Владимир ПШЕНИЧНИКОВ. ПРОЖИТЫЙ ДЕНЬ. Рассказ

 

Владимир ПШЕНИЧНИКОВ

ПРОЖИТЫЙ ДЕНЬ

Рассказ

                                               

Непривычно было возвращаться с дойки в семь утра: всё казалось, только половину дел справила, а узкая тропка в снегу уже подводила Марию к дому.

Во дворе тихо и пусто. Кур выпускать рано, Белянка ещё не доилась. Переставив с места на место обледеневшие вёдра у крыльца, Мария чисто обмела чёсанки и, чувствуя неловкость и скованность, вошла в дом.

Свекровь сидела на своей постели в теплушке и застёгивала на груди кофту. Покосившись на морозное облачко, растаявшее у её ног, она вздохнула и зашевелила губами.

– Что-то Майка у меня захворала, – проговорила Мария.

– Хто-о? – заспанно отозвалась свекровь.

– Да корова-ведерница. Как сглазили...

– А у Сёмки-то была?

– Нет, мамаш, некогда нынче.

Свекровь поднялась с невнятным бормотанием и, проходя в припечный чулан, как бы ненароком громыхнула тазом из-под угля.

– Да теперь не тяжело ему, запаривает меньше.

В ответ громыхнуло опять.

«Лоб не расшиби», – раздражаясь, подумала Мария. Подошла к горничной двери и, осторожно потянув её на себя вверх, неслышно скользнула в темноту. Прислушалась и перевела дух. Теперь надо было в шифоньер лезть. Покопавшись бестолку в темноте, Мария на минуту задумалась, прикидывая, что где лежит у неё, но, вспомнив, что автобус подойдёт к восьми, решила не скрытничать. Яркий свет трёхрожковой люстры на мгновение ослепил её, а щелчок выключателя показался оглушительным. В спальне тут же заверещал пружинный матрац, послышался преувеличенно тяжкий вздох дочери.

«Ну, и леший с вами», – Мария принялась доставать свой выходной наряд: коричневое шерстяное платье, сшитое лет десять назад, и зелёную кофту. Шерстяной полушалок, притиснутый стопкой чистого белья, оказался безнадёжно измятым, а утюг греть не было времени.

«Ладно, – утешилась Мария, – и в одной шали не замёрзну».

Достав розовую сорочку, она перешла к зеркалу, и три расшатанные половицы провизжали ей вслед: вставай – поедем – за соломой...

– Черти бы вас задушили, – застыв на месте, прошептала Мария.

Она как будто извинялась перед молодыми, что ненароком тревожит их. А матрац в спальне запел уже под зятем. Беда, конечно, была невелика, всё равно вставать им, но Мария почувствовала вдруг нешуточную обиду. «Раз доведётся – и не соберёшься по-людски, – подумала. – Как нехристь какая, всё оглядывайся да оправдывайся».

Теперь ей каждый звук казался враждебным и ненавистным. В теплушке громыхала посудой свекровь, обидевшись за сыночка, которому первый раз за всю зиму не подсобила Мария в кормоцехе; дочь вздыхала, сиротинку из себя строила; половицы визжали, как проклятые. И только Сашу да внука Мишку не было слышно.

Переодевшись, Мария взялась за причёску. Жидкие косицы никак не укладывались вокруг головы и не держались. Зажав заколки губами, она пригнула голову, засопела, словно бог знает что делала. Неловко подсунутая скобка выскользнула из-под пальцев и звонко стукнулась об пол.

– Пляства какая, – ругнулась Мария и упустила изо рта остальные.

– О господи! – с издёвкой пробормотала дочь в спальном закутке.

– Ты ещё, Верк, досады не придавай, – сказала Мария.

– Да ти-ише ты, – протянула дочь. – Весь дом на ноги подняла.

– «Тише, тише»... А сама-то?

Кое-как с косицами совладать всё же удалось. Покрывшись пуховой шалью, Мария вышла в теплушку.

– Эт кудай-то ишшо? – подозрительно спросила свекровь.

«На кудыкину», – чуть не сорвалось у Марии.

– В район повезут, собрание там передовое.

– А Сёмка?

– Он доярка, что ли?

Одевшись, Мария вспомнила про деньги и, стуча сапогами, вернулась в горницу. Включённый ею свет уже никому не мешал. За занавеской позвякивал брючным ремнём зять, и Верка спокойно окликнула её:

– Мамк, ты бы хоть внуку гостинчик привезла. Там у вас, наверно, и фрукты будут.

– А чего ж, если будут.

Она и матерчатую сумку в карман сунула. На часах уже доходило без четверти восемь.

К конторе они подошли почти разом. По дороге Мария нагнала Нинку Пухову, а Ксения и Настя след в след пришли с Нижней улицы. Сойдясь в кружок, заговорили о своих сборах, кто что надел, и Мария пожаловалась, что разучилась управляться с волосами.

– А ты, Кузьминишна, парик купи, – утешила Нинка. – Свои срежь, и носи эту нахлобучку. Можно даже зелёную.

В бестолковых разговорах Мария повеселела, и ей уже казалось, что она снова вернулась на ферму.

– Ладно, девки, – сказала она. – А что ж мы в районе-то делать будем?

– Э-э, нет, – с весёлой решительностью откликнулась Настя, – там пускай другие делают, а мы отдыхать едем! Сказали, награждать будут, вот пусть и награждают.

Они ещё немного повыбирали, какой подарок нужнее, и пришёл совхозный автобус.

– Сели, поехали! – скомандовал шофер. – Дед уже чай допивает, по дороге захватим.

В автобусе было тепло и чисто.

– Ты гляди, какой нам почёт, – рассмеялась Настя. – Занавесочки повесили! А что ж ты, Гришка, на базар нас с занавесками не возил?

Усаживаясь рядом с Нинкой, Мария уже и не помнила свои несуразные сборы и переживания. «Хоть бы догадались баню протопить, две недели не было», – подумала. Субботу она любила. Всегда вдвойне хлопотный день бывал, зато после бани всем косточкам отдых за всю неделю удавался. О покое Мария вспоминала всё чаще. И то сказать – бабка уже... Промелькнула просыпающаяся Берёзовка, и автобус заколыхался на поднятой дороге.

Ксения сняла варежки и, порывшись в кармане, достала какие-то таблетки.

– Ксеш, ты чего? – озаботилась Настя.

– Не переношу я эти автобусы.

– А эт тебе помогает?

– Аэрон-то? Да.

– Тогда дай-кось и мне... Мань, ты пососёшь?

– Да уж давай, если есть.

– Нинк, а ты?

– А я, тёть Насть, и на самолёте без конфеток летала!

После этого все на какое-то время замолчали.

Четыре километра до Маячного пролетели незаметно. Парторг Скобцов поджидал их возле совхозной конторы. Поздоровавшись, сел на правой стороне. Потёр уши.

– Знатный морозец! – сказал.

– А чего ж, Николай Михайлович, с других ферм никого нет? – спросила Настя.

– В том и дело, что нет, – отозвался Скобцов. – Результатов нет.

– Да у вас, на центральной, народ и без результатов балованный, – сказала Настя, но тут же прижала язык, не зная, так ли выступила.

Парторг усмехнулся невесело, и дальше разговор как-то не пошёл. Балагурить Дед не умел или не любил, а серьёзный тон был не к месту.

По наезженной дороге автобус гудел монотонно, от печки гнало ровный поток тепла, и Мария вскоре начала как будто придрёмывать. Ей казалось, что она не спит, но ни оттуда ни отсюда примерещилась голая изба с маленькими окошками и сор на затоптанном полу. Избу Мария вроде бы помнила, только не такую тёмную, запущенную, а новую, светящуюся скоблёными полами, с льняной скатертью на столе и вышитыми рушниками вокруг икон. И окна тогда были светлее, и от печи пахло живым теплом. Чья же это была изба?

– Мань, да ты дремешь, что ли? – словно издалека, услышала Мария Настин голос и, не открывая глаз, кивнула.

– А-а, тогда ладно... О гос-споди! – Настя зевнула.

– «Полыха-ала в речке талая вода, из-за мо-оря гуси-лебеди вернулись…» – тихо и чисто запела Нинка.

Мотор автобуса гудел в движении, и это было похоже на полуночную вьюгу, ворожившую вокруг дома и в печной трубе, а Нинкина песня казалась старой мамакиной баюшкой.

Мария любила и дорогу. Летом их два раза в день возили на стоянку, километра за три от Берёзовки, и частенько доярки всю дорогу пели. Сама она петь не умела, зато спокойно и без оглядки отдыхала, как после бани, как в добром застолье. Только когда они бывали-то, добрые?.. Струя студёного воздуха обожгла лицо, и Мария открыла глаза.

– Нинк, да ты отуманела?! Просквозит ведь! – вскрикнула, тоже очнувшись, Настя. – Задвинь!

– Дышать же нечем, – проворчала Нинка, но створку окна задвинула.

В автобусе светлело, за стёклами, за высоким снежным валом проплывала заиндевелая, тихая лесополоса.

– День-то какой будет… – негромко сказала Ксения.

– День-то будет, – недовольно отозвалась Настя. – А коровы опять на карде голодные простоят. Если так всю неделю кормить будут, то медали-то, наверно, назад сдавать придётся.

Она значительно покосилась на Деда, но тот или взаправду дремал, или старался ничего не замечать. Нинка беззвучно засмеялась и, поджав губы, изобразила: вот так-то, мол, зря старалась. Настя безнадёжно махнула рукой.

Приехали в райцентр. На стоянке все места были уже заняты, и Григорий притулил свой автобус около самого перекрёстка.

– Ну, теперь шубертом к дому культуры! – поторопил Скобцов.

Они перепокрылись и, держась друг друга, пошли за парторгом.

В вестибюле, глядя на других, сдали пальто в гардероб, шали-полушалки оставили на плечах и, поджидая скрывшегося куда-то Скобцова, отошли в сторонку. Одна стена здесь была составлена из зеркальных листов, и Нинка тут же начала разглядывать себя и прихорашиваться.

– Ну, как платьишко? – спросила горделиво. – Коля из области отрез привозил. Сама шила!

Женщины молча и даже подозрительно осмотрелись, но никого, кто был бы одет исключительно, не приметили. Те же платья с кофтами поверх, сарафаны, кой на ком, правда, были шерстяные костюмы. В разных углах вестибюля то и дело слышался смех, и Настя сказала с завистью:

– Ты гляди, какие бойченные! Небось, не первый раз так-то вот собираются. А вон совсем старуха… А медалей-то!

– Это же Неелова, в Москве была, – подсказала Нинка. – Ты что, газет не читаешь? А вот интересно, где наш, берёзовский, орден?

– Да правда же, внуки заиграли, – привычно оправдалась Ксения.

– Товарищи, всех прошу в зрительный зал! – крепким голосом объявил кто-то из внутренних дверей, и все зашевелились.

– Может, кино покажут, – обрадовалась Нинка.

И правда, в просторном зрительном зале свет был притушен, а впереди голубовато отсвечивал большой экран. Мария удивилась, как мало народу растягивалось по местам. «Ну да, передовые же… И я тута!» – подумала по-девчоночьи.

Свет скоро выключили.

– Хорошо, шали взяли, – пробормотала в темноте Настя. – Тут совсем задубеешь.

Дома Мария в кино, можно сказать, что и не ходила. Так, если на выборы днём показывали бесплатно, а больше вроде и некогда было… Оглядевшись и устроившись поудобнее, стала вникать в суть дела, но фильм оборвался, едва начавшись.

– Ну-у, чего ж они, – недовольно протянула Нинка. – К нам только через год, гляди, привезут.

– Попрошу всех в фойе! – откуда-то сбоку послышался знакомый распорядительный голос. – За мной, пожалуйста.

Фойе оказалось на втором этаже, светлое и тёплое. Но удивлённый шепот женщин, задержавшихся у дверей, относился не к теплу и свету. Мария тоже смутилась, когда увидела под ногами ковровые дорожки, а прямо перед собой – длинный стол, пестревший цветами, яблоками и конфетами в вазах, множеством бутылок с лимонадом и красным вином. По другую сторону стола улыбалось районное начальство, секретари из хозяйств и среди них – приосанившийся Скобцов.

Молодая культурная женщина и мужчина с распорядительным голосом стали рассаживать всех, шутить и улыбаться начальству. Когда все разместились, мужчина взошёл на небольшое возвышение вроде сцены и, выждав тишину, сказал:

– Дорогие товарищи, все в сборе, и мы можем начать традиционное совещание операторов машинного доения района, успешно осваивающих трёхтысячные рубежи надоев молока... от коровы! Слово предоставляется первому секретарю райкома партии Владимиру Ивановичу Семёнову.

– Это мы, что ль, операторы? – прошептала Настя.

– А то первый раз слышишь! – отозвалась Нинка.

Семёнов заговорил так, как, наверное, и положено говорить на его должности, но Мария всё очень хорошо понимала. Местами он совсем не заглядывал в бумажку, и тогда видны были его серые глаза. Под конец, свернув листок, Семёнов очень хорошо сказал про всех собравшихся за столом, ему дружно захлопали, заговорили все разом, и он не сразу сел на своё место, а подошёл к какой-то доярке, наклонившись, выслушал её, и, выпрямляясь, громко и заразительно рассмеялся. И рядом все засмеялись. И опять захлопали.

Следом, посуше, выступил главный зоотехник, ему тоже похлопали. И тут принесли баян. Из дверей вышли девчонки с голыми ногами, поднялись на сцену, и в фойе стало вроде просторней от их песни:

Деревня моя, деревянная, дальняя,

Гляжу на тебя я, прикрывшись рукой...

«Хорошо-то как!» – подумала Мария. Она огляделась за столом, и все показались ей очень знакомыми, словно все они здесь были с одной фермы. Когда певуньи ушли, опять встал Семёнов и сам предложил открыть бутылки с вином. Этим занялись парторги с хозяйств.

После весёлых уговоров выпили все и разобрали яблоки. На сцену гуськом вышли чистенькие ребятишечки. Мальчики – в белых рубашечках с чёрными галстучками, большеголовенькие мужички. Мария невольно вспомнила Мишку и задержала в руках ненадкусанное яблоко.

– Товарищи, вас пришли поприветствовать воспитанники детского сада «Теремок»! Пожалуйста!

И опять все захлопали и заулыбались, а ребятишечки стояли вдоль стены серьёзные, пели песенки и рассказывали стишки:

Посылаем мы с любовью

Вам, доярочки, привет!

Молоко – залог здоровья,

Долголетия секрет!

Вот ведь заразята какие!

Проводив малышню, ведущие стали подходить в разных местах к столу и задавать вопросы. И кто-нибудь из доярок вставал и рассказывал о себе, о своей работе. Говорили все складно.

– Ты гляди, какие! – восхищалась Настя. – А мы, поди, и два слова на людях сказать не сумеем, так, только промеж собою смелы.

Мария согласно кивала и следила за ведущими. Вот спросят её, и что говорить, в самом деле? Разве думала она когда-нибудь про эти результаты и достижения? Все дни её, не выключая и праздники, были заполнены работой. В работе она забывалась, работой утешалась и никогда не думала, что вот, мол, я работаю для того-то. Для денег? Но куда ж их ещё? Верка сама матерью стала...

А ведущие подошли уже к ним. Смешавшись, Мария напружилась вся, глядя на лежавшее перед ней яблоко, и услышала голос мужчины:

– А что скажете вы, Ксения Петровна? Мы помним, что вы были в числе первых кавалеров ордена Трудовой Славы в районе, когда движение трехтысячниц ещё только-только начиналось, и, как видно теперь, до сих пор не снижаете набранной высоты. В чём же ваш рабочий секрет?

Мария перевела дух и повернула голову. Ксения уже тихо встала и, улыбаясь, глядела на ведущего.

– Да какой же секрет, – сказала негромко, – нет у меня секретов. На ферме я двадцать лет, значит, опыт есть, да и привыкла уже.

Она замолчала, улыбаясь, а с другого конца стола вдруг отозвался Семёнов:

– Да, Ксения Петровна, вы очень хорошо сказали сейчас: привыкла. Святая привычка трудиться! Так. Вы просто работаете, просто у вас получаются высшие в районе достижения – какая высокая простота! Спасибо вам!

Слегка покраснев, Ксения кивнула и села. Выждав минуту, женщина-ведущая обратилась к другой доярке, но после Ксении и Семёнова это дело как-то быстро заглохло. Потом ещё раз наполняли стаканы, а со сцены опять пели, и народу в фойе вроде прибавилось. Мария уже не обмирала, как девчонка, а было ей просто хорошо и покойно, глядя вокруг себя, она беспрестанно улыбалась.

– Ну, а теперь, товарищи, объявляется перерыв, – распорядился мужчина-ведущий. – Внизу будет работать буфет. Но сначала – общее фото для истории. Пожалуйста!

Фотограф долго расставлял их на сцене и перед ней в три ряда, сортировал, поворачивал, и Мария покорно делала то, что ей говорили.

Первыми спуститься в вестибюль им не удалось, несподручно стояли. Потом свои сумки выпрашивали у гардеробщиц.

– Нинка, я за тобой! – громко предупредила Настя. – Мань, колбасу брать будешь?

С покупками Мария устроилась в кресле на первом этаже. Нинка с Настей умчались ещё что-то добирать, Ксения оставалась с начальством, а она глядела по сторонам, и теперь девчата показались ей немного ненастоящими. Все вроде гордились собой, а она складывала, как получились эти самые трёхтысячные надои. И у Нинки, и у Насти – у всех, кроме основных коров, были в группах «батрачки» – растелившиеся уже коровы, но считавшиеся месяцами нетелями. У Марии было двадцать семь голов, а суточный надой делили только на двадцать одну. Шесть коров батрачили у неё, сто двадцать на ферме, а во всём районе тогда сколько?

Подумав так, Мария подрастерялась. Раз так, то и весь этот праздник неправдашный. Стыдно же хвалиться тем, чего нет и не было. Мария хорошо помнила, как завфермой Егоров матерно клял какие-то «две контрольные цифры», но теперь она о другом подумала: о том, что наверняка ведь все всё знают и вряд ли отшибло у кого память перед этим вот совещанием. Просто... Просто, что?

Неподалёку разговаривали две доярки, видно, знакомые, но из разных хозяйств, и Мария мельком услышала, как помянули они какую-то Анну, оставшуюся дома с больным ребёнком... Но ведь большинство остались дома просто потому, что их не взяли. Вместе с Марией работали двенадцать доярок, а приехали сюда только они, четверо. Но и у тех, кто в передовики не вышел, были такие же «батрачки», и надои им так же зачисляли, однако ж... Ну, кричали вчера, когда объявили им про совещание, что, мол, просто подобрались у них группы путёвые, но это уж так, по-бабьи. Мало ли та же Ксения групп перевидала, а уж лет пять как с орденом. Выходило, что смысл в этом празднике есть всё же, и гордиться чем тоже было.

– А ты думаешь, как? – услышала Мария. – Девятый класс чуть не целый гурт доит, а молоко на нас пишется! Как вспомню, не по себе за столом этим сидеть.

– И была тебе нужда голову забивать? Отдыхай!

Мария слушала доярок и опять улыбалась.

С перерыва их никто не зазывал на места, продолжили, когда все собрались сами. На сцене теперь стоял стол, а на нём по порядку, по стопочкам разложены бумаги и цветные пакеты. Начались награждения. В ожидании своей очереди Мария томилась, и, когда ведущий заговорил о ней, ничего не разобрала и потом не помнила. Ей первой из берёзовских повесили через плечо широкую красную ленту со словами «Лучшая доярка района», а Семёнов вручил грамоту, конверт и памятную фотографию, где в правом нижнем углу была и Мария, переснятая с паспортной карточки.

– Спасибо за труд! – отчётливо произнес Семёнов.

– Спасибо и вам, – сказала Мария. – В этом году буду работать получше.

Так говорили многие, и всем это давалось вроде легко и просто, а у неё еле-как слова пробились из пересохшего рта. Она уже повернулась, чтобы идти на место, но её задержали и вручили ещё диплом районной газеты и хрустящий пакет.

– Носите на здоровье, Мария Кузьминична!

Собственное имя-отчество доконало Марию, она всхлипнула, улыбнулась сквозь слёзы, но больше ничего сказать не сумела. Награждения продолжались ещё долго, и она успела прийти в себя. Лицо у неё горело, но неловкости она уже не чувствовала. Стала хлопать вместе со всеми и, осторожно поворачивая пакет, разглядела кофту, коричневую, с розовой каёмкой на воротнике и карманах.

После награждений продолжили фильм. В темноте к ним пробрался Скобцов и попросил Марию выйти. Сложив подарки на сиденье и не зная, как поступить с лентой, смущённая, пошла она за парторгом.

– Вами газета заинтересовалась, – сказал на ходу Скобцов и подвёл к неприметному парню. – Ну, куда теперь?

– Да можно в читальный зал.

Они прошли коридором и очутились в библиотеке.

– Побеседуйте, – сказал Скобцов. – Недолго. К концу у нас.

Мария села напротив парня.

– Давайте, Мария Кузьминична, сделаем зарисовку о вас, – деловито предложил парень. – Расскажите о себе, о семье своей, о работе. Всё будет так, как вы расскажете.

– Родилась я в тридцатом году, – помедлив, заговорила она и тут же смутилась, подумав, что, может быть, не с того начала.

Но парень, видно, понял её по-своему и понятливо улыбнулся.

– Ну, о женском возрасте распространяться как-то не принято, – сказал. – Продолжайте, пожалуйста.

– Замужняя, – сообщала Мария. – Дочь тоже замужем, в школе учительницей работает.

– Ага, – корреспондент что-то черкнул на листочке. – Не скажете, под чьим влиянием дочь выбрала свою профессию?

– Да кто её знает. Наладила: поеду с Любкой Сомовой в пед. Ну, и поступила, выучилась. Мы помогали, конечно.

– Так, так...

– Муж у меня на электростанции работал, а как государственный свет подключили, на кормокухню к нам перешёл.

– А вы как, сразу стали дояркой?

– Нет, раньше в свинарнике работала, а на молочной годов десять только.

– Ну, срок тоже немаленький. – Парень задумался. – А вот скажите, Мария Кузьминична, трудно было вам от этих подойников переходить на машинное доение, к дойным аппаратам?

– К доильным, – машинально поправила Мария. – Да нет, ничего, у нас учёба была. На классность сдавали.

А когда корреспондент вернулся к семейным делам, Мария отвечала уже неохотно. Ей было трудно так: говорить одно, а думать о том же по-другому.

– Семья у вас дружная?

– Семья у нас дружная, – вторила Мария, а вспоминала свекровь, с которой заодно они бывали, только когда напивался Семён.

В общем, разговор пошёл туго, и Мария обрадовалась, когда в дверях показался Скобцов.

– Ну, закругляйтесь, фотографии принесли, будем разъезжаться.

В автобусе они, вяло переговариваясь, расселись по своим местам, и заждавшийся Григорий тронул.

– Я, наверное, на вечернюю дойку не пойду, – сказала Настя, – Таньку пошлю, вы уж там гляньте.

Остальным посылать за себя было некого.

– И дорогой не отдохнёшь, – вздохнула Ксения, вытаскивая свои пилюли.

Хотя до вечера было далеко, Марии показалось, что уже целый день прожит. Наработалась. Сворачивая к дому, она увидела в запотевшем окне белый овал Мишкиного лица, а когда перешагнула порог, внучонок уже встречал её с каким-то листочком.

– Баб, папка «киивец» наисовал! А мама в угой стаила!

Бабкой Мария сделалась в сорок пять и до сих пор не могла к этому привыкнуть. Верку родила чуть ли не на работе, месяца три всего с ней понянчилась, с маленькой, и Мишка теперь больше с прабабкой оставался. Раздевшись, она стала рассказывать молодым о празднике, доставала награды и гостинцы, а свекровь сидела около окна и, пригнув голову, чинила Семёновы носки.

– Ябака! – обрадовался Мишка.

– Яблоки, сынок, а вот колбаска ещё...

Распотрошив сумку, Мария взглянула на часы и зашла в горницу. Верка уже вертелась в новой кофте перед зеркалом.

– Дай-кось хоть я разок надену, – шутливо сказала Мария.

– Баб, баб, – встрял попробовавший уже яблоко Мишка, – а деда пиходил пя-аный, пя-аный. Глянь!

Нахмурив бровки, внучок, пошатываясь, косолапо прошёл по горнице и, помотав головой, свалился на половичок у дивана.

Радость у Марии как отрезало.

– Правда, Верк? – тревожно спросила она.

– Да-а, – отмахнулась дочь. – Деньги ещё просил…

– От ведь какой, – тихо, чтобы не услышала свекровь, сказала Мария, – как куда чуть – обязательно налопается... Просил, говоришь? И ты дала?

– Да ну, мамк!.. Ты лучше скажи, даёшь кофту поносить?

– Вер, перестань, – отозвался Саша.

– Переста-ань! Когда только ты будешь жену одевать?

Мария вышла в теплушку.

– Мамаш, Семён сам скотину в обед убирал?

– А хто ж, апричь него, будет, – пробурчала свекровь. – Ты там, на фирьме, поглядывай, как бы не замёрз где.

Пора было и на ферму. На душе теперь сделалось тревожно и пусто, и словно не было никакого праздника и дальней дороги.

– Мамк, Саша баню затопил, ты поскорей, – сказала Верка.

– Ох, Верк, да какая тут баня! Ещё не знай, какой явится. Ты уж тут как-нибудь не встревай, ну его...

Вечерняя дойка не заладилась, почти половину группы пришлось додаивать вручную и Семёна она не видела. Сказали, сам домой ушёл, но это Марию не успокоило, и все весёлые расспросы доярок не отвлекали её, а ехидные не задевали. Так хотелось, чтоб хоть этот день кончился нормально…

С фермы Мария возвращалась чуть не рысью, не терпелось увидеть, что дома творится. Господи, сколько Семён покуролесил! Ведь и от желудка каждый день мучается, а никак не доходит до человека… Ещё не открыв двери, Мария услышала его громкий голос и немного успокоилась: вроде не шибко пьяный.

Семён в майке сидел за столом в теплушке и уж в который раз рассказывал матери, как две недели отдыхал с Акимчиком под Москвой: путёвки совхоз давал Марии и Аннушке, но куда же они от хозяйств.

– Москва – што ты! – говорил, шмыгая носом, Семён. – Только успевай поворачивайся. Того гляди придавит где-нибудь к чёрту. Хоть в метре возьми. Лестница под землю увозит! А наро-оду!

Верка с Сашей сидели в горнице, и когда войдя к ним Мария притворила дверь, согнулись от смеха.

– Да вы чё? – слабо улыбнулась Мария.

– Ох, да ты бы, мамк, послушала...

– В баню он ходил?

– Да ходил. Брюки всё искал. Ладно, тебя не было. Мы думали, уж и нам попадёт... Бабка нашла какие-то.

Мишка, покрытый, как девчонка, сидел на полу и возился с игрушками. Мария присела около него, поправила платок.

– Не ужинали? А то я ведь там только конфетку съела... Или уж в баню сперва?

– Бабка похлёбку варила, а мы картошку жарили. Будешь?

– Ох, Верк, и вставать-то неохота...

Но разговор в теплушке уже угасал, и Мария, присев к столу, стала по-быстрому доедать картошку, прихлёбывая из кружки остывший чай. Молодые притихли, а потом Верка вдруг спросила:

– Как же ты, мамк, тут двадцать три года прожила?

У Марии хлеб застрял в горле, когда поняла, о чём это дочь. На минуту она словно окаменела за столом, а потом, придушив подступившие слёзы, виновато улыбнулась.

– Да чего... Лишь бы... – но договорить не успела.

Горничная дверь открылась, и к ним заглянул Семён.

– Ага! – ухмыльнулся. – Пришёл, значит, оператор машинного доения, – при этом он покосился на потупившегося зятя. – Та-ак. А чё ж не похвалишься, за каким... этим в район ездила?

Семён, видимо, настроен был просто поехидничать, и Мария услужливо засуетилась: полезла в шифоньер и достала свои награды, что-то говорила при этом, но сама себя не слышала.

– О-о, ты гляди, лента какая широкая! Да двойная! Верк, ты нынче полы мыла?

– Ладно уж, перестань, – пристыдила дочь.

– Всё равно сгодится, далёко не прячь. А это, поди, всё герои труда сняты! Ну-ка, Мишк, найди мне тут бабку Маньку.

– Во-от, – ткнул пальчиком в фотографию внук.

– Ты смотри! Правильно.

Из двери ревниво выглядывала свекровь, и Мария, стесняясь зятя и дочери, сбивчиво рассказала про совещание.

– Чё ж ты, и речь толкала?

– А как же! Иль, думаешь, не сумею?

– Ну, вы все мастера людям ума давать!

Но, в общем-то, можно было успокоиться.

– Ладно, Сём, я в баню сбегаю. Ты-то парился?

– Нет, тебя дожидался!

Вот, и в баню можно было идти. Тревога в душе сменилась пустотой, и, наскоро собрав свёрток чистого белья, Мария заторопилась в баню.

Устроив фонарь в углу, она огляделась, проложила низ двери старым мешком, стала быстро разбираться. В бане было ещё тепло, и только ногам стало зябко на выстывающем мокром полу. Зачерпнув ковшом в большом котле, Мария полила под ноги и плеснула остаток на каменку. В самой её серёдке мокро зашипело, и она принялась за мытьё. Думать о чём-то в бане она не любила.

Отставив Веркину химию, Мария навела в тазике сыворотку и вымыла голову. А перед тем как натираться, плеснула целый ковш в угол каменки и села, свесив ноги, на полок. Каменка долго шипела, и воздух стал тяжёлым, влажно-горячим. Погревшись, она спустилась на пол и стала натираться волосяной мочалкой. Белое сильное тело своё она видела сейчас молодым, и от этого красные, корявые до локтей руки казались ей чужими, старушечьими. Ими можно было целый день возиться в воде, и они не сморщатся от этого, как у молодой, они даже не отмякнут. Глядя на себя, она вспомнила, что собиралась когда-то много рожать, а теперь вот в постоянной работе незаметно переболела свой бабий век и так же незаметно поворотила к старости.

Баня остывала, и, окупнувшись, Мария вышла из неё нисколько не отдохнувшей. От тяжёлого воздуха и ещё, может быть, из-за длинного дня ломило виски, тяжестью набрякли веки.

– С лёгким паром! – сказал ей во дворе зять, и Мария слабо улыбнулась в потёмках.

Семён опять сидел за столом и, опустив голову, сонно молчал.

– Счас, Сём, обсохну и буду стелиться, – сказала Мария.

– Нет, погоди, – обронил Семён. – Ты вот чё. Там жара... На полу в теплушке стели.

Мария едва успела раздеться, но ещё больше, чем отдыха, она желала сейчас, чтобы Семён поскорее угомонился. Распахнув дверь, перетащила из спальни перину и одеяло, бросила подушку.

– А себе? – спросил Семён.

Мария принесла и вторую.

– Ложись, Сём, я хоть обсохну маленько.

Со своей кровати свекровь чутко прислушивалась, и, зная это, Мария тяжелела сердцем. «Дайте вы хоть минуту дыхнуть!».

В спальне у молодых Верка тихо и монотонно рассказывала Мишке сказку, и, расчёсываясь, Мария её дослушала. Переодевшись в своём уголке за голландкой в сухую сорочку, пошла к Семёну. Нащупала край перины, подушку и, вздохнув, легла. Семён уже спал.

А её тяжёлые веки почему-то не смыкались. Из памяти пёстрыми кусками выплывал прожитый день, и она с неясным пока вниманием всматривалась в него. Пережитые волнения и радости не оживали, но всё ещё влекли к себе, и Мария забыла про сон. Вспоминала особенно бойких доярок на празднике, и опять они казались ей особенными. Сейчас они тоже лежат со своими мужьями, может, спят, а может, так же думают о чём-нибудь по-бабьи. И наверняка всё по-иному у них в жизни, наверняка лучше. Какая она, эта жизнь, Мария себе представить не могла, но острая зависть загоняла её собственную в беспросветную темень.

Она повернулась на своём краешке перины на другой бок, притихла, но забытье не приходило. В чём-то ей крайне надо было разобраться сейчас, разобраться самой, коль о своей жизни задумалась, но она опять не умела этого сделать. Вроде и не хватало какой-то малости, но и сил не было. Может быть, завтра и этих сомнений не будет, может, просто забудутся они во сне, в привычных заботах, но как сейчас-то нехорошо от них, господи...

Мария потянула повыше одеяло, и Семён рядом тяжело, с хмельным лопотанием повернулся на спину. Сейчас рот его откроется, и он захрапит с обычным своим хлюпаньем в горле, она будет лежать рядом, с силой сжимать веки и не сметь потревожить его. А к четырём часам надо снова бежать на ферму.