, что Силантьев вполне мог в сторонке нашептать командиру о вчерашней словесной стычке, но, насколько он понял, этого не произошло ‒ Силантьев проявил себя настоящим мужиком. Он-то проявил, а у Карпова от собственных мыслей защемило в груди, дыхание сбилось ‒ и было отчего, если они показались скользкими, гнилыми ‒ такими, что он сам себе стал противен, подумал: «Ну, почему во всём и во всех я вижу что-то кособокое, отвратительное. Большинство людей намного лучше, чем я о них думаю. Они лучше меня в сто, тысячу раз, а я всё чего-то брюзжу, копаюсь в самом себе и не нахожу ответа». Поэтому, когда «Спутник» вернулся вглубь трубы, Карпов подошёл к Силантьеву и, кое-как выпрямившись на согнутых ногах, сказал будто для всех:

‒ Товарищ сержант, простите за вчерашний разговор. Был не прав, погорячился.

‒ Ладно, проехали. С кем чего не бывает. Как сам?

‒ Держусь.

‒ Держись. Остальное ты сам сказал, ‒ и пожал руку.

Нет, не прыгал Виктор Карпов в душе от счастья, тем не менее, вчерашняя загнанность и опустошённость отступили. Помаленьку вернулись светлые мысли и прежнее настроение, свалился груз с плеч. По-другому стал смотреть на Силантьева. Вроде не таращился на него, но встречаясь в ним взглядом, всё-таки стыдливо опускал глаза. Не мог пока перебороть себя и смотреть открыто, не пряча взгляда. «Ладно, переживём, ‒ успокаивал он себя. ‒ Не всегда же ногти кусать».

После разговора с сержантом Виктор заметил, что и парни стали чаще поглядывать на него, и не мимолётно, вскользь, а настойчиво, будто спрашивая: «Ну как ты?». А он им внутренне отвечал: «Да нормально всё!». Медведев даже сам подсел поближе и спросил:

‒ Отоспался?

‒ Вволю.

‒ А то, смотрю, дрыхнешь и дрыхнешь… Ты это, если какие проблемы будут, так прямо и скажи. Конечно, сейчас ничем помочь не можем, но жизнь-то большая ‒ всякое может случиться.

‒ Спасибо, Миша. Всем сейчас тяжело, а вчера я что-то сорвался, голова с катушек слетела… Скандал устроил. Нехорошо это.

‒ Ладно. Не переживай. Всё наладится.

Медведев был старше Виктора лет на десять, и почему-то Карпову подумалось, будто отец родной поговорил с ним. Вроде ничего особенного не сказал, но на душе окончательно отлегло после его слов. Ещё и оттого, что он опять стал своим в группе, а то вчера-то косились, ни поговорить, ни взглянуть не хотели.

Всё-таки милое это дело ‒ жить открыто, так, чтобы самому не прятать глаз, чтобы не прятали другие, чтобы всегда и во всём находить отклик сердцам. Ведь для этого и надо-то немного, ну, самую малость внимания и отзывчивости, а чтобы добиться всего этого, необходимо и самому быть внимательным и отзывчивым.

 

15

Третий день стояния под Суджей начался привычным бездельем, по-иному и не назовёшь растянувшийся момент ожидания. Время суток определяли по часам из-за почти полного отсутствия света. В этот день создалось впечатление, что ничего никому не нужно: ни рядовым бойцам, ни командирам. Появилась иллюзорность всеобщего обособленного существования, временная вольница, живущая по своим, вновь придуманным законам. И кто их устанавливал, кто утверждал ‒ бог весть, хотя все знали, что время вольнице определено до определённого часа, и все теперь мысли замирали на одном вопросе: когда же этот час наступит? Спрашивать о нём бесполезно, создавалось впечатление, что он даже не существует, поэтому и не спрашивали о нём у командиров, не пытались предположить. Даже местный «стратег» ‒ Володя Громов ‒ затруднялся с реальным прогнозом, хотя кое-кто пытался узнать у него, сколько им предстояло вынести мучений. «Кое-кто» ‒ это, конечно, Карпов, проникшийся к Громову уважением, когда тот разгромил его предположение о заговоре, о злонамеренном удержании штурмовиков в трубе, желая их довести до состояния белого каления, когда они будут способны на неуправляемые действия, а проще говоря ‒ на нерегулируемый взрыв и бунт. И Карпов, считавший себя к этому времени ровней со всеми, нашёл удобный момент и негромко спросил у Громова:

‒ Ну и сколько нам ещё здесь обитать?

‒ Витя, тебе-то какая разница. Всё равно ведь раньше тебя никто не выпустит, а выйти позже всех ‒ сам не захочешь. Сиди, жди, терпи. Сегодня или завтра ‒ это как пить дать.

‒ Спасибо, обрадовал…

‒ Ты спросил, я ‒ ответил. Мог бы и подробнее растолковать, но тебе-то зачем это. Всё равно это не ускорит процесс.

‒ И чего тебя, такого умного, Наташка не дождалась. Держалась бы за такого, но женщинам виднее.

‒ Смотря каким.

‒ Да всем. Ничем они не отличаются друг от друга.

‒ А вот здесь я не согласен с тобой. Из литературы известно, что женщины чаще мужчин идут на жертвы ради любви. У них это в генах. Опять же не у всех.

Карпов ничего не ответил, отвернулся, чтобы близко не дышать в лицо товарищу, затих, обдумывая предсказание о начале штурма. Но долго так не пролежал. Поворочался-поворочался ‒ вновь повернулся к Громову.

‒ Что, ответа ждёшь? ‒ слегка улыбнулся тот вымученной улыбкой на прокопчённом лице.

‒ Хотелось бы знать, сколько ещё здесь муди греть.

‒ Считай, ‒ оживился Громов. ‒ Нас в трубе, ну, скажем, около восьмисот человек. Если поставить каждого на метр друг от друга, то это восемьсот метров. Но в трубе 15 километров. Если всех распределить равномерно, то с момента начала выхода из трубы замыкающим необходимо пройти всё расстояние. А сколько займёт это времени ‒ сам знаешь. Как быть? Вот и получается, что к часу «Х» вся эта масса бойцов должна быть сосредоточена перед выходом, чтобы потом, когда откроется движение, всем успеть пулей выскочить из трубы за 30-40 минут. Больше тянуть десантирование никак нельзя, нацисты обязательно опомнятся, засекут точку выхода и накроют её артой, и всем, кто не успеет вовремя выскочить, грозят неминуемые последствия.

‒ Да, перспектива.

‒ Незавидная для тех, кто идёт в арьергарде. Это верно. Особенно тяжко будет в ночь перед наступлением, когда вся людская масса сосредоточится в непосредственной близости от выхода. Всякие могут быть происшествия, как обычно бывает при большом скоплении.

‒ Что имеешь в виду?

‒ Да что угодно: сердечный приступ, аппендицит у кого-то может воспалиться и через несколько дней лопнуть, превратиться в перитонит. А знаешь, что это такое?

‒ Ну…

‒ Всеобщее заражение брюшной полости. Если не сделать срочной операции, не провести ревизию кишечнику, то недолго такому мученику останется жизни… А где здесь, не дай Бог, приведись, делать операцию?! Вот и получится: «Выноси готовенького…».

Карпов вздохнул:

‒ Да, та ещё перспектива. И чего ты под землёй сидишь? Тебе прямая дорога в какой-нибудь высокий штаб, чтобы разрабатывать такие операции, от которых дух захватит, ‒ наигранно удивился Карпов. ‒ Я бы вовек об этом не догадался, а ты всё легко разложил по полочкам.

‒ В штабах и без меня хватает людей. Все места давно разобраны. И вообще это не моё дело соваться туда.

‒ Эй, ‒ окликнул их Земляков, ‒ сколько болтать можно? Лежите смирно ‒ меньше кислорода съедаете.

Ему никто не ответил, лишь Громов понимающе посмотрел на Сергея и отвернулся, чтобы не дышать на товарища. Да, лежать и ни о чём не думать ‒ это проще всего в их ситуации. Не надо двигаться, ни есть, ни пить, а если и прикладываться к бутылочке, то лишь для того только, чтобы промочить горло. В обычной жизни этого не замечаешь, а теперь это неудобство само собой проявляется. Не хочешь думать об этом, а мысли без спроса одолевают.

Земляков с Медведевым в разговоры почти не вступали, лежат, вздыхают, каждый со своими думами. И они у них примерно одинаковые: о жёнах, об оставленных семьях и вообще о гражданке. Вроде и на фронте не так давно, хотя с какой стороны посмотреть. Давно они, очень давно. Успели за это время наглядеться смертей и ранений, сами были легко ранены. После посещения полевого медсанбата возвращались в роту, и никто не говорил о них, как о молодых, ‒ ранения сразу поднимали их уровень отношений с товарищами. Они и между собой сдружились как-то неожиданно, сначала как земляки, а потом и по службе. В атаки ходили вместе, в зачистке отбитой деревни участвовали ‒ набирались фронтового опыта. Вот и сейчас они лежали и вспоминали свои приключения, которые походили на тяжёлый ненормированный труд, когда не знаешь, что будет с тобой не только через час, но и через минуту, а минута это может прийти в любое время суток. Сейчас тихо, а через секунду разрыв снаряда или дрона громыхнёт по блиндажу, а мало одного ‒ и второй следом, и от всего берегись, ко всему прислушивайся, ходи да оглядывайся.

Их дрёму нарушила суета в соседней группе. Два-три бойца давали советы другому, у которого и без градусника чувствовалась высокая температура. Пока думали, что делать, появился молодой закопчённый санинструктор с выделявшимся длинным и светлым носом, на счастье находившийся неподалёку. Он послушал бойца, сделал жаропонижающий укол, снотворное дал. Когда у санинструктора спросили, что у больного, то он ответил коротко и по-деловому:

‒ Пневмонии пока нет, но дыхание не очень, поэтому развитие её не исключено. Скорее всего, обыкновенная простуда. Ему пить сейчас надо много, но с водой напряжёнка. Поделитесь с ним. Если к завтрашнему дню температура не спадёт, то продолжим лечение.

Когда санинструктор уходил, Карпов спросил:

‒ Боец не заразный?

‒ Мы здесь все сейчас заразные. Так что зараза к заразе не прилипает.

‒ Спасибо, доктор. Обнадёжил.

‒ Пожалуйста, ‒ ответил тот, усмехнувшись. ‒ Есть ещё больные? Кому нужен корвалол ‒ обращайтесь. Есть также баллончики от астмы.

‒ Нам нужен! ‒ встрепенулся Медведев.

Когда ему передали баллончик-спрей, то он отдал его Карпову и укорил:

‒ А ты чего молчишь? Задыхаешься ведь!

‒ Да есть такой у меня. От него будто бы полегче стало.

‒ Сейчас полегче, а через полчаса опять приступ будет душить. Так что бери про запас и радуйся.

‒ Спасибо, Михаил! ‒ поблагодарил Виктор и даже при малом освещении стал заметен проступивший на закопчённых щеках румянец, вспыхнувший от благодарности.

Санинструктор вскоре ушёл вглубь трубы, а на его место вынырнул из темноты «Спутник». За последние сутки он заметно постарел, глубже обозначились морщины, полукругом сбегавшие от глаз к уголкам рта. На вид ему сейчас было лет шестьдесят, не меньше, но голос, хотя и хриплый, по-прежнему мужественный.

‒ Кто тут у нас болящий? ‒ спросил он.

Ему указали, да и сам боец поднял руку.

‒ Как зовут? ‒ спросил «Спутник», подойдя к бойцу и на корточки присев рядом с ним.

‒ Алексеем.

‒ Алёша, что случилось?

‒ Приболел малость. Вчера вечером слабость была, а сегодня температура, ‒ доложил боец и попытался встать.

‒ Лежи, лежи… Да, всё так. Я говорил сейчас с инструктором. Он говорит, что воспаления нет, но дыхание затруднено, но оно сейчас у всех у нас такое. Лечение назначил?

‒ Да, укол сделал, таблеток дал.

‒ Ну, тогда и печали нет. Поправишься, какие твои годы. А скоро в наступление пойдём, на волю выйдем ‒ надышимся всласть. А сейчас отдыхай, набирайся сил. Вот бутылочка воды ‒ тебе сейчас надо много пить. Из бутылки я, правда, немного отхлебнул ‒ не побрезгуй.

‒ Спасибо вам…

‒ Более нет болящих? ‒ спросил «Спутник». ‒ Вот и хорошо, что нет. В случае чего, «скорую» вызовем! ‒ пошутил он и шутка понравилась бойцам.

Когда он ушёл, Земляков, слышавший весь разговор, негромко сказал Медведеву:

‒ Всё он знает. Не просто так сказал, что скоро в наступление пойдём.

‒ Ему и положено знать и держать язык за зубами. Что это за командир, если он на каждом углу будет рассказывать о планах командования. Всё скажет и объяснит, когда время придёт. А мужик он заботливый, душевный. Воду свою отдал больному. Это кое о чём говорит. Молодец, командир!

Они ещё немного поговорили и замолчали, думая каждый о своём. И мысли у них были общими, схожими вплоть до мелочей. О жёнах, конечно, опять думали, вспоминая их, о детях. Земляков о взрослом почти Григории, а Михаил о пока не родившемся мальчике, как считал он. «Наверное, такой же будет упорный, как старший брат. Ведь Димок с малого детства любил добиваться своего. И любимая у него присказка была у него: «Я сам». Поможешь что-то сделать, он чуть не в слёзы: «Папа, ну зачем! Так неинтересно!». Особенно это было заметно в старших классах. Уж таким тогда самостоятельным стал. И принципиальным: чтобы всё было так, как он сказал…» ‒ Медведев ещё долго бы думал о погибшем сыне, но думы эти радости не прибавляли, а ещё более угнетали, хотя, казалось бы, у них сейчас и без того угнетения хватало. О всего этого вздохнёшь и ничего не скажешь.

Вскоре появился где-то пропадавший «Ярик». Он подсел к Землякову, спросил:

‒ Как наш болящий?

‒ Вроде заснул, но спит тревожно, что-то бормочет во сне, всё какую-то Галю зовёт.

‒ Вот такие Гали нас и сводят с ума. Один боец из третьей группы час, наверное, рассказывал, как он Тамару любит. Спрашиваю: «Есть за что любить-то?» ‒ «Я даже не думал об этом! ‒ отвечает. ‒ Люблю и всё тут». А у самого клаустрофобия развилась, все уши мне прожужжал, предупреждая, что сейчас труба обрушится и всех придавит. Говорю, что не придавит, она крепкая, из толстой стали, а он не успокаивается: «Она всё ниже и ниже становится, скоро совсем сплющится!». Вот и поговори с таким. Убедил его кое-как, попросил бойцов, которые рядом с ним, чтобы поговорили, не оставляли одного. Он когда говорит, то забывается, начинает о Тамаре рассказывать. Та ещё история. Пусть рассказывает.

‒ Дамы ‒ этой такой народец. В душу войдут, насильно не выгонишь, ‒ сказал Земляков и почему-то вспомнил свою Екатерину. Знал её давно, то только здесь, в трубе понял, как любит её. Ну и сына Григория, конечно. Этого не отнять.

 

16

Начало четвёртого дня оказалось самым трудным, почти невыносимым. Всеобщее уныние охватило бойцов. Они почему-то думали, что в именно в этот день начнётся наступление, но оно не началось. Это окончательно подсекло. Никто ни о чём не спрашивал, равнодушие к происходящему заполнило опустевшие сердца. Теперь ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни говорить. Всех будто насильно обездвижили. Они словно перестали существовать. Даже появившийся из глубины трубы санинструктор не вызвал ни малейшего оживления. Он поговорил с болящим бойцом, смерил у него температуру, негромко сказал, словно все спали, а он остерегался разбудить их:

‒ Прекрасно! Температура в норме ‒ теперь на поправку пойдёшь. ‒ Когда он уходил, то отдал бутылку воды: ‒ Бери, по случаю досталась.

‒ Спасибо, ‒ негромко поблагодарил боец. ‒ За всё спасибо.

Когда фельдшер ушёл, болящий толкнул лежавших рядом с ним бойцов: и одного, и второго:

‒ Сделайте первыми по глотку и мне оставьте.

Те отказались:

‒ Мы перебьёмся, а тебе вода поможет ‒ сутки потел. Так что пей и не обращай на нас внимания.

‒ Не, так не могу. Хотя бы по глотку сделайте, мне легче будет.

‒ Ну, ладно, ‒ согласился один и отпил малюсенькие глоточек ‒ губы смочил.

Отдал бутылку соседу, и тот не стал жадничать. Глоток у него получился с причмоком, и он прокомментировал:

‒ Хороша! Остальное сам употреби. Ты свою совесть очистил, не обращай ни на кого больше внимания. Тебе вдвойне тяжело.

Больной судорожно сделал один глоток и второй, и обессиленно откинулся на подложенный под голову рюкзак. Закрыл глаза то ли от удовольствия, то ли от бессилия и глубо-глубоко вздохнул. За этой сценой наблюдал Силантьев, находившийся неподалёку, и сделалось ему как никогда радостно от поведения больного. На его месте любой поделился бы водой, не стал хлебать втихаря, оправдываясь болезнью, но у него это получилось необыкновенно естественно ‒ так, словно он и не представлял, что можно поступить как-то иначе. В обычной жизни никто не задумывается над этим, а здесь это стало особенно заметно. И ведь никто более не стал просить, мол, и мне позвольте глоточек. Нет, и глазом не повели, будто ничего не заметили. Ну, что тут сказать. Ничего и не скажешь, а начнёшь высказывать похвалу ‒ слушать не станут: мол, о ком это ты, дядя?!

В середине дня, сказав Землякову, что отойдёт на немного, Медведев ушёл из накопителя, расположился в трубе в том ей месте, где она обильно покрылась каплями конденсата и никто их не успел собрать. Капли текли по стенке, хрустально и заманчиво искрились в свете фонарей и притягивали жаждущих. Но не все отваживались собирать со стенок натуральную отраву, от которой тошнило, но Медведев решился, имея опыт в этом занятии.

‒ Мужики, позвольте примастыриться.

Он встал на колени и, промокая коричневые капли тампоном, сначала смазал губы, а потом раз за разом охотно глотал небольшие порции влаги, именно влаги, а не воды, делая страшное лицо, будто подвергался казни. Наверное, полчаса он занимался этим знобким занятием, от которых многих воротило, и они не могли спокойно смотреть на него. В конце концов и ему это надоело, он вернулся к Землякову, а тот спросил:

‒ Как ты эту гадость потребляешь? Не дыши в мою сторону ‒ от тебя разит как из цистерны с соляром.

В этот момент на лице Медведева появилась гримаса, его стошнило, и, вытирая рот, он уставился блестящими от слёз глазами на товарища:

‒ И нужно тебе под руку всякое говорить! ‒ и отвернулся.

‒ Не обижайся, ‒ толкнул его в бок Земляков. ‒ На, сделай глоточек! ‒ и подал ему полупустую бутылку.

Михаил сначала никак не отреагировал на слова товарища, явно обидевшись, а потом не выдержал, схватил бутылку.

‒ Один глоток! ‒ напомнил Сергей.

Медведев сделал несколько, но маленьких, полоща рот, и вернул бутылку:

‒ Спасибо! И никогда ничего не говори под руку, а то она может оказаться горячей ‒ сразу почувствуешь, когда оплеуху огребёшь.

‒ Ерунды не говори, ‒ хмыкнул Земляков. ‒ Видали мы таких медведей…

‒ А ты всё-таки язва.

‒ Какой есть… Ладно. Поговорили и хватит. Не дыши на меня, ‒ сердито отозвался Земляков, отвернулся, но вскоре спросил:

‒ Чуешь?

‒ Что я должен чуять?

‒ Труба гудеть стала. Народу прибавляется.

‒ Она всегда гудит.

‒ Не-е, сейчас по-иному: глухо, тяжело, словно заполненная бочка. О чём это говорит?

‒ О чём же?

‒ Что-то намечается.

‒ Давно пора… Ладно, я полежу. Новости будут ‒ толкнёшь.

Медведев лёг на спину, состроил безразлично лицо, но прислушивался к тому, что происходило, и… ничего не замечал такого, что хоть как-то могло изменить их тягостное ожидание. Так и лежал: ни сна, ни изменений. Долго не мог заснуть, а когда проснулся среди ночи от заметного оживления и тихих разговоров ‒ глянул на часы: половина пятого, подумал: «Вот это я даванул!» ‒ и толкнул Землякова.

‒ Не сплю, не сплю я ‒ далеко мне до тебя, ‒ отозвался тот. ‒ Похоже начинается, «Ветераны» зашевелились.

‒ Давно пора! ‒ по-настоящему радостно, даже счастливо чуть ли не закричал Медведев.

Чуть позже к ним подошёл Силантьев, сел среди своих бойцов:

‒ Слушай сюда! Наконец-то мы дождались. Немного позже будет отдан приказ к наступлению. Моя обязанность объяснить ситуацию, чтобы вы знали свой манёвр, а не спрашивали на бегу, что делать дальше. Диспозиция такая. Мы десантируемся в чистом поле ‒ вдалеке будет частная застройка и промзона ‒ это не наша задача, немного правее сам городок Суджа ‒ это тоже не наша задача. А вот влево от места десантирования метрах в трёхстах будет лесополоса с блиндажами и укрепами нацистов, за ней железная дорога. Наша цель ‒ овладеть блиндажами, выбить противника из лесополосы, рассеять его и продвигаться в сторону хутора Щербаткин. Там у противника линия опорников. Выбить его оттуда, уничтожить и самим закрепиться, прикрыть спину парням, начавшим работать на основном направлении удара с севера. Сколько это будет всё длиться, точно сказать сейчас нельзя, но, надо думать, «северяне» не заставят себя ждать, если уже присоединились к общему наступлению. Будем наступать под командованием «Спутника», вы его знаете в лицо. Вместе с младшими офицерами он будет осуществлять общее руководство. Я же по-прежнему ваш непосредственный командир. Перед выходом получите дополнительный запас БК: патроны, гранаты, автоматы у вас имеются, остальное добудем в бою, как говорит наш старшина. Кто желает, может прихватить гранатомёт.

‒ Я желаю! ‒ подал голос Медведев. ‒ Чего с пустыми руками идти.

‒ Это только приветствуется! Вопросы есть?

‒ Когда начнётся?

‒ Скоро. Столько терпели, потерпите ещё чуток. Броня у всех есть? А то некоторые по ходу выбрасывали броневые листы. Так что подумайте об этом. Хотя, где вы их теперь отыщите в такой суматохе.

А суматоха действительно нарастала. И сказывалось это прежде всего на состоянии воздуха, которого, казалось, вовсе не осталось. Хотя большинство бойцов оставались на своих местах, старались не двигаться, да и не особенно подвигаешься в такой скученности, но всё равно сидели распаренные, потные, с раскрытыми ртами и каждый думал: «Ну, когда же? Когда?!».

И вскоре бойцы из бригады «Ветераны» приступили к своей работе. Три недели они жили в трубе и готовили её для операции, налаживая связь, устраивая накопители, туалеты, завозили продукты и воду, БК ‒ проделали невообразимую работу в самой толстенной трубе, вырезали в трубе ниши для накопителей, отдушины для вентиляции, вход и выход ‒ в общем, столько всего наворочали, что не верилось, что это смогла сделать небольшая группа в условиях маскировки и полной секретности. Но они смогли, они сделали. И вот осталось пробить лаз в земляной перемычке и открыть бойцам путь на волю и самим надышаться всей грудью.

Когда комья грунта под ударами кирок посыпались в проран и грунт начали распределять по трубе, среди бойцов появился «Спутник» и сказал:

‒ Я первым пойду!

И как только начал увеличиваться выход, тотчас волна свежего воздуха потекла в проран и трубу, и те, кто стоял первыми, сразу почувствовали этот поток воздуха, от которого, казалось, разрывались лёгкие и моментально прибывали силы. Чем заметнее становился лаз, на глазах превращавшийся в настоящий выход, тем обильнее поступал прохладный воздух, вытесняя жаркий и будто спрессованный, вобравший сотни тяжёлых запахов.

Медведев посмотрел на часы, потом на Землякова:

‒ Без пятнадцати шесть, только-только рассветает. Сегодня 8 Марта, между прочим!

‒ Не болтай, дыши! ‒ отмахнулся Земляков.

Вперёд протиснулся «Спутник»: в броне, разгрузке, автомат на ремне. Когда выход прорубили, он оглянулся, прорычал:

‒ К бою! ‒ и первым скакнул по ступенькам.

За ним ринулся Силантьев, остальные бойцы группы. Взлетев на три ступеньки и выскочив из трубы, они рассыпались веером и устремились к лесополосе, черневшей кустами и выделявшимися блиндажами, похожими на ДОТы. Они бежали и чувствовали, как с каждым шагом прибавляется сил, светлеет голова, и от общего счастья хотелось орать, визжать во всю натруженную и воспалённую глотку, но они сдерживались, чтобы не выдать себя раньше времени, чтобы появление их чумазых рож стало для противника шоком, и это уже сработало, когда какой-то вояка в нижнем белье и тапочках молча ломанулся от вооружённых наступающих, не зная, кто они, но догадываясь, что при первом же вопле будет срезан очередью. И его счастье, что он промолчал, трусливо не оповестил своих и скрылся в лесополосе.

Сила наступающих была в их внезапности и неистовом порыве, о котором они мечтали столько дней. Не договариваясь, они рассыпались веером, домчались до блиндажей и принялись закидывать их гранатами. Из крайнего дальнего блиндажа выглянули двое, видимо, не понимая, кто и откуда стреляет, и были наказаны за своё любопытство. Произошло это всё в считанные минуты, хватило трёх-четырёх групп, и не верилось, что первый бой оказался столь скоротечным. И все сразу вспомнили о воде, они врывались в блиндажи, добивали тех, кто уцелел от гранат, и хватали со столов бутылки с водой и, забыв обо всём на свете, пили и пили. Вода лилась на шею, лилась за пазуху, а они не замечали этого, они готовы были обпиться.

Когда первую жажду утолили, то раздался голос Силантьева:

‒ Бойцы, возьмите по бутылке, хавчика в карманы накидайте и далее пулей летим. Впереди ждёт хутор Щербаткин. И уж там-то нас встретят по-настоящему.

До хутора метров пятьсот, и они были вскоре около у крайних дворов. И опять их никто не встречал, словно никто не слышал недавних разрывов гранат и автоматных очередей. От одного из домов отделился часовой или кто-то вроде того, спросил по-украински, направив автомат в их сторону:

‒ Вы кто? Кто стрелял в лесополосе?

‒ Мы и стреляли! ‒ твёрдо и уверенно крикнул Медведев и скосил часового короткой очередью.

 

17

В хуторе около шестидесяти строений, они сразу взяли их в полукольцо и началось невиданное зрелище, когда полураздетые нацисты выскакивали из домов, выпрыгивали из окон. Они явно не ожидали такой орды чумазых людей, свалившихся неизвестно откуда. Даже короткий бой в лесопосадке их, как теперь стало понятно, не встревожил особо, видимо, часовой или часовые даже не доложили командирам, а если и доложили, то о как незначительной ДРГ. Иначе как можно назвать то, что происходило.

Бойцы к этому времени отдышались, разогнали загустевшую в трубе кровь, и, казалось, готовы теперь летать от накрывшего возбуждения. Они быстро промчались по единственной улице, зачищая дома и дворы, проверили дома на отшибе. В одном подворье попытались сдаться в плен трое нацистов, но на свою беду и упрямство они попали на Медведева, и когда он крикнул им: «Брось оружие!» ‒ двое бросили, а третий стоял и угрюмо смотрел на Михаила, держа автомат наготове.

‒ Два раза не повторяю, гады ползучие! ‒ крикнул Медведев и полосонул очередью по всем троим.

Через несколько домов от этого места «Спутник», собрав двух лейтенантов и сержанта Силантьева, сказал им:

‒ Радоваться не спешите. Слышите арту в районе десантирования? Это о чём говорит? О том, что враг проснулся, огляделся, пришёл в себя, да и разведка им кое-что донесла. Для него по-прежнему многое непонятного, если бои идут со всех сторон вокруг Суджи: с нашей, из промзоны, из частного сектора. Поневоле за голову схватишься. Но недолго это будет продолжаться. Нацисты спохватятся, уже спохватились, и не все из них побежали, спасаясь, по полям. Так что и нам ещё придётся поработать. Спасибо сбежавшим из хутора за брошенное вооружение. Оно, в основном, иностранное, главное, много станковых гранатомётов. Среди бойцов есть опытные, которым уже приходилось обращаться с ними. Так что не пропадём, будет чем отбиться.

В этот момент к краю хутора подошла БМП «Бредли», начала жечь огнём над головами бойцов, срубая деревья и прикрывая отход бежавших с позиций нацистов; кого-то БМП забрала, кто-то не успел зацепиться.

‒ Это не наша история, ‒ продолжал «Спутник». ‒ У нас своя задача: удержать этот хутор, превращённый противником в укрепрайон, и прежде необходимо перекрыть единственную дорогу, ведущую к нему со стороны автотрассы, потому что с противоположной стороны он опоясан заброшенной железнодорожной линией, заслоняющей от возможной бронетехники противника. Так что занимаем круговую оборону, потому что пока мы во вражеском окружении и вскоре враг проявит себя, и ждём подкрепления с севера, откуда уже ведут наступления наши подразделения. Слышите, в стороне Черкасского Поречного наша арта молотит, да и в Малой Локне идут бои… ‒ Он определил задачи командирам групп и приказал: ‒ Вперёд! К бою!

Со стороны съезда в хутор с автотрассы находились укреплённые блиндажи, и группа сержанта Силантьева заняла их, а там воды и еды видимо-невидимо.

‒ Сразу предупреждаю! ‒ осёк попытавшихся «хомячить» бойцов: не объедаться! А то с голодухи набьёте желудки, а потом у всех заворот кишок будет. И что с вами тогда делать? Так что вам пока надо более налегать на воду. Да и умыться не мешало бы, а то смотреть на вас страшно. И сам первый сейчас умоюсь. ‒ Он умылся из подвернувшейся бочки, стоявшей под крышей, встряхнул головой, вытерся ладонью. ‒ А теперь к делу. Пока что мы остаёмся в этом хуторе. Другие наши подразделения уже ‒ слышите ‒ в промзоне бьются, в городском частном секторе, а мы будем их со спины прикрывать и, повторяю, дожидаться подмоги с севера, потому что мы по-прежнему в глубоком тылу противника. Наша задача: перекрыть автотрассу со стороны Льгова и Малой Локни, по которой может отступать противник; задержать его мы вряд ли сможем, да и нет такой задачи, а вот перекрыть съезд с дороги в сторону хутора и удержать его нам вполне по силам, да и вряд ли отступающий противник сунется сюда, загоняя таким образом себя в «мышеловку». Только если в самый крайний момент мы можем нанести ему удар, когда дождёмся явного наступления наших войск и начнём лупить его с двух сторон, чтобы замедлить его продвижение, не дать полностью уйти при наступлении войск с севера.

‒ Одними автоматами ничего не сделаем! ‒ вставил реплику порозовевший Карпов.

‒ Есть захваченные американские сорокамиллиметровые гранатомёты МК: пехоту, автомашины, легкую броню ‒ всё уничтожают.

‒ А если танк выкатят? ‒ не унимался Карпов.

‒ Тогда сам с миной под него бросишься. Так что не пропадём. Тебе в пару придаётся Медведев ‒ с нашим АГС он знаком. Так что вы у нас будете в ударниках.

‒ К ним ленты-то хотя бы есть? ‒ поинтересовался Медведев.

‒ Полно.

‒ Тогда не пропадём.

‒ В одном из блиндажей обнаружено много ручных гранатомётов ‒ тоже будем использовать их. Кто давно в руках не держал, пару-тройку раз стрельните. А Карпов и Медведев срочно осваивают станковые гранатомёты, берут бойцов и в считанные минуты ‒ да, да! – те усваивают эту науку, чтобы в бою не растеряться. Да, времени мало, и нам не след его терять. Остальные занимают чужие позиции, ставшие своими, изучают секторы обстрела.

Зная бойцов, Силантьев назначил ещё три пары для станковых гранатомётов, пару добавил снайперам, чтобы обнаруженные снайперские винтовки и боекомплект к ним не пропадали. Один из назначенных уже имел дело с такой винтовкой, он оживился, сказал, как прирождённый охотник:

‒ Что ж, поохотимся!

Земляков и Громов из их малой группы остались рядовыми автоматчиками, и сержант обнадёжил:

‒ Не переживайте. И вам работа найдётся. Держитесь своих гранатомётчиков, работайте вместе с ними.

Силантьев в эти минуту походил на заботливую няньку, пытаясь каждому из своей группы, по составу напоминающей взвод, уделить внимание и объяснить его задачу. Он пытался всем рассказать их действия и сокрушался в душе от нахлынувшего волнения, даже обиды, хотя и не знал, на кого можно обижаться в данной ситуации. Да, они молодцы, что прошли трубу, молодцы, что, бесстрашно бросились на врага, но обижало, что были вынуждены пользоваться трофейным оружием, хотя это и законно в данном случае, да и во всех других тоже. Трофей есть трофей. А что оставалось делать после трубы с легким вооружением, если это было предсказуемо. Ведь не полезешь под землю с АГС, не будешь пробираться на карачках с «коромыслом» ‒ снайперской винтовкой. Ведь вся суть их операции была во внезапности, в стремительности наступления. И они этого добились, заставили противника бежать, а всё остальное ‒ это другая история.

Бойцы разошлись, каждый осмотрел свою позицию, разложил на ней всё по-своему. Кто-то действительно начал умываться, если умывался из бутылки, не забывал сделать глоток-другой, пригладить взъерошенные волосы, и создавалось впечатление, что они только за тем и оказались здесь, чтобы прихорошиться и привести себя в порядок. Кто-то исподтишка попробовал позвонить родным, но связи по-прежнему не имелось, и они оставили эту затею. Все радовались жизни, хотя пока не отошли от недавних испытаний в трубе, но, быть может, потому и радовались, что они очень свежие, эти испытания, напоминали о себе сейчас, да и в будущем запомнятся навсегда.

Вскоре появился «Спутник», пришедший с правого фланга. Он выслушал доклад Силантьева, уточнил его доводы, оценил ситуацию на карте, приказал:

‒ Напротив поворота к хутору, по нашему левому берегу речки Суджа поставить пару гранатомётов. Ими легко держать под контролем этот поворот, и тогда, в случае чего, можно будет обстреливать поворот с двух флангов. Сделаем так: лейтенант Семибратов возглавит левое крыло, ты будешь его замом, а я с лейтенантом Виноградовым буду держать оставшуюся часть хутора вплоть до железнодорожной насыпи. С северной стороны к хутору примыкает пруд. Он пока подо льдом, но лёд слабый, что немудрено в такую теплынь, человека не выдержит. Так что пруд прикроет позиции с северной стороны. Лейтенант Семибратов прибудет с усилением, я сейчас пришлю его, наладь с ним контакт. Наступление с севера началось, сейчас бойцы нашего полка совместно с другими подразделениями дерутся за Малую Локню, и при таком развитии событий противник рано или поздно побежит по этой автотрассе, потому что на транспорте полями сейчас не проехать. Хорошо, что разжились гранатомётами. Очень даже пригодятся. В общем, действуйте. Переходишь под командование Семибратова. Я бы оставил тебя командиром, но субординацию пока никто не отменял. Остаёмся на связи. Как чувствуют себя бойцы? Воды напились, пришли в себя?

‒ Вроде того. Только предостерёг от заворота кишок. А то наедятся с голодухи ‒ ещё та будет задача. А так они молодцы, даже умылись.

‒ Отлично. Я отправляюсь на правый фланг ‒ необходимо уточнить позиции за железной дорогой в направлении Мартыновки.

Сопровождаемый двумя автоматчиками, «Спутник», и сам с автоматом, отправился вдоль редкой вереницы домов, посматривая наверх, потому что появились дроны. Пока они не активничали, изучая ситуацию и, видимо, их операторы не верили, что чумазые люди ‒ бойцы армии врагов.

Вскоре в зоне ответственности Силантьева появился лейтенант Семибратов: среднего роста, слегка курносый; как и все вышедшие из трубы, заросший щетиной. Если бы не щетина и закопчённость, то его вполне можно бы принять за девушку с нежным голосом. Лейтенант где-то успел умыться, и его белое лицо выделялось на фоне коричневой шеи. Силантьев ранее знал его, но особенно плотно познакомились в трубе, когда обсуждали текущую ситуацию со «Спутником». Увидев его сейчас, сержант отрапортовал:

‒ Товарищ лейтенант, сержант Силантьев в ваше распоряжение прибыл.

‒ Ошибаешься, Ярик, ‒ это я прибыл в твоё. Рассказывай!

‒ Расставил бойцов по точках обороны, взяли на вооружение американские гранатометы МК. Ручных немало обнаружили. Снайперские винтовки есть. Запас БК хороший имеется, в том числе и к нашим автоматам. Гранат много. В случае чего, без боя не сдадимся. Вот только вопрос, если можно: почему мы сразу не пошли на Суджу, почему здесь задержались?

‒ Насколько мне известно, не захотели оставлять опорный район в своём тылу. И это хорошо, что противники дали дёру и все они ломанулись в сторону Суджи, будто там их блинами встретят. Но это уж инстинкт сработал. Когда крыс шуганёшь, все они хотят в одну калитку успеть заскочить.

‒ Ну и бежали бы. Мы-то при чём?

‒ Была команда взять Щербаткин. Мы его и взяли. Практически без боя. А теперь что-то изменилось в планах командования, и нам всё равно об этом не доложат. Приказали «Спутнику» задержаться, и в случае чего выступить навстречу нашим наступающим. Мы исполняем приказ. Только боюсь, что не понравится противнику наше присутствие ни в Малой Локне, ни в Судже. У всех мы, как бельмо на глазу. В любом случае нам приказано оставаться здесь и сдерживать противника. Откуда бы он ни пошёл и ни попытался бы к нам сунуться. А цель мы для них заманчивая, очень даже вкусная.

Вскоре от «Спутника» поступила команда:

‒ Прекратить хождение! Нас, понятно, давно засекли, но с дронов-разведчиков пытаются выяснить, сколько нас, как мы вооружены. Поэтому укройтесь в блиндажах, домах и там отсиживайтесь. Пока идёт бой под Малой Локней, они попробуют отыграться на нас, что не есть хорошо, но хорошо для общей стратегии наступления. Ведь никакому командиру не захочется терпеть у себя за спиной противника, мы у них как прыщи на одном месте.

‒ Команда сейчас будет дана! ‒ пояснил Семибратов и тотчас дал команду для своих: ‒ Прекратить хождение!

Силантьев тоже взялся за рацию:

‒ Кто не успел умыться, отставить до лучших времён. Всем затаиться, по улице не шастать, около блиндажей и сараев не собираться. ‒ И от себя добавил: ‒ У кого есть желание, можете по очереди часок-другой поспать. Всё, выполняйте!

‒ Это ты правильно про сон упомянул. Невыспавшийся боец ‒ недоразумение, мокрый воробей, а не боец. А поспит, орлом становится! ‒ похвалил лейтенант Семибратов.

‒ Спасибо! ‒ отозвался Силантьев. ‒ А мы потом отоспимся.

 

18

Но недолго поспали те, кому суждено было поспать. После обеда по трассе в сторону Суджи промчались несколько внедорожников. Их не стали обстреливать, но следом за ними нарисовались две БМП иностранного производства, одна остановилась непосредственно перед съездом в Щербаткин, вторая в метрах пятидесяти. Заметив это, лейтенант Семибратов связался со «Спутником»:

‒ Наблюдаю «Бредли», а в отдалении шведскую машину. Они явно заинтересовались хутором, хотя пока не обнаружили нас или, судя по всему, сделали вид, что не обнаружили. Что делать?

‒ Давно пора им нами заняться, надолго они не задержатся. Если постоят и уедут, то пусть валят, если сунутся в хутор ‒ открывайте огонь. Желательно с таким расчётом, чтобы они перегородили дорогу.

‒ Есть!

Лейтенант связался с Силантьевым, находившимся рядом с расчётами в зарослях левого берега Суджи выше моста по течению, откуда отлично просматривалась местная подъездная дорога, там же расположились автоматчики, успевшие освоить чужие окопы.

‒ Приказ «Спутника»: как только «Бредли» съедет с трассы в сторону хутора, открывайте огонь из гранатомётов! Не допускайте его прорыва к мосту!

‒ Принято! ‒ отозвался сержант и дал команду расчётам: ‒ К бою!

В бронетранспортёрах их словно услышали. Не успел сержант дать команду, как первый БМП газанул, съехал на ответвление дороги и, дождавшись второй БМП, газанул повторно. Едва выскочив из-за поворота, они сразу расцвели шапками разрывов гранат, хлестанувших очередями по одной машине и другой. Одна из них, до того, как загореться, пустила прицельную очередь из пушки, но не видя противника, из неё стреляли наугад в заросли вдоль реки. Вскоре горела первая машина, а за ней и вторая. Из машин начали выскакивать нацисты и попадали под кинжальный огонь бойцов, который они вели из их бывших окопов, очень кстати пригодившихся. В каждой машине находилось человек про 6-7, и вскоре они залегли вокруг них, правда, двое или трое отстреливались из кювета, но когда по ним прицельно жахнул гранатомёт, то и они стрелять перестали. И когда уже всё вроде бы утихло, заметили двоих пригнувшихся нациков, убегавших к трассе.

Силантьев связался с расчётами, находившимися ниже по течению от моста:

‒ В сторону трассы ломятся два ушлёпка, вам их должно быть видно. Накройте их, потренируйтесь!

‒ Видим очень даже неплохо.

Не прошло и полминуты, как с той стороны раздалась лающая миномётная очередь и в уши Силантьеву прозвучал доклад:

‒ Приказ выполнен, товарищ сержант!

‒ Молодцы, парни! Но не расслабляйтесь. Судя по всему, это только начало.

‒ Как там у вас? ‒ связавшись, спросил «Спутник» у лейтенанта.

‒ Первый наскок отбили.

‒ А у нас тут по полям мимо Мартыновки отступающие ломятся. С севера наши давят.

‒ К нам-то зачем они завернули на БМП?

‒ У нас другой случай. Не в жилу им такой укрепрайон потерять, вот и бесятся. И, думаю, что они вполне вернутся, когда две машины потеряли там, где не ждали. Теперь и дроны оживятся, если им только будет дело до нас. Они сильны, когда идёт позиционное противостояние, тогда можно высматривать всё, что шевелится, но сейчас им не очень-то до нас. Если только какой-нибудь случайный недобиток захочет злость сорвать. Так что ждём развития событий. Как дела? Раненые есть?

‒ Практически нет. Лишь у одного бойца кисть зацепило. Руку санинструктор перевязал, всё нормально, в строю остаётся.

‒ В случае чего ‒ докладывайте!

‒ Слушаюсь!

После атаки нацистов бойцы выглядели взбудораженными, понимающе переглядывались, а более других радовались гранатомётчики, которым удалось за короткое время разобраться с вражеской техникой, правильно и по месту поразить её. И хотя командир и предупреждал, что это только начало, но для них теперь не имелось преград, когда они поверили в себя. Они знали, что вскоре начнётся настоящая атака: с бронетехникой, пехотой, а они будут выполнять приказ, половину которого утром уже выполнили ‒ отбили хутор, теперь же предстояло выполнить вторую половину, более тяжёлую ‒ удержать его.

Эту задачу «Спутник» ставил прежде всего перед собой. Он уже дважды обошёл хутор, со всех сторон оглядел позиции, оставленные врагами, и не мог не заметить, что все они устроены по уму, особенно с южного фаса, где нет природной защиты рельефом за исключением старицы реки. Речка небольшая, но теперь, когда потеплело до 15-17 градусов, она по-весеннему разлилась, и не очень-то её возьмёшь с наскока. А с переправами противник не станет связываться, когда его давят со всех сторон, не до этого. Ему и Щербаткин-то по большому счёту не нужен. Если бы он пока не находился в их тылу, то о нём и не вспомнили бы, особенно в теперешнем положении, когда вот-вот фронт посыплется, если бои идут уже чуть ли не в самой Судже, а юго-запад Курской земли напоминает лоскутное дырявое одеяло, и сразу не поймёшь, где чьи войска.

«Спутник» прокручивал в голове возможные варианты развития событий, и что-то не особенно успешно они складывались. Чересполосица получалась. Но приказ из штаба полка никто не отменял: «Занять и удерживать Щербаткин до подхода основных сил». А если есть приказ, то его следует исполнять. И ничего с этим не поделаешь. Лишь хотелось бы знать: «А можно ли всё как-то сделать по-иному? Чтобы заботы не висели на душе тяжёлым камнем? А что, если при выходе из трубы, вместе со всеми устремиться бы на Суджу. Тогда бы Щербаткин так и так остался в тылу, но через какое-то время был всё равно занят при большом наступлении нашими превосходящими силами!». Он рассуждал сам с собой, и мысли эти не радовали. Никчемные они. Никакой от них пользы, а лишь вред и сомнения. Солдат и офицер не должен сомневаться, у них должно быть лишь одно стремление ‒ выполнить приказ! «Вспомни, дорогой «Спутник», как записано в уставе: "Военнослужащий должен стойко переносить все тяготы и лишения военной службы". Вспомнил? И поставь точку. Никакие иные сомнительные слова не должны отягощать душу ни при каких обстоятельствах: что бы ни случилось, в какое бы положение ты ни попал!».

Когда пришло сообщение от Семибратова, что в поле зрения попало несколько БМП, что пехота спешилась и рассредоточилась на местности, стало понятно, что обстановка усложняется.

‒ Только танков нам не хватает! ‒ крикнул в рацию лейтенант ‒ Какие будут указания?

‒ Убедитесь в их намерениях. Если пойдут в атаку, то встречайте всеми имеющимися огневыми средствами. Если выдвинется техника ‒ встречайте гранатомётами от «дружественной» страны. И постоянно будьте на связи.

‒ Принято!

Поговорив с Семибратовым, «Спутник» связался с Виноградовым:

‒ Лейтенант, срочно выдвинуться расчёту миномётчиков к железнодорожному мосту чрез Суджу ‒ это главное направление вашей группы. Попутно надо взять под контроль южную сторону хутора. Оттуда вряд ли можно ждать нацистов, но они через какое-то время могут проникнуть туда и ударить нас с тыла, поэтому, при необходимости, надо будет занять круговую оборону. Смотреть в оба глаза на все 360 градусов.

Пока «Спутник» переговаривался с офицерами, в стороне лесополосы прозвучали первые короткие очереди, и в рации раздался взволнованный голос Семибратова:

‒ Неприятель не пошёл напролом по шоссе, а просочился через лесок.

‒ Срочно переместите бойцов по левому берегу реки вверх по течению, всё равно неприятель не сможет её форсировать! ‒ растолковал «Спутник» и подумал: «Точно ‒ к железнодорожному мосту стремятся!» ‒ и связался с Виноградовым: ‒ Со стороны леска просочился десант в количестве до 20 нацистов, есть основания считать, что они выдвигаются к мосту, чтобы с вашего фланга атаковать Щербаткин. Будьте готовы к любым неожиданностям.

Поговорив с лейтенантами, «Спутник» задумался, вспоминая свои же слова о двух десятках нацистов. Если неприятель на этом остановится, то это для них не сила. За полчаса можно разобраться, если у них не будет поддержка брони, да и бесполезна она в этих условиях, если река змеёй извивается среди кустов и попробуй её перескочи. Но как бы ни складывалась ситуация, в любом случае для них она не сулила ничего хорошего. Хочешь не хочешь, а придётся биться по-настоящему, хотя особо и нечем. Со станковыми гранатомётами не очень-то побегаешь по кустам, а переносных всего-то десятка два. Да и то несколько из них одноразовые. Так что беречь и беречь, и молить Бога, чтобы неприятелю не прислали подкрепление.

Будучи обстрелянными с левого берега, противник лишь обозначил себя двумя-тремя очередями, а потом пропал из виду. Но ненадолго. Вскоре, как и предполагалось, началась пальба в районе железки, и дважды ухнули гранатомёты, и стало понятно, что нацисты решили именно с правого фланга попытаться прибиться в Щербаткин, видимо, до конца не представляя количество российских войск в хуторе. И это и хорошо. Пусть находятся в неведении и попытаются малыми силами провести операцию. Получится ли ‒ это другой вопрос, но малая осведомлённость только на руку «Спутнику» и всей его группе.

Когда завязался настоящий стрелковый бой, он приказал Семибратову послать пять-шесть бойцов на усиление третьей группы. Тому под руку попались Земляков с Громовым и два бойца из второй. Перебежками они вышли на противоположную сторону хутора, пока перебегали от дома к дому, то опасались дронов, но их в небе заметно не было: в Судже свои заботы имелись, а в стороне Малой Локни другие, и там и там, надо думать, были задачи более весомые. Кому он теперь нужен этот хутор, когда вокруг происходили действия иных масштабов.

Едва прибыв на правый фланг, Земляков с Громовым попали под командование Виноградова. Какой он командир ‒ бог весть, но по угрюмому взгляду и квадратному подбородку сразу чувствуется, что у такого не забалуешь.

‒ Забирайтесь на насыпь, ‒ приказал лейтенант вновь прибывшим. ‒ Там есть укрытия, из них задерживайте и уничтожайте нацистов при попытке их движения по мосту. Всяк на нём оказавшийся ‒ ваша цель. Держите также под прицелом сами насыпи. Действуйте по обстановке. Задача: не пропустить противников на этот берег.

Земляков занял место среди других бойцов, уточнив примерный сектор своего обстрела, спросил у соседа:

‒ Подпускаем поближе?

‒ По обстановке.

При такой стрельбе, когда нет травы и листвы на кустах, особенной меткости не требуется. Зашевелился нацист ‒ виден словно на ладони, попытался пробраться к насыпи на несколько метров, чем окончательно засветил себя, ‒ получи короткую очередь. Выполз на шпалы, сунулся на мост ‒ ещё получи! Стрелять приходилось с 60-70 метров, именно такое расстояние отделяло их друг от друга, и занявшие оборону находились, понятно, в более выгодной позиции. Главное в такой перестрелке терпение. Никто же не гонит обороняющихся вперёд, а на стороне наступающих только и слышно «наступ» да «наступ», словно тот, кто это орёт, отдавая приказ, и слов иных не знает.

Пули часто попадали в ферму и рельсы моста, взвизгивая, рикошетили от них, и создавалось ощущение нереальности происходящего, словно сошлись на мосту две группы мальчишек и пуляются щебёнкой. «Это для детишек игра, ‒ подумалось Сергею. ‒ А для нас настоящая работа, ставшая привычной за последние месяцы, мы её исполнители, а лейтенант, что бригадир: дал указание, махнул рукой «Вперёд!» ‒ и будь здоров, не кашляй, а вваливай так, как научился за это время. Считай, Земляк, что ты на производстве по защите Родины».

 

19

В какой-то момент стало понятно, что выдохлись наступающие, начали отползать, но и вдогонку получали очередь за очередью. В конце концов, оставшиеся в живых и легкораненые скатились с железнодорожной насыпи, ломанулись в кусты, оставив убитых и тяжёлых. Раненые появились и у обороняющейся стороны: одному, как ножом, пуля рассекла бедро, к счастью, не задев кость и сама не застряв. Боец перетянул жгутом ногу, вколол обезболивающее, распоров штаны, забинтовался. Ему пытались помогать, но он всё сделал сам, а потом и вовсе поднялся и, прихрамывая, спустился с насыпи и заковылял в сторону крайних дворов. Со вторым всё оказалось намного печальнее: то ли пуля, то ли осколок от гранатомёта прилетел в тыльную часть шеи и ушёл куда-то вглубь. Бойца обезболили, наложили повязку, и пока несли в Щербаткин, он потерял сознание. Живым не донесли. Опустили на сухую траву, связались с лейтенантом Виноградовым.

‒ Что делать? ‒ переспросил он. ‒ Чего теперь сделаешь, если эвакуации нет. Положите около какого-нибудь дома, чтобы потом можно было легко найти, и запомните место.

Земляков с Громовым остались на насыпи, на своём «рабочем» месте, потому что не поступало приказа на отход. Лейтенант был где-то рядом, но где ‒ не понять. Земляков связался с ним, нетерпеливо спросил, в общем-то не по уставу, опережая развитие возможных событий.

‒ Товарищ лейтенант, наши дальнейшие действия?

‒ Рядовой, и сейчас, и впредь не задавайте глупых вопросов, если возможны повторные атаки неприятеля. Передайте это близлежащим бойцам и вплоть до особой команды оставайтесь на занятой позиции.

Земляков завёлся от такого разговора и хотел спросить, мол, когда она поступит, но всё-таки сдержался, понимая, что нарвётся на ещё большее непонимание и получит настоящий разнос, усмехнулся: «Я будто и не в армии! Был получен приказ занять позицию, никто его не отменял ‒ так будь готов исполнять до бесконечности, а не задавать глупых вопросов…».

Как же всё меняется, окопчики-гнёзда перед мостом до них нарыли нацики, ожидая развитие наступления российских войск, но получилось, что оказались в них те же российские бойцы, которых они не ждали и не могли предвидеть их внезапного появления. И теперь новые квартиранты по-хозяйски расположились в них, хотя по-настоящему не знали, откуда ждать очередного вражеского наступа.

Взять того же Землякова. Чем ему плохо: на улице тепло, дождя нет, лежи в окопчике, дыши свежим воздухом, откашливайся, выгоняй из себя подарки из трубы и радуйся жизни. Он вдруг подумал о телефоне, о том, что сегодня 8 Марта ‒ Медведев ещё перед выходом напомнил, ‒ и попытался дозвониться домой, но телефон не отозвался, оставил его желание без внимания: «Мол, не время, боец, лясы точить, не снижай боевого порыва. Будет ещё время ‒ наговоришься!». Обидно, конечно, сделалось Сергею, но ничего не поделаешь. «Ничего, мы не гордые, подождём! ‒ подумал он. ‒ А пока на солнышке позагораем. Уж так хочется после трубы понежиться. К тому же копоть не до конца смылась ‒ загар будет крепче приставать». Чтобы не скучать от безделья, он выдернул из разгрузки пустые магазины, достал из рюкзака упаковки с патронами, которые перед выходом из трубы всем раздавал боец из бригады «Ветераны», и принялся набивать магазины, не забывая поглядывать на безоблачное небо ‒ самая погодка для дронов. Земляков рад бы погреться, но действительно увидел высоко в небе дрон-разведчик. А чей он, чьи действия корректирует, какие координаты передаёт ‒ поди разберись. Ладно, не накрывает атакой, и то хорошо. Хотя, когда накроет, будет поздно, но тут уж самому необязательно дожидаться развития роковых событий: заметил «птичку» на подлёте, тем более, если она зависла, ‒ меры принимай, бери на мушку и следи за каждым её манёвром. Да что-то не отваживаются они сегодня или до недавних невольников подземелья теперь дела нет, когда со всех сторон канонада не утихает: с севера наши российские войска жмут, а Суджу прижали вышедшие из трубы. И так получается, что сами они не нужны нацистам со своим Щербаткиным ‒ размах не тот. Здесь у них местные бои, не более, да и то какие-то неполноценные: без техники, без танковых атак, без «Градов» и прочих РСЗО. Всё похоже на учебный полигон.

Всё-таки правильно говорят: не буди лихо, пока оно тихо. Не успел Сергей подумать о технике, как с левого фланга, со стороны трассы раздалась чавканье «Бредли», а в ответ начали квакать АГСы ‒ наши ли, зарубежные ‒ сразу не понять, потому что плохо Сергей в них разбирался. Не такой он уж он оголтелый гранатомётчик: пару-тройку раз приходилось стрелять ‒ и не более того. Это Медведев мастеровит в этом ремесле. Не это ли он сейчас упражняется на въезде в хутор? А что, похоже, там что-то намечается, если и «калаши» в дело вступили. Похоже, нацисты отступают с севера и попутно решили прощупать хутор, сданный утром нежданно-негаданно: всегда жалко терять своё, а чужое, ставшее своим, ‒ тем более.

‒ Внимание, не расслабляться, ‒ раздался хриплый голос Виноградова. ‒ Возможно, они и нас захотят повторно штурмануть. До вечера пока далеко, и у них есть все условия для этого. Тем более что началась такая кутерьма.

С ним связался «Спутник» и сообщил, чтобы ждали и у себя атаку, потому что по докладу Силантьева подошло две крытых машины с личным составом неприятеля, бойцы с них десантировались, залегли, одну машину подожгли РПГ, другая успела отвалить за рощу и осталась в недосягаемости.

 ‒ А с южным флангом как дела? Как бы оттуда не проникла какая-нибудь чумовая ДРГ?! ‒ спросил Виноградов.

‒ Туда послали ограниченную группу вести наблюдение. Так что южное направление прикрыто, к тому же там имеется рукав реки, отгораживающий хутор, что тоже неплохо. Пока у нас главные события на левом фланге, где имеются подходы техники, и, надо думать, нацисты просто так нас не оставят: не зря они пехоту подтащили. Так что действуйте по обстановке. Но даже если понадобится помощь на въезде в хутор, всё равно совсем держать район железнодорожного моста без прикрытия не будем.

Бой же у въезда в хутор лишь усиливался. Теперь уже стреляли без пауз, и всё злее работали гранатомёты, ставшие в их ситуации главным оружием. «Эй, мужик, как у тебя там дела? ‒ мысленно спросил Земляков у Медведева, за полдня соскучившись по товарищу. ‒ Жалко, что нас с тобой растащили. Вдвоём-то было бы сподручнее. Я бы у тебя был вторым номером на АГСе да «морковки» бы готовил для РПГ. Дело бы живее шло. А то успел ты подучить кого-то, кто знает. Да и то верно будет: одному раз-другой покажешь, что к чему, тот сразу и уцепился, а другому будешь разжёвывать и в рот класть, так он будет морщиться да плеваться!».

Всё-таки обидно, когда неподалёку бьются сослуживцы, ставшие особо близкими после марша по трубе, а ты им ничем помочь не можешь. Ни словом, ни делом ‒ никак. Слушай выстрелы, разрывы, вздыхай и выполняй приказ. И опять он накаркал. Опять наблюдатели подали знак о приближении неприятеля, а вскоре вновь появились они, нацисты, ‒ как же они надоели сегодня, и опять насыпь у железнодорожного моста облепили, некоторые уже ползли между рельсами, и Землякову это не понравилось. «Самые хитрые! ‒ подумалось ему. ‒ Ну что же ‒ милости просим!» ‒ заочно пригласил он. Сергей заранее перекинулся через рельс, до того, как они появились в прямой видимости, затаился на собственноручно приготовленной позиции, заслонённой полуметровым бруствером из щебня и земли. Цветом она почти не выделялась, была едва заметна даже с близкого расстояния на сером фоне пожухлой прошлогодней растительности и не привлекала внимания. Особенно, когда ползёшь, сдирая куртку и локти по щебню, и не особенно присматриваешь к тому, что впереди. Главное, горизонт чист. «Ближе, чем на пятьдесят метров, не подпускаю! ‒ решил Сергей. ‒ Чтобы гранату не добросили!».

Он даже лейтенанту не рассказал о своём изобретении. Зачем? Мало ли кому что-то на ум взбредёт. «Ещё неизвестно, чем всё это обернётся, ‒ подумал он. ‒ Был бы ручной пулемёт ‒ совсем другой расклад получался бы. Тогда и заботушки никакой: коси, коса, пока роса!». То, что легко складывалось в уме, не особенно состыковывалось на деле. Какую угрозу представляет для автоматного огня, а тем более для РПГ небольшой бруствер из сыпучего материала ‒ одна хорошая очередь, и нет баррикады. Сюда пристроить бы пару-тройку булыжников, на худой конец шпалу, лучше железобетонную ‒ тогда это почти маленькая крепость, но поздно затылок чесать и непродуктивно принижать значение того, что сделано, хоть в каком-то виде это лучше, чем ничего, а главное ‒ необычно и дерзко. Ну кто по доброй воле захочет выбраться из окопа, пусть и в пояс, и подставить себя под бой прямой видимости. Но если уж к тому сложилась ситуация, если сам ты это всё затеял, то первому и начинать надо. Главное не проморгать врага, лупить его первым, как только тот нарисуется на горизонте, и не давать ему спуску.

И Земляков их увидел, нескольких автоматчиков, ползших змеёй друг за другом, и когда оставалось до них метров 60-70 и они извивались уже на мосту, то не выдержал и первым открыл огонь. Он не видел, в кого и куда попадал, но то, что двое ползших впереди один за другим поникли головами, ‒ разглядел отчётливо. Третий затаился, похоже притворился двухсотым, с расстояния не разглядеть, но когда четвёртый и пятый поднялись, и, пригибаясь чуть ли не до шпал, побежали прочь, и уничтожить их не составило труда, то третий от такого расклада вполне обезумел и мгновенно вскочил, с разбегу «солдатиком» прыгнув с моста в реку. Андрей видеть его приводнение со своей лёжки не мог, но зато отчётливо услышал всплеск воды и несколько очередей, пущенных вдогонку.

С Сергеем связался Виноградов:

‒ Земляков, это ты геройствуешь на рельсах?

‒ Так точно, товарищ лейтенант!

‒ Орден ты уже заработал, поэтому немедленно запрыгни в окоп, а гауптвахту получишь за то, что оставил позицию без команды, но после войны. Нацисты сейчас вернутся с гранатомётами, и не с одним, и снесут твою засидку к ядрёной бабушке. Пулей, говорю, в окоп!

‒ Слушаюсь… ‒ скорее себе сказал Земляков и только теперь по-настоящему понял весь риск своей задумки.

Он по-пластунски скользнул в окоп и почувствовал дрожь в рука и ногах, и вообще его всего колотило, словно запоздало выходил испуг. Заполошные мысли залили голову, он пытался до конца восстановить в сознании свой, действительно, безрассудный поступок, и не находил ему объяснения. Так уж получалось, когда он сооружал «баррикаду», то по-настоящему умилялся от собственной придумки, казавшейся верхом инженерной мысли, а теперь она показалась мальчишеской дурацкой шалостью. И не орден он заслужил, а выволочку перед строем, хотя про гауптвахту лейтенант, конечно, загнул. Тем более после войны.

Хотя инициатива и смекалка бойцов только приветствуется, но когда она не подкреплена логикой, разумом, то при таком поступке можно лишь развести руками и поблагодарить Господа, что всё обошлось не худшим образом. Земляков только-только это понял, хотя всё равно до конца не мог согласиться с этой мыслью и почему-то подумал о тех, кто только что угодил под его огонь: «Они что, такими оказались преданными своим командирам, что готовы напропалую лезть под пули? Что они заслужат в таком случае? Или уже заслужили: смерть и бесславие!».

Эта мысль потом не давала ему покоя, даже после ещё одной атаки противника. А когда пришли сумерки, и нацисты рассеялись то ли в лесополосах вокруг Щербаткина, то ли затаились до более подходящего случая в прибрежных кустах, чтобы ночью по-тихому вернуться и навести шорох в хуторе, если, конечно, получится. В любом случае наступавшая ночь ‒ станет ночью бдения.

Ночь ещё не наступила, когда от Медведева пришло сообщение:

‒ Карпов ‒ двухсотый…

‒ Что случилось?! ‒ Земляков занервничал.

‒ Обычное дело ‒ из гранатомёта снесло.

‒ Давно это случилось?

‒ Во время последней на сегодня атаки нацистов… Граната в него угодила. Сам понимаешь...

Сергей не знал, что сказать.

‒ Что молчишь-то?

‒ А чего тут скажешь. Жалко его. Бузил он бузил и теперь упокоился.

‒ И не он один. Из второй группы двое. Многие ранены. В общем, работы у медбрата хватает. Им нужны операции. Если завтра наши не пробьются, то хана многим… Ладно, как у вас там дела?

‒ Обороняемся. Несколько атак отбили, теперь, судя по всему, они ночью не сунутся, если только какую-нибудь подлянку не придумают.

‒ Держитесь там.

‒ Держимся. Знать бы ещё за что.

 

20

Когда стемнело, лейтенант Виноградов принёс тепловизоры, чтобы наблюдать за противником с двух сторон насыпи и путями.

‒ На ночь сгруппируйтесь в окопах по двое, а то все заснёте и вас, как куропаток, по одному передушат. А двое есть двое: один бдит, второй спит, что вам совсем не помешает после трубы. Время сна и бодрствования поровну поделите, а не так, чтобы дрыхнуть наперегонки. Буду ходить проверять секреты. Пароль: «Космос». Отзыв: «Гром». Понимаю, что условия не очень-то комфортные, но после трубы нам теперь ничего не страшно, тем более на вольном воздухе. Гнёзда можете немного расширить. Ножи имеются? Вот и поработайте ими. Траву сухую нарвите на подстилку. Не замёрзнете. Теперь даже ночью тепло. Кого возьмёшь в пару?

‒ Громова с нашей группы. Вон он в двадцати метрах выглядывает.

‒ Сейчас пришлю его. Расскажи ему, о чём мы говорили. Пароль и отзыв не перепутайте, а то сдуру своих положите. Оставляю вам один тепловизор, второй ‒ соседям. Как с БК?

‒ Пополнить не помешало бы. И минами бы отгородиться.

‒ Наших нет, а с иностранными лучше не связываться, а то свяжемся на свою голову и останемся без неё. Позже пришлю бойцов. Постарайтесь ночью не кашлять, а то в тишине за километр слышно.

‒ Да все почти дохают, никуда от его не деться. Трубе спасибо.

‒ Всё равно закрывайте рот чем угодно, хоть землёй набейте, но чтобы ни звука. И ушки на макушке держите! Всё понятно?

‒ Так точно… Да, воды бы не мешало принести. Весь день пьём и весь день хочется. И чего-нибудь пожевать.

‒ Сделаем… Да, при нападении, если такое случится, не дай Бог, немедленно рассредоточиться.

Лейтенант растворился в темноте, послав Громова к Землякову, и отправился на другую сторону насыпи, о чём-то долго говорил с тамошними бойцами и, вскоре прошуршав мимо, пропал в темноте ночи.

Хотя нынешняя зима и на зиму не была похожа, но всё равно в курские места весна намного раньше обычного пожаловала. Это и хорошо. Всё лучше сидеть в земляном окопчике, а не валяться на снегу.

‒ Давно не виделись! ‒ шутливо удивился Земляков, хлопнув по плечу появившегося Громова. ‒ Прыгай вниз, обживайся. Мне только что лейтенант объяснил, как надо вести себя здесь, но это я тебе расскажу в процессе, а пока запомни пароль на всякий случай: «Космос», отзыв «Гром». Ты же у нас Громов, специально попросил, чтобы ты запомнил.

Земляков ввёл Владимира в курс дела и сказал, как приказал:

‒ Принимайся окоп расширять, чтобы хотя бы сидя поспать. Ты с одной стороны, а я с другой. Грунт далеко не выбрасываем, бруствером укладываем. Работаем с перерывами: минутку покопали ‒ прислушались. И так далее. Оставляем уступы для сидений. Когда грунтовые работы завершим, нарвём травы на заросшем склоне, утеплим их так сказать, и будем ночь коротать. Спать по очереди. Как себя чувствуешь после трубы?

‒ Сначала-то показалось, когда выскочил на волю, что в раю оказался. Но потом продышался и глубоко вздохнуть не удаётся, а если вдыхаешь, то кашель душит.

‒ Помаленьку дыши, почаще и носом, всё равно лучше, чем в подземелье. Ничего, несколько дней, ну неделя ‒ и очистятся лёгкие. Отхаркивайся почаще. Да, имей в виду, что скоро нам принесут БК, воды, еду. Не забывай о пароле. Так что жизнь налаживается... Да, ты, наверное, не знаешь, что Карпов ‒ двухсотый. Недавно Медведь сообщил. Прямое попадание из гранатомёта.

Громов промолчал, лишь вздохнул:

‒ Шебутной, а всё равно жалко. Вообще-то он нормальный. Не вредный, только здоровьишком слабоват. И нервы никуда не годятся, но тут уж ничего не попишешь.

Они помолчали, не зная, о чём говорить, и Земляков взялся за нож:

‒ Я пока начну копать, а ты секи момент. Вот тебе тепловизор, включай его и смотри в оба глаза. Чуть-чего заметишь подозрительное ‒ усиль внимание и слух. Сейчас пока рано ожидать гостей, но к утру они вполне могут появиться. А может, и не к утру.

Земляков осторожно рыхлил грунт, выбрасывал его руками на бруствер, иногда замирал, прислушивался, после чего неутомимо продолжал копать. В какой-то момент Громов насторожился, внимательнее вгляделся тепловизор.

‒ Кто там? ‒ спросил Земляков.

‒ Кто-то пробирается…

‒ С этой стороны, Володь, должны наши подойти. Всё равно останови их, спроси пароль для порядка.

Громов напрягся, и когда до людей осталось метров 20, тихо спросил:

‒ Стой! Кто идёт!

‒ Свои, ‒ ответили так же негромко.

‒ Пароль?

‒ «Космос».

‒ «Гром»… Проходите.

Два бойца подошли, разглядев их в темноте, один сказал:

‒ Виноградов прислал. Вот вам пачка галет, банка тушёнки и две бутылки воды. Где тут второй секрет?

‒ Их тут несколько. А сейчас идите немного наискось ‒ там ещё двое томятся.

Бойца ушли, а Земляков порадовался трофеям:

‒ Хорошо же нацисты живут, со всей Европы кормятся.

‒ Заграница старается ‒ так и есть. Продукты поставляет, а Украина лишь «мясо» отлавливает на улицах для фронта. У них там конвейер.

‒ Откуда знаешь?

‒ Да все об этом знают.

Очистив нож о куртку, Земляков откупорил банку, подал Громову:

‒ Начинай.

‒ Сначала попью.

Попил, зацепил на ощупь ножом тушёнку, пробормотал:

‒ Свиная. Во рту тает. Теперь ты.

Вдвоем они банку быстро уговорили, Сергей предложил:

‒ Володь, бери галеты, только жуём по очереди, а то, когда жуёшь, в ушах хрустит ‒ слушать мешает.

Перекусив, они положили гранаты в углубление в стенке.

‒ Утром магазины набьём, чтобы ночью не возиться, ‒ напомнил Земляков.

Он продолжил копать, а когда закончил, толкнул Владимира:

‒ Возвращай тепловизор. Твоя очередь. Только не греми ножом. Закончишь копать ‒ травы набери на склоне насыпи. И на мою долю.

‒ Слушаюсь, товарищ командир!

‒ Не кривляйся. Никакой я тебе не командир, а такой же поселковый, как и ты.

Когда Громов обустроил себе место, набрал травы на двоих, Земляков, поудобней уселся, порадовался:

‒ Теперь жить можно. Правда, после перекуса спать хочется неимоверно. Володь, кто будет первым?

‒ Мне всё равно.

‒ Тогда ‒ ты. С тебя начнём. Спим по часу. Засекаю время. ‒ И посмотрел на часы: ‒ Половина десятого. Ровно через час бужу тебя.

‒ Договорились.

Громов поудобнее устроился, раза два вздохнул, тотчас резко опустил голову на грудь, будто у него надломилась шея, и почти мгновенно заснул. Земляков знал таких людей, умеющих моментально засыпать, завидовал им, потому что сам он обычно десять раз повернётся с бока на бок, прежде чем заснуть. И если был сильно уставшим, то тогда казалось, что и вовсе не уснёт. Засыпал, конечно, когда маята из души улетучивалась. Теперь, глядя на посапывавшего Володю, он старался не думать о сне, прилежно смотрел в тепловизор, проверяя свой сектор и заглядывая к соседям, и чувствовал, что организм буквально просит сна. Хоть немного, хоть чуть-чуть, хотя бы на минутку задремать. И знал, что после такой минутки, вздрогнув, он проснулся бы и сразу по-иному взглянул вокруг себя, совсем другими, просветлёнными глазами и обострившимися чувствами. Хорошо, что у него были светящиеся часы ‒ специально купил, когда собирался на СВО, ‒ и он мог в любую минуту уточнить время, а если надо, то и посчитать минуты, которые почему-то не хотели прибавляться. Стояли и стояли на месте, и если бы ни движение секундной стрелки, то мог бы предположить, что часы неисправны. Но нет, они тикали, когда прикладывал их к уху, и наполняли душу радостью. Хотя и механизм, а ведёт себя как живой человек. Всегда готов прийти на помощь ‒ подсказать время.

Мало-помалу он остыл после земляных работ, сухая трава под ним примялась и перестала шуршать, и ничто не выдавало присутствия бойцов. Когда же Громов начинал что-то бормотать, Земляков зажимал ему нос, а Володя, вздрагивая, тотчас пытался освободиться, и это у него получалось, что и требовалось Землякову. От нечего делать, устав смотреть в тепловизор, он минуту-другую рассматривал звёздное небо, когда надолго запрокидывал голову, то звёзды устраивали небесный хоровод, и он был готов радостно кружиться в нём от осознания того, что видит небо, оно над ним, рядом с ним, казалось, стоит лишь протянуть руку и ближайшая звезда мягко опустится к нему на ладонь и будет освещать всё вокруг… Он даже вздохнул, представив такое зрелище, и подумал: «Вот хорошо этот фокус проделать при Григории. Сын наверняка оценил бы такую способность отца, может, даже придумал, как это сделать на самом деле. А что, когда-нибудь придумает такую формулу, которой запросто всё объяснит! ‒ подумал Земляков и улыбнулся, представив, как сын будет ломать голову над предложением. ‒ И вежливо пошлёт меня куда подальше, не будет ничего объяснять, потому что глупостям не бывает объяснения».

С севера и юга долетали звуки дальних разрывов снарядов, они напоминали, что там идут бои, там жарко, даже, может, очень жарко. У них здесь тоже бой, но стороны пока взяли паузу. Видимо, в душе понимая бессмысленность столкновения за никому не известный хутор, и сколько они здесь ни бейся, всё равно молва о нём далеко не полетит, потому что на более чем тысячекилометровом фронте таких хуторов, деревень, сёл и посёлков бесчисленное множество. И бойцов такое же множество, и все они верят в скорое окончание войны, а пока, чтобы приблизить его, необходимо затаиться в этом секрете и помнить о пароле и отзыве на него.

 

21

Холодна ночь под Суджей. После дневного тепла не очень-то комфортно торчать на ветру да на возвышенности, если за ночь тепло выстудилось, от не успевшей за день прогреться насыпи веяло холодом, да плюс сонное состояние, от которого Земляков с Громовым не могли избавиться до утра. Казалось, только провалишься в сон, а напарник уж толкает, теребит за рукав ‒ просыпайся, смена. Очнёшься, поёжишься и волей-неволей от озноба возвращается кашель. И так, и сяк глушишь его, но он и не собирается успокаиваться. И только хорошенько очистив лёгкие, смахнув выступившие слёзы, начинаешь ровнее дышать, а гортань успокаивается, перестаёт напоминать о себе.

Среди ночи им доставили несколько одноразовых гранатомётов, и теперь они стояли в углу окопчика и когда Земляков дотрагивался до них, то казалось, что руке становилось тепло.

Трижды удалось по часу поспать им, и к рассвету они уже оба бодрствовали, продолжая рассматривать сектор в тепловизор и прислушиваясь к окрестностям, заодно набивая патронами пустые магазины, пока никто и ничем не выдавал своего присутствия, обе стороны держали паузу. Когда чуть-чуть посветлело, Сергей скомандовал Громову:

‒ Володя, разбегаемся! Живо к себе по-пластунски. Парочку гранатомётов возьми. Пригодятся.

А как только багровый солнечный диск показался из дымки, Земляков и без тепловизора рассмотрел движение. Нацисты появились неожиданно, словно и не уходили с насыпи. Сначала мелькали вдалеке, но быстро стали приближаться. Земляков коротко доложил Виноградову:

‒ Наблюдаю неприятеля…

‒ Подпускайте ближе и открывайте огонь!

‒ Есть! ‒ ответил Земляков и подумал: «Дело привычное!» И не было в нём ни волнения, ни тем более страха, словно он приступал к каждодневной работе, правда, был недоволен, что очень рано начинается ненормированный рабочий день.

Чтобы проявить себя и показать свою неуступчивость, он, приподнявшись над окопом, шарахнул из гранатомёта и увидел, как на месте разрыва гранаты несколько врагов, не ожидавших такой наглости и не успевших залечь, ткнулись в рельсы. Земляков зло подумал: «А что вы думали: мы сироты казанские, за себя не сумеем постоять? Ещё как сумеем! Вы только не стесняйтесь, подходите ближе! ‒ И подтвердил слова двумя короткими очередями, словно предупредил. ‒ Вот так-то оно понятнее!».

Наступающие никак не отреагировали: ни огнём, ни криком ‒ продолжили ползти в их сторону.

‒ Ползите, ползите, ‒ шептал Сергей. ‒ Жду вас с нетерпением. ‒ И встретил короткой прицельной очередью.

Не успел один упокоиться, как следом упокоился второй. А глянул, из-за них ещё трое, извиваясь, ползут.

‒ Да сколько вас там?! ‒ ругнулся Земляков. ‒ Что ж вам неймётся-то. Ведь скоро весь путь перегородите.

Он действительно не понимал упёртость нацистов. Где-то они хитрецы, а тут как бараны прут и прут. Ну хотя бы какой обходной манёвр ночью совершили. На какой-нибудь лодчонке в тыл перебрались и навели страху. Так нет же ‒ только в лобовую атаку! Но и атаки не получилось: потеряв ещё одного, они развернулись, поползли назад, а Земляков пустил им несколько очередей вдогонку: «Это вам пёрышки взъерошил для попутного ветра!».

Не успела утихнуть у них перестрелка, как начался бой на левом фланге, и по-настоящему: с АГСами, огнём БМП. На связь вышел Виноградов, спросил:

‒ Ну, как у вас?

‒ Отошли…

‒ Не расслабляйтесь. Не пройдёт и часа ‒ вновь попрут.

‒ Что на левом фланге? ‒ словно старший по званию, спросил Земляков.

‒ Ночью противник подогнал к съезду с трассы две БМП, укрыл их в канавах и теперь они поливают позиции Силантьева и других гранатомётчиков. Но и те не дураки: за ночь обложили двойным слоем дёрна гранатомёты, себе выкопали щели: какая-никакая, а всё-таки защита. Одну БМП уже подбили, но не до конца. Работаем над этим. Когда первую подбили, вторая развернулась и ходу. Так что бойцы разбираются.

Пока Сергей слушал Виноградова, то невольно улыбался в душе: «Молодняк совсем ‒ эти лейтенанты. Наш вроде и суров на вид, а в душе-то наивный ребёнок. Иной послал бы, а этот всё по полочкам раскладывает, будто от меня что-то зависит!».

Закончив сеанс, Земляков пожевал галету, потому что с пустым пузом воевать не хотелось, попил водички. И в этот момент его разобрала весёлая злость. Показалось, что он и не воюет вовсе, а вовлечён в условную игру, где всё не настоящее. И противники не настоящие, и он не настоящий, а если был бы самим собой, то непременно замирал бы от страха при появлении противников, а на деле ничего похожего не происходило, словно в нём что-то крутнулось, поменялись полюса, и полюс радости и торжества оказались совсем близко, а полюс страха сместился на невидимую сторону души и никак не напоминал о себе, затаился. Он, наверное, сразу появился бы, если пришлось самому идти в атаку, ползти по шпалам навстречу врагу, зная, что он целится в тебя, тогда ‒ да, до пяток бы пробрало. А так чего же не воевать: знай, стреляй помаленьку. Он даже, вновь заметив в отдалении суету противника, привстал и израсходовал другой гранатомёт, словно дразнил врага, и тотчас получил в ответ длинную очередь, от которой едва успел увернуться и спастись на дне окопа, где скомандовал себе: «Земляк, хватит играться. Доиграешься!».

Собственная команда охладила его. И следом за ней пришла печаль, понимание того, отчего у него так «сместились полюса»: от усталости, от грусти по родным, от желания увидеть их. Всё-таки тяжело это, ох как невыносимо тяжело, заниматься день за днём тем, что не доставляет радости, угнетает. «Ну, какая это радость ‒ стрелять в человека. Ты целишься в него, а он целится в тебя и думает так же. И в чём здесь правда? ‒ терзал себя Земляков. Он понимал, что так думать нельзя, когда перед тобой враг. В такой момент надо помнить лишь об одном: как уничтожить его. И это правильно. ‒ Но почему те, кто не стреляет друг в друга, но затевают войны, не думают об этом. Или собственные амбиции не дают покоя, вынуждают тешить гордыню».

Он так и не понял себя в этот момент, хотя понимание и объяснение этого на самом видном месте и вполне очевидно. «Будь украинские власти сговорчивее и поумнее, они не стали бы запрещать на Донбассе русский язык и лишать жителей автономии. Только и всего. Жил бы Донбасс в составе Украины, и не было бы этой бойни, которую развязал продажный режим. Действительно продавшийся Западу, а тот теперь с новым президентом требует оплатить всё, что поставлял в виде помощи ‒ оружие и снаряжение. И остальные 50 стран тоже хотят получить много всего прочего, но не сразу, а пока помалкивают, выжидают, виляют хвостом. Это понимали и понимают все, только нацисты не понимали, возомнив о себе бог знает что, раздраконив себя на пустом месте, ‒ думал Земляков, и от этих дум утешение всё равно не приходило, даже поиронизировал: ‒ Хорошую устроил я себе политинформацию!».

Но думай не думай, а дело делать надо.

‒ Как ты там, живой? ‒ не таясь, крикнул он Громову.

‒ Живой… Гранаты береги – не бросай попусту. День большой ‒ пригодятся.

«И этот туда же ‒ ему воевать бы и воевать! Эх, голова! ‒ подумал Земляков. ‒ А кто детей будет растить, кто пшеницу сеять! Вопрос? И большой!».

Нацисты на какое-то время затаились. Уже и солнце поднялось выше деревьев, и эфирный дух распускающихся почек шибал в нос, когда подал голос Володя:

‒ Ползут! ‒ предупредил он расслабившегося Землякова, на которого навалилась дремота. ‒ Поближе подпустим.

‒ С моста их всё равно не пускаем, а то потом они разбегутся по кустам, отлавливай их там.

Они запросто переговаривались, словно и не встречали смертельных врагов. А шли на встречу товарищи на шашлыки или ещё для чего-то приятного. Уже изготовившись для стрельбы, Земляков сказал сам себе вслух:

‒ Что-то совсем мы расслабились после трубы. Героями себя возомнили! А зря!

В этот раз наступающие первыми открыли огонь. Жиганув двумя-тремя очередями, они заработали локтями и, огибая вчерашних «двухсотых», стали приближаться. Первыми открыли по ним огонь из бокового окопа с другой стороны насыпи, а Земляков с Громовым поддержали короткими, но редкими и прицельными очередями, от которых летели клочья от рюкзаков и загривков нападающих, как они ни вжимались в шпалы. И стрелять по ним даже стало неинтересно. Опять несколько нацистов задвухсотились или затрёхсотились – кто их там поймёт, остальные развернулись и поползли назад под отрывистые звуки коротких очередей. Кто-то не выдержал, поднялся и, пустив очередь-другую в их сторону, вихляясь на бегу и согнувшись, чтобы не попасть под прицельные пули, пустился наутёк и за мостом скатился с насыпи; кто-то из них ещё успел шмальнуть очередью. Она угодила в верхний срез бруствера окопчика Землякова. Из-под пуль ‒ грунт и щебень фонтаном. В этот момент Сергею будто обожгло левую руку, глянул на неё, а по тыльной стороне кисти кровь ручьём. Только этого не хватало! Достал из аптечки жгут, перетянул руку, кровь сразу пропала и едва сочилась, и он увидел рану ‒ будто кто острым ножом резанул венку, и понял, что срикошетил камень и перебил небольшой сосуд. Наложил тампон и перебинтовал. Даже не стал делать обезболивающий.

‒ Что там у тебя? ‒ крикнул Громов.

‒ Бандитская пуля! ‒ продолжая находиться в бесшабашном состоянии, отмахнул Сергей и всё-таки пояснил: ‒ Камнем посекло!

‒ Сильно не высовывайся.

‒ А если не высунешься, то и не стрельнёшь. Тут уж не угадаешь. Ты-то как, нормально себя чувствуешь. Кашель перестал?

‒ Потеплело и перестал, а ночью сам слышал. Что-то и на левом фланге утихло.

‒ Выдохся нацист, вот и утихло. Ему не до этого теперь. Слышишь, стрельба всё ближе и ближе ‒ наши с севера продвигаются.

‒ Давно бы пора, а то мы здесь надолго застрянем.

Тут с правой стороны насыпи свистнули, позвали к себе.

‒ Чего там у вас? ‒ крикнув, спросил Земляков.

‒ Боец наш двухсотый… Пуля в лоб угодила. Что делать? ‒ испуганно спросил боец, словно и в него целились.

‒ Ему уже ничем не поможешь. Он из вашей группы?

‒ Да.

‒ Свяжись с лейтенантом. Доложи обстановку.

От этого разговора Землякова как жаром осыпало, душно сделалось. Он всё утро шутковал сам с собой, в рассуждения ударился, а смерть ‒ вот она, рядом ходит. И шутки с ней шутить ‒ себе дороже.

‒ Доложил! ‒ крикнул сосед. ‒ Лейтенант сказал, чтобы автомат взял себе под ответственность.

‒ Ну и возьми, если приказал. Сам будь внимательным! ‒ напомнил Земляков и более ни о чём говорить не хотелось.

Настроение пропало, хотя его и не было особенно в это утро. И не могло быть. А все так называемые шутки, какими он пытался взбадривать себя, лишь сильнее в конце концов угнетали. От них становилось душно и неуютно, словно он вновь оказался в трубе.

 

22

В зоне ответственности Землякова и его сотоварищей враг более не появлялся, и, как позже лейтенант сообщил данные воздушной разведки, разрозненные отряды пеших нацистов ломанулись по полю между Щербаткиным и Мартыновкой в сторону Суджи, видимо, не владея информацией о том, что там происходит и что их ждёт. Зато противник организовал атаку на левом фланге, часть бойцов «Спутник» снял с правого фланга на помощь. С ними и Земляков оказался, почему-то с сожалением оставив полюбившийся окопчик. И единственное, что радовало в этом приказе, ‒ это скорая встреча с Медведевым. Лишь на сутки их разлучили, а Сергею показалось будто навсегда, а ведь могло так и быть. И вот теперь, пробираясь с Громовым и ещё с двумя бойцами из другой группы к своим навстречу бою и зная, что линия обороны проходит по берегу реки и автомобильному мосту через Суджу, Земляков понимал, что в этом направлении идёт настоящее сражение, а не их беготня по железке в салки-догонялки. Здесь всё по-серьёзному: и АГСы, и пулемёты. И автомобильный мост ‒ главная цель нацистов, хотя зачем он им ‒ не понять. На пути к нему дымились несколько БМП, полотно дороги и откосы пестрели скрюченными телами двухсотых врага. Та ещё картина. Мост давно бы взорвать пора, но тогда хутор полностью переходил в статус островного поселения, и это осложнило бы в будущем сообщение с ним, а главное снабжение. Ведь, как ни странно, хуторские дома сильно не пострадали, многие оставались целыми. А ведь когда-нибудь в них вернутся люди, даже может совсем скоро вернутся, если бои с северного направления слышались всё отчётливее. Поэтому надо и о них подумать. «На месте «Спутника», я так и сделал бы!» ‒ по-командирски решил Земляков и порадовался собственному, по-хозяйски правильному, даже мудрому рассуждению.

По-пластунски пробравшись на исходную позицию и заслонившись поваленным деревом, Земляков и Громов разместились неподалёку. Земляков вышел на связь с сержантом Силантьевым, доложил о прибытии. От сержанта же узнал, что десять минут назад погиб лейтенант Семибратов. Этот факт настроения не прибавил, зато появилось больше злости. И первое, с чего начал Земляков перестрелку, это саданул из последнего гранатомёта ‒ не зря тащил с правого фланга ‒ по группе из трёх нацистов, пробиравшихся почти у самой воды. Выстрел оказался метким: два нациста сразу скатились в реку и скрылись в речном потоке, третий же попытался вскарабкаться по склону. Чтобы он не мучился, не ломал ногти, Земляков прекратил его страдания. Радости на душе не было. Радость только от честно сделанной работы. Громов тоже без работы не сидел, только успевал постреливать короткими очередями, и Земляков замечал, что стреляет он метко. Прозвучит автоматное «та-тах» ‒ ещё один двухсотый; опять «та-тах» ‒ повторение пройденного. «Что же они так ломятся в хутор? ‒ думал Сергей. ‒ Золотой запас здесь, что ли, зарыт, или мешок бриллиантов под каким-нибудь смородиновым кустом закопан. Бог весть».

Но в какой-то момент наскоки прекратилось. Наступавшие нацисты сначала замерли, а потом и вовсе, словно по команде, развернулись и, мелькая рюкзаками в сухой траве, начали отступать на исходные позиции за поворотом дороги. По ним даже стрелять не хотелось. Сначала их манёвр показался непонятным, но позже по рациям разнеслось сообщение, что ломанулись они к отступавшему по автотрассе транспорту, стремившемуся пробиться по шоссе до западной окраины Суджи, не занятой пока российскими войсками ‒ теми самыми, вышедшими вчера из трубы. И поступил приказ от «Спутника»: переместиться от моста правым берегом вниз по течению реки, где со вчерашнего дня напоминали о себе закопанные за ночь «американцы» МК, и мешать продвижению противника по шоссе, а сказать проще ‒ уничтожать его.

И началась охота. Сначала палили по внедорожникам, потом появились крытые грузовики, а за ними и вовсе пылили транспортёры. С машин огрызались. Не имея возможности вести прицельный огонь, стреляли наугад по прибрежным кустам ‒ лишь бы заслониться огнём. За отступающими гнались российские дроны, подбивая целые машины и добивая дымящиеся. Со стороны поглядеть ‒ ад кромешный. Наблюдая всё это, Земляков вдруг понял суть их вчерашнего наступления на Щербаткин: они здесь для того и маялись вторые сутки, чтобы не позволить вновь захватить хутор. Закрепиться здесь и организовать гнездо обороны на дальних подступах к Судже. В планы украинских стратегов, видимо, не входило стремительное продвижение российских войск, оставление позиций и бегство с собственных. Так ли рассуждал Земляков, нет ли, но его размышления и доводы казались верными, а если даже и не очень, всё равно происходящее соотносилось с его мыслями.

В какой-то момент все они мигом пропали, когда его будто ломом ударили повыше правого соска. Земляков даже оступился от удара и завалился на дно подпола в разрушенном доме, из которого они вели огонь по отступающим. Когда проступила кровь, он сразу понял, что произошло: пуля попала немного сбоку от магазина и броник, на счастье, оказался качественным, и теперь, судя по повисшей руке, сломана то ли ключица, то ли будет огромная гематома, что не самое страшное. Он пошевелил рукой, она немного двигалась, создавая боль, пальцы нехотя, но шевелились. И что теперь делать ‒ неведомо. «Да, хорошо мне надавили сегодня по рукам, ‒ с утренним настроением подумал Земляков. ‒ Сначала левой руке досталось, теперь и правой. Полный комплект!».

Связался с Силантьевым:

‒ Товарищ сержант, что делать ‒ не знаю. Прилёт получил в верхнюю правую часть груди. Стрелять не могу, эвакуироваться по-пластунски тоже.

‒ Где находишься?

‒ В подвале разбитого дома.

‒ Ну и сиди там. Рана сильная?

‒ Броник спас, но вся правая сторона груди отбита.

‒ Вколи обезболивающее и дожидайся конца боя. Наши уже на подходе.

‒ Понял.

Новость встряхнула, заставила посмотреть на всё вокруг и на себя по-иному ‒ так, как никогда не смотрел, выходя из боя. И это бывало неоднократно в его недолгой фронтовой жизни, а сейчас это увиделось по-иному, учитывая, как он вёл себя со вчерашнего дня. Ведь сам же, сам напрашивался, чтобы словить подарок. Или это сказалось нервное напряжение после трубы, либо глупость проявилась. Наверное, это так и есть, если метан мозг выел. Ведь прежде никогда такого не бывало, всегда он старался сохранять разум, а теперь, как с катушек слетел. «Всё-таки везёт мне, ‒ думал он и пытался шевелить пальцами; они слегка шевелились, и это радовало. ‒ Если совсем мозга не осталось бы, то такого натворил, что и самому тошно бы стало. А так терпимо».

Земляков почти до вечера сидел в подполе без крыши, нарвав по его краям старой крапивы и устроив себе гнездо. Часто подходил Володя Громов, спрашивал: «Ну, как ты?» ‒ и он всякий раз отвечал, млея сердцем: «Пока живой! А ты воюй-воюй, но не теряй головы!». А про себя подумал: «Теряй, не теряй, а если суждено словить пулю, то обязательно словишь!». И отругал себя за такую мысль. Вскоре оставшись без дела, Громов причепурился рядом, спросил более для собственного успокоения:

‒ Вроде бы на сегодня отвоевались?

‒ Похоже на то.

‒ Как рука?

‒ Болит, но помаленьку шевелю. Значит, кости целы.

‒ Вот и хорошо. А с левой что? ‒ и указал глазами на повязку, с «шайбой» из запёкшейся крови, ставшей к концу дня серой от грязи.

‒ Пустяки… Щебёнка срикошетила. Весь день меня по краям щекочут.

‒ Сплюнь!

‒ Володь, давай помолчим. ‒ Он предложил помолчать и сам же, прислушавшись, спросил: ‒ Чего-то никого не наблюдается, ни нацистов, ни наших…

И стоило ему так сказать, как у поворота у съезда к Щербаткину остановились несколько БМП с флагами России на броне!

‒ Наши, Серёга, наши! ‒ завопил Громов и, забывшись, кинулся обнимать Землякова, а тот чуть сознание не потерял об боли. ‒ Чего делать будем?

‒ Ничего. Сиди на месте. Без команды пост не оставляют.

С командиром бронегруппы, видимо, кто-то переговорил по рации, и машины уступами встали вдоль дороги, ведущей в Щербаткин, а из самих машин повыскакивали бойцы и выступили в сторону моста через Суджу. На них с опаской наблюдали с правого берега, а убедившись, что это свои, несколько человек кинулись к ним навстречу. Первым подбежал сержант Силантьев.

‒ Мужики, вы из N-го полка? ‒ спросил он и, убедившись, что это так и есть, кинулся обниматься. ‒ Давно вас ждём!

‒ А вы те самые ханурики-мазурики, что вчера из трубы выскочили?

‒ Они, они ‒ разве по нам не видно?! Где нацисты? Все ушли?

‒ От Малой Локни гоним их, кажется, отогнали. Много их тут шло?

‒ Гляньте, сколько, железа дымит на трассе.

‒ Как вы тут. Слышали, двое суток оборону держали с автоматами?

‒ Было и ещё кое-что, но техники никакой. Стоял подбитый БТР нашего производства, он и сейчас в центре хутора, но толку от него чуть. Но и вражеской техники особо не было ‒ в Суджу ушла, едва узнав, что мы из трубы выскочили. Были какие-то набеглые, непонятно, чего хотели.

Подошёл «Спутник», спросил:

‒ Кто командир?

Тот подошёл, представился:

‒ Старший лейтенант Заварзин.

«Спутник» назвал себя.

‒ Какая задача будет? ‒ спросил Заварзин, оправив засаленный комбинезон.

‒ Задачи вам будет ставить ваш непосредственный командир, а у нас есть «трёхсотые», много «двухсотых» ‒ эвакуация всем нужна. И не только им, а и всему нашему составу, кто участвовал в спецоперации ‒ всех отправят в госпиталь на восстановление ‒ такое решение принято; ну, а трёхсотых, понятно, на излечение. Как немного стемнеет, должны подойти автомашины для эвакуации.

‒ У меня есть приказ заменить ваших на наших.

‒ Это мы с радостью. Отдавайте своим команду, а наши проводят их на позиции, хотя теперь на них врагов более нет и в ближайшее время не ожидается. Так что вам повезло! Сержант Силантьев, помогите.

Ярик козырнул, было сорвался с места, но Земляков задержал его, попросил:

‒ Если к Медведеву, возьмите с собой. Как он там, у своего АГС?

‒ Раненый сидит, тебя дожидается.

‒ Да ладно.

‒ В бедро ему пуля попала. Повезло, что с внешней стороны, где нет артерий. Жгут наложили, ногу забинтовали, и ему как можно скорее требуется эвакуация в полковой госпиталь, потому что, если за час-два не управиться, может начаться осложнение.

‒ Пойдём скорее, хоть посмотрю на него!

‒ С самим-то что: одна рука забинтована, а вторая как деревянная?

‒ С левой чепуха. Утром щебень срикошетил, а вторую осушило прямым попаданием пули ‒ бронеплита спасла, правда, пуля срикошетили и плечо порезала.

‒ Рёбра-то не поломало?

‒ А кто знает. Дышать тяжеловато, хотя теперь не поймёшь от чего: то ли от трубы, то ли от пули.

‒ Всё ясно. Иди, лови своего Медведя, а то в лес убежит. Видишь, рукой машет.

Земляков подошёл к товарищу, подал левую руку:

‒ Ну, здравствуй, друг! Нас, оказывается, нельзя разъединять ‒ сразу нарываемся.

Они обнялись, Медведев попытался привстать, но Земляков осадил его:

‒ Чего уж теперь. Сиди. Дожидайся эвакуации. «Спутник» говорит, нас всех скопом вывезут… Слушай, а что с Карповым?

‒ Упокоился он. Видишь, под бруствером лежит, каска на лице.

Земляков подошёл к телу, хотел приподнять каску, посмотреть на прощание на Виктора, оказавшегося совсем не Победителем.

‒ Не надо, не смотри, ‒ остановил Михаил. ‒ Осколки всё лицо разворотили.

Сергей остановился, вздохнул и молчал, словно прощался с мятущейся душой.

Они дождались машин эвакуации, на первых двух «Уралах» отправили раненых в один госпиталь, на двух других в иной ‒ на восстановление после трубы. В машине Медведев и Земляков договорились более не расставаться, а если будет намечаться какая опасность, то, по возможности, горой вставать друг за друга. И пожали левые руки, а Земляков сказал:

‒ Всё-таки молодцы мы! Главное ‒ живые!

 

23

Земляков, сколько себя помнил, не лежал в больницах. А тут сподобился, когда за час-полтора их довезли до областного города. На всю жизнь Сергей запомнил, как смотрели на них медсёстры и нянечки, зная, что они те самые отчаянные и мужественные бойцы из трубы, успевшие к тому же нахватать ранений. Молодые медбратья помогали им раздеться, скинуть пропитавшуюся потом, пахнущую отвратительной химией форму, сложить в общую кучу, а самих проводить в душ, помогая при этом раненным аккуратно замотать рану плёнкой, либо защитить пакетом. Тому, кто не мог самостоятельно помыться, они смывали въевшуюся копоть трубы с шеи, рук, прочищали уши ‒ обращались с ними, как с малыми детьми. Получив после душа комплект белья и одежды, пакеты с документами и телефонами, раненые попадали на осмотр к хирургу, и тот тотчас сортировал: кого на перевязку к медсестре, кого на срочную операцию. Одним из первых забрали Медведева. Ковыляя на операцию, он попросил:

‒ Сделай так, чтобы мы потом в одной палате оказались.

‒ Сделаю! ‒ пообещал Земляков и потряс сжатым кулаком в знак солидарности.

Самого Сергея отправили сначала на КТ из-за обширного синяка правой половины груди, к счастью, переломов не обнаружили, диагностировали как сильный удар с признаками гематомы, рассечением мягких тканей и повреждением плечевого сустава. Позже перевезли в перевязочную, где хирург осмотрел раненую кисть, дал указание медсестре обработать рану, нанести медицинский заживляющий клей и наложить повязку.

‒ Легко отделались, молодой человек! ‒ сказал Землякову молодой носатый доктор, рассматривая снимок. ‒ Особенно повезло с ранением груди, если можно так сказать. Всё-таки «броник» ‒ великое дело, лёгкое спас… А вот плечевой сустав пуля всё-таки повредила. Будем лечить. Вы из трубы?

‒ Довелось побывать! ‒ ответил Земляков и горделиво глянул на хирурга.

‒ Слов нет. Вы ‒ герои! Все до одного!

‒ Доктор, одна просьба: мой друг сейчас на операции, очень хотелось бы быть с ним в одной палате.

‒ Как фамилия друга?

‒ Медведев Михаил с ранением ноги… Не хотелось бы по разным. А так ‒ ухаживал бы за ним.

‒ За вами тоже надо ухаживать. Просьбу медсестре передам. А прежде отвезут вас на операцию, потому как разорванное плечо в палате не заштопаешь.

Земляков только вздохнул:

‒ И я попался! Вот голова садовая!

‒ Не переживай, боец! Операция несложная ‒ зашьют рану, кости проверят. Главное, чтобы они не были повреждены. Могу твёрдо сказать, что жить будешь! А это главное!

Операция, действительно, длилась недолго, и когда Сергея доставили в палату, то вскоре появилась нянечка ‒ привезла поздний ужин: две сосиски и рис на гарнир, два куска хлеба, стакан чая. Риса, конечно, маловато, добавки бы попросить, но Земляков постеснялся. И этому был рад, рад впервые за неделю поужинать по-настоящему. Быстро всё смолотив, он осторожно прилёг и, наверное, минут пять лежал, наслаждаясь тишиной и покоем, потому что в заранее приготовленной палате находился пока один. Но, вспомнив о Михаиле, вышел в коридор, запомнил номер палаты и на посту медсестры, попросил:

‒ Девушка, мой друг сейчас на операции… Хотел вас попросить, чтобы вы помогли ему попасть в 201 палату. Врачу в смотровом я говорил, но вдруг запамятует.

‒ Как фамилия друга? ‒ спросила медсестра, выделявшаяся ярко-красной причёской.

‒ Медведев Михаил, легко запомнить, с ранением ноги он.

Она записала, пообещала:

‒ Позвоню в операционную. А вы возвращайтесь в палату ‒ сейчас приду к вам: наложу заживляющую мазь на гематому, два укола сделаю и накормлю таблетками, как раз полезно после ужина, а после ингаляция лёгких будет. ‒ И сказав порывисто и задорно: ‒ Вы действительно из трубы? Тяжело было?

‒ Живыми остались ‒ это главное.

‒ Зато раненых много.

‒ Ранений потом нахватали.

Он закачала крашеной головой, вздохнула:

‒ Бедненькие солдатики. Как же вас жалко!

Земляков подумал, что она всегда такая желанная, но когда появилась через десять минут, то не походила на себя и приказала по-командирски:

‒ Ложимся на живот!

Пока Сергей осторожно устраивался, морщась от боли, она терпеливо ждала, а когда он улёгся, спросила:

‒ Чего такой худой-то? Укол делать не во что.

‒ Какой уж есть.

‒ Ладно, отоспитесь, потом отъедитесь у нас, сразу другие мысли в голове появятся.

‒ Это какие же?

‒ Сам знаешь. Домой захочется, к жене.

‒ Это не помешало бы. Да вряд ли отпустят.

‒ Вас отпустят. Попомни мои слова… Уколы тебе поставила. Таблетки сейчас примешь или после ингаляции.

‒ А как надо?

‒ Всё равно. Но лучше сначала ингаляцию сделать, а потом уж таблетки.

‒ Как скажите… Как вас зовут? ‒ спросил Земляков, почувствовав, что медсестра действительно относится к нему с душой.

‒ С утра Зоей была.

‒ А меня Сергеем.

‒ Знаю уж…

‒ Ничем не удивишь.

Тем временем сестра поставила на тумбочку замысловатый прибор, распечатала упаковку со шприцем, наполнила его каким-то раствором из большой ампулы и налила жидкости в прибор.

‒ Ну вот, готово. Теперь садись поближе к тумбочке и дыши через трубку. Воздух будет проходить через раствор, насыщаться лекарством и тем самым промывать лёгкие. Понятно объяснила?

‒ Чего же не понять. Спасибо, Зоя!

‒ Дышать двадцать минут. После таблетки примешь. Всё, за работу.

Ничего более не сказав, медсестра ушла, а он подумал: «Всё-таки егоза она. Не приведи Господь такую жену иметь!». Правда, через некоторое переменил мнение: «А с нами только так и надо! А то: "Скажите, как вас зовут?" ‒ Донжуан нашёлся!».

Приняв таблетки, он лежал, дожидаясь Медведева и чувствуя, как закрываются глаза. Уж было задремал, но тут дверь палаты распахнулась, и появилась каталка. Земляков поднялся, встретил друга, указал на кровать напротив своей, поддержал, хотя тот сам аккуратно спустился с каталки. Медбратья, оставив для Медведева костыли, сразу ушли, громыхая каталкой.

‒ Занимай кровать напротив, чтобы не терять из виду друг друга, ‒ сказал Земляков и помог улечься.

Медведев ничего не ответил, лишь глубоко вздохнул:

‒ Вот и на месте.

‒ Успешно прошла операция?

‒ Пулю извлекли, глубоко сидела, зараза. Врач потом сказал, что вовремя доставили, нога дня три-четыре поболит, а ходить пока можно только до туалета. И «помощников» дали! ‒ указал Медведев глазами на костыли.

‒ Не тужи, обвыкнешься. Главное, что кость не зацепило.

Чуть позже появилась Зоя, спросила у Михаила:

‒ Прибыли? Ингаляцию будем делать или не до неё сейчас?

‒ Сестричка, а можно перенести это действо на утро?

‒ Можно. Понимаю, что сейчас ни до чего дела нет. А когда анестезия будет отходить ‒ тем более. Вызывай, если тяжко будет. Приду, обезболивающий сделаю.

Она ушла, а Земляков пояснил:

‒ Зоей её зовут. Чувствуется, та ещё оторва.

Медведев отмахнулся:

‒ Все они одинаковые.

Видно, что ему сейчас не до разговоров, и настроение у него не ахти, хотя до операции казалось иным. А теперь, когда надо радоваться, что всё тревожное вроде позади, необъяснимая кручина навалилась. Это подтвердилось, когда Земляков спросил:

‒ Домой будем звонить?

‒ Серёж, ты как знаешь. А мне сейчас не до этого. Да и чего ночью баламутить. Завтра позвоним и спокойно поговорим.

‒ Молодец. Правильно мыслишь. Уж ночку домашние как-нибудь побудут без нас. А теперь давай спать ‒ глаза сами слипаются. Ночью, в случае чего, буди меня. ‒ И как только Земляков это произнёс, то почувствовал, что уже спит. Даже не услышал ответа.

Заснул в секунду, а проснулся среди ночи, почувствовав себя необыкновенно потным, даже мокрым. Это немного испугало. Не хотел, но позвонил на пост. Зоя пришла не сразу, заспанно спросила:

‒ Что случилось?

‒ Чего-то мокрый я как мышь…

‒ Всё правильно. Уколы не зря делала… ‒ Она назвала какое-то лекарство, которое он сразу забыл. Мол, оно такое, знает своё дело. ‒ Снимай рубаху. ‒ Он снял, она повесила её на спинку кровати: ‒ К утру высохнет. Сейчас простыню поменяю. ‒ Зоя быстро ушла и быстро вернулась: ‒ Вот, на ‒ укутайся.

‒ Зоя, ‒ обратился к ней проснувшийся, а может, и не спавший Медведев. ‒ Поставь, пожалуйста, обезболивающий.

Пришлось медсестре уйти и возвратиться.

Земляков в это время накрылся тёплой и показавшейся удивительно сухой простынёй, натянул одеяло и сразу же заснул, будто и не просыпался.

В начале седьмого утра проснуться всё-таки пришлось: вновь пришла Зоя и, переполошив палату, к этому часу полностью заполненную, поставила в известность:

‒ Мальчики, температуру меряем, скляночки под кровати поставлю: до завтрака пописайте в них. В общем, всё как обычно. И не сердитесь, а то совсем скоро тётя Варя появится. Вот у неё-то вы не забалуете.

Все молча сдались напору Зои и вновь отключились. Спать они могли, если их не тревожить и день, и два, а то и более. Пока совсем не выспятся.

Спали почти до завтрака: разбудила другая медсестра ‒ пришла брать кровь из вены. В общем, в больнице не забалуешь, как ни старайся. А тут вскоре и завтрак прибыл. Расправились они с большой котлетой да макаронами, съели салат из помидоров, какао напились и в придачу по яблоку получили. Чем не жизнь? Живи и радуйся.

Медведев, кроме котлеты, ничего не ел, да и ту с трудом осилил в два приёма.

‒ Какао хоть выпей. Сладкое!

‒ Потом.

‒ Когда домой звонить будем?

‒ После обхода. Не гони лошадей. Мне бы отдышаться.

‒ Ну смотри… А я позвоню.

‒ Как хочешь.

Сергей вышел в коридор, достал из пижамы телефон и вздохнул.

 

24

Жизнь Екатерины Земляковой в недавние дни изменилась не в лучшую сторону. Мало того, что муж пропал и не звонит, так ещё и сын оказался в больнице с сотрясением мозга. Вот этого только не хватало. А произошло, казалось бы, из ничего: знакомые парни из своего же класса пристали к девушке сына. В результате потасовки Григорий оказался на тротуаре, ударившись затылком об асфальт, потерял сознание. Оля вызвала «скорую», Григория привели в чувство, но всё-таки доставили в больницу, где он провёл ночь, на следующий день его обещали выписать, но не выписали, а повезли в соседний район на компьютерную томографию, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо осложнений. Впрочем, в тот же день привезли назад, не обнаружив ничего подозрительного, что могло бы повлиять на работу мозга. Обычный, рядовой случай. В полиции даже не стали заводить дело о хулиганстве. Григорий рассказал дознавателю, как всё произошло, настоял, что претензий к нападавшим не имеет. Это хорошо ‒ поступил по-мужски, но не выдал главного ‒ не открыл истинную причину конфликта. А она такова, что глубина его таится в совершенно другом, что, казалось бы, не должно никого волновать ‒ в помощи Ольги и Григория бойцам специальной операции. Сети они маскировочные вяжут ‒ вот в чём их вина, мол, никто из класса не вяжет, только они, умники, выискались.

А они, действительно, умники ‒ учатся лучше всех, участвуют во многих мероприятиях ‒ везде всё успевают. Когда же, пропустив день занятий, Григорий Земляков появился в школе, то к нему подошёл Мурзин ‒ тот самый, кто его ударил и, усмехнувшись, тряхнул лохматой головой, сказав:

‒ А ты молодец, что не сдал нас!

‒ Ещё раз к Ольге приклеитесь ‒ по полной получите.

‒ Заканчивайте с сетями комедию ломать. А то мы ни на что не годные, а вы ‒ герои! На каждом собрании о вас говорят, в пример ставят.

‒ У меня отец Родину защищает, а я помогаю ему, и Оля помогает, и моя мать тоже помогает! Или ты и им запретишь это делать?!

‒ Твой отец отправился бабло рубить, а ты ему поддакиваешь.

‒ А хотя бы и так. Твой-то, как ты называешь, батя даже за бабло струхнул пойти. Пусть пойдёт, тогда и поговорим на равных. Всё, мы и так много болтаем. И запомни: у тебя должок передо мной. Чуть чего ‒ так сразу в пятак получишь. И не думай, что отличники ни на что не способны.

Понятно, что об этом разговоре никто не знал, даже Оля, хотя он её сразу предупредил, когда в «скорой» пришёл в себя, чтобы она не вздумала что-то рассказать его матери: ни сейчас, ни потом. Но та через кого-то обо всём узнала вчера и сразу примчалась в больницу. И вот сегодня опять расспросы, не успел он появиться дома:

‒ Это правда, что сам поскользнулся на тротуаре или тебе помогли поскользнуться, и я даже знаю кто?! ‒ спросила она.

‒ Ну, если знаешь, о чём ещё говорить.

‒ И почему ты простил этого Мурзина?

‒ Почему я его должен простить. Моя очередь сквитаться.

‒ Ты хотя бы понимаешь, что мне сейчас сказал? Получается, что теперь у вас вражда начнётся из-за Оли?

‒ Не, мам, не из-за неё, а из-за тех сетей, которые мы вяжем. Они ‒ причина конфликта. И что мне делать, сказать, повиниться, что, мол, это наша с Олей ошибка? Да ни за что! Наш отец не испугался ‒ воевать пошёл. А мы должны испугаться какого-то Мурзика. Нет, мама, не бывать этому.

‒ А может и не сети виноваты, а этот Мурзин прицепился к тебе из-за Ольги, может, он втайне влюбился в неё. Ведь так бывает

‒ Нужен он ей больно, двоечник…

‒ Вот поэтому, что не нужен, и бесится он, и гадости подстраивает. Боюсь, как бы скандал на учёбе не отразился.

‒ Не бойся. Учителя одобряют нашу помощь. Классный руководитель в пример ставит.

‒ Плохо ты людей знаешь, сынок. Часто бывает, что похвала вызывает зависть. Кому-то от этого делается не по себе.

‒ И что теперь?

‒ Да ничего особенного. Ты же знаешь, что я на твоей стороне: не обращай внимания на малолетнего подонка, но всё-таки будь с ним поосторожнее. Поэтому будем возвращаться из Дома культуры вместе. Так и вам с Олей спокойнее, и мне.

‒ Мам, не выдумывай. Пусть всё будет как прежде. Кто захочет найти повод, всегда найдёт его, как и место, чтобы проявить свою подлую сущность. Давай сменим тему.

Григорий вроде особенно не рисовался, но всё равно у Екатерины осталась в душе тревога. Ведь всё хорошо было, а тут такая неприятность.

Утром, проводив сына в школу, Екатерина вроде немного успокоилась, хотя и преследовали нерадостные мысли, и не было от них спасения. Вот ведь как бывает: прицепится болячка и терзает, терзает, пока сама не отпадёт. Но для этого надо чему-то произойти, чтобы отвлечься, и такой случай представился, когда Екатерина пришла на работу. Кто-то позвонил, она подумала, что это сын, а глянула ‒ Сергей, Серёженька! Она так и обмерла от радости:

‒ Ой-й ‒ это ты?!

‒ Он самый… С прошедшим праздником поздравляю!

‒ С каким ещё праздником?

‒ С Восьмым марта!

‒ Ой, я и забыла совсем. Ты где?

‒ Воюю. Вот выдалась свободная минутка, и связь есть ‒ решил звякнуть. А ты почему такая расстроенная?

‒ Никакая и не расстроенная.

‒ А то я тебя не знаю. Рассказывай, что случилось.

Не хотела Екатерина говорить, но всё-таки не сдержалась.

‒ Хвалиться-то особенно нечем. Тебя ждём, думаем о тебе. А тут ещё история с Гришей приключилась.

‒ И что же?

‒ Поругался он с одноклассником…

‒ В смысле ‒ подрался? Так?

‒ Ну, что-то в этом роде. Упал, ударился затылком. Оля ему «скорую» вызвала. На следующий день повезли из больницы в Скопин на томографию. Просветили ‒ вроде всё нормально. Ну, и отпустили. Сегодня в школу пошёл.

‒ Из-за чего поцапались-то?

‒ Из-за сетей. Не удивляйся. Из-за маскировочных, какие плетут для фронта. Сын с Олей давно занимаются ими. Сразу после твоего отъезда начали, и я к ним присоединилась. Втроём ходим. И вот это кому-то не понравилось из их класса, конфликт получился.

‒ Оля ‒ это кто?

‒ Девушка нашего Григория.

‒ Что-то не знал о такой.

‒ Я тоже не знала. Теперь знаю.

‒ А вы молодцы, не ожидал. Чего раньше молчали?

‒ Да я сама не знала, недавно стала ходить.

‒ У Григория утряслось?

‒ Утряслось, но всё равно неприятно. Кто-то воюет, кто-то помогает им, а кому-то от этого не по себе… Ладно, как у тебя дела? Всё под Курском находишься? О какой-то газовой трубе говорят, что бойцы ползли по ней пятнадцать километров?

Вопрос застал Землякова врасплох, он не хотел хвалиться, но в двух словах собирался рассказать об этом походе, сказать, что теперь лежит в госпитале, но ранение пустяшное, его почти нет, но в один момент передумал: «Нельзя сейчас ей говорить об этом, да и в будущем необязательно трепать языком!». Поэтому сказал вскользь:

‒ Наша часть не привлекалась к этой операции. Без нас обошлись.

‒ Ну и хорошо. Без нужды не проявляй инициативу: и спасёшься, и я спокойной буду. В отпуск не собираешься? Уж так я соскучилась…

‒ Рано мне в отпуск. Говорят, только через полгода службы дают, да и то не всем. Тут уж как повезёт или заслужить надо.

‒ А чего так долго не звонил?

‒ Во-первых, не всегда телефоны под рукой, а в последние дни и связи не было. Я и сам переживал, хотел вас услышать… Слушай, а то, что Гриша ударился головой, на его учебе не отразится? Всякие случаи бывают.

‒ Я же говорю томографию делали. Отпустили. Сказали, что всё нормально.

‒ А какие-то деньги приходили вам на счёт?

‒ Да. Трижды. За подписание контракта, потом от губернатора, потом ещё за что-то ‒ не поняла за что именно.

‒ Наверное, зарплата. Это у меня душа болит о нашем поле. Весна-то ныне ранняя, скоро сев будет, как бы нам не промахнуться. Поговори со свояком, попроси помощи. Он мужик толковый ‒ поможет, тем более что теперь деньжата есть.

‒ Говорила уже. Он обещал.

‒ А я всё-таки постараюсь вырваться в отпуск. Хоть на несколько дней. Но ты Валере не говори ничего. А то неизвестно, удастся ли, а скажешь ему, он стараться не будет… Как мой отец? Видитесь?

‒ Звоню иногда. За тебя переживает. Тяжело ему одному.

‒ Попозже позвоню, порадую и сам порадуюсь… Ну, ладно, побегу на построение. По возможности, будем на связи. Целую тебя крепко-крепко, ты даже сама не знаешь как!

‒ Вот балаболка… ‒ она прослезилась.

Он это почувствовал:

‒ А вот об этом мы не договаривались. Ладно, побежал. Передай Григорию, что он молодец. Голова просто!

Будь его воля, Земляков говорил и говорил бы. Как он мечтал, находясь в трубе, услышать голос жены, поговорить с сыном, обнять отца. И вот поговорил с Катей, а настроения особенного не прибавилось. Боле всего огорчила новость о Григории, и даже не о его драке, как он сразу понял, с кем чего не бывает в молодости, а от непонятной злобы в отношении тех людей, которые помогают бойцам. «Ну, не хочешь сам помогать, безразлична тебе страна ‒ так и не мешай тем, кто желает помочь и ей, и тем людям, которые за тебя, сопляка, воюют, ‒ подумал он. ‒ А самое обидное в этой ситуации в том, что никто по-настоящему и не хочет научить этому, и хорошо, если кто-то сам догадается. Но таких, как оказывается, не так уж и много. И что это: несознательность, разгильдяйство или откровенное вредительство? И кто в этом виноват, и что в таком случае делать?». Вопросов появилось много, но ответа на них у Землякова пока не находилось.

Он вернулся из коридора в палату. Медведев не спал, спросил:

‒ Где бродишь? Сейчас обход будет.

‒ Ну, будет и будет. Мимо нас не пройдут. С женой говорил.

‒ Как там, на гражданке? Знают о нашем походе?

‒ Знают.

‒ Рассказал, наверное?

‒ Нет. Обстоятельства не те, чтобы языком трепать. Сын подрался, затылком ударился, в больницу угодил.

‒ Кто виноват?

‒ Никто. Обстоятельства. Сын со своей девушкой маскировочные сети вяжут для фронта, а кому-то это не нравится. Вот и весь сыр-бор из-за этого разгорелся. И долго у нас будет такая хрень, пока мы в один кулак не соберёмся, а всяких ждунов и прочих спящих за можай погоним. А то мы кровь проливаем, а кому-то наплевать на всё это. Да, я, может, и сам не очень подходящий пример ‒ из-за денег пошёл воевать, не скрываю, но теперь, коснись, после этого случая и просто бы так пошёл, как наши прадеды отправлялись.

‒ Всё так! ‒ вздохнул Медведев и ничего более не сказал.

«Вздыхай не вздыхай, ничего от нас не изменится, ‒ подумал Земляков, ‒ если мы только сами не изменимся!».

Тяжело сделалось Сергей и от разговора с женой, и от излишнего любопытства Медведева. «Вот кто тебя спрашивает, зачем ты везде свой нос суёшь?! Характер, что ли, такой: лишь бы встрять, лишь бы что-то сделать по-своему ‒ а там хоть трава не расти! ‒ думал Земляков. ‒ Ничего не скажу: отзывчивый, в трудную минуту не бросит, но вот язык ‒ хуже помела собачьего. Вот кто тебя неволил спросить о моей жене: позвонил я ей или нет? Тебе-то какое дело? О своей заботься и сюсюкай с ней!».

 

25

Они ждали появление тёти Вари, у которой не забалуешь, как говорила Зоя, а появилась она перед завтраком и ничего особенного не случилось. Только на вид будто-то бы строгая, а так домашней и свойской показалась, голос мягкий и на вид мягкая, немного полноватая ‒ типичная представительница среднего бальзаковского возраста. И причёской не выделяется, как Зоя: русые волосы на пробор и в пучок схвачены на затылке. Как они сразу заметили, привычной присказкой у неё была такая: «Придётся побеспокоить!». Она произносила её даже и тогда, когда в ней не было необходимости. Принесёт кувшин с водой ‒ «Придётся побеспокоить!», помогает завтрак развозить ‒ «Придётся побеспокоить!». И так во всём. Но это всё понятно. Так что зря Зоя пугала ею.

Убираясь после обхода в палате, она только и вспоминала свою присказку. В палате их собралось пять бойцов, все из их группы, все получили ранения в Щербаткине и радовались, что вовремя подоспело наступление с севера, что помогло эвакуироваться в госпиталь.

Постепенно привыкая к ним, так как они были из других взводов, Сергей пытался отгадать, кто они, кем были на гражданке. Многое он хотел бы знать о них, чтобы сравнить себя с ними и понять: подобно ему, отправились воевать за деньги, или есть такие, кто присоединился к ним лишь от желания помочь остальным, и деньги для них не главное. Есть же такие, наверняка, есть, только они не будут выпячивать себя. Взять того же Медведева. Никому, кроме него, не рассказал о том, из-за чего отправился воевать. Да и то вскользь, попутно к чему-то. Мол, пошёл и пошёл ‒ моё дело. Теперь же чего-то лежит и вздыхает, будто осуждает. А то кашлять примется. В трубе почти не дохал, а тут прицепилась болячка. Спросил он у врача-педиатра о кашле, а та не особенно уверенно ответила:

‒ Скорее всего, последствия долгого пребывания в агрессивной среде. На пятые-шестые сутки эти последствия только усилятся. Сейчас врачи разрабатывают стратегию лечения, подключили учёных, обновляется протокол, ведутся наработки. Ранее из практики неизвестно о таких случаях.

Когда врач ушла, Земляков усмехнулся:

‒ Михаил, спросил на свою голову. Теперь будут на тебе стратегию лечения испытывать. Готовься стать подопытным кроликом.

‒ Не радуйся. Ты тоже ночью дохаешь, хотя ингаляцию делаешь.

‒ Все мы здесь такие. В коридор выйдешь, прислушаешься ‒ из всех палат только и слышишь, как на все голоса стараются, как при ковиде… Ладно, скажи, домой позвонил? А то какой-то смурной, будто и не рад чему-то.

‒ А чему радоваться, если подбитый лежу, и боль не собирается уходить, даже, кажется, нога стала сильнее болеть.

‒ Потерпи. Денька три-четыре поболит и утихнет. Я в детстве руку ломал, так неделю не знал, куда её деть, хоть гипс ломай. А потом привык. Тем же гипсом мог бы, коснись, гвозди забивать… Дома-то как, чего молчишь?

‒ Да обычно. Жена плачет, жалеет, что отпустила меня. А я и сам жалею. Надоело.

‒ Ну, это у тебя привычка такая ‒ обо всём жалеть. Воевать, что ли, надоело?

‒ Нацистов мочить. Противно от них стало. А как подумаю, что Боженька всё видит, так и вовсе не по себе делается.

‒ Это ты пока раненый такие мысли в себе греешь, оправдания ищешь. Вот пойдёшь на поправку и настроение изменится, к прежнему вернётся. А у меня после ранения только злости прибавилось. И уж думаю, и бесплатно бы пошёл воевать, если бы был призыв. А что: сын у меня вырос, забот поубавилось.

‒ Это не скажи. Как говорят: маленькие детки ‒ маленькие бедки, большие детки ‒ большие бедки.

‒ Это всё бабкины россказни. Просто ты себе ищешь оправдание.

‒ Не так. Жену жалко, будущего ребёнка. Вдруг что случится со мной, чего жена с ним будет делать?.. Молчишь. Вот то-то же.

‒ Ничего и не молчу. Ничего с тобой не случится.

‒ Да уже случилось. Кому я такой инвалид буду нужен.

‒ Михаил, тормозни. Что ты разнылся-то. Вот ноет, вот ноет. Спасу от тебя нет. Жене не надо было звонить. Вот успокоился бы, нога зажила ‒ тогда и позвонил бы. А то и ей настроение испортил и себе.

Медведев отвернулся, а Земляков не стал надоедать, надеясь, что, помолчав, тот скорее успокоится. Его понять можно. Крепкий работящий мужик попал в непростую ситуацию и растерялся: к неприятности с сыном добавил новые переживания о семье, об оставленной беременной жене думает с утра до вечера.

Молчали они до обеда. Медведев так и не повернулся, а Земляков лежал в полудрёме и виделись ему воздушные летние видения, порхающие бабочки, стремительные стрижи над крайними домами его Степного. Ему даже привиделся собственные дом и цветные цыплятки у палисадника, словно птенчики куропатки, хотя к чему они привиделись ‒ бог весть. Он долго бы любовался этой картиной, но вздрогнул от толчка Медведева:

‒ Вставай, хватит храпеть! Обед везут.

Земляков протёр глаза и взглянул на повеселевшего друга.

‒ Вот это другое дело! ‒ и ни о чём не стал напоминать.

После обеда Сергей вышел в коридор, а Медведеву в этот момент позвонила жена и сразу с места в карьер:

‒ Хочу к тебе приехать!

‒ Шутишь так?

‒ Ничего не шучу. На тебя посмотрю, поесть привезу.

‒ Я совсем не изменился, лишь похудел, это есть. Но кормят нас хорошо, начал поправляться.

Валентина наседала, и это Михаилу не понравилось:

‒ Не принято здесь у нас. Да, поэты приходили ‒ стихи патриотические читали, артистка с ними была, пела про «синенький» платочек. А чтобы жены ‒ такое здесь не поймут. Да и представь, если они все соберутся здесь. Что это будет? Вот то-то же. Так что не будем мужиков будоражить. Вот получу отпуск после ранения ‒ приеду. Тогда совсем другой разговор будет. А так, куда ты в своём положении будешь по поездам скакать.

‒ Можешь не уговаривать. Всё равно приеду. Город знаю, госпиталь тоже. Найду ‒ вот тогда тебе стыдно будет.

‒ Валь, ну не позорь меня. Ну, нельзя так свои капризы показывать. Вот вылечусь, приеду ‒ всё у нас будет.

‒ А вдруг не приедешь?!

‒ Приеду, обещаю. Нас всех, кто в трубе был, в отпуск отправят ‒ заслужили, даже тех, кто потом не был ранен. Давай, всё по-человечески сделаем. А не так ‒ наскоком. Никуда это не годится.

Она вздохнула, Михаил почувствовал, что она заплакала, а ему хоть самому рыдай.

‒ Вот ты мучаешь себя, а того не понимаешь, что всему нужно время. Должен подойти нужный час и тогда всё по местам встанет и не будет причин для слёз. Ты хотя бы это понимаешь?

‒ Понимаю.

‒ Вот и хорошо, и нет повода печалиться. Ты где сейчас?

‒ На работе.

‒ Вот и побеседуй с читателями.

‒ Теперь мало ходят.

‒ С теми, кто приходит. Отвлекись, не зацикливайся на том, на чем нельзя. Гони прочь несбыточные мечты. И всё будет хорошо. Договорились?

‒ Договорились.

‒ Всё, пока, пришли укол делать. Целую тебя! ‒ Медведев вынужденно соврал про укол и сначала внутренне укорил себя за это, а потом и оправдал: «А по-иному с ней и нельзя!».

Когда вернулся Земляков, то заметил, что друг опять не в настроении. Что-то с ним не то происходит. Спросил:

‒ Теперь-то чего?

‒ Жена звонила, ‒ не сразу ответил тот. ‒ Хочет ко мне приехать… А куда тут ехать. Что, здесь гостиница? Приткнуться негде, люди в коридоре лежат.

Новость не удивила Землякова, а развеселила:

‒ А ты, значит, растерялся, сплоховал, а зря. Упустил момент!

‒ Чтобы полчаса в вестибюле посидеть. То ещё удовольствие.

‒ У тёти Вари ключ попросишь от каптёрки. Глядишь, на ночь оставит.

‒ Чего я там буду делать с негнущейся ногой.

‒ Нога-то причём. О ноге забудь, о другом думай.

‒ Сергей, хватит прикалываться! ‒ отозвался сосед Землякова. ‒ Михаилу сейчас до самого себя, а тут ещё в душу лезут.

‒ Согласен, ‒ не стал спорить Земляков. ‒ Так ведь для Михаила стараюсь. Уж больно он всё близко к сердцу принимает. Нельзя же так.

Медведев слышал их разговор, но не стал его комментировать и вновь отвернулся к стене, осторожно уложив раненую ногу. И Земляков замолчал, потому что и самому стало тоскливо: и от Медведева, и от самого себя, и от неизвестности. Он вдруг подумал и осознал, посмотрев на себя и товарищей со стороны, что все они, и он в том числе, мелкие винтики в огромной и могучей машине, которая работает по своим законам. Она увлекает в свою орбиту, в своё сумасшедшее движение сотни тысяч таких, как он, и этой машине всё равно, что они скажут, что подумают, как решат, потому что всё скажут за них и за них же подумают. И нельзя это оценить отдельно взятому человеку как «хорошо» или «плохо». А «так надо», «так должно быть» и «так будет!». И никак иначе.

Пригвоздив себя этой мыслью, Земляков вдруг на всё посмотрел по-иному, не так, как только что: ему привиделся весь масштаб событий, частицей которых он стал в последнее время. И он понял Медведева, понял соседа по койке. А главное, понял себя и все свои устремления недавнего времени. И почему-то на душе стало необыкновенно легко и светло, показалось, что так никогда не бывало. И это походило на правду: он живой, немного, правда, повреждённый, зато лежит в тепле, сытости, на чистой постели. У него есть любящая жена, сын! Что ещё надо для счастья. Вот оно всё вокруг него, надо лишь суметь разглядеть. Часто так бывает, что человек себя не понимает, не догадывается, что ему ещё надо сделать такого, чтобы у него изменилось зрение, стало более пристальным, внимательным ‒ тогда можно с первого взгляда оценить своё состояние, а оценив, сказать самому себе: «Вот что мне надо!».

И он вздохнул.

 

26

В какой-то момент Земляков почувствовал, что утомился за сутки нахождения в госпитале. Когда добирался до него, то мечтал отлежаться, отоспаться, а тут суета замучила да плюс ко всему прочему рука тревожит, а ему по-прежнему хотелось просто отоспаться вволю, но разве отоспишься, когда то анализ сдаёшь, то на перевязку вызывают, то разговоры с Медведевым говорить надо. Ему же хотелось лечь и надолго забыться, чтобы о нём все забыли, и он забыл обо всех.

Всё-таки какое-то послабление вышло, когда они с Медведевым почти перестали говорить, а перед этим Сергей прямо сказал:

‒ Миша, не в обиду будет сказано, но давай дружно помолчим. Побудем каждый со своими мыслями, а то по поводу и без мы собственные проблемы вываливаем друг на друга. И кому от этого легче. Надо нам успокоиться, прийти в себя от нервного стресса после трубы, после боёв в Щербаткине, да и просто отоспаться по возможности. Согласен?

‒ Вполне.

‒ Тогда дай пять! ‒ и Земляков подал ему левую руку, и тот пожал её. И сразу оба закрыли глаза, сделав вид, что заснули, а Землякову подумалось: «Благодать-то какая!».

Они, действительно, заснули, даже игнорировали полдник ‒ вовремя не выпили по стакану кефира, и спали до ужина, когда услышали: «Придётся побеспокоить». Другими проснулись или нет ‒ сразу не понять, но настроение сменилось, этого не отнимешь. И по-прежнему молчали, лишь загадочно переглядывались, словно хотели что-то сказать, но остерегались. До утра не разговаривали. А утром новый счёт пошёл, когда появилась огненная Зоя и объявила:

‒ Мальчики, на перевязку! Сначала Земляков, потом Медведев, а потом все остальные, но по одному.

Оказавшись на перевязке и дождавшись, когда медсестра пригласила из соседней комнаты лечащего врача-хирурга осмотреть рану и назначить лечение, Земляков прямо спросил у него:

‒ Доктор, скажите: после ранения нам полагается отпуск?

‒ А что, так соскучились по дому?

‒ Этого не отнять.

‒ Полагается. А вам особенно ‒ кто в трубе побывал. Уже за одно это можно награждать!

‒ Спасибо! Порадовали!

‒ А что, край как нужно?

‒ Посудите: жена ждёт ‒ раз, сын ‒ два, а в-третьих, поле надо пересеивать!

‒ Поле-то причём?

‒ Поле даже можно поставить на первое место. Фермер я мелкий, но всё же. В конце августа озимую пшеницу посеяли, а сушь была ‒ она почти не взошла, а в начале октября, когда пошли дожди, холода нагрянули, вегетация закончилась, ну, она и ушла в зиму почти никакой. Так что весной надо пересеивать. А весна-то на пороге ‒ идёт вовсю.

‒ Я хотя не специалист в этом деле, но, по-моему, рано пока сеять?!

‒ Пока то да сё ‒ время подойдёт мигом.

‒ Это точно. Минимум три недели вам придётся побыть у нас. У вас, помимо всего прочего, и трещина в ребре обнаружена и серьёзное повреждение плечевого сустава. Так что лечитесь, приходите в себя, к тому времени, когда надо будет пшеницу сеять, отправитесь домой. Думаю, военно-врачебная комиссия будет не против, да и командир вашей части противиться не будет. Кстати, из какой вы области?

‒ Рязанский я. По мне разве не видно?! ‒ улыбнулся Земляков.

‒ О, да, очень заметно, ‒ подыграл ему доктор, ‒ особенно в больничной пижаме ‒ в них вы все, как цыплята в инкубаторе. А пока выздоравливайте ‒ заживление раны началось без осложнений.

‒ Спасибо большое! ‒ порадовался Сергей.

Возвращался он в палату хотя и радостным, да что там радостным ‒ счастливым, и очень хотел поделиться новостью с Медведевым, но сдержал себя, побоявшись сглазить. «Вот когда буду уверен в отпуске на сто процентов, тогда можно и сказать, а пока терпи и держи язык за зубами! ‒ решил он. Даже и Екатерине решил ничего не говорить. ‒ А то позвонишь, перебаламутишь, а вдруг что-то пойдёт не так ‒ сорвётся отпуск. Что тогда? Нет, Земляков, надо молчать».

Он, конечно, рассказал бы Медведеву, но вдруг его потом действительно не отпустят. Обида будет. Но и не рассказать ‒ тоже нехорошо. «Теперь ходи и мучайся!» ‒ терзался он, и решил рассказать о намечающемся отпуске поближе к выписке.

Зато Медведев, вернувшись с перевязки, объявил на всю палату:

‒ Мужики, всех нас отпуск ожидает. Так что запасаемся терпением. Будет и на нашей улице праздник.

Раненые радостно загудели, а Земляков не знал, как вести себя: то ли отмолчаться, то ли подпрыгнуть от радости. Всё-таки сказал:

‒ Вот это правильно! ‒ И сделалось стыдно перед Медведевым, да и перед остальными, но недолго терзался, подумал: «А ты, Земляков, не мучь себя: ну, промолчал и промолчал ‒ разотри и забудь!».

Когда же Михаил начал звонить жене, то это Сергею и вовсе не понравилось: «Язык без костей, дня не проживёт, чтобы не похвастаться. ‒ И опять не стал уж очень укорять его, пусть и в душе: ‒ Хотя жена беременная ‒ понять можно».

Как себя ни успокаивал Земляков, но всё-таки этот случай зацепил, настроение подпортил. Получалось, он сам себя отделил от других, а от этого не очень-то комфортно стало на душе. И он не знал, что с этим делать. Но неожиданно сам Медведев помог, когда спросил:

‒ А ты что же, и не рад отпуску?

И Сергей сразу оживился:

‒ Почему же ‒ рад! Только не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

‒ Не сглазь!

‒ А я поплюю, ‒ улыбнулся Земляков и трижды «плюнув» через левое плечо, порадовался, что всё так закончилось. ‒ И вместе, Мишаня, в отпуск рванём. Немного осталось подождать!

‒ Домой будешь звонить? ‒ спросил Медведев.

‒ Нет, до самого отъезда не стану. Сглаза боюсь. Представляешь, как будет обидно моим, если наобещаю и не приеду.

‒ У меня другой случай. Теперь Валентина хотя бы перестанет нудеть о поездке, ‒ бодро и уверенно сказал Михаил, не сомневаясь в правильности своего предположения.

Они остались каждый при своём мнении, и это к лучшему: меньше мыслей и переживаний. «Как же хорошо, когда всё заканчивается согласием!» ‒ подумал Земляков и посмотрел на Михаила так, как всегда смотрел на него. Им теперь оставалось самое малое ‒ дождаться выписки, а пока… А пока делай, что хочешь, или почти что хочешь, и дожидайся долгожданного отпуска. Кто-то даже завёл дембельский госпитальный календарь: нанёс на бумажку дни и начал зачёркивать уходящие.

Все искали себе занятие по душе. Медведев целыми днями болтал с женой по телефону, на сто процентов используя безлимитный тариф, двое парней в углу где-то раздобыли карты и с утра упоённо резались в «дурака», третий наушники не снимал, а Земляков тоже нашёл себе занятие, когда обнаружил в стопке книг, лежавших на подоконнике, «Справочник агронома», неизвестно каким образом попавший в палату, и не хуже других увлёкся чтением. В обычной-то жизни времени не хватает на него, а теперь куда девать не знаешь, даже с избытком. Так что каждый нашёл себе занятие по душе, правда, на следующий день во время обхода врач заметил колоду карт на тумбочке игроков и бесцеремонно сказал:

‒ Конфисковываю до выписки!

Он поступил демократично и не стал спрашивать, чьи карты, потому что правильного ответа всё равно не услышал бы.

История с картами Землякова не заинтересовала, зато от книжки глаз не мог оторвать, тем более что нашёл главу о яровой пшенице, которой, хочешь не хочешь, а придётся пересеивать поле с погибшей озимой. А то, что оно погибло, он сегодня узнал, когда созвонился со свояком Валерой и спросил о своём поле, мол: как оно, можно на что-то надеяться?

‒ Да никак. Пересеивать надо. Время пока терпит, но оно пролетит, не заметишь как. Тебя ждать?

‒ У нас тут не до сельского хозяйства. Вся надежда на тебя. Деньги у Екатерины есть. Так что с этим, думаю, проблем не будет. Помоги, брат, не бросай ‒ только на тебя и надежда.

‒ Ладно, сделаем! Потом сочтёмся!

Поговорил со свояком Сергей и немного успокоился. И вдруг новая мысль: «Семена-то надо протравить, чтобы не завалящие запахивать, а сортовые…». Подумал и отругал себя: «Что же Валера совсем «ку-ку», не догадается, как надо правильно сделать. Ему об этом и напоминать необязательно». Этим и успокоился. Начал читать книжку и зачитался ‒ так всё показалось интересно. Хотя уже провёл несколько посевных, но никогда особенно не вникал в тонкости, а их, как и в любом настоящем деле, множество. Вот взять, например, сев пшеницы. Казалось бы, чего проще: засыпал семена в сеялку ‒ и вперёд трактор, газуй не сильно, но и не плетись. В какой-то момент он даже не удержался и прочитал соседям-картёжникам абзац из книжки:

‒ Слушайте сюда, орёлики! Делать вам всё равно нечего, так хоть что-нибудь запомните: «Яровая пшеницу сеют рано, чтобы всходы появились дружно и растения хорошо укоренились. Её, как правило, высевают самой первой из зерновых культур, сразу как почва станет пригодной к посеву, при этом температура посевного слоя должна быть пять-шесть градусов по Цельсию. Сеют узкорядным способом. Обычно глубина заделки четыре-пять сантиметров, но её можно увеличить, если есть такая необходимость. При излишнем заглублении семян снижается их всхожесть и всходы появляются позже. Семенам требуется влажная почва и плотное ложе». Уяснили? Это вам не в картишки перекидываться!

‒ Про ложе хорошо сказано. Мы любим это дело. Может ещё что есть с «картинками»?

Но тут встрял Медведев:

‒ Серёж, ну хватит ерундой заниматься. Ты уж своей пшеницей всех достал. Расскажи о чём-нибудь другом.

‒ Не хотите, как хотите. Как пироги хомячить, так, наверное, за уши не оттащишь, а послушать полстранички ‒ лень навалилась.

‒ Вон меломану дай почитать. Ему это будет в диковинку, ‒ и указал на парня в наушниках.

‒ Ему-то зачем. Он городской и знать не знает о какой-то пшенице. Ему скажи, что булки на деревьях растут, он и поверит… Ладно, братья, всё это, конечно, шутки для вас. А для меня вполне серьёзно. Я ведь никогда не думал, что фермерством займусь, да и какой из меня фермер, если ни денег нет, ни техники. Так, по случаю, взял поле в аренду, а если взял, если уплачено, тут уж юлой вертеться будешь. Обо всём забудешь, ночи не спишь, особенно если за спиной семья. Ладно, простите, что вам мозг выел, теперь буду помалкивать.

Он действительно сделался с этой минуты спокойным, в разговоры не встревал, что само по себе некрасиво; так иногда с Медведевым перекинется словцом, другим, потому что пропали темы для обсуждения, а новых не предвиделось. Откуда им взяться, если у распорядка свои часы. На них и смотреть необязательно, а если даже и посмотришь, то от этого заветный день не приблизится. А если настроение плохое будет, то может и отдалиться. Тогда уж точно покажется, что нет конца и края этому ожиданию.

 

27

Всё когда-нибудь начинается и всё когда-нибудь заканчивается. Это лишь первоначально казалось, что больничная эпопея бесконечна. Излечение Землякова завершалось. Вот и апрель наступил, погода давно стояла весенняя, во дворе госпиталя зазеленели кустарники, а воробьи одурели от собственного гомона. Откроет Сергей окно, а оттуда запах набухших почек, и воздух такой чистый и глубокий, что им хочется дышать и дышать.

Швы на руке у него сняли, а зажившую рану разукрасили напоследок зелёнкой. На следующий день он дождался военно-врачебной комиссии, и вот она прошла, его признали годным к дальнейшей службе после реабилитации. Земляков написал рапорт на имя командира своей воинской части о предоставлении месячного отпуска для окончательного выздоровления, и вместе с другими документами, как сказал лечащий врач, его перешлют по электронной почте по нужному адресу.

Он рассчитывал выписаться вместе с Медведевым и тогда вместе рвануть домой, но у того неожиданно неделей ранее появился свищ. Рану открыли, почистили, и вновь зашили, вставили катетер, и теперь Михаилу предстояло ещё какое-то время маяться в палате. Он, понятно, расстроился, но виду не подавал. Когда Земляков, получив проездные документы, в новой форме заглянул в палату попрощаться с парнями, то Медведев удивился:

‒ Вот это орёл! Любо-дорого посмотреть! Когда убываешь?

‒ Сейчас на вокзал поеду.

‒ Жалко, Серёга, расставаться, но ты молодец!

‒ Будем на связи. Созвонимся. Выздоравливай. Не наша вина, что всё так получилось. А то вместе бы махнули.

Они обнялись, посмотрели друг другу в глаза, пожали руки:

‒ В добрый путь! Передавай привет родной земле!

‒ Обязательно!

‒ Во сколько поезд?

‒ Да мне без разницы. Всё равно ночь в Москве коротать. Домой только завтра доберусь.

‒ Жене так и не позвонил?

‒ В дороге позвоню, чего баламутить раньше времени.

‒ Ну ты и садист!

Земляков лишь развёл руками:

‒ Какой есть!

Он вышел из корпуса, на проходной поприветствовал охранника, и пошёл, как ему объясняли, к остановке автобуса. Через полчаса был на вокзале, оформил по военному перевозочному документу безденежный билет, а ещё через полчаса сидел в глубоком и уютном кресле «Ласточки». И вот поезд мягко тронулся, бесшумно набирая скорость, за окном замелькали придорожные строения, а когда вырвались из города, то дачи разбежались вереницами, а за ними ‒ до горизонта поля да редкие перелески.

Перед посадкой в поезд он успел заскочить в сетевой магазин, купил еды на дорогу, воды, была мысль купить, что покрепче, но остановил себя, не захотел менять радость встречи с родиной на похмельное головокружение. Да и кому понравится вдыхать запахи алкоголя, и он не понимал таких людей, когда прежде доводилось в поездках сталкиваться с соседями-выпивохами, то воспоминания были не лучшими. «Вот доберусь до дома, созвонюсь со свояком, приглашу его с женой в гости, вот тогда и посидим вчетвером, а то и вшестером, если Григорий с Ольгой присоединятся, ‒ тогда и выпить не грех!». И представив встречу с семьёй, он почувствовал себя необыкновенно уставшим от ожидания, таким, что захотелось не думать о предстоящей дороге; она вроде не такая уж дальняя, но всё равно каждый её час будет тянуться бесконечно. А что это такое, он испытал недавно в трубе, хотя о каком-то сравнении не могло быть и речи: как можно сравнить то, что не поддаётся сравнению. И вообще теперь ему казалось, что шестидневное испытание ‒ это что-то совершенно другое, до сих пор не до конца понятное и осмысленное. Прочувствовано ‒ это да, так и есть, но пока оно оставалось ни с чем не сравнимым, да и вряд ли когда сравнится. А если что-то наметится похожее, то Землякову казалось, что второй раз он не выдержит подобного испытания, даже если будет очень стараться.

За мыслями он незаметно доехал до Орла, вспомнил о пакете с едой, перекусил, огляделся, словно искал знакомых, и разговорился с дядечкой пожилого возраста: сероглазым, седоватым, коротко подстриженным, с аккуратными усиками. Вернее, тот сам первым спросил, до поры до времени не решаясь тревожить дремавшего военного, а теперь, значит, самое время пришло.

‒ На побывку? ‒ спросил он и представился: ‒ Сергей Ильич.

‒ И я Сергей. Тёзки, значит. А вы угадали? В отпуск после госпиталя.

‒ Ох ты… Сильно досталось?

‒ Что заслужил, ‒ улыбнулся Земляков.

‒ Ну, хотя бы вылечили?

‒ А как вы думаете? Больного за ворота турнули? Вылечили, вот домой отпустили восстанавливаться. И телом, и духом.

‒ Семья есть?

‒ А как же.

‒ Тогда сам Бог велел навестить их. Где воевали?

‒ Под Суджей. Слыхали о таком городе?

‒ А как же. О газовой трубе только и разговоров было. Сколько мучений наши бойцы приняли. Не довелось участвовать?

От вопроса Сергей растерялся, не зная, что сказать. Соврать ‒ пойти против истины, сказать правду ‒ всё равно что похвалиться. Поэтому и промолчал сначала. Молчал и Сергей Ильич; Земляков не смотрел на него, но чувствовал, что он-то внимательно рассматривает его. И тогда выдавил из себя:

‒ Довелось… ‒ и вздохнул.

‒ То-то, гляжу, в какой-то момент вы закашлялись. На вид вроде не больной, а кашель долбит и долбит, а оно вот в чём дело! ‒ он отстранился, посмотрел, словно, изучая со стороны: ‒ Жму вам руку! ‒ и подал ладонь.

Поручкались, а Сергей Ильич в знак признательности ещё и по плечу похлопал, а Сергей от такого внимания скривился от боли.

‒ Что такое? ‒ всполошился тот.

‒ Ранение… Плечо пуля рассадила…

‒ Ой, простите, ради Бога… ‒ попутчик даже сам сморщился, словно это его кто-то саданул по раненому плечу. ‒ Нет мне прощения!

‒ Да ладно… Полегче стало, ‒ кряхтя, отозвался Земляков.

Сергей Ильич, словно желая искупить вину, встал с места и оглядев пассажиров, сказал им, словно поделился величайшей тайной:

‒ Друзья, с нами едет участник беспримерной операции «Поток», проходившей вблизи города Суджа. Все вы о ней знаете. Так поаплодируем же герою! ‒ Он первым захлопал и жестом попросил Землякова подняться, показаться пассажирам.

Что делать. Поднялся, немного смущаясь, поклонился направо и налево, сел на место, посмотрел на соседа:

‒ Не думал, что вы такой ажиотаж устроите. Зачем народ взбаламутили?

‒ Большинству народу, если честно, наплевать на то, что происходит в стране, поэтому и молчать не надо. Надо своим примером воспитывать их. Пусть смотрят и думают, если ещё осталось чем думать… Если честно, тяжело было? ‒ неожиданно спросил он.

‒ Тяжело, но уж извините меня, не хочется ничего вспоминать. Поверьте, воспоминания не самые лучшие. Чтобы их не было никогда.

‒ Вы вот гоните их от себя, а они ещё долго будут преследовать. Я ‒ бывший геолог, и в пору молодости оказался в районе хребта Черского, что в Восточной Сибири, и там однажды попал в неприятную историю. Ненадолго отошёл от лагеря посмотреть грибы и, представьте, заблудился. Впрочем, и опытным уже был ‒ несколько полевых экспедиций за плечами, а вот в тот момент растерялся. Сунулся туда-сюда, начал искать точку входа, а она не появлялась. И день был пасмурным, а без солнца не могу определить направление. И чувствую, что заблудился. Вроде лагерь недалеко, а найти его не могу. А с собой ничего: ни ружья, ни тесака толкового ‒ сумка для грибов и перочинный ножик в придачу. Можете представить моё состояние, когда зовёшь, чтобы отозвались в лагере, а вокруг только ветер шумит в листвягах. К вечеру услышал несколько выстрелов ‒ это, значит, меня отправились искать, либо указывают направление. А уж стемнело. Куда я ночью пойду? Ночью ногу запросто вывихнешь или сломаешь, а в тайге тогда точно каюк. ‒ Сергей Петрович замолчал, видимо, что-то вспоминая.

Земляков спросил:

‒ Чем всё закончилось-то?

‒ Если с вами сижу, значит, всё благополучно. Но для этого мне довелось ещё две ночи провести в тайге, а это ещё то испытание, особенно, когда вокруг тебя медведи шастают. В этой ситуации бог знает, что в голову втемяшивается. Ещё через двое суток вышел я к какому-то ручью, и когда в очередной раз услышал вдалеке выстрел, то вспомнил, что наш лагерь стоит на берегу речушки, и ручей как раз в ту сторону бежит меж поваленных деревьев. К концу дня только дошёл. В общей сложности четверо суток провёл в тайге… У вас-то шесть получилось. Даже представить трудно, не то чтобы сравнить.

‒ Грибов-то набрали?

‒ Да какие там грибы, не до них было.

Он надолго замолчал, словно добился, чего хотел, ‒ «разоблачил» Землякова, и задремал, даже заснул и вздрагивал во сне, и Сергей не решился его тревожить. Глядя на него, вспомнил отца, представил, как тот удивится и обрадуется, узнав о приезде сына. Помнится, когда не стало мамы, все думали, что он повторно женится, но он только отмахивался: «Какой из меня жених, вышли мои годы. Да и нет такой в округе, которая бы заменила Нину Степановну. Я уж как-нибудь вокруг пчёл проживу. С ними спокойнее». Вот и Сергей Ильич, тоже вроде пенсионер, и тоже, наверное, одинок, если кольцо на левой руке. Значит, и овдовел-то недавно.

Попутчик спал до Тулы. А перед самым вокзалом встрепенулся, глянул на часы и улыбнулся:

‒ Будь здоров, служивый! Прости за неосторожное движение, ‒ и развёл руками.

‒ Да ладно, всякое бывает. Не самый худший вариант. И вам доброго дня. Удачи!

Он ушёл, но оставил необъяснимое состояние единения. Разговаривая с ним, слушая его рассказ о тайге, он почему-то представил себя в его возрасте, когда вот так же, как его попутчик, кому-нибудь расскажет о своём пятнадцатикилометровом «походе» по суджанской трубе, о которой к тому времени мало кто будет помнить. Разве что участники. А пока она была на слуху, и люди не стеснялись высказывать своё отношение к тем, кто побывал в ней. Запомнился парень, подошедший, когда уже на подъезде к Москве самые нетерпеливые стояли в проходе. Он подошёл, обратил на себя внимание и негромко спросил:

‒ Разрешите пожать вам руку!

Земляков пожал его тёплую ладонь и самому сделалось от такого ненавязчивого внимания тепло и спокойно на душе. Почему-то вспомнился рассказ Екатерины о Григории и его девчонке, вяжущих сети, и о том случае, какой учинили их одноклассники. «Что за дикий народ в Степном, что за нравы. Или там все настолько очерствели, оглохли и ослепли, что не отличают хорошее от плохого, ‒ подумал Сергей. ‒ Ну не нравится тебе, что кто-то кому-то помогает, так и не лезь, не позорься. Неужели это трудно понять?!».

Ещё в госпитале он проложил маршрут от Курского вокзала до метро «Новоясеневская», с автовокзала близ которого отправляются междугородние автобусы до Скопина, и где предстояло скоротать время до половины восьмого утра. Можно было и раньше уехать на проходящем автобусе, но какой смысл, если останавливается он на Волгоградской трассе, и где потом ночь коротать ‒ неизвестно. Так что от добра добра не ищут, хотя и муторно провести ночь на скамейке. Но такой вариант для кого-то другого показался бы мучением, но только не для него.

 

28

Как ни тяжело куковать ночь на автовокзале, но после трубы Землякову теперь ничего не страшно: и не такое терпели. Усевшись утром в автобус, через четыре часа он должен быть в Скопине, а от него до Степного рукой подать. Правда, автобус до Степного только вечером, но ради такого случая можно и на такси прокатиться.

И вот он отъехал от автовокзала, автобус вскоре вырулил на кольцевую автодорогу и лихо покатил по ней, потом выбрался на Каширское шоссе, а впереди ‒ простор.

Сидевшая рядом с ним молодая молчаливая и ярко накрашенная женщина впервые заговорила по-настоящему, словно до этой поры он не внушал доверия.

‒ На побывку? ‒ спросила она и внимательно посмотрела карими глазами, словно только что увидела его и теперь спрашивала: «Ты кто, дружок? Какие у тебя планы?».

‒ Так и есть. После госпиталя.

‒ Ой, вы с войны едете? ‒ удивилась она. ‒ И ранение есть?

‒ В госпиталь просто так не направляют.

‒ Простите, надолго отпуск?

‒ На месяц. Больше не заслужил. Но погулять всё равно хватит времени.

‒ Может, сегодня и начнём?

‒ Так сразу? ‒ спросил Земляков, сразу сообразив, с кем говорит.

‒ А что же в этом такого, если два человека встретились, поговорили, попили чаю ‒ разве это плохо. Вы из Скопина?

‒ Нет, из Степного…

‒ Тем более. Автобус, насколько помню, до Степного вечером. У нас уйма времени. Живу я одна. Так что ни в чём проблем не будет.

‒ Минутку, позвоню жене, попрошу разрешения…

Он и правда позвонил Екатерине. Она ответила, и сразу восклицание:

‒ Ну, наконец-то! Ты где?

‒ В автобусе. Домой еду!

‒ Да ладно, болтушка… ‒ не поверила она.

‒ Хочешь верь, а хочешь не верь, но это так. Еду в отпуск. Ты на работе?

‒ Конечно.

‒ Так что отпрашивайся ‒ и блины печь.

‒ Ну, шутишь же. Ведь и полгода не прослужил, а раньше, чем через полгода в отпуск не отпускают.

‒ А меня отпустили… Я бы на твоём месте с работы сегодня отпросился ‒ всё равно короткий день. До обеда поработай ‒ и домой. А тут и я подъеду. Такой расклад тебя устроит?

Екатерина поняла, что он не шутит, и расплакалась.

‒ Ну и чего мы плачем? По моим подсчётам к часу дня должен быть дома. Всё поняла?

‒ Поняла, Серёж, поняла…

‒ Вот и хорошо. Заканчиваю говорить, а то плоховато слышно. Дома наговоримся. Целую крепко и долго!

Попутчица всё сразу поняла и более не лезла с вопросами, даже отвернулась, и мало-помалу Земляков забыл о ней, хотя она находилась рядом и начала прихорашиваться перед скорым прибытием. Неожиданно зазвонил телефон, оказалось ‒ свояк.

‒ Привет, Серёга! Ты никак в отпуск едешь?

‒ Так и есть. Как у вас тут дела?

‒ Знаю-знаю, о чём печёшься! О своём поле! Так вот: засеяли мы его вчера, пока погода наладилась. По срокам, может, рановато, но зима и весна ныне шальные ‒ не угадаешь. А так дело сделали, и забота с души слетела. Как говорится: сей в грязь ‒ будешь князь! А что, так и есть. Хотя на послезавтра похолодание обещали, но весна есть весна. Пока семена набухнут, потеплеет, они и зазеленеют.

‒ Денег-то у Катерины хватило расплатиться?

‒ Хватило-хватило.

‒ Ну хоть так… Валер, что делаешь вечером? И то приходи с женой: посидим, по рюмке хряпнем за встречу, потолкуем.

‒ А что ‒ нет проблем.

‒ Тогда договорились.

Земляков отключил телефон, обратился к попутчице:

‒ Ну вот: оповестил о своём прибытии, впереди обнимашки.

‒ Это уж как водится… ‒ зло и обиженно ответила женщина и своим тоном дала понять, что не готова говорить о пустяках. Так и промолчала до конца пути.

В Скопине он взял такси, по пути зашёл в магазин, купил еды, коньячок, цветов и через полчаса стоял на пороге дома. Не успел позвонить в звонок на двери веранды, как она распахнулась, и Екатерина кинулась навстречу, зацеловала. Землякову стало душно. Столько дней и ночей мечтал об этой встрече, и вот она состоялась, а он не знает, что сказать. Лишь вздохнул:

‒ Держи цветы, веди в дом.

И сразу всё, что было до этой минуты, забылось, ушло из памяти, и было такое ощущение, что он и не уезжал далеко, и вообще он совсем не тот, каким был там, на фронте. Уже в доме, сняв берцы, куртку, спросил:

‒ Грише позвонила?

‒ Да он знает, вскоре придёт. И свояку позвонила. Он ведь вчера наше поле засеял.

‒ Знаю, он успел доложить, а у меня сомнения: не рановато ли? Ему-то что ‒ отделался и голова не болит.

‒ Перестань, Серёж! Он к нам со всей душой относится.

‒ Хотелось бы верить… Ладно, это я так просто сказал. Спасибо ему, конечно! Позвони, скажи своей Марине, чтобы сегодня вместе приходили. И сына пусть с собой берут. Дядька приехал, хотя и не родной. С нашим Григорием пообщается. Всем по большой шоколадке купил. Родственники. Нам надо вместе держаться.

Сергей умылся с дороги, спросил:

‒ Когда Григорий-то из школы придёт?

‒ А чего? ‒ она внимательно посмотрела на него и отвела взгляд.

‒ Сама знаешь «чего».

‒ Ещё один урок у него, ‒ ответила она и пошла на веранду, закрыла дверь изнутри. Вернулась, а полураздетый Сергей уж из спальни машет.

Всё произошло быстро, почти мгновенно. Она замерла, когда он прикоснулся к ней, глаза её потемнели, она только и успела глубоко простонать: «О-о-ой…».

О ране на плече спросила потом:

‒ Это вот почему ты приехал-то? Значит, в госпитале лежал, а мне ничего не говорил!

‒ И правильно делал. Мой друг-земляк, с которым вместе валялись в палате, всё жене рассказал, пожалел беременную. И чего? А то: к нему собралась ехать! Это как? Она думала, что у нас там санаторий. Да на нас только посмотришь ‒ дыхание перехватывает: все забинтованные, кто без руки, кто без ноги. У кого вместо головы кокон из бинтов, только щёлочки для глаз видны ‒ страх божий.

‒ Ладно, мой милый, одеваемся, а то сейчас сын из школы вернётся.

Накинув халат, она сходила, отбросила задвижку, оставив веранду, как обычно, закрытой на внутренний замок, и едва вернулась к мужу, сын появился. Встал на пороге, улыбнулся отцу и по-взрослому сказал:

‒ Кого я вижу!

Они обнялись, а Земляков, оглядывая сына, немного отстранился и тоже удивился:

‒ По-моему, ты подрос и возмужал. А я только приехал, вот разбираюсь с дороги, хотя разбирать особенно нечего. Продукты и те в Скопине купил… Мам Кать, накрывай на стол ‒ обедать пора. Муж и сын голодные как волки!

Как же прекрасно, когда семья, пусть и небольшая, собирается вместе за столом. Разговоры, взгляды, улыбки, и уж кажется, что именно о таких моментах говорят как о счастье. И никто не думает, что приезд мужа и отца ‒ это временное удовольствие и поблажка. Да и зачем из этого сейчас проблему делать. Надо радоваться встрече, пока есть возможность и настроение.

‒ А ты молодец! ‒ сказал Земляков сыну, когда пообедали. ‒ Голова! Слух прошёл, что вы с Ольгой плетёте для фронта маскировочные сети. Кто же вас надоумил?

‒ Сами узнали и пошли помогать. Теперь и мама с нами ходит дважды в неделю.

‒ Тоже стала «паучком», ‒ улыбнулась Екатерина. ‒ Это наших ребят так называют.

‒ Ну и прекрасно. Называют, значит, заслужили!

Они бы могли болтать бесконечно, но Григорий вскоре объявил:

‒ Вы как хотите, а мне пора в библиотеку.

‒ Хотя бы к ужину приходи. Дядя Валера с Мариной придут, их Женька, если поймают.

‒ Часто он ходит в библиотеку? ‒ спросил о сыне Сергей.

‒ Когда как. Хотя он наверняка к Ольге заторопился. Ты, может, отдохнёшь с дороги? А я пока котлет бы к ужину накрутила, селёдку почистила.

‒ Можно и отдохнуть… ‒ согласился Земляков и улыбнулся, внимательно и со значением посмотрел на жену ещё раз. ‒ Котлет потом накрутишь.

Вечером появился Валера с женой Мариной и сразу поставил перед фактом:

‒ С тебя бутылка!

‒ Всегда пожалуйста. На столе уже стоит, дожидается!

‒ Тогда совсем другое дело! ‒ и выставил на стол свою.

‒ Куда нам столько?

‒ А для порядка. И необязательно всю сразу употреблять. Отпуск у тебя большой.

Вскоре появился Григорий с Ольгой, когда все сели за стол, прибежал тринадцатилетний Женька. Решив разыграть взрослых, он сразу скомандовал:

‒ Наливай!

‒ Ещё слово, и будешь в углу стоять! ‒ шутливо цыкнул на сына Валерий Исаевич.

Когда наполнили рюмки, он привстал над столом и важно сказал:

‒ Прежде всего хочу выпить за прибытие, дорогой Сергей Фёдорович, наш защитник. Рад увидеться, рад встрече!

Они выпили. Закусили. Налили ещё по одной. Молодёжи ‒ бабушкиного сливового компота налили. Когда выпили по второй, Валера вновь взял слово:

‒ А ещё хочу доложить хозяину, что поручение его выполнил, поле засеяно, так что всё чин-чинарём вышло. И сроки соблюдены, а они ныне ранние ‒ то, что надо для яровой пшеницы.

‒ По уму хотя бы сделали? ‒ спросил Земляков, не особенно скрывая озабоченность.

‒ Как учили. Для тебя яровая пшеница ‒ дело новое, а нам не впервой. Температура почвы на глубине заделки семян ‒ восемь градусов. Поле предварительно прокультивировали с применением стрельчатых лап, сразу засеяли сеялками СЗ-3,6А и прикатали кольчато-шпоровыми катками. Дело в том, что если просто локально «подсевать» яровую пшеницу к изреженной озимке, то ничего путного из этого не выйдет, так как сроки созревания у пшениц неодинаковы. В полученной смеси такая озимь созреет раньше и начнёт полегать и осыпаться, а яровая едва преодолеет стадию молочной спелости. Такую «сборную солянку» можно будет разве что только скосить на зелёный корм, а дешевле запахать под озимые. Поэтому подсевание яровых к изреженным озимым не практикуется ‒ только пересев.

‒ Ну что, за сказанное надо выпить. Просветил так уж просветил, на всю жизнь наука. Спасибо, Валера, дорогой свояк. Не каждый брат способен на такую помощь. Выпьем за это! ‒ сказал Земляков и налил по третьей.

Когда выпили, Валерий добавил:

‒ И это ещё не всё. Могу порадовать, что семена районированные, обработаны ядохимикатами от возможных вредителей ‒ всё по уму. Так что осталось дождаться всходов, потом колошения, а потом и уборки. Сейчас для семян главное напитаться влагой и прорасти… Ты надолго приехал?

‒ На месяц.

‒ Вот и прекрасно. Когда будешь уезжать, поле не узнаешь от всходов.

Они ещё долго говорили, и Земляков смотрел на свояка и радовался ему. Вот уж действительно свояк. Только свой, родной человек может так помогать другому человеку. И пусть пришлось нанимать людей, ну а как иначе. Но нанять одно, а необходимо всё организовать, подготовить, подгадать с погодой. Много тонкостей, о всех сразу и не вспомнишь. «А я, нехороший человек, сомневался, ‒ подумал Земляков. ‒ А зря. Вот бы все такими были, как Валера!».

 

29

Следующее утро ‒ субботнее. Просыпаться никто не спешил, а Сергей так и вовсе разоспался. И никто ‒ ни жена, ни сын ‒ не тревожили его сон, закрыли дверь, и он проспал почти до обеда. Спал бы и больше, но закашлялся и долго не мог отдышаться. Придя в себя, он по-барски развалился на постели и впервые за много недель никуда не спешил, никто не давал команд ‒ какая же это благодать. Лежал бы и лежал, но совесть заела. «Вставай, Земляков! ‒ приказал он себе. ‒ Пора в баню собираться!».

О бане он мечтал давно, ещё с того дня, когда в первый день по-настоящему пропотел в трубе, когда бельё и одежда прилипали к телу. Потом это сделалось привычным ощущением, но нельзя до конца привыкнуть к отвратительному неудобству. Позже, в больнице, побывав в душе, смыл с себя тонну пота, копоти и грязи, сделалось полегче, но всё равно оставалось ощущение брезгливости. И вчерашний вечерний душ не помог. Теперь только баня. Поэтому взял телефон и позвонил отцу.

‒ Фёдор Сергеевич! Звоню, как вчера договаривались. Кто-то баню обещал приготовить.

‒ Всё готово: и дрова, и вода, ‒ отозвался отец. ‒ Дай только сигнал.

‒ Даю. Сейчас у нас половина двенадцатого. Часом к двум подъедем с Григорием.

‒ Машина-то заводится?

‒ Григорий говорил, что время от времени заряжал аккумулятор. Даже, в нарушение закона, катался около дома, чего я совершенно не приветствую, если сын пока несовершеннолетний. Так что, думаю, доберёмся.

‒ Лады. Жду!

Село Выселки ‒ родное для Землякова. Здесь он родился, окончил восьмилетку. Потом был колледж, армия, демобилизовавшись, вернулся на родину, устроился в Степном в ремонтной конторе слесарем, познакомился с Екатериной, а вскоре они поженились, и Земляков перебрался к жене. Жили в ту пору тесно: их двое, родители жены, да младшая сестра Екатерины ‒ Маринка. А вскоре и Григорий родился ‒ совсем весело стало. Но на их счастье Маринка вскоре поступила в университет, а когда, отучившись, вернулась в посёлок, то заняла хорошую должность в администрации, познакомилась там с Валерой и тоже вышла замуж. Как молодым специалистам им выделили грант, они купили трёхкомнатную квартиру в многоэтажке, забрали к себе родителей Марины, чтобы те помогали воспитывать родившегося Женьку. Всем работа нашлась. Мать Марины тогда уволилась, суетилась по дому, внука обихаживала, а когда он дорос до детсадовского возраста, она вернулась на работу и жила с мужем в старой квартире. Муж по-прежнему работал в отделе капитального строительства, хотя какое там строительство, если за последние годы в посёлке построили лишь два трёхэтажных жилых здания для переселенцев из ветхого жилья.

Отец же Землякова после смерти жены так и остался доживать в Выселках, хотя Екатерина и Сергей звали к себе. Он по-настоящему занялся пчёлами, которых всю жизнь водил. На пенсии же, когда прибавилось свободного времени, только ими и занимался, и жил при них даже зимой, остерегаясь оставлять ульи без присмотра. Хотя на зиму убирал их в омшаник, держал под замком, но мало ли лихих людей, которых никакие замки не остановят. А так всё под приглядом. И собачка в помощь ‒ голос подаст, если чужаки появятся. Вот и сейчас Пчёлка облаяла подъезжающую «Ниву», но увидев Сергея и его сына, льстиво завиляла хвостом. Сергей знал, что собачка любит варёную колбасу, поэтому выложил ей в миску несколько ломтей, и та забыла обо всём на свете.

Вышел отец: ростом с Сергея, чисто выбритый, седые волосы коротко подстрижены, и Сергей знал, что отец сам себя стрижёт машинкой наголо. Поздоровались, обнялись.

‒ Ну, слава Богу, явился! ‒ оглядывая сына, порадовался он. – А то я все глаза проглядел. Ну, вот и дождался. По ранению приехал в отпуск?

‒ Оно самое, пап. Так что долго париться не могу, а минут десять погреться обязательно надо.

‒ Сам знаешь, каменки у нас нет. Лишь котёл парит, но и это не в каждом доме есть… И где же у тебя рана?

‒ В бане увидишь.

‒ Ну что же. Баня, как видишь, топится, вода в котле греется ‒ специально натаскал из колодца.

‒ Пап, вот тебе Катерина кое-чего из еды собрала. ‒ И подал пакет. ‒ Тут блинчики с мясом, рыба под маринадом, сметана и молоко долгоиграющее ‒ всё, что ты любишь.

‒ Это нам привозят. Автолавка два раза в неделю приходит. Нас здесь всего-то осталось десять семей, какие постоянно живут. Хотели зимой и автолавку у нас отобрать, так мы коллективное письмо в район написали ‒ восстановили.

‒ С вами тут нужно ушки на макушке держать. Чуть чего ‒ «телега»!

Про «телегу» Фёдор Сергеевич не понял, зато спросил у внука:

‒ А ты что же, молодой человек, всё молчишь и молчишь?

‒ Вас слушаю, дедушка, ‒ отозвался Гриша.

‒ Да, ‒ вспомнил Земляков старший, ‒ а банки-то захватили?

‒ В машине лежат. Как же нам без них. Так иногда хочется мядком полакомиться! ‒ сказал Сергей с улыбкой, копируя отца, который так по-местному сам говорил. И никаким телевизором не вытравишь из него этот «акцент».

‒ Ну что, думаю, пора в баню идти, ‒ объявил хозяин.

 Они взяли сменное бельё, отец прикрыл дверь веранды, и они гуськом спустились под уклон, где у запруды стояла баня. Фёдор Сергеевич окатил кипятком полок, лавки, и сразу баня наполнилась паром. Увидев сына с разбитым плечом, вздохнул:

‒ Эк тебя хлестануло… Сильно-то не мочи, нельзя. Прикрой полотенцем, чтобы рана не разбухала.

Сергей и сам понимал, что сильно разогреваться необязательно, поэтому наклонился над котлом и принялся глубоко дышать, пока не разогрелся. Ему хотелось прожарить лёгкие, включить их на режим очищения, и он добился своего: начал кашлять, да так тяжко, с таким треском, что начала отходить чёрная мокрота. Он сплёвывал её в банку, чем удивил отца.

‒ Это чего же ты наглотался-то. Что за гадость в тебе поселилась?

‒ Поселилась вот. Не звал, а она сама пришла! ‒ сказал Земляков и почувствовал, что сразу легче задышалось, и дыхание сделалось глубоким, просторным, о каком мечтал последнее время. ‒ Кашлянув напоследок, добавил: ‒ Что и требовалось доказать! ‒ И, ополоснувшись, вышел в предбанник. Дождавшись, когда намоются дед с внуком, он остыл, насухо промокнул рану, и сидел, обсыхая, словно в раю.

Когда вернулись в дом и уселись за стол, Фёдор Сергеевич сказал:

‒ Вы, ребята, как хотите, да и нельзя вам, а я кружечку медовухи махну. Хорошо после баньки.

‒ Выпей, пап, а то тебе тут и не с кем посидеть, поговорить.

‒ Это точно, почти одни старушенции ‒ божьи одуванчики

Перекусив, они принялись чаёвничать. Пока говорили, отец смотрел и смотрел на сына, словно хотел о чём-то спросить, но не решался. Только когда напились чаю и банки заполнили мёдом, а Григорий понёс их в машину, Фёдор Сергеевич спросил:

‒ А ведь ты под землёй в трубе несколько суток под Суджей сидел. Об этом столько разговоров по телевизору было.

‒ Как же ты узнал, что и я там был?

‒ Помнишь у нас тут жил Костя Федосов? Он давно умер, всего-то ему лет шестьдесят было. Так он после армии всю жизнь в Воркуте прожил, на шахте работал, а в Выселки приехал доживать. Столько он наглотался угольной пыли, что до самой смерти дохал. Как, помню, харкнет на снег ‒ чистая сажа. Вот я и подумал, что неспроста ты баню затеял. Не дают тебе покоя лёгкие. Ты с этим делом не шути. Ну так что: прав я или нет?

‒ Прав, прав, ‒ не стал отпираться Сергей. ‒ Шесть дней в трубе провели, а выскочили из неё ‒ сразу в бой вступили. Тогда и пулю словил.

‒ Эх, непослушный ты сын. Говорил же, не ввязывайся в это дело.

‒ Пап, что оставалось делать. Я ещё раньше ввязался, когда свояк соблазнил готовым полем. С него всё и началось. Прошлом летом прогорели из-за засухи, сам знаешь, кредитов нахватали, так, может, этим летом наверстаем. На днях поле пересеяли, дай Бог, чтобы уродилось.

‒ А не рано ли отсеялись-то? Свояку твоему чего же ‒ лишь с плеч скинуть заботу, родственник всё-таки. Только родственник-то дальний ‒ вода на киселе.

‒ Погода позволила, вот и отсеялись. Не своя воля. Ладно, пап, месяц поживу, посмотрю какие всходы будут. Глядишь, погода будет благоприятной. Так что прорвёмся, где наша не пропадала. Нам всего-то и нужен один год урожайный, тогда бы деньги настоящие появились, а деньги будут ‒ свою технику можно приобрести, хотя сейчас, например, мелкие фермеры, вроде меня, комбайны арендуют. Вернее, заключают договора на жатву. Комбайны на юге освобождаются и к нам едут. Всем хорошо: и они с заработком, и нам меньше хлопот с собственной техникой, которая только повышает себестоимость зерна. Так что поживём ‒ увидим, или, как ты любишь говорить, на чём куга, а на чём мох растут.

Пока они разговаривали, от машины вернулся Гриша.

‒ Машина готова к отправке. Можно мне немного проехать?

‒ Только до трассы. И то в честь моего хорошего настроения. На ключи, иди заводи.

Когда сын ушёл, Сергей попросил отца:

‒ Пап, только моим не говори, что я тебе сказал о трубе, а то Катерина слезьми изойдёт, всё настроение собьёт.

‒ Да не собираюсь никому докладывать. Хвалиться-то нечем. А остальное тебе сказал. Да, не забудь банку мёда Валерию передать. Скажи от меня! Держись за него ‒ он тебя выручал и ещё выручит.

‒ Ладно, поедем мы. До отъезда ещё не раз покажусь.

Они у машины обнялись и расстались не в очень-то радужном настроении: хотя и улыбались друг другу, но радоваться-то особенно не от чего. Земляков сел на переднее пассажирское сиденье и скомандовал:

‒ Шеф, в Степной, пожалуйста!

‒ А сколько заплатишь?

‒ Подзатыльника хватит?

‒ Так не интересно.

Григорий, махнув на прощание деду, газанул, но поехал вдоль порядка аккуратно, притормаживая у рытвин в асфальте.

Когда выехали за село, оставшееся в низине, Земляков попросил сына, перед тем как выехать на трассу:

‒ Останови!

Тот остановил машину, хотя и не понял зачем.

‒ Выходи, выходи! ‒ Когда сын вышел, сказал: ‒ Оглядись, посмотри вокруг!

Григорий вышел, огляделся:

‒ И что?

‒ Видишь, какие просторы! Посмотри направо, посмотри налево, оглянись, а жилья не увидишь. И это не в Сибири, например, и не на Дальнем Востоке, а, считай в двухстах километрах от Москвы. Этот простор немцы и прочие французы не раз пытались у нас отнять, завоевать, растоптать. Не получилось и никогда не получится. По одному немцу поставь на каждый гектар ‒ немцев не хватит. Больше я тебе ничего не скажу. Поехали дальше! ‒ И Сергей сам сел за руль, улыбнулся: ‒ А вот то, что передал управление автомобилем лицу, не обладающему таким правом, ‒ мой косяк, но такие уж мы есть. Это как в церкви перед строгим батюшкой: не согрешишь, не покаешься.

‒ Быстро вы! ‒ удивилась Екатерина, когда они появились дома.

‒ Немного погрелись, и хватит. Мне нельзя долго париться после ранения.

‒ А если нельзя, то зачем помчался в Выселки.

‒ Зачем? Повидаться. Отец там всё-таки!

‒ Ну и повидался бы, а чего рисковать в бане?

‒ Ничего особенного. У меня есть заживляющая мазь с антибиотиком, в больнице дали (он вспомнил медсестру Зою), сейчас намажу. Правда, такая мазь не помогла другу. У него через три недели после операции свищ открылся. Собирались вместе выписываться. Я уехал, а он остался. А у него дома жена беременная. Я о нём говорил.

‒ Говорить-то говорил… Но и тебе, наверное, врачи говорили, что рану мочить нельзя, а сам не соблюдаешь рекомендации. Или ты меня так пугаешь?!

‒ Да не мочил я её. Чего тебя пугать. В нашей бане особенно и не попаришься, сама знаешь.

Он снял футболку, взял тюбик с мазью, тампоном из бинта подцепил содержимое и аккуратно нанёс слой лекарства на рубцы. Прошёл к дивану, лёг набок, оставив плечо открытым:

‒ Пусть мазь впитается.

Екатерина села рядом, удивилась:

‒ У тебя и бок какой-то жёлтый.

‒ Только заметила. Сейчас жёлтый, а был синим. Вот такая жизнь, Катюха, и ничего в ней пока не изменишь.

 

30

Если бы Медведев знал о переживаниях фронтового друга, то лишь усмехнулся бы. Через неделю после выписки из госпиталя Землякова и его выписали, когда затянулась рана и сняли швы после повторной операции. Военно-врачебная комиссия определила его состояние как условно годным к прохождению дальнейшей воинской службы после излечения, но окончательное решение примет новая комиссия по месту жительства. И сделала предписание продолжить наблюдение и лечение амбулаторно, согласовав с воинской частью отпуск в тридцать дней.

С этой новостью и явился Михаил в свой мещёрский посёлок. К этому дню холодный циклон, пришедший с северо-запада, насыпал нового снега, вместо давно растаявшего старого, а вместе с ним и настроение изменил. Неважное было настроение у Медведева. Если раньше рвался увидеть Валентину, то теперь опасался расспросов с её стороны, казалось, что в телефонных разговорах недавнего времени она проявляла излишнее любопытство. Даже когда он однажды ранним утром позвонил в дверь и предстал перед всполошившейся женой на пороге, она воскликнула: «Ну, слава Богу!». Позже она призналась, обдумывая его менявшееся настроение при разговорах, что опасалась, что у него было всё намного сложнее. Она не упомянула об ампутации, но он-то понял её восклицание в первый момент встречи именно так, и никак иначе. Но нет, расцеловавшись с ней на пороге, он уверенно прошёл по веранде, и почти ничто не выдавало его ранения. Раздевшись в доме, он расцеловал её ещё раз, осмотрел округлый живот:

‒ А ты действительно ребёнка ждёшь!

Она ничего не сказала по этому поводу, зато позвала за собой:

‒ Иди, переодевайся в домашнюю одежду. Давно ждём тебя.

Пока он переодевался, она осмотрела его раненую ногу, убедилась, что она не в таком уж плачевном состоянии, и спросила, указав упаковку с бинтом:

‒ А это что?

‒ Марлевые тампоны и пластырь. «Бинтли» называется, очень надёжный. Надо будет купить такой же.

‒ Значит, у тебя всё ещё открытая рана?

‒ Нет же. Тампоном накладывается заживляющая мазь, а пластырь удерживает тампон, чтобы быстрее зарубцевалась рана. Ведь на ней кожа нежная, чуткая, не дай Бог чем-нибудь зацепишь. Понятно хотя бы?

‒ Теперь понятно. А почему свищ-то образовался?

‒ Кто его знает. Много причин. Чаще всего организм отторгает шовную нить. Хотя он у меня образовался через несколько дней, как сняли швы. Может, какая инфекция попала, может, плохой иммунитет ‒ много причин, но в любом случае мне от этого не легче… Ты кормить-то меня собираешься?

‒ А как же. С вечера еда в холодильнике стоит. Только разогреть.

‒ Вот молодец! Как ты тут без меня. Скучала?

‒ Не то слово. Коровой ревела. Ты же не разрешил приехать к себе!

‒ Валечка, не тот, дорогая, случай. Это же госпиталь, хирургическое отделение. Там столько всего можно увидеть, что потом спать не будешь. Так что уберёг тебя Бог от такой поездки.

Когда сели за стол, Михаил спросил:

‒ Может, что-то с градусом есть?

‒ Припасла для такого случая, а как же, ‒ спохватилась она.

‒ Ну так ставь на стол. За возвращение надо выпить, хотя с утра пораньше не начинают даже алкоголики.

Он налил себе рюмку, смачно выпил и выдохнул:

‒ Давно ждал этого момента!

Закусив, сказал:

‒ Сама-то поешь. На работу пойдёшь?

‒ Не знаю. К нам новенькая пришла, чтобы потом подменить меня, пока буду в декретном отпуске. Хотя, конечно, она сама сможет выдать и принять книги.

‒ А более ничего и не надо. Пусть привыкает к самостоятельности!

‒ Ладно, попозже позвоню ей, хотя она в курсе, заранее её предупредила, вот только точного дня не знала.

‒ Отлично! Звони и заваливаемся спать, уж так я мечтал об этом дне!

Валентина помыла мужу голову, аккуратно протёрла его раненую ногу. Михаил смотрел на жену и столько жалости было к ней в эту минуту, когда представил, сколько страданий она перенесла, дожидаясь его. Он, конечно, тоже без них не обошёлся, но ей всё равно труднее. Он-то на людях, всегда в компании, а она на работе почти всегда одна и дома одна.

‒ Чего о своей трубе-то не расскажешь? ‒ спросила она, когда дозвонилась до молодой коллеги и объяснила той суть звонка.

‒ Будь она неладна, эта труба. Из-за неё нас из госпиталя долго не выписывали. И теперь неизвестно какие будут последствия. Так-то вроде ничего, а временами кашель словно ниоткуда приступает.

‒ И вы шесть дней в ней сидели?

‒ Так и есть. Два дня пробирались, остальные дни ждали приказа к наступлению!

‒ По телевизору часто вас показывали. Смотрела и сердцем чувствовала, что и ты там.

‒ Вместе со всеми. Всем было нелегко, но парни держались. Были отдельные, но и их успокаивали. Там только уговоры действуют. Кричать, командовать будешь ‒ только хуже сделаешь. Так что, более или менее обошлось. Из нашей группы все на волю выскочили в нужный час. А когда выскочили, то, казалось, что лёгкие разорвутся. Это теперь привык, а тогда эйфория была.

‒ Ну ладно. Теперь забудь всё это поскорее, и новой жизнью живи!

Валентина разобрала неубранную с утра постель, и, когда улеглись, Михаил прижался ухом к животу жены, тихо спросил:

‒ Где тут Димка притаился?! ‒ И ещё тише добавил: ‒ Ой, он шевелится. Папку приветствует. Чудеса, да и только!

Они проспали до обеда. Михаил проснулся и с настроением потянулся:

‒ Вот где настоящий сон, только дома! Как же я мечтал об этом дне!

Валя уже хлопотала у плиты, а он не спешил вставать. Необыкновенное удовольствие накатило на него. Хотя настроение было отменное, но он волей-неволей вспомнил все те месяцы, прошедшие после подписания контракта. Сколько было перед этим обиды из-за погибшего сына, сколько переживаний при расставании с Валентиной, и это только являлось началом всей тогдашней суматохи. А потом была служба: курс «молодого бойца», словно он и в армии не служил, начало службы в полку, первые бои ‒ и всё это давалось с напряжением сил и воли, особенно первые погибшие от его рук. Ему в ту пору врагов было не жалко, он их и потом не жалел, но относился к ним как к строительному материалу. Как каменщик относится к кирпичам: кладёт их и кладёт по одному в стену, а стена всё растёт и растёт. Ни радости при этом нет, ни печали: привычная работа.

В какой-то момент появилась кошка. Она запрыгнула на постель, умостилась в ногах и отвернулась от Михаила, словно он здесь был случайным человеком.

Заметив, что муж не спит, подошла Валентина, обратила внимание на кошку, улыбнулась как подружке:

‒ Без тебя Муська привыкла со мной спать. А я не прогоняю ‒ всё рядом живая душа. Она, мне кажется, без тебя ещё больше привыкла ко мне. Не поверишь, поговорю с тобой по телефону, начну слезу гонять, а она подойдёт и о ногу трётся ‒ меня успокаивает, а у меня от её внимания ‒ слёзы в три ручья. ‒ Валентина вздохнула и спросила: ‒ Родителей будем в выходные приглашать?

‒ Обязательно. Повод подходящий. Так по всем соскучился. А может, и сами в гости сходим. Чего стариков гонять.

Валентина какое-то время молчала, занимаясь в кухне, а потом вернулась, настырно сказала:

‒ Вот я о чём подумала!

‒ О чём же?

‒ О том, что тебе необходимо лечиться амбулаторно. С понедельника начнёшь. Ведь в рекомендациях так и указано. В район мотаться не обязательно, у нас есть свой фельдшерский пункт. Менять повязку можно и самим, но зачем это нам нужно. Пусть фельдшер запишет в журнал или куда она там записывает. Наверняка карточку заведут или в компьютер внесут, все посещения учтут, а потом, когда понадобится справка, сделают выписку, в которой обозначат, что, мол, Медведев М.К. с такого-то по такое-то число прошёл курс реабилитации после ранения на СВО, и перечислят все процедуры, какие назначали тебе: и электричеством грели, и массаж делали, и повязки с лекарствами меняли ‒ в общем, всё-всё. А ты потом с этой справкой пойдёшь в военкомат на комиссию, и к тебе будет совсем другое отношение.

Михаил вздохнул:

‒ Значит, предлагаешь мне на комиссии слезу пустить и попытаться откосить?!

‒ Не «откосить», а поступить так, как требует состояние здоровья. Вот зачем, спрашивается, трость оставил в палисаднике? Думал обхитрить меня, а я сразу заметила по походке, что нога твоя не очень-то способная. Изъян в ней есть. Вот и повод.

Медведев резко сел на постели, отчего кошка вмиг соскочила с неё.

‒ Валя, я не хочу сердиться, но ты меня вынуждаешь. Ты бы видела, как ребята на фронте относятся друг к другу. Это на гражданке мы не пойми что, а там мужиками становимся. Они, если услышат такие речи, то в твою сторону и смотреть не будут. В трубе мужики последний глоток воды отдавали тому, кто в ней больше нуждался, а нуждались в ней все. Понимаю, что ты далека от всего этого, но ты и меня пойми, не могу я так: ходить и клянчить послабление, а ведь в таком случае придётся не только клянчить, но и унижаться, хотя это одно и тоже.

‒ Как ты ни сердись, но на перевязки и процедуры тебе всё равно ходить придётся. Ты хотя бы с этим согласен?

‒ С этим согласен, а со всем остальным ‒ твёрдое нет!

‒ Молодец, хоть в чём-то согласен.

Валентина не стала брать мужа нахрапом, подумала: «Погоди, дорогой мой, вот поживёшь, оглядишься, вкусишь новой жизни и думать перестанешь о том месте, из которого кое-как удалось выбраться живым».

 

31

Циклон, пришедший с северо-запада и принесший похолодание, заставил Землякова озадачиться и даже загрустить, когда он смотрел на своё поле, начинавшееся сразу за крайними домами посёлка и тянувшееся до дальних лесопосадок. Теперь оно оказалось под мокрым снегом, хотя слабым, кисейным, но всё равно от него становилось знобко. День и два ходил и мучился, а на третий позвонил свояку, попытался сказать бодро, но, видимо, не особенно получилось, если тот сразу понял его настроение.

‒ Валера, не знаю, что делать ‒ весь извёлся. Понимаю, что накручиваю себя, но не могу избавиться от мысли о пшенице. Ведь она, можно сказать, под снегом лежит!

‒ Ой, Серёжа, ты и в прошлом году убивался, когда в Москве в середине мая снег шёл. И теперь опять. Будто вдарили двадцатиградусные морозы, а пшеница третий листок выкинула. Семена в грунте находятся, а там снега нет. Там им тепло и уютно, и они помаленьку набираются влаги, а как потеплеет, то дружно дадут всходы. Кстати, обещают потепление до 25 градусов, и через неделю ты своё поле не узнаешь.

‒ Хорошо бы так, ‒ вздохнул Земляков.

‒ Так и будет. Радуйся, что хотя бы в эти сроки успели посеять. Сам же знаешь, что у меня собственной техники нет, приходилось просить нашего Магомедова, пока он по-настоящему своими посевами не занялся, а как займётся, тогда к нему не подходи. Кстати, он тоже одно озимое поле пересеял яровой пшеницей. И не переживает, а радуется, что успел до похолодания, а то две недели потерял бы… Так что отдыхай, боец, набирайся сил, а отцу привет передавай и благодарность за мёд. У него он самый лучший. У меня с детства было такое любимое лакомство: на ломоть белого хлеба мажу сливочное масло, а на масло засахаренный мёд. Объеденье.

‒ А мы его особенно не едим. Так, если в охотку когда.

‒ У вас-то его хватает. Приелись.

‒ Тоже год на год не приходится. А своих-то отец обеспечивает, это верно… Ну, а мне надо забыть на время о пшенице. Верно?

‒ Так и сделай. К твоему отъезду поле будет выглядеть сплошным зелёным ковром, ну, а далее, как получится. Из-за всемирного потепления наша область превращается в зону рискованного земледелия. Всё чаще приходят суховеи, всё больше проблем возникает, но работать всё равно надо.

‒ Ладно, Валера, спасибо, дорогой! Что бы я без тебя делал!

‒ Здесь уж я сам виноват. По собственной инициативе подписался на это.

Улучшил Сергей себе настроение, поговорив со свояком, и другими глазами стал смотреть вокруг. За эти дни он более или менее отоспался, проводив утром жену и сына, спал порою до обеда, и чувствовал, как организм набирается сил, как рука становится всё более подвижной и сильной ‒ не зря разрабатывал. И вообще теперь, после разговора с Валерой, пришли новые мысли, и казалось, что жизнь только начинается, увлекает за собой, и надо успеть зацепиться за неё, не отстать. Правда, как-то Екатерина подпортила настроение.

‒ Сходил бы в поликлинику. Может, какие-нибудь процедуры назначат, ‒ сказала она без особой надежды, что он послушает её.

‒ У меня главная процедура ‒ это ты. Мне в больнице надоело смотреть на эти процедуры. Завтра потепление обещают, с утра поеду к отцу. Надо ему грядку-другую под лук вскопать. Лук-севок просадить.

‒ А сможешь?

‒ Потихоньку смогу. Мне спешить некуда. Зато на воздухе побуду. Мне и врач-терапевт говорила, что надо больше на свежем воздухе находиться ‒ вентиляцию лёгким делать. Так что и мне полезно, и отцу приятно. Хоть наговоримся досыта.

Сказал он про вентиляцию лёгких и понял, что чуть было не проговорился о трубе. А если сразу решил ничего не говорить Екатерине о подземном походе, то и нечего при ней к этому возвращаться.

‒ Ну, смотри, ‒ согласилась она, зная, то муж всё равно поступит по-своему. ‒ Чего тебе в доме одному куковать. Только, пожалуйста, к моему приходу с работы возвращайся.

‒ А в выходные можно втроём к отцу съездить. Мяса купить, шашлычок замутить. Давай на Пасху рванём. Ему приятно будет.

‒ На Пасху в церковь ходят, а у тебя шашлыки на уме.

‒ Что сказать… Не приучены мы были. Да ведь и не каждому это дано. Хорошо, что хотя бы Бога вспоминаем в трудную минуту, а если вспоминаем, значит, он рядом с нами, и мы с ним.

‒ Молодец, выкрутился.

‒ Ничего я не выкручивался. Так и есть.

На следующий день действительно потеплело, снег сразу испарился, и выждав ещё пару деньков, Сергей отправился в Выселки. Главное, чтобы земля под грядки более или менее поспела. А проверяют её так: сдавливают в кулаке землю, если она при ударе рассыпается, значит, готова ‒ сажай и сей что угодно. А если даже не успела поспеть, то необязательно много сажать. На первый случай можно и одной грядочкой обойтись. Зато зелёный лучок-с к майским праздникам будет.

Отца Сергей застал на пасеке. Тот сидел около ульев и что-то записывал в тетрадку.

‒ Учёт пчёлам ведёшь? Со счёта не сбился? ‒ улыбнулся, поздоровавшись, Сергей.

‒ Веду… Записываю, как в каком улье облёт идёт. А то я их выставил перед твоим приездом; как потеплеет, буду ревизию делать, а по записям могу понять, какая семья активная, а какая не очень. Если активная, значит, хорошо перезимовала, если нет, значит, подкормка нужна. Всё просто.

‒ Просто тому, у кого опыт есть. А я, например, до сих пор пчелиных укусов боюсь. Как пчела зажужжит над ухом ‒ так меня в дрожь бросает.

Фёдор Сергеевич усмехнулся:

‒ Привычка нужна. При пчёлах главное не суетиться. И табака они не переносят. А если выпьешь, то и вовсе не подходи ‒ загрызут.

‒ Ладно, пап, запугал. Давай лопату большую, пойду грядку под лук вскопаю.

‒ Да земля-то сырая, холодная.

‒ Много не буду копать. Немного на пробу. Через недельку можно будет ещё грядку- другую перевернуть. А пока пошли в дом, там Екатерина кое-чего прислала: рыбы нажарила и котлет накрутила. В холодильник пока надо убрать, потом пообедаем.

Определив продукты в холодильник, вместе пошли на бахчу. Фёдор Сергеевич подал лопату сыну, указал место, где копать:

‒ Вот здесь место солнечное, земля быстро прогреется. Если тяжело или рука противится ‒ оставь это дело. Сам вскопаю.

‒ Не уговаривай. Мне только в радость.

Вскопал он небольшую грядку, граблями разравнял её, разбил комлыги, не удержался, прихватил земли, зажал в кулаке, бросил ‒ не рассыпалась… Рановато, конечно, и копать, и сажать, но всё равно посадил луковки ровными рядами ‒ дело сделано. И неожиданная радость от этого появилась, будто что-то грандиозное совершил. Отец продолжал копаться на пасеке, а он решил прогуляться до Барского сада ‒ места детских игрищ и проказ. Хотя и в его время было маловато ребятни в селе, но на две неполных команды набирали что для лапты, что для футбола. Теперь же, похоже, школьников не осталось, лишь доживали старики, а детские голоса раздавались только в летние каникулы. Так что тишь да гладь в Выселках и чистый воздух. Хорошо, что есть асфальт до трассы, а без него и вовсе волками вой. А в саду хорошо: черёмуха зеленеет набухшими почками, жёлтые «баранчики» разбежались на полянках, а в кустах сизо-фиолетово цветут медуницы. И птицы суетятся, и тиликают на разные голоса, и нет им угомона до темноты, хотя и в темноте какая-то из них, бывает, не угомонится и всё зовёт и зовёт: «Ты-будь, ты-будь!». Присел Сергей на обрушившийся ствол ветлы и сидел, млея на солнце, понимая, какое это счастье побыть одному и ни о чём не думать, ничего не делать ‒ просто сидеть и сидеть, ковыряя прутиком землю. Он уж было совсем оцепенел от счастья, но пролетавшая над ним сорока некстати затрещала, будто засмеялась, и Земляков пришёл в себя, сбросил мягкую хмарь с души, вспомнил, где он. Вернулся к отцу расслабленный и разморённый солнцем, и почему-то захотелось спать. И он бы уснул, будь его воля, но вышедший к нему Фёдор Сергеевич взбодрил:

‒ Ну, что, сын, обедать пора!

Отец предложил медовухи, но Сергей отказался?

‒ Пап, я же за рулём. Да и ты особенно не увлекайся.

‒ Не увлекаюсь я. Это вроде как с тобой на радостях.

Пока они говорили, раздался автомобильный сигнал от площадки перед клубом.

‒ Автолавка приехала, ‒ пояснил отец. ‒ Пойду за хлебом схожу, да масла растительного надо купить.

‒ Пап, давай я схожу, а ты пока чайник поставить.

Прихватив сумку, отправился Земляков к тентованной «Газели», попросил хлеба, масла, круг колбасы, сыра. Когда расплатился с рыжебровым водителем ‒ по совместительству продавцом, тот спросил:

‒ Вы сын Фёдора Сергеевича?

‒ Так и есть.

‒ Вот, передайте ему письмо…

Взял Сергей письмо, а оно без обратного адреса, а штемпель отправителя московский, подумал: «Кто же это отцу письмо из столицы послал? Интересно…». Пришёл, опустил сумку на пол и отдал конверт без обратного адреса:

‒ Тебе!

‒ Кто же это? ‒ удивился Фёдор Сергеевич, редко когда получавший письма.

‒ Распечатай ‒ увидишь.

‒ Сам, ты поглазастей, ‒ и вернул письмо сыну.

Сергей распечатал конверт и удивился:

‒ Здесь по-украински!

‒ Понятно хоть пишут-то? Это, наверное, сноха вспомнила!

Письмо было короткое, и Земляков не сразу понял его, но прочитав дважды, скорее догадался по смыслу.

‒ Ну, что читать? ‒ спросил он.

‒ Конечно, мог бы и не спрашивать.

‒ По-русски оно звучит примерно так: «Фёдор Сергеевич, пишет вам Оксана. Хочу сообщить, что в декабре сына Игоря, а вашего внука, людоловы из ЦТК забрали в ВСУ ‒ схватили на улице и отвезли в военкомат, а в январе он погиб под Курском. Похоронили мы его у себя в Луцке. Могла не сообщать об этом, но решила, что вам это необходимо знать, а добрые люди согласились переправить это письмо… Москали забрали у меня мужа ‒ вашего сына, а теперь и сына ‒ вашего внука. Более мне нечего сказать. Прощайте! Живу я по прежнему адресу, но отвечать на письмо не надо, оно всё равно не дойдёт…».

‒ Это что же, теперь у меня и старшего внучка не стало… Жалко, очень жалко, ‒ Фёдор Сергеевич сидел, согнувшись, за столом, и, закрыв лицо ладонями, беззвучно плакал.

Сергей молчал и не знал, что сказать. Потом подошёл, придвинул стул и обнял отца, прижав к себе. Они долго молчали, пока отец немного успокоился, а успокоившись, с таким укором посмотрел на сына, что тому сделалось не по себе. Он будто онемел.

‒ Ладно, их теперь не вернёшь. Может, ты, сын, одумаешься?!

‒ Не знаю, пап… Мне надо по контракту не меньше года отслужить. Это обязательное условие.

Отец ничего не ответил, лишь махнул рукой:

‒ А я себе налью!

Он выпил полкружки медовухи, закусывать не стал, придвинул тарелки к сыну:

‒ Сам-то поешь, не смотри на меня.

Земляков поставил на плиту чайник, дождался, когда он вновь закипит, заварил чаю отцу, себе.

‒ А ты перекуси хотя бы. Что теперь поделаешь. А хочешь, к нам поедем, у нас поживёшь, а то тут от тоски засохнешь.

‒ Чего вам буду мешать. Привычный. В селе твоя мать похоронена, я при ней.

Он так и не поехал, хотя бы на одну ночку, сколько Сергей ни просил его.

 

32

Весть о гибели племянника Игоря смешала чувства Землякова. Поразило и то, что воевал он где-то под Курском, возможно даже приходилось встречаться с ним на поле боя. Хотя если бы встретился с ним, то и не признал: видел его мальчишкой, а теперь-то он, конечно, изменился. И всё-таки он был врагом, и именно поэтому его было жалко лишь из-за отца: для него он был и навсегда останется внуком, на чьей бы стороне ни воевал. По-своему отец прав, но не может из-за отстранённости до конца понять чувства воюющих, их ненависть к врагу, и воспринимает события на уровне инстинкта, ибо нет жалости к тому, кто взял оружие и стреляет в тебя. Если для воюющего человека это закон, то для всех остальных он расплывается в родственных чувствах. А родственные чувства Сергея подсказывали, что он теперь, пока есть возможность, не должен бросать отца. Поэтому каждый день выгонял из гаража «Ниву» и ехал в село.

С утра и почти до вечера бывая с отцом, он замечал его относительное спокойное состояние. О внуке старались не говорить, но вспоминать и думать о нём Фёдор Сергеевич не прекращал. Сергей это замечал по его внезапным моментам оцепенения, когда он мог ни с того ни сего замереть, и тогда сразу становилось понятным, о чём он думает в эту минуту и чем живёт все эти дни. Это подтвердил его внезапный и неожиданный вопрос:

‒ Скажи, сын, а могли бы вы стрелять друг в друга? ‒ спросил он, как-то присев на лавочке перед палисадником.

‒ Вполне. Воевали на одном направлении.

‒ А мог бы стрельнуть в него, зная, что он твой племянник?

‒ Пап, ну ты и вопросы задаёшь… Когда идёт бой, то некогда присматриваться к противнику и искать своих родственников. А вот если бы знал, что передо мной племянник, то и тогда не могу сказать ничего конкретного. Всё зависит от случая. До и нет такой вероятности издали узнать кого-то, даже если будешь приглядываться. Издали не приглядываются, а безжалостно стреляют друг в друга. А чтобы приглядеться, для этого надо сойтись лицом к лицу.

‒ Ну, к примеру, вы сошлись, он тебя окликнул… Стал бы?

‒ Прежде всего попросил опустить автомат.

‒ А если бы не опустил?

‒ Не опустил бы и имел явное намерение выстрелить в меня, то и я не растерялся бы. А как иначе. Ждать, когда он сам в тебя пулю всадит… И вообще, пап, вопросы твои детские, даже провокационные. Никто на фронте так не ведёт себя. Уж сколько таких случаев было, когда, например, брат с братом встречались. И что? Да ничего хорошего для одного из них не было. Обязательно кто-нибудь погибал. Это, пап, война. Я, знаешь, так же рассуждал до того, как оказался на фронте. «Разве можно стрелять в живого человека?». Да, думал ещё недавно, а потом сам стрелял, и совесть меня не мучила, потому что знал: если ни я, то он в меня. И это даже не обсуждается. Ты не воевал, и это хорошо, и не можешь до конца понять, что происходит в душах бойцов, когда они сами оказываются перед выбором. А выбор этот очень трудный и жестокий.

Фёдор Сергеевич ничего не ответил, сидел какое-то время неподвижно, о чём-то, видимо, думая. Даже шевелил губами, а потом сказал совсем о другом:

‒ Скоро Пасха, надо бы побывать на могилках, прибраться перед праздником, пока погода разгулялась.

И Сергей охотно поддержал его, обрадовавшись, что он сам сменил тему не особенно-то приятного разговора:

‒ А что, пап, пошли сразу и прогуляемся. Можем на машине.

‒ Пешком пойдём. Не дальний путь.

Они взяли мотыгу, лопату, грабли даже топор с пилой, и Земляков понял, что со всем этим хозяйством таращиться не очень-то удобно. Поэтому остановил:

‒ Не, пап, на машине поедем. Чего по всему селу тащиться с этими прибамбасами, тем более что я не особенно пригодный для этого.

Они уложили в машину и инструменты и через пять минут были на месте, оказавшись в царстве грачей, колонией облюбовавших пока голые липы.

‒ Каждый год их гоняют, а толку никакого. Как всё равно им тут мёдом намазано, ‒ не особенно ласково высказался о грачах Сергей.

‒ Бесполезно гонять. Пока липы стоят, то и грачи будут виться на них. Привыкли с людьми жить.

‒ Пусть живут, только уж больного много колготы создают.

‒ Не обращай внимания.

Они выгрузили инструменты, перед входом на кладбище перекрестились. Подошли к могилке матери Сергея.

‒ Ну, здравствуй, Нина Степановна! Как здесь поживаешь? Вот с сыном пришли проведать тебя и порядок навести после зимы.

Постояли, помолчали. Потом за дело взялись, хотя и дел-то особенных нет, если каждый год по нескольку раз наводят порядок. Памятничек покрашен, оградка тоже. Осталось лишь ветки, прошлогодние листья прибрать да срезать мотыгой прошлогоднюю же чахлую и редкую траву. Пока Сергей занимался могилкой матери, отец начал обхаживать могилки своих родителей, смотревших на их хлопоты с тусклых фотографий.

Час или полтора они провели в делах, а после присели на лавочку в оградке и долго смотрели на высокое небо, на грачей, дравшихся из-за гнёзд.

‒ У них тоже промеж себя война идёт, ‒ вздохнул Фёдор Сергеевич, будто впервые увидел драчунов.

«Всё-таки не отошёл отец от недавнего разговора, ‒ подумал Земляков, ‒ всё ещё война внутри него бушует!».

Они собрали инструменты и отправились домой. Пришло время обедать. Как расставили тарелки, то Фёдор Сергеевич выставил на стол бутылёк с медовухой.

‒ А вот это, пап, ты зря. Не увлекайся.

‒ Да ты же понимаешь всё.

‒ Понимаю. Тяжело тебе одному здесь, тем более после такого известия. Хоть какую-нибудь хозяйку пригласил на жительство. Вдвоем-то всё сподручнее.

‒ Не, Серёнь, вышли мои годы. Да и где я найду такую, как твоя мать. Нету таких и искать бесполезно… А медовушка ‒ это временное явление. Вот потеплеет, начну пчёлами заниматься ‒ не до неё будет. А пока под твоим присмотром немного можно, ‒ отец успокаивал себя, искал оправдание перед сыном, и что ещё мог ему сказать Земляков? Да ничего такого, потому что не знал, что бы могло смягчить душу отца.

Он уехал от него под вечер, и стало заметно, что отец привык к его каждодневным визитам. Словно и не было того времени, когда по месяцу не виделись, а то и более, особенно после того, как Сергей подписал контракт и уехал на СВО.

Возвращаясь в этот раз от него, он заехал на своё поле, становился, вышел из машины и увидел непривычно стелющиеся зеленя. Совершенно неожиданно, за один день явилось это чудо. То была чёрная пахотная земля, а теперь превратилась в зелёный ковёр. Стебельки пока слабые, дрожат на ветру, Земляков хотел выдернуть один, чтобы посмотреть корни, но не стал губить молодую жизнь, лишь нагнулся, провёл ладонью по прохладным листочкам, и душа его в этот момент наполнилась необыкновенным счастьем, какого не было в предыдущие годы.

‒ Растите, мои малютки, ‒ вполне серьёзно сказал им Земляков.

Когда уж подъезжал к дому, изменил маршрут и поехал к жене на работу, решив показать ей чудо-поле. Подъехав к её одноэтажной конторе, стоящей в перекрестье столбов и переплетении проводов, позвонил.

‒ Ты чего? Что случилось? ‒ удивилась она.

‒ Пшеница наша взошла. Одним днём! Утром ехал, ничего не было заметно, а к вечеру возвращаюсь ‒ она бушует. Представляешь, какое чудо!

‒ Представляю, только мне ещё полчаса работать.

‒ Подожду, не горюй, без тебя не уеду.

Когда Екатерина вышла к нему, то пожурила:

‒ Какой же ты выдумщик. Дня не проходит, чего-нибудь да придумает. Ну, вези на поле, фермер!

И вот они остановились на краю, и не хватало глаз увидеть всё поле сразу.

‒ Никогда и не думала, что оно такое огромное! ‒ удивилась жена.

‒ Это потому, что сквозь пальцы смотрела, кособоко. А теперь ‒ по-настоящему, как и надо. Главное, чтобы погода не подвела, как в прошлом году, а не подведёт, то всё нормально будет: и с долгами расплатимся, и про запас оставим. Так что не унывай, Екатерина Андреевна, не пропадём.

‒ На кладбище были сегодня? ‒ спросила она, сменив разговор.

‒ Да, навели порядок у мамы, а бабушки с дедушкой. Теперь надо как-нибудь к твоим заглянуть.

‒ Обязательно. В субботу сходим, приберёмся.      

‒ И Григория с собой возьмём. Православный он или нет?!

‒ В прошлом году ходил.

‒ Пусть каждый год ходит, и не из-под палки. Пока молодой, ему и надо прививать любовь и уважение к предкам. Если сами не привьём, никто не привьёт. А так, гладишь, когда нас не будет, будет кому вспомнить. Ведь жизнь-то по кругу идёт. И кто с этого круга соскочит, тот так и будет бежать по пыльной обочине неприкаянным.

Екатерина не отозвалась на его речь, посмотрела на мужа, что-то хотела спросить или сказать, но не решалась.

‒ Ты чего? ‒ спросил он сам, уловив её настроение.

‒ Да так… Тревога у меня на душе. Как представлю, что скоро опять тебя рядом не будет, то сердце останавливается.

‒ Это когда ещё произойдёт, надоесть успею.

‒ Не говори так, ‒ немного обиделась она. ‒ Поцелуй!

Он обнял её, поцеловал и почувствовал, что она дрожит, и не оттого, что замёрзла, а от переживаний и печальных мыслей, которые в последнее время преследовали её. Она гнала их от себя, но они вновь и вновь возвращались, и не было от них спасения.

‒ Ну что, полюбовались, можно и домой ехать? ‒ спросил он, понимая, что совсем не зеленеющее поле так подействовало на неё, а собственные мысли.

‒ Поехали, Гриша, наверное, ждёт нас.

‒ А разве он сегодня не на сетях?

‒ Перестал ходить. Он не ходит, и Ольга перестала. Да и я тоже после твоего приезда. Да и вообще с наступлением весны желающих убавляется ‒ у всех огороды на уме.

‒ У тебя же нет огорода.

‒ У меня есть ты.

 

33

Днём в субботу убрались Земляковы на могилках деда и бабушки в посёлке, вечером Екатерина сходила в поселковую церковь, освятила кулич, а утром пасхального дня поехали к Фёдору Сергеевичу. Взяли с собой кулич для разговления, еды набрали, мяса для шашлыков. Сын Григорий ехать сначала не хотел, но когда отец пообещал дать порулить, то согласился, правда, выставил условие:

‒ После обеда вернёмся домой!

‒ А что за спешка? ‒ спросил Сергей. ‒ Погода отличная, по прогнозу до двадцати пяти градусов. Вечером и вернулись бы!

‒ Непонятливый же наш отец! ‒ встряла в разговор Екатерина. ‒ Вечером у них дискотека. Вот он и рвётся Олю увидеть.

‒ Ну, допустим, её можно увидеть и без дискотеки. Бери её с собой в Выселки. Места в машине хватит.

‒ Пап, ну чего она в селе не видела?

‒ А мне кажется, что она девушка простая, с понятием.

‒ У неё тоже родители есть, бабушка ‒ куда она от них.

‒ Ну, хорошо. Как скажешь, так и будет.

Уладив «формальности», они выехали. Когда оказались за посёлком, Сергей сказал сыну:

‒ Посмотри налево!

‒ Ну, посмотрел.

‒ Видишь молодые зеленя пшеницы?

‒ Ну, вижу.

‒ Это наше поле и наши зеленя. Красота же!

‒ Красиво, ничего не скажешь. Но есть такая мудрость, которая гласит, что цыплят по осени считают.

‒ Это верно. Будем надеяться, что боженька будет на нашей стороне, и год выдастся урожайным.

Сын помолчал и вдруг спохватился:

‒ Пап! С трассы же съехали. Моя очередь быть за рулём.

‒ Видишь, мать, ‒ обратился Земляков к жене, ‒ в кого наш сын превратился? В террориста!

От поворота до села оставалось всего-то три километра. Пять минут ‒ и на месте. И вот уж Фёдор Сергеевич, услышав фыркнувшую машину, вышел на крыльцо, стоит, улыбается. «Ну слава Богу, оттаял старикан, ‒ подумал Сергей, ‒ а то и не знал, с какой стороны подойти к нему».

‒ Христос Воскресе! ‒ поприветствовал сын отца, и произнёс это троекратно, и всякий раз отец отзывался на восклицание. ‒ Вот мы и приехали.

Они поздоровались, поцеловались и принялись разгружать машину.

‒ Ой, ‒ удивился хозяин, ‒ это куда же всего навезли-то?!

‒ Пап, день большой. Всё смолотим на свежем воздухе, а что останется ‒ не беда, тебе заначка будет.

‒ Я буду костёр разводить, ‒ поставил себе задачу Григорий.

‒ Погоди, Гриш. Сначала до кладбища доедем, покрошим яичек птицам небесным, помянем твою бабушку и старых бабушку и дедушку, а тогда уж займёмся праздничными делами.

Долго ли на машине. Все набились в «Ниву», выбрались из неё у кладбища, а у него уже несколько машин. Екатерина украсила могилки цветами, насыпала на холмики пшена, накрошила яичек. Все вместе помолились.

‒ Жалко церковь в селе закрыта. ‒ вздохнул Фёдор Сергеевич, ‒ а то всё было бы по-настоящему.

‒ Прихожан мало, вот и не открывают, ‒ внёс ясность Сергей.

‒ Не скажи, ‒ не согласился его отец. ‒ Лет уж шестнадцать-семнадцать прошло, ездил я в ту пору в Ливны за тракторными запчастями, едем обратно, увидел церковь и говорю водителю: «Тормозни, свечку поставлю за здравие новорожденного внука». В церковь зашёл, а в ней никого, и батюшка службу ведёт. Спросил, у кого можно свечку купить, а лучше ‒ несколько. Батюшка продал мне свечей, я положил в ящик денежку на храм, а свечи возжёг от одной единственной, еле тлевшей. Поставил свечи на канон на помин жены, потом за здравие детей, за внуков, перекрестился, и спрашиваю: «Батюшка, для кого вы молитесь, если нет никого». ‒ «А вы разве себя не считаете». «Ну, а до меня?» ‒ «Когда нет прихожан ‒ молюсь Богу. Разве этого мало?». И так меня тогда проняли его слова, что я чуть не разрыдался от ответа, едва не разорвавшего душу. Подхожу к машине, а водитель спрашивает: «Сергеич, чего это с тобой?». Может, и надо бы объяснить, но я лишь отмахнулся: толково сказать не смог бы, а огород городить не хотелось. Да и не батюшка я, чтобы знатока церковного из себя изображать.

‒ А ведь действительно, ‒ согласился Сергей. ‒ Молятся же монахи в кельях. Нет над ними никакого контроля, а молятся от души.

‒ У каждого верующего контроль в самом себе живёт. Богом он называется, а от него ничего не скроешь, это надо понимать.

От такого разговора какое-то время помолчали, а потом перекрестились и отправились назад, к праздничным хлопотам.

 Григорий сразу занялся костром.

‒ Разводи, но к шампурам не притрагивайся, ‒ предупредил Земляков сына, ‒ а то в прошлый раз доверили тебе, а ты шашлыки испортил: с одной стороны сырое мясо, а с другой угли.

Настоящего мангала у Фёдора Сергеевича не имелось, его заменяли четыре кирпича, поставленные за двором набок, там Григорий и начал колдовать.

К нему подошёл дед, бросил около кострища пеньки, пояснил:

‒ Яблоневые, с прошлого года на пчельнике лежали. Жар от них необыкновенный, ну и дух соответствующий.

Пока Григорий занимался костром, Екатерина суетилась в доме около стола, а они уселись перед палисадником на лавочке.

‒ Как на душе легко стало! ‒ радостно сказал Фёдор Сергеевич, и Земляков порадовался за отца, почему-то подумалось, что чёрная полоса у него прошла, погоревал он погоревал, а как по-иному ‒ ведь внука потерял! ‒ и теперь пришла пора взять себя в руки.

‒ А у нас, пап, тоже радость ‒ пшеница взошла, всходы хорошие, посеяна без огрехов. Сегодня любовались ею. Теперь бы с погодой повезло.

‒ В этом деле погода главное. Вот взять пчёл. Тоже от погоды зависят, от взятка. В прошлом году первая половина лета более или менее получилась, а как липа отцвела, так сушь пошла, суховей прилетел из калмыцких степей. Что пчёлы успели на липах собрать, с тем и в зиму пошли. Помнишь, в прежние годы мы несколько раз на базар в Степной да в Скопин ездили, а в прошлом только дважды и побывали. Но всё равно будем надеяться на лучшее. Отсеялись вы рано, влаги в грунте достаточно. Посевы силу возьмут, укоренятся, тогда им многое нипочём.

‒ Пап, а вот такой вопрос? Вот посеял Валера пшеницу, сказал, что земля поспела, а когда я копал грядку под лук, то земля показалась сырой. В кулаке сжимал её, а при падении она не разбивалась. Кому верить?

‒ У тебя какая специальность?

‒ Ну, по сельхозмашинам.

‒ То есть по специальности связан ты с сельским хозяйством. И тебе-то стыдно не знать народную примету, тем более выросшему в селе. Объясняется это всё просто. Ты копал грядку где? В кустах. А пшеницу сеяли где? В чистом поле. Вот в чистом поле земля и поспела ранее, если солнце её прогрело, а ветер обдул. А в кустах ещё долго будет клёклой. Запомни это.

‒ А ведь действительно, ‒ улыбнулся Сергей. ‒ А я не подумал об этом. ‒ И укорил себя: ‒ Запоминай, голова! Запоминай, голова садовая!

Тут появился Григорий, сразу известил:

‒ Пап, угли готовы…

‒ Мы пошли, ‒ сказал Сергей отцу, ‒ а ты посиди пока, отдохни.

Через полчаса шашлыки были готовы, Екатерина принесла блюдо, положила на него шампуры и отправилась в дом, а запах-то, запах какой следом. Вскоре все собрались за столом, Фёдор Сергеевич потянулся за графином с медовухой, и когда на него внимательно посмотрел сын, оправдался:

‒ Сегодня можно, праздник! А с завтрашнего дня отставку даю этому делу, буду пчёлами заниматься, пора полную ревизию делать. Тебе, Сергей, нельзя ‒ за рулём, тогда, может, Григорию можно? А что, я в его годы выпивал.

‒ Я вам сейчас такую выпивку покажу, ‒ припугнула свёкра и сына Екатерина, ‒ что замучаетесь отмахиваться!

Прежде чем выпить, Фёдор Сергеевич разговелся куличом, очистил крашеное яичко, сказал:

‒ Ну что, православные, где наша не пропадала! За Пасху, Христос Воскресе! ‒ И поднёс кружку ко рту, задергал кадыком. ‒ Хорошо пошла!

И ведь ничего не скажешь отцу в этот день. Праздник ведь! Но даже если можно было что-то сказать, Сергей не сказал бы: и праздник, и настроение у отца сделалось другим, по сравнению с недавними днями, когда он ходил по усадьбе сам не свой. Они ели салат, отварную картошку с солёными огурцами, а главное, налегали на шашлыки: нечасто удаётся отведать их, оттого и аппетит на зависть.

Сергею позвонили: Медведев нарисовался.

Земляков сразу извинился, вышел на улицу, уселся на лавочку перед палисадником.

‒ Христос Воскрес!

‒ Воистину Воскрес! Рассказывай, Медведь!

‒ Особенно нечего. Нога заживает, боялся, что ещё один свищ откроется. Но пока, слава Богу, динамика положительная, а то, помнишь, врачи сначала пугали остеомиелитом.

‒ Что это такое?

‒ Воспаление кости. Но обошлось, как видно, тьфу-тьфу-тьфу. Как у тебя дела, на фронт собираешься?

‒ Собираюсь, куда же деваться. С содроганием ожидаю этого дня, как представлю, что буду расставаться с женой.

‒ У меня такая же история. Заставила на процедуры ходить в местной фельдшерице. А какие у неё процедуры? Чаю попьём, она сделает у себя отметку ‒ и до свидания, Миша.

‒ И всё?

‒ Что «всё»?

‒ Ну, сам знаешь…

‒ Не, не хочу жену обижать. Даже заочно. Она ведь у меня заботливая. Говорит, что не пустит больше на СВО. Не знаю, что с ней делать.

‒ А ничего не делай. Время придёт, рюкзак на плечо ‒ и вперёд с песнями.

‒ Ладно, посмотрим, как всё сложится. В курсе, что происходит на фронте?

‒ Краешком глаза иногда смотрю, только это неинтересно смотреть по телевизору. Душа не горит. Смотришь: бегут, стреляют, РСЗО работают, БМП носятся, а сердце особенно не колышется. Вот когда напрямую всё это увидишь ‒ другое дело. Тогда то в жар, то в холод бросает, не знаешь, что с тобой будет в следующую секунду, и будет ли она вообще.

‒ Ну, это ты загнул. Об этом вообще не надо думать. Делай своё дело, а на остальное наплюй.

Земляков вздохнул:

‒ Так-то неплохо бы, да, поди, угадай, что на самом деле выгорит.

‒ Ладно, Серёж, рад был тебя слышать. Надеюсь увидеться под Суджей и далее. Наши сейчас там продолжают воевать.

‒ Не пропадай. Перед своим отъездом звякну.

Поговорил Земляков с другом, и сразу другое настроение появилось. Праздник, конечно, никуда не делся, но всё равно виделось всё по-иному. «А то развеселились, расхорохорились ‒ всё нам нипочём, ‒ иронизировал он над собой, ‒ и никто особенно не задумывается о том, что происходит совсем неподалёку отсюда. И это не очень хорошо, даже, можно сказать, плохо. А с другой стороны взглянуть ‒ такова сегодняшняя жизнь, и не знаешь, каким боком она повернётся в следующий момент».

Ему захотелось выпить водки ‒ рюмку, вторую, но сейчас такой возможности не имелось. Он знал, что можно заявиться с визитом к Валере, и тот никогда не откажется принять. Находясь в непонятном состоянии, он сидел до тех пор, пока к нему вышла Екатерина и спросила подозрительно:

‒Ты чего здесь затаился?

‒ Что твоя сестра сегодня делает?

‒ Дома должна быть.

‒ А давай к ним в гости завалимся?!

‒ Можно. Надо только позвонить.

‒ Звони с моего.

Екатерина включила громкую связь, позвонила, похристосовалась, сказала:

‒ Марина, Сергей хочет к вам нагрянуть. Валера дома будет?

‒ Да. Мы весь день сидим. Только с утра на кладбище сходили.

‒ Ну, так что, приглашаете?

‒ Конечно. Хоть сейчас приходите.

‒ Сейчас не можем. Мы пока в Выселках у отца Серёжиного. Часика через полтора появимся.

‒ Отлично!

‒ Слышал? ‒ спросила Екатерина у Сергея. ‒ Пойдём собираться!

‒ Немного с отцом посидим, чаю попьём на дорожку, а то так нехорошо: шашлыков наелись, снялись и пошли.

Они вернулись в дом, и Сергей объявил:

‒ Сейчас Катя кипятит чай, а батя готовит банку мёда ‒ в гости Валера с Мариной пригласили.

‒ Не, так не годится, ‒ запротестовал Фёдор Сергеевич. ‒ Сын, мёд во фляге, сам наколупай банку, а то у меня рука побаливает.

Они полили чаю с мёдом и начали собираться, «наковыряли» ложкой трёхлитровую банку мёда. Когда Сергей обнялся с отцом, расставаясь на улице, то тот обнял сына:

‒ Спасибо, что не забыли. Знаете, каково в праздник быть одному? Лучше вам и не знать этого!

Когда выехали за село, Гриша напомнил о себе, серьёзно сказав:

‒ Только я с вами не пойду. ‒ И даже не попросил порулить.

‒ Договорились, беги к своей Ольгуше.

 

34

Побывал Земляков с Екатериной в гостях у свояка, выпил прилично, захмелел по-настоящему, как давно не хмелел, и возвращался домой под руку с женой счастливый, сытый и усталый. Находясь в настроении, спросил:

‒ Вот почему ты сегодня не ругаешься?!

‒ А разве есть за что?

‒ Ну, выпил же, и не одну…

‒ Не так ты часто в рюмку заглядываешь, а сегодня настроение такое.

‒ Правильно! Праздник!

‒ Не, не так. Тебе дружок фронтовой позвонил и что-то в уши надул, ты и загрустил. Разве я не права?

‒ Права, но сама не знаешь в чём. У мужиков бывают такие разговоры, о каких женщинам лучше не знать. И они имеют на это право.

‒ Даже если и был такой разговор, мне он безразличен. Я другое имею в виду, и ты знаешь, что именно. И, пожалуйста, не переводи стрелки.

‒ Даже если это и так, что тогда?

‒ А то, что вы становитесь неуправляемыми, когда вам что-либо втемяшится. Нельзя же так. Ну, побывали на фронте, отличились, по ранению получили, и что, опять неймётся?!

‒ Эх, Катя, Катя, не понимаешь ты мужиков. Ты, как и все: лишь бы он держался за юбку. А чтобы ему в душу заглянуть, понять ‒ это необязательно. Ты думаешь, что пошёл я воевать только из-за денег? Нет, не так. Это только повод, хотя сначала были такие мысли. Теперь они немного другими стали. Вот и остановился я на перепутье, и пока не знаю, какая победит. Ведь с какой мыслью пойдёшь на фронт, с ней и воевать будешь, и дальнейшее от тебя уж не зависит.

‒ Ладно, Серёжа, с тобой всё ясно: выпил и на философию потянуло. Пойдём домой, проспишься и утром встанешь другим человеком.

Но не случилось утром этого. Когда ушли жена и сын по своим делам, он рассчитывал ещё поспать, но сон не шёл и, легко позавтракав, Сергей отправился в торговый центр. Степной ‒ районный посёлок, населением шибко не богат, но два-три сетевых магазина имеются, да и вообще они все кучковались на центральной улице, вперемешку с административными да общественными зданиями ‒ за десять минут можно пройти из конца в конец. Так что блуждать особенно негде, тем более, когда знаешь, что именно необходимо купить. И Земляков сразу отправился в универмаг, где в отделе спортивного, туристического и иного похожего снаряжения купил тактический рюкзак защитного цвета «зелёнки». В любом случае он пригодится ‒ лето впереди. А то прибудешь в расположение с голыми руками и собирай по частям. Хорошо если старшина запасливый и кое-что выделит, но и он не всегда может выручить. Оружие выдаст ‒ это без вопросов, а в остальном, как он любит говорить, «боец добывает амуницию в бою»! Это, конечно, сильно сказано, с элементом гротеска, но это так. Но чаще всё-таки можно подобрать по себе обвес из того, что остаётся после трёхсотых, а то и двухсотых. И нет в этом чего-то особенного. Война всё по-своему расставит, всё спишет, все мысли обнулит.

Вернулся из торгового центра, попутно прихватив еды, повесил рюкзак перед дверью на видное место и на душе сразу сделалось спокойно, словно шагнул в новом направлении, отстранившись от суеты и волнения. Вспомнил об отце, позвонил ему, спросил, когда он не сразу отозвался:

‒ Как ты там? Обойдёшься без меня, а то кое-что надо по дому сделать.

‒ Пчёлами занимаюсь. Так что всё в порядке.

‒ Голова не болит?

‒ И не с чего особенно. Я же вчера говорил, что делами буду заниматься.

‒ Тогда и я кое-чего сделаю, а то проболтался две недели, а пользы от меня ноль.

‒ Займись, сын, займись. Жёны не любят, когда мужья прохлаждаются.

‒ Указание понял! ‒ отрапортовал Земляков-младший.

Он ещё с самого начала приметил, что розетка на кухне разболталась, и швабра у жены постоянно соскакивает. Все работы простецкие, надо лишь взяться за них. Самая работа для Григория, но разве сына заставишь что-то сделать по дому ‒ отец для этого имеется. Со шваброй Сергей расправился в пять минут, с розеткой пришлось повозиться. Трудность в том, что концы проводов укоротились со временем до невозможности, цеплять не за что особенно. Был в магазине, а не подумал об удлинителях. Пришлось приспосабливаться. Концы зачистил, вытянув из стены до предела, и распорные усы заново приспособил, из-за чего розетку пришлось немного повернуть, чтобы распорными усами надёжнее её закрепить. И с этим управился. Подумал, чем ещё заняться. Вспомнил о воротах для гаража ‒ облупились, плохо закрываются. На них несколькими минутами не отделаешься. Решил всерьёз ими заняться, а для этого необходимо сначала пообедать. Вроде и обычное дело, а полчаса потратил. Зато пошёл в гараж с самыми решительными намерениями, хотя ворота ‒ это не розетка.

Оказавшись на месте, он выгнал из гаража «Ниву», осмотрел ворота, нашёл слабые места и понял, что это ему пока не под силу, да и часом не отделаешься. Решил лишь покрасить ворота, а перебрать потом, когда вернётся с войны. Поэтому и не спешил особенно. Погода позволяла ‒ копайся и копайся помаленьку. Подумалось: «Мне бы не фермерством заниматься, а идти по специальности ‒ не зря же в колледже учился. А то какой из меня фермер, если своего ничего нет. Только договор об аренде, и пока долги. Если бы не Валера, то и делать бы не знал что. Да ведь и он не всемогущий. Чего случись, и нет Валеры ‒ на другую должность перевели, и прощай помощь от соседних фермеров. Ведь без Валеры они и пальцем о палец не пошевелят, чтобы помочь, а то и топить будут. А если и помогут, то не в первую очередь, и денег сдерут немеряно! Хотя теперь чего ж: теперь будь что будет. Вот дождёмся урожая, сдадим зерно на элеватор ‒ и дело с концом. И можно будет далее спокойно работать. Жалко только, что я буду на фронте ‒ ничем помочь не смогу. Опять все заботы на Валеру, но он не двужильный, и, по сути, это он взял землю в аренду, только деньги наши с Екатериной. Вот и какой я тогда фермер?».

Земляков злился, иронизировал над собой, даже издевался. Но толку-то от этого? Никакого. В конце концов, и думать об этом перестал, зная, что ничего от его мыслей не изменится, и никому от них пользы. Тут и сосед по гаражам помог отвлечься.

‒ Привет, Серёж! ‒ поприветствовал пенсионер Никита Петрович ‒ седой наполовину, одет в рабочую униформу, лопата на плече. ‒ Вижу, оклемался немного. Как рука?

‒ Разрабатываю помаленьку. Вот ворота решил покрасить. Чего краске пропадать.

‒ Давно надо новые навесить.

‒ Ага, и машину купить, и гараж фундаментальный, и ворота не из дощечек. Тут и без того не успеваешь вертеться: в долгах, как драная собака в репьях.

‒ Погоди, раскрутишься, дело пойдёт. Пшеница всегда в цене будет, потому как человек последние копейки за хлеб отдаст.

‒ Во-во, пока раскручусь, так и буду на двадцатилетней «Ниве» ездить.

‒ А далеко ли тебе надо мотаться-то. До отца в Выселки доехать. Ну, до поля ‒ вот и весь маршрут.

‒ Сам-то далеко ли наладился?

‒ На огород… Моя просила грядки под лук вскопать.

‒ Дело известное… Будь здоров, а я повожусь.

Он по-настоящему увлёкся, и чем далее, тем хотелось всё сделать не абы как, а тщательно, любовно. Поэтому красил ворота не спеша, будто это была его главная работа на время отпуска. Он докрашивал, когда зазвонил телефон. Посмотрел ‒ Екатерина.

‒ Ты где? ‒ спросила она.

‒ Ворота на гараже крашу.

‒ Долго ждать?

‒ Через полчаса закончу.

‒ Тогда подожду, вместе поужинаем. Сильно не задерживайся!

Закончил Сергей работу, загнал машину, навесил замок и, действительно, ворота по- другому смотрятся. Домой пришёл, а ужин на столе.

‒ Что это сегодня с тобой случилось?

‒ Дурь накатила.

‒ Гляжу и розетку починил, только смотрит она как-то кособоко.

‒ По-иному не сделаешь, ниша в стене разбита, если только на алебастр посадить. Вариант, конечно, только не оказалось его под рукой. В следующий раз капитально сделаю. Будешь выдёргивать штепсель, придерживай, потому что они все разнокалиберные… А вот и Григорий, ‒ он посмотрел на пришедшего с улицы сына, ‒ может, когда сподобится. А что, давно пора приучаться к домашним делам ‒ за компьютером всю жизнь не просидишь.

‒ Жизнь заставит, научится. Правда, сын? ‒ посмотрела жена на Григория, а тот промолчал.

‒ Вот видишь, не в жилу ему такие занятия. Даже не знаю, как он сподобился сети плести, ‒ хмыкнул Сергей.

‒ Вот уедешь, мы с Ольгой опять будем ходить! ‒ поставил сын в известность.

‒ Значит, получается, а вам мешаю, ‒ улыбнулся Сергей.

‒ Ты хоть думаешь, что говоришь-то?! ‒ упрекнула Екатерина сына. ‒ В чём-то ты умный, а в чём-то никакого понятия. Хотя не переживай за отца. Вон уж новый рюкзак у двери висит.

‒ Ладно, ‒ за столом я глух и нем! ‒ сказал Земляков-старший. ‒ А то язык без костей ‒ вам лишь бы полалакать. А сыну сейчас надо более думать о скорых экзаменах, а не сетями голову забивать.

 Позже, когда улеглись спать, он сказал жене:

‒ А ведь ты права. Скоро мне надо готовиться к отъезду. Как же незаметно пролетели эти дни.

Проводив утром жену и сына, он решил отремонтировать ножку у диван-кровати. Кто-то, видимо, прыгнул или навалился всей массой, она согнулась и чертила пол. «Непорядок, однако!» ‒ усмехнулся Сергей, и ему сделалось приятно оттого, что нашёл себе новое занятие, что оно в радость. Почему-то прежде домашняя работа никогда не приносила удовольствия, а теперь желанней нет её. И он всё делал не спеша, обдуманно: отвинтил ножку, сходил в гараж, сверкавший свежевыкрашенными воротами, в тисках выпрямил основу, смазал ролик, а вернувшись всё поставил на место. Ну красота же! И диван стал живым, а то с места не стронешь.

Хлопоты первых послепасхальных дней, казалось, никогда не завершатся. О больших делах и не мечтал, но масса мелких напрашивались сами собой. С ними и время летело незаметно. Как-то хватился, а уж Первомай на носу, через два дня уезжать. Он и раз, и два съездил к отцу, вскопал огород под грядки, подмёл и вымыл полы в доме, вытряс половики, а в день перед отъездом натаскал из колодца воды ‒ четыре молочных сорокалитровых фляги заполнил, которые в урожайный год наливались мёдом. Вроде бы Фёдору Сергеевичу радоваться надо, а он сделался неразговорчивым, говорил мало и всё более однозначно: «да» и «нет». Сергей обо всём догадывался, особо в душу не лез. Работал себе и работал. Но и молчать долго нельзя было: не по себе становилось от молчания. Сергей всё понимал: «А что ещё отцу остаётся делать? ‒ размышлял Сергей. ‒ Радоваться, что сын на войну собирается, что рюкзак на дорогу купил? (Зачем-то похвалился?!) Плохая это радость. И сказать ничего не скажешь, когда всё решено, и помочь ничем не поможешь».

Перед тем как расстаться перед большим отъездом, они долго сидели на лавке перед палисадником, и вроде бы разговорились по-настоящему, так, как говорили всегда: уважительно и непринуждённо, и Сергей радовался, что отец правильно воспринимает его отъезд, не устраивает сцен прощания. Всё так и произошло: поднялись, обнялись и отец вздохнул:

‒ Возвращайся живым! ‒ и перекрестил.

Отъезжая, Сергей махнул раз-другой, уставился в дорогу, чувствуя, что вот-вот разрыдается, вдруг почувствовав, что впервые расстаётся с отцом в тревожном и тяжёлом настроении.

Оставшиеся дни отпуска Земляков доживал по инерции. С женой почти ни о чём серьёзном не говорили, не обсуждали. Казалось, что всё давно обговорили и обсудили. Жена в эти дни выглядела обречённой на новые испытания и страдания, и словно ждала того часа, когда пойдёт провожать Сергея до автостанции. Как же тяжело было ему за всем этим наблюдать, зная, какие мысли ей не дают покоя. В какой-то момент даже подумал: «Уж быстрее бы!». И если с женой он о многом переговорил, то с Григорием так толком ничего и не обсудил, не поговорил по душам, не помечтал о его планах. Всё какие-то нестыковки, ничего не значащие словесные перепалки, от которых никакого прока, всё на бегу и на бегу, хотя времени было предостаточно.

А дни бежали и бежали, а вскоре и часы начали отсчёт времени.

Перед Первомаем Земляков собрался, позвонил отцу, говорили вроде ни о чём, по-мужски не скатываясь в слезливость, и получил от него добрые напутствия. В тот же день начал собираться. Когда же приторочил к рюкзаку резинками куртку в виде скатка, Екатерина спросила:

‒ И охота тебе с ней таскаться ‒ лето на носу!

‒ Очень охота. Это моё обмундирование, за мной оно числится. Приеду без куртки, а старшина прицепится: «Доложите, боец Земляков, где куртка? За сколько продал: за бутылку или сумел за две сбагрить?».

‒ Что, так строго?

‒ Да, Катя, очень строго. До определённого момента, а после начинаются сплошные поблажки. Вот такие дела. Ну, ладно: мыльно-рыльные принадлежности я взял, смену белья тоже, провизией на сутки запасся, можно и в путь-дорогу!

Присев на дорожку с женой и сыном, все вместе вышли из квартиры. Шли чуть ли не гуськом, встречные здоровались, Земляков отвечал, потому что всех их знал, и от мимолётных прощаний наполнялся трясучим ознобом и чувствовал, что у него не попадает зуб на зуб. Вскоре подошёл автобус, когда же объявили посадку, то Земляков обнялся со своими, занял место и жестами переговаривался с женой и сыном до того момента, когда автобус хлопнул дверью и плавно тронулся с места. И Сергею очень хотелось побыстрее уехать, чтобы не видеть слёз Екатерины и понурого Григория.

 

35

От нахлынувших чувств и мыслей пришёл в себя не сразу. В душе сошлись две стихии. Первая ‒ дом, жена с отцом, сын Григорий, и вторая ‒ своя часть, оставшиеся боевые друзья. Что с ними, какова их судьба ‒ всё это предстояло вскоре узнать. Подумав о них, он сразу проникся воспоминаниями недавних событий, по-прежнему царапающих сердце. Где, на каком участке воюет сержант Силантьев, лейтенант Виноградов, рядовой Володя Громов. Что со «Спутником»? Не так уж и много оказалось знакомых, которых он знал по именам или фамилиям. Другие же лишь мелькали в памяти. Вспомнишь ‒ вроде лицо знакомое, прежде не раз видел, а кто он, что из себя представляет ‒ вопрос. А иной примелькается ‒ и вдруг пропал, а что это значит? Значит одно: либо трёхсотый, либо двухсотый. И ничего с этим не поделаешь.

Перед Рязанью, когда проехали Скопин, древний Пронск, Земляков вспомнил Медведева, решил позвонить ему, но передумал: откровенно не поговоришь на людях, многие из которых дремали, а если не откровенничать, то это не разговор, а сплошная канцелярия. Зато, когда взял билет на проходящий поезд до Москвы, в оставшиеся до прихода поезда полчаса поговорили от души. Рассказал о себе: чем занимался, что делал по дому, оказалось, что не очень-то и много, но самое главное, в его рассказе было сообщение о своём пшеничном поле, которое в последние дни особенно зазеленело, превратилось в сплошной зелёный ковёр до горизонта. Это ли не счастье. И надежда на то, что будет в нынешнем году урожай, что такое начало вдохновляло и наполняло душу мечтами. Рассказав о себе, спросил:

‒ Как у тебя дела? Готовишься к свершениям?

‒ Готовлюсь ‒ не успеваю от жены увёртываться.

‒ Чего она?

‒ Известно чего. Не отпускает на фронт. Мол, ты побывал там, здоровье подорвал ‒ не пущу! Говорю, что у меня контракт, если не явлюсь вовремя в часть, то буду считаться дезертиром. Хочешь, чтобы твоего мужа за решетку упекли?

‒ Они этого не понимают ‒ обычная история. У меня похожая. Думают, что солдат куда хочет, туда и идёт. И не объяснишь, что это далеко не так. Как себя чувствуешь? Нога зажила?

‒ Нормальной стала. Рана затянулась, операционный рубец очистился. И хромать перестал, потому что болевые ощущения пропали. А у тебя?

‒ Та же история. Отцу в селе помогал, по дому кое-чего делал, а в общем-то, если по-настоящему смотреть, то дурака валял. Говорю же: для меня главное поле, хотя я на нём ничего не делал. Спасибо свояку, ещё до моего приезда отсеялся.

‒ Не рано?

‒ Это, может, у вас рано, а у нас, в степи, самый раз. Да и моего Валеру учить ‒ только портить. О качестве сужу по всходам, а они отличные, стебли по третьему листку выбросили. Дело осталось за погодой. А то из заволжских степей суховей завернёт, жара будет за тридцать ‒ вот тогда и завертишься. И хорошо, если неделю постоит, а если на месяц-полтора устоится.

‒ У нас такая же история, хоть и в лесу, а в последние годы летом не продохнёшь от духоты. Никакая работа на ум не идёт. А то вдруг пожары заладят один за другим. Тогда и вовсе житья нет.

‒ Да, Миша, кругом сплошные пожары, а главный пожар у нас с тобой впереди. От этого никуда не денешься и тем это интереснее. Ты знаешь, я сегодня с утра с дрожью едва справляюсь. До этого был как тюлень сонный, а сейчас каждый нерв на взводе, совсем иное состояние. И знаю: чем ближе буду к передовой, тем большая трясучка будет охватывать.

‒ Трусишь, что ли?

‒ Не понял! Наоборот, в бой душа рвётся.

‒ Меня дождись. Вдвоём будет надёжнее. Позвони, когда прибудешь на место, расскажешь, что там и как.

‒ Да всё, думаю, просто. Нужно добраться до блокпоста на своём направлении, попасть в пункт временной дислокации, найти старшину и сразу к нему с докладом: «Боец такой-то прибыл после излечения! Незамедлительно ставьте на довольствие!».

‒ Как у тебя всё легко и просто. Надо знать, как добраться до этого самого блокпоста, что говорить патрулю в случае чего.

‒ Чепуха. До меня сейчас патруль докапывался. Документы проверили ‒ и бывай здоров, не кашляй. Да, кстати, у тебя кашель-то прошёл или мучает? В сосновых лесах живёшь, ведь на что у нас степь, но я и среди степи продышался, а первое время будто сажу отхаркивал.

‒ Ну ладно, Сергунь, все деньги проговоришь. До встречи. Ты там без меня не спеши рыпаться. Вдвоём-то веселее.

‒ Договорились. Когда тебя ждать?

‒ Примерно через неделю. Перед выездом позвоню.

‒ Лады… Вон вроде мой паровоз приближается, ‒ Земляков отключил и убрал телефон, поправил рюкзак и отправился навстречу своему вагону.

Через два часа Сергей был в столице, в метро переехал с Казанского на Курский вокзал, спеша успеть на «Ласточку», так как южное направление не столь напряжённое, с юго-восточным не сравнить, прежде чем новый поезд помчал его к южным границам.

Переехал, успел, и вскоре качался в вагоне с сидячими местами. Когда уселся у окна, то вспомнил, что с утра не ел. Достал из рюкзака пакет с соком, упакованные в фольгу домашние Катины пирожки с повидлом, бутерброды с ветчиной ‒ чем не еда. Пирожки предложил соседу ‒ пожилому мужчине:

‒ Отведайте, домашние!

‒ Что ж, с удовольствием, но сначала… ‒ Он достал из бокового кармана пиджака влажные салфетки, выдернул одну себе и предложил Землякову: ‒ И вам рекомендую.

Земляков воспользовался предложением, протёр руки, предложил:

‒ Если есть во что, налейте себе, попробуйте сока.

‒ Нет ничего подходящего. Хотя дочь мне что-то сунула в сумку перед уходом. ‒ Он достал пакет из пакета, а в нём бутерброды, бутылочка минеральной воды. ‒ Да у меня тут целый завтрак туриста. Но всё равно пирожок ваш попробую, а от сладкого сока воздержусь из-за повешенного сахара в крови.

‒ Так и пирожок сладкий.

‒ Ну, что же поделать. Как теперь откажешься, если согласился, ‒ улыбнулся усатый дядечка, чем-то напоминавший Землякову отца, и представился: ‒ Анатолий Иванович!

‒ Сергей, ‒ отозвался Земляков.

Когда перекусили, попутчик спросил:

‒ А вы к месту службы или со службы?

‒ После госпиталя и отпуска.

‒ Значит, успели побывать там?

‒ Успел, ещё как успел, вспоминать не хочется.

‒ Ну и не вспоминайте.

‒ А вы ‒ молодец! Сразу настроение создаёте!

‒ Приходится. Всю жизнь работал со школьниками, ‒ пояснил он. ‒ А вы кто по специальности или профессии?

‒ Колледж за плечами. Механик по эксплуатации сельхозмашин.

‒ Удалось поработать по специальности?

‒ Только первое время. А потом мой работодатель разорился и началась кутерьма. Из огня да полымя бросало. В последние годы фермерствовать пытаюсь, но без стартового капитала не очень-то получается. Большое влияние на дела оказывает погода, а она в последние годы даже на моей памяти весьма переменчива. Вы-то далеко едете? ‒ спросил Земляков.

‒ У дочери в столице гостил, заодно и жену навестил, она у дочки живёт, помогает внучку растить, а теперь в Орёл возвращаюсь. Посмотрел на праздничную Москву, полюбовался видами, хотя ими особенно и любоваться некогда было, если зима вернулась, может поэтому и люди показались какими-то равнодушными. Причём ко всему. Вроде неплохо одетые, даже нарядные, а лица у всех неулыбчивые, отстранённые, будто вглубь себя смотрят и ничего там не видят.

‒ Так и веселиться-то особенно не от чего.

‒ Это верно. У нас только в телевизоре пляшут и поют, а народ с понятием, плясками да весельем его не удивишь… Вам что же, доводилось в людей стрелять? ‒ неожиданно спросил Анатолий Иванович и, немного отстранившись, посмотрел на Землякова чуть сбоку.

Вопрос рассмешил, неожиданно захлестнул злостью из-за излишнего любопытства. Вспомнился попутчик до Тулы, когда ехал из госпиталя. И этот туда же. Поэтому и ответил сердито, даже с ехидством:

‒ Нет, в людей не стрелял, а во врагов ‒ сколько угодно, со счёта сбился, скольких положил. А одного даже зарезал!

‒ И какие чувства испытывали? ‒ изменившимся голосом спросил Анатолий Иванович.

‒ Ой, только не надо об этом. Не хочется душу царапать.

‒ Извините.

‒ Не обижайтесь, но совершенно нет желания вдаваться в неприятные воспоминания, и без того горя хватает, ‒ сказал Земляков и подумал: «Ну, вот… Разговор испорчен!»

Но не тут-то было.

‒ А я, был бы помоложе, пошёл воевать, всё равно дома без дела сижу, а там пригодился бы.

‒ Все так говорят, вернее, отговариваются, кого воевать ни за какие деньги не затащишь! ‒ прямо высказался Земляков, но всё-таки заставил себя смягчиться. ‒ Не так всё просто. Это у нас в пехоте пока всё ещё по старинке ‒ автомат да гранатомёт и десяток гранат на поясе. Да рации есть. А так-то везде электроника. Ведь не сами же по себе дроны летают, орудия наводятся, бомбы умные изобрели, сбрасывают их, как из кривого ружья стреляют, ‒ за десятки километров до объекта атаки. И так во всём.

‒ Я хотя и не военный, но могу сказать, что пока пехота по земле не пройдёт, она считается чужой землёй. Когда прошли, зачистили, как это теперь называется, ‒ тогда земля завоёвана или отвоёвана, это с какой стороны поглядеть. До этого ‒ серая зона. Правильно я говорю?

‒ Вы, наверное, телевизор много смотрите?

‒ Да, смотрю, потому что я неравнодушный человек. Смотреть можно по-разному ‒ бездумно, а можно, анализируя, стараясь увидеть подтекст, то, что, как раньше говорили, написано между строк. Но для этого надо обладать аналитическим умом. Если его нет, то зритель превращается в пустого созерцателя картинок.

Земляков зашевелился, устраиваясь поудобнее, откинул кресло и сказал:

‒ Анатолий Иванович, вы как хотите, но я немного вздремну, чувствую, что предстоит бессонная ночь.

‒ Почему же бессонная? Переночуйте у меня, а потом далее поедете по назначению.

‒ Спасибо, но это невозможно. Все бы солдаты квартировались без нужды по чужим хатам ‒ вот бы служба была. Мёд, а не служба! Разве не так?

‒ Всё правильно, ‒ ответил тот и вздохнул, а Земляков понял, что приглашение его было лишь из приличия.

А каким оно ещё могло быть?

 

36

В Курске Земляков оказался в половине одиннадцатого вечера и сразу попал на патруль, видимо, специально подгадавший своё появление на вокзале к прибытию поезда из Москвы. Молодцеватый старлей проверил документы, убедился, что все они в порядке, спросил:

‒ Значит, в Н-скую часть добираетесь?

‒ Добираться-то добираюсь, только не знаю, где она теперь?

‒ У нас тоже таких сведений нет. Но здесь неподалёку есть военная комендатура. Обратитесь туда. Пройти от вокзала прямо, в пятидесяти метрах.

Нашёл он эту комендатуру, оказавшейся железнодорожной, судя по вывеске у входа, а в ней лишь один сонный дежурный. Спросил Сергей у него о своей части, где теперь находится пункт её временной дислокации, но лейтенант ничего определённого не сказал, лишь полистав какой-то журнал, неуверенно сообщил:

‒ Ранее часть располагалась в районе села Большое Солдатское, а теперь место её расположения неизвестно, да это и понятно, если фронт ушёл за Суджу. Я бы сделал так: ночь пересидел на вокзале, а утром добрался бы на городском транспорте до окраины, там на выезде в сторону Суджи стоит пост ГАИ. Есть там и военная инспекция ‒ поможет, подскажет, если нужно, свяжется с кем-то. Вот такой расклад, рядовой.

‒ Спасибо, ‒ только и сказал Земляков и вернулся на вокзал.

На трёх или четырёх перекладных, начиная с городского автобуса и заканчивая БМП, подхватившего его перед зоной боевых действий на блокпосте росгвардейцев, добирался Земляков. Когда он остановился в какой-то деревушке без названия и услышал отдалённые звуки артиллерии, то сразу понял: где-то здесь. Направившись к ближайшим блиндажам и увидев часового, вышедшего из укрытия около дощатого, наполовину разбитого сарая, услышал его хрипловатый голос.

‒ Стой! К кому, зачем?

Сергей объяснил. Часовой указал на третий блиндаж, пояснил:

‒ Там старшина обитает.

И окружающий воздух, и напряжённая обстановка, и отдалённая канонада, и командный голос часового ‒ всё это сразу расставилось в душе по своим местам, и он почувствовал, как возвращается было забытое состояние, когда сразу наполнилась душа тревогой и ожиданием чего-то нового, необычного, чего ранее не было, хотя теперь, после путешествия по трубе, вряд ли что могло испугать и удивить. Теперь, что ни делай ‒ всё привычная работа, только место расположения другое, незнакомое.

В блиндаже несколько человек: писарь за столом с лампочкой от аккумулятора заполняет какие-то списки, несколько бойцов спят у противоположной стены, и старшина навстречу:

‒ Кто такой? Фамилия!

‒ Рядовой Земляков прибыл после отпуска по ранению! ‒ доложил он.

‒ А, это ты Земляков? Лицо отъел ‒ не узнаешь. Мы уж тебя забыли. Хотели автомат списать и передать другому, да сержант вспомнил, что ты вскоре возвращаешься.

Старшина ‒ в звании старшего сержанта ‒ достал из пирамиды промасленный автомат, осмотрел магазин, передёрнул затвор и отдал Землякову:

‒ Смотри, номер помнишь?

‒ Помню. Мой.

‒ Лады. Вот тебе к нему ещё четыре магазина, нож, а в дальнем углу подберёшь броник, обвес, каску. Всё, понимаешь, б/у, но в хорошем состоянии. Блиндаж твоего взвода ‒ третий, как выйдешь направо. Да, обед уже был, ужина не ожидается, вот тебе сухпай на сутки, ‒ и взял из горки картонный «кирпич» сухпайка. ‒ Рюкзак у тебя есть, молодец, что купил, а вот с курткой пора расстаться ‒ давно перешли на летнюю форму одежды, а то многие дома оставляют, а кто оставляет, у тех из зарплаты удерживаем стоимость. У нас всё строго.

‒ Кто-то из прежних, тех, кто в трубу ходил, остался?

‒ Сержанты остались. Силантьев, Громов, а остальные кто куда разбежались.

‒ И Громов сержант?

‒ Да, младший. Командир отделения.

‒ Голова, не ожидал!

Расстался Земляков со старшиной и отправился в свой-чужой блиндаж, а в нём будто всё по-прежнему, только размеры побольше. И в дальнем углу в обнимку с автоматом боец спит. Ну то, что спит, этим здесь никого не удивишь ‒ тыл, каждой свободной минутой пользуются. И всё-таки, услышав, что кто-то вошёл, боец зашевелился, сонно спросил:

‒ К кому?

‒ К себе. Из отпуска вернулся. А ты, вижу, новенький?

‒ Да.

‒ Это хорошо. А спишь-то чего днём?

‒ Я в карауле по расположению.

‒ Что-то вас тут много в карауле. В какой блиндаж ни зайдёшь ‒ все в карауле. Остальные где?

‒ На задании. Давно границу перешли. Слыхал, в той стороне стволка работает?

‒ Слыхал-слыхал… Кто сейчас командир взвода?

‒ Старший сержант Силантьев. А до него был лейтенант Зимин, но он сейчас в госпитале.

«Вот молодец Силантьев! Все по госпиталям разбежались, а ему хоть бы хны!». Более ни о ком он не стал спрашивать у молодого бойца, да, собственно, и с прашивать-то не о ком. Разве что о Володе Громове решил уточнить, словно не поверил старшине:

‒ А знаешь Громова?

‒ Да. Он ‒ замкомвзвода, недавно младшего сержанта присвоили.

‒ Это хорошо. Молодец, одним словом, Володя.

Более Земляков ни о ком из ближайшего окружения не интересовался, потому что по именам и фамилиям более никого и не помнил, зная, что Медведев среди трёх сосен мается, а Карпов погиб ещё в Щербаткине. Почему-то он более всего запомнился при походе по трубе. И не потому, что потом погиб, а из-за своего мятежного характера. Ему всегда чего-то не хватало, всегда он всем был недоволен, но в редкие минуты просветления в нём проявлялась настоящая душа. Тогда он становился мягким, покладистым, но ненадолго: проходили считанные минуты и вновь словно бес в него вселялся. И никому он до конца не был понятен, да и кто будет вникать в чужую судьбу, подбирать к ней подходящий ключик. Не то здесь место, чтобы быть на фронте сентиментальным. Это не переделаешь, и даже не поправишь: какой ты есть, таким ты и останешься до какого-то определённого момента, когда судьба повернётся к тебе тем или иным боком. Только тогда, если с тобой произошло что-то серьёзное, начнёшь по-иному понимать себя и других, сравнивать свой опыт с чужим опытом.

К вечеру заглянул боец из другого взвода, прибывший тоже из отпуска по ранению, и судя по времени, тоже участник операции «Поток». Земляков внешне помнил его, даже знал фамилию. Поэтому теперь первым подошёл, спросил, вглядываясь в его тёмные глаза, или показавшиеся тёмными в блиндаже:

‒ Ты Аверьянов, кажется?

‒ Да. Анатолий.

‒ Участник «Потока»?

‒ Участник. Да я помню тебя по Щербаткину. Вместе у моста у отбивались. Моего напарника тогда задвухсотило. В тот день и меня ранило. Вместе потом на «Уралах» до госпиталя добирались.

‒ Тогда многие из наших пострадали. Тебя куда?

‒ Пуля по касательной в бедро попала ‒ легко отделался.

‒ Сильно пропахала-то?

‒ Да, считай, полноги прожгла.

‒ А у меня плечо разворотила, скрикошетила о край бронеплиты.

‒ Говорят, вечером пополнение прибудет и завтра всех на задание.

‒ Задание так задание ‒ где наша не пропадала. Тогда давай до завтра.

Они расстались, вскоре пришёл посыльный от старшины: «Вновь прибывшим получить боекомплект!». Земляков сходил, получил цинк, в блиндаже вскрыл его и долго набивал в магазины матово поблескивающие патроны. «Красивые, заразы, ‒ думал о них он, ‒ ровненькие, кругленькие, чуть промасленные пульки холодно блестят. Как игрушки!». Ладно, дело сделано. Решил перекусить. Бутерброды в поезде доел, теперь остались пирожки и полбутылки сладкой воды. Схомячил пирожки, чтобы о них более не вспоминать, запил. Рюкзак под голову положил на топчан и сам улёгся. Вскоре проснулся ещё один из караульных, спросил:

‒ Ты кто? Из пополнения?

‒ Из отпуска. Сергеем зовут, ‒ и подал руку.

‒ Жуликов Максим. ‒ представился тот. ‒ Он, видимо, привык, что по поводу его фамилии часто отпускают шуточки, но Земляков никак не отреагировал на это, лишь спросил:

‒ Давно здесь?

‒ Вообще или как?

‒ Ну, вообще?

‒ Четвёртую неделю. Здесь часто меняется состав.

‒ Это стаж! Сколько тебе лет?

‒ Двадцать семь. Дома мать, отец, семьи не имею, ‒ доложил он, а Земляков подумал: «Новый Карпов. Если так будешь думать о смене состава и далее, то недолго тебе воевать придётся».

Вслух же сказал:

‒ Ну почему же. В нашем взводе сержант Силантьев, наверное, год воюет, и ни разу не был серьёзно ранен. Или младший сержант Громов ‒ полгода на СВО. Так что здесь не угадаешь, у кого какая судьба. Сам-то как попал?

‒ Карточный долг был. На «счётчик» поставили. Пришлось кредит брать, возвращать долг и на СВО идти.

‒ Ну и как воюется? ‒ спросил Сергей и, усмехнувшись, подумал: «У него и фамилия, и вид, и глаза ‒ всё жуликоватое! Не зря картишками увлекается. Кому-то в них фартит, а кому-то не так уж и часто. Кому часто ‒ тот на СВО не пойдёт, а вот такие Жуликовы и попадают сюда. И когда он поймёт, что к чему, тогда, может, преодолеет тягу к запретному, а может, не успеет никогда».

‒ Нормально.

‒ Действительно, неплохо, если белым днём дрыхнешь.

‒ Это только сегодня. Нашу группу вывели на недельку с передовой, вот и приходим в себя: отсыпаемся, в караул ходим. Временную дислокацию надо кому-то охранять. Но завтра всех на передок отправят. Вместо нас другие прибудут. Так что всё чётко.

‒ Хорошо рассуждаешь, кое-чему успел научиться?

‒ Дело несложное. Главное ‒ не зевать. Поначалу, конечно, страшно становилось, а теперь освоился.

‒ Это хорошо, ‒ вздохнул Земляков и подумал: «Это ты, брат, настоящего дела не видел. Вот как попадешь в переплёт, будешь по-другому думать, а думать ты не особенно научился, если в карточные долги влез. Но ничего, месячишкой-другой покрутишься ‒ поймёшь, что к чему».

Поговорив, Максим вышел из блиндажа, а вернувшись, совершенно другими глазами посмотрел на Землякова:

‒ Говорят, в «Потоке» участвовал? Ну, и как там?

‒ Как видишь, живым остался.

‒ А в госпиталь как попал?

‒ Это уже в бою после выхода из трубы зацепило.

‒ Да, шума вы наделали тогда много! Дай руку, хочу пожать!

«А ведь ничего себе этот Жуликов», ‒ подумал Земляков и будто посмотрел на него с иной стороны.

На радостях он вспомнил о Екатерине. Позвонил ей и вздохнул:

‒ Ну, привет! Я на месте. Спасибо за пирожки ‒ только сейчас доел.

‒ Наконец-то обо мне вспомнил. Переживаю за тебя.

‒ А вот этого делать не надо. Позвони отцу, передай, что всё хорошо у меня. Добрался. Григория за меня поцелуй, а я тебя целую сто тысяч раз.

‒ И это всё? Ну, поговори со мной.

‒ Не могу долго говорить, сейчас построение будет.

‒ Вот всегда так! Всегда перед построением звонишь!

‒ Не обижайся. Всем привет. Будем на связи.

 

37

За месяц отпуска Земляков почти отвык от армейской жизни. Всё-то ему казалось не так, всё мешало: то дежурный свет в блиндаже, то жёсткий топчан. Он ворочался и ворочался, и всё никак не мог заснуть, хотя ночь перед этим, проведённую на вокзале, почти не спал, а если чуток и поспал, то сидя. Теперь же появилась возможность дрыхнуть по-настоящему, но и она длилась недолго: среди ночи прибыло пополнение, бойцы тыкались во все углы, не находя себе места, а когда более или менее улеглись, пришла пора вставать. С ними был и младший сержант Громов. Вот это более всего обрадовало. Земляков подошёл к нему, взял за локоть:

‒ Володя, привет!

Тот повернулся, расплылся в улыбке:

‒ Серёга! Каким ветром?!

‒ Днём прибыл из отпуска после ранения.

‒ Это ты молодец, а то никого почти не осталось из старой гвардии. Оклемался?

‒ Да вроде того. Через недельку должен подъехать Медведев.

‒ Тогда совсем хорошо.

‒ Ты-то как? Вижу, младшего дали? Поздравляю!

‒ Мелочи. Отказывался, но не смог. Вы-то все разъехались, ну а мне, значит, такая нагрузка подвалила. Хотя командиром себя не считаю, но если командование так решило, то взял под козырёк.

‒ Теперь-то где воюем?

‒ В Степановке. Полсела взяли, осталась вторая половина.

‒ И вторую возьмём! Ярик где?

‒ Там же. На линии огня. Взводом командует. Наш-то лейтенант Зимин опять в госпиталь угодил. То у него пневмония, то теперь перелом ‒ упал и руку сломал. Во как бывает на фронте.

К утру в блиндаже появились ручные гранатомёты, гранаты, бойцам выдали сухпайки, по полторашке воды, новичкам раздали рации, дополнительные магазины, которые они сразу набивали патронами. Задолго до рассвета появился ротный ‒ капитан Зотов, ранее не знакомый Землякову. Он обратился ко все бойцам, но более к вновь прибывшим:

‒ Прошу пополнение, у кого нет опыта боевых действия, прислушиваться и присматриваться к бывалым бойцам, а среди вас такие есть. Так что берите с них пример. Ситуацию по ведению боя вам объяснят на месте. Доставят на передовую на машинах. Спешитесь за километр-полтора и скрытно, используя рельеф местности, проберётесь на наши позиции. Удачи вам, бойцы!

От суеты, нервозности и Земляков начал нервничать, будто впервые готовился появиться на позиции. Рядом вертелся Жуликов. Вообще-то он молодец, сразу сказал:

‒ Сергей, я буду тебя держаться, если не против.

‒ Держись, только сильно не цепляйся. И посматривай на сержанта Громова, всё-таки он твой непосредственный командир. Как настроение?

‒ Хуже не придумаешь, честно скажу.

‒ Это бывает.

‒ Многое я чего успел натворить в жизни, но в человека вблизи ни разу не стрелял, но когда-то это должно случиться… Всё издали приходилось, когда даже не знаешь, попал или нет.

‒ А в людей и не надо стрелять, во врагов ‒ пожалуйста, и как можно чаще и точнее. Не тебе первому говорю. И, поверь, ничего в этом особенного: если обычно стреляют метров с двухсот-трёхсот, то с двадцати или десяти уж не промахнёшься. А стрелять ты уже привычный. Бывает, если нацисты напролом ломанутся, то придётся и вовсе гранатами встречать, а однажды мне и за нож пришлось взяться.

‒ Да ладно. Ну и как?

‒ Если с тобой сейчас балакую, значит, удачно… Это, когда они наступают, а когда мы берём, например, опорник и пробираемся вражескими окопами, то там можно и с двух-трёх метров срезать зазевавшегося. В общем, рецепта нет на все случаи боя. На ходу будем учиться, и я в том числе, если никакую ситуацию наперёд не угадаешь. В общих чертах они все схожи, но у каждой свой нюанс или нюансы… Это я рассказываю так долго, а в бою всё моментально делается, и понимать надо друг друга с полуслова, а иногда обходиться и без слов, чтобы не выдать себя, а общаться лишь жестами. Неужели почти за месяц боёв тебе ни с чем этим не приходилось сталкиваться?

Жуликов пожал плечами:

‒ Как-то и не задумывался над этим.

‒ А надо задумываться. Вернее, молниеносно думать. А если будешь задумываться, то ни к чему хорошему это не приведёт.

Зачем Земляков приврал про нож, он и сам толком не понял. А если вспомнить попутчика в поезде, то и вовсе нехорошо получалось: болтуном он становится, и ранее за собой такого не замечал. Что же теперь случилось. Он и так, и эдак к себе присматривался и понял, почему это произошло. В обоих случаях его хвастливая реакция была на излишнее любопытство и хвастовство же попутчика в одном случае, и непонятливость бойца в другом. Почему-то этому Жуликову надо было всё «разжевать» и в рот положить. Сам-то он собирается думать о себе? Или ждёт, что кто-то за него подумает.

Вывезли их задолго до рассвета к передовой, где они спешно десантировались с машин и, рассеявшись, малыми группами начали выдвижение. Сержант Громов вёл своё пополнение без лишних слов и объяснений. Лишь когда дошли до места, он развёл вновь прибывших бойцов по местам. К Землякову и Жуликову добавил бойца Романа Макарикова, уже месяц воевавшего и остававшегося невредимым, а значит, опытного, ибо за месяц столько можно всего натворить и самому насмотреться, что ого-го ‒ мама не горюй! «Ну и фамилии! ‒ подумал, услышав о Макарикове, Земляков. ‒ Это-то чего натворил?!» ‒ и обратился к обоим:

‒ В общем, так, Жуликов и Макариков, чтобы не ломать язык на ваших фамилиях, вы теперь для меня Макс и Рома, а я для вас Земляк. Так и называйте при необходимости позывными.

‒ Я вообще-то ‒ «Макар», ‒ напомнил о себе плотный, но узколицый, с хитрым взглядом на курносом лице Макариков. «Вот бы кому надо быть Жуликовым!» ‒ подумал Земляков.

‒ Хорошо, согласен. Значит, Макар. Ну, тогда тебе объяснять нечего, будем вместе приглядывать за Максом.

Чуть позже к ним подошёл Громов с комвзвода Силантьевым, собрал тройку, сказал:

‒ Вот командир сейчас объяснит обстановку.

‒ Бойцы, ‒ оглядев их, обратился старший сержант (заметив Землякова, улыбнулся ему). Объясняю это вам и другим объясню. Впереди двухэтажное, полуразбитое здание детского сада. В нём засели нацисты. Их там осталось человек пять, не больше. БК у них на исходе, надо лишь пожёстче нажать и либо уничтожить, либо они сдадутся ‒ это смотря какая у них идейная убеждённость. Одна ваша группа пойдёт с правого фланга, другая ‒ с левого. Ещё одна ‒ с пулемётчиком и гранатомётчиком ‒ выдвинется по центру и до команды будет вести наблюдение, укрывшись в развалинах частного дома напротив детсада, а в нужный момент станет группой огневой поддержки. Наступать группы должны одновременно. Ещё две группы ‒ это наш Засадный полк, они укроются за соседним зданием и будут готовы к любым неожиданностям. Понятно?

‒ Так точно! ‒ по-уставному за всех ответил Земляков, проявив инициативу, и понял, что бойцы знают о нём с Силантьевым и Громовым, как о людях из трубы, поэтому и отношение к ним соответственно уважительное. ‒ Вот только непонятно, чего нацисты дожидаются в этом домишке. Ушли бы ночью ‒ и дело с концом.

‒ У них приказ, ‒ твёрдо сказал Силантьев. ‒ Вот и торчат здесь. И всё они понимают, но ничего сделать не могут.

‒ А сдаться ‒ не судьба?

‒ Ты бы сдался?..

‒ Я-то причём.

‒ Вот то-то же…

После «ценных» указаний Ярик подошёл к Землякову, обнял его, немного отстранившись, спросил:

‒ Ну и как твоя рука?

‒ Терпимо. Восстанавливаюсь.

‒ Как же рад я тебя видеть, ты даже не представляешь. Давно прибыл?

‒ Вчера.

‒ А друг твой, Медведев? Он, кажется, с ногой в госпиталь попал.

‒ Так и есть. Только у него в госпитале посттравматический свищ открылся, повторную операцию делали. Теперь всё вроде нормально. Через неделю обещался прибыть. А сейчас с женой воюет. Она сильно беременная у него и не отпускает.

‒ Помню, помню его историю. Вообще-то мужик-кремень. Редко такого встретишь. Ну, ладно, Сергей, пойду к другим группам, вдохновлю, так сказать.

‒ С богом, рад тебя видеть.

‒ Я ‒ тоже.

Сержант ушёл, и Громов за ним, а Земляков подумал, вспомнив объяснения Силантьева: «Как всё хорошо на словах получается, но как будет на деле? ‒ И подумал о Громове, на которого сейчас посмотрел с другой стороны: ‒ Вот ведь как вырос культработник, а недавно стихи Есенина читал, теперь же, глядя на Силантьева, и голос командирский прорезался, и повадки обозначились. Видимо, понравилось командовать».

Прошло несколько минут. В предрассветном тумане они изучали здание с единственным входом по центру и двумя пожарными выходами с торцов, и не видели, чтобы в нём обозначалось хоть какое-то движение. Будто оно давно вымерло. Всматриваясь в туман разбитыми окнами на обоих этажах, здание выглядело совершенно безлюдным, но в какой-то момент в нём будто мелькнул слабый свет.

‒ Чего мы ждём-то? ‒ капризно спросил Жуликов. ‒ Дождёмся, когда рассветёт и дроны появятся.

‒ Видел хотя бы их в тумане? ‒ спросил Земляков и усмехнулся.

‒ Не в тумане, но видел ‒ невелика новость, и даже стрелял по ним.

‒ Будут тебе и дроны, только позже ‒ денёк ясным намечается. Замучаешься прятаться от них, а сейчас мы пока недоступны им, ‒ успокоил Сергей и на минутку задумался, совсем некстати перенёсся в воображении домой.

Именно в такие ранние минуты Екатерина всегда просыпалась и шла на кухню готовить завтрак, и Сергей никогда не понимал её. Ему бы хватило 15-20 минут, чтобы проснуться, переделать все дела и выскочить на улицу. Но Екатерине надо порыться в шкафчике с крупами, промыть крупу в нескольких водах, потом залить обязательно холодной водой, а пока вода нагревалась и закипала, она занималась собой. Когда же каша была готова, готовила бутерброды с сыром, заваривала либо какао, либо кофе и приглашала мужчин завтракать. Они к этому времени только успевали разлепить глаза, и как обычно прибивались к столу, когда каша остывала. Но времени выражать недовольство не оставалось, надо спешно завтракать и разбегаться по делам. Жена с сыном уходили на учёбу и работу, а он, когда стал фермером, был предоставлен сам себе, в душе выражая недовольство ранним для себя завтраком, после которого обычно не знал, чем занять себя. Потом дела находились, но все они были неспешные, заранее продуманные. Это только в посевную да уборку целыми дня пропадал на поле, а в остальное время ‒ вольный казак. Вот и сейчас подумал: «Ну и чего спрашивается, в такую рань ломанулись? А разведку хотя бы проводили, скрытое наблюдение вели?». Он не считал себя шибко военным, но даже он понимал, что и к чему, и каким местом, как говорится, кто думает.

Наконец-то прозвучала команда Громову от комвзвода:

‒ Начинайте! Проверим, есть ли там кто-нибудь или давно драпанули!

И сразу же заработала огневая поддержки, и под её прикрытием с двух сторон один за другим ломанулись штурмовые группы к боковым пожарным дверям. Дверь Землякова оказалась запертой изнутри, но это ничего не значило, так как окна выходили и на противоположную сторону здания. И они не стали терять времени. Подбежали к угловому окну с фасада, Земляков метнул в окно гранату, а Жуликов с Макариковым подсадили его. Хоп ‒ и он внутри. Заглянул в одну комнату ‒ пустил очередь вдоль стен, во вторую ‒ вторую очередь. Выскочил в коридор ‒ везде чисто. Мелькнула чья-то тень и голос Громова:

‒ Свои!

Земляков вернулся, за руки втянул в окно Максима с Романом.

‒ Поднимаемся. Вы по своей лестнице, а мы по своей! ‒ крикнул Земляков Громову.

‒ Вы страхуйте, а я вверх пойду, ‒ проявил инициативу Макариков и, взяв автомат наизготовку, осторожно поднялся на второй этаж, а Жуликов с Земляковым за ним.

Макарикову даже стрелять не пришлось, когда каблуком высадил одну дверь, а дверь напротив валялась на полу, с «мясом» сорванная с петель. Осмотрели ещё несколько комнат ‒ везде чисто.

‒ Ну и чего мы добились? ‒ спросил Земляков у подошедшего Громова.

‒ Нам приказали ‒ мы выполнили. Не переживай. За этим зданием ещё одно здание и тоже двухэтажное, с подвалом. Какой-то новый украинец построил. В подвале у нациков опорный пункт с выходом к лесу.

 Откуда знаешь?

‒ Разведка дроноводов доложила. Так что, считай, одно здание отбили, а теперь есть приказ отбить следующее.

‒ Так неинтересно! Даже стрельнуть не удалось! ‒ сделав обиженное лицо, хныкнул Жуликов.

‒ Ничего страшного, боец, у тебя всё впереди ‒ настреляешься до икоты! ‒ знающе сказал младший сержант Громов.

 

38

К следующему зданию выдвинулись по прежней схеме. Оно стояло с побитыми окнами, даже низкое окно в полуподвальное помещение было разбито. А вообще-то здание как здание, не особенно и выгодное по расположению ‒ стоило так уж за него цепляться.

‒ Кто-то здесь уже побывал! ‒ заметил Земляков. ‒ Наполовину разбито и забор повален.

‒ Здание здесь единственное такое. А побывали те, кого мы сменили. Два дня здесь стояли, ‒ отозвался Громов.

‒ Вот именно, что стояли. А что сделали?

‒ Окна же разбили, фасад покоцали. Сейчас бы танк сюда, да теперь почти не используют их из-за дронов. Выдвинься он сюда, так и стрельнуть не успеет.

‒ Как быть? ‒ спросил Земляков.

Громов успокоил:

‒ Сейчас должны доставить противотанковые мины. Одну-вторую в подвал закинут, так вся эта коробочка поднимется на воздух. Наше дело огнём сапёра прикрыть.

Земляков слышал, что умельцы наловчились забрасывать мины в блиндажи, в окна первые этажей ‒ поражение гарантированное, но не представлял, как это делается. Спросил у Громова:

‒ Это уметь надо. С бухты-барахты не получится.

‒ Очень просто, ‒ ответил тот горделиво и со знанием дела. ‒ На минах ТМ 62 с обычном взрывателем техника подрывается, а в данном случае используют часовой взрыватель МВЧ 62 с задержкой от 30 до 120 секунд. За это минимальное время надо использовать мину по назначению, а то ‒ сам понимаешь…

‒ На воздух взлетишь?

‒ Вот именно. Обычно сапёры мины подбрасывают.

‒ Интересный момент. Откуда знаешь-то?

‒ Без вас тут немного изучал это дело. А не знаешь его, так самому и соваться не надо. А сунешься ‒ потом долго будешь в облаках летать.

В этот момент с сержантом вышли на связь, он выслушал и ответил:

‒ Всё понял. Выдвигайся. ‒ И своим бойцам: ‒ Сейчас из-за детского сада выдвинется боец с миной ‒ прикрываем его до сброса мины и после.

И вот этот боец появился и направился на угол двухэтажки с подвалом. Поддержали его бросок огнём, из здания ответили, но быстро замолчали, а боец-подрывник вот он, у самого окошка-бойницы в обнимку с миной, и в следующий момент аккуратно бросает её в окно полуподвала. Сам же поворачиваться и, не обращая внимания на огонь прикрытия, бегом возвращается на исходный рубеж.

‒ За каждый такой проход надо Героя давать! ‒ восхитился Земляков и в этот момент раздался мощный взрыв, прошелестевший тугой волной над головами и осыпавший градом кирпичных обломков.

‒ В атаку! ‒ скомандовал Громов группе Землякова, и вся она поднялась, и, прикрывая огнём сама себя, оказалась у почти разрушенного здания, с сохранившимся лишь дальним углом, где, как оказалось, остался в живых один нацист ‒ выглянул из развалин припорошенный пылью и с поднятыми руками.

Он был без оружия, его обыскали, не нашли ничего подозрительного и жгутом связали руки. Громов спросил:

‒ Сколько вас там было?

‒ Шестеро…

‒ Почему не отходили?

‒ Приказа не было… ‒ и он неожиданно заплакал, и слёзы потекли по пыльным щекам и заросшему щетиной подбородку.

Громов связался со взводным, доложил:

‒ Частное здание взято, зачищено. Потерь личного состава нет, один неприятель взят в плен. Нужна эвакуация.

Поговорив, сержант приказал:

‒ Жуликову охранять пленного до прибытия машины! Остальные продолжают движение по улице.

‒ Есть! ‒ гордо козырнул боец и взял автомат наизготовку. Правда, долго столбом не простоял, прислонился к разлатому ясеню, и продолжая наблюдать за лежавшем на траве пленным, не спускал с него взгляда. Когда бойцы отдалились, пленный неожиданно вскочил на ноги и пустился наутёк в сторону леса.

‒ Стреляй! ‒ крикнули Жуликову, а тот растерялся, автомат поднял, а руки ходуном ходят.

‒ Стреляй… ‒ кто-то грязно выругался.

Спохватившись, боец стрельнул одиночным, потом перевёл рычаг предохранителя на стрельбу очередями и полосонул по убегавшему, выпустив чуть ли не весь магазин, и беглец в конце концов переломился в животе и через несколько шагов рухнул лицом вниз. К Жуликову подбежал Громов:

‒ Тебе что было приказано? Охранять, а не на деревьях виснуть. Ты что?

Понурившись, Жуликов молчал и было видно, как у него трясутся руки. Сержант подошёл к нему, хлопнул по плечу:

‒ Когда ты привыкнешь? Уже месяц воюешь, а руки всё трясутся!

Жуликов изобразил на лице что-то похожее на улыбку, спросил дрожащим голосом:

‒ Что теперь с ним делать? ‒ и указал глазами на двухсотого.

‒ А ничего. Пусть греется на солнышке. Кому полагается, заберут его. Это не твоя печаль.

В этот момент послушалось гудение дрона и Громов крикнул:

‒ Под дерево! ‒ и принялся наблюдать за дроном, появившимся, как только рассеялся туман.

Он уж было приложился к прикладу, чтобы запустить в него очередь, но кто-то стрельнул раньше и удачно, если от выстрела дрон занесло в сторону и в тот же момент он взорвался в воздухе. Громов оглянулся, а это Жуликов стоит и улыбается.

‒ У тебя, боец, геройство на геройстве, где только и научился этому. ‒ И ничего более не сказал, но спохватился: ‒ Кто проголодался, можете водички попить, но немного ‒ с полным желудком много не навоюешь, да и опасно это. Наши деды и прадеды воевали на пустой желудок, и многие выживали после ранения, не приведи Господь.

Земляков наблюдал за Жуликовым и не понимал его. «Не похож ты на картёжника ‒ слишком взгляд добродушный. Те уж такие прожжённые, а тебя чуть чего ‒ в краску бросает, ‒ думал Сергей. ‒ Видимо, втянули тебя в игру, а ты и не знал, с кем связался, и проигрался, а те пригрозили, мол, долг сразу не вернёшь ‒ на перо посадим! Известная история. Теперь врага подстрелил, хотя он тоже для кого-то человек. А всё из-за чего? Из-за неопытности ослабил за ним контроль, а тот сразу понял, кто перед ним, и наутёк ‒ лес-то в пятидесяти метрах. Поневоле соблазнишься. И так во всём. Все происшествия или многие из них происходят из-за собственной халатности, разгильдяйства и недосмотра, ‒ сделал вывод Сергей и добавил: ‒ В том числе из-за моей собственной: ведь видел, как ты обнимался с деревом, а ничего не сказал».

Что это так и есть, Сергей убедился через минуту, когда, увлёкшись сухпаями, все потеряли страх, а тут как тут дрон FPV приблизился и тотчас спикировал, видимо высмотрев прогал в низко свесившихся ветвях. Все врассыпную, попадали на траву, а он зацепился за ветку, спикировал на луговину и взорвался. К их счастью, никого сильно не зацепил, лишь осыпал землёй, но перекус сорвал, а Жуликову всё-таки раскровенил щёку.

‒ Повезло, боец! ‒ пожал ему руку Макариков и принялся накладывать повязку.

Все отряхнулись, но в это время впереди открылась стрельба, а глянули ‒ с десяток нацистов ломятся от заброшенного сарая огородами к лесу, почти мимо них бегут. Громов сразу крикнул: «К бою!». Бойцы тотчас заняли удобные позиции, умостившись кто где, и открыли огонь по беглецам. Несколько из них упали, но большинству удалось укрыться среди деревьев. Один из них не удержался, пустил очередь в ответ; пули попали и в их клён, срезав несколько веток и молодых резных листьев, недолго кружившихся в воздухе.

‒ Вот, суки! ‒ выразился Макариков, до этого молчавший. ‒ Подыхать будут, а всё равно отстреливаться не перестанут. И чего, спрашивается, они там сидели, кого ждали, что мы мимо пройдём и не заметим, чтобы после ударить в спину?! Товарищ сержант, разрешите добить их?

‒ Отставить!

‒ Тогда, может, им попить отнести, укольчик обезболивающий сделать, перевязать? Так, что ли?

‒ Убивать раненых противников ‒ это по международным правилам считается жестоким отношением.

‒ Может, они моего брата раненого так же убили полгода назад. Может, так же и их прикончить. А что ‒ зуб за зуб!

‒ Прекратите истерить, рядовой! Я вам не мамка, чтобы нянчиться.

И не успел Громов проявить себя командиром, как со стороны огородов раздалась стрельба, и пули одна за другой веером стеганули по постройкам, по деревьям.

‒ Ну, и что теперь, скажите? ‒ не унимался разошедшийся Макариков. ‒ Какой-то гадёныш-недобиток героя из себя строит!

‒ Я тебя услышал… Заходим: ты с одного фланга, а я с другого, а бойцы нас подстрахуют.

‒ Разрешите мне одному, чтобы честно было?!

‒ Ты всегда такой?

‒ На этой войне ‒ всегда, а каким буду на следующей ‒ не знаю.

‒ Разрешаю, ‒ отмахнулся Громов, видимо, устав пререкаться с подчинённым, показав тем самым свою командирскую неопытность и понимая, что правда на стороне бойца, тем более что раненый начал отстреливаться.

Макариков примкнул полный магазин к автомату, проверил на поясе гранаты, не глядя дёрнул, удостоверившись в наличии, за рукоятку нож, сказал сержанту:

‒ Для вида постреляйте в воздух, чтобы отвлечь внимание, а я в это время подберусь к нему с фланга.

 Он пригнулся, скользнул мимо забора и, схватив автомат за ремень у цевья, пополз, прикрываясь межой, успевшей зарасти молодой травой. Иногда он резко приподнимал голову, определяя место расположения противника, и продолжал ползти ‒ только рюкзак мелькал. В какой-то момент Роман замер, словно прислушивался и уточнял место расположения противника, находившегося метрах в тридцати. Они подумали, что он собрался метнуть гранату, но расстояние было далековато, да и не очень качественно метнёшь, находясь в положении лёжа. Максимум на восемь-десять метров. Но Макариков в этот момент действовал иначе. Он ждал того непостижимо короткого мгновения, когда стрелок, выпустив короткую очередь, ‒ Роман даже видел профиль его лица ‒ пригнётся, а значит, на мгновение ослабит внимание, и в этот момент можно будет навскидку стрельнуть в него. Для этого он установил переводчик в положение длинной очереди, потому что короткой можно промазать из неудобного положения, а длинной уж наверняка достанет. И этот миг настал. Отдуплившись в очередной раз, враг пригнулся и вместе с его движением Макариков вздыбился и всадил чуть ли не всю очередь в ненавистную фигуру ‒ только ошмётки полетели в стороны. И тот сразу откинулся, обмяк, а Макариков поднялся, пригнувшись, подкрался к нему и замер, когда увидел боковым зрением направленный на него автомат, и понял, что не успеет развернуться и выстрелить. Единственное, что пришло в голову, это показать жестом, чтобы тот, кто целился в него, опустил оружие, и когда враг послушно отвёл автомат, тихо сказал ему:

‒ Лучше сдаться!

Вражеский боец отбросил автомат, и тут Роман увидел, что из-за молодого куста крапивы в него ещё кто-то целится, и сделал вид, что не заметил очередного стрелка. Сам же развернулся и от бедра всадил в него всё, что оставалось в магазине. Магазин сразу отбросил, наблюдая за кандидатом отправиться в плен, примкнул новый, клацнул затвором, загоняя патрон, а глядь, сбоку ещё один шевелится, в автомат вцепился…

‒ Да сколько же здесь вас?! ‒ изумился Макариков и без зазрения совести, продолжая наблюдать за «подшефным», всадил и в того очередь. Обратился к пленённому: ‒ А ты поднимайся, в плен пойдём! Руки за спину, но сначала нож скинь… И без шуток.

Тот послушно отбросил нож, а Роман ухмыльнулся:

‒ Вот так лучше будет.

Все, кто наблюдал за этим микробоем, застыли в изумления, а у Землякова даже руки вспотели. Вот уж чего-чего, но такого геройства он не ожидал от Макарикова. Этот похлеще Медведева будет. Ещё вчера Сергей ломал голову, пытаясь улучить момент и поговорить с Макариковым, понять, что он за человек, а он сейчас всё сам рассказал о себе и проявил себя более чем достойно. Да так, что по такому сюжету можно кино снимать.

Тем временем Роман привёл пленного и скомандовал:

‒ На колени! ‒ И обратился к Громову: ‒ Вот чего я хотел добиться, ‒ и подковырнул: ‒ Международные соглашения выполнены!

Пленный был ранен в руку, ему связали ноги, посадили в тень, сделали обезболивающий укол, перевязали, отобрали документы, и Громов сказал:

‒ Жди! И не вздумай валять дурака! Недавно один такой вздумал ‒ вон мордой в крапиве лежит.

После этого он связался с Силантьевым, доложил:

‒ У нас трое двухсотых противника и один трёхсотый взят в плен. Легко ранен наш боец, остаётся в строю.

‒ Откуда у вас столько их набралось? ‒ удивился старший сержант.

‒ Вы их, видимо, шуганули, и они, как олени, мимо стадом пробегали… Пришлось охоту открыть. Думаю, большая часть села зачищена. Остался район ферм. Когда приступим к его зачистке?

‒ Будет приказ, и приступим!

 

39

Земляков наблюдал за Громовым и удивлялся: «Откуда, парень, у тебя этакая прыть нарисовалась? Два месяца назад тебя не видно и не слышно было, только и знал, что стишки рассказывал, а теперь тебе в пору полком командовать!». Сам же Земляков весь сегодняшний день словно плыл по течению. Если прежде часто оказывался зачинщиком, то теперь его опережали в действиях, в мыслях, в отношении к происходящему новые молодые бойцы-товарищи, теперь, если так можно сказать, он для них был молодым, вновь прибывшим, и прежние его заслуги для них ничего не значили. Даже и для Громова. Вот и получалось, что Земляков теперь должен быть учиться у них. Но это, как ни странно, не огорчило. «Будем вместе учиться!» ‒ решил он.

Обещанного приказа о дальнейшей зачистке села всё не поступало, а когда ждёшь приказ, а его всё нет и нет, то такое ожидание расхолаживает. Земляков хорошо помнил по ожиданию в трубе, когда к концу шестого дня они сами на себя не походили: измученные обезвоживанием, угнетённые отсутствием вольного дыхания, да и просто оставшиеся без сил от голода, но при этом не чувствовавшие его, и это сделало их, как казалось, послушными и безвольными куклами. Но стоило начаться десантированию, как они сразу после первых вздохов во всю грудь превратились в неудержимых и бесстрашных, которых ничто не могло остановить и напугать. Перепугались враги от неожиданного появления черномазых рож, от которых они разбегались по лесопосадке в нижнем белье.

От размышлений и воспоминаний Сергея отвлекли разрывы снарядов и прилёты РСЗО по так называемой «промышленной» зоне Степановки ‒ по фермам, складам, где, как предполагалось, засели основные силы обороняющихся. А что: крепкие каменные постройки, оставшиеся, видимо, ещё с советского времени, кирпичная водонапорная башня ‒ чем плохи для обороны? И вот теперь по ним наносился массированный удар, при котором особое впечатление произвели прилёты двух ФАБов, знатоки сказали, что полутонных, от которых, казалось, содрогнулась земля, а взрывная волна, прошумев верхушками деревьев, докатилась до них, хотя группа Громова находилась в полукилометре от места взрывов.

Когда обработка ферм закончилась, поступил приказ от Громова к выдвижению. Он коротко объяснил суть локального наступления силами усиленного взвода, при котором необходимо промку местного значения взять в полукольцо, поставив на фланги пулемётчиков, и вести наступление, как обычно, малыми группами. Общее руководство, как понял Земляков, осуществлял старший сержант Силантьев. Когда Сергей об этом узнал, то некстати вспомнил командира другого взвода, запомнившегося по боям в Щербаткине, ‒ лейтенанта Виноградова, и спросил о нём у Громова.

‒ Хватился. Его месяц назад «Бредли» скосил под Грудовкой.

Сергей не стал выспрашивать подробности ‒ что от них толку, но почему-то как живого вспомнил Виноградова: крепкий, немногословный, уверенный в себе. Такому только командовать и командовать. Но нет. Не судьба. И Земляков пожалел, что спросил о лейтенанте, дав себе зарок впредь не пытаться узнавать из пустого любопытства о тех, с кем сталкивала судьба на фронте, пусть и с благими намерениями, но это и открывало путь к беспамятству.

Когда они оказались у продолжавших дымиться развалин ферм и опрокинутой водонапорной башни, то ничто не выдавало присутствие здесь противника, но стоило приблизиться первой группе, как из развалил прозвучала очередь, а следом сочный прилёт из гранатомёта.

‒ Хорошее начало! ‒ сказал Земляков Макарикову, примостившемуся рядом. ‒ Думаю, и продолжение будет неплохим.

‒ Я выдвинусь первым, ‒ предложил Роман, ‒ а ты в метрах десяти справа находись и попытайся засечь, откуда стреляют.

‒ Принято! ‒ отозвался Земляков.

Он немного приотстал, дожидаясь выстрелов противника, и они прозвучали, обозначив себя сизым дымком из развалин.

‒ Я засёк его! ‒ крикнул Сергей и, прикрываясь опрокинутым электрическим столбом, пополз к развалинам, не упуская из вида место стрельбы. ‒ Прикрой, когда приготовлю гранату.

Когда столб закончился, обзор заслонила куча мусора. «И это хорошо ‒ всё ближе к цели! ‒ подумал Сергей и приказал себе, словно постороннему человеку: ‒ Держись, милок, ещё немного ‒ и ты у цели!». Он оглянулся на Макарикова, встретился с ним взглядом и указал вперёд, считая, что теперь добросит гранату до цели. И Роман понял его, поднял большой палец и выпустил длинную очередь, и Земляков успел выпрямиться, метнуть гранату, пригнуться, вновь выпрямиться и запустить ещё одну. Рисковал он? Да, рисковал, его вполне могли скосить очередью из соседних развалин, но это произошло так быстро, на что и рассчитывал Сергей, и когда он вновь затаился за кучей, то почему-то запоздало показалось, что сердце вот-вот разорвётся… Посмотрел на Макарикова, но тут прозвучали выстрелы из соседних развалин, даже откуда-то из-под них, и он пополз на выстрелы, но кто-то из своих опередил его, прозвучали несколько хлопков гранат и установилась тишина. Земляков с Макариковым продолжали лежать, ожидая развития событий, но их довольно долго не было, а когда уже устали ожидать, то сначала с левого фланга, а потом и с правого раздались автоматно-пулемётные очереди.

‒ Побежали нацисты! ‒ крикнул Земляков Роману.

Тот поднял большой палец, встал на ноги, начал отряхиваться, словно говоря, что дело сделано, и в этот момент из развалин раздалась короткая очередь. Кто мог стрелять, откуда именно, если полчаса, наверное, оттуда не доносилось ни слуху ни духу. И теперь лишь сизый дымок из развалины указывал на то место, куда Земляков метал гранаты и посчитал, что они нашли свои цели. Но оказалось, что это не так, и кто-то там остался в живых и подло отомстил. Земляков подполз к Роману… У него оказалась простреленной шея, и ничем уж помочь ему было нельзя. Оставалось лишь уничтожить того, кто стрелял. Он понимал, что рискует, что необязательно бросаться с целью немедленного мщения. «Погоди, выжди, ‒ говорил внутренний голос. ‒ Роману всё равно ничем не поможешь, а свою жизнь можешь загубить!». Но и чего-то выжидать не хватало сил. И он пополз к развалинам, а когда оказался от них на уверенный бросок гранаты, то, привстав, метнул её. Когда ничего не прозвучало в ответ, пополз далее, быть может, рискуя ещё больше, но ничего уже не мог поделать с собой. И тогда встал во весь рост перед развалиной, держа автомат наготове, а палец на спусковой скобе, заглянул по ту сторону груды кирпичей и заметил того, кто стрелял в Макарикова, и другого, двухсотого неподалёку от него. Тот, который был живым, лежал с залитым кровью лицом, с текущей же кровью из ушей, и показывал на пальцах что-то гнусное, и Земляков, быть может, впервые за всё время нахождения на фронте, с великим наслаждением прикончил его одиночным выстрелом, пожалев несколько патронов.

Земляков спустился с развалины, упал в молодую траву, и, казалось, что не оставалось сил оттого, что увидел сегодня, за чем наблюдал со стороны, в чём сам участвовал. Окровавленное и страшное в своей ненависти лицо, по сути, не сдавшегося нациста стояло перед глазами. Хотя он ничего не произнёс, но можно было представить по его выражению, что бы он сказал, если мог сказать. «Это не просто война, ‒ горько подумал Земляков, ‒ это взаимное уничтожение. И у каждой из сторон в ней своя правда».

Он мог долго рассуждать о причинах этой войны, о своём отношении к происходящему, и не раз уж возвращался к подобным рассуждениям, но они ничего не меняли в его восприятии, самое главное в котором было личное отношение. Оно как сложилось в самом начале СВО, когда почти никто, в том числе и он сам, не восприняли её чем-то необыкновенным, посчитав её очередной контртеррористической операцией, которых проводилось несчётно в предшествующие годы, такой, по сути, и оставалась и теперь, лишь необыкновенно ужесточившись. И всё в этой войне было понятно большинству, только «непонятно» единицам одной из сторон, взятой на содержание Западом. И это более всего удивляло Землякова. «Как можно, продавшись, жить с такой ненавистью к тем, кто не сделал ничего плохого, даже наоборот, ‒ думал он. ‒ Именно нацисты, затеяв геноцид на Донбассе, сожгли Дом профсоюзов в Одессе и при этом посчитали себя обделёнными и угнетёнными, когда почувствовали силу, вступившуюся за жителей Донбасса ‒ своих людей, говорящих на одном языке! Такое нельзя простить. Жги, ломай, устраивай диверсии, круши и сноси, что хоть как-то напоминало о них, пришедшим на помощь друзьям-славянам. Вот из-за этого непонимания и весь сыр-бор. И не понимают они, что воевать с Россией, это всё равно что воевать с родной матерью!».

Опрокинувшись на спину, Земляков продолжал лежать в молодой траве и видел, как муравьи ползли зачем-то вверх по ней, потом возвращались, и было в их движениях много непонятного, хотя о муравьях говорят как о высокоорганизованных насекомых. «То же самое происходит и с людьми, ‒ думал он, рассматривая облака в небе. ‒ Ползут куда-то, друг за друга цепляются, а очень часто оказываются у того начала, с которого брали старт». Над ним пролетел дрон ‒ свой ли, противника ‒ и удалился, видимо посчитав его за двухсотого, но когда раздался взрыв по ту сторону развалин, то Сергей понял, что несколько секунд назад представлял для дрона неподвижную и стопроцентную цель. А что: подлетел, сбросил мину ‒ и нет более Землякова. Словно и не было никогда. И голову кольнула мысль о том, какое всё-таки мгновение отделяет жизнь от смерти и смерть от жизни. Действительно ‒ миг.

Стрельба на флангах закончилась, а он всё лежал и лежал, и было тяжело подниматься, представив неподалёку лежащего Макарикова. Лишь подумалось: «Где Громов, где Жуликов, где все?». Никто ему не мог ответить, а когда он увидел приближавшегося сержанта, то встал, доложил:

‒ Два двухсотых противника и один наш! ‒ и указал на Макарикова.

‒ Кто его?

‒ Из развалин какой-то недобиток. Пошли с Романом на штурм, вроде бы всё зачистили, но потом расслабились, он пошёл проверить огневую точку, а ему навстречу выстрел. Ну, и опрокинулся наш Макар. Пришлось за него отомстить ‒ оставшегося в развалине нациста зачистил.

‒ А с той стороны фермы из соседнего взвода бойца задвухсотили сбросом мины с дрона, а второго легко ранило в руку.

‒ Видел я этот дрон, надо мной пролетал, видимо, посчитал за убитого, а я даже сначала подумал, что это наш. А вот как вышло.

‒ А на флангах, как мы и предполагали, бросились в разные стороны: на правом двое, на левом трое, а шестого, сидевшего в кустах, взяли в плен. Сам поднял руки.

‒ Поднял не поднял ‒ мне без разницы, а Макарикова нет и никогда больше не будет. Это как понимать?

‒ Как хочешь, так и понимай. Это война, а не детская войнушка.

‒ Только привыкнуть к ней невозможно.

‒ А ты и не привыкай. Воюй себе и воюй. Скоро праздничное перемирие будет, а за ним когда-нибудь и наша Победа придёт!

‒ Ну, спасибо, сержант, обрадовал!

‒ Слыхал о таком?

‒ Слыхал, слыхал ‒ ещё дома. Более всего жена обрадовалась. Будет оно или не будет ‒ не факт, а воевать всё равно надо.

‒ С нашей стороны обязательно будет, а там посмотрим. Для чего мы все здесь тогда? А что, так и получается: вернулся Земляков и взяли село, которое две недели не могли до конца взять. Осталось окончательно зачистить его, и Силантьеву можно будет докладывать наверх.

 

40

«Что ни говори, а эта Степановка останется в памяти, ‒ подумал Земляков. ‒ Только для меня, не знающего всего, что здесь происходило ранее, оно запомнится лишь гибелью Макарикова, которой могло не случиться, будь он чуток осмотрительнее. Теперь тужи, не тужи, а человека нет. А нам здесь успокаиваться рано, а пока будем ждать прилётов, потому что враги просто так не смирятся с потерей села».

И прилёты не заставили себя ждать. При первых разрывах обе группы заскочили в частные дома, кое-где уцелевшие, где можно укрыться. Уж насколько надёжно ‒ другой вопрос, но хоть какое-то спасение попытаться найти от осколков, хотя от прямого попадания даже не спасут кирпичные стены. А перед эти они оставили развалины ферм, вынесли тело Макарикова и положили его около стены одного из домов. Надо было ждать эвакуационной машины, но было ясно, что при артобстреле ждать её бесполезно, как и им самим заниматься окончательной зачисткой. Лучшим вариантом могла быть смена позиций, но затевать что-то на ночь глядя не имело смысла, и ночевать в ближайшей лесополосе ‒ не вариант. Здесь какие-никакие, а всё-таки стены, и окружающая обстановка более или менее ясна. Поэтому от добра ‒ добра не ищут.

Когда обстрел закончился, появились вражеские дроны. Они летали на малой высоте вдоль сельских улиц, пытаясь обнаружить замаскировавшихся бойцов Силантьева, и по ним даже не стреляли, чтобы не выдать своего местоположения. В одном из домов Силантьев столкнулся с Земляковым, о котором знал, что тот вернулся после госпиталя и отпуска, даже коротко виделся с ним, а переговорить с теперь уже ветераном возможности не появлялось. И вот теперь сиди в чужом доме и разговор веди ‒ никто не мешает; на пролетавшие дроны уже никто не обращал внимания, как и на то, что они бесцельно сбрасывали гранаты, видимо, только затем, чтобы не тащить их назад.

‒ Сергей, а я как узнал, что ты вернулся и, не поверишь, уверенность появилась ‒ и в самом себе, и в других. Ну, думаю, старая гвардия собирается! Сразу на душе посветлело. Мы ведь все, кто не был ранен в Щербаткине, тоже оказались в госпитале, но в другом, чем вы, всё терапевтическое отделение забили нами ‒ трубочистами, как нас там называли. Никто не хотел оставаться, но две недели всё-таки промариновали. Капельницы ставили, ингаляцию делали, таблетками пичкали, в резиновый мяч дышали ‒ лёгкие разрабатывали. Уж помогло это всё или нет ‒ бог весть. Кого-то потом на фронт вернули, кого в санаторий направили.

‒ И нам тоже ингаляцию делали. Мне лично помогло. Кашлять стал меньше, хотя кашель до сего дня нет-нет да возвращается. Прокашляешься, харкнешь ‒ и полегче становится. А кроме кашля никаких иных признаков последствий тогдашних мучений нет.

‒ Как дома-то, всё нормально?

‒ Нормально. Жена работает, сын учится, поле посеяли.

‒ У тебя и поле есть?

‒ А как же. Я ‒ фермер, правда, начинающий, а оттого безденежный, но не это главное. Главное ‒ поле пшеницы зеленеет, набирается сил. Теперь надо молиться, чтобы погода не испортила урожай. А то, как в прошлом году, засуха начнётся ‒ тогда и урожая не видать. И на кого жаловаться ‒ не знаешь. Ну, не на Бога же?!

Земляков мог рассказывать о пшенице бесконечно, но в какой-то момент Сергей понял, что переборщил со своим полем, и спросил у Ярослава:

‒ У тебя-то как дома дела?

‒ А что у меня. Как у всех: детишки растут, жена недовольство высказывает, что, мол, бросил их, обещал служить около дома, а оказался неизвестно где.

‒ Про госпиталь-то сказал?

‒ Не стал. Тогда надо бы рассказать и о трубе, и многом другом, о чём ей знать необязательно. Меньше знает, спокойнее спит.

‒ Нам-то здесь что дальше делать?

‒ Ждать приказа на дальнейшее наступление ‒ очередное село на очереди, вернее деревня Мокня, если судить по карте, а завтра сюда зайдут росгвардейцы ‒ блокпосты поставят. Так что всё по плану идёт, хотя неизвестно, как повлияет объявленное праздничное перемирие, но нам, судя по всему, в любом случае придётся здесь ночь коротать. Село большое, бойцов у нас наперечёт, да ещё потери имеются.

‒ В лес несколько нацистов сбежало, как бы не вернулись ночью.

‒ Вряд ли они вернутся. Наверняка ждут ночи, чтобы пробраться к своим, рисковать не будут, будут и далее спасать свои жизни. Но в любом случае бдительность снижать никак нельзя.

Они поговорили, дружески, совсем не по уставу обнялись, и Силантьев вспомнил о руке Землякова:

‒ Зажила?

‒ Вроде того. В тот раз меня бронежилет спас. Если бы не он, то неизвестно, чем всё закончилось бы.

‒ Ну, бывай. Надо Громова отыскать, переговорить кое о чём.

Сержант ушёл, а Земляков остался в доме с Жуликовым, почему-то к концу дня окончательно сникшим.

‒ Что с тобой? ‒ спросил Сергей. ‒ Что нос повесил?

‒ Спать хочется… Иду, и чувствую, что спотыкаюсь.

‒ Это с непривычки. Вот когда толком не поспишь несколько дней, вот тогда действительно начнёшь спотыкаться.

‒ Можно, я сейчас посплю, хотя бы часок?

‒ Поспи, пока есть возможность, хотя должен быть привычным к бессоннице. Ведь сам же говорил, что картёжник, а они ночами не спят.

‒ Наврал я… Стыдно ребятам признаться, что деньги посеял, когда машину собрался покупать.

‒ Ничего не пойму. Расскажи толково.

‒ Всё просто. Мой товарищ собрался машину продавать, а я как узнал, что он недорого продаёт, то предложил купить у него, чтобы таксовать. Он был непротив. Но всё упиралось в деньги, которых у меня не было. Тогда он надоумил взять кредит. Взял я справку на работе о заработке, заявление написал, и через день мне выдали восемьсот тысяч. Мой товарищ пообещал, что завтра поедем оформлять и пригласил к себе домой обмыть намечавшуюся сделку…

‒ Вообще-то обмывают-то после! ‒ перебил Земляков.

‒ Он настоял. Мол, завтра само-собой, а сегодня просто посидим, пивка попьём.

‒ Ну, ясно, ‒ усмехнулся Сергей, ‒ попили пивка, потом водочкой лакернули, а утром проснулся ‒ денег нет!

‒ Так и было. Я к нему. Тот в отказ: «Ты ушёл и деньги были при тебе. Значит, где-то по дороге посеял. Теперь иди и ищи!».

‒ Помнишь, как уходил от него?

‒ Нет…

‒ Тогда ничего не докажешь.

‒ Я, конечно, прошёлся маршрутом, по которому мог возвращаться домой, но денег, естественно, не нашёл, да, думаю, и не мог найти. Деваться некуда, рассказал родителям, те в полицию потянули, заставили меня написать заявление, его приняли. Знаю, вызывали товарища на допрос или как это у них называется, ну и всё, мол, расследование ведётся, а я знаю, как оно ведётся, если у товарища моего двоюродный брат в полиции работает.

‒ После всего, что случилось, не называй того подонка товарищем. Он ‒ мразь, самая последняя, и твои страдания аукнутся ему… И тогда ты рванул на СВО?

‒ Так и было. Что оставалось делать, если родители весь мозг проели. Снял копии с документов, отнёс в банк вместе с заявлением о приостановлении выплат по кредиту в связи с убытием на СВО.

‒ Ладно, успокойся. Поспи.

‒ Теперь не смогу… Ты только не говори никому, а то за лоха будут считать.

‒ Не скажу. Просто так полежи.

Они замолчали. Максим прилёг на кровать с голым матрасом и через несколько минут засопел носом. «Да, ‒ подумал Земляков, ‒ о каждом из нас можно роман писать!».

Когда стемнело, пришла эвакуационная «буханка», с ней приехал санинструктор, десяток бойцов и неожиданно комроты ‒ капитан Зотов, прибыл, надо понимать, проверить обстановку и себя показать. Увидев его неподалёку, Земляков заскочил в «свой» дом, толкнул разоспавшегося Жуликова, посветил на него фонариком:

‒ Макс, просыпайся, ротный нарисовался. Попадёмся ‒ нам несдобровать!

Жуликов вскочил, будто капитан стоял рядом:

‒ Где он?

‒ На улице… Тебя дожидается!

‒ Да ладно…

‒ Успокойся. Пойдём, поможем Макарикова грузить.

Они прошли мимо капитана, о чём-то говорившего с Силантьевым, козырнули ему: «Здравия желаю, товарищ капитан» ‒ и отправились к соседнему дому, где находилось тело Макарикова и второго бойца, погибшего от сброса с дрона, а ещё ранее и третьего, и где теперь стояла автомашина. Силантьев окликнул Сергея:

‒ Земляков, подойдите!

Тот развернулся на месте и чуть ли не строевым подошёл к сержанту и капитану, доложив:

‒ Рядовой Земляков прибыл по вашему приказанию!

‒ В армии служили? ‒ спросил капитан и подал руку.

‒ Так точно!

‒ Чувствуется. А то некоторые появляются у нас и не знают, с какой ноги начинать движение. Да и вообще ничего не знают. На первых порах автоматных выстрелов пугаются… Мне о вас с погибшим Макариковым доложил старший сержант Силантьев. Будете оба ‒ Макариков посмертно ‒ представлены к ордену.

‒ Служу России! ‒ отчеканил Земляков. ‒ Разрешите идти?

‒ Ступайте!

Встреча и короткий разговор с капитаном, которого в сумерках не особенно и разглядел, взбудоражили Землякова. «А ничего этот Зотов, ‒ подумал Сергей, ‒ умеет поднять настроение!».

Вскоре капитан с охраной уехал, как понял Земляков в пункт временной дислокации, оставив подкрепление, санинструктора и забрав двухсотых. Земляков подступил к Силантьеву, сказал вскользь, словно не ему:

‒ Капитан знает, когда показаться на передовой.

‒ Вот здесь ты не прав, Сергей! Капитан Зотов с нами неделю жил, вместе в штурмы ходил, когда монастырь брали и не хватало бойцов. И вообще проявил себя героем и за нашими спинами не отсиживался. Вот кого награждать надо. Хотя теперь прошли те времена, когда ротный с наганом поднимал роту с криком «Ура!». Крикнуть «Ура» ‒ это полдела, надо увлечь бойцов за собой, своим поведением и поступком внушить им уверенность. А вообще-то в нынешней войне место офицерам, не считая взводных, в штабе батальона или полка, где у них всё под рукой: связь, видео с дронов на мониторах, они на расстоянии всё видят и знают, что происходит на передовой в данную минуту, даже секунду, и дают соответствующие команды.

‒ Ну вот, ‒ вздохнул Земляков, ‒ вляпался я по незнанию.

‒ Ничего, бывает. Теперь знай и не суди поспешно о ком-то, не имея для этого оснований.

‒ Ладно, исправлюсь. Пойду к своему картёжнику.

Развернулся, отправился к напарнику, а Жуликов сам спрыгнул с высокого крыльца:

‒ Спасибо, Серёж, что разрешил поспать. Совсем другим человеком стал.

‒ Расслабляться рано, впереди ночь ожидает.

Более он ничего не стал говорить, потому что и сам знал немного, а то, что их ждало, известно каждому более или менее опытному бойцу. Им предстояло расставить по периметру села караул, выставить секреты, особенно между селом и лесом, где днём скрылись недобитые нацисты. Пароль и отзыв были известны с вечера, для проверки памяти все их повторяли про себя не раз, чтобы в минуты волнения не перепутать «Волну» с «Берегом» и не открыть с испуга «дружеский» огонь. Договорились, что двойки будут до рассвета оставаться на своих местах, до того момента, когда прибудут росгвардейцы, а они потом выдвинутся к окраине села и далее вместе с прибывшим на БМП подкреплением возьмут направление на соседнюю деревню, занятую нацистами, которую на рассвете сначала разворошат арт- и миномётной подготовкой. В общем, дело намечалось очень серьёзное, а значит ‒ опасное.

Всё это сержанты Силантьев и Громов разъясняли старшим двоек, напомнили, что вместе с росгвардейцами придут БМП, и остерегли от желания по ошибке садануть по ним из гранатомёта.

 

41

Землякову и Жуликову достался пост на западной окраине села. Они нашли укромное место рядом с чьим-то развороченным домом, под защитой которого имелся хороший обзор во все стороны. В развалинах нашли ватное одеяло, постелили его на досках. Спать на них, конечно, не поспишь, но присесть по очереди и подремать можно. Они настроились на долгое ожидание, когда вглядываешься в темноту до рези в глазах и прислушиваешься до шума в ушах. Жуликов сразу присел на одеяло, и Земляков не препятствовал ему, даже сказал негромко:

‒ Если не доспал ‒ поспи, но не вздумай храпеть.

‒ Я не храплю.

Более Земляков не стал развивать пустой диалог, а присел на доски, зная, что пока рано прислушиваться да приглядываться. Если какая-то ДРГ и попытается вдруг навести шороха, то появятся они глубокой ночью, чтобы до рассвета успеть раствориться в темноте, если успеют. А пока сиди, боец, дыши всей грудью, слушай соловья. Он, несмотря на дневную стрельбу и взрывы, не улетал никуда, и теперь выводил такие коленца, что впору заслушаться и забыть обо всём на свете. И Земляков бы забыл, но неудовольствие от недавнего разговора с Силантьевым о капитане обидно отзывалось в душе.

«Ну что меня дёрнуло заговорить о капитане, навести тень на плетень, ‒ печально подумал он. ‒ Ведь капитан только что говорил об ордене, а я подумал о нём бог знает что. Что же я за такая свинья неблагодарная. Да и не нужен мне орден, если уж на то пошло, обходился без него и далее обойдусь. Тогда тем более зачем-то позволил себе усомниться в храбрости капитана. Пока я дома с женой миловался, он себя под пули подставлял, а я: «Капитан знает, когда показаться на передовой!». Да я никто по сравнению с ним, ноль без палочки!»

Единственное, что успокаивало Землякова, это то, что разговор с сержантом был наедине, и не будет он рассказывать о нём всем подряд. Ведь не посиделки здесь у них, чтобы языки чесать. Но как бы ни было, а осадок остался в душе от неуклюжего разговора. «А я ещё всегда сына учу, чтобы тот не вмешивался в чужие разговоры и не говорил о ком бы то ни было что-то порочащее, особенно, если не знаешь всей правды. Но даже если знаешь, то всё равно молчи, помня о старом правиле: «Нашёл ‒ молчи, потерял ‒ молчи», ‒ и в обоих случаях оно верное… А сын? Что сын… Он, голова, в тысячу раз умнее меня, это только с виду кажется инфантильным. ‒ Вспомнив сына, он подумал о жене, вспомнил отца, его ‒ особенно: «Один живёт. И словечка единого вымолвить не с кем, а пчёлы бессловесные. Да ещё старший сын жизнь обломил, внук погиб. Это у меня к ним нет жалости особенной, лишь презрение, и даже более к брату, чем к племяннику. Он ‒ молодой, что ему в уши надули, с тем он и вырос, но чтобы взрослый брат взял фамилию жены ‒ это вообще непонятно. Был Земляковым, а стал Хавренко. Вот те раз! И сыну фамилию сменили. Так мог поступить либо трус, либо откровенный враг. Но как он им мог стать за несколько лет жизни на Украине? Неужели так быстро перекрасился, что у него не осталось ни капли любви ни к родителям, ни к младшему брату, а о Родине уж и говорить нечего. Всё продал, всё сдал. И откуда это всё у него? Хотя если вспомнить детство, и что он был старше на десять лет, то с той поры запомнилась его бесподобная жадность. Щепотку семечек не выпросишь. И ещё всегда настаивал, чтобы всё было так, как он сказал. Уже будучи взрослым, ни во что не считал ни мать, ни отца. А на меня-то, мелкоту, вообще не обращал внимания. Чуть чего ‒ щелбан. Да так бил сильно, что вместе с синяком и шишка проступала частенько. Спросит мать или отец, за что младшего обидел, а тому ответить нечего, только огрызнётся: «Он знает за что!». Вот и поспорь с таким, а уж тем более ‒ накажи. Сам потом не рад будешь».

Сергей пытался вспомнить что-то доброе, сделанное им от души, но так ничего и не вспомнил. Не было такого на его памяти, даже тогда, когда приезжал в гости. Последние годы прибывал с семьёй на машине, привозил полведра семечек, сала полкило, пряников полкило и пустой молочный бидон на сорок литров, подгадывал так, чтобы попасть в то время, когда качают мёд на пасеке. День-два побудет в конце отпуска, а остальное время проводил на море. Уедет с бидоном мёда и нет его до следующего лета. И продолжалось это до 2014 года, когда прошла у них революция, а потом переворот, после которого начались события в Крыму, на Донбассе. Тогда и вовсе он пропал, и его семья пропала. Только и сообщила его жена в апреле 2022 года о гибели Олега в Мариуполе, а когда совсем недавно о гибели сына Игоря сообщила ‒ то все концы оказались обрубленными. И вот теперь живёт в Выселках Фёдор Сергеевич, ходит на могилку жены, и голову ему прислонить не к кому, если и второй сын уехал воевать.

Медленно погрузившись в мысли, Земляков не сразу освободился от них, поглядывая на посапывающего Жуликова. Тот начал иногда всхрапывать, но будить его пока Сергей не решался, понимая, что не привык парень к армейским условиям, многое для него пугающе непривычно. Вот тоже бедолага. Поддался на провокацию, и какая-то тварь теперь хихикает в кулачок, потирает потные ладошки. И взглянув на спящего товарища, выделявшегося белым пластырем на щеке, подумал: «Удачи тебе и ещё раз удачи! ‒ И добавил, вспомнив Макарикова: ‒ И благоразумия!».

Сам он прилёг в середине ночи, передав тепловизор Максиму, когда окончательно разукрасилось звёздное небо, от которого даже соловьи приумолкли, и немного поспал до того предрассветного часа, когда за селом раздалось урчание моторов, и Жуликов слегка толкнул в бок:

‒ БМП идут!

Вскоре по селу начало раздаваться «Волна» ‒ «Берег» ‒ это сержанты снимали караулы, направляя их к южной околице, где они до поры до времени сосредоточились, объединившись с пополнением, а сержанты перешли в подчинение к вновь прибывшему лейтенанту Харуку ‒ молодому, высокому, жилистому, с узкими прищуренными глазами непонятного цвета. Вскоре двинулись и две машины БМП, и под их прикрытием, когда с российской стороны началась артподготовка по деревне, пользуясь предрассветными сумерками, под её отвлекающим огнём они метров на пятьсот выдвинулись к крайним дворам Мокни, а когда артподготовка закончилась, то в дело вступили БМП, огнём из пушек заставляя противника не высовываться. Боевые машины продолжали вести огонь по заданным секторам, а в это время бойцы группами по трое чуть ли не бегом достигли линии окопов и открыли упреждающий огонь, когда машины прекратили обстрел и начали отходить.

Противники, видно, не ожидали такого стремительного прорыва, отстреливаясь, они выскакивали из блиндажей, через дворы и огороды отступали в глубь деревни и уже оттуда, используя укрытия, начали отстреливаться, но к этому времени окопы была заняты российскими бойцами, а второй линии у противника не существовало.

Пробежали по окопам, зачистили блиндажи, лишь в одном открылась ответная стрельба, но нашёлся удалец, пробравшийся по крыше и забросавший блиндаж гранатами. Когда волна дыма выползла из входа и, подхваченная ветром, крутнувшись, заструилась вдоль окопов, лейтенант Харук, внешне мало чем отличимый от рядового бойца, скомандовал по рации: «Вперёд, пока враги не окопались!» ‒ и в составе первой тройки выскочил из окопа. Выскочили и Земляков с Жуликовым, вместе с ними и новенький из пополнения, и в несколько шагов добежали до крайней усадьбы. Перед ней лежали остатки разбитой поленницы, Земляков метнул туда гранату, спрятался за дерево, и другие спрятались, и ринулся, перескочив поленницу, далее во двор и сад. За двором никого. Вернулись в хату, проверили её, и двор проверили; в загоне стояло две овцы, тотчас потянувшиеся к ним, скорее всего, от жажды, рассчитывая, что их напоят. Но с ними некогда было заниматься. Садом выскочили на соседнюю улицу, полоснули вдоль неё очередью. От соседних усадеб одна за другой выдвигались тройки, охватывали и зачищали хаты, дворы и скорее-скорее вдоль по улице, не давая противнику, если таковой где-то остался, организоваться.

На параллельной улице ‒ их всего было две, да и деревня небольшая ‒ около сорока домов, работал лейтенант Харук совместно с пополнением. Иногда доносились разрывы гранат, и было понятно, что работы не очень много, если выстрелы и разрывы раздавались сравнительно редко.

Старший сержант Силантьев продвигался медленнее, почти без стрельбы, лишь в самом конце улицы они неожиданно напоролись на очередь, скосившую бойца. Он скончался на месте, а засевший во дворе нацист, не успевший отступить, либо не захотевший, продолжал отстреливаться и отмахиваться гранатами. И тогда вперёд выдвинулся гранатомётчик и, жахнув гранатой с близкого расстояния, прекратил бессмысленное и глупое сопротивление. Ко двору подступило двое бойцов, метнули в раскрытые ворота по гранате, и, не особенно опасаясь, зашли во двор, обнаружив раненого нациста, возившегося с автоматом, и короткой очередью пришили его к бревенчатой стене, на которую он послушно откинулся.

Вскоре появился Харук, посмотрел на двухсотого:

‒ Ему уже ничем не поможешь… ‒ и вышел на противоположную окраину деревни, с которой удирали нацисты.

Лейтенант передал координаты, и минуты через три на поле вспучились разрывы мин, словно дымчато зацвели яблони.

Столь быстрый и неожиданный захват деревни никто не ожидал, и теперь надо было ждать ответной атаки, но не сразу, а после того, как они организуются и выступят с желанием доказать, что и они не самые худшие воины. А пока последовал приказ лейтенанта:

‒ Всем отход, на время укрыться в блиндажах, а после арты приступить к рытью окопов с южной стороны!

Скомандовал он вовремя, потому что не прошло и десяти-пятнадцати минут, как раздались первые разрывы арты. Нацисты, наверное, полчаса долбили, не жалея снарядов, по маленькой деревне, но ничего для себя полезного не добились, ни разу не попав ни в один из блиндажей. А когда обстрел закончился, лейтенант послал двоих наблюдателей на окраину с приказом: «Замаскироваться в укрытии и докладывать о возможном появлении противника».

С других сторон он также организовал наблюдение и сказал:

‒ Если бы не наш двухсотый, тот операцию можно было считать отлично проведённой, но в данной ситуации это говорить преждевременно.

Пока они обживались, неожиданно боец одного из постов привёл под конвоем пожилую женщину, на вид неряшливую и неухоженную пенсионерку. Но на войне на это никто не обращает внимания.

‒ Вы кто? ‒ спросил Харук.

‒ Марьяна Дьяченко…

‒ Местная?

‒ Да. В подполе с мужем ютились какую неделю, ‒ говорила она на смеси украинского и русского.

‒ Вы одна на хуторе? ‒ спросил Харук по-украински.

‒ Одна, четвёртый день уже.

‒ А шо так?

‒ Мыкола мой умер… Горе-то какое… Так вы украинцы? ‒ спросила она, услышав украинскую речь, и подобострастно улыбнулась.

‒ Русские!

‒ Русские? ‒ переспросила она. ‒ Тоже хорошие люди! ‒ и расплылась в окончательной улыбке.

‒ И что нам с вами делать?

‒ Так отпустите, уйду к своим… У меня дочка и сноха в городе живут. У них и остановлюсь.

‒ А кто же для вас свои?

‒ Где дочка ‒ там и свои, ‒ нерешительно ответила она и испуганно посмотрела на лейтенанта.

Харук, видимо, не знал, что делать с местной женщиной, и связался с ротным. Выслушав его, сказал:

‒ Дьяченко, мы вас и не удерживаем. Если есть желание уйти к своим ‒ скатертью дорога. За деревней ваши окапываются, перед деревней чистое поле, так что берите в руки белый флаг ‒ и к ним навстречу.

‒ Где же найти такой флаг?

‒ Наволочку к палке привяжите, ребята наши помогут. Лады?

‒ И что же, всё добро придётся оставить?

‒ Это уж сами выбирайте: либо погибать под обстрелами, либо спасаться у своих.

‒ Что же делать… ‒ сдержанно вздохнула она, умело скрывая радость.

‒ Помогите ей смастерить «флаг» и проводите до околицы! ‒ приказал лейтенант подвернувшемуся бойцу.

‒ Зря вы её отпускаете. В лесополосе не поймут вашего жеста. За нашу посчитают, хотя и говорила она по-украински. Они все, когда надо, прикидываются хохлами, а когда надо ‒ все по-русски лопочут лучше нашего.

‒ И что же мне с ней надо было делать?

‒ Вам виднее… ‒ хмыкнул Силантьев. Он был явно недоволен поведением лейтенанта, хотя спорить и доказывать ничего не стал, а Харук знал: прикажи он ему замолчать ‒ сразу замолчит и сделает невинный вид.

А это более всего не понравилось лейтенанту.

 

42

Когда Марьяна в сопровождении бойца ушла, Харук собрал сержантов и прямо сказал им:

‒ Готовьтесь к атаке. По данным воздушной разведки, нацисты окапываются вдоль лесополосы, к ним прибывает подкрепление, так что у нас будет весело.

‒ Но и нам есть чем ответить, ‒ сказал Силантьев, ‒ три АГСа подвезли.

‒ Это ли мне не знать, сержант, ‒ сказал Харук, интонацией напомнив о необходимой субординации.

‒ Сейчас их заглубляем, маскируем ‒ очень вовремя их доставили, в ближнем бою очень эффективны, ‒ продолжал гнуть своё Силантьев.

‒ Приказываю окопаться, пока есть время, ‒ твёрдо сказал Харук, не обращая внимания на Силантьева. ‒ Пригодятся окопы в дальнейшем или не пригодятся ‒ это другой вопрос. Но уж лучше, чтобы не пригодились, но, думаю, что этого не случится, если перед нами село Перевалово, и противнику не с руки оставлять подступы к нему открытыми. Так что ‒ за работу.

В оставленных блиндажах и окопах, в ближайших дворах набрали лопат, кое у кого имелись и сапёрные лопатки, и выдвинулись на противоположную окраину, за которой примерно в километре зеленела лесопосадка. Не забывали и о флангах. А если учесть, что с севера окопы уже имелись, да с блиндажами, то вскоре деревня будет похожа на мини-крепость. Как уж будут выглядеть окопы на самом деле ‒ бог весть, но при любой атаке или налёте будет хоть какое-то спасение.

Земляков копал вместе со всеми, и ему, и всем хорошо была видна Марьяна, шагавшая к лесополосе и размахивавшая древком с «флагом». Шла, несмотря на годы, шустро, чуть ли не бежала от чем-то не понравившихся российских солдат, в какой-то момент она остановилась, чтобы поправить сбившийся стяг, и в этот момент из лесополосы прозвучал одиночный выстрел снайперской винтовки. Марьяна упала на луговину, некоторое время удерживая стяг в руках, но очень скоро он опустился.

Многие из бойцов безмолвно наблюдали за этой картиной, пока кто-то не сказал:

‒ Ну, и звери!

Сержант Силантьев напомнил:

‒ Лишний раз убедились, с кем мы имеем дело.

Никто более не стал комментировать: молча копали и копали. Когда появился лейтенант Харук, Силантьев сказал ему:

‒ Зря мы отправили женщину. Её свои же застрелили, чтобы, видимо, под ногами не мешалась.

‒ А что с ней было делать? Это её выбор.

‒ Так ведь всё равно жалко.

‒ Сержант, давайте оставим этот разговор. Нам посылают подкрепление и, думаю, это неспроста. Командование не желает оставлять эту деревню, расположенную весьма удачно: на возвышенности, ручей в низине. Видимо, здесь готовится остриё для дальнейшего наступления на Перевалово.

‒ В любом случае по-нашему не будет. Наше дело исполнять приказы, а то, что помощь прибудет, это и к лучшему. Как говорится: двое-трое ‒ не как один, сани отнимут ‒ мы лошадь не дадим. Тогда вместе с окопами надо и блиндажи строить, пока дроны не расчухали наши замыслы. Они всегда появляются там, где возникают люди.

‒ Это предусмотрено. Пришлют несколько дробовиков. Выявите, кто из бойцов знаком с охотой, вот пускай здесь поохотятся.

Подкрепление прибыло среди белого дня на нескольких «Уралах», но остановились они не у самой деревни, а на отдалении и вразнобой, чтобы меньше привлекать внимание. И бойцы, поспешно десантировавшись с машин, проникали в деревню не гурьбой, а мелкими группами. Не прошло и получаса, как все они приступили к рытью окопов, устройству блиндажей. А чтобы защититься от активировавшихся дронов, по периметру расставили стрелков с охотничьими ружьями, и те вскоре начали их использовать, когда слишком наглые дроны стремились подлетать к бойцам на опасную для них близость. Когда сбили несколько, они поднялись выше, но и там их доставали ружейной картечью, из автоматов. Так что на их количество ответили своим количеством, и у них сразу пропала наглость, обычная при свободном поиске, когда они настигают одинокую машину или человека и начинают потешаться. А здесь дали по зубам, и они врассыпную.

Всё это хорошо, но они такой отпор просто так не простят, и наверняка скоро ударят артой, а для этого надо быстрее, как можно быстрее закапываться. Успели ли к начавшемуся вскоре артобстрелу, не понять, но в любом случае их усилия не пропали. При первых разрывах все упали на дно окопов, пока неглубоких, но это спасло от ранений, а то и от чего похуже.

Земляков оказался на дне окопа вместе со всеми, даже и не окопа, а заглубления, ниши, в которой не так-то просто поразить кого бы то ни было. Нырнул в окоп, полшага в сторону, прижался к грунту, и ты уже прикрыт почти со всех сторон. И только прямое попадание может показаться неприятным, но это ощущение будет недолгим и последним в жизни. Правда, об этом лучше не думать, а думать о чём-нибудь другом. У Землякова не выходила из памяти местная женщина, не пожелавшая переходить на нашу сторону. «Что ж, это её право, её выбор, ‒ думал он, ‒ тем более что у неё были ‒ теперь были ‒ дочь и сноха. Так что её понять можно, нельзя понять другое: как у нацистов хватило «мужества» застрелить женщину, шедшую к ним как к своим, и самодельный флаг помогал обратить внимание, что идёт гражданская женщина, украинка, без оружия, идёт за помощью и пониманием, и вместо того, чтобы подобающе встретить ‒ встретили пулей. И как расчётливо расправились. Видимо, с самого начала снайпер наблюдал за ней через окуляр прицела винтовки, имел возможность сто раз доложить, сто раз получить указание, и что ‒ все эти разы звучал приказ на уничтожение?! Неужели не нашлось какого-то иного приказа ‒ любого, спасавшего ей жизнь. Значит, не нашлось. Значит, символика флага не понравилась. Вот был бы национальных цветов, тогда кто-нибудь озадачился, и, глядишь, отдал приказ в пользу невинного человека, а иначе никак нельзя».

Сергей так накрутил себя мыслями, что не мог понять, что происходит с людьми, почему или отчего они становятся столь подлыми, что ими движет в такие минуты, что двигало снайпером, прекрасно видевшим, в кого он стреляет. Или ответ у них был наготове, на сто восемьдесят градусом перевёрнутый: «Мол, москали женщину не пощадили, как только могли, голимые звери!». А что, и такой вариант возможен, хотя их бесконечное враньё давно известно всему миру, и чем чаще они врут, а врут они всегда, тем сильнее отталкивают от себя тех, в ком ещё осталась совесть. В общем, думай не думай, рассуждай не рассуждай, а исправить их может только сила.

После первого обстрела через час последовал второй. Низко дроны летать почти перестали, зато в вышине зоркие бойцы имели возможность лицезреть несколько «птичек», правда, с большого расстояния было не понять чьи они: свои или вражеские. Обстрел продолжался двадцать минут, а когда разрывы утихли, и бойцы в окопах начали отряхиваться от земли, поступили сообщения от наблюдателей, что со стороны лесопосадки под прикрытием миномётного огня началось движение личного состава противника. И сразу же от Харука последовала команда: «К бою! Занять исходные позиции!». Были также переданы координаты наступающих, и через три минуты по ним открыли беглый огонь артиллеристы, и стало не понять, где чьи разрывы, когда начали лупить и по лесопосадке, то вообще всё смешалось в один большой дымный клубок, растекавшийся в стороны, создавая дымовую завесу для наступающих и обороняющихся. Когда обстрел со стороны противника прекратился, некоторые нацисты проникли к позициям оборонявшихся метров на сто пятьдесят, и Земляков с Жуликовым одновременно увидели их.

‒ Мой какой? ‒ спросил Жуликов.

‒ Ты слева от меня стоишь, значит, твой левый, давно бы это надо знать! Стреляй, чего смотришь!

Жуликов стрельнул раз, другой в согнувшуюся фигурку, бежавшую на их позицию, но не попал, и Сергей срезал «жуликовского» нациста короткой очередью, а после и «своего» завалил.

‒ Вот это класс! ‒ отозвался Жуликов вроде просто, но получилось театрально.

‒ Не болтай! Новые появились!

На этот раз Жуликов не промахнулся, да и Земляков не отстал.

Только они распалились, невольно прислушиваясь к звучавшим выстрелам, слившимся в единую трескотню, как ветер отнёс дым от разрывов снарядов и они увидели бежавших в сторону своей лесополосы противников ‒ тех, кому из них удалось спастись при этой атаке. Им стреляли вслед, но более потехи ради, и одного всё-таки ранили. К нему подбежал другой, по двоим сразу открыли огонь из нескольких стволов, и оба они завалились на непаханую луговину.

Это тоже не обошло внимание Землякова и он подумал: «Вот в этом случае, если по-человечески, надо было бы отпустить их, но нет ‒ положили! ‒ и он не мог своё сожаление никому высказать, заранее зная ответ: ‒ Тогда бы и меня самого не пощадили, всех собак навешали! Так что знай и помни, Земляков, ‒ сказал он себе, ‒ о чём и когда можно говорить, а когда надо держать язык за зубами. Вспомни себя и сразу по-другому заговоришь. И не вправе ты осуждать других, если тебя никто не осуждает, тем более, когда сегодня у всех на глазах разыгралась трагедия с украинской женщиной».

До вечера нацисты ещё дважды ходили в атаки, но всякий раз они были одна слабее другой, и их успешно отбивали, чем невольно россияне поднимали себе дух, тем более что раненых почти не было, а двухсотых ‒ тьфу-тьфу-тьфу ‒ и вовсе ни одного. Так что на памяти Землякова это был один из самых успешных дней в его в общем-то недолгой фронтовой службе. А то, что будет завтра, завтра и станет известно. И здесь надо жить одним днём, ибо нет ничего глупей о чём-то загадывать. «Будет день, ‒ как говорили древние, ‒ и будет пища!».

 

43

Взвод, в какой недавно назначили Александра Харука командиром, считалась невезучим у лейтенантов. Постоянно с ними какие-то приключения происходили, до самых печальных включительно. До Харука командиром считался лейтенант Зимин, но у него то ранение, то пневмония, а недавно и вовсе, как говорится, на ровном месте упал и сломал руку. И это череда, видимо, надоела командованию полка, и на место Зимина прислали Харука ‒ прошлогоднего выпускника общевойскового училища. Родом Харук был из Сибири, где в Красноярске у него остались мать с отцом, сам он по молодости был неженатым, о женитьбе пока не думал, был у него ещё дед по линии отца, отговаривавший его три года назад, тогдашнего первокурсника, от учёбы в военном училище, когда началась Специальная военная операция. Деда он тогда не послушал, остался при своём мнении, чем вызвал его недовольство. Отец же отреагировал нейтрально: «Поступил ‒ учись. Надо было раньше думать!».

И вот он отучился, получив лейтенантские погоны, и в августе того же года был ранен в руку при защите Малой Локни, успешно пролечился, побывал в санатории, и осенью вернулся в свою часть, месяц отслужил при штабе, имея ограничение к службе по ранению, а после месяца его вернули в штурмовую роту, где он проявил себя, несмотря на молодость, толковым офицером. В операцию «Поток» он не попал из-за того же недавнего ранения, зато отличился в боях на Сумском направлении. А тут и новое назначение обозначилось, когда стало понятно, что в штурмовом взводе, где по сути командуют один сержант, а второго будто и нет, хотя так и должно быть, если один считается комзвода, а второй командиром отделения, хотя и старательные оба, даже толковые, особенно старший сержант Силантьев, отличавшийся повадками прирождённого воина, но с дисциплиной во взводе всё-таки были и есть проблемы. Особенно это было заметно в походе по трубе, когда сержант Силантьев, по сути, в одиночку командовал своей группой, а нынешний сержант Громов был рядовым. Хотя всё тогда обошлось без жёстких эксцессов, но кое-какие эпизоды, видимо, остались в чьей-то памяти. Взять того же «Спутника». Крепкий командир, как воин ‒ ещё крепче, но и он что-то мог запомнить и выдать, при случае, некие рекомендации. И это в общем-то правильно: нельзя же часто быть слишком мягким и покладистым, иногда ради общего дело необходимо и настоять в принятии серьёзных решений, а попросту ‒ быть гибким в тактике и твёрдым в стратегии. Но где сейчас находился «Спутник», никто не знал, а спрашивать не решались, да и если спросишь ‒ у кого? ‒ не получишь вразумительного ответа, хотя, надо думать, неспроста капитана Зотова прислали.

Александр Харук знал о смене ротного, но что это кому-то даёт. Ничего. Поэтому и не спешил утверждаться за счёт сержанта. Он ничего в нём не заметил отрицательного с первых минут: знающий, инициативный, когда необходимо. Правда, склонен к отстаиванию своей подчас сомнительной правоты, но это до принятия решения непосредственным командиром, когда же получен приказ ‒ здесь он стопроцентно исполнителен, но и исполнительность у него двоякая. Вот взять вчерашний случай с женщиной, погибшей от рук снайпера противника. Вроде согласился отпустить её, будто он командир во взводе, а сам, наверное, фигу держал в кармане. И ещё ему явно не понравилось, что кто-то говорил с женщиной по-украински. «Ну, говорил я. И что? ‒ сам себе задавал вопрос Александр. ‒ Если ей так было удобнее общаться. Нам что, брать пример с нацистов? Нет, брат сержант, в таком случае нам с тобой не по пути. И вполне понятно твоё подковёрное шипение ‒ не нравится тебе ходить под моим командованием, только и всего. Привык сам быть командиром, хотя и мелким, но всё же. Но это, как говорится, кто на кого учился, хотя и это не совсем верно: если нет в душе понятия сопричастности, то никакое образование не спасёт, а подчас лишь принесёт «многие печали», как говорит мой отец-украинец. И беда наша теперь в том, что мы ищем врагов вокруг себя, и находим, надо признать, потому что их много в военное время, но это всё же другой разлив, а уж чтобы вот так выказывать себя ‒ это уже явный перебор, дорогой сержант. Да, старший, извиняюсь! Так что твоя душа мне стала очень понятна. Для этого даже не понадобилось долго общаться. Как говорила моя русская мама: «Сову видно по полёту». Выражение народное, поэтому оно очень верно помогает определить: кто есть кто. И сам я себя считаю наполовину русским, наполовину украинцем, но воюю за Россию, потому что родился в ней, вырос, получил образование и всё это вполне согласовывается с этой темой».

На эту тему, которую неожиданно нашёл для себя Харук, он более не хотел рассуждать, вполне понимая, что в ней много личных амбиций, даже и не амбиций ‒ на фронте не до них. На фронте одна амбиция: внятно сказать: «Так точно!», «Слушаюсь!» ‒ вот эти амбиции и необходимо исполнять. Поэтому сейчас не то время, чтобы заниматься отвлечёнными размышлением. Со временем всё станет понятным, кто есть кто, а сейчас перед ними стоят иные задачи.

Остатки дня прошли в относительном спокойствии, если не считать охоты на дронов, но и они вскоре почти пропали, когда их водители поняли, что в этой деревне теперь появилась новая забава у бойцов. Зелени на деревьях к этому дню вполне хватало, за каждым кустом можно надёжно укрыться, из них палили из дробовиков будто на утиной охоте. Иногда по какому-нибудь заблудившемуся или отставшему дрону одновременно стреляли с разных сторон, он пытался постоянно менять курс, но правило упреждения при охоте никто в деревне не отменял. В большинстве своём при падении одни взрывались, другие, не решавшиеся нарушать покоя бойцов, расстреливали сами бойцы из автоматов, чтобы не оставлять потенциальную опасность поблизости да на ночь глядя. Всё-таки, что ни говори, а ночь ‒ тревожное время, если знаешь о близком расположении врага, но не знаешь о его намерениях.

Перед наступающей ночью, как обычно, сержант Силантьев расставил посты охранения в своём секторе и возвращался к исходной точке, когда услышал внезапно надвигающийся жужжание винтов дрона, выскочившего из-за высоких лип. Так получилось, что «охотники» к этому часу утолили охотничьи инстинкты и занимались кто чем. Понятно, дрон только этого и дожидался, и незамеченным выскочил из-за деревьев и прицельно сбросил гранату, которая, трепыхаясь стабилизатором, приземлилась аккурат в ногах Силантьева. От взрыва его подбросило, в воздухе он опрокинулся и плашмя повалился на зелёную и дымящуюся луговину. Произошло всё так стремительно, что два бойца, ранее заметившие сброс и не успевшие окликнуть Силантьева, тоже пострадали, но не так фатально. Они лежали на луговине, корчились от боли, корчился и сержант, но недолго. Он пытался одной рукой дотянуться до аптечки, и, не дотянувшись, обмяк, откинул от себя руку, словно она была привязанной… К бойцам бежали на помощь от ближних блиндажей, помогли раненым перетянуть жгутами руки и ноги; хотели и Силантьеву помочь, но в помощи он уже не нуждался.

Услышав взрыв, лейтенант Харук выдвинулся к месту происшествия и прибыл даже ранее санинструктора. Тот вколол обезболивающее раненым, перебинтовал их, одному наложил шину на сломанную ногу, и, связавшись со своей службой, доложил:

‒ В Мокне один двухсотый, двое трёхсотых, один из них требует срочной эвакуации из-за сильной потери крови. ‒ Ему что-то ответили, он матом прикрикнул на кого-то: ‒ Ещё, …, одно слово и будешь завтра на передовой! Чтобы через полчаса была машина, и свяжись с дроноводами, пусть обеспечат хоть какое-то прикрытие… Ничего знать не хочу. Я всё сказал!

Лейтенант Харук слышал перепалку санинструктора и подумал: «Вот кого надо в командиры выдвигать! А то расслабились наши, героями себя почувствовали, по деревне как у себя дома ходили. ‒ Но всё-таки не это главное, а то, от чего содрогнулась его душа и наполнилась ужасом, это когда увидел Силатьева бездыханным и сильно посечённым. ‒ А ведь совсем недавно я, лейтенант Харук, разобрал его по косточкам, пытаясь докопаться до его сущности, а зачем это всё. Разве на фронте этим надо заниматься, терзая свою душу и пытаясь копаться в чужой. Нет, брат, полумоскаль-полухохол, рано тебе лезть в те сферы, где мало понятного, что могло быть правильно воспринято и оценено. Не дорос ты пока до понимая своей сущности. Учись у таких, как Силантьев. Что ни говори, а он всё-таки был человек дела».

Немного позже сходил на место происшествия и Земляков. Силантьева к этому времени перенесли под навес, двое раненых лежали там же. Деревню вновь взяли под охрану противодронщики, и если сам хутор они могли прикрыть, то более волновала дорога до деревни и обратно. Но по тому, как санинструктор орал в рацию, можно было надеяться, что машину по пути прикроют дроны. А там уж как получится, как Бог попустит.

Земляков приоткрыл тряпицу, посмотрел на бледное, с пятнами застывшей крови лицо Силантьева, перекрестился, почему-то подумал о его жене, которая так не хотела его отпускать, а хотела, чтобы он служил рядом с домом, не понимая, что от её хотения ничего не зависело, о его малолетних дочках ‒ и всё перевернулось в душе, и она скисла, сразу улетучился недавний настрой, когда отбили сегодня две атаки и даже не ринулись преследовать ‒ зачем рисковать, если каждое такое преследование, как правило, заканчивается ничем в лучшем случае, а чаще добавляет раненых. И это в лучшем случае. Тем более, если нет в планах приказа о начале собственного наступления, а играть в игру: «туда-сюда ‒ обратно» ‒ всем давно надоело. Если уж наступать, то наступать, если уж отступать, то отходить на заранее подготовленные позиции. Это в идеале, а в жизни бывает всякое. Тут уж как масть ляжет или приказ командира укажет.

В этот вечер Земляков опять стоял в карауле в паре с Жуликовым, и теперь, кроме него, и не было никого из знакомых, не считая Громова. Он подумал о тех, кого не стало в последние месяцы, и их набиралось солидно. Если начать вспоминать, то и не вспомнишь всех сразу. Все они разные, по-разному их узнавал, относился, но всё равно они были свои, жили одной семьёй, делились глотком воды, если вспомнить трубу, ломали галету пополам и вообще… Редко встретишь такое на гражданке, хотя и здесь хватает хитромудрых, но здесь их быстро обтёсывают, даже обламывают, а сама жизнь подчищает. Чего уж говорить, если надёжных парней здесь сразу видно, а горлохваты они сами собой растворяются, ибо понимают, что здесь не то место, где можно брать на слабо. Здесь всё по-иному. Даже разговоры другие. Никто зря языком не треплет. Если только перед надёжным человеком у кого-то душа немного раскроется. А то поговори с тем же Жуликовым. Вроде и совестливый парень, а всё равно в нём какая-то червоточина. То наврал про картёжников, а за такое враньё в определённых местах спросили бы, и строго, то вот сейчас пристал с одним и тем же вопросом, дважды повторил:

‒ Кто теперь замкомвзвода будет? Громов?

‒ Если знаешь, то зачем спрашиваешь?

‒ Ну а всё-таки?

‒ Тебе-то не всё равно.

‒ Мне, конечно, всё равно, но всё-таки.

‒ Макс, ну неужели непонятно, что будет тот, кто старше нас по званию. Ну не мы же с тобой, когда есть Громов.

‒ Значит, Громов…

‒ Отстань, ‒ Земляков даже отвернулся, чтобы не видеть Жуликова, без зла подумал о нём: «Вот таких и разводят на мелких буераках».

И опять Сергею вспомнился Силантьев: как познакомился с ним, как он делился водой, и вообще он своеобразным был. Упрямым, любил, когда касалось дела, чтобы всё было так, как он сказал. И ещё вспомнил, что недавно говорил о нём, как о фронтовом долгожителе, но ещё тогда мелькнула тревожная мысль, а теперь она по-настоящему прилипла, только другим боком. Оказывается, нельзя так не только говорить о ком-то, но и думать. Всё это притягивает сглаз, дурное предчувствие, от которого потом никуда не денешься. При этом действуют не какие-то внешние силы, а собственная душа тяготит, пленённая поверьями, и чем более веришь в них, тем они становятся привязчивее. Вспомнив Ярика, он постарался более не думать о нём… Зато вспомнился Медведев из лесного края. Век, казалось, не разговаривали, и вот он стоит среди сосен и старается привлечь внимание. «Ты чего?» ‒ спросил у него Сергей. ‒ «Да вот же они, маслята!». «Так рано ещё, май только?!» ‒ «А у нас их полно!». «Запомни и не радуйся: ранние и обильные грибы ‒ к войне!». Он ещё что-то хотел сказать, но почувствовал толчок в бок:

‒ Сергей, атас, лейтенант!

Земляков очнулся ‒ оказывается, заснул! ‒ моментально встряхнулся, и хорошо, что Жуликов предупредил и были сумерки ‒ успел согнать сонное выражение и встретить Харука докладом:

‒ Товарищ лейтенант, пост номер два несёт караульную службу!

‒ Нарушений не имеется?

‒ Никак нет.

Лейтенант в сопровождении автоматчика ушёл, а Земляков подал руку Жуликову:

‒ Спасибо, что предупредил. Я ведь, такой-сякой, сны изволил смотреть.

 

44

На следующий день рано утром в деревню прибыло подкрепление. Сразу стало понятно, что это неспроста. Вроде и гула машин не было слышно, если не считать их молниеносного ночного марш-броска, когда с них сгрузили десятки цинков с патронами, охапки гранатомётов, и обошлось без рокота БМП, а новые бойцы всё прибывали и прибывали. И тогда стало ясно, почему подняли «местных» ‒ не иначе как для наступления. И цель по-прежнему одна, теперь общая: лесополоса и далее ‒ село.

В разгар суматохи Землякова окликнули, сказали, что его разыскивает какой-то боец с позывным Медведь! «Вот те раз ‒ появился Мишка-косолапый! ‒ обрадовался Сергей и подумал: ‒ А чего меня разыскивать, если мы с одного взвода!» ‒ и начал шнырять среди своих же. И чуть ли не наткнулся на него ‒ стоит, о чём-то с лейтенантом разговаривает. Дождался Земляков, когда они поговорят, но ждал недолго: чего перед наступлением разговоры говорить. Только Медведев отступил от взводного, Земляков тут как тут ‒ за плечо схватил:

‒ Мужчина, далеко собрался? ‒ и развернул Медведева к себе.

‒ Мать честная! ‒ заулыбался Медведь. ‒ Какая встреча!

‒ Кто бы иной тебе руки не подал, а я вот стою рядом и улыбаюсь. Почему не позвонил? Явился как снег на голову в середине лета. Когда прибыл-то?

‒ Вчера, раньше времени из дому смотался. Примерно твоим путём добирался.

‒ Раньше-то из-за чего?

‒ Сам должен догадаться… Из-за жены. Она всю плешь проела. Я даже постарел на несколько лет ‒ руки-ноги трясутся.

‒ А постарел-то чего?

‒ Постареешь, когда из тебя кровя каждый день пьют. Да ты же сам знаешь, как жёны «любят» провожать мужей. Не приведи Господь выдержать такие проводы от обычной жены, а от беременной ‒ тем более. Я и так её уговаривал, и эдак ‒ ревёт и ревёт, и никакого уговору не понимает. Мол, на кого я её оставляю?! А я сделал просто: собрал её шмотьё, кошку в сумку затолкал и на машине отвёз Валентину к её же родителям ‒ чего ей одной куковать. Она вот-вот должна уйти в декретный отпуск, вот, говорю ей, и готовься: по дому родителям слегка помогай, чтобы не залёживаться, гуляй по посёлку, вяжи будущему сынишке носочки ‒ и сама будешь спокойна, и я вместе с тобой…

Значит, всё-таки сыночек будет? Не зря сон видел в трубе?!

‒ Так и есть. Ладно, а ты-то как? Давно воюешь после отпуска?

‒ Да уж несколько дней. Тут и недолго со счета сбиться. У нас тут как партизанская война: сначала мы их вышибли из этой деревни, а теперь они свои «наступы» организовывают. Развлечений немного: послушать арту перед подготовкой к их броску да погонять дроны над деревней. Это вообще забавой стало. Они даже стали облетать нас стороной… Да, а вчера всё-таки сержанта нашего достали.

‒ Ярика, что ли?

‒ Его самого. Слыхал уже? Почти прямое попадание гранаты с дрона. На месте скончался, а заодно и двух бойцов ранило. Вот такая история. Сержант год провоевал без ранений, а в безобидной ситуации получил прилёт.

‒ Так всегда и бывает. Кого-то вместо него назначили замкомвзвода?

‒ Младшего сержанта Громова. ‒ «И этот следом за Жуликовым», ‒ подумал Земляков о Медведеве. ‒ Ну, ты его знаешь. В трубе с нами был.

‒ Это который стихи читал?

‒ Он самый. С лейтенантом новым ты уже познакомился, только что разговаривал с ним.

‒ Как он?

‒ Разве за несколько дней узнаешь человека. Вроде нормальный.

‒ Земляков! ‒ кто-то окликнул Сергея, он оглянулся, а Громов на подходе.

‒ Товарищ сержант, к нам пополнение!

‒ О-о! ‒ удивился Громов, увидев Медведева. ‒ Старая гвардия! ‒ и подошёл, пожал руку.

‒ Да, Володь, это я. Уж извини, что не по уставу обращаюсь, но это между нами. Соскучился по ребятам ‒ как к себе домой вернулся. На гражданке хорошо, но там каждый за себя, а здесь друг за друга цепляются.

‒ Это так и есть, ‒ вздохнул Громов. ‒ Ладно, ребята, и я не по уставу, между нами. А сейчас разбегаемся и готовимся к наступлению. Наша арта заработает, ‒ он посмотрел на часы, ‒ через пять минут. Да, возьмите к себе Жуликова ‒ пусть продолжает учиться молодой.

Сержант удалился, а Земляков улыбнулся:

‒ Вот так, Мишка-Мишутка, начинаем всё сначала! ‒ и перекрестился.

Максиму Жуликову сержант, видимо, сказал то же самое, и когда тот появился перед ними, то доложил:

‒ Товарищи старики, прибыл в ваше распоряжение!

‒ Видал, какой молодец у нас объявился, ‒ обратился Земляков к Медведеву. ‒ Через несколько минут в атаку пойдём, а он шутить изволит.

‒ Так лучше мандраж выходит… ‒ попытался улыбнуться Жуликов.

‒ Ладно, мандраж, более в бою не спрашивай, в кого стрелять: в левого или правого.

‒ Вы о чём? ‒ удивился Медведев.

‒ Он знает, ‒ и приятельски похлопал Жуликова по плечу. ‒ Всё, ребята, снаряжаемся!

Они вышли вереницами к околице, держа дистанцию, и, дождавшись арты, ударившей по лесополосе перед Переваловым, очень быстро, почти бегом, преодолели семьсот-восемьсот метров, и залегли, готовые к отчаянному броску сразу, как только смолкнет обстрел. Самые нетерпеливые и при обстреле продолжали помаленьку ползти, стараясь как можно теснее приблизиться к вражеским окопам среди посечённых деревьев. Все, кто двигался впереди, опасались мин, но их почему-то не было, словно противники поверили в собственную непогрешимость, и заниматься минами им было не по чину, да и близко уже к себе и поэтому опасно. Либо они привыкли, что постоянно сами ходят в атаки, а противник отсиживается в деревне, ну, вот и дождались, когда он, забыв о обо всём, настырно пошёл вперёд.

Когда же обстрел разом прекратился, то раздалась негромкая команда: «В атаку!», и лейтенант Харук первым поднялся и, пригнувшись, побежал под нашим огневым прикрытием с флангов на пока ещё молчавшие окопы. Но не успел он до них добраться, как раздались выстрелы противников, сначала редкие, но сразу получившие ответный шквал от наступавших бойцов, сами себя поддерживавших огнём, которым терять было нечего, хотя у них не имелось никакой защиты, кроме броников, куража и собственной храбрости. И вот кто-то уже оказался во вражеских окопах, кто-то сцепился в рукопашном бою, и отовсюду раздавались короткие очереди, разрывы гранат, а в перерывах между взрывов со всех сторон доносилась неубиваемая матерщина, словно бойцы в один миг забыли все другие слова. Расправившись с блиндажами, они потекли ручьями по окопам, гоня впереди себя беспорядочно отстреливающихся нацистов, видимо, не ожидавших от наступавших звериной ярости, в которой они, забыв обо всём, добивали раненых, споткнувшихся ‒ всех, кто держал в руках оружие, а его почему-то держали все, даже находившиеся в критической ситуации, словно автоматы могли им помочь на том свете.

Когда добили всех сопротивлявшихся в окопах, кого-то оставив у своих раненых, выскочили на противоположный край лесопосадки и увидели по флангам убегавших в сторону села нацистов; кто-то попытался по ним стрелять, но расстояние не позволяло вести по-настоящему прицельную стрельбу, а попусту жечь патроны не хотелось.

‒ Там, кажется, наш Жуликов ранен! Пошли к нему! ‒ позвал за собой Земляков Медведева. ‒ А ты хорош: только приехал ‒ и сходу линию обороны пробили!

‒ Это не я всех завёл, а лейтенант. Первый раз такого вижу!

Жуликова нашли почти сразу, помня, где заходили в окопы. Он полулежал, левая кисть у него была перемотана бинтом, сквозь который проступила свежая кровь, а сам он был бледнее бледного.

‒ Рассказывай, что случилось? ‒ спросил Земляков, усаживая Максима повыше.

‒ С этим вот столкнулся, ‒ указал он кивком и глазами на нациста, лежавшего неподалёку с торчащей над ключицей финкой. ‒ Он внезапно выскочил из «штанов», раздумывать было некогда, если столкнулись нос к носу: он из-за поворота окопа, и я из-за поворота. Ну и сцепились, не успев стрельнуть, я вообще сначала подумал, что это наш. Он за нож, и я за нож, подсёк его подножкой и, когда уж падали, отбил его руку и в падении всадил ему в шею финку…

‒ Ну ты крут, парень! ‒ удивился Медведев. ‒ Вроде и с виду простоват, а по сути, герой. Где только научился этому?

‒ Ерунда. В десантном спецназе немного показывали. Потом на матах боролись до потери пульса: один на один, один против двоих, троих ‒ всякие варианты были. Так что в памяти кое-что осталось и руки что-то помнят. Да ещё Земляков воодушевил, рассказал, как он одного так же завалил.

Медведев посмотрел на Сергея, и тот с понятием моргнул ему.

‒ Ну, этот чему хочешь научит! ‒ сделал вид, что не удивился, и еле заметно улыбнулся Михаил. ‒ А ты ‒ молодец. Руку-то сильно ранил?

‒ Мякоть на ладони рассёк о чужой нож.

‒ Главное, чтобы жилы не порезал. Обезболивающий делал?

‒ Да, какой-то пацан жгутом кисть перетянул, укол поставил.

‒ Миша, побудь пока с Максимом, пойду санинструктора найду. И надо будет всех раненых, кого возможно, собрать в одно место, лучше в блиндаж завести или занести, да побыстрее действовать, а то нацисты артой вот-вот ответят, ‒ сказал Земляков.

И, выпрямившись, увидел санинструктора, махнул ему. Тот подошёл, осмотрел руку Жуликова, спросил о месте ранения, сказал ему:

‒ Запомни время, когда жгут наложили. Переведите его в центральный блиндаж ‒ там будем и двухсотых собирать.

Когда Жуликову помогли подняться и было повели в блиндаж, он спохватился:

‒ Это не дело.

‒ Что такое? ‒ всполошился Земляков.

‒ Финка… ‒ Он подошёл к поверженному нацисту, выдернул нож, вытер о его куртку, толкнул в ножны. ‒ Вот теперь можно идти!

 Земляков хотел сказать, что и нож, и автомат, и всё другое прочее придётся сдать старшине, прежде чем повезут в полковой госпиталь, но не сказал ‒ не стал лишать парня чувства собственной победы. «Для тебя, парень, это действительно, победа, да ещё какая! Где-то ты простофилей оказался ‒ дал себя на деньги развести, а здесь что-то с тобой произошло этакое, что будь оно при тебе в тот момент, думаю, не стал бы сопли жевать ‒ быстро бы разобрался, у тебя к этому всё есть. Ты и без финки теперь не растеряешься при встрече с тем подонком!» ‒ подумал Земляков и совсем иными глазами посмотрел на товарища.

Когда они отвели Жуликова в блиндаж, долго ждать машины эвакуации не пришлось, будто она находилась где-то рядом, возможно, в садах. Медведев и Земляков помогли загрузить пятерых раненых и трёх двухсотых. «Буханка» сорвалась с места и помчалась назад через деревню.

‒ Ты-то как? ‒ спросил Земляков у Медведева. ‒ Быстро же ты вошёл в бой. Мы, как заняли деревню, несколько дней сидели в ней. И было непонятно: кого ждём, чего дожидаемся. Сначала думали, что дожидаемся трёхдневного объявленного перемирия, но оказалось, всё просто: Медведев прибыл! Вот он и задал нацистам шороху! Аж пятки у них сегодня сверкали!

‒ Не балаболь, Земляк. Всё у тебя легко и просто получается… Поле-то твоё как?

‒ Пшеница растёт, что ей сделается, правда, перед маем похолодание пришло, но дождичек прошёл ‒ это на пользу. А временный холод ‒ ерунда, только вегетация немного замедлится. Зато потом всё нипочём будет всходам, ‒ радостно говорил он словами свояка Валеры.

‒ А мой трактор отдали. Говорят, ты пока воюй, а мы другого работника нашли. Так что опасаюсь, когда вернусь, мне и вовсе работы не будет, и негде её будет взять в нашем посёлке.

‒ К нам переедете жить. Вместе будем пшеницу выращивать. У нас механизаторы ой как нужны, особенно непьющие.

‒ Ты же говорил, что и у вас работы нет.

‒ Это когда было. Сейчас к этому все возможности имеются.

‒ На «дядю» работать?

‒ Это кто как приспособится.

 

45

Как и предполагали, вскоре заработала вражеская арта. Начала она дружно, но по словам Громова, была быстро подавлена контрбатарейщиками, а вскоре будто и не было её. Зато с российской стороны огонь перенесли на Перевалово, где укрылись выжившие нацисты, и утюжили долго и активно.

Лейтенант Харук ходил по окопам и взбадривал бойцов:

‒ Не расслабляться. Пополняем запасы БК, воды и через полчаса новое наступление, пока наша арта не будет давать им возможности высунуться!

‒ Опять по чистому полю будем ломиться? ‒ спросил кто-то. ‒ А вдруг там мины?

‒ Сами же видели, как они драпали? Ни один не подорвался. Да и не ждали они нашего наступления в этом месте, сосредоточили силы на другом направлении, а мы их теперь с фланга атакуем!

Землякову и Медведеву особенно и собираться не надо, если пустые магазины они набили сразу после убытия Жуликова, а более они и не потратили в скоротечной и злой утренней атаке.

‒ Ты это, ‒ предупредил Земляков друга, ‒ много не пей воды, а то ещё не успел растрясти домашний живот ‒ наступать будет тяжело.

‒ Когда человеку нечего сказать ‒ он говорит о чужом животе. Давай-ка по гранатомёту возьмём ‒ пригодятся ведь.

‒ Вот и возьми себе, а мне с «калашом» и гранатками неплохо, да ещё ножик острый имеется на всякий случай ‒ как он Жуликову помог. Не будь ножа, неизвестно как всё обернулось бы для Максима.

‒ Я тебя не неволю. Думай сам. А мне сержант приказал, учитывая мои габариты. Не тебе же доверять такое грозное оружие ‒ при выстреле отдачей опрокинет.

‒ Ля-ля ‒ тополя, ‒ шутливо поддразнил Земляков.

‒ Да, а чего ты Жуликову намолол про своё геройство с ножом? Без меня, что ли, чего-то было?

‒ Да так я ему сказанул, когда он достал вопросами. Пошутил, а он это всерьёз принял.

‒ Всё понятно: втравил парня…

‒ Зато он не растерялся, когда случай представился, а так мой пример у него в мозгу сидел. Вот и спасся этим.

‒ Ладно, считай, что поверил я тебе.

Лейтенант по-прежнему ходил вдоль блиндажей, поглядывал на часы и небо, опасаясь дронов, но дроноводы, видимо, наученные неприятным опытом и зная, что их истребители переместились в район лесопосадки, и не думали гоняться за ними. А от лесопосадки да крайних усадеб села всего-то метров триста. Один рывок, и на месте.

Они пошли в наступление, когда артиллерия продолжала долбить по первой линии домов, и было такое ощущение, что бойцы сами лезут под свои же снаряды. Но нет, когда оставалось метров сто, арта прекратила огонь, зато раз и другой жахнули по врагу гранатомётчики, в том числе и Медведь отличился. Он выстрелил, поменял «морковку», гордо посмотрел на Землякова и продолжил наступление. Пока враг не начал отстреливаться, а как начал, то оставшиеся метры проскочили мигом, и, укрывшись кто за чем, начали полосовать ответным огнём.

Кто в этом преуспел более, сразу не понять, но первые дома они заняли относительно легко, потому что они оказались пустыми, лишь в двух пришлось пострелять, там, где, видимо, сидели наблюдатели, выстрелами предупредившие о наступлении противника. А вот на второй улице их редкие тройки встретили значительным огнём, и они сразу залегли, оценивая обстановку.

‒ Здесь надолго застрянем! ‒ предположил Медведев. ‒ В этих кустах и сараях сколько хочешь можно обороняться. И делать ничего не надо. Лежи под зелёным кустом и постреливай в москалей.

‒ Миша, не умничай! Хватит трындеть под руку.

Пока они пытались острить, к ним из тыла подоспел на полусогнутых новый боец ‒ раскрашенный конопушками, покрасневшими от натуги.

‒ Ты кто? ‒ спросил Земляков.

‒ Из пополнения. Сержант к вам послал взамен выбывшего.

‒ Он попозже это сделать не мог? ‒ спросил Сергей, но не услышал ответа. ‒ Опыт есть?

‒ Да, месяц воюю.

‒ Тогда прикрывай нас с Михаилом, ‒ указал на Медведева. ‒ И вообще действуй по обстановке. Как зовут?

‒ Барсов Матвей.

‒ Звучит… Меня Сергеем зовут. Михаил, ‒ окликнул Земляков Медведева. ‒ К нам пополнение.

‒ Я не против.

Они залегли и наблюдали за ближайшим домом, стараясь выявить хоть какое-то движение в окнах или около него. Чтобы не скучать и не теряться в догадках, Земляков полосонул по одному окну и по-другому, и неожиданно в ответ раздалась длинная пулемётная очередь. Успел пригнуться, но с запозданием. Попади нацист ‒ остался бы он сейчас без головы.

‒ Жахни по среднему окну из гранатомёта! ‒ попросил он Медведева.

Медведев кивнул и долго прикладывался, ища лучшую точку для выстрела. Кажется, нашёл, жахнул. В ответ тишина. Словно там никого и не было.

‒ По веранде! ‒ шепнул Земляков. ‒ Кто-то туда перебежал и дверью стукнул.

Медведев выстрелил повторно, на веранде что-то глухо упало и раздалась долгая пулемётная очередь, от которой высыпались почти все стёкла.

‒ Молодец, ‒ похвалил Земляков. ‒ Это он в агонии полосонул. Возможно, там и нет более никого. Сейчас проверю.

Он пополз, извиваясь между смородиновыми пахучими кустами. Медведев крикнул: «Куда?!», но Земляков отмахнулся и, пробравшись с угла дома, метнул в разбитое окно гранату. От взрыва вылетели остатки стёкол, Сергей, положив автомат на подоконник, сиганул в окно, проверил комнаты ‒ в них никого не было, прошёл на веранду и увидел на полу среди осыпавшихся стёкол злобного нациста с окровавленным лицом и ручным пулемётом в руках… Сергей выглянул из веранды, помахал Медведеву:

‒ Доложи Громову, что мы большие молодцы, и спроси, что далее делать.

Медведев доложил, спросил у сержанта о дальнейших действиях. Тот ему что-то ответил.

‒ Ну и что сказал? ‒ спросил Земляков; Барсов Матвей в это время молчал, наблюдая за «стариками».

‒ На третью улицу пока не выходим, зачищаем до конца эту и не забываем о первой. С дальней стороны идёт группа, а мы им навстречу.

‒ Тогда перебираемся к следующему дому!

Проломив забор между участками, они зашли к дому с тыла, и, приготовив гранату, Земляков собрался сначала метнуть её на веранду, и уж было замахнулся, но раздалась обычная короткая очередь, неожиданно сразившая его; падая, он сумел лишь отбросить от себя взведённую гранату и она взорвалась метрах в шести, а сам он, подломив одну ногу, опрокинулся навзничь.

«Что это я, ‒ мелькнуло в голове у Землякова, и она поплыла. ‒ Неужели и меня достали?!» ‒ и это было единственное, о чём он успел подумать.

Медведев полосонул из автомата по веранде, но, видимо, опоздал, и тот, кто стрелял, выскочил через двор, грохнув воротами, и было слышно, как он ломился сквозь садовые кусты. Догонять его было бессмысленно, и Михаил вернулся к Землякову, упал перед ним на колени и не смог без дрожи во всём теле смотреть на него… Пуля, разбив нижнюю челюсть, прошла через неё и вышла в шее. Сергей был без сознания, и что-то предпринимать было бесполезно.

‒ Санинструктора надо вызвать! ‒ напомнил Матвей.

‒ Поздно…

Сергей находился в коме, но сердце пока работало, а сам он пытался дышать разбитым горлом, но это плохо получалось ‒ он больше хрипел и булькал кровью, чем дышал… Жизнь ещё цеплялась, пыталась задержаться в нём, хотя он сам ничего уже не чувствовал, но мозг пока жил, и перед тем как сознанию окончательно провалиться в темноту, ему привиделось своё поле, жена и сын привиделись… Они махали ему, звали к себе, и он махнул им в ответ: «Катя, Гриша, я иду…». Он обнял сына и прильнувшую жену обнял, и стояли они втроем у поля пшеницы ‒ самые счастливые на свете. «Вот и хорошо, что встретились. Пошли домой, ‒ позвал он. ‒ Соскучился! Теперь я навсегда с вами!».

К тому времени, когда видение закончилось, сердце у него остановилось, и он сделался восковым. Глядя на него, и Медведев побледнел:

‒ Ну, зачем, зачем, зачем? ‒ орал он и не скрывал слёз от рядом стоявшего Барсова, словно у того искал поддержки. Боец испуганно молчал, во все глаза рассматривая Землякова, пока Медведев не отогнал его: ‒ Не смотри… ‒ И закрыл Землякову глаза, положил каску на разбитое лицо.

Отдышавшись, связался с сержантом, доложил:

‒ Минус один нацист, и наш тоже минус…

‒ Кто?

‒ Земляков… ‒ Насколько Медведев помнил, Громов матом не ругался, но здесь услышал, как он трёхэтажно выругался, проклиная фашистов. ‒ Чего дальше-то с ним делать? Думаю, надо вынести на край поля, а то так и будет лежать в кустах ‒ не сразу найдут.

‒ Выносите. Молодой… Барсов к вам прибыл?

‒ Да.

‒ Вот с ним и вынесите вместе с оружием. Сейчас ещё к вам одного направлю из вновь прибывших.

‒ Они что, все смертники? ‒ спросил Барсов, и конопушки вспыхнули рыжими звёздами на его розовом лице.

‒ Кто они?

‒ Ну, враги. По одному сидят в домах!

‒ Хрен их поймёшь, что у них на уме. Ладно, парень, понесли, пока бой не разыгрался по-настоящему.

Пробираясь через кусты, они донесли Землякова до крайнего дома, положили под росшей у палисадника белой акацией, увешанной гирляндами распускающихся цветов.

‒ Вы с ним дружили? ‒ не унимался Барсов.

‒ Да. С самого начала.

‒ Домой бы надо позвонить.

‒ Позвоню, телефон его сына есть, но только не сейчас и не сразу. Когда-нибудь, а пока не возьму на себя это печальное дело.

Пригнувшись и пробираясь вдоль забора, подошёл лейтенант Харук. Ничего не сказал, снял шлем и вздохнул…

Медведев связался с сержантом, сказал, где найти Землякова в случае чего. Когда прибыло подкрепление группы, Михаил повернулся к Харуку:

‒ Товарищ лейтенант, мы возвращаемся.

‒ Идёмте, ‒ вздохнул он.

В смерть друга Медведев пока не верил, не хотелось ему в это верить. «Ну, почему именно Землякова, почему именно сегодня, когда с завтрашнего дня будет перемирие. Что сегодня за день такой?!» ‒ задавался он вопросом и не мог найти на него ответа.

Они все ушли, а Сергей остался под белой акацией, от которой удивительно ароматно пахло, и пчелы гудели на цветах, будто на Земле установился рай, и он оказался здесь первым ангелом. Со временем все они соберутся около него, окружат, начнут водить воздушные хороводы, устраивать песнопения, и будет всем удивительно радостно от встречи и восхитительно светло, и птицы певчие будут порхать над головами, как и бывает обычно в раю.

 

ЭПИЛОГ

 

На сороковой день Екатерина Землякова с утра побывала в поселковой церкви, молилась за убиенного Сергия и просила у Господа отпущение всех грехов усопшего, чтобы помочь ему обрести вечный покой на небесах. И Господь услышал, если у неё впервые после похорон полегчало на душе, а сама она смирилась с тем, с чем, казалось, смириться невозможно.

От храма она с сыном Григорием, сестрой Мариной и её мужем Валерием поехали на машине в Выселки, на родину Сергея Землякова, где похоронили его месяц назад в закрытом гробу, и упокоился он рядом с матерью Ниной Степановной, а позже воссоединился с ними и отец Сергея ‒ Фёдор Сергеевич, переживший сына лишь на неделю: от горя сердце не выдержало известия о гибели на фронте второго сына. И теперь семейство Земляковых покоилось под зацветающими липами единой колонией. Всем им положили цветов, конфет, пшена насыпали для птиц небесных и молча постояли, каждый по-своему переживая.

Слёз ни у кого не было, все они выплакались ранее, а теперь оставалась на душе лишь горечь от случившегося и непонимание того, как это всё произошло, хотя все знали, что сюжет смертельного сценария был написан почти пять лет назад с безобидного вроде предложения Сергеева свояка о пустующем поле, которое хозяин согласился сдать в аренду за небольшую плату. И эта возможность запустила цепочку событий, которая раскрутилась в конце концов и оборвалась самым простым способом ‒ гибелью Землякова. Теперь можно было сколько угодно долго рассуждать на тему: «А как повернулись события, не ввяжись Земляков в ту историю?» ‒ пользы от этого никому не будет, потому что он когда-нибудь так и так ввязался бы в неё: из-за любви к Родине, родителям, из-за ненависти к родному брату, воевавшему на стороне врагов, ‒ от всего, что мешало жить. Так уж судьба сложилась, и изменить её было невозможно. Можно лишь перечислять разные варианты переменчивых событий, но почему-то часто, почти всегда, этот вариант выпадает на не самый лучший случай и приносит беду, ибо изначально он заложен и намертво вплетён в цепочку действий, при которых одно не может существовать само по себе и появиться из ничего. И всегда необходимо иметь в виду самый худший вариант из возможных, исходя из него и действовать, совершать те или иные поступки. И нельзя говорить, что виновата, например, СВО, не было бы её, что-то другое обязательно случилось бы нехорошее, такое, что просто невозможно заранее предположить. Да, участие Сергея в СВО не было неизбежностью, но стало его долгом, если он решил проявить себя, уходя воевать одним человеком, завершил свой путь совершенно иным. И здесь никакие долговые банковые обязательства были ни при чём, они лишь оказались поводом, определившим его выбор, а он оказался именно таким, каким и оказался.

Они стояли у родных могил и не было сил уходить от них, хотя и чувствовали себя неуютно и беспомощно. Даже Валерий всё это понимал, хотя никакой вины или волнения совести не замечал за собой, но всё равно это чувство прорывалось само по себе, подобно дыму курильщиков: как комнату ни закрывай, а если в квартире кто-то курит или закурил, то едкий дым обязательно проникнет во все щели. Валерий Исаевич стоял рядом с Григорием, и когда собрались уходить, положил руку ему на плечо:

‒ Поедем, Гриш, поедем…

Женщины пошли за ними, у выхода с кладбища остановились, перекрестились и, вздохнув, почти одновременно произнесли:

‒ Вечный покой вам, наши дорогие…

С кладбища заехали домой, забрали мёд, блины и кутью, и отправились в кафе, где на два часа дня были назначены поминки по убиенному рабу божию Сергию. Поминальщиков собралось немного: соседи, знавшие Сергея, пришли, с работы Екатерины двое, Валера с товарищем по работе, и самые близкие; кое-кто приехал из других мест. За столом вкусили кутьи, блинов с мёдом, хотя и не полагается по церковным правилам распивать спиртное, но налили по рюмочкам тем, кто желал, ‒ такая уж неписанная традиция. Потом покушали, а в конце отведали компота. Им бы посидеть, поговорить, вспоминая усопшего добрым словом, но работницы кафе начали демонстративно мелькать, двигать стулья, явно показывая, что гостям пора уходить. Потому что следом за ними назначено свадебное торжество: кто-то женится в посёлке и молодожёнам теперь всё внимание. А Земляковы ни на что особенно не претендовали. Вышли из кафе, постояли в тенёчке под деревьями, поговорили кто о чём, прежде чем разойтись.

Екатерину, понятно, более всего волновала судьба Сергеева поля. Поэтому она спросила, перед тем как поблагодарить за оказанное внимание памяти Сергея:

‒ Валера, а дальше-то, что нам с полем делать? Ведь оно вовсю созревает!

‒ Пока ничего. Лишь молиться, чтобы какой-нибудь катаклизм не произошёл в природе. Через месяц-полтора с юга прибудут арендованные комбайны, договорённость есть и относительно вашего поля. Так что за два-три дня они смахнут его, если, конечно, погода позволит, а если дожди заладят, что нежелательно, всё равно будем надеяться на лучшее.

‒ Это хорошо, а далее, что с ним делать? Ведь не можем мы всю жизнь на твоей шее сидеть, а для нас с Григорием это неподъёмная задача, если мы к этому совершенно не приспособлены. Надо что-то придумать так, чтобы после сбора урожая, когда сдадим зерно, найти другого арендатора.

‒ В этом проблем не будет. Считай, что нашла ‒ он перед тобой!

‒ Сам возьмёшься за это дело? Я только рада буду!

‒ А почему бы не заняться, ну, не делом ‒ дело у меня имеется, а междудельем, если так можно выразиться. Поле мне знакомое, земля ‒ чернозём, кадастровая оценка замечательная, к тому же рядом с посёлком, зачем отдавать кому-то. Думаю, и хозяин согласится, хотя ему-то как раз всё равно, кто будет за аренду платить. Если честно, и поле это ему особенно ни к чему. Просто в своё время он подсуетился, находясь на должности, скупил за бесценок у местных крестьян совхозные паи, объединил их в поле. Так и так через год-другой продаст его, а я бы купил, если, конечно, не выставит заоблачную цену… Так что, Екатерина, жизнь на месте не стоит. Не переживай.

‒ Ну и правильно. Тебе это дело знакомо, а нам поле зачем? У меня своя работа есть, Григорий уедет учиться… Скажи, хватит нам средств от продажи зерна, чтобы рассчитаться с банком?

‒ Вполне! Даже на жизнь останется. Шиковать, конечно, не будете, но на хлеб с маслом хватит. Так что не зря Сергей старался. Получается, что он давно позаботился о вас. К тому же выплаты за него получишь ‒ всё в кассу.

Хотя и не понравились слова Валерия Исаевича насчёт кассы, но что она могла сказать ему, чем укорить, если полностью зависела от него. Ничего и ничем. К ним подошла Марина, обсуждавшая что-то с племянником, спросила:

‒ Ну что… Наговорились?

‒ Да, Марин. Спасибо вам за всё, что не бросаете нас в трудную минуту. Ведь вы с Валерой даже и не знаете, как поддерживаете нас.

‒ Перестань, Кать. А как мы ещё должны вести себя. Большое дело сегодня сделали. Так что пора по домам? Ведь так?

‒ Да, конечно. Устали все.

Они расстались, и Екатерина шла с Гришей домой, думая о нём, о себе, вспоминая Сергея, и ей почему-то всё ещё казалось, что он рядом с ними, а после сегодняшнего дня находится особенно близко. И что это: сила молитв или сила настроения? До конца не понять, но это было так. Она пытливо посмотрела на сына, словно пыталась узнать его мысли. Ведь за этот месяц с небольшим, прошедший со дня известия о гибели отца, он сильно изменился. Сразу повзрослел, превратился в молчуна, хотя и ранее не отличался словоохотливостью. Теперь же о чём ни спросишь, два варианта ответов: «Да» или «Нет». И ничего более не услышишь. А хотелось узнать о его планах, если выпускной вечер на носу и недалёк тот день, когда надо ехать и поступать в университет. В том, что он поступит, теперь никто не сомневался, потому что золотая медаль по итогам года у него, считай, на шее, а впереди самые волнующие ожидания и события.

Они едва успели дойти до дома, когда зазвенел телефон у Григория, он отозвался, но сразу передал его маме:

‒ Тебя…

‒ Слушаю, ‒ ответила Екатерина и сразу не могла предположить, кто мог спросить её, если позвонили сыну.

‒ Это Михаил Медведев ‒ сослуживец Сергея. Я уже однажды звонил вам, и вот вспомнил, что сегодня у Серёжи сороковой день, решил ещё раз выразить соболезнование... Не хватает мне Сергея. Каждый день его вспоминаю. Кажется, что он в отпуске, вот пройдёт какое-то время и он вновь объявится, обзовёт меня по-дружески Мишкой и мы обнимемся, как прежде.

‒ Помню-помню, мне часто Сергей рассказывал о вас. Вы где сейчас?

‒ Дома сижу после ранения. Отвоевался я… Долго рассказывать. Мы с Сергеем особенно сдружились в трубе, там он проявил себя стопроцентным другом.

‒ Не поняла, в какой трубе?

‒ Он разве вам так и не рассказал?

‒ О чём?

‒ Ну, о трубе под городом Суджей… Три месяца назад о ней по телевизору только все и говорили.

‒ Вы имеете в виду ту газовую трубу, по которой наши войска пробрались в тыл неприятеля?

‒ Именно… Значит, не рассказал, пожалел вас. Мы там вместе были, как говорится, лиха хлебнули.

‒ Да, ребята, вам не позавидуешь. То-то я замечала, что он часто кашлял, когда был в отпуске, особенно по ночам. Думала, какая-то фронтовая простуда прицепилась, а он, значит, вон где побывал?! Трудно представить, сколько вы приняли мучений. Как у вас только сил хватило… Михаил, как вылечитесь, приезжайте к нам, на могилке Сергея побываем, поклонимся ему.

‒ Спасибо, буду иметь в виду, но, когда именно ‒ не могу сказать, сами понимаете ‒ всё сложно, в том числе и в семье: мы с женой ребёнка ждём! Тем не менее, говорю вам: «До свидания!», а там как Бог даст.

‒ И вам спасибо за звонок. Так приятно, что боевые товарищи помнят нашего Сергея. Выздоравливайте и впредь берегите себя. Всего доброго!

Она отключила телефон и расплакалась.

‒ Мам, перестань. Пойдём в дом ‒ ты устала сегодня.

Сын подхватил Екатерину под руку и повёл её на веранду, настоял, чтобы она легла отдохнуть.

‒ Ты уж сегодня не ходи никуда, побудь со мной, ‒ попросила она.

‒ Ладно, мам, обещаю.

Екатерина прилегла и даже вздремнула, а проснулась ‒ день к вечеру клонится, и спохватилась, заглянула к сыну и увидела его за компьютером, попросила:

‒ Пойдём, сынок, прогуляемся, на папино поле полюбуемся. Он там нас ждёт. Сегодня особенный день.

Григорий сначала ничего не понял, но быстро сообразил, что она имела в виду.

Они собрались и пошли за посёлок. Когда пришли на место, они не знали, что и Сергей в это время и спустился с горних вершин, и вскоре, словно во сне, они остановились у зреющего поля пшеницы. Плотно она растёт, туго, на каждом стебле тяжёлые колосья наливаются. И радость от вида пшеницы на душе необыкновенная, а более всего от осознания присутствия Сергея. Екатерина даже почувствовала его дыхание ‒ вот оно, совсем рядом, надо лишь на миг замереть и тогда ощутишь колыхание воздуха. Значит, он с ними, всё видит и слышит... Она могла так стоять бесконечно и чувствовать трепетное колыхание, от которого сжималось сердце, а слёзы лились и лились.

‒ Мам, ‒ Григорий, положил руку на плечо. ‒ Перестань, не плачь, ну сколько можно. Пошли домой. Ты здесь только сама себя накручиваешь.

‒ Да-да. Сынок, сейчас пойдём… Я уже не плачу, ‒ сказала Екатерина и вздохнула, закрыв лицо руками.

Екатерина возвращалась домой и не чувствовала под собой ног, не видела света. Ещё недавно она думала, что после сорокового дня станет легче, душа отмякнет, но это оказалось не так. И сегодня, сейчас она поняла, что горе её с каждым днём будет лишь длиться и усиливаться, и не будет ему конца...