Платон БЕСЕДИН 
Платон БЕСЕДИН
РАССКАЗЫ
МАЛЬЧИШНИК
I
За тридцать лет я был на свадьбах дважды, а на мальчишниках – ни разу. И вот, наконец, пригласили.
Успеть вовремя помешал круглый стол «Русские писатели на Украине». Так старался провести его быстрее, что не все писатели успели собраться. А вот на такси сэкономил: решил ехать общественным транспортом. Зря.
В троллейбусе меня прижала к липкой стене студенистая Ирина Геннадьевна Лепсе. Бомбардирует просьбами, требованиями, угрозами. Возмущена, почему не дали договорить на круглом столе. Спрашивает, помню ли её речь? Ещё бы. Все хорошо помнят и уже не забудут.
Ирина Геннадьевна молоток, я шляпка гвоздя. Держит меня за руку, говорит, говорит. Ни слова в ответ. Даже если бы хотел – не смог. Нет зазоров, чтобы вставить комментарий; её монолог как хорошо пригнанный ламинат, который я укладывал, подрабатывая студентом.
Терплю её до нужной остановки, хочу выйти. Не торопись, стой, малец. Сначала обмен номерами телефонов, проверка и только затем – свобода от Ирины Геннадьевны Лепсе.
В пивную, где отмечают мальчишник, прихожу заторможенный, обескураженный. Сижу молча, обособленно. Жених Петя – маленький, кучерявый, похожий на Пушкина – недоволен. Требует улыбок. Ребята веселятся, называют меня унылым говном, УГ. Спасаюсь пивом. Кружки торчат из деревянной подставки, три метра длиной.
От выпитого рождаются надежды, становлюсь человеком, но тут же – прежняя кома уныния; стриптиза не будет. Петя ненавидит стриптиз. Так и сказал. Хотя мог бы не врать, а признаться, что экономит.
Зато обещают караоке. Ребята собираются петь что-то из Doors или Led Zeppelin. Серёга – рыхлый, взопревший, как свежеприготовленный омлет, – выбирает песни.
Правда, караоке не работает, но скоро заработает. Конопатая девушка, обещающая это, крайне убедительна. Ей надо заняться чем-то более серьёзным, например, «МММ».
Её обещания, жаль, не кормят, а есть после пива хочется. Из еды – только жирные колбаски, политые кетчупом. Но это личный заказ Стасяна. Он ест сам, зёрнышко жира за зёрнышком жира. Лоснящиеся, сальные колбаски контрастируют с его высушенной, бледной физиономией, похожей на обесцвеченный урюк.
– Пражские?
– Ага, – чавкает Стасян.
Ест он чудовищно медленно, как садист-полицай перед узником Бухенвальда. Не смотреть. Лучше сосредоточиться на телевизионных экранах.
Хорди Альба забивает Буффону. Прощай, Италия.
Видели, помним. Но рыжая девочка за ближним столиком всё равно аплодирует, рассказывает подруге, что у Италии ещё есть шансы.
Уныние питается голодом. Петя злится, что я такой скучный. Ребята успокаивают: «Писатель; что с него взять? Они все такие». Писатель звучит как диагноз, как оскорбление из романа Хемингуэя.
Больше всех старается Веталь. Он бросает свои подколки, не отрывая взгляда от телевизора. Веталь худой, жилистый, но лицо у него оплывшее, жирное, будто сковорода, натёртая смальцем.
Раньше ведь было иначе. До моего переезда в Киев, до занятий литературой. Ходили по городу, искали девушек, заливались пивом. Они смеялись над моими шутками. Хотя говорил что-то пустое. Это, правда, бесило. Но, смирившись, терпел. Вот и сейчас – терпи. Не будь УГ, писатель. Но будь собой. Они уже вынесли тебе приговор, дали ярлык. Пусть думают, что ты одинок, не от мира сего – юродивый; пусть думают, что для тебя они лишь писательский материал. Смирись.
От смирения – только им можно убить гордость – делается веселей, человечней, и тост «За Петю!» уже не звучит столь фальшиво, как раньше.
Идти дальше, завоёвывать бонусы у друзей. Можно, к примеру, выйти – наконец, заработало – и подпеть ребятам в караоке. Главное, чтобы песня была хорошая. Но есть только популярные.
Нет, исполнять «Ленинград», тряся пивным животом, ещё не готов. Лучше схожу в туалет.
Стены в нём стилизованы под кирпичные. Вся эта «Прага» – стилизация под чешский кабачок. Я бы ещё Швейка добавил. Фразы на стенах – афоризмы о пиве. Где же классическое сортирное «Сосу у красивых парней…» или «Чё башкой вертишь?». Уродливая ностальгия, однако.
II
Слава Богу, посиделки в кабачке заканчиваются. Надоело всем. Делая меня пассивным курильщиком, ребята соображают, куда лучше ехать. Без разницы. Стриптиза всё равно не будет. Возможна импровизация от поддатых девушек, но это не считается. Едем в центр – там решим.
Летний Севастополь изматывает, через пот выходят жизненные соки; он как пьянчужка, который любит рыбку посуше. И ночью духота не спадает; она только крепнет и морит сердечно-сосудистыми заболеваниями.
В душной маршрутке рыжий Откинс пускает двухлитровую баклашку по кругу, а Серёга завывает “People are strangers”. Как и Джиму Моррисону, мне двадцать семь. Ему теперь всегда двадцать семь. И Курту Кобейну, и Дженис Джоплин, и Джимми Хендриксу. А я ещё поживу.
Водитель давит на газ, не замечая остановок. Странный водитель. Маршрутка полупустая, в салоне кроме нас – семейная пара. У него брюшко, у неё животик.
Но вот маршрутка останавливается. Заходят три девушки. Умный водитель, знает, кого брать. Ребята оживают, пристают, кривляются. Жаль, девушки апатичны. Из тех, что вышли пообщаться, мол, давно не виделись.
Запах, всё дело в запахе, понимаю я. От нас несёт пивом и колбасками, табаком и потом, а девушки трезвые. Ещё трезвые. Надо подождать час, два. Тогда у нас есть шансы. Девушки выпьют, будут пахнуть как мы, им не устоять перед нашим обаянием. Но будут ли они нужны такие?
Ладно, выходим. На остановке много людей и не-людей. Первые прямо или почти прямо ходячие, остальные – на четвереньках ползающие. Но и те, и другие с бутылками.
Решаем идти в ночной клуб. Клуб называется «Калипсо». Хотя нимф там не встретишь – разве что нимфеток. Не посещал дискотеки лет пять, наверное.
В юности, чтобы не тратиться в клубах, мы сначала выпивали на улице. Напоминаю об этом ребятам. Воспоминание расценивается как призыв. Вызывает одобрение.
Затариваемся в гастрономе «Буратино» на площади Лазарева. Здесь в средних классах школы я брал пиво, в старших – мадеру и херес, в университете – водку и пиво. Пахнет в «Буратино» так же, как и десять лет назад – канализацией. Тем сложнее дождаться своей очереди.
Дождавшись, решаем, сколько брать; некоторые пить отказываются, хотя пить будут. Очередь возмущена, раньше надо было думать. В спешке заказываем литр водки и сок. Есть холодная водка? Нет холодной. А прохладная? И прохладной нет, есть тёплая, берите и не задерживайте очередь.
Берём, не задерживаем.
Где бы теперь распить, чтобы не прицепились менты? Стасян тащит в кусты или в школу, на турники, Откинс – на причал, там швартуется новый, купленный в Норвегии, паром. Я против; распить надо в наглую, тогда не возьмут. Ребята соглашаются.
Устраиваемся на парапете, рядом с морем. Понимаем, что забыли стаканчики. Ругаем продавщицу, у которой алкоголь тёплый, а очередь большая. Пьём из горла, запивая томатным соком. Нормально, только пластиковый дозатор – с ним водка как горькая микстура из пипетки – раздражает.
Теперь можно и в клуб.
III
У входа в «Калипсо» два охранника, похожие на братьев Березуцких. Ребята проходят, меня тормозят. Один из Березуцких просит досмотреть сумку. Просит резко, с напором.
– Что в сумке?
– Вы не поверите, но книга.
Он, кажется, не понимает.
– Что?
– Книга, – достаю из сумки «Платформу» Уэльбека. – Люблю читать, знаете ли.
У охранника – деление на ноль. Смотрит на книгу, будто на воскресшего Лазаря. Наконец заметным усилием возвращает себя в мир:
– Интересно?
– Ага, рекомендую.
Отвечает гордо, задрав подбородок:
– Книг не читаю – проходите…
Чтобы попасть в основной зал, нужно растолкать аляповатых девиц, крутящихся у зеркала в коридоре. Зеркало огромное, на полстены, как в комнатах допроса из голливудских фильмов. Весело, если с другой стороны и, правда, сидят мужики и наблюдают, как девицы открывают рты, втирают крема, удлиняют ресницы, укорачивают юбки.
Внутри основного зала, где танцуют, выпивают, знакомятся, очень шумно, накурено и душно. Много девушек в белом, наверное, оделись так специально, чтобы выделяться в свете ультрафиолетовых ламп.
Ребята проходят внутрь, ищут столик, находят, дав официанту тридцатку. Я маячу в проходе, садиться ещё нельзя. Рассматриваю дефилирующих мимо девиц; пахнут терпко, как бесплатные пробники духов. Пропускаю набыченных мальчиков; от них прёт скисшей мастыркой.
Усаживаюсь. Заказываем водки. Обсуждаем девушек. Веталь и Откинс прячут кольца в карманы. Официант приносит заказ.
Водка прохладная. Разливаем по стопкам с синей – будто татуировка – надписью «Хортица». Веталь – кажется, это его первое действие за вечер – открывает пакет с апельсиновым соком. Официант доносит пиво в массивных кружках.
Пьём водку, пьём сок, пьём пиво. Ребята идут танцевать. Я – как УГ – на охране вещей; в гардероб сдавать боязно. Выпиваю, гоня уныние прочь, ещё две стопки водки. Прежние рецепты не действуют. Опьянение равно константе. Состояние близкое к трезвости, но восприятие реальности более острое, невротическое, хотя и замедленное, как во сне. Чем-то похоже на транс от медитации. Отличный способ метафизически уйти от реальности.
Хотя пора бы уйти и физически. Домой, к жене, которая, наверное, ждёт. Но мало сил, решительности; весь я в режиме ожидания. Ожидания события, которое разделит если не жизнь, – изматывающую, нервную, пустую и скучную, – то этот месяц, год на «до и после».
Нужен катализатор. Что он? Кто он?
Может быть, вот эта девушка, танцующая у ближнего столика. Покачивает бёдрами, ласкает себя, наблюдает, как наблюдают за ней.
– Чего не танцуешь?
С танцпола вернулся и перекрикивает музыку Откинс.
– Не хочется.
– Не грусти, кислый, победа будет наша! – Откинс хлопает меня по плечу. – Лучше накатим!
Чокаемся бокалами с пивом. Почему не водки? Хочу напиться, а лучше – нажраться.
Года три назад я бы, наверное, комплексовал, но не сейчас. Иначе не стать частью этой мармеладовщины, этой духоты, которая, словно мент, обрубает кислород, нацепив полиэтиленовый пакет на голову. Он сам не знает, он сам жаждет хоть каких-то ответов. Как и я, он мучается от томления духа, томления плоти.
Томится эта девушка, извивающаяся у столика, ждёт, когда кто-то решится вывести её на улицу, к морю. Томится блестящий испариной и гелем парень, любующийся своим отражением в зеркале. Рядом с двумя пожилыми кавказцами томится шикарная блондинка, презрительно смотрящая на происходящее. Томится и рыжий официант, шныряющий между столами, насобачившийся продавать водку из-под полы. Необъятный краснолицый толстяк, впихивающий в себя салат «Цезарь», балык, картошку фри, – неужели тут можно есть? – заливающий всё пивом и водкой. Томится молодёжь за столиком, у которого танцевала девица, но теперь она сидит и пищит, потому что по ней, обнажив безволосую, как у щенка брюхо, грудь елозит качок, а её подруга – белобрысая дылда – шлёпает его по заднице, успевая тереться задом о пах сидящего коротышки, дающего облизывать ей свои пальцы, пока двое других, пузан и грудастая, лапают друг друга; они движутся, танцуют, снимаются на айфоны.
Описать их всех, назвать книжку «Грех», удостоиться премии – можно. Или кто-то другой уже сделал это до меня? Тогда просто наблюдать, фиксировать.
Пузан запустил руку под сарафан недавно танцевавшей девчонки. Он двигает рукой, а она смотрит на меня. К её подружке ластится качок с безволосой грудью. За дальним столиком девушки – рыжая, кучерявая и тёмненькая, под каре – растягивают бутылку шампанского, а никто не подходит, и глаза у них печальные, как у бассетов. Шесть парней рядом, но смотрят на других: на трёх блондинок, которые сидят с вроде как модным парнем в белом костюме и чудаковатой шляпе. Он похож на гея, и, возможно, только обрадуется, если шестеро увезут его вместе с блондинкам в сауну. И правильно сделает, потому что люди должны радоваться, иначе у них ничего не будет – только пустота, обыденная, замшелая, бестолковая.
Фиксировать это – тоже радость. Даже лучше, чем медитация или опьянение. Жаль, ребята вернулись, Петя и Стасян. Плюхаются на диванчик. Петя просит у Стасяна квартиру на вечер. Без проблем, говорит тот.
У них такая радость, такое взаимопонимание. Зачем лезу к ним с уточнениями?
Петя злится, но объясняет, что устал от Кати и хочет оттянуться с другой девушкой. Напоследок. А Катя? Что Катя?
Не парься, хата твоя, держи ключи. Стасян добр и щедр. Петя доволен и весел. Идёт танцевать, подбирать кандидатуру.
Я лезу к Стасяну с вопросами. Свадьба через день, да? Да. Чего тогда к бабам лезет? А что тут такого? У тебя есть девушка, Стасян? Есть, конечно. Любишь? Ещё бы, но Петя Катю не любит; знаешь, что сказал мне, когда я спросил, почему он женится. Нет, не знаю. Петя ответил, что из-за денег.
Надо говорить с Петей. Разобраться, понять.
Вот он танцует, извиваясь, как змея под дудочку заклинателя. Рядом, поставив сумки на пол, оттопыривают задницы, ласкают груди две девицы. Это уже не поколение MTV – поколение Private. Первая – крупная брюнетка, затянутая в бирюзовое платье, обнажающее мясистые ляжки, напряжённые из-за высоких каблуков туфлей, у которых ремни, будто на сандалиях у римских легионеров, ползут вверх, стягивая бритые пупырчатые голени. Вторая – стройная блондинка, чуть высокая, чуть нескладная, в белом топе и с коричневой родинкой у рта, похожей на спелую шелковицу. Для Пети сгодится. Она это понимает, льнёт к нему.
Музыка замолкает, начинается вновь, уже другая – романтичная, медленная. Блондинка сама обнимает Петю, кладёт его руки себе на ягодицы, прижимается бёдрами. Он показывает на мясистую брюнетку: мол, пригласи на танец.
Отрицательно машу головой. Жду окончания песни, хочу вытащить Петю на разговор. Для чего? Но он занят блондинкой.
Ухожу с танцпола, иду к барной стойке, заказываю пиво. Бармен, из-за мохнатой рыжей бороды похожий на чеширского кота, говорит: заказы только через официанта. Официанта не видно. Располагаюсь у стойки – может, сжалится бармен – возле блондинки в алом платье. Видел, как она целовалась с девицами на танцполе.
– Танцуете?
Она поворачивается медленно, как станция «Мир»; сперва – оценка голоса, после – идентификация объекта боковым зрением и, наконец, полный разворот.
– С вами – нет!
Петя с блондинкой идут к выходу. Нет времени на достойный ответ. Отрываюсь от пластика барной стойки.
Они выходят к набережной. Обнимаются на фоне белого лайнера, стоящего у причала. Грохочет музыка, танцуют пьяные. Женщина в шляпе, похожей на шлем Дон Кихота, шлёт воздушный поцелуй.
Море пахнет соляркой и водорослями. Северной стороны, на которую ходят катера и паром, не видно: она спрятана за тушами кораблей и шпилями мачт. Зато видно берег стороны нашей: она полнится людьми. В небо запустили огненные фонарики. Дьявольски завораживающе, а какой-нибудь пожарник, наверное, бьётся в истерике, распаляясь о том, что фонарики небезопасны. Кому нужны россказни, если такое великолепие?
Стою, любуюсь. Меня замечает Петя, отнимает руку от ягодиц блондинки. Его скуластое лицо, кажется, ещё больше заостряется.
– Ты чего?
– Да так, – здороваюсь с блондинкой: – Юрий.
– Саша. – Кивает в ответ. И уже Пете. – А ты всегда не один?
– Подожди, пожалуйста, – просит её Петя и отводит меня в сторону. – Шпионишь? Иди на хрен отсюда!
– Мешаю с бабами обниматься?
– Слушай, вали на хер, – злится Петя, – или по морде дам!
– Так я отвечу. А тебе с разбитой физиономией на свадьбе никак.
– Да пошёл ты!
Он разворачивается кругом, будто солдат, идёт вдоль берега моря, обратно к «Калипсо». Саша не понимает, что происходит:
– Куда он?
– Ему пора, – не нахожу лучшего ответа.
И чего я увязался за ними?
Она заметно расстраивается. Смотрит оценивающе, вдруг предлагает:
– Пройдёмся?
– Можно…
Ценный дар – уметь отказывать. Я бездарен.
Саша тащит меня в сторону Хрустального пляжа. Только сейчас замечаю, что она пьяна.
IV
Проходим ресторацию «Баркас». Возле неё – солидные люди; курят, жестикулируют, хвастаются. На графитовой доске у входа – меню. Черноморская барабулька – 112 гривен. Есть и другие блюда, но после барабульки уже всё равно.
Саша идёт дальше, вдоль мусорных баков, из которых торчат стеклянные бутылки, картонные паки, деревянные косяки. Рядом, обнявшись, спят двое.
Минуем стальные ворота, одиноко болтающиеся на петлях. За ними – остатки игровой площадки, стройка, мусор. Искорёженный стол для аэрохоккея завален мешками с цементом. Куски арматуры, обрезки труб, бруски досок. Замечаю будку, похожую на кабинку из «чёртового колеса», там, наверное, спит охранник.
Чуть дальше, у берега моря, строят высотный комплекс: гостиница, развлекательный центр, яхт-клуб. Такие комплексы растут в Севастополе будто грибковые инфекции летом. В них будут веселиться, жить, пить, заниматься сексом люди, ещё они будут потеть, мыться, гадить, а отходы сбросятся в Чёрное море. Возводят комплекс московские. Как всегда. Отсюда и цены на севастопольское жильё. Дороже – только Киев. Как говорил мой шеф, за деньги, потраченные на покупку трёхкомнатной квартиры в центре Севастополя, в Гондурасе можно купить поместье с рабами и плантациями.
Саша останавливается на пляже. Берег, как чернобыльский реактор, упакован в бетон. Но ей здесь нравится. Особенно парапет. Прижимает меня к нему. Целует. Язык у неё шершавый, юркий, будто щупальце кальмара. Гуляет по рту, зубам, дёснам. На её языке – пупырышки, и они раздражают. Даже больше, чем несвежий запах изо рта; видимо, её тошнило. Зато руки тоже юркие, проворные, быстрые. Гладят мошонку через джинсовую ткань. Нащупывают молнию, тянут вниз, расстёгивают. Ловко, умело. Раскованная девица, опытная.
Не успеваю сообразить, что мы делаем, а её пальцы уже гладят мошонку. Большинство девушек увлекается членом, забывая, что у мужчины есть яйца. Но Саша помнит. И это приятно. Настолько приятно, что можно забыть про жену.
Вдруг рядом свист. Пронзительный, наглый, как у гопоты на футбольных матчах.
От неожиданности вздрагиваю, – Саша принимает это за возбуждение – открываю глаза. Сначала гляжу вдаль. На Северной стороне мерцает зажжёнными огнями Равелин. Здесь сражались Толстой и Тотлебен и умирали те, кто никому не известен. На море, взволнованном, неспокойном, яхта с парусом в форме зуба.
Вблизи мир не так чарующ. Вблизи – Саша целует меня, точно лягушка охотится на мошкару.
Свист избавляет от неё, как петух Римского от Варенухи. Мои руки, будто турникет, оттолкнули и уже не подпустят.
– Эй ты, придурок!
Справа от нас – со стороны дальнего конца пляжа – идёт группа пацанов. Совсем мальчишки. Но их много. Тем и опасны.
– Ты чего тут, бля, трёшься?
Дальше можно не говорить. И убежать не получится. Стыдно перед девушкой. Хотя нет – больше страшно. Сколько мне лет, сколько им; сколько килограмм во мне, сколько в них. Килограммы важнее.
– Курить есть? – это самый крепкий из пацанов. Голос писклявый.
При девушке меня били всего раз. Я чувствовал боль. И стеснение. Боль ушла, а стеснение осталось. Хотя это не про Сашу; кто она мне?
Лучше пусть бежит, зовёт на помощь друзей. Знает же Петю. Других вариантов нет. Справиться с толпой, пусть и мальчишек, не получится.
Подмигиваю ей. Не видит – занята выяснением отношений.
– Чего надо?
У неё борзый, как у депутата с гаишником, разговор. Стоит, уперев руки в бока. В своём белом топе она похожа на мраморную статую. Нет времени любоваться. Пацаны готовы бить.
Делаю шаг навстречу, – это всегда работало в школе – протягиваю руку, здороваюсь. Самый крепкий, с писклявым голосом, тушуется. Успеваю пересчитать компанию – двенадцать, из них одна девица. Продолжаю говорить, не останавливаясь. Действую по отцовскому совету: если тебя собираются бить, поздоровайся за руку, назови себя и говори о чём угодно, только говори. Опыт, полученный в школе, бесценен.
Но тогда рядом не было девицы вроде Саши.
– Чего вылупился? – она в ярости.
И писклявый уже не слышит меня. Для него есть вещи поважнее: собственное достоинство, например. Его лицо перекашивается, – словно рвётся одна из тех резиновых масок, которыми торгуют у набережной – и он бьёт, коротко замахнувшись.
Вспомнив занятия киокушинкай, уворачиваюсь, но костлявый пацан в шортах с черепами попадает мне в ухо. Саша вскрикивает и бросается прочь.
Почему они не бегут за ней? Догоните, разберитесь. Это она притащила нас сюда. Малодушие делает слабым, и я пропускаю удар в живот. Сгибаясь, валюсь на бетон. Вижу деревянный брусок, хватаю, бью, словно тараном, кого-то в пах. Он воет, уходит в сторону. Надо врезать самому крепкому, тогда есть шансы. Но он спрятался в общей толпе. Больше всех усердствует девка: вопит, истерит, жаждет крови – готовая активистка “Femen”.
Толпа – снизу они кажутся именно толпой – надвигается, смыкается, окружая, как армия Манштейна защитников Севастополя, в плотное кольцо. Надо вырываться – иначе могут забить до смерти.
Несколько ударов бруском из последних сил. А теперь – вскочить и бежать. Лишь бы ноги не подвели. Не подвели – вскакиваю.
Выручает книжка с рассказиками про мышонка. Точнее, не книжка, а газета, в которую она была завёрнута. В ней я прочитал статью, где рассказывали о том, как одну девушку насиловали во дворе, и она кричала «насилуют», но никто не вышел, а вторую тоже хотели насиловать, но она кричала «пожар», и люди, спасаясь, выбежали из квартир. Истошно ору, как девица из триллеров:
– Пожар! Пожар!
За спиной – мат удивления. Не ожидали мальчишки.
– Пожар! – ещё громче ору я.
Моё воодушевление обрывается тяжёлым ударом в затылок. Догнали; логично. Тычки в спину, под рёбра. Опять валят на бетон. Ногами по мне, как по инсектам тапками. Сопротивление бесполезно. Заезженная, с душком фраза. Но это из кинозала так кажется, а из-под ног – совсем иначе. Бить в ответ – тратить силы, ещё больше злить их. Они вошли в раж, нащупали пульс драки. Лучше держать оборону, свернувшись будто эмбрион. Главное – не дать пробить череп; пробьют – гематома, невралгия, свёрла. Орать, орать:
– Пожар, пожар!
И это даже не надежда – это анестезия. Где же эта чёртова Саша? Всё из-за неё. Не врать себе. Всё из-за меня.
Откуда-то издалека крики. Удары редеют, слабеют, вот-вот прекратятся. Несколько особо злобных пинков, что называется, на посошок. И топот ног по бетону, визг девки, гогот мальчишек.
Отнять руки от головы. Когда-то ведь мог. И сейчас могу. Осмотреться. Правый глаз, чувствую, заплывает гематомой. В начале пляжа машет руками человек. Кричит, чтобы я проваливал прочь. Хочу молить о помощи, но нет сил. Да и жесты выходят слабые, будто у постаревшего эквилибриста.
Надо встать. Двумя руками о бетон. На карачки. Потом на колени. И, наконец, пытаться встать совсем. Будто заново учишься ходить. Не получается.
Ползти на карачках к этому странному машущему человечку. Боль – в пояснице, боль – в коленной чашечке, боль – в челюсти. Весь я боль.
Человек больше не машет, убегает.
Ползу, мутит, словно набрался палёной водки. Вот и ворота.
Из них выскакивают люди в форме; кажется, ППСники. Хотя для ППСников слишком рослые. Один, не разбираясь, бьёт мне под дых. Другой что-то кричит о частной собственности. Руки за спину, выкручивая запястья ноющей болью. Мордой не в бетон, но параллельно бетону.
Волокут, схватив за руки. Пытаюсь говорить, но распухший язык не слушается. Жестикуляция невозможна. Хочу объясниться мимикой, – для чего? – скорченные рожи, наверное, ужасны.
Тащат куда-то. Перед глазами – ноги и бетон. Останавливаются, швыряют в зарешёченную клетку. Говорят, там, мол, во всём разберутся. Захлопывают дверь.
Видимо, я в милицейском «бобике». Со мной ещё трое. Примерно моего возраста. Один, патлатый, в майке «Кино», храпит. Второй – одет как школьник: чёрный низ, белый верх – зажимает кровоточащий нос и стонет. Зато третий спокоен и весел. Кажется, он укурен.
Хрюкает выхлопная труба. «Бобик» трогается. Меня везут туда, где во всём разберутся.
Укуренный, посмеиваясь, говорит:
– Хааа, мужики… у нас тут типа… хааа… мальчишник…
2013
НИГЕР
Проснувшись, Джейкоб пересчитал недельную выручку, сунул её в карман дутой куртки и вышел на улицу. С тёмного неба, затянутого, как саваном, ночью, накрапывал мелкий дождь. Джейкоб выдохнул изо рта пар и, опустив скрипучий роллет, закрыл палатку.
Плюгавый охранник, вздрагивая, словно ему снились дурные сны, храпел, утопая в пластиковом стуле.
– Доброй ночи, – сказал Джейкоб.
Охранник вздрогнул, будто током ударило, и пробормотал, разлепляя глаза: «Да-да, до свиданья». Потом, суетливо осмотревшись по сторонам и не увидев никого, кроме Джейкоба, уже собраннее произнёс:
– А, это ты Максимка, – из кармана его армейских штанов выпала пачка «Винстона», – ну, давай-давай…
Ночной проспект был безлюден. Только редкие автомобили баламутили вязкую тишину, стуча колёсами по брусчатке. Джейкоб прошёл киностудию Довженко с двумя горящими фонарями у входа и спустился в подземный переход, отделанный жёлтой плиткой.
В переходе привычно пахло мочой, но было непривычно пусто. Не валялись пьяные, не стояли девицы, не торговали фруктами, овощами, колбасой, электронными сигаретами. Под потолком, мерцая, как в фильме ужасов, горела бледная люминесцентная лампа. Джейкоб поёжился, взглянул на часы. Полдвенадцатого. Надо спешить на метро. Обычно Джейкоб ходил домой пешком, но сегодня он проспал, и ночью, одному, с деньгами идти не хотелось.
Последние две недели его терзала бессонница. Лишь изредка ночью, как синюю птицу, удавалось поймать два-три часа сна, и они казались благословением. Не помогали ни медицинские препараты, ни народные средства. Джейкоб пытался спать днём, выпросив у соседа раскладушку, но тщетно. Сон не шёл.
Он искал причину и, наконец, решил, что тоскует по родному Нигеру. Джейкоб вспоминал Большой рынок Ниамея и невольно сравнивал его с киевской Шулявкой, где он торговал джинсами. Ему казалось, что в Ниамее была душа, а в Киеве – бизнес-план. Он вспоминал и Большую Мечеть с её малахитовыми куполами, деревянными подмостками и пирамидальными минаретами. Вспоминал, скучал и клялся, что на январские праздники обязательно слетает на Родину.
Но сегодня, после шести – он едва успел закрыть палатку – Джейкоб вдруг провалился в благостный сон, а когда проснулся, уже стояла беззвёздная ночь.
В пустом переходе шаги звучали раскатистом, гулко, словно пробки, вылетающие из бутылок с шампанским. Когда Джейкоб поднялся на ступени, чтобы идти к метро, его окликнули.
Он обернулся, увидел мелкого прыщавого паренька в динамовском шарфе. Тот просил закурить. Джейкоб извинился, сказал, что не курит. «Тогда на сигареты дай», – не растерялся парень. Джейкоб привык уважать страну, приютившую его; не уважать было себе дороже. Он полез в карман, нащупал несколько гривенных бумажек и спустился, чтобы подать парню. Тот с улыбкой, не благодаря, взял, и в этот момент появилось ещё двое. Эти, запакованные в одинаковые блестящие чёрные куртки, были высокие, крепкие, похожие на телят.
– А ну иди сюда, – сказал один из них, с родимым пятном на щеке.
Один раз, когда Джейкоб ещё учился в КПИ, он сделал в подобной ситуации то, что его просили. И получил, как выразились обидчики, в щи. Больше этой ошибки он повторять не хотел. Развернувшись, вырвав руку из кулака паренька в динамовском шарфе, Джейкоб бросился по ступеням наверх и тут же получил под дых. В проходе, ухмыляясь, стоял рыжий парень в спортивном костюме.
Джейкоб скатился вниз. Его стали бить ногами. В живот, в голову. Чей-то ботинок, носком похожий на морду бульдога, угодил в переносицу. Потекла кровь, во рту стало солоно. Джейкоб инстинктивно отнял от головы руки, зажал нос и пропустил несколько сокрушительных ударов в череп, взвизгнув, как резаный перед Пасхой кабан.
Парни заржали. Удары ослабли. Только маленький, в динамовском шарфе, продолжал остервенело пинать Джейкоба.
Наконец, его, матерясь, оттащили. Джейкоба привалили к холодной стене перехода. Рыжий присел на корточки, доверительно прошептал:
– Деньги есть?
Джейкоб взглядом показал на карман. Рыжий улыбнулся, вытащил деньги, пересчитал.
– Хорошо живут черномазые.
– Мобилу давай, – просипел тот, что с родимым пятном.
Трясущейся рукой Джейкоб залез в джинсы, достал телефон
– Ты смотри – айфон, – то ли уважительно, то ли насмешливо сказал рыжий.
– А тут, бля, на бухло не хватает, – бросил до сих пор молчащий парень в чёрной блестящей куртке.
– Ладно, пошли, – сказал рыжий.
– А с ниггером что?
– Х... с ним, с ниггером. Ты откуда такой? – спросил он у Джейкоба.
– Из Нигера.
– Откуда, бля?
– Из Нигера, – и зачем-то добавил, – это в Африке.
– Ниггер из Нигера, – заржали парни
– Вчера такой же, как ты, черножопый пеналь не забил, – разозлился мелкий в динамовском шарфе, – обезьяна, ё… твою мать!
Джейкоб понял, что речь идёт о матче «Динамо» – «ПСЖ». Он и сам болел за киевлян, а по выходным на Дарнице играл в футбол со знакомыми пацанами.
– Такое, как ты, чмо черножопое, – заорал мелкий и вновь бросился на Джейкоба.
Он, как тайский боксёр, бил коленями и локтями. Джейкоб пробовал закрыть лицо руками, но они, казалось, хрустели вместе с рёбрами и лицом. Когда в глазах будто полыхнул салют, как на День Киева, Джейкоб потерял сознание.
Очнулся он в том же переходе. Куртка на груди пропиталась кровью. Джейкоб провёл по лицу рукой, почувствовал засохшую корку. Волосы были липкие, словно в дешёвом геле.
Опираясь о жёлтую стену, Джейкоб встал. Мутило, как после наркоза. Он постоял, отдышался. И, шатаясь, пошёл вверх по ступеням, к метро.
Вход был закрыт. На дверях висела толстая металлическая цепь и замок. Джейкоб затряс её то ли от бессилия, то ли стараясь привлечь милицию. Никто не появился.
Джейкоб бросился к дороге вдоль закрытых, похожих на склепы, ларьков. Хотел поймать машину. Он метался, ожидая, кажется, вечность, но дорога пустовала.
Тогда он вспомнил фильм, который смотрел маленьким в центральном кинотеатре Ниамея, про странного американского парня по имени Форрест. Вспомнил и невольно сорвался с места: он побежал вдоль дороги, к себе, на улицу Василенко.
Джейкоб бежал, и боль, которая мучила его до этого, уходила. Он представлял себе квартиру, которую снимал у бабы Шуры, и думал, что первым делом, вернувшись домой, сделает кофе со сливками, отмоется от следов драки и начнёт паковать чемоданы.
Вылетит в Ниамей первым же рейсом, приедет в домик родителей, обнимет их, потом двух младших братьев и совсем маленькую сестру. Они сядут за стол, и мать подаст наваристый мясной суп из перца. Смачно прихлёбывая Джейкоб, будет с улыбкой вспоминать, как питался в Киеве шаурмой и пельменями. После он хорошенько выспится, а, проснувшись, поедет в гости к старшему брату, в Маради.
Джейкоб мечтал, и мечты окрыляли.
Когда он увидел свой двор с синими турниками, сломанной каруселью и пузатым флотским фонарём над подъездом, резкой тупой болью прострелило висок, ноги скрутило, будто втянуло в мясорубку и Джейкоб рухнул на промёрзлую землю. Веки сомкнулись, как двери в вагоне метро. Он силился разлепить их, но они, будто спаянные, не открывались. Джейкоб заорал “Aider!”[1] и вдруг услышал голос рыжего из перехода:
– Ты что наделал, мудила?!
– Да я случайно… может, скорую, а? – Джейкоб с трудом узнал испуганный голос мелкого в динамовском шарфе.
– Какая, бля, скорая? Валим отсюда!
Раздался гулкий топот, а потом стало тихо.
Джейкоб открыл глаза. Он увидел окровавленного чернокожего парня, привалившегося к жёлтой плитке стены. Голова его свесилась, точно у пьяного, а изо рта тёмной струёй текла кровь. Парень казался знакомым. Джейкоб силился понять, кто это, но никак не мог сообразить, от чего мысли путались, разбегались, будто перепуганные первокурсницы, и ныла голова, словно в неё напихали ваты.
Вдруг послышались звонкие голоса. Джейкоб обернулся, но переход был пуст. Даже окровавленный парень куда-то пропал.
Джейкоб вдруг ощутил странную дрожь в ногах, похожую на мышечную крепатару, и вопреки своей воле зашагал вверх по лестнице. В нагрудном кармане куртки он заметил светло-жёлтый листок, размером с рекламный флайер. Не останавливаясь, Джейкоб достал его и прочитал, что это авиабилет на имя Джейкоба Нгуну. На плотном картоне с переливающейся голограммой в углу округлыми чёрными буквами было напечатано “Kiev, Borispol – Paris, Charles De Gaull – Niamey, Houari Boumedienne“.
Когда Джейкоб вернулся, билет всё ещё был с ним.
[1] Помогите! (Фр.).
МАЯК
Маяковский в коричневых и белых пятнах. Птицы садятся и гадят. Метят разводами вместо цветов. Цветов мало – две гвоздики, увядшие, высохшие. Краска на памятнике растрескалась, облупилась. Солнцу космическому плевать на солнце поэтическое. Хочется защитить, спасти поэта – возложить цветы. Большой памятник, массивный. «От студентов Украины» – значится на табличке, чуть ниже памятника. Студенты Украины – ребята щедрые.
Одинокий Маяковский в пятнах. Одинокий я в слезах. В парке, напротив дороги; машины несутся, педаль до упора, хлоп-хлоп угарными газами.
Смотрю на памятник, вспоминаю её. Ушла, швырнула тарелкой в лицо, метко, как чемпион по игре в дартс. И ведь нашла слова, матерные, обидные, словно репетировала заранее. Хватал за руку, умолял остаться, – выглядел, как говорят в Украине, «жалюгідно» – но в пустоту, в оскорбления. Растрепала страницы истории, а потом ушла, словно и не было ничего.
Вымаранных пять лет. Ненавидеть хочется. И преклоняться. Потому что была она, та самая. Искали, наверное, все, а мы нашли. Рассмотрели, выкристаллизовали. А потом растратили, забыли.
Теперь сложно найти вновь. Заплывает глаз, наползает гематома. После ругани – бутылка водки; и ведь закуска хорошая: сельдь по-болгарски, хлеб бородинский, огурцы малосольные, но всё равно опьянел. А тут подошли трое: молодые, наглые. Швырнули в кусты пустые бутылки. Сделал замечание, чтобы не мусорили. И так горы мусора – на земле, в отношениях. Мы вот не выгребли, не смогли. Любовь не спасти, но планету спасти можно. Потому и влез, кинул своё «против». Не поняли, не оценили. Их трое, а я один.
Гематома, Маяковский, воспоминания, звонки. Без ответа звонки. Почему не берёшь? Пять лет ведь. Не один, не два, не три (сколько там живёт любовь по Бегбедеру?) не четыре – пять.
Водка безвкусная, как нынешняя колбаса. На рифлёной бутылке – красная этикетка, на ней – надпись «Классическая». Не врите, суки, не лгите, классика она не такая; не врите – и без того слишком много лжи. От неё, да, от неё все беды. Я врал, ты врала, мы врали.
А ведь обещали. Родителям, детям, батюшке. Помнишь батюшку? Того, что с жиденькой бородёнкой. Того, что подошёл ко мне на исповеди и сказал: «Вы уверены?» Удивился: не ожидал такого от батюшки. Но тебе ничего сказал. Потому что в тебе был уверен.
Венец, рушник, клятвы. Батюшка сказал: «Обойдите алтарь три раза». Я сказал: «В шапках?». А он смутился: «В венцах».
Кто знал, что будет дальше? Маяковский, наверное, тоже страдал. И теперь – как памятник – страдает. Только от разного говна. Вышел бы кто, возложил бы цветы к памятнику поэта. Достоин ведь. Из школы помним.
Вот остановились. Длинный, белый, роскошный – лимузин. Из него – люди. Сначала толстый мужик с видеокамерой, объективом в Маяковского. Снимай, снимай, потому что и его забудут. За толстяком – молодёжь. Невеста в белом платье с длинным шлейфом. Шлейф несёт девушка в бежевом. У её платья – глубокое декольте, у девушки – огромная грудь; отодвинь лоскуток и целуй. Вся эта тусовка в духе каких-нибудь «In the VIP”: полуголые, энергичные, возбуждённые, молодые. И ни одного взрослого. Вместо них – фото-, видеокамеры. Всё на плёнку, всё на показ.
Подружки в коротких платьях – готовые. Парни с напомаженными волосами – готовятся. Невеста – почти девочка. Жених – ещё мальчик. Я и сам – повзрослевший ребёнок. Неважно, когда потеряли девственность – по-прежнему дети. Даже, когда подкуривают; у мальчиков – толстые сигары, у девочек – тонкие сигареты. Даже, когда общаются; девочки матерятся больше мальчиков. Даже, когда пьют; мальчики поливают шампанским девочек и слизывают его с загоревших, слишком загоревших, тел.
Для чего вам это? Поступки, слова – всё тлен. Не я сказал – мудрый сказал. А другой, перевирая Библию, завещал: «Плодите, коровы, ибо жизнь скоротечна». Но это не вам.
Вы щупаете, целуете, лижите. Свидетельница, похожая на Сашу Грей. Подружки, напоминающие Елену Беркову. Вам никто не сказал, что свадьба – это чистота, преданность, вера? Напомнить? Ведь засмеёте. Потому что слова – атавизм, я – атавизм.
Вот и моя жена так говорила. Потому что не хочу денег. Потому что презираю успех. Потому что хочу любить, а не трахаться. Потому что мужики решают, а я не решаю. Застыл в прошлом. Умер, ещё не родившись. И она сказала – «фииииии».
Для чего вы здесь, снимающиеся на фоне восстановленной церкви? Сияет золотыми куполами, пронзает небо крестами. И в ней – какой же я атавизм, Господи – Христос. Тот Самый, Который завещал любить, Который стал вам не нужным.
Он и мне не нужен. Потому что иначе не упрёкал бы её, не оскорблял; ведь клялся ей так же, как и она мне. Да, злое, глупое, бессмысленное, пустяковое, но почему сам думал, что был лучше?
Впрочем, ребята, молодые, счастливые, не забивайте Христом голову – расслабьтесь; лучше – груди напоказ, привет MTV. Так и моя жена требовала, а я сопротивлялся. Дурак, не от мира сего.
А ты не дурак, жених, раз так похотливо смотришь на подружку невесты в коротком, подчёркивающем задницу платье. Это я глупый, потому что задаю вопросы, на которые не получить ответа; юродивый. А ты умный.
– Почему ты здесь, почему с ним, для чего?
Это мой вопрос невесте. Выхарканный кровью вопрос. Спрашиваю зло, остервенело, ведь и задушить могу. Молчишь, смотришь испуганно, как на сумасшедшего. Ждёшь, когда оттащат.
Оттаскивают. Ну почему молчишь? Хватаю за шлейф – пусть рвётся; плюю опросами – пусть бьют.
– Это не любовь, это ни к чему!
Дурак, идеалист, романтик. Похожий на религиозных фанатиков, стоящих в метро. Похожий на сумасшедших, лежащих в больницах. Разве это имеет значение, когда девочки хохочут, а мальчики превращают череп в крошку?
Играет в мобильном – как звук горна во время боя – романтичная мелодия. Её мелодия. На неё поставленная. Надо, очень надо ответить. Только сначала вырваться из частокола ног, которые мнут, топчут, будто виноград для вина.
Несколько тычков в ответ. И частокол разваливается, ноги – уже не колья, а спички. Вскакиваю на ноги, бью жениха в лицо, коротко, без замаха. Невеста вскрикивает. Жених зажимает нос рукой, по ладони течёт кровь.
Теперь надо бежать с этой свадьбы. Прощай, Маяковский. Прощайте, люди.
Мобильный ещё звонит, на ходу отвечаю. Слышу её голос, измотанный, грустный. Главное сейчас – терпение. Ответить, понять, выслушать. Потом говорить, обещать, клясться, вновь тщетно пытаясь строить царство Божие на земле.
Любопытно! Особенно мастерски владеете финалом.