Константин КОЛУНОВ 
Константин КОЛУНОВ
«ПРАВО НА БЕРЕМЕННОСТЬ»
Рассказ
– Так он ей опять изменил?
Аня с удовольствием пересказала бы новую серию, да не до этого ей было. Подруга все поняла и не стала расспрашивать.
А произошло вот что: первый раз в жизни сын взял Аню с собой в магазин.
Когда Максим был ребенком, она одевала его как игрушечного медведя или куклу. Сама шила куртки, вязала свитера, шарфы, носки, варежки. Макс обожал синие варежки с красными якорями. Еще он очень любил болоньевую куртку зеленого цвета с желтыми лампасами на рукавах и фирменной белой молнией. В куртке были удобные широкие карманы, капюшон с резинкой, чтобы не сдувало ветром; она легко стиралась, легко складывалась и занимала совсем немного места в школьном портфеле. В классе мальчику завидовали, думали, куртка немецкая или американская, в крайнем случае, польская, ведь Польша тоже заграница; пусть хорошо знакомая по фильмам и программе «Время», но все-таки Европа.
Аня шила по ночам. С нитками, тканями, швейной машинкой и оверлоком она познакомилась в ателье. Там же научилась кроить и разбираться в хитрых схемах из журнала «Burda moden». Аня очень любила Максима. Он нравился ей. Ей хотелось, чтобы все встречные-поперечные тоже любили Макса и чтобы никто не проходил мимо него без слов восхищения.
Аня часто сама забирала сына из школы. Учителя хвалили его за аккуратность и успеваемость:
– У вас, Анна Сергеевна, замечательный ребенок.
Или так:
– Маленький, а такой интеллигентный. Знает Канта, Достоевского, Моцарта. Хорошо вы его воспитываете.
Аня радовалась. Не зря она вышла замуж за учителя. Андрей бил её, пьянствовал, обзывал «шалавой», если она задерживалась с работы, «идиоткой», когда она не понимала учёных слов. На «дуру», «колхозницу» обижаться вообще не имело смысла – Андрей так обращался к ней ежедневно, даже на восьмое марта и в день рождения не мог произнести «Аня», тем более ласковое «Нюра» или «Анюта».
Ну и ладно, зато Максим вырастет умным, поступит в университет, станет профессором и никогда не узнает стройки, магазина, тем более ателье или столовой. Люди будут обращаться к нему «Максим Андреевич», он женится на балерине (нет, они худые и все время с другими мужчинами в обнимку), лучше на учительнице, только не на простой русичке или математичке, а на завуче, даже директоре школы; бывают же такие молодые красивые директрисы, завезенные из Волшебного Королевства специально для её сыночка.
– Максюш, учись хорошо, иначе будешь как я. С отца бери пример, только не пей и не кури.
– Он же бил тебя, я видел.
– Сама виновата – пришла поздно.
А что на работе было собрание, этого Аня не говорила, это не оправдание для умного ревнивого мужа.
Максим вырос, твердо заучив: мать – дура, обслуживающий персонал, отец – выдающийся человек, знаток всего на свете; женщин можно бить – они глупые, сами на кулак напрашиваются; мать ему всегда должна, он ей вообще ничего не должен; цель жизни – найти ту, на которой можно ездить; смысл жизни – быть в покое; восхищение, подарки, бескорыстная любовь – по-другому окружающие не имеют права к нему относиться; сам Макс – красивый, лучший среди лучших, добрый, смелый, талантливый, этакая копия отца в масштабе 1:2, пока что, потом, конечно, он перерастет родителя и заткнет его за пояс.
Аня прямо ничего такого не говорила и даже не думала, она просто стелилась перед сыном и себя саму считала совершенно никчемным существом, тряпкой, в которую завернуты деньги, которой можно вытереть нос или ноги; ещё в неё можно поплакаться после хорошей пьянки и сколько угодно затыкать ей пустоту своей души. «Мне не больно, – часто повторяла Аня Максиму, – ты лучше меня ударь или обзови, чем другого, постороннего. Я же мать, я для этого и родила тебя. Я все пойму, все прощу. Я…». Аня не могла произнести «люблю тебя». Она несколько раз пыталась, однажды даже сказала. Сын пришел в ярость.
– Ты, мамаша, того, ты ненормальная. Ты мне разве любовница или жена? Как ты мне можешь говорить такие гадости? То есть, когда ты это говоришь, то мне гадко, противно, меня просто воротит от твоей любви. Понимаешь, ты запихнула меня в университет, а я ненавижу химию. Тогда по молодости не понимал, чего я хочу, а ты решила за меня. Ты меня убила. Ты…
Когда Максим напивался и его отшивала очередная девушка, он вымещал обиды за свои неудачи на матери. Он ненавидел её домашний халат цвета «зеленки», редкие волосы, через которые просвечивалась розовая кожа, как будто перед ним голова куклы, а не человека, руки, покрытые болезнью, ноги с вывороченными венами. Он не выносил запах её мазей от радикулита и простуды. Её очки хотелось разбить, телевизор выбросить, а саму затолкать в яму, засыпать и никогда, никогда больше не вспоминать. Потом проводить отца на тот свет, избавиться от родительской мебели, от всех их вещей, продать квартиру, положить деньги в банк и спокойно жить на проценты; жить! а не существовать, как при стариках, которые мешают пьянке, очень мешают, просто деться некуда от их грустных глаз и жёваных лиц.
Аня знала, о чем мечтал сын. Говорил он ей сто раз и про мебель, и про мазь, и про телевизор. Она больше не верила в жизнь, тем более, в бога. От отчаяния она хотела умереть, но не могла, ведь сын – алкоголик. Аня жила ради него: лечила, выхаживала, кормила. В самых ужасных его проклятиях она почему-то слышала любовь. Когда ночью он вставал не пойми зачем, она просыпалась и ждала: вдруг позовет на помощь, скажет, как в детстве: «Мама, посиди рядом, мне страшно», а потом попросит погладить живот, голову, ногу, руку; или сядет рядом с ней и они вместе посмотрят какой-нибудь сериал.
– Мам, ну только придурки могут такое название придумать: «Право на беременность»! Зачем ты себя травишь?
Ане тоже хотелось спросить: «А ты, сынок, зачем себя травишь?». Макс, естественно, раскричится, начнет хлопать дверьми, угрожать «стаканом». Лучше промолчать. Пускай он подлечится, ведь он такой хороший, такой несчастный, такой больной мальчик. Мальчик в зеленой болоньевой куртке с желтыми лампасами на рукавах и фирменной белой молнией.
2
Аня выросла в деревне. Телевизора в семье не было, а по радио ничего интересного не рассказывали. Интересное – это про любовь, хотя бы песни, хотя бы чье-нибудь письмо прочитали. В книгах о любви писали, только очень мало. «Евгений Онегин» – роман, а про отношения несколько страниц. В «Войне и мире» такого было больше. Гоголь, наверное, вообще не влюблялся, так же как Горький и Достоевский.
В стихах словом «любовь» пользовались часто. «Кровь – любовь», «забыть – полюбить», «простился – влюбился». Рифмы есть, сюжета нет. Без сюжета, простое описание чувств Ане не нравилось, хотелось действий, событий, интриг. Родной дядька по отцу на шестнадцать лет подарил ей «Трех мушкетеров». Катя, библиотекарь и подруга, дала «Темные аллеи» Бунина и «Весенние воды» Тургенева. «Капитанская дочка» Пушкина нашлась на полке случайно, среди квитанций, газет, перекидных календарей за разные годы. После таких книг хотелось летать, смеяться, грустить у ручья в лесу, мечтать под луной, купаться на рассвете, смотреть на догорающий костер, слушать соловья и самой петь. А еще хотелось влюбиться, но обязательно в благородного человека, интеллигента, чтобы тот умел красиво говорить, писал записки с французскими словами, писал стихи. С ним можно было бы сходить в театр, пройтись по центральному городскому парку, посмотреть картины в музее и вживую послушать эстраду.
Андрей пришелся очень кстати. Аня из деревни переехала в Смоленск, устроилась в ателье, через год поступила в техникум на химика-технолога. На втором курсе подруга познакомила её со своим братом. Тот учился в Ленинградском университете на историка, говорил как по писаному, носил костюм, знал французские слова, дарил гвоздики, приглашал в ресторан. Как-то раз после ресторана ребята решили стать мужем и женой.
Родился Максим. Молодым дали комнату в коммуналке, а на свадьбу свекровь подарила черно-белый телевизор – первый телевизор в жизни Ани. Ей нравилось все: «новости», концерты, советские фильмы, зарубежные. Андрей уже несколько раз называл Аню «дурой» и «колхозницей», потому что только дуры и колхозницы могут смотреть такую ерунду. Сам же он смотрел раз в год «Вокруг смеха», театральные постановки по классике и еще «КВН». Все остальное Андрей презирал, особенно передачи о политике («за лживость») и когда пели эстрадники («бездарные люди»).
Лет через десять, когда семья обитала уже в собственной двушке, в доме появился цветной телевизор «Рубин»: большой, тяжелый, с кнопками, а не ручкой для переключения, гнездом для записи на магнитофон и еще чем-то, называемым словом «декодер». По цветному показывали не больше, чем по черно-белому. И все-таки лица любимых актеров, любимых ведущих, обстановка, квартиры, машины (особенно в иностранных фильмах) смотрелись куда интереснее, сразу появлялся повод для обсуждения, например, какая у французов мебель, во что одеваются немцы, как ярко на Рождество в Праге, сколько солнца в Италии, а Средиземное море – разве сравнится его лазурный блеск с тусклыми красками нашего Чёрного, похожего в тихую погоду на мокрый асфальт.
Андрей цветное телевидение тоже презирал. Впрочем, к тому времени он вообще все презирал, кроме работы, себя и своей первой машины «Жигули».
Максим, подросток, уже знал, что такое «видик», и к увлечению матери относился снисходительно, он даже жалел её, потому что она не видела боевиков, ужасов и таких фильмов, которые даже взрослым смотреть неудобно, а молодежи вообще вредно.
Следующим большим событием – оно произошло лет через десять после покупки «Рубина», – стало приобретение пухлого японского телека и видеомагнитофона под ним, то бишь «видеодвойки», согласно лексикону той эпохи.
К электронике прилагался дистанционный пульт управления. Им можно было включать-выключать телевизор, запускать видео, останавливать его или перематывать пленку вперед-назад.
Видео Аню не интересовало – она уже была очарована магией сериалов. Целый год переживала за рабыню-мулатку. На смену темнокожей страдалице пришла служанка, которую по очереди любили и ненавидели богатые хозяева мужского пола. После служанки несколько лет Аня следила за драмой и комедией в одном захолустном американском городке, где всегда солнце, никто не работает, много танцуют, поют, у каждого есть машина и куча секретов.
Все серии без исключения обсуждались с подругами. Так получилось, что своя собственная жизнь выглядела непривлекательно, поэтому говорила Аня только про выдуманные проблемы. В глубине души она не верила ни одному слову, произносимому с экрана, но в сам момент просмотра мир переставал существовать, если, конечно, Андрей не лез драться по пьяни, а Максим не пропадал на несколько дней с друзьями или подругами.
Апогеем «телекарьеры» для Ани стала покупка роскошной «плазмы» на шестьдесят пять лет с диагональю полтора метра. Деньги дал муж, сын, сестра, директор фирмы, где она работала, немного подкинула любимая подруга. «Плазма» могла все: интернет, пятьсот каналов, 3D, 4D, видеоигры, видеосвязь, онлайн-кинотеатр и прочая, прочая, устанешь перечислять. Аня несколько недель подряд рассказывала своим знакомым про новое приобретение, описывая его цвет, длину, вес, толщину, мощность звука, яркость цветов. Даже Андрей приходил к ней в комнату, и они вместе смотрели на актеров, размером с живых людей.
К тому времени Максим редко появлялся дома. Он уже полгода не пил, снял квартиру, привел к себе девушку – женщину моложе на десять лет, приятную тридцатилетнюю блондинку с чудесным светлым мальчиком – семилеткой. Именно Макс привёз телевизор на своем верном Росинанте – джипе, таком же потрёпанном, как и хозяин. Привез, настроил, пощелкал каналами, спросил, какой оставить, и сам же ответил, улыбаясь широко-широко, как рассвет над морем:
– «Право на беременность», мама?
Аня вздрогнула от «мама». Максим в тот вечер много говорил, шутил, вспоминал. Аня не слышала его. Как орган заглушает слабые человеческие голоса, так «мама» перекрыло все остальные звуки. «Мама» играло и пело на сто ладов, «мама» – и слезы до утра. Да, Макс, четверть века повторяя отца, обращался к матери безлично. Максим боялся слова «мама». Он считал себя беспомощным, когда произносил его, а теперь, протрезвев, произносил легко, с удовольствием, не замечая двух простых слогов, тем более не замечая того впечатления, которое они производили на Аню.
– Мама, я хочу купить костюм. Поможешь?
– А Катя?
(Катя – девушка, с которой Макс жил.)
– Я хочу с тобой сходить в магазин.
Картинка в телевизоре задергалась и стала мутной. Максим набирал сообщение, поэтому не увидел, как мать тихо и радостно заплакала. Так она плакала дважды: когда узнала, что беременна и когда Максим, совсем еще младенец, улыбнулся ей первый раз роскошной беззубой улыбкой.
3
Аня боялась трезвого Максима, а на пьяного набрасывалась как цепная собака: цепь натягивается, собака лает, встает на задние лапы, тянется мордой вперед, хочет укусить, слюна во все стороны.
Аня была матерью – эта цепь держала её покрепче стальной. Она желала сыну подохнуть от водки, умереть под забором, сгнить заживо, наткнуться на нож в подворотне, быть раздавленным машиной, утонуть в ванной, разбить голову на лестнице, сесть в тюрьму. Макс свирепел от проклятий, замахивался на мать, толкал её в плечо. Два раза ударил – давно, лет пять назад, ладонью по лицу и кулаком в живот. Аня боялась сына и от страха кричала еще сильнее, визжала, хваталась за телефон, дескать, милицию сейчас вызову и психушку, кто первым приедет, там тебе и сдохнуть: или в камере, или в палате с психами. Аня не хотела смерти Макса, она хотела покоя, хотела хоть как-то управлять своей жизнью; она боялась тюрьмы, психушки, то есть всего, что желала, но ей было бы легче носить передачи, убираться на могиле и плакать, чем видеть, как мальчик (именно таким она представляла своего сына, сорокалетнего мужика) день за днем скатывается в пропасть, в ад, каким он видится живому человеку. У каждого свой ад: для одного это стать бомжом, для другого – лишиться ног, третий ненавидит детей, очень многие боятся старости. Аня считала адом ежедневное пьянство. Ужасно, когда тот, кого ты выносила, вырастила, в ком видела надежду, медленно исчезает с каждым глотком, с каждой бутылкой.
Уже муж второй десяток лет трезвый, уже друзья Макса остепенились или стали землей, а он все пьет и пьёт, постоянно говорит о самоубийстве и ничего не делает – ни для смерти, ни для жизни. Ад, да и только.
Врач, которая вела Максима в очередной больнице, сказала при выписке:
– Вам поможет только чудо. Оно называется «общество трезвости». Вот адрес.
Макс шепнул матери:
– Ну на х...
Аня взяла визитку и позвонила. Через несколько дней в квартиру пришли двое мужчин. Симпатичные, бодрые, хотя и немолодые, а главное, в костюмах.
У одного был кожаный портфель, наверное, очень дорогой, если кожа, а не заменитель. Второй носил толстые часы с хронометром. Под стрелками на циферблате золотилось солнце. Оно золотилось от лучей настоящего, потому что был май, а даже на первом этаже в мае появляется свет, от которого дышится свободнее и верится в лучшее.
Максим лежал на полу, в трусах, небритый, грязный, вонючий, как мусорное ведро, куда три дня назад бросили требуху.
Мужчины не удивились, не испугались, не заплакали. Тот, что с часами, аккуратно похлопал Макса по щеке. Второй достал из портфеля нашатырь. От едкого запаха несчастный пьяница заерзал, открыл глаза, выругался, дополз до дивана, с трудом забрался на него и стыдливо прикрылся до пояса тонким шерстяным одеялом без пододеяльника, как в поездах.
Мужчины говорили по очереди. Через полчаса Максим начал орать на них матом, еще через полчаса полез в драку, а ближе к семи вечера (гости пришли в три) пил с ними чай – уже одетый, после душа, бритвы и зубной щетки. Аня, пока шел разговор, приготовила обед, постирала, погладила, сходила в магазин. До чая оставалось полчаса. И вот перед тем, как собрать на стол, она вдруг при всех, не стесняясь, заплакала, завыла, запричитала, упала на колени и, как помешанная, начала молиться дикой, неразборчивой молитвой. В ней был Бог, Богородица, муж Андрей, какой-то дядя Сережа, названия городов, воспоминания из детства, старые обиды на сына, новые проклятья, угрозы, клятвы. Мужчины приняли истерику спокойно. Так смотрят из теплого дома с толстыми стёклами и стенами на метель.
Макс совал матери под нос нашатырь, просил успокоиться, сам всплакнул пару раз, потом, по примеру собеседников в костюмах, замолчал, терпеливо дожидаясь, когда припадок закончится. Уже старый Андрей вернулся из поликлиники, зашелестели нежные листочки на яблонях под окном от вечернего ветерка-позёмки, соловьи-ухажёры начали свои тонкие ноктюрны, сирень зазывала на прогулку невероятным запахом жизни, собранным из цветочного аромата и свежих духов молодой зелени, на телефон звонили раз пять, но Аня ничего не слышала, не видела – она была с Богом, не таким важным, как в церкви на Пасху, и не таким грустным, как при отпевании, а обычным дедушкой или человеком в возрасте, вроде мужчин в костюмах. Такой бог слушал, понимал, а не угрожал вечными муками за обычные ошибки, которые церковь почему-то называет страшным словом «грехи».
Вот посади на колени плачущего ребенка, обними и узнаешь, как в тот вечер разговаривали Аня и Господь в бедной квартире на первом этаже, где сорок лет ругались, дрались, плакали, истерили и ждали чуда. Обязательно! По-другому не бывает! Каждый человек ждет чуда! В детстве волшебством кажется железная дорога, в юности – поцелуй невинной девушки, в старости рад нормальному давлению, хорошим зубам, даже если они пластмассовые, и газете, где нет сводки криминальных новостей и реклама только внизу на последней странице. С годами человек начинает радоваться просто жизненному процессу, а не чему-то конечному, что часто называют удачей, событием, праздником. В любом событии есть остановка, оно происходит и его больше нет, то есть ожидаемое, когда оно становится реальностью, по сути, исчезает. Нет ли здесь тени от страшного зонта смерти?
Максим уснул во втором часу ночи – по-новому, то есть без захода в магазин. Господа в костюмах поговорили с Андреем, объяснили зачем пришли, как помогает «Общество трезвости» и что делать завтра, когда Макс проснется. Аня, конечно, не верила ни в какую трезвость, она просто радовалась тихому вечеру и вперед не заглядывала.
Май посветил в окно луной, уронил на стекло несколько капелек дождя и пошел в гости к другим людям, даже к тем, кто его особенно не ждал и не звал.
Бог не уходил от Ани. Он решил заночевать у нее, потому что никогда не спешил и всегда успевал. Он не боялся тесноты, подвальной сырости, тараканов, муравьёв, сигаретного дыма, грязных запахов с улицы и шума музыки от нахальных соседей.
Обычный бог очень скромный, бесконечная мощь не сделала его тираном, всевластие не изуродовало эгоизмом и жестокостью, всезнание не превратило в циника и мизантропа, вечность не лишила времени и радости от каждого земного дня.
4
Утром Максим, толком не открыв глаза, позвал мать и заявил:
– У меня будет такой же костюм, как у ребят из «Общества».
Аня по привычке не доверять сыну засомневалась:
– Максик, ну они не пьют, у них работа, деньги. Тебе-то зачем пиджак? Потеряешь или порвешь.
Луч-пятнышко нового солнца (нового, потому что сегодняшнее, а не вчерашнее) заискрился в седых волосах Макса. Волосы от света заблестели, помолодели. А что: даже столетний снег на вершине горы весной искрится, как будто его подожгли и раздули огонь до огромного холодного пожара. Мать, глядя на волосы сына, неизвестно почему почувствовала вдруг необыкновенный покой. Ей стало тепло, видимо, Бог не ушел и тоже проснулся и задышал. Бог – большой, поэтому его дыхание сразу чувствуется.
– Знаешь, сынок, наверное, ты прав: у тебя будет костюм.
Андрей, откашлявшись после первых двух сигарет, пробасил с кухни:
– Все у него будет, если не нажрется через полчаса.
Макс не нажрался. Макс попросил остаться Бога до вечера, потом еще на одну ночь, потом он проговорил с ним целый день, а потом побратался, подружился и они стали ходить парой. Бог и Максим, Максим и Бог. Красивая пара! Издалека заметная! На таких оборачиваются, к таким хочется подойти и спросить, как в детстве:
– Можно с вами дружить? Возьмёте, а?
Полгода прошло незаметно: счастье всегда быстро, горе всегда надолго. Максим изменился, повзрослел. Повзрослел и в тоже время стал моложе – ровно на двадцать лет, но те двадцать лет, которые пропил, нет, потерял, нет, которые не жил.
Аня, когда теперь думала о сыне, всегда улыбалась, хотела она того или нет. Мужа эти улыбки иногда так сильно раздражали, что он начинал сердито покрикивать:
– Не в церкви! Чего радуешься? Рот не криви!
Аня уходила в свою комнату, садилась перед телевизором. Люди с экрана не запрещали ей радоваться, её радость не мешала им страдать, ненавидеть, интриговать. Сериалы отличались только названием. Они приходили и уходили по желанию, они, в отличие от бед и несчастий, не сваливались на голову, когда не ждешь. Сидит Аня в уголке, одна рука на подушке, вторая на подлокотнике, ветерок с улицы, ветерок в душе – теплый, ласковый, майский, а не пустой, холодный, ноябрьский. Последний говорит: «Приготовься к смерти. Я есть смерть». Майский шепчет: «Всюду жизнь. Я есть жизнь».
– Так он ей опять изменил?
Подруга всегда звонит не вовремя. Аня мысленно была еще магазине, ещё переживала встречу, покупку, а тут бестолковый каменный вопрос. Кто изменил? Кому? Зачем?
Подруга всегда звонила не вовремя, зато «пока» говорила быстро, никогда не обижалась, все понимала – она же знала Аню полвека, была в курсе каждого события в её несчастной семье, похожей своим несчастьем на тысячи других семей, где тоже пьют – долго, много, по-зимнему пронзительно; пьют насмерть, ночью, днем, без остановок, без надежды, пьют так, как будто есть еще одна жизнь, а эту совсем не жалко. Эта просто грязная упаковка от той будущей, прекрасной, неизвестной жизни. От такой жизни, которой скорее всего никогда еще не было на нашей маленькой Земле. Романтики выдумали её, а люди поверили, потому что без веры ужас настоящего не перенести.
5
Оказывается, мать – человек! Максим никогда не думал такого про свою маму. Она плачет, ругается, болеет, стареет. Она обслуживает его жизнь! Она так должна делать! Если бы у Максима был ребенок, он не считал бы себя должником, наоборот, дети были бы обязаны о нем заботиться. Кто их воспитал? Кто их учил, женил, кто помогал им во всех делах? Они вечные должники! Как сказано в Писании: «Почитай отца своего» и так далее. Пусть даже глаз не поднимают, пусть всё бросают и бегут к нему по первому требованию.
А вот его случай не такой, его неправильно воспитывали, ему многого не дали, а еще больше отняли. Он ни о чем не просил, то есть не рвался сюда, в юдоль слез и печали. Родители захотели стать родителями, но захотели, подчиняясь требованию общества, требованию эгоизма; они хотели ребенка для себя и делали все, чтобы ребенок жил для них, а он, Макс, яркий человек, даже человечище, был другого мнения. Он добр, умен, красив, он – украшение людского рода, так почему же «украшение» не осветили софитами, не засыпали хвалебными отзывами, почему не окружили роскошной обстановкой, для которой он создан Богом? Почему другие люди не понимают, что Максим суть воплощение счастья и его надо беречь как зеницу ока. Много вопросов, ответов не было – одни сомнения. Мать любила Макса безумно, всегда. Не логично ли предположить: если тебя боготворит один человек, то и все остальные люди тоже должны боготворить. Должны! Но не боготворят. Как выразить протест? Напиться. Кому выразить протест? Конечно, матери, как представителю всего человечества в одном лице.
Мать страдала, умирала, любила сына. Макс страдал, умирал, любил себя. Так просто? Да. Всего двадцать лет нужно было для понимания. Двадцать лет поисков? Нет, безумия.
В «Обществе трезвости» Максиму объяснили кто он и что он. Объяснили такие же пьяницы, поэтому не поверить было нельзя. Сначала Максим возмущался, протестовал, потом привык к своему новому образу, а потом ему понравилось просто быть, а просто быть человеком оказалось еще лучше. Кому же он обязан своим существованием? Богу! Но Бог действует через людей, то есть родители – от Бога, через них Создатель выразил свое желание вдохнуть в Максима жизнь. Поэтому их нельзя не любить, если хоть капельку любишь Творца. Странная мысль, простая, а цена ей – двадцать лет пытки и зонт смерти над головой. Не тень от зонта, а сам он – большой, черный, страшный, поставленный собственными руками, одобренный собственной головой.
Любить нельзя вообще, любовь всегда конкретна. Макс начал говорить матери «доброе утро» и желать спокойного сна. Он ходил с ней в магазин, сидел в очереди в поликлинике, чтобы поддержать и в случае необходимости поговорить с врачом, слушал, когда она пересказывала очередную серию «Права на беременность», познакомил со своей девушкой, но не сразу, а когда понял, что хочет серьезных отношений, то есть хочет стать опорой, а не опираться на тонкое женское плечико. Вспомнил, что мама любит, когда он красиво одевается. Давным-давно она сшила для него куртку, кажется, зеленую, связала варежки, на которых был вышит якорь – желтый или красный, купила костюм на выпускной в школе, костюм на последний бал в университете. Наверное, и в гроб положила бы нарядным, как положили Витьку, друга. Его перед смертью били, размолотили руки, ноги, голову, целыми остались правый глаз, щека, половина рта. Витькина мать нарядила сына в синий костюм, белую рубашку, галстук, коричневые туфли. На манжетах поблескивали серебряные запонки, из лацкана торчала брошь в виде волчьей головы, тоже из серебра.
Не хочется об этом думать. И не надо, особенно сейчас, когда они в магазине и продавщица (очень, очень приятная девушка) показывает новую коллекцию костюмов почти от кутюрье.
6
Человек в костюме – значимый, стоящий, серьезный. Костюм – это дисциплина, ответственность, форма, сила, вес в обществе, а еще внутренняя свобода и большие, большие перспективы.
– Вам на свадьбу, приталенный, повседневный?
Макс пожал плечами.
– Чтобы красиво сидел, – ответила за него мать.
– Тогда классику или молодёжный; «двойка», «тройка»?
– С галстуком!
(Мужчины из «Общества» были в галстуках. Максим видел себя таким же.)
– Пиджак двубортный?
Аня объяснила:
– Два ряда пуговиц.
Продавщица кивком подтвердила слова Ани и добавила от себя:
– На мероприятие лучше взять смокинг или фрак.
Какой смокинг, какой фрак!? Нужно что-нибудь зеленое, можно в клетку. Или коричневое. Брюки в тон пиджаку. Рубашка белая, галстук цветной, но не пестрый, тонкий, с небольшим узлом под воротником. Красиво, если из нагрудного кармана будет торчать платок. Туфли не нужны, туфли есть. Носок хоть отбавляй: новые, дорогие, сто рублей пара… Можно у отца взять.
Максим покраснел, когда мама сказала про отца. Ему вообще было ужасно стыдно. Он стеснялся матери, её суеты, беготни по залу, желания услужить. Когда она через очки разглядывала ценник и при всех шептала, как на рынке, «у нас таких денег нет», «сбросьте цену», хотелось вытолкнуть её из зала, взять обновку не глядя, расплатиться и больше никогда не появляться здесь, во всяком случае в смену той продавщицы, которая сегодня ласково, а на самом деле иронично улыбается ему. Но как узнать её график?
Макс вспомнил про бейджик. Так ведь он на груди! Не будешь же вот так открыто пялиться на грудь!
Глаза не хотели подниматься, им было удобнее разглядывать швы между плитками на полу. И всё-таки они поднялись… до уровня собственного живота. Боже мой, как же он выпирает! Втягивай, не втягивай – лезет как тесто на опаре. Тут еще сутулые плечи, небритость, ногти не очень, задница размером с хороший таз. Спина вспотела, грудь, подмышки, руки, ноги. Волосы стали мокрыми и влажные горошины со лба перекатывались на глаза, нос, щеки. Платок не помогал. Хотелось выйти на улицу, встать на ветру и дышать им долго, до вечера, даже всю ночь. Пусть он обдует все тело, как обдувает огородное пугало, которое вертится на шесте и только бока подставляет под невидимые тугие струи.
Аня наслаждалась. Её мальчик выглядел умопомрачительно: крепко сбитый, симпатичный, выше среднего роста, не толстый, не лысый, белозубый. Боже, как ему идет зеленый пиджак! И серый! И коричневый!
Макс примерил синий в мелкую невидимую клетку. Посмотрелся в зеркало. В нем отразился джентльмен средних лет, интеллигент при должности, уверенный в себе хозяин небольшого бизнеса, спортсмен на судейской работе, ведущий специалист клиники, хороший неизвестный писатель, химик, получивший гранд за полезное открытие. Кто угодно был в зеркале, только не жалкий пьяница, который еще полгода назад пил по стакану водки каждый час и просил Бога об одном – никогда не просыпаться.
В зеркале мелькнуло отражение девушки. Она выбирала подарки и зацепилась краешком глаза за Максима. Еще на него посмотрел пожилой солидный мужчина по дороге в свою примерочную кабинку. Двое юношей, не стесняясь, обсуждали пиджак, который был в это время на Максиме. Продавщица суетилась перед ним, как перед своим женихом. А мама стояла очарованная, тихая, счастливая, умиротворенная. Так стоят по праздникам перед главной иконой в храме. Не молилась ли мать на сына? Не боготворила ли она его? Не поклонялась ли она ему в тот радостно-унизительный момент примерки? Забылись ссоры, обиды, претензии. Ребенок преобразился, выздоровел, расцвел – это апогей счастья для каждой называющей себя матерью.
Витина мама сметала с сына снежинки, когда тот лежал в гробу. Снежинки мешали ей любоваться ребёнком в последний раз. Она не видела его изуродованного тела, она видела своего мальчика, каким он был в детстве. Она сама выбирала ему костюм, туфли, запонки. Зачем? Она так выражала любовь. Он не умер для неё. Для Бога все живы. Для настоящей матери дети бессмертны. Она видела гроб, получила документ, она будет часто приходить на могилу, но факт смерти не примет никогда.
Максим попросил оставить его одного. Мол-де, хочу еще раз брюки примерить. Продавщица понимающе задернула портьеру. Макс присел на банкетку и заплакал. Он плакал недолго, от силы минуту, но так искренне, что под конец его даже затрясло и пришлось глубоко дышать, потом прятать слезы в платок, а глаза за стеклами солнечных очков. Вернув матери законное право любоваться сыном, он вернул себе право называться человеком. Восстановилась древняя могучая связь. А дел-то на копейку: вместе поехали в магазин и выбрали костюм – классический, синий, с маленьким красным якорьком на лацкане пиджака.
Аня, когда сын вышел из кабинки, обомлела от восторга: такой красоты она давно не видела. Чтобы немедленно с кем-нибудь разделить радость, она спросила мнение продавщицы о том, как сидит новая одежда. Тот же вопрос задала мужчине из соседней примерочной, модным юношам, заботливой девушке, выбравшей для мужа сорочку и носки.
Макс не пытался её остановить, даже когда она притащила туфли и портфель под стать костюму.
– Сынок, я с пенсии сама заплачу.
Сынок туфли принял, а портфель смело отложил в сторону.
– Не по деньгам.
Аня пыталась втюхать ему по очереди рубашку, ремень, поло, футболку. В итоге, когда они вышли из бутика, в руках у Максима оказался набор из трех фирменных платков. Они подходили по цвету, их можно было засунуть в нагрудный карман, оставив снаружи элегантный однотонный треугольник.
– Чехол не дали! – вспомнила Аня по дороге к машине. – И вешалку!
Чехол для хранения и перевозки костюма! Макс ничего не знал про такие «аксессуары».
– Сбегаю, – сама решила Аня.
Через пять минут она вернулась – довольная, пунцовая, с добычей.
Макс довез маму до подъезда, от чая отказался, разрешил на прощание сфотографировать себя и поцеловать.
– И когда все померяешь, пришли фото, отцу покажу.
Макс кивнул.
Уже дома, поздно вечером, Аня по-прежнему млела от восторга, сидя на своем старом диване. Счастье оглушило, поэтому она не слышала телефонных звонков, телевизор, ворчанье мужа. Все её мечты исполнились. Ей было хорошо и спокойно. В доме опять сидел Бог, вдыхая прошлую боль, а выдыхая любовь и доброту.
– Ответь, – Андрей сунул телефон прямо под ухо.
– Что?! – Аня как будто проснулась.
– Так он ей опять изменил? – спросил динамик голосом подруги.
Аня с удовольствием пересказала бы новую серию, да не до этого ей было.
Подруга все поняла и не стала расспрашивать.
Дружба всегда чувствует счастье и никогда не мешает его плавному могучему течению.
2020 год