Юрий ГАЛКИН 
Юрий ГАЛКИН
ВОЙНА И МИР СТАРШЕГО СЕРЖАНТА НИКОЛАЯ КОЗИЦЫНА
Рассказ
Ему нравится, когда я называл его отцом. Я и сейчас сказал:
– Отец, вот тут дочерь твоя гостинец тебе послала.
– Чего там?
– Пирогов напекла.
– А, ну давай… А чего сама не пришла?
– На работу вызвали, товар какой-то принимать.
Он отнес гостинец на кухню. Ходил мой тесть тяжело, припадал на правую ногу, но так-то еще ничего себе…
На спинке стула висел пиджак с орденами и медалями. На самом – рубаха белая, брюки. Я спросил:
– На парад собрался?
– Нет, я на парады не хожу. Вчера позвонили из этого… Совет ветеранов.
– Набор какой-нибудь продуктовый? – Прошлый раз в наборе была даже баночка красной икры. – К празднику чего-нибудь особое положат.
– Нет, в какую-то воинскую часть ехать… Про боевой путь молодым солдатам рассказать.
Вон оно что!
– К двенадцати, сказали, будь готов, мы позвоним.
Ну, еще есть время: целый час!
– Пироги-то попробуй, пока теплые…
– Потом…
Непривычно было видеть тестя в белой рубахе, в штанах наглаженных.
Пиджак с орденами и медалями обычно висел в шкафу, и когда что-то из одежды приходилось доставать, побеспокоенный пиджак глухо позванивал, как будто напоминал о себе. Сейчас вот на виду во всей красе.
– Сказали: машину пришлют.
– Как генерал поедешь!
– Сказали: к двенадцати будь готов… В какую-то воинскую часть ехать. Никогда не звали, а тут вспомнили… Боевой солдатский путь, говорят…
На столе стояла обувная коробка.
– Ботинки что ли новые купил?
– Нет, тут всякие бумаги лежат, на медали, на ордена. Искал эту бумажку из госпиталя…
Я никогда не видел у него этой коробки. Наверное, лежит там же, в шкафу где-нибудь, я не интересовался.
– Отец, да тут у тебя весь армейский архив… «Награжден Орденом Отечественной войны 2-й степени… 44 год, 1 марта…». Это где ты отличился?
– Сказано: за заслуги…
– За какие-то бои или в общем?
– Как же, я Минск брал, Кенигсберг…
– У тебя на пиджаке три таких ордена.
– Да, три…
– Вот этот за что?
– Этот за Минск..
– А за Кенигсберг?
– Там «За отвагу» мне дали…
– А вот две «Красные звезды». Это за какие же дела?
– Да я забыл…
– Как же забыл, такие дела разве забываются?
– «За отвагу» я там получил… А в Кремле получал «Красную звезду» и орден «Отечественной войны»… Михаил Иванович Калинин… Живой был еще… Видишь, тут написано…
Да, действительно: Калинин…
– А награждали всегда за какой-нибудь случай или как?
– Всяко бывало. Вот у нас один подрывник был, ему Героя войны дали… А так – видят, кто как воюет, не взади где-то, а впереди идет. Все же видят. Много у нас было таких наблюдателей. Особый отдел у нас был, командир, заместители, потом как эти… политические работники. Много их. Ну вот собираются у себя в блиндаже и обсуждают: кто как, кого отметить. А потом – кто раненый. Вот у меня бок вырвало, легкое пробито… Я ведь не колол себя шилом… Нет, не дай Бог никому эту войну… Надо выжить, выжить… Из десяти один если выжил, то слава Богу…
– А те, кто выжил, это случайно так получилось, или как-то ты берегся?
– Да как там убережешься… Но все-таки поаккуратней, поосмотрительней надо быть… У нас командир был в отряде, Борис Николаевич. Ребята, говорит, обижайтесь, не обижайтесь, а если пьяный кто будет, расстреляю…
Он никогда про свою войну не рассказывал. Да я, правда, и не спрашивал, все какие-то дела, все торопишься. Случая подходящего не выпадало. На Новый год придем, на день рождения – как тут будешь расспрашивать… Светка скажет: если поедешь мимо, зайди к отцу, как он там. Иногда и заскочишь: привет, как дела? – ничего, брожу помаленьку, туда-сюда, в магазин сходил. Как теща померла, сам готовил. Поешь чего-нибудь, у меня котлетки есть… Когда и посидим на кухне, чайку выпьем, ладно, отец, ехать надо… А сегодня торопиться некуда, у меня отгул. А пиджака с орденами и медалями во всей красе – и не видел. Висит в шкафу и висит. А чтобы тесть надевал, что-то и не припомню…
– А ты никогда и не говорил, как в Кремле был, и сам Калинин тебе руку жал.
– А вы и не спрашивали.
– Это правда, отец, ты извини. Все какие-то дела да делишки, все хозяйство какое-то, ты извини…
Да и случая подходящего не было… Но про случай я не стал говорить…
– А вот это уже свежая бумажка, – сказал я, – восемьдесят пятый год: «За храбрость, стойкость и мужество, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками… В ознаменование сорокалетия Победы в Великой Отечественной Войне…». Видишь, государство вас, фронтовиков, не забывает! В ознаменование сорокалетия!..
– Это сейчас только про нас вспомнили, когда всего-то нас осталось…. А раньше-то и разговору не было, не то что пенсии там или квартиры… Да еще годов пять – никого нас и не останется… Только разве штабные, они в окопах не сидели, в блиндажах, подальше от передовой…
– А ты из деревни уходил на войну?
– Нет, меня призвали в тридцать девятом в кадровую служить. Повезли нас на Вологду, по дороге объявляют: война с финнами. Нас в часть привезли, в железнодорожный полк, ну, надо же винтовку, туда-сюда, пострелять. А холод, ветер, зима была суровая. У нас ботинки, обмотки. Ну, я к этому привычный, портянки, туда-сюда. Выведут на плац заниматься. Товарищ командир, холодно… А как же в Финляндии?
– А почему в железнодорожный полк?
– А до призыва я в депо поработал, года два… У нас от деревни километрах в трех поселок образовался, на баржах привезли народу: кто раскулаченный, кто высланный, кто какой, с бабами, с ребятишками, на берег выгрузили: вот тут леспромхоз будет, дома себе постройте, узкоколейку, и план выполняйте. Много их перемерло в первые года два, потом бараков настроили, депо… А у нас в деревне колхоз, я на лошадях работал, летом на сенокосе, зимой в школу в другую деревню, там школа была, вот туда, километра три, Седьмой класс заканчивал, отец и говорит: иди устраивайся в депо. А там уже один наш парень работал. Ну, мне не хотелось в это депо, я любил на лошадках. Вообще в деревне мне нравилось. Но отец ни в какую: иди в производство. Сам-то он был в колхозе, ну да что – маленький колхозик, да и деревня-то наша – домов пятнадцать, туда-сюда… Ну, в депо слесарем взяли. И по призыву я и оказался железнодорожник…
Вот не помню: в конце февраля или в марте нас повезли на войну… Куда-то завезли, не знаю куда, и стоим там неделю, две, а тепло уже стало, кормят, кухня… Потом говорят: война кончилась! Так от Финской отботались… Полтора года еще прошло, другая война началась. С Витебска нас направили каку-то железную дорогу строить… Тачки железные или деревянные, катаешь по доске, а в тачку навалят, раз – перевернешься вместе с тачкой. Насыпь делали. Куда-то в Польшу вели дорогу… Тут приезжает покупатель с Минска… Ему нужно было набрать людей в воздушное оповещение связи, учить связистов… Ну, которые не дисциплинированные, тех ему и списали. И я туда попал. Нас человек десять из этого полка направили в это оповещение. Приехали в Минск. О, а тут какая благодать! Хлеб на столе, сколько хочешь ешь, суп, второе, на улице пирожки продают!.. Ну, скоко мы там… с полгода пробыли… Кто хочет на шофера учиться? Я говорю: давай! Ну, записали. Сдал, получил полуторку… А этих, которых на радистов учили, я их отвезу километров за пятнадцать, они там учатся, а я машину поглаживаю, туда-сюда…
Тут война началась. Нас по боевой тревоге, часа в четыре… Немец напал, перешел границу. Меня загружают винтовками, патронами. И в сторону Польши… Там были наши люди, а оружия нету. Немец каждый день нарушал границы, самолеты летали, а у нас народ на границе был безоружный… Приехали, сдали оружие, поехали обратно. Двадцать седьмого числа приехали, запомнился этот день: двадцать седьмое. Минск уже горел… Ну, наш пятый полк, воздушное оповещение… Начали мы отступать. Сразу на семьдесят километров – из Минска в Борисов. В Борисове в лесу стояли дня четыре, наверное… Потом на Оршу, с Орши на Смоленск, со Смоленска на Вязьму… В Вязьме мы месяца два были… Шестого октября… Надо оружие доставить и связь, туда – к Смоленску… Выехали часов в десять, километров пять отъехали… лавина идет: отступают наши. В чем дело? Немец прорвал оборону, окружает Вязьму. Да мы только оттуда, нет там немца… Ну, еще проехали километра три… Невозможно – сплошное отступление. Мы развернулись и назад. А – х…я! – немец уже перегородил шоссе Минск-Москва, на горе как раз, и чего-то там горит, и мы не можем попасть. А народу очень много: солдаты, танки, эти самые… самоходки, трактора тащат… В общем, кавардак такой, что ужас… Приходит вечер… Ну, там по картам смотрят… Не один наш, там много набралось командиров разных полков, смотрят, туда-сюда: вот если мы через эту деревню, через поле, а за полем железная дорога на Москву, если немцев там нету, мы выйдем из окружения… Ну вот, встали на поле… А там уже кучи сена были, копны… Не жравши, мотались туда-сюда… Вечер уже. Командир полка Петьке говорит – он на эмке, а я на полуторке, я вез эти аппараты разные, связь эта… Он говорит: «Петь, достань там сухариков под сиденьем…». Пару мешков там было взято с собой… Вот он только полез за сухарями… А в деревню послали разведку, разведка докладывает: немца там нету… Ну, он говорит: Петь, достань сухариков, перекусим маленько… Бля! – как оттуда из деревни дали шквал огня, минометы, пулеметы. Вот тебе и нету немца! И оттуда стреляют, и отсюда, а мы как на ладони, спрятаться негде. Ну, мне пуля зах..рила в грудь, хорошо не в сердце, я дышать не мог скоко-то… Потом: «Петька, Петька!». Петька мой молчит. Ну, думаю, Петьку моего убили. Потом он кричит: «Чего?» – «Меня в грудь ранило». А командир полка рядом с ним лежит: «Как? Сильно?». Я говорю: «Сильно». Он говорит: «Петь, отвези его в балку». А там речушка была, мы переезжали. А Петька: «Да у мня три колеса пробито». Он говорит: «Давай на дисках». Ну, Петька зарулил, туда-сюда, отвез меня. Перевязку сделал. У меня пакет такой был, ну вот, перевязали… Нет, не навылет. Если бы навылет, то все бы. А не навылет. А у меня в кармане была пачка денег, тридцатки, вот они и спасли…
– Откуда же у тебя столько денег взялось?
– Откуда... А когда мы отступали, в лесу машина стояла, полуторка, и полный кузов денег. Ну, я взял пачку такую, в карман затискал. Еще мыслишка такая мелькнула: отцу послать, дом бы поправил, крышу, туда-сюда. А еще там была целая машина вина, красного, бутылки… Бросали всё, убегали. Ведь невозможно: дорог-то мало, а которые есть, над ними самолеты, один залетает, другой за ним… Со всех сторон нас лупили, как овец. А мы, как дураки: «Земли не отдадим ни пяди…». А оружия никакого нет, одна винтовка-трехметровка. А у немца такой автомат, он сеет как горохом, а ты пока туда-сюда со своей трехметровкой затвором ворочаешь… А у Петьки сзади было два запасных баллона, вот он говорит: лежи пока, я перемонтирую… Ну вот, из-за этой пачки денег и не пробило меня, деньги эти спасли: такой удар был, как обухом, я ни вздохнуть, ни выдохнуть… А сколько там было, не знаю, не считал, не до того было, а много, я столько и не видал…
Ну, куда ехать? А две дроги: одна в лес, а другая туда… Мы в лес дунули. Сколько-то проехали – стойте! вы кто? Оказывается, в этом лесу был госпиталь, часовые охраняли. Пришел старший, нас пропустили. И мне достали там пулю. А начальник госпиталя говорит Петьке – он ведь на эмке: «Ты при мне будешь, а твой товарищ будет в госпитале». Мы с Петькой думаем: какой тут при мне, в двух километрах немцы… Ну, мы с Петькой уехали оттуда. Встретили ребят, они на машине с пулеметом. Едем – деревня. Немцы есть? Нету немцев. Мы туда сунулись, смотрим: немцы. Мы-то с Петькой развернулись и обратно, а ребята остановились, им тут не развернуться, и к нам бегут. В чем дело? А промежуточный валик у них выскочил из коробки!.. А был такой тогда: из коробки на кардан. А дороги плохие, рессоры выгнулись, машина удлинилась, и он выскочил. А пулемет-то!.. Ну, побежал один, замок вытащил, прибежал. Сели мы в эмку и вот ездили там по лесу… Один раз смотрим: танки идут. Речка такая маленькая, косогор высокий, и наш Зис вдоль речки-то по берегу, и танк как дал по Зису!.. А мы на косогоре лежали. А с нами лейтенант лежал. Достает пистолет – бах сам себе. Застрелился. Откуда он прибежал, не знаю…
Ну, мы с Петькой ушли в лес… А Петька сам из Белоруссии, Заславский район, деревня Захарички, пятьдесят километров от Минска… А в лесу – народу, солдат наших, видимо-невидимо. Откуда ни возьмись, Зис приехал с колбасой, полный колбасы, польская колбаса, кружочками, хорошая. А мы уже не жравши были. Я-то не могу, а Петьку прошу: «Петь, достань колбаски». Да где там – народу столько, один одного сшибают, ничего нам не досталось, всю растащили. Ну ладно, дело под вечер идет. Летит «рама» немецкая. Ну, начали по ней стрелять, и подбили её. И она недалеко упала. А летчики выпрыгнули на парашютах и к нам спустились. А они такие холеные, все кричат: Сталин капут, Гитлер гут! Ну их тут расстреляли, командир какой-то... А нам чего делать? Куда? Командиры между собой чего-то… потом нам говорят: группами по пять, по десять человек расходитесь, пробивайтесь куда хотите, тут оставаться уже нечего.
Ну, мы человек одиннадцать собрались… Пойдем обратно в Белоруссию, где леса побольше, в тыл к немцам. И вот пошли. И Смоленск прошли, все нормально. Потом попали на засаду, разбежались как-то… В общем, мы остались с Петькой вдвоем. Он меня не бросал… А грудь болит, не тряхнуться, ничего… Потихоньку шел, чего делать… Возле шоссе так и шли лесом… Идем уже к Борисову ближе, до Минска осталось семьдесят километров, утречком так уже… Вышли на шоссе, а там деревня внизу, поле… Раз – и старик идет, с ружьем. Ну, мы думаем: местный. «Откуда, ребята?». Бросили воевать, идем домой… Он ворчит: жидо-большевики, капут им… Мы видим: дело хреновое. Ну, говорит мужик, я должен вас отвезти в комендатуру, тут недалеко, километра два. А зачем? Мы столько прошли от Вязьмы, нас и немцы не задержали… Не, говорит, мы там узнаем, откуда вы и чего… Вот сука!.. Ну, пойдем, раз так… А тут деревушка. Как увидели бабы: да куда ты ребят молодых ведешь, туда-сюда! Ничего, там разберутся. Ну, мы вышли из этой деревушки, лесок опять… Я Петьке: попроси у него прикурить… Петька парень молодой, крепкий, в армию его призвали, когда война началась, смекнул. Остановились… Петька ружье у него выхватил, и как ружьем ему треснет, ружье пополам, а мы в сторону, лесом… И мы так дошли до Петькиного дома, акурат на праздники ноябрьские. Целый месяц мы шли, километров, наверное, четыреста… Он говорит: вот это мой дом, там мать… А к вечеру дело, стемнало. Стучись, говорит, просись ночевать. Я – тук-тук. Женский голос: «Кто там?». А я говорю: «Переночевать пустите, пожалуйста». «Нет, идите к старосте»… Видишь, уже выбрали старосту, полицейских, быстро все же немцы порядок навели!.. «Если, говорит, староста приведет, пожалуйста, а так нас могут наказать крепко». Я говорю: Петь, видишь как… Он: «Мам, это Петя». «А, Петя!..».
Ну вот… Я там полечился, у Петьки. У него две сестры… Одна замужем, а муж-то на фронте, а другая сестра не замужем была, она в медицине работала, вроде фельдшер, не фельдшер… Начали мне перевязки делать, начали меня лечить… А я никуда не выходил. Договорились мы с Петькой: я из Минска, дом наш разбомбило, никого родных я не нашел, и вот я побуду у вас, а там видно будет… И так я там жил у них до марта… А там старосту возил один человек, бывший наш лейтенант, и вот он возил его по деревням, туда-сюда, и организовывал партизанский отряд. И вот говорит: давайте выходить будем… Потом говорит: пока нельзя выходить... А я там с одним парнем нашим скорешился, он тоже вроде меня, но там как-то устроился у немцев на работу: перебирали оружие… Там склады с нашим оружием остались, и вот он там работал, пулеметы, туда-сюда… А я устроился работать в баню… Петька как-то через своих меня вроде прописал, а старик был банщиком, а я у него помощником… И там жили мы у одной…. Она взяла нашего Ваську как за мужа, а я у них жил и в бане работал. И мы организовались с ним уходить в партизаны. А рядом дом был, и там мужик жил, работал на мельнице мельником, и он поставлял куда-то муку… Я с ним поговорил: вот ухожу, туда-сюда. Он говорит: и правильно, идите. А еще попросил Ваську принести замок к станковому пулемету. Ну, Васька замок принес, и мы из этого Захаричева ушли….
Забыл, как его звать, этого… старосту-то возил… Федя как будто, Федя… Он дал мне пистолет, сказал, как идти. И как стемнело, нам выходить. Километров шестьдесят надо было идти от этого места, от Захаричева, там будет горбатый мост, мостик перейдете, на дороге будет насыпан горох, у этого гороха повернете налево, по тропинке в лес. Ну вот, мы километров 15 за ночь прошли, и деревня. Федя сказал: вас тут встретят, туда-сюда. Ну, мы пришли. Поздно уже. Смотрим – идет человек. Гражданский человек. «Откуда, ребята?». Нам, говорим, нужно такого человека. Нет, говорит, пока не ходите, сегодня была облава, я тоже, говорит, в эту облаву попал, в окно выскочил, удрал как-то, а у меня, говорит, жена в этой деревне, и я к ней не иду… А он тоже как бы в партизаны собрался. Мы говорим: а как бы немножко отдохнуть, туда-сюда… А пойдем – вон тут бани, а вчера суббота, бани топили, теплые есть... Правда, теплая баня. Так мы договорились: двое будут спать, а один наблюдать за дорогой. Аккурат я наблюдатель был. В сенцах щели, и я смотрю: в деревне, километрах в полтора, а уже рассвело, и вижу: поблескивает оружие. «Ребята, полиция!». А куда бежать? А метрах в двухстах – на горку, лесок, и снежок маленький. Мы из-за бани-то выскочили, пробежали метров двадцать-тридцать, и мы у них на виду, и они стали стрелять из винтовок. И до лесу несколько метров оставалось, Ваське в ногу попали, в ступню, вот так между большим пальцем… Ну, в лес забежали. А у меня пистолет. Я за елку спрятался. Гляжу: они там возле бани. Ну, я выстрелил туда, и они чего-то покричали и обратно в деревню пошли… А мы Ваську перевязали. А мужик этот говорит: вот в той деревне, за лесом, один живет, на краю, он против советской власти, мне-то нельзя, а ты, говорит, скажи: спрячь одного нашего человека, корми-пои, перевязку делай, а если его выдашь, плохо будет, и тебе, и твоим родичам, мы всех знаем… Ну, я так и сказал. А такой дядька был!.. Ладно, говорит, не беспокойтесь, все будет в порядке… А мы через дня два-три его заберем… Правда, через три дня мы за Васькой приехали и забрали, все обошлось… Ну, оставили Ваську, а с тем мужиком пошли. Так и есть: горбатый мостик, горох на дороге насыпан…
Да ты бы знал, что там за отряд оказался, ужас! Евреи!.. Сколько их там было… человек двадцать, бежали они из Минска, из Борисова… Смотрим – сумка с красным крестом, медицина… Евреи – они же все медицина, аптеки… А на коленках ползают, поморозились, не могли сделать шалаш хороший, в лесу ведь, печурку какую-нибудь, землянку… Ничего! И все перемерзли. Как они тут жили, как питались?! Мы пришли, смотрим: мать честная, куда же мы попали? Человек двадцать, и все неживые, больные все… Ну, шалашей наделали, через три дня Ваську привезли. Вдруг к нам еще четверо, с Минска. На какой-то повозке приехали, они немца прибили и удрали сюда… Так нас набралось уже человек десять. Ну, жрать-то надо. Разведку сделали, привели пару хороших лошадей, жратвы… Ну, жарим-парим, обживаемся, дозоры выставили… Дня через два слышим: в эту деревню немцы на машинах приехали, в эту приехали… Ну, дело хреново, окружают нас… Ну, кто живой, уходим отсюда. А евреи остаются. Мы же не можем их тащить… Мы сказали: уходим на операцию. И с километр только отошли, слышим – стреляют. Потом, как стихло, вернулись: один на сучке повешен, остальные убиты… Еще подальше, у дороги, еще одного повесили… Шалаши наши пожгли. Надо уходить отсюда. И ушли километров за пятьдесят…
Ну и вот там остались на два года. Большой отряд собрался, человек четыреста… Потом к нам самолеты из Москвы стали летать, раненых увозили, а нам – радиосвязь и все такое. Операции уже делали, на железной дороге взрывали… По деревням уже ходили не как раньше… Стучишь: открывай, свои, мамаша, есть чего покушать? Да ничего нет, дробненькая бульбочка… Ну что, бульбочка так бульбочка, хоть бы сальца немножко… Ну, покормят. А где мужики? Нету мужиков, ушли мужики… А у них такие подзоры на кроватях – до полу, подзор откинешь: ну-ко вылезай, ты чего там сидишь? Кого испугался? Давай одевай кожух, пойдем с нами, будем воевать с немцем. И вот так набралось человек четыреста пятьдесят. Отряд «Штурм» назывался. Соседние отряды тоже так набиралися…
Потом мы разгромили… Немцы держали пленных, человек сто их там было, они дороги ремонтировали, туда-сюда, пленные наши. Родовая называлась. У шоссе были построены бараки, там они и жили, пленные, а немцы их охраняли, вышка была… Ну, мы собрались, у нас уже пушка немецкая была, ночью подъехали, на горке остановились. По дому, где немцы жили, охрана, из пушки как х..нули, из пулеметов, и сразу ура, туда-сюда. Я заскочил, где немцы жили, никого их там нет уже, смотрю, на столе часы карманные, я их забираю. Оказалось, швецкие часы. У нас в отряде часовщик был, тоже освободили, он сам из Ленинграда, хороший старичок был, швецкие, говорит… Ну вот, пленных освободили, в отряд привезли. Вот так и набирали… Каждый день чего-нибудь: то железную дорогу подрывали, то мосты… А там еще были отряды, в Беловежской пуще, те имели связь с Москвой. А потом и к нам прислали человека с рациями, и мы с Москвой стали связываться. И самолеты стали прилетать…
Ну, что нам привозили?.. Больше тол, взрывать, а увозили раненых. А оружие у нас свое было. В Белоруссии столько наши оружия оставили, и мы в Польше лошадей меняли на автоматы, на пулеметы… Чтобы воевать, нужно хорошее оружие иметь, а не эти винтовки-трехметровки… Вообще плохо мы готовились, одни только а-ля-ля… Политика Сталина х..вая была… надо было столько народу посадить в тюрьму, да какого народу – мужиков, специалистов…
Тесть мой на этом месте на часы посмотрел. Часы показывали половину двенадцатого. Телефон молчал. Может, испортился? Похоже, что тесть так же подумал и поднял трубку проверить. Нет, все в порядке: в трубке загудело. Ну, еще есть время, позвонят, а у него все наготове, только пиджак с орденами надеть.
– Сколько же ты в этом отряде «Штурм» воевал? – спросил я. – Года два?
– Да около того… Летом в сорок четвертом уже, когда Минск освободила Красная Армия, весь наш отряд, кто помоложе был, расписали по частям. Тут уж пошла война другая… А, вот справка какая-то, вишь какая, еле держится, читай, чего там написано…
Напечатано на машинке, буквы все полиняли, я едва разобрал:
«Справка выдана гвардии старшему сержанту Козицыну Николаю Пантелеевичу в том, что он действительно награжден за образцовое выполнение задания на фронте борьбы с немецкими захватчиками медалью за Отвагу приказом 44 гвардейской артиллерийской отдельной ордена Кутузова… ордена Александра Невского полка 16 гвардейской стрелковой ордена Ленина краснознаменной дивизии …
№ медали – 2552888.
5 ноября 1945 г.
Начальник штаба капитан Нечаев».
– Капитан Нечаев… Не помнишь такого?
– Не помню… Много их было, туда-сюда… Это уже после госпиталя…
Вон, оказывается, почему старший сержант!.. А мне ни к чему было спрашивать: воевал и воевал, а оказывается – старший сержант!.. В шкапу, бывало, теща, когда жива была, достает чего-нибудь, слышу: медали зазвенели… А чтобы поинтересоваться, что да как… Старший сержант… Я за два года до ефрейтора дослужился, войска ПВО. Два года, а случись рассказать, только и вспомнишь, как в самоволку бегали да наряд вне очереди: на кухне целую ванну картошки начистить…
– Чего смотришь?
– А победа тебя где захватила, старший сержант?
– В госпитале. Меня ранило, да сильно, да как-то по-глупому получилось, туда-сюда… Это уже после как Кенигсберг взяли… Нам все говорили: немцы в деревнях плохо живут, у них и хлеб с опилками… А! – тут мы видим: они хлеб-то в опилках держат, чтобы не портился и не черствел, вот откуда опилки!.. Мы как забираем деревню: Сашка, проверь чердак, чтобы нас оттуда не шмальнули, а ты, Мишка, посмотри, чего в погребе. А погреба у них такие – из камня, окорока висят, колбаса… Я загорелся: вот приеду домой, такой же погреб сделаю!.. У них там коптильня, у кажного коптильня, дома ухоженные… А жители – где есть, а где нет… Ну вот, возьмем в погребе чего поесть... Кормили-то нас как: то накормят, а то забудут, а тут будет своя пища, хорошая… А банки закручены, с крышками стеклянными. Крышки на такой резинке, и такая хреновинка торчит, и как потянешь, она – чпок, и все. А так никак банку не откроешь. Вот придумали немцы!.. Ну вот, мне так понравилось. Я думаю: что же мы такие дураки ничего такого у себя не делали? Приеду домой, сделаю подвал хороший, сделаю коптильню…
Видишь, я в начале мая в госпиталь попал… В госпитале-то чего делать, лежишь и мечтаешь, как домой приедешь да чего сделаешь… Вот я размечтался…
Ну вот, демобилизовали, приехал домой, с отцом встретился, туда-сюда… Он говорит: сынок, где думаешь обосноваться? Я говорю: я, отец, везде побыл, и в Белоруссии, и в некоторых больших городах, а мне вот понравилось, как немцы живут в своих деревнях, я, говорю, вот чего сделаю: заведу поросят, колбасу буду делать. Рыба у нас есть, мяса у нас можно много сделать… Он говорит: сынок, кто тебе это все даст делать? Ничего у нас никому не дадут делать, а если упрешься, тебя засудят и посадят. Уезжай, говорит. Меня уже тут задолбили, из лесу не выпускают, я едва ноги таскаю… Сынок, говорит, уезжай отсюда…
Я-то на войне надеялся, вся эта дурость с колхозами у нас кончилась, а оно еще хуже! Вот у нас за домом было пятьдесят соток, да вот туда, к речке, там лес был, мы с отцом корчевали, я мальчишкой был, лет десяти, корчевали, пахали и сажали картошку… У нас было две коровы, лошадь, кобыла, три раза жеребилась, поросенок, штук пять овец, мы никогда не ходили побираться, свой хлеб всегда был… А как в колхозы загнали, все это ушло: нельзя. Вот двадцать пять соток за домом оставили и все… Я-то мечтал: вся эта дурость кончилась. Нет, говорит, ничего не изменилось. А я говорю: я на производство пойду, в то же депо или шофером в леспромхоз… Нет, говорит, если на производство пойдешь, не только двадцать пять соток, а по самое окладное бревно опашут… Такие у нас правители, как было, так и есть, уезжай, говорит, да держись подальше от этого государства…
Опять замолчал: отца, должно быть, вспомнил… Потом на часы посмотрел, на телефон, головой покачал, но не сказал ничего.
С высоты серванта из рамочки сочувственно смотрела на нас Людмила Ивановна. Может быть, и она впервые слышала о боевом пути своего мужа и теперь удивлялась, как и я...
Я спросил:
– Пригодилась тебе отцовская наука?
– Да сначала-то не знал, что и куда, растерялся, с неделю в деревне прожил, в поселок сходил. Нет, все так и есть… Ну, делать нечего, приехал в город, потолкался, туда-сюда, на нефтебазе нашел работу и где жить – в бараке… А там один говорит: хочешь на Тракторный? – сам он там работал. Давай, говорит, я поговорю. А у него там знакомый начальник цеха был, Бурт Семен Яковлевич. Ну, поговорил. Я пришел… А потом я шофер, слесарь, все в этом понимаю. Ну и все… Так я там и остался… А когда оформлялся, та кадровичка: «Надо тебе, фронтовик, подыскать девочку. У меня есть две знакомых, две сестры, одна постарше, другая помоложе». Я говорю: давай постарше которая. Я, говорит, вызову её, а ты посмотришь… Ну, вызвала. Я так посмотрел, вроде все нормально, все при ней… С недельку с ней походили, в кино, туда-сюда… Я говорю: знаешь что, выходи за меня замуж… Хочешь – выходи, не хочешь – не надо… Ну, она говорит: я поговорю с отцом, с матерью, туда-сюда… А они-то жили в коммуналке… Я говорю: я прописан в бараке, там есть угол, можно там жить… Ну, вот так…
С год прошло, у нас уже ребенок родился, Светка… Ну да, она… А я тогда в гараже работал… А директора завода возил один… Он что-то не вышел, а ехать надо за директором, меня посылают. Я приехал. А он жил на Пушкинской, Суков Павел Гаврилович, военный, хороший мужик. Что, говорит, случилось с моим? Да не знаю, приболел или еще что… А ты, говорит, кто такой, откуда, чего? Вот, говорю, с армии пришел, четыре раза раненый… А где живешь?.. Да у тещи… У тещи фронтовику жить не гоже, он мне говорит. Ты, говорит, вот сейчас привезешь меня и зайди ко мне. Ну, я минут через пять захожу. Он берет трубку, заместителя директора по этому жилищному хозяйству: Козицыну в тринадцатиквартирном забронируйте комнату. Тот говорит: все уже занято. Он говорит: я чего тебе сказал! третьего сверху вычеркни, поставь Козицына. А мне говорит: ты к нему запишись на прием. Я говорю: я жену пошлю. Ну, какая разница… А я думаю: ничего, наверное, не будет… «А если он чего-то заупрямится, скажи мне». Я говорю: хорошо. Ну, жена пошла… Ладно, пиши заявление. Жена написала. Там читают: фронтовик, туда-сюда. Как завком? Завком согласен. А директор как? Он тоже согласен. Как партком? Партком там чего-то… Ну все: дать комнату. Ну а чего, хорошая квартира, там нас трое, наша одна комната, газ, вода… Ну вот… А потом Павел Гаврилович застрелился, директором стал Громов…
– А чего застрелился?
– У него заболела нога. Или уж болела… Ее нужно было отрезать. А он взял пистолет и застрелился, дома… Поставили Громова. Я Громова стал возить. А ему то на рыбалку, то за грибами… Я ему говорю: Антон Александрович, мне бы поближе, а то такую даль утром рано, вечером поздно, хреново добираться. Ну, он позвонил кому-то, узнал: все квартиры в новом доме распределены, а эта пустая была: тот, кому дали, не хотел вселяться: ему надо было трехкомнатную, а сын у него на заводе не работал. И квартира эта стояла. И вот нам её и дали, и мы вселились… В шестьдесят четвертом… У меня так с квартирами все хорошо вышло… У меня зарплата была 150 рублей, у жены тоже 150. Китайцы на завод заказы делали, она оставалась сверхурочно, я тоже в гараже занимался. День ведь у меня был ненормированный, до 8, до 9, в свободное время, в выходные я в гараж, ремонтировал машины, и денежки собирались… Вино не пил, не курил, меня и не тянуло. Я могу выпить рюмочку, а чтобы сидеть целый вечер и пить… Да и отец такой был, у нас было две коровы, штук пять овец, поросенок, вино пить некогда… Нет, из наших никто не валялся в канавах… Ну как так жить? Получает не меньше моего, а все десятки до получки не хватает, идет побираться… Я маленький «москвич» купил, четыреста первый, ездил на нем… Потом отец в деревне помер, я мать сюда перевез… Года три она тут прожила… Нет, в деревне я с тех пор и не бывал…
Здесь от завода участки давали, шесть соток, я взял, домик сколотил, летом там ковырялись, петрушка, цветочки, туда-сюда… А все-таки маленькую коптильню сделал! Погреб не выкопал, а коптильню сделал!.. Мужики в цехе сварили из нержавейки… Как начну коптить, так вспомнится...
Замолчал, на часы поглядел: половина первого!.. Нет, телефон работал: стоило поднять, как в трубке загудело. Ждать уже было нечего. Не повезут старшего сержанта Козицына на черной машине с армейскими номерами, как генерала...
Я сказал:
– Может, в воинской части боевая тревога, перенесли мероприятие на другой день, а тебе позвонить забыли.
– Да оно, пожалуй, и лучше: какой боевой путь? Одни случаи помнятся…
Похоже было, что он первый раз и рассказал про свою войну постороннему человеку. Рассказал и растерялся: – боевого пути не получалось…
– Нормально, – сказал я. – Вполне человеческая война.
– Нет, не дай Бог… И без войны хватает…
Людмила Ивановна смотрела на нас сверху с сочувствием: она все понимала.
– Ты повесил бы пиджак на место, – сказал старший сержант.
Пиджак оказался такой тяжелый, я едва его поднял: медали и ордена дружно и весело зазвенели.
– Как ты носишь такую тяжесть…
– Да носить некуда, раза два и надевал.
Я повесил пиджак на место и закрыл дверку. Фронтовая музыка в шкапу потихоньку затихла. Телефон помалкивал.
– Давай чайку попьем с пирожками, – сказал я.
– Может, по рюмашке?
– Можно и по рюмашке…
Мне сегодня торопиться было некуда.