Анатолий БАЙБОРОДИН. «ВОЗЗРИТЕ НА ПТИЦ НЕБЕСНЫХ…». Стихи, песни, речения

 

Анатолий БАЙБОРОДИН

«ВОЗЗРИТЕ НА ПТИЦ НЕБЕСНЫХ…»

Стихи, песни, речения

 

Покормите птиц зимой,
Пусть со всех концов
К вам слетятся, как домой,
Стайки на крыльцо.
Сколько гибнет их – не счесть…
Видеть тяжело.
А ведь в нашем сердце есть
И для птиц тепло.
Александр Яшин

 

I.

Глядя в небо, заголубевшее по осени, где кружится сокол, землянин от создания мира лелеял небесную блажь обратиться в птицу, и пел с небесной печалью:

Дивлюсь я на небо – тай думку гадаю:

Чому я не сокіл, чому не літаю?

Чому мені, Боже, ти крила не дав?

Я б землю покинув і в небо злітав...

И не единожды, забравшись на скалу ли, на колокольню, обратив руки в самодельные крылья, стремительно летел землянин вниз, и мать-сыра земля поглощала блажного. Но птичья блажь не умирала и породила самолеты, подобия птиц.

Радея о спасении души и высматривая в небесах Царствие Божие, богомолец, обмерши, провожал задумчивым оком журавлиный клин, воображая, что по-птичьи уплывёт в небеса и его покаянная душа. И Сын Божий в проповедях поминал пернатых; вот лишь избранные божественные речения, запечатлённые евангелистом Матфеем:

Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? (Мф 6:26);

И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы и птицы небесные – гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову. (Мф. 8:20);

Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадёт на землю без воли Отца вашего; (Мф.10:29);

Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мф.23:37).

И стихотворец, вития, вдохновлённый горним словом, с восхищением, умилением, светлой грустью взирал на птиц небесных и воспевал их в лирических виршах… А крестьяне на заре православного века изустно запечатлели в русском месяцеслове день Зиновия-синичника, что по святцам выпадал на двенадцатое ноября и ласково величался Синичкин день. Хотя в житии священномученика Зиновия, епископа Егеийского, что в третьем веке от Рождества Христова обрёл мученический венец Христа ради, птицы-синицы даже и не поминаются; но день памяти святого страдальца выпал на время прилёта сих зимующих птах на Святую Русь, вот целитель и чудотворец в русском месяцеслове и обратился в покровителя зимующих птиц, в Зиновия-синичника. Вроде, и святой Зиновий настрадался на своём блаженном веку, и птицы по зиме изрядно страдают…

Крестьяне доспели: на святого Зиновия, в Синичкин праздник, являются птицы-зимники: синицы, щеглы, снегири, сойки, чечётки, свиристели и прочие пернатые, что зимуют в русских лесах и подворьях. Крестьянская любовь к птицам запечатлелась в старинных обрядах – вспомним: Благовещение – птиц на волю отпущение – и в мудрых иносказаниях о птицах-синицах и прочих пернатых, воплощённых порой столь поэтично, что и стихотворец обомлеет от восхищения: На Зиньку-синичку, птичью сестричку, свои святые Богу молятся; Не велика птичка-синичка, и та свой праздник помнит; Не много зинька ест-пьёт, а весело живёт; За морем и синица – птица; Не велика синичка, да та же птичка; Хвалилась синица море спалить; Лучше синица в руке, нежели журавль в небе; Полетела птица-синица за тридевять земель, за сине море-окиян, в тридесято царство, басурманско государство, где берега кисельные, реки молочные; Красна птица перьями, а человек – знаниями; Птице крылья – а человеку разум; Знают птицу по перьям, а молодца – по речам; Не велика птица, да коготок востёр; Птичку за крылья не хвалят; Птица радуется весне, а младенец матери; Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела; Всякая птица свою песню поёт; Воля птичке дороже золотой клетки; Всякая птица своё гнездо любит; Глупа та птица, что в чужой земле гнездится; Павлин красив, да ногами несчастлив; Всякий считает своих гусей лебедями; Журавль в небе – не добыча; К недоброму человеку и голубь не летит; Незлобен, как голубь; Всяк кулик своё болото хвалит; Не учи сороку вприсядку плясать; Принесла сорока на хвосте лихо; И сокол выше солнца не летает; Наряд соколиный, а походка воронья; Сколь утка ни бодрись, а лебедем не быть.

 

* * *

Славный град Иркуцк, как встарь величали сибирскую столицу, велением иркуцкого градоначальника давным-давно празднует Синичкин день; и праздник сей, посвящённый зимующим птицам, велением градоначалия – обязательный для школ и детских садов. Хотя Синичкин день, что по святцам выпадает на память святого целителя и чудотворца Зиновия, изначально вообразился, а потом и воплотился не по хотению и велению градоначальника, а по воле здешнего заступника птичьего мира Анатолия Сосунова и талантливого русского художника Анатолия Костовского, что создал и живописный холст «Святой Зиновий в Иркутске», своеобычную икону, что вне иконописных канонов. В Иркутске же заботами-хлопотами Анатолия Сосунова родился и другой праздник – День зимующих птиц, в просторечии – Воробушкин день, история рождения коего и печальна, и светла: летом 2002 года в городе Курске предал Богу душу выдающийся русский писатель Евгений Носов, что полноправно входил в плеяду всесветно славленных деревенских писателей. В завещании классик русской словесности умолял высечь на его надгробном камне просьбу: «Покормите птиц» (эдак величается и рассказ Евгения Носова «Покормите птиц»). Куряне просьбу высекли на камне, да и забыли, а в Иркутске родился День зимующих птиц – всероссийский праздник памяти писателя Евгения Носова, весело и ласково величаемый Воробушкин день.

Слышал я мимолетом о Синичкином дне, про Воробушкин день ранее и слыхом не слыхивал, но уж десять зим кормлю птиц на лесной заимке; да и летом любуюсь пернатыми-крылатыми, что торопливо записываю на бумажных осьмушках, кои окажутся под рукой…

 

II.

В широком распадке, в получасе пешего хода от полустанка Голубые Ели, моя изба, где, случается, летую и зимую; жильё на краю леса, отчего величаю избу лесной заимкой и, денно и нощно умиляясь, восхищаясь лесной красой, благодарю Всевышнего за дивное Творение.

Нежданно-негаданное после черемуховой стужи на лесную заимку явилось лето, и я высмотрел потешную сцену… Стрекочут две сороки на заборе, а где-то подле, видимо, сорочата ворошатся в гнезде, отпахивая алчные клювы; присмотрелся, прислушался к сорочьему говору и подслушал, о чем стрекочут. Сорока, сокрушенно всплескивая крылами, подскакивая к сороку, срамит того: «Ты, папаша, детям помогать думаешь?..» – «Думаю, думаю… – кивает сорок. – Но счас туго… но как только, так сразу…». «Туго тебе?! – сорока возмущенно плещет крылами. – А разлучнице не туго!.. У вас лишь птичьего молока нету, остальное всё есть, а тут не знаешь, чем пять ртов накормить…». Сорок скачет по забору подальше от сороки, но та настигает и, взмахивая крылами, опять стыдит, надеясь, что в гулящем папаше проснется совесть: «Или ты думаешь, можно плодить и не платить?!». Сорок огрызается: «А кто тебе велел плодиться?!» – «Ах, ты, подлец!..» – сорока, нервно наскакивая, готова забить подлеца крылами, но тот срывается с заплота и спешит укрыться в лесу. Яростно стрекоча, следом летит и сорока-белобока… Поговорили, называется…

Ежли глубоко задуматься, удумаешь странное: вроде птицы земной юдолью правят. Вспомни, друг сердечный, таракан запечный: ребятёшек несут аисты, прячут в капусте, а хозяйка пошла поливать грядку, ребятёшку и надыбала; кашу малым чадам варят сороки и вороны, а сорока еще и на хвосте сплетни носит; на рассвете миром правят жаворонки,  на закате – совы; соловей – певчим искусством верховодит; голубь – почтовый служащий; безбожно и принародно врут утки; индюк – начальственный мыслитель; гусь лапчатый – хитрый, пронырливый, словом, прохиндей; воробей – вороватый мужичок; дятел – трудяга либо нудный учитель в школе – долбит и долбит: то да потому; синица – вроде торговка частная, у синицы купишь товар, хотя и дешёвый, но добрый; сокол – зоркий охотник, но бедный: гол, как сокол; орёл – казачий атаман, воитель; ворон – колдун, ворона – старая карга с клюкой, на цветок глянет, цветок вянет, и беду может накаркать, но опять же мудрая; а у кукушки, сокровенно заделье – распоряжается сроком человечьей жизни.

 

* * *

Покров Божией Матери, на лесной заимке выпал снег по колено; надо тропы торить в суметах, надо и дворовую животину кормить… В сумерках крадутся из тайги к избушке два одичавших кота, от мороза, бедолаги, обросли медвежьими шкурами и кормятся на помойке, словно в харчевне, но, случается, плесну в кошкину миску ухи либо кину селедочных голов и хвостов. А возле заимки жадно вертятся три бродячих пса – тоже надо кормить, а в саду кружатся птицы – синицы, поползни, гаечки, воробьи, снегири, дубоносы, сойки, свиристели, голубые сороки, и тоже есть просят. Вот так и вертишься, как белка в колесе, не присядешь – всех надо накормить… Да, однажды и белка прибежала из леса, забралась в кормушку под окном и суетливо грызет семечки, а семейство, что чаевало возле окна, обомлело от эдакого дива дивного.

Задумал смастерить кормушку, наготовил осинника, а коль руки растут не из плеч, то смастерил корявый кондовый лабаз, но, правда, кондовостью лабаз живо вписался в корявый сад. В лабазе семечками и салом кормятся желтобрюхие синицы, крохотные гаечки и юркие поползни – сплошной летающий клюв, а хлебное крошево клюют воробышки. Хотя, прожорливые, налетая дружными ватагами, махом сжирают гору семечек, поскольку шелушат в лабазе, а синицы, гаечки, поползни уносят семя на куст, прижимают лапкой и выклевывают ядрышко. Нашествие воробьев столь густое, что синицы, не в силах пробиться в лабаз сквозь воробьиный ворох, тоскливо посиживают на вишнях и сливах. Иван, переживая за синиц …оголодали же… гонял воробьев с воплем «Вора бей!..»; а ворьё, вспорхнув, возмущенно чирикая, усаживалось на ближний куст, дабы тут же вновь полонить лабаз.   

В зимнюю стужу прилетают полакомиться дубоносы, шелуша семечки короткими желтыми клювами, а рядом с дубоносами, словно яркие игрушки на рождественской елке, – снегири красуются горделивой малиновой грудкой. Уйма стихотворцев на разные лады воспели снегирей, вот Асеев:

Тихо-тихо сидят на снегу снегири –

на головках бобровые шапочки;

у самца на груди отраженье зари,

скромно-серые перья на самочке.

Изредка чалятся к застолью сойки и яркие хохлатые свиристели, по-местному – петушки. Опустился свиристель, шуганул синиц, те испуганно вспорхнули, расселись вокруг на вишни, глядят укоризненно, а свиристель, разнаряженный, неуклюже ходит по лабазу, кормится…

Опустился в лабаз и большой пестрый дятел, ухватил семя и, приторочившись к осиновой опоре и сунув семя в щель, лихо замолотил клювом, добывая ядрышко; а потом полакомился салом, кое висит для синиц. Изредка, словно чудо, мимолетно навещал лабаз и черный дятел …в народе: желна… а где-то в тайге добывают хлеб насущный и седой дятел, и дятел-вертишейка, и рыжебрюхий.

После Покрова Богородицы красуется куст калины, яко дева красная, по колено утопшая в снегу, но вдруг, словно слетевшие с небес, облепят куст свиристели, либо сойки, и вскоре куст голый. И лишь зиму напролет рдеют кусты облепихи, коими изредка лакомятся лишь оголодавшие к весне сороки и вороны. Кружат синицы над вишнями и лабазом – живая Божья проповедь: «Воззрите на птицы небесныя, яко не сеяют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их. Не вы ли паче лучши их есть…».

Сел чаевать подле окна, любуюсь на яркий птичий ворох… Гляжу, две синицы спутались коготками, упали и с горем пополам распутались, а тут воробей распоясался, словно хмельной урка из деревенского проулка: попёр на птиц, растопорща крылья, словно полы телогрейки, выпятив серую грудь, и посыпались из кормушки испуганные поползни, вспорхнули оторопевшие синицы. На вишне посиживали воробьи, дивясь храбрости своего соплеменника, готовые восславить его в избяных застрехах и на пыльных чердаках. Но, увы… Пожилая птица-синица смотрела, как воробей дебоширит; смотрела, смотрела, осудительно вздыхая, а потом клюнула по варначьей башке, и воробей, махом присмиревший, пристыженно упорхнул.

 

* * *

Ужинал и глядел в окно …бесцветная, скучная от бесснежья поздняя осень… отвернулся и вскоре чую, некто пристально уставился на меня; поднял глаза и вижу: мать честная, к стеклине прилип кот-шатун, бездомный, вечно голодный, от стужи залохмативший, словно одевший зимнюю шубу. Большущими, что блюдца, немигающими глазами кот взирал то на закуски, то на меня …совестил, жал на жалость, поминал о милосердии… Но когда я поманил: «Кис, кис, кис…», слетел с уличного подоконника, словно черная птица.

А намедни высмотрел из окна: кот …у-у-у, морда варначья!.. скрадывал синиц, когда те вились над осиновой кормушкой; и даже прыгнул за синицей и позорно увалился в снег – стар бродяга, лишь на милость дачников и надеется… Хотя сало, что я на крючки подвесил поползням, воробьям и синицам, тут же слопал; я переживал, не угодил бы шатун на крючок, словно голодный окунь.

 

III.

Размышляя о зимних и летних птицах, вдруг вспомнил, сколь я живописал их в сочинениях, пусть даже мимолетно; вот лишь то, что взошло в память, взбрело в голову:

«…Городская чумазая весна. В торговых рядах дикого «шанхая» вытаял зимний мусор, где кочуют перекати-полем бичеватые воробьи, выклёвывая житные крошки из раскисших и прокисших, заплесневелых картонных тар и рваных пакетов. Пока им, крохоборам, раздолье – раннее утро, но вот-вот грянут лукавые торгаши с пёстрым барахлом и напористым ором; по-тараканьи деловито зашмыгают по «шанхаю», и отойдёт воробьям утренняя лафа. А посему успевайте, птахи, кормитесь, пока не привалил мамона…»;

«…Ещё с деревенского берега, когда спихивали лодку на воду, остроокий парень высмотрел на краю озера под Черемошником бело-пёстрый чаячий клубок …а чайка зря не слетится ватагой… и сразу же, пробираемый суетливой рыбацкой тряской, лихо погнал резвую узкодонку прямо на чаек. А чаячий ворох, чем ближе к нему подплывали, рос и рос, пока не заслонил собой небо, отчего казалось, что небесная синева расплёскивается белопенистыми волнами-бурунами. Плакали немазаные железные уключины и похоже драли глотки оголодавшие за ночь, ошалевшие чайки, спутанные в мельтешащий ворох. Бесшумно подняв весла …длинные капли замирающе опадали в воду… вкатили в чаячий базар; так же тихо, боясь спугнуть рыбу, опустили камень, заменяющий якорь, и тряскими пальцами размотали жилку на удочках…»;

 «С улыбкой помянула Клавдия: сумерничают, бывало, на крыльце, и Саня, отмашисто играя на гармони, оглашает двор и черёмуховый палисад журавлиной песней, а допев, обнимет суженицу, отведёт от уха русую прядь-завлекалочку и прошепчет: «Песня журавлиная моя…»;

«Да, почитывал Саня книжечки, а ночами, когда добрые люди спят, сочинял стихи …вот до чего Клава парня довела, палил по девке куплетами дуплетом… и даже избранный стих мне поведал, когда мы вечеряли на речном яру, завороженно следя за теплоходом, что тихо сплавлялся по реке.

Я не ждал и не гадал,

Что, бродя полями,

От любови безответной

Зарыдаю с журавлями…

Журавли летят высоко,

Долог их полёт,

Клава рядом, видит око,

Ну, а зуб неймёт…

А в небесной синеве …над их бедовыми головушками… плыли журавли; курлыкали, ворожа погожее бабье лето, и молодые, забыв боль, вслушались в курлыканье, гадая, что сулит им песня журавлиная: любовь иль разлуку… А старики да старухи на лавочках грели зябнущие кости, копили тепло на зиму и прищуристо всматривались в бабье лето, журавлиным клином с печальным курлыканьем уплывающее в небеса. Саня вспомнил: и лет десять назад млело растекалось по земле томное бабье лето, прощались с Русью журавли, а он подволакивал охромевшую Клаву, обмирая от счастья. Так добрались и до сельсовета, где председатель с чапаевскими пламенными усами между шутками-прибаутками бракосочетал их; а теперь добрались и до храма Божия, обрели венцы Господни. Нынче после заутрени, после бракосочетания и венчания журавлиная песнь для Сани и Клани – песнь херувимская, что ласково и властно влекла их души в ясно-синие, осенние небеса…».

2019, 2025 годы