Александр БАЛТИН. ПЛАМЯ ИСКУССТВА И ВЕРЫ. К 95-летию Ильи Глазунова

 

Александр БАЛТИН

ПЛАМЯ ИСКУССТВА И ВЕРЫ

К 95-летию Ильи Глазунова

 

Гигантские холсты его, собиравшие русскую историю в лицах, вызывали нарекания, осуждение, неприятие: а он писал свою Русь, столь ощущаемую сердцем, растворённую в крови, писал истово и ярко, болея ею, любя её бесконечно…

Хотя ранние работы Ильи Глазунова, пусть и исполненные в излюбленной манере реализма, не свободны от влияния импрессионизма и даже – своеобразного заострения экспрессионизма.

«Вечная Россия» расцветает лицами-ликами, и, осиянная распятием, русским Христосом, слоится в золотисто-красных тонах: основных, как будто для монументального полотна.

Золотой – цвет неба: мистического неба, что и определяет бытование всякого людского космоса.

Красный – цвет крови, лившейся всегда на Руси, может быть – избыточно лившейся…

Рвущийся и мятущийся Лев Толстой на переднем плане, с поднятой рукой, а рядом – ратоборствовавший его Иоанн Кронштадтский, словно примирились, став персонажами холста.

Святые первостатейны, Достоевский между них – кроток лик, как ясен и просветлён Пушкин: страсти унялись, небесное открыто, и Гоголь словно разрешил все свои противоречия, став участником всеобщей мистерии Руси.

Космос лиц, среди которых те, кто определяли и культурную жизнь страны, и её материальное бытование; в бледно-снежном мороке мчится тройка, и наполняющие её вожди едва ли близки художнику.

В цветах зарева поднимается острый медный всадник, а белые кристаллы соборов словно теснят технологичность современности, проколотую иглой останкинской телебашни.

…Глазунов пережил Ленинградскую блокаду; многие его родственники погибли, сам в двенадцатилетнем возрасте был вывезен по «Дороге жизни».

Под Новгородом жил в деревне, после снятия блокады в Ленинграде учился в средней художественной школе, затем в институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Ильи Репина.

…Которого, очевидно, любил, у которого учился портретному мастерству.

На портретах, исполненных Глазуновым, совершенно особенно живут глаза: озёра человеческого смысла.

Словно кожей, сердцем чувствовал, насколько глаза есть зеркало души, сколь не пустое это, истёртое утверждение, но – истина, и, истину эту воплощая, творил глаза-души.

С первой выставки познал успех.

Сергей Михалков опекал, ему художник обязан многим.

Была – «Мистерия XX века» – в облаке прозрачном сходящий Христос, и Ника-богиня, мерцающая синевато, напротив.

Дирижёры жизни и символы, определяющие век, вспыхивали своеобразными факелами смысла; «Рабочий и Колхозница» соседствовали со статуей свободы, а Мао будто противостоял яро выступающему Ленину.

Противоречия сближались: или – наползали друг на друга, как льдины в ледоход, чтобы река текла дальше – бесконечная ли?

Глазунов чувствовал тайну иконы сердцем души, собрал значительную коллекцию, тщательно занимаясь реставрацией, знал, какого труда стоит раскрыть даже небольшой участок святого изображения, закрытый другими веками.

Иконы проступали в первозданной чистоте, излучая светоносную силу. И используя иконописные мотивы в живописи своей Глазунов добивался значительного эффекта.

Раскрывался мир иллюстраций к русской классике.

Достоевский глядел тяжело, не ведая умиротворения, вечный бунтарь – в страстной своей устремлённости переделать мир.

Осветлить.

Чтобы, став прозрачным, как слезинка ребёнка, больше не лил слезинок этих.

Женские лица…

И Грушенька – не столько страсть, сколько печаль, утомление от страсти, в озёрах нежных глаз своих стремящаяся выкупать иных страдальцев.

Нежен, почти прозрачен Мечтатель.

Резок, экспрессионизм проступает, Раскольников.

…Пейзаж Петербурга (тень Мстислава Добужинского мелькнёт) раскрывается униженностью оскорблённых…

Сосульки остры – любая метит в человеческую цель.

Фигуры безлики, а громоздящиеся дома грозят начинкой скорби и нищеты.

Пушкин в изображениях Глазунова – не стандартный, словно погружённый в себя, задумчивый; и снежная музыка Блока разойдётся тонкими ощущениями.

Маска мелькнёт – какие мистические образы томили душу поэта?

Страшно и красиво повествовал об этом Даниил Андреев.

Религиозность прорастала в нежном образе Алёши Карамазова, в некоторых женских образах, словно пропитанных субстанцией небесности…

«Яма» Куприна – исполненная миром Глазунова – раскрывалась саркастически, и – страданием: нависало блинное лицо хозяйки публичного дома, а проститутки, даже красивые, измаянные собой и долей, вызывали сострадание, когда не скорбь.

Туго и плотно были даны ряды иллюстраций к романам Мельникова-Печерского: плотные, земные и мясные, густые до предела тексты требовали таких же уплотнённых иллюстраций.

И они возникали, показывая возможности Глазунова с разных сторон.

…Он мог изобразить «Раковину» – словно растворённую тайной в космическое пространство, жемчужно-звучащую музыкой всеединства людского; мог показать Джордано Бруно – длинноодеянного, в рясе, взирающего в небеса, с которыми так связан был жизнью своей и учением, отвагой и убеждённостью в одушевлённости космоса.

Выступая театральным художником, Глазунов оформлял постановки опер «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Николая Римского-Корсакова, «Князя Игоря» Александра Бородина, «Пиковую даму» Петра Чайковского…

Снова распускались миры его особого чувствования русского, национального, часто глубинного, сердечно потаённого – как надежда на вечный Китеж, всё никак не всплывающий из-под метафизических вод.

Глазунов участвовал в реконструкции зданий Московского Кремля…

Создавая пейзажи, словно показывал живую душу природы, чьи вибрации шли прямо к зрительским сердцам.

Выступал за сохранение старой Москвы, не принимая плана генеральной реконструкции, с единомышленниками создал альбом, показывающий потери великого города…

Его критиковали.

На него нападали, обвиняя в киче, в конъюнктуре, во многом…

А он – горел, горел всю жизнь пламенем искусства и веры, и, думается, плоды сего горения останутся надолго.