Татьяна ЯСНИКОВА. ПОЗВОНИТЕ НА ТЕЛЕВИДЕНИЕ… Рассказ

 

Татьяна ЯСНИКОВА

ПОЗВОНИТЕ НА ТЕЛЕВИДЕНИЕ…

Рассказ

 

Сеня Шедебров проснулся в светлозвонкое утро школьных каникул и сладко потянулся. Ещё недавно на этой шаткой и грязноватой тахте он занимал половину длины. Ночным ёрзаньем простыня скомкана, местами порвана, одеяло без пододеяльника. Сеня встал и подошёл к большому от потолка до пола окну. Такой откровенной, в пыль дорог, метели он не ожидал.

Утро это случилось в окрестностях города Ознобинска. Оно висело в нём и над ним, и где заканчивались территориальные границы города, – заканчивалось и оно, и начиналось другое утро.

Если дополнить это сообщение названием рек, протекающих через Ознобинск, то это будут Ангара, Иркут, Ушаковка – в прошлом Ида, стоит переименовать обратно, ударный слог второй.

На карте мы не найдём на этих реках город Ознобинск, а найдём Иркутск. Но речь пойдёт именно об Ознобинске, утре неподалёку от Ознобинска, что для Мани начиналось с татарина.

Мане Даркиной позвонил Ринат Исмаилович Исмаилов. Маня в эту минуту подключала телефон к зарядке, стоя у панорамного окна, состоящего из четырёх сегментов три на три метра каждый. Этаж был первый, но даль, охваченная метелью, Мане виделась значительная. Дальше громадной детской песочницы был крутой обрыв к ручью-речке, бурно бегущей вниз, минуя дома, сквозь гостиничную усадьбу «У озера» – в озеро, сейчас осыпаемое снегом. Если Ознобинск, то озеро – Байкал. В Москве, Париже и Вене редко говорят о Байкале. А в Ознобинске – часто. Стоит переименовать, название всем надоело.

Маня получила в мессенджере от Рината Исмаилова рифмованный памфлет, который ей чрезвычайно понравился. В нём высмеивалось стихотворение неприятного для Мани лица, стихотворение глупое, бездарное, напечатанное в журнале, коего глупый бездарец был главный редактор. Маня едва успела поставить лайк памфлету, как ей позвонил Ринат.

Утверждая мнение о том, что неслучайность явлений обнаруживает себя в их повторяемости, мы имеем показать, что если с татарина начиналось это утро, то и вечер тоже может завершиться татарином, что и произойдёт. Мироздание нужно изучать на практике зримых событий, каждый миг оно являет свои свойства.

Маня расхвалила памфлет словесно, а Ринат огорчённо поделился тем, что письмом отправил его Сезару Сифу, неизменному советнику меняющихся губернаторов, но Сиф на письмо не ответил.

– Сезар Сиф – известная гадина, – согласилась Маня.

Почувствовав Манину моральную поддержку, Ринат Исмаилов вспомнил, как два года назад побывал на дне рождении этого человека, семидесятивосьмилетии, и поразился тогда неприятностью общения с ним.

– Это было два года назад. Получив приглашение, мы с дочерью Олей решили преподнести Сезару Сифу праздничный пирог. В тот день мне прислали из Ленска знатного ленка, ленчище. Пирог мы испекли трёхслойный – слой капусты, слой рыбы, слой белых грибов. Это было чудо кулинарного искусства.

Маня согласилась с тем, что стряпня Рината Исмаилова чудесна. В девятнадцатом веке его бабушка держала лавку восточных сладостей неподалёку от ознобинской мечети, изысканная кулинария является семейной традицией.

Напрашивается вывод, что и Ринат Исмаилов далеко не молод. Да, это так, и в последнее время его гардероб состоит из полевой формы ветерана десантных войск. Старик собирает и отправляет посылки воинам спецоперации.

– Я обратил внимание, – продолжил Ринат Исмаилович, – как грубо разговаривает с Сезаром его супруга Евгения. Совсем оборзела. В конце застолья, когда народ начал расходиться, я сказал Оле, чтобы она положила в коробку со стола несколько бутербродов. Таков татарский обычай. Стол накрывается с расчётом, чтобы по завершению трапезы раздать угощения уходящим. «Кунак ашы – кара каршы», гостевое угощение взаимное. Оля кладёт в коробку бутерброды. И тут подлетает к ней разъярённая дочь Сифа Виктория. «Отдай, моим детям нечего есть», – кричит она и выхватывает коробку из Олиных рук.

– Вот это да! – искренне удивляется Маня. – Сезар Сиф стрижёт купоны только так. Его семья не испытывает дефицита паюсной икры.

– А нынче Сиф поздравил меня с семидесятипятилетием. Мне было приятно, что вспомнил обо мне.

– Сиф отслеживает юбилеи, чтобы вкусно кушать на застольях, – заметила Маня, – был случай…

 

Так Маня Даркина пообщалась с татарином Ринатом Исмаиловым. Утро было туманное, седое. Глубина пространства укрылась за колеблющейся пеленой ниспадающего снега. Тишина иногда нарушалась катерами на воздушной подушке, стремительно несущимися по-над ледяной поверхностью озера-моря.

С третьего этажа особняка спустился с бранчливой хмуростью во взоре хозяйский сынок Сеня Шедебров. Отец его, Михаил Иванович Шедебров, а сейчас он отсутствовал, всегда по утрам бывал не в духе, ворчал, шкворчал, извините, как сало на сковородке. Человек он был пожилой. Пока растил сына Сеню до четырнадцати лет, состарился. Сеня в речах и поведении подражал отцу. Фигуру имел нескладную, мальчишеское прежде, его лицо приобрело вид суровой и упрямой значительности, затвердело неподвижной маской. Причёска у парня была кроп – наверху волосы образуют шапочку стоймя, виски и затылок выбриты.

– Я настряпала сырников и вымыла вчерашнюю посуду, – сказала Маня Сене, – и оказалось, что помойное ведро протекает. Вон сколько воды под пылесосом. Это из ведра набежало. Я поняла, откуда вода, когда ведро подняла и понесла выливать.

Маня была композитором с консерваторским образованием, а не посудомойка, как может показаться. Сеня разозлился.

– А где старое ведро? – строго спросил он, будущий хозяин великолепного загородного дома и шестерых квартир в нескольких городах страны.

Страсть к обогащению можно охарактеризовать как отсутствие чувства меры, вульгарность.

– Вон… на песочнице проветривается.

– Маня! Маня! Маня! – нервно завосклицал и задёргался Сеня, – что вы наделали! Ведро ветром сдует и унесёт! Немедленно принесите домой!

В доме на каждом этаже есть санузел, а внизу кухонная раковина с водопроводом. Однако Михаил Иванович Шедебров законсервировал все санузлы и слив, кроме того, что были в их с сыном комнате, и всю использованную воду приходится выносить на улицу. «Землетрясение нарушило систему подачи воды», – объясняет отец гостям.

Тут Михаил Иванович позвонил Мане справиться о делах и похвастать:

– Сеню можно поздравить с успешным окончанием третьей четверти. Он ударник. За четверть одни четвёрки и пятёрки!

Мане это показалось невероятным.

– Ты окончил четверть без троек?! – спросила она Сеню.

– Да! – воскликнул Сеня, у которого из-за бесконечных внеклассных занятий с репетиторами школа занимала время в квадрате и кубе, – Из всего класса нас без троек четверо.

– …Из чего состоит атом?..

– …Из чего-то состоит, Маня, – ответил Сеня с презрением к строению материи.

– …А к какой части речи ты отнесёшь слово «ищущий»?..

– …Не имеет значения, Маня, – ответил Сеня с презрением и к частям речи.

 

За завтраком Сеня сказал Мане, что они пойдут на гору собирать дрова и хворост для разжигания камина на веранде. На Маню Сеня поглядывал с заметным презрением, в прежние годы мальчишества не имевшимся. В чём же дело? А вот в чём. Теперь Сеня осознавал, что Маня небогата, живёт в муниципальной квартире. Заработок её невелик, внешность и одежду она имеет обыкновенную. Зачем-то весь вчерашний вечер играла на пианино. А могла бы пол помыть. Ну, хотя бы на лестнице.

Маня оказалась в этом доме, откликнувшись на просьбу одного своего знакомого – любителя классической музыки Михаила Ивановича Шедеброва, в санатории лечащего болезни опорно-двигательного аппарата. Её просили пару дней присмотреть за сыном-подростком, уехавшим за город на школьные каникулы. Михаил Иванович не был ей симпатичен. Но ты ведь, хочешь, Маня, отдохнуть от города?

Склон горы, начинающийся сразу за домом и баней, был покрыт снегом и льдом, и скользким многолетним бурым слоем опавших хвои и листьев, а дрова можно найти и наковырять повсюду в сугробах на усадьбе. Есть они и на веранде, и в предбаннике. Но Маня не напомнила об этом Сене. Понятно, что парню хочется движухи, что-нибудь предпринимать и что-нибудь делать. Вот и камин ему хочется растопить, и запечь на нём хотя бы кусочки хлеба, коль скоро родным отцом не припасено мяса шашлычного. Маня поставила вариться суп из телятины.

Возле песочницы Сеня нашёл две палки-пешни. Которая была лучше, тоньше и сноровистей, взял себе, а толстую и неуклюжую отдал Мане. Нехотя она последовала за юным подопечным, больше напоминающим ей пушкинского старика-самодура Троекурова. Маня пошла медленно, как совершенно не в шкуре пугливая олениха, а может даже сама логика, ожидающая нападения очередного Сениного словесного волка. Всаживая пешню в склон, она словно бы оказывалась тем, что видел в ней Сеня – под солнцем тенью, неизвестно для чего топчущей грунт необыкновенных персоналити.

Здесь на горе и в межгорном распадке миновавшей зимой видели косуль, следы волка, изглоданные останки косули; не то волком изгрызенные, не то одичавшими собаками, сворой прибегающими со стороны заповедника. Здесь среди тонкоствольных берёз и осин стояли четырёхсотлетние могучие кедры, пережившие на своём веку множество необыкновенных видений и бурь. Здесь под Сениным суровым взором всё словно бы лишалось своего смысла.

– Пригнитесь! – вдруг откуда-то сверху истошно прокричал Сеня.

Маня, грустно задумавшаяся о жестоких переменах в настроениях людского поголовья, увидела, как прямо ей в голову летит спиленная Сеней чурка, кусок ствола молодой берёзы. Она отклонилась, подняла упавший ей под ноги закостеневший за месяцы зимних морозов увесистый подарок, не поняв, зачем Сеня кинул его в неё. Промолчала.

Они стали собирать сухие ветки, а Сеня ещё и драть бересту, которая не поддавалась, смёрзнувшись с живыми полносочными стволами. Весна едва прорастала сквозь задержавшуюся зиму мечтаниями о тепле и цветении. Долго возились они, собирая корьё и корявые ветки, ломая их, словно бы это была Манина жизнь.

 

Наконец, Маня была отпущена доваривать суп, накрывать стол к обеду.

– В супе старая приправа, – сказал Сеня, брезгливо и небрежно наполняя наваристым бульоном ложку и сливая бульон обратно в тарелку, подхватывая и выбрасывая телятину в мусорное ведро.

– Отчего же? – удивилась Маня. – Приправа постоянно используется, это видно, вот и я добавила.

– Вы же, наверное, хотите сходить на Байкал? Возьмите меня с собой?! – зашвыркал сладким чаем Сеня и откусил от сдобной булочки.

– Хорошо. – Маня не находила удобным отказать ему, хотя и хотела прогуляться по набережной в одиночестве. – Смотри, как метёт…

Снег то метельно сыпался в распадок и на виднеющийся сквозь него треугольник ледяной поверхности, то переставал идти. Ветер, тяжело наваливаясь, гонял в небе Приознобья сизые громады туч. На мгновение проглянул сквозь несущийся облачный пар оловянный диск солнца.

 

Сеня снова вооружился пешнёй, и они пошли вниз по запорошенным снегом ухабам и провалам гравийной дороги, ведущей на берег. Входную дверь Сеня запирать не стал. Здесь все знают, что его отец Михаил Иванович Шедебров большой человек, – только суньтесь!

Дойдя до набережной и её бетонного грубого и щербатого парапета там, где он открывал площадку перед маршем двухсторонней лестницы, точнее, её железобетонных руин, ведущих на торосы льда, Сеня стремительно бросился вниз. Нехотя Маня последовала за ним по криво-косо выступающим узким ступеням.  Справа от них шёл облом бетона и дыра провала, а что касается спуска с противоположной стороны площадки, то он вовсе обвалился, торчали ржавые прутья арматуры. Приезжайте, добрые люди, на отдых в Приознобье, полюбоваться его чудесными видами!

Спускаться на лёд надо не здесь, а там, где пешеходами протоптана дорожка, и Маня, с осторожностью одолев выкрутасы ступеней, настороженно пошла по гальке вдоль бетонного ограждения.

– Маня, Маня, смотрите! – возбуждённо закричал Сеня, тараща серые как лёд глаза. – Я ем стекло! Ем стекло! Ем стекло!

Он схватил тонкий прозрачный кусок льда и стал грызть его, опьянённый ознобом свободных пространств, и стал прыгать по накатам торосов. Откуда здесь такой тонкий лёд, когда толщина его должна быть значительной? Сеня не был следопытом, а был грамотным потребителем.

– Маня! Идёмте! Я ем стекло!

– Брось!

Маня шагнула к Сене. Дальние горы противоположного берега потерялись за метелью, охватившей сотни квадратных километров, было серо и сумрачно. Маня шагнула, и каскад ледяной воды охватил её.

 

– Сынок, какой же ты у меня замечательный! – частенько говорил Михаил Иванович Шедебров Сене. – Хозяйственный! Добрый! Заботливый!

Забыв закрыть рот, Сеня глядел, как в образующуюся полынью погружается тело, белая с красными рукавами куртка Мани, как она руками в серых шерстяных перчатках хватается за скользкий край льда, а он лопается и тонкими прозрачными осколками осыпается в воду.

Наконец, лёд стал плотнее и Мане удалось положить на него локти.

– Палку давай, тяни, тяни! – закричала она столбенеющему Сене.

Сеня подал конец палки и попытался тянуть, но сил и решимости ему явно недоставало. Сеня колебался: а может быть, его действия бесполезны? Между тем одежда тонущей быстро пропитывалась ледяной водой, наполнились ею до краёв с открытыми голенищами замшевые сапожки.

– Маня, Маня! – закричал Сеня беспомощно. – Лёд и подо мной может проломиться!

– Тяни, тяни, – приказывала ему Маня, – тяни!

В первую минуту оказавшись в воде, она поняла только, что это ледяная вода Байкала, и что она освежает. Потом она поняла, что тонет, и подумала: «Ну и ладно, ну и пусть!» и смиренно согласилась со своей гибелью. В следующую минуту ей ужасно не захотелось утруждать кого бы то ни было трудоёмким и печальным процессом поисков её тела. Затем Мария Даркина вспомнила, что не дописала финал струнного квартета, передающий мощное пробуждение, вскрытие стихий весны. С самого начала сочинение выходило за рамки обычной интерпретации камерной переклички струнных. И вот теперь подвижная бездна воды поглощает автора, вибрирует приглушённо, коль леньо, и в тоже время интенсивно-обертонно. Замысел квартета в голове, и никто не поймёт его через черновые наброски. «У меня все-все материалы не в порядке! Архивы! – расстроилась Мария Даркина. – …Интересно, ноги леденеют, или что это?».

– Кричи, кричи: «Помогите!», – решительно и властно приказала она Сене.

Мане удалось поднять потяжелевшие ноги из колеблющейся толщи и зацепиться сапожками за лёд. Если он начнёт проламываться, положение будет безнадежным. Ноги между тем коченели, и вода внутри сапог становилась льдом. Сеня, наконец, заорал, покрываясь краской ужаса и напряжения.

– Помогите!

 

По сыпучей береговой гальке к ним мчались в чёрном пальто подросток и за ним взрослый парень в комбинезоне маскировочной раскраски. В их лицах были внимание, ужас и напряжение спешки. Парни перепрыгнули через торосы, протянули Мане ухватистые сильные руки и быстро вытянули её на лёд.

– Вам срочно надо в тепло, срочно греться в бане, – переживая, сказал старший Мане.

Он оттого был одет в военный комбинезон, что недавно прошёл срочную службу в гвардейской десантно-штурмовой бригаде, дислоцированной близ Афин. Вернувшийся по месту проживания в Ознобинск, он стал помогать семье старшей сестры с пятью детьми.

– Как вас зовут?

Старший показал рукой на младшего.

– Моего племянника зовут Светозар, это он увидел, что вы тонете, и первым бросился на помощь.

Он отдал первенство младшему. Вместе одолев неряшливое подобие лестницы вверх, насколько быстро сделать это позволяли переохлаждённые неуверенные ноги спасённой женщины, миновав пустую бесприютную дорогу, они вошли в тепло небольшого гостиничного комплекса. Яркий рекламный баннер с толстым усатым парубком в рубашке-вышиванке намекал на политическую оппозиционность хозяев, или же просто на народный хохляцкий наив.

– Уходите обратно! – замахала на них руками пухленькая симпатичная девушка. – Мы ждём гостей. Уходите!

– Рядом есть небольшой магазинчик «Алания», – сказала Маня, едва переставляя ноги, и как можно скорее покидая заведение из-за опасности в промедлении превратиться в неживую ледышку.

Спасители отвели Маню и Сеню в магазинчик рядом. Обозрев его скромные продуктовые полки, и извинившись перед Маней, что не могут отвезти её домой, поскольку их фургон, и в самом деле, ну, никак не одолеет пригорок, на котором возвышается дом Шедебровых, знают они эти места, и, словно стесняясь обнаружить сочувствие к незнакомой им женщине, парни быстро выскочили за дверь.

За первую половину рабочего дня они распределили по здешним магазинам продукты питания. После обеда в столовой дядя и племенник поехали домой в Ознобинск и в видимости истока Ангары выбрались из машины, чтобы обозреть дали и ощутить их громадность. Случившееся не укладывается у них в головах. Воображение рисует жуткую картину гибели подо льдом живого бьющегося сердца. Шагая от осетинского магазинчика к фургону, парни поглядывали за парапет. Напряжение не покидало их: а что если полынья забирает ещё кого-нибудь?

Дядя поделился с племянником догадкой, что полынья в таком достаточно ещё крепком и толстом льду появилась после недавнего погружения спортсменов-дайверов, успела затянуться, став ловушкой для всякого, кто окажется здесь. На эту мысль наводит рекламный щит дайвинг-центра, закреплённый на полуразрушенном давлением торосов, вспучившимся горбатеньком причале.

 

В окна магазина были видны лёд и вновь принявшийся идти снег. Место небойкое, и продавец, старик-осетин, в ожидании редких покупателей зиму напролёт смотрит на снег и лёд. Вот и сегодня с утра были две неинтересные девушки, взявшие жвачку и колу, а потом старуха Иннокентьевна купила хлеб, и больше никого не было. Старик из экономии не зажигал электричества, было серо и тускло, и даже еда в ярких упаковках гляделась сиротой.

Оттого, что Маня и следом Сеня уже вошли, и Маня сразу стала расстёгивать и снимать стоявшую коробом куртку, и села на скамейку у батареи, продавец замешкался возразить их появлению.

Маня разулась и сняла начавшие оттаивать верхние спортивные шаровары. Закапала и потекла по полу талая вода.

– Сходи домой! – приказала Маня Сене. – Принеси мне сухую одежду, куртку, штаны, обувь.

Юноша, растерянный и оттого больше чем обычно нелепый своей нескладной фигурой, медленно вышел за туго поддавшуюся дверь к торжествующим вольным наплывам ветра и метели. Он что, мог оказаться там, подо льдом вместо Мани? Хозяйственный и мелочный скопидом Сеня неожиданно соприкоснулся с пределом жизни и смерти, словно электромагнитный зуммер простучал за его ухом.

Старик-продавец очнулся из забывчивого отсутствия, из блуждания мыслей неведомо где, и действительность приглянулась ему тем, что была сера и убога, но всё же ярче наводящей тоску туманной заоконной беспредельности.

– Вам надо согреться горячим чаем, – сказал он Мане, – я сейчас сделаю.

Он вскипятил воду в прозрачном электрическом чайнике и в пластиковый пивной стакан сунул с самым дешёвым чаем пакетик, залил кипяток, насыпал сахар. Маня поднялась со скамьи и подошла к прилавку за чаем, а старик смотрел на неё и не мог решить, взять с неё деньги за чай, или же не брать.

Маня сделала несколько глотков, неожиданно её зубы громко застучали, дрожь и озноб пронзили всё тело. Сени всё не было. Может быть, он раздумал приносить сухую одежду?

– Наверное, вам надо было пойти до дома, – предположил продавец, прикинув, откуда Маня и Сеня.

Из трёхэтажного особняка, виллы, перемыкающей распадок после подъёма дороги от трассы и чаши озера. На том месте когда-то стояла скромная избушка художника, воплощавшего суровый стиль советской живописной школы.

– Что вы, – не без труда ответила Маня, насколько непроизвольный стук её зубов стал меньше, ­ – я бы упала посреди дороги. Совсем бы заледенели ноги, и даже ползком ползти я бы не смогла.

Появился Сеня. Он нёс в руке отцовские летние туфли. Лет двадцать провалялись они без надобности, кожа их потускнела, ссохлась и закостенела. И вот, наконец, они смогут пригодиться! Сеня был доволен собой. Он поставил туфли рядом с Маней.

– А одежда?! – тихо произнесла она и, обращаясь к продавцу: – Может быть, у вас есть во что переодеться? Я верну. Вас как зовут?

– Гена, – ответил продавец. – Только здесь у меня ничего нет. Здесь я только работаю, а живу я не близко.

Мария Даркина снова обратилась к Сене.

– Ты, наверное, понимаешь, что я не смогу пойти во всём мокром? Одежда тут же покроется льдом. Иди и принеси мне сухое. Куртку, свитер, штаны, носки, другую обувь. У меня сухие только шарф и шапка. Всё принеси.

Сеня постоял немного и снова мученически отправился за одеждой, снова сквозь ветер и сквозь метель. Маня придвинула скамеечку поближе к тёплой батарее. На полу вокруг неё образовалась лужа талой воды. Стакан с остатком горячего чая упал со скамьи, потому что перевесила сторона с опущенным на дно пакетиком.

– Я сделаю ещё чая, – сказал продавец.

– Хорошо. И продайте мне банку пива, ­– попросила Маня, прикинув, что ночью может не заснуть и надо чем-то расслабить нервы. – И, может быть, у вас есть носки? Я завтра верну.

­– У меня здесь нет никакой одежды, и носков тоже нет, – немного рассердился продавец.

Горец, кавказец, он не мог представить, как это можно мужскую одежду дать женщине.

Маня достала из мокрого кармана куртки две банковские пластиковые карты и триста бумажных мокрых рублей. Двести положила перед продавцом. Он дал банку дорогого экспортного пива, а сдачи не cдал. Значит, учёл заваренный чай.

Сени на этот раз не было ещё дольше. Он появился, неся длинную пегую куртку и огромные линялые хлопчатобумажные штаны, оставшиеся после работника-маляра, заляпанные красками и на широких лямках.

– И всё?!

В магазин зашли две скучно оживлённые подруги за жвачкой и колой. «Ты рандомно не хочешь трахнуть этого чувачка?» – спросила одна другую, украдкой показывая в сторону Сени. Жеманно рыгнув, вторая ответила: «Рандомно не хочу. Хочу не рандомно». Сеня вышел в метель, перешёл тракт и стал глядеть на серый лёд и на размытые снеговым туманом плавные силуэты далёких гор. Маня стала переодеваться. То есть, спрятавшись за высоким шкафом-холодильником с газировками и пивом, она стянула мокрые рейтузы и облачилась в огромные штаны и лямки поверх мокрых плавок, мокрых толстовки, футболки и лифчика. В окно Мане было видно, что Сеня стоит у парапета и смотрит вдаль. И на нём длинная тёмного хаки куртка от униформы инкассатора, что ему так идёт. С опаской засунула ноги в зубастые пасти крокодильчиков, то есть в кожу туфель.

– Вот, – сказала Маня продавцу, – таковы они, богатые люди! Вот жадины! Не мог нормальной одежды принести!

Продавцу было неприятно видеть, что надевает Маня. Он вынес два пакета под снятую мокрую одежду и под сапоги. Оказалось, что куртка, принесённая Сеней, не застёгивается, у неё сломана молния. На кантах бортов оказались кнопки. Хотя бы так. Впуская холод в пластиковую остеклённую дверь, вернулся Сеня. Маня кивнула на пакеты.

– Неси. В такой обуви я едва могу идти.

 

Снег решительно припустил, колко бросался в лица и заставлял моргать глазами. Сеня жаловался, что пакеты с мокрой одеждой тяжелы для рук. Маня не отвечала, едва управляя туфлям не по размеру и на босу ногу. Гладкие ссохшиеся подошвы скользили по обледеневшему грунту, держать шаг помогали выбоины и ухабы. Ощущения были отданы не этому, а недавним минутам погружения. Ужас от того, что архивы не в порядке, а квартет не дописан, всё ещё преследовал женщину. Они пошли мимо заплатанного домишки, где сколько-то лет назад на Маню набрасывалась некормленная хозяевами дворовая собака, прорвавшаяся сквозь ветхий палисадник. Тогда Маню спасла большая махровая простыня, в которую она завернулась после купания. Собака стала рвать простыню. Зимой эту собаку задрала рысь. Когда рысь вскоре пришла в следующий двор и следующая собака завыла, пытаясь сбросить гостью со спины, то подоспевшим охотником она была застрелена.

Сеня, всеми и всем недовольный, шёл и угрюмо соображал, что завтра утром приедет отцовский знакомый Глебов, ценимый за способность разбираться в электрике, и пусть он тогда увезет Маню в Ознобинск. Но Глебов приедет не для того, чтобы увезти Маню, а для отдыха на природе. Как же тогда быть? А попадёт от отца или нет? Минувшей ночью Сеня слушал на телефоне бразильский фонк и прыгал с плательного шкафа; так увесисто, что сложенный из мощных сосновых брёвен дом гудел и содрогался. «А зачем этот дом нужен? – тогда и теперь думал Сеня и отвечал сам себе. – Для понтов». Тем временем Маня решила никогда не приезжать сюда более.

В доме царил беспорядок, сгущением темноты погружаемый в сумерки. Сеня поставил пакеты на пол, зажёг побольше света и, переобувшись, пошёл смотреться в заблиставшие золотом зеркала трюмо. Ещё один отцов приятель, банкир, подарил Сене обмундирование инкассатора, и тёмно-оливковая стильная куртка очень шла парню. Он представлял теперь, как везёт груз больших денег из банка к себе домой, сидя за рулём бронированного автомобиля. Он ещё и потому задержался, когда Маня ждала его в магазинчике старика-осетина, что гляделся в зеркала, грел и ел куски пирога с капустой.

Снимая злополучные туфли и ставя сырые босые ноги на холодные плитки пола, скидывая с себя рухлядь куртки, на мягком диванчике и рядом с ним на полу Маня увидела пёструю гору разворошенной Сеней отцовской одежды. Свитера, футболки, спортивные шаровары, куртки, носки, на полу валенки. Михаил Иванович Шедебров здесь обычно переодевался и ворчал, и ворчал, придя с захламлённой им самим приусадебной территории. Вот почему ещё Маня ждала Сеню так долго: он искал для неё такую одежду, что хуже не бывает. Маня сняла безразмерные штаны маляра и сунула голые ноги в огромные валенки. Избавилась от мокрых футболки и толстовки, и натянула на стылое голое тело подстёжку от мужской зимней куртки, запахнув полы с петельками. Пододвинула к батареям отопления стулья и развесила сушиться всё мокрое.

– Маня, Маня! Спинки стульев промокнут! Маня!

– Градусник дай, пожалуйста?!

– Маня, как ты не понимаешь, что в этом доме ничего, ничего нет! Градусника нет! Ничего нет! – выпучивая глаза, заорал Сеня.

На льду он уже успел подумать, что Маня утонет, и никак не мог осознать теперь, что ей нужно что-то давать и что нужно в чём-то участвовать. Он сгрёб еду со стола в пакет, все эти стандартные наслаждения потребительского вкуса, йогурты и печеньки, и прянички, и пирожки, и сдобные булочки, и концентрированное назаровское какао в банке, и крабовые чипсы, и бабаевский шоколад, и поддельную колу, и понёс пакет наверх в свою комнату.

– Маня, тебе же этого ничего не надо?..

 

Маня позвонила младшему сыну Борису. Он живёт на Байкальском тракте, и ему к ней добираться ближе всех других.

– Срочно поставь градусник, я сейчас за тобой приеду, – сказал Борис, выслушав её.

– Градусника нет, – объяснила ему Маня.

От Ознобинска до дома Шедебровых около часа езды. Маня заварила и стала пить горячий чай с мёдом, чашку за чашкой, так, на всякий случай, чтобы подавить подозрительное першение в горле, такое, словно в нём катались мелкие песчинки, и стала думать о музыке. О том, что тишина, которая остаётся после замирания её гармоничных звуков, а также звуков голоса, совсем другая, чем остающаяся после скрежета металла или чего-то ему подобного. И откуда взялась музыка. Трение частиц материи вселенной порождает невероятный гул. В итоге он становится некой субстанцией. Слабея и отходя от источника гула, всё случайное гаснет. А самое значимое не может не остаться в виде кода. На границе связи с изначальным трением частиц и разрыва этой связи с причинно-прошлостью, инобытие создаёт символы. Символы музыки. Сейчас Мария Даркина ощущала особенную связь с инобытием. Ей это не мешало. Мёда в чашку она накладывала поменьше, чтобы не затошнило от сладкого. Наконец, в заоконной тишине раздались звуки напряжённой работы двигателя. Автомобиль Бориса медленно одолевал пригорок. В окне появились огни ярких фар. Сеня сошёл вниз.

– Скажите сыну, – обратился он с высоты ступенек к Мане, – пусть он оставит машину за мостиком. Этот мостик не для его машины.

 

Этот мостик – одна труха. Из большой сумки Борис стал вынимать вещи. Сначала показались положенные заботливой рукой жены стильные сапожки на высоких каблуках и шёлковые носочки с изящным рисунком. Можно было предположить, что вся сумка набита брендовыми помадой, духами, украшениями. Но дальше показались необходимые вещи.

Пока Маня переодевалась в сухое чистое тёплое нарядное, такое всё показавшееся необыкновенным домашнее, надевала вязанные пуховые носки и зимние ботинки сына, его запасную зимнюю куртку с оторочкой бурым пушистым мехом по капюшону, Сеня всё стоял у зеркал трюмо и внимательно разглядывал своё лицо. Он смотрел в гладкий холод отражений и не мог понять, отчего сегодня его так и тянет к зеркалам. Его лицо-маска нежной бледной кожей смотрело в их лёд, будто в экран телевизора. Лёд не расходился, не покрывался трещинами, не падал со звоном осколков в воду. Потому что Создатель иногда выручает свои создания, иногда… Когда их воля совпадает с его Волей… Сеня вглядывался в зеркала, словно силился увидеть что-то кроме своей физиономии.

 

Он не догадывался, не мог догадаться, что его бабушка, проживающая в Ознобинске на улице Красных мадьяр (была пионеркой! комсомолкой! коммунисткой!), сейчас занимается колдовством. Или ей так сейчас кажется, что она занимается колдовством. Манина фотография для этого ей не нужна. Баба Стеша закрылась в своей комнате. В зале зырит телевизор дед Вова. Баба Стеша в уме проводит колдовские нумерологические исчисления, как школьница, что обучена счёту в уме. Два пишем, три в уме… Сенечка, внучек, этой Даркиной не должно быть в доме. 

Дочь бабы Стеши Елена Владимировна пятнадцать лет назад вышла замуж за Михаила Ивановича Шедеброва, упоённого властью денег. Также был он воспламенён собственными нумерологическими воззрениями, связанными с браком. После свадьбы баба Стеша с дедом Вовой посетили загородный дом зятя и гостили там неделю-другую. Баба Стеша не без удивления «чухнула», что в доме часто бывают другие гости, музыканты. Ни к селу ни к городу зять оказался любителем музыки, меломаном. Родив миленького сыночка Сеню, дочь через десять лет напряжения брака без любви развелась с Шедебровым. Музыкальные зависания мужа ей совсем не поглянулись тоже. При разводе она ничего не потеряла. Алименты сыну пришли приличные. Отец души не чает в Сене и во всякий удобный момент забирает его к себе, возит в путешествия, оплачивает репетиторов. Далеко не сразу после развода и победы над Шедебровым баба Стеша озаботилась снова. Теперь её очень конкретно тревожили появляющиеся в доме бывшего зятя музыканты и вокалисты. Музыка смягчает сердца, тёщино сердце этого бы не выдержало.

Михаил Иванович становился всё более скуп и недоброжелателен, и даже зверьков бурундуков, летом прибегающих из заповедника полакомиться садовой клубникой, стал травить ядом. Музыка раздавалась в гостиной дома всё реже и реже. Меркантилизм укоренялся в нём всё глубже и глубже и диктовал восприемнику любовное отношение к наживе и только к ней. Звёздным куполом над головой Михаила Ивановича стали дензнаки. Посреди всей этой масляной благодати баба Стеша много что проворонила. В ослабление присмотра бывший зять пригласил в гости композитора Марию Даркину.

– В конце дня должен появиться татарин …

– Это ещё зачем? Он окажется врачом? Мане понадобится врач?

 

В десятом часу вечера в конце марта темно, а тут ещё и нависшее цвета мокрый асфальт беззвёздное небо, то есть темно непроницаемо. От древнего тракта справа и слева разносится суровый и дремучий шум леса. Сыплет снег, часть того иного мира, где люди разъяты на атомы. И эти атомы, может быть, способны собраться вновь, но об этом не загадывается и не говорится.

Борис повёз мать к татарину Касиму Гаязову. Борис посчитал, что она переохладилась, стал советоваться с седобородым Касимом, поскольку именно с ним общался дружески запросто, а час был поздний. Касим пригласил в гости.

– Приезжайте немедленно! Матери надо отвлечься от случившегося, согреться крепким спиртным.

А градусник? Касим противоречил избегающим алкоголь Мане и Борису, однако последний так растерялся от случившегося, что не оспорил эту идею, да и, скорее, ему сейчас самому нужно было сочувствие. Внешне и мать, и сын выглядели совершенно спокойными, а внутрь – кто же заглянет? Касим с женой чего-то сами себе нафантазировали.

Этот татарин, как и утренний, Ринат Исмаилов, может быть назван совершенно примечательным, оригинальным человеком. Он живёт в старинном купеческом доме за электронным шлагбаумом на территории университета экономики и права, бывшего института народного хозяйства, на центральной улице Ознобинска совсем неподалёку от городских административных зданий.

Когда околоток снесли под нархозовскую застройку, институт скрыл в себе каменное двухэтажное женское училище-гимназию. Деревянный жилой дом во дворе гляделся тоже солидно и остался стоять для неопределённых институтских надобностей. Предприимчивый Касим Гаязов, ставший предпринимателем, присмотрел его для себя, приватизировал, и получилось из дома нечто сказочное. В подвале его появился этаж со спальнями и кабинетом, заставленные раритетами, увешанные масляной живописью хозяина и его жены. Касим писал большие морские пейзажи, портреты стариков-родителей; жена натюрморты с кухонной утварью, реалистически объёмные, как её учили в художественном училище. Наземный этаж включал уютную кухоньку, блистающий фаянсом санузел, образцовую столярно-слесарную мастерскую и отдельную комнату для сыновей, а с появлением внуков появилась надстройка – космическо-футуристическая мансарда с несколькими комнатками на зимнем электрообогреве.

По миру Касим с семьёй умудрились наездить три миллиона километров, считая морское путешествие на яхте к берегам Австралии и Америки. Яхта эта была построена татарской фантазией больше, чем из крепких материалов, и однажды красиво затонула близ берегов США. Обвинённый властями этой удивительной страны в причинении ей экологического ущерба, Касим долго и методично с ней судился, так что за это время частично укоренился, получил грин-карту, устроил на работу одного из сыновей. А суд в конце концов выиграл. Теперь он собирается в США на месяц-другой повидать сына, поработать самому, и чтобы зря не пропала грин-карта. Работу Касим нашёл совершенно необыкновенную. Он стал ремонтировать сиденья-диваны дорогих американских авто, обтянутых шкурами леопардов и им подобных царских животных. Хозяева таких авто обыкновенно имеют чрезвычайно наглых породистых собак, от безделья обожающих грызть и драть благородную обивку.

 

На Маню глянули глаза целого семейства, словно она прибыла со дна самого настоящего подводного царства с приветом от купца Садко. Их с Борисом тут же препроводили мыть руки и усадили за стол, заставленный разнообразными кушаньями, наскоро приготовленными за тот час, что гости ехали от Сениного трухлявого мостика в Ознобинск. Жена у Касима русская, настоящая породистая славянка Ольга. То есть, Касим оказался до такой степени предприимчив, что однажды присмотрел себе и славянку, и нашёл, чем завоевать её. С ласковыми глазами, невысокий, кряжистый, теперь он обзавёлся ещё и шелковистой седой бородой по манере художников.

С шутками и прибаутками, чтобы уклониться от возможных возражений, лукаво улыбаясь, Касим достал полуторалитровую бутыль виски, налил Мане и себе по неполной стопке, наливая, рассказал, что они с женой недавно были в Италии, и вино в Италии стоит дешевле, чем питьевая вода, и как они там его пили вместо воды. Касим попросил Маню рассказать о случившемся, и она рассказала, каково это взаправду тонуть и решать, тонуть дальше или же нет.

– Я вспомнила, что мои архивы не в порядке и что я не дописала квартет…

– Женщина вспомнила, что дома утюг забыла выключить, и поспешила покинуть место купания, – пошутил Касим, многозначительно взглянув на жену.

– Наверное, вам помогло то, что вы вспомнили о детях? – Ольге Гаязовой по-матерински захотелось подправить Манин ответ об архивах и квартете.

– Нет-нет, – решительно возразила Маня, – мысль о детях у меня даже не возникла.

Тут ей показалось, что сын может обидеться.

– Дети не моё поле ответственности, поскольку они уже взрослые. Больше всего мне помогла привычка к напастям.

А градусник? После весёлого ужина Касим решил провести экскурсию по своему удивительному дому.  Со значением показал он сквозь блеск тёмного оконного стекла на стоящий под шиферным навесом двора собственной работы бронзовый бюст драматурга Вампилова. Все ознобинские знают, что драматург молодым утонул в Байкале, а неознобинские, то есть весь остальной мир, видели его пьесы и фильмы по его пьесам.

Борис стал извиняться, что в наступивший поздний час его ждёт семья. Они пошли осматривать достопримечательности выхода из дома.

 

Ночью Мане приснился погибший Роб. Он был спокоен и грустен и сказал, что у него нет сил ни на что. Маня посоветовала ему по утрам делать зарядку. Роб слушал эту глупость, не возражая. С Робом они оказались на некоем собрании кинематографистов. На большой поляне высилась сколоченная наспех сцена-ракушка, на длинных дощатых скамьях сидели, чуть слышно переговариваясь, строгие мужчины. Из них Маня узнала старика-охотоведа Дерсу Узалу. Роб с лицом хорошим и сколько-то незнакомым, очень спокойным и светлым, прошёл к скамьям и сел рядом с Дерсу Узалой. Маня увидела там же свободное место и приблизилась, и на скамейке отчего-то во множестве оказались старинные детские игрушки. Такие пригождаются на съемках фильмов про старые годы. Маня рукой отодвинула игрушки и села рядом с Робом. Вскоре они поняли, что им нечего делать на собрании, ушли с него и поплыли на дощатой лодке по очень спокойной светлой воде. Вблизи возникло жёлто-кадмиевое продольное свечение. Оно стало вращаться веретенообразно, вращаясь, уменьшилось и исчезло. Маня подумала, что это очень интересная идея. Сначала ты уходишь сам в себя. Всё больше и больше уходишь сам в себя. Постепенно уменьшаешься, становишься беззвучным сгустком плазмы и исчезаешь из мира яви, не принося никому хлопот и не оставляя после себя плоти. Пока они плыли, медленно гребя и едва погружая короткие вёсла в воду, множество кочек-клумб с фиолетовыми цветами таким же плазменным образом растворились в воздухе, и водная гладь была освобождена от присутствия форм. И сон окончился.

О подобном уменьшении есть у Владимира Набокова в стихотворении «Как я люблю тебя».

Как я люблю тебя! Молчи.

Замри под веткою расцветшей,

вдохни, какое разлилось –

зажмурься, уменьшись и в вечное

пройди украдкою насквозь.

Отчего же Даркиной приснился Роб?  Во сне из исчезновения плазмы в воду выпадали крохотные чёрные огарки, подобия семечка. В воде они доматериализуются, через тысячу лет из них выйдут девочка Ирис и мальчик Водосбор…

Можно неплохую пьесу написать для флейты и шестиструнной гитары.

 

Новостной канал областного телевидения привёз Марию Даркину на берег.

– Какие у вас остались ощущения? – спрашивает её телерепортёр Дарья Бойко, а кинооператор Иван Вязов снимает.

Он снимает дальнюю панораму ясного дня, которую то и дело пересекают катера на воздушной подушке, снимает кромку льда и берега, искрящиеся на солнце торосы, Манины туристические ботинки, ступающие по кромке льда и берега, Сеню в школьном строгом полупальто.

– Ощущение, что нахожусь под водой и хожу ногами по дну, теперь меня не покидает, – улыбается Маня и смотрит на высокое движение облаков.

Это теперь верхняя граница её подводного царства.

– Наверное, вы теперь никогда не ступите на лёд в такой опасный для его прочности период? Прислушаетесь к сообщениям МЧС?

– Ну… – Маня задумалась, поскольку вид льда не возбуждал в ней фобии по-прежнему, она только не могла больше никоим образом иначе видеть Сеню Шедброва. – Было бы неплохо, если бы МЧС озаботилось надписями «Выход на лёд запрещён»…

– Вы же хотите найти и отблагодарить своих спасителей? Мы можем передать для них сообщение, – предлагает Дарья Бойко.

Борис рассказывает ей о своём звонке в управление МЧС. Сотрудники ему объяснили, что человеку самостоятельно выбраться из полыньи невозможно. Поэтому, когда группа туристов идёт по зимнему Байкалу, в виду вероятности чрезвычайных происшествий инструктор несёт в руках верёвки и металлические когти для цепляния за лёд.

Решительно настроенная съемочная группа, а также Сеня, Маня и Борис, входят в крошечного кафе гостиничного комплекса, отказавшего спасённой в тепле и крове. С Касимом Борис уже успел побывать здесь утром, и встретили они самый неподобающий приём персонала, что побудило их обратиться к мэру, в полицию и на телевидение. Теперь персонал исчез.

Телевизионщики едут к мэру, Сеня одинокой отверженной фигуркой бредёт к своему великолепному трехэтажному особняку, а Борис и Маня, обгоняя поток машин, едут в Ознобинск. Им нужно непременно успеть в аэропорт, чтобы проводить в Америку Касима Гаязова.

В ближайшее воскресенье знакомые Марии Даркиной станут удивляться теленовостям и читать бегущую строку: «Светозар отзовитесь! Позвоните на телевидение Дарье Бойко…».

А градусник? – Он так и не понадобился…