Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ГОЛОС КРОВИ. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ГОЛОС КРОВИ

Повесть

 

Пролог

Второй день Иван Макарыч, потомственный речной промысловик, «подвисал» в брусяном и босяцком «Приюте рыбака» на берегу реки Окроми, словно прирос к дощатой лавке у барной стойки. Распялил сырой ватник на «вешало»¹ у пылкого, выложенного речной булыгой, очага, и восседал в тельняшке, гордо и поддамши.

Трещали, раскалываясь в уютной пляске огня, ольховые поленья. За окном, маленьким и мутным, стилизованным под «бычий пузырь», зарядил внезапный, не по сезону затянувшийся дождь, а в гранёном стакане Макарыча плескалось что-то янтарное и успокаивающее. Домой ему не хотелось «от слова совсем». Жена Анжелка его там пилила, дети донимали, внуки шумели, свиньи с утра до вечера до́ху не давали.

– Оне у мя двуногие и четвероногие, – раскладчато, основательно объяснял «за свиней» Иван Макарыч. – Которые четвероногие – те ещё ничё, только жрать всё время ревут… А так-то жить дают! А которые двуногие – те совсем, Светлана Еремеевна, сумерть люта́…

К откровенности с хозяйкой Макарыч пришёл не сразу. Сперва в «Приюте» голос его был тихим, неуверенным, но с каждой стопкой, с каждым поддакиванием барменши набирал левитанову силу.

– Вчерась, значится, выплыл на зорьке, туман – хоть ножом режь. Слышишь, хоть ножом! А сети-то старые, рваные, как моя дырь-душа! Латал их, латал, да толку-то… И рыба-то, прости Господи, мельчает год от года. Где тот лещ килограммовый? Где тот окунь – с локоть?

И Макарыч с чувством вымахнул неприличный жест, покачивая кулаком с-под локтя. Но никто в павильоне не обиделся, понимая, что это он не со зла, не от озорства, а со всей душой…

– Да и мальки-то были, как с икринки вылупятся, – подкалывала озорная хозяйка «Приюта», показывая ответным жестом средний палец. – Вот, не меньше!

– И малёк обмельчал! – согласился Макарыч, не вдаваясь в подначку. – Одна плотва да пескари, стыдно даже на базар нести! Опять же, трактор…

Иван икнул, замешкал, завис, и никто не узнал, что у него с трактором. Все, однако, поняли, что хорошего мало.

Потом Иван Макарович стал рассказывать, хоть никто и не спрашивал, но так оживлённо, как будто все наперебой у него интересуются, что он вот, лично, перед рыбалкой никогда не брился, примета у него такая, «чего и вам желаю».

– Да ты и после-то не бреешься! – хохочут компаньоны. – Ёж колюч!

– И жену ругать нельзя, а то рыба не будет клевать, обидится и уйдет на глубину…

– Кто? Жена или рыба?

А ещё (кто бы сомневался!) он верит в фазы луны. На полнолуние у него всегда лучше клюет.

– И еще, если утром туман, – горячился Иван Макарович, – значит, клев будет хороший, рыба не видит, а ты её ловишь!

А потом сам же себя, никаких возражений извне не дождамши, опровергал:

– Но погода – это дело второе. Главное – чтоб душа была спокойна, чтобы с рекой договориться. Если с плохим настроением на рыбалку пойдешь, ничего не поймаешь, проверено. А еще вот заметил, если ворона над головой прокричит – к неудаче, лучше домой вернуться…

– А дома что?! – травили ёрники Макарычу душу.

– А дома-то… – благообразное выражение отекало с его лица, как воск с тающей свечи. – Дома нет дома! Вот за землю плати, Лана Еремеевна, за дом плати, за воздух плати! А с чего платить-то? С этих трех плотвиц и горстки пескарей? Браконьеры сети ставят – километрами! Все живое выгребают! Расстреливать таких надо! Хоть сам иди и стреляй…

– Да посадят же… – охает рыбак слева.

– Его не посадят! – вредничает рыбак справа. – Он стреляет-то сигареты, чтобы на курево не расходоваться…

– От, Василь, хорошо, что напомнил – дай прикурить!

– Дружба дружбой, а табачок врозь! – отстраняется фольклорной присказкой от попрошайки Василь.

– Да какой ты мне друг?!

– А, ну тогда на, – и Василь протянул початую пачку «Оптима». – Уломал, красноречивый…

Так, слово за слово, Макарыч и «подвис», утратив счёт времени: в «Приюте рыбака» – хорошо. Тишина. Говорливая – а тишина. Скажете, так не бывает? Нет, бывает: когда тишина души… Тут рыбу на общий котёл сдаёшь – нальют! Лана Царапина улыбается, рыболовы байки травят…

– На перекатах лучше спиннинг с быстрым строем, чтобы чувствительность хорошая была, – бубнит сбоку о своём односельчанин Ивана Макаровича Серега «Баламут». – И воблеры нужны с активной игрой, чтобы течение их не сношало. И заброс надо делать правильно…

Он встаёт с лавки, принимает нужную, как ему кажется, позу, и очень по-детски, «искренне до искр», показывает, как надо делать правильный заброс:

– Вот! Вот! Чтоб воблер шел по течению, как маленькая рыбка. Тогда и судак не устоит.

– Чего ему стоять – он плавает!

– Я в виду имел его моральную стойкость… – не растерялся Баламут.

– Клев зависит от атмосферного давления, – поучал Серёгу бывалый дед Матвей, которого тот чуть не зашиб своей наставнической размашистой жестикуляцией, – и от температуры воды, а не от твоих, бать их за ýду, перед-рассудков.

Лана, внимательно слушавшая эту словесную музы́ку, вклинилась улыбчиво:

– А я вам, мужики, вот что скажу! Самое главное – сало с чесноком! От комаров помогает, да и энергию дает, чтобы рыбу тягать. И хлеба побольше, чтобы уху зажевать!

– Уху лучше запивать, чем зажёвывать! – протестует кто-то с краю барной стойки. И провоцирует тем обсуждение «чисто-рыбацких» настоек.

В итоге рыбачьё дарит свои симпатии «Настойке графа Орлова», скорее всего, за громкое помпезное имя. В деревнях на титулы падки, ибо фальшью титулов неискушёны… Бурно обсуждается, какой перец там надо «замачивать»:

 – Ни в коем случае не красный, а душистый, горошинами! – умоляет Василь таким тоном, словно кто-то надумал подменой перца совершить страшное, душераздирающее святотатство.

– Не, красный никак нельзя! – встречает его крик души полное одобрение народных масс – Только чёрный… И горошинами. А то, быват, дураки туда прах этот засыпают… тёртый…

– Не, тёртый – не душистый! В ём дух утрачен! Горошком только!

Установив это, далее «трут», сколько ложек мёда надо класть. У графа, правда, мёда там не было, но в здешнем крае всё на меду. Он стоит на залежах мёда, как и нефти, и обоих их усердно качает. Нефть на экспорт продаёт, мёд сам трескает.

– Слышал, там нужен лавровый лист?

– Зачем он вообще нужен – его никто не ест…

Наиболее бурно идёт обсуждение главного ингредиента в графском пойле: какой именно нужен чеснок.

– «Орлов» напрямки зависит от чеснока, – подводит итоги Лана на правах общеизбранного «спикера» в этом «парламенте». – Абы какой не подойдет… Лучше всего сорта «Зубрёнок» или «Цезарь», проверенные ребята! Я, кстати, для вас, мужики, «Орловку» настаивала, но она пока не дошла…

– Докуда?

– До кондиции.

«Наставница ты опытная, Лана Еремеевна, доведёшь!» – одобрительно думал Иван Макарович, соглашаясь, что Цезарь – хороший сорт чеснока, и мечтая, чтобы «Орловка» скорее дошла «досюдова».

Дальше размышлял в мужицком тщеславьи, не без апломба: «Лана супротив моей Анжелки, может, и тоща… Однако ж тоже ж… Формы, пропорции, поправиться бы ей чуток, жирку нагулять – не отлипал бы!».

И выдал зачин эпический, как в народных былинах:

– Много я рыбы поймал за свою жизнь, наверное, целую реку. Но больше всего запомнился один случай. Поймал я как-то карпа килограмм на десять…

– Иди на буй, Иван! – загомонили окружающие. – Не бывает карпов в десять кило!

– А как не бывает, если я взял?!

– Ты если врёшь про десять кило, то ври про налима или щуку, или сома! Карп – он завсегда с ладошку! – рубил правдоискатель-обличитель.

– Да и прудовой он, дикие карпы – они «сазаны» называются… – встрял ещё один такой же обидный знаток.

– А я вам говорю, карп! – не сдавался Иван Макарыч. – Вытаскивал его полчаса, руки устали, спина заболела, думал, все, сдамся. Но зато какой трофей! До сих пор в глазах, какой он был красивый, золотой…

– Так золотой карп как раз и есть сазан!

– Ну, у тебя, может, и сазан… А у меня карп! Приходите ко мне, я вам чучело покажу. Я чучело сделал. Над верстаком в гараже повесил! Тот карп всегда со мной…

– Сазан! – упрямилось общество.

– Ну пусть будет сазан. – смирился Иван Макарыч. Тепло ему было с выпивки, настоенной калгановым корнем, тепло и с разговору, и не хотелось собачиться по пустякам. Благодать, одним словом.

Благодать эта, однако, подошла к концу с появлением в дверях Анжелки. Фигура крепко сбитая, как сосновый сруб, но всё ж изящная контурами, облаченная в цветастый платок и резиновые сапоги, но даже и в них заслуживающая придыха «хороша!» – она властно вошла, словно вихрь дверь распахнул. И Макарыч, голуба душа, съёжился. Он только с рыбами храбрый, рыбы немы. А с женой…

– Ага, вот ты где, сокол мой ясный! – прогромыхала Анжелка, обводя недобро взглядом помещение. – Я его по всем омутам, кобеля блудного, пешней щупаю… А он ишь ты чё, к стакану прилип…

Задержалась Анжелика взглядом и на Лане, оценивающе прищурилась. Хотелось поругаться, но страшно. Воспетое философом Ильиным «Чувство Ранга» жмёт. Эта Лана, видать, богата, а с богатой браниться – что против ветра мочиться… Оттого Анжелика начала гибридную войну: вроде бы со всем уважением, а под ним оскорбление, как кастет под бархатной перчаткой:

– Здравствуйте-будьте, хозяйка дорогая! Ишь, как мой-то у тебя в павильоне увис! Смотрю, тут в полном сборе «рыбаки на букву М», аж Серёгу принесло течением! Чтой-то вы, извиняюся спросить, Лана Еремеевна, такое жарите, чего я не умею?! Или вы ещё чего умеете, чего я не умею?!

Так говорила сельская донна с вызовом, и в голосе её, как лещи в ведре, плескались обида, ревность, приправленные деревенской прямотой.

– Ты уж расскажи, подруга, добра будь! Поделись опытом!

И уставилась в упор своим нестерпимым, васильково-синим взором деревенской красотки…

– Вот тебе, Анжела, скотч и скотч! – малопонятно сказала Лана. И, чтобы стало яснее, выставила на барную стойку бутылку Scotch Whiskey и рулон липкой ленты.

– А липучку зачем?! – оторопела Анжелка.

– Чать про пузырь-то вопроса нет, наш человек! – гусаком загоготал Серёга «Баламут».

– Тебя не спросила! – огрызнулась мужняя жена.

– Рот себе заклей, – невозмутимо советовала Лана Царапина, будто аптекарша. – И наливай молча. И слушай. Запомни, это важно, и ничего не перепутай: слушай и кивай. С интервалом примерно в 30 секунд, кивай и поддакивай. Он будет говорить – два, три, может быть четыре часа, а ты слушай и кивай. Вы же никогда мужиков не слушаете, всё только о себе да о себе… А у мужиков жизнь тяжёлая…

– Можно подумать, у меня лёгкая! – возмутилась матрёшка.

– Вот видишь, ты опять начала! Про себя! Для этого и нужна липкая лента. Потом и твою жизнь обсудите, но сперва дай ты ему хоть раз выговориться без регламента!

…Пришла с Окроми клочковатым туманом ещё одна ночь. Разошёлся народ – кто домой, кто по гостевым номерам.

Лана, улыбаясь, проводила ласково:

– Вот и славно! Приходите еще, всегда рада! А уха завтра будет – пальчики оближешь! По моему фирменному рецепту!

«Приют рыбака» постепенно затих, засыпая под тихие и ласковые молитвы летнего крапчатого дождя. Лана, прибравшись в пивной зале после гостей, вышла на крыльцо, вдохнула полной грудью свежий влажный воздух и, спустившись к реке, отвязала небольшую узконосую дюралевую лодку.

Нельзя дважды войти в одну реку, это и реки Окроми касается. Окромь или Окромя – никто точно не знает. Даже краеведы. Река полноводная, с виду тихая и покорная, но всегда «себе на уме», мутно-омутовая, в зимы льдом шаткая, в лета родниками студёная, по-кошачьи играла лунными бликами, как молочными струями, сквозь ватные лохмотья тумана. В низах её – заповедные гнездовья жереха. Истоки её – три ключа посреди пронизанных сердитыми крупными пчёлами, как трассерами, медовых лугов-мурогов, славящихся (и благоухающих) лучшим медосбором в мире…

Лана оттолкнулась от берега, зелено-брадатого затейливой каймой высоких густых деревьев, подступающих вплотную к самому плесу, даже отчасти забегающих в него, и, плавно скользя, направила лодку к середине реки. Токи вод, упругие и шелковисто-скользкие, отзывались странным прохладным до мурашек гулом где-то в глубине души. Остановив лодку посреди реки, прямо там, где течение казалось самым сильным, Лана закрыла глаза, вдыхая пряный, сенной, соломенный аромат росистой травы и мокрых берегов.

Потом снова пушисто распахнула глаза в мир, плывущий мимо берегами, огляделась вокруг, и её вдруг охватило чувство невероятной, всепоглощающей радости. Река, туман, просыпанные ночью звезды – все это было её, принадлежало ей безраздельно. Как и она безраздельно принадлежала всему этому…

 

1.

Глубоко-глубоко в прошлом веке, едва ли не в самой середине оного, кое-как «служил науке», кося глазом по сторонам, мечтая сбежать с кафедры агрономии в Сельхозинституте, баламут и балагур Геннадий Вильевич Варжин. И всегда ему, человеку широкому и компанейскому, склонному командовать, было тесно в строгих советских рамках: «шабашил» (как тогда это называли) он неистово! То коровники колхозам строил, то колодцы копал в составе бригады, то в тайгу ездил, ходил там с важным видом и топориком в руке, кедровые орешки добывал. Была пора – лекарственные травы для Потребкооперации заготавливал. Деньги по молодости любил сильно, но авантюры и приключения – ещё сильнее!

Его жена, Мария Степановна, работала учительницей младших классов в школе и была полной противоположностью мужа: спокойная, рассудительная, домовитая и практичная. Противоположности притягиваются: баламут и фарфоровая пастушка оказались на удивление гармоничной, складной парой и воспитывали двоих детей. Склонный выпендриваться где надо и где не надо, Геннадий Вильевич вычурно назвал сына Ясоном, а дочь Ариадной…

В 1987 году, когда ураган перемен налетел на страну, и замутилось кооперативное движение, Геннадий Вильевич почувствовал зов. Оптимисты говорили, что это был зов свободы и предприимчивости. Пессимисты, особенно те, что давно знали «Генку-чёрта», сетовали что это зуд в его заднице, неустанной искательницы приключений на оба полушария...

Варжин-старший «нашёл себя»: окончательно бросил кафедру, на которой и без того не слишком усердствовал (и был за то не раз взыскан морально и депремированием). К возмущению коллег и родных открыл питомник экзотических тыкв на разъезде «Кривом», возле деревушки Кривово, где перекрёсток трасс под городом-мегаполисом, уральским миллионником Кувой. И дело пошло! Разъезд «Кривой» стал местом паломничества садоводов со всей округи…

С согласия и при поддержке райкома КПСС (впрочем, уже умиравшего) Геннадий Вильевич застеклил, что называется, «на все деньги» (и в прямом, и в переносном смысле) парники, теплицы и в первый же сезон вывел невероятное количество сортов тыкв: от грушевидных и змеевидных до гигантских, пальчатых, напоминающих инопланетные корабли. Расплодившиеся в 80-х безмерно, садоводы-дачники приезжали, как в музей, восхищаясь коллекцией. И, конечно, покупали семена, для чего вся эта кооперативная (тогда) «разлюли-малина» и была задумана! Знал Геннадий Вильевич секрет perpetuum mobile – семена быстро вырождались.

А как иначе? Пчёлки же летают, пыльцу разносят! В первый год у вас тыква – бородавчатый, немыслимый на Урале «черный сапфир», а на второй из её семян уже гибрид с привычными оранжевыми колхозными толстяками! И кончился «чёрный сапфир», стал полосатым, пегим, и вот уже на второй-третий год те же самые садоводы снова возвращаются, чтобы купить «чистую породу». Ведь хочется же поражать гостей на даче витиеватыми формами тыкв, чтобы все приезжие охали! Бизнес пошел в гору, и семья Варжиных смогла построить большой и весёлый гостеприимный новый дом, там же на Кривом!

В 90-е, как и положено, у Питомника Варжиных в Кривово появилась бандитская «крыша». Местный уголовный авторитет Ярёма...

Хотя старик Варжин всегда был человеком сложным, скандальным и острым на язык, а к тому же и сильно пьющим, хотя его ворчание и ругань стали притчей во языцех среди немногочисленных рабочих Питомника – даже и этот сквернослов и склочник не смог бы сказать про Ярёму ничего плохого.

Ярёма сам про себя врал, что кличка его – от умения вскрывать жертвам ярёмные вены. Не напугаешь – не поцарствуешь, всяк знает! Но никто и никогда не вспомнит, чтобы он вскрывал какие-то вены. И скорее всего, кличка его блатная – простое производное от имени «Еремей». По паспорту (или справке об освобождении, заменявшей паспорт) он был Еремей Данилович Царапин. Таким родился, таким был – и неплохим, по большому счёту, был!

Зачем попусту хулить?! Умеренным оказался человеком Ярёма, основательным. Тем, кто его близко знавал – первым делом вспоминался его спокойный, выдержанный, даже мудрый взгляд. Одевался, помнится, всегда просто: спортивный костюм, кроссовки. Никаких золотых цепей и малиновых пиджаков не носил. «Скорее бухгалтер, чем бандит» – говорили про Ярёму.

Когда сошлись, Ярёма, строго, но не виляя и не понтуясь, изложил условия. «Крыша» подразумевала ежемесячный процент от прибыли. Варжин, поворчав для приличия, согласился. Да и что ему ещё прикажете делать? Выбор у него, что ли, имелся?! Милиция в те годы была скорее декоративным элементом. Обслуживала того же Ярёму…

Но как бы трудно сначала ни пришлось, отдадим должное: Ярёма слово держал! И случай не замедлил это подтвердить. Когда хулиганы, обильные в 90-е, как поганые грибы после поганого дождя, однажды «навестили» Питомник и разнесли половину теплиц, больше они уже не появлялись. Ярёма лично приехал, осмотрел ущерб, и уже через день Варжин получил конверт с деньгами на новые стекла.

В эдаком «гармоничном развитии» прошло несколько лет. Росли дети. Росли доходы. Питомник рос. Варжин, всё так же скандальничая, балагуря и сквалыжничая, периодически уходя в запои, расширял площади, нанимал людей. «Дело всей жизни» неровно, но ковыляло в гору. Иногда и вприпрыжку…

Странные отношения у фермера с «крышей» продолжались, изумляя окружающих всё больше и больше. Варжин звал Ярёму по кличке и на «ты». Тот же величал Варжина по имени-отчеству, и на «вы», словно начальника…

Однажды и вовсе неправдоподобно вышло: Ярёма приехал не за деньгами.

– Геннадий Вильевич, – сказал он чуть смущённо и даже не присев, переминаясь на ногах, в которых вопреки поговорке нынче была правда. – Хочу предложить партнерство. Есть деньги. Хочу вложиться в развитие. Новые теплицы, современное оборудование. Что скажешь?

Варжин опешил. Он чего угодно от зверюги ждал, только не этого.

– А тебе зачем? – тревожно нахмурился он кустистой, выгоревшей на солнце бровью агронома, подозревая подвох.

– Выгодно, Геннадий. Выгодно и мне, и тебе. Ты знаешь дело, а у меня есть возможности. Вместе горы свернем!

Так и ударили по рукам: стали партнерами. Ярёма вложил немалые по тем временам «бабки» в Питомник. Громоздили новые теплицы, закупили совсем уж экзотические сорта тыкв и кабачков, установили автоматическую систему полива.

Варжин, хоть и ворчал по привычке, но расцвел краше собственной рассады. Будущее представало в радужных тонах. За семенами в питомник ездили уже из других областей, даже из столицы; солидные научные журналы зазывали писать статьи и публиковали глянцевые фотографии Варжина с его «питомицами» тыквами, такими замысловатыми, что в само существование их невозможно поверить, пока не увидишь собственными глазами.

Питомник процветал. Варжин, больше не стесняясь, называл Ярёму партнером. Они часто сидели вместе в маленькой конторке, пили чай из старых алюминиевых кружек с гордой надписью «Агропром» и обсуждали планы на будущее. Такая вот идиллия!

А сын Геннадия Вильевича Ясон чуть было всё не загадил!

 

***

Дело в том, что у Ярёмы была дочь-красавица, Светлана, она же Лана, она же Света, и она же, коли находила на отца особая нежность, – Лань. Берёг её любящий суровый батя пуще глаза, как драгоценную фарфоровую вазу самой древней из китайских династий… Была у них дома такая драгоценная ваза. И ситуация в их доме тоже такая возникла…

Ну, то есть, прямо сказать – не сразу возникла, а только ближе ко второму сроку вечно пьяного «презика-реформатора». По понятным причинам в конце «перестройки» и первые годы приватизации Ярёму лихорадило в режиме турбулентности, как самолёт в воздушной яме; но только в его случае – яме с говном. Правила менялись ежедневно, а выживание висело на ниточке капризной удачи. Ярёма кочевал, как калмыки по степи, между следственными изоляторами, засадами, стрелками-разборками и кратковременными периодами весьма относительной гулеванской «свободы».

В те времена ему было не до дочери Светы-Ланы-Светланы. Он угряз по уши в борьбе за власть, за деньги, просто за далеко не очевидное (запросто могли грохнуть, многих тогда и грохнули!) место под солнцем.

В этот момент всеобщей шаткой неопределённости предоставленная сама себе девочка-подросток и сдружилась с Ясоном Варжиным, да так, что водой не разольёшь! Сестра Ариадна, Арька, в просторечии Варька, сразу сказала с ревнивой и едкой бабской простотой:

– Не водись с этой лярвой, Яся, не будет тебе добра от бандитской дочки! Её и на свете быть не должно, по воровскому закону им детей не положено. Но Ярёма, вишь ты чё, из «новых»…

– Может, и у нас что по-новому выйдет? – мечтательно предположил «крестьянский сын».

Но это он с сестрой так смело рассуждал, а при Светлане и слова сказать боялся, только смотрел на неё восторженно-придурковато, поедал глазами, как хороший подхалим начальство. Да и она – нельзя сказать, чтобы была с ним сурова…

Как городская девчонка, она больше привыкла к икорной коре асфальта и бензиновому, напоминающему запахом кислые щи, привкусу автомагистралей. А причуды природы были ей маловедомы…

Но однажды глаза юной и впечатлительной Ланы, благодаря Ясону, широко распахнулись на поразившие её тогда вегетативные чудеса в решете, а губы приоткрылись в немом восторге. Питомник! Перед ней в особо поставленном рекламном мягком свете, поскольку всё ведь это готовилось на продажу, в мерцании, проникающем сквозь прозрачные стены, сияла восковая тыква.

Лань никогда раньше не видела ничего подобного. Привычные оранжевые шары лежали в соседней теплице, а здесь драгоценным камнем покоилась, как говорят ботаники, «ложная ягода», словно бы крытая слоем матового воска! Форма продолговатого овала была идеальной, округлой, словно выточена искусным скульптором. Или как у камушка в полосе морского прибоя! От тыквины, если наклониться, исходил нежный, едва уловимый «амбре».

Ясон, как и положено «хорошему мальчику», сыну хозяина Питомника, наблюдал за реакцией своей подружки в джинсовых шортах, чьи колени и репутацию пятнала зелёнка на ссадинах, со смущённой, чуть виноватой (почему-то) улыбкой. Он привык к интересу посетителей этого «музея огородничества», но в глазах Светы читалось что-то большее – искреннее восхищение, почти благоговение.

– О Боже!.. – прошептала Света восторженно. – Что это? Это вообще – настоящее?

Ясон ворковал, как бы невзначай подходя поближе:

– Абсолютно. Восковая тыква. Еще её называют зимней дыней.

Увлеченный и взволнованный, он ненадолго забыл о том, что перед ним стоит очаровательная девушка, нырнул в любимую тему семейства Варжиных. И частил, торопился высказаться, горячо, с блеском в глазах:

– Знаешь, в русских огородах обычно можно встретить три вида тыквы: твердокорую, крупноплодную и мускатную. Но есть один вид, который у нас пока большущая редкость! Вот эта!

– А это вообще тыква?! – засомневалась Лана, источавшая свет.

– Относительно да, – темнил Ясон. – Это бенинказа!

– Какая ещё коза?!

– Коза из Бенина! Шучу! Бенинказа – так растение называется. Ну, типа там, огурец, помидор, тыква, бенинказа… Мякоть у неё сладкая, но непривычно-белая. А что наиболее удивительно, так это срок хранения. В самой обычной квартире, в самых обычных условиях эта вот бенинказа может пролежать 2-3 года, и хоть бы хны, на вкус останется свежачком!

Лань завороженно слушала. Она не знала, что или кто ей нравится больше: чудо-плод или его хранитель с загадочной улыбкой на тонких аристократичных губах…

– Ничего себе… – говорила Лана, только чтобы что-то говорить, – 2-3 года? Как консервы!

Не то, чтобы её это сильно волновало, но лучший способ нравиться кому-то – спрашивать то, что ему интересно. Ясон попал в девичьи силки, кивал, еще больше распаляясь:

– Представляешь? Откуда она родом – доподлинно неизвестно! Читал, что из Юго-Восточной Азии… Но в диком виде не найдена!

Света осторожно прикоснулась к тыкве. Ложно-ягода казалась искусственной и очень хрупкой. Больше всего напоминала яйцо гигантской птицы…

– И она действительно может у нас расти?

Ясон подтвердил с тупеньким энтузиазмом:

– Еще как! Лиана длиной 3-4 метра! Листочки у нее похожи на листья других тыкв, но помельче. Цветки очень красивые, оранжевые, душистые! По мере созревания тыква покрывается белым восковым налетом: он хранит от порчи. Чем старше плод, тем больше на нем слой воска. Раньше аборигены соскабливали этот воск и делали из него свечи!

Света завороженно качала головой:

– Свечи из тыквы… Это сказка!

– А еще у бенинказы съедобны: молодые листья и бутоны – их добавляют в свежие салаты!

– Зимняя тыква… Она как будто из другого мира. Такая гладкая, такая… идеальная. Как будто её не вырастили, а создали в лаборатории…

– Кто её знает? – пожал плечами Ясон, напустив на себя флёр таинственности. – Может, и создали! Говорю же, дикий её прототип так и не найден…

Они вместе вышли из теплицы, оставив позади восковую тыкву, матово мерцающую в полумраке.

 

***

…В школе её юности, в советских городах 80-х годов прошлого века, правила бал романтика «перестройки», что при условии застарелого и разветвлённого атеизма почти неизбежно смыкалось с эзотерикой и оккультизмом. Впрочем, советские люди из её детства не считали себя романтиками – они искренне полагали себя трезвыми реалистами, познавшими жизнь и искушёнными в политике.

«Именно как трезвые реалисты, – думали они, – мы смотрим телесеансы Кашпировского, заряжаем перед экранами банки с водой, кремы и мази пассами Чумака, боремся с мёртвым Сталиным, разрушаем вертикали, растлеваем горизонтали и возрождаем забытые имена, утраченные традиции!».

На фоне бесовщины тогдашнего телевидения и журналов типа «Огонька» затея влюблённого в свой предмет школьного историка казалась, да, в общем-то, и была, невинной! Учитель Посконьев давно уже баловался славянской реконструкцией, к радости директора школы, РОНО и родителей.

– Как хорошо, что дети не клей по подвалам нюхают, а изучают наследие предков! – говорили не раз и не два в родительском комитете. Разве что кувинские бабушки, последнее в СССР сословие прихожан, подавали робкий голос против «реконструкций». Но бабушек никто не слушал, да они и сами довольно смутно понимали свои претензии. Где-то подспудно, инстинктивно их беспокоил ввод внуков и особенно внучек в игрища с древними «богами», но чего в этом страшного, даже и бабушки толком сформулировать уже не умели…

Дети любили молодого и импозантного, в чесучовом пиджачке, в рубахе-вышиванке Посконьева с интеллигентскими очками на горбинке носа, столь легковесными оправой, что напоминали дореволюционное пенсне. Любили его с той же силой, с какой он сам любил славянскую старину, предания Бояна, «а не лепо ли бяше», коловраты кувинской вышивки, Перуна, хеттского Пирву. Ничего плохого Посконьев детям не желал, педофилом – упаси Бог – не был, а та любовь, которая сближала его с лучшими ученицами – была чисто платонической.

В школе с превеликим восторгом, с привлечением родительских комитетов провели полную реконструкцию славянской Масленицы, не только с сожжением страшной куклы-Зимы, но и с обрядовыми песнопениями, притопами и прихлопами, о чём торжествующе писали областные газеты.

Далее Посконьев уже с привлечением инструкторов обкома КПСС (которым в конце 80-х больше заняться было нечем) организовал общекувинские «Зелёные святки», или «Русальную неделю», с хороводами, молодёжным гулянием, мистериями на городском кладбище, уставной языческой поминальной трапезой, высадкой берёз и кумлением².

– Сегодня, – радостно возникал он на экранах кувинских телевизоров, подогреваемый почтением телеведущей, – мы оканчиваем проводы русалок, у древних славян этот праздничный комплекс знаменует окончание весны и начало лета!

– Ах, как прелестно! – восклицала ведущая, искренне вовлекаясь. – Какая старина, какой глубокий колодец эпох!

Играя в эти игры, поощряемый и начальством, и почтеннейшей публикой, Посконьев добрался, наконец, до реконструкции Ночи на Ивана Купала…

– Канун Ивана Купалы – рассказывал Посконьев, уже заслуженный учитель РСФСР, – это весьма загадочный языческий праздник, с которым связано немало обычаев, примет и традиций! Их история уходит далеко в прошлое. Отмечают в этот день летнее солнцестояние! У наших далёких предков он был связан с обрядами очищения и омовения. Считалось, что, искупавшись в этот день в открытой воде, можно избавиться от болезней. Ночь посвящена Купале – богу полевых цветов и плодов. Наши предки верили, что вода, огонь, цветы и травы в эту ночь обладают волшебством, а нечистая сила – водяные, русалки и лешие – выходят на охоту.

– А вы их не боитесь? – деланно, жеманной ломакой, отшатнулась журналистка.

– Нет, мы же современные люди, и понимаем, что это с нашей стороны лишь дань традиции, дань уважения предкам! А предки в эту ночь пели песни, водили хороводы, прыгали через костер. Девушки верили, что сила огня сделает их красивее и привлекательнее. Волшебной в такой день была даже роса, предки умывались ей, чтобы сохранить молодость и силу. Мы будем плести венки из полевых цветов, и я научу детей гаданиям на воде.

– А это как?

– Венок опускаем в реку с зажженными лучинками. Считалось, что та девушка, у которой он уплывет дальше всех, будет самой счастливой. Мы обратимся к силам природы, духам, реконструируя старинные красивые обряды. В народе верили, что на Ивана Купалу открывается дверь между двумя мирами – земным и потусторонним, и различные духи могут услужить людям...

– А из каких трав нужно плести венок?

– Мы будем всё реконструировать по источникам о русском язычестве! Наши венки будут сплетены из определенных трав: барвинок, базилик, герань, папоротник, ветки дуба, березы…

– А цветок папоротника тоже вплетают в венки? – захлебнулась журналисточка от детского восторга.

– Увы – развёл руками Посконьев – это лишь красивая легенда. Папоротник не цветёт. Наверное, его цветок мы бы обязательно вплели в венок, но никто и никогда на свете цветка папоротника ещё не находил!

 

***

Праздновать ночь на Ивана Купалу в миллионном мегаполисе, каким уже тогда была Кува, – смешно и нелепо. Посконьев организовал с помощью двух самых известных туристических клубов города выезд на природу, с ночёвкой в палатках, с кострами и песнями под гитару, словом – ярчайшее воспоминание школьникам на всю жизнь. Место выбрали в деревушке Кривово на излучине коварной и мутной реки Окроми…

…По официальной версии событий Светлана Царапина во время реконструкции ночи на Ивана Купалу всего лишь поранила руку, споткнувшись в кривовском лесу и упав ладошкой на остро выступавший корень. Ну, в походах и не такое бывает!

Одноклассник Ясон Варжев, всюду следовавший за Царапиной, как пёс, как хвостик, – почти сразу же оказал девушке первую медицинскую помощь, доставил в палаточный лагерь, где имелся (правда, выпимши – жизнь сложнее правил) профессиональный врач, обязательный по инструкции школьного туризма.

Этот врач осмотрел рану, заверил с перегаром, что ничего страшного, перебинтовал чистым настоящим бинтом (Ясон бинтовал рукавом, оторванным от своей рубашки).

– Пустяки! Всего лишь царапина!

– Я не «всего лишь»! – обиделась Светка, повсюду тогда с подростковой уголовной угловатостью видевшая обидные подначки.

– Ах да! – хлопнул себя по лбу улыбчивый врач-турист в «олимпийке» и тряпичных кедах. – Царапина у Царапиной не представляет угрозы жизни и здоровью! Устраивает это тебя, гордая леди?

– Вполне! – хмыкнула Светка таким саркастическим тоном, который подчёркивал, что на самом-то деле, не вполне.

– До свадьбы заживёт! – пообещал врач, с умилением глядя на парочку: Царапину и поддерживавшего её под локоток Варжева.

Но лесная рана зажила у Светки куда быстрее, задолго до свадьбы, оставив о себе лишь крошечную пунктирную напоминалку: шрамик, перечеркнувший линии судьбы на ладони…

Вот и всё, что узнала семья и школа: несчастный, но мелкий случай. Никто не умер и не заболел, помощь оказана, на природе всякое бывает! Реконструкция ночи на Ивана Купала была благополучно завершена, газеты снова расписались в похвальбах, инцидент с Царапиной забыт и исчерпан. Да и, в конце концов, она сама виновата: зачем убежала так далеко в лес? Увлекающаяся натура, слишком близко к сердцу приняла реконструкцию Посконьева, поспешила на мерцающий зов цветка папоротника, заманивавший её всё глубже в чащобу…

Ясон, оберегавший подругу, на которую тогда имел серьёзные намерения, поспешил за ней, почти всё видел, но именно что «почти».

Цветок папоротника действительно был. Ботаники потом объяснили (Посконьев целую комиссию собрал, но под конец её работы казался заметно разочарованным), что это не совсем цветок, а…

– Вашей ученице, как её?

– Света Царапина…

– Так вот, Свете Царапиной сильно повезло. В наших лесах, очень редко, но можно найти два реликтовых, редчайших вида папоротника – ужовник и гроздовник. И вообразите, Царапина ваша наткнулась на ужовник! Раз в году, и очень ненадолго, ужовник выбрасывает нечто, похожее на бонбоньерку, эдакий недоразвитый цветок. Это вытянутая часть листа с такими «бутончиками» – спорангиями, которые и открываются в сухую погоду… За последние 100 лет в лесах наших ужовника со спорангиями не находили. По крайней мере, задокументированных находок нет. Он считался вымершим в Кувинской области, а ваша Царапина наткнулась на может быть последний спорангий ужовника! Именно в ночь на Ивана Купалу – потрясающее совпадение! Но есть ли в этом что-то мистическое? Сомнительно… Редкое, уникальное – да, очевидно. Волшебное? Ну, тут уж каждому судить по мере фантазии…

Повезло ли Светлане Царапиной?

Сложный, с философским душком вопрос!

Живя на свете долго-долго, Царапина уже и сама очень смутно помнила, что случилось в ночь на Ивана Купалу в невероятно отдалившемся от неё 1989 году. Разбуженный бубнами Посконьева и энтузиазмом его учеников, отдававшихся реконструкции со всем незамутнённым пылом романтической юности, – с илистого дна бытия поднялся на давно не слышимый зов Рогатый Лес. Это такой лес, который в то же время и мыслящая личность, обладающая, по Лейбницу, монадой самосознания. Но лес. Во всём остальном обычный, древесный, травяной, под звёздным небом. Но с монадой по Лейбницу…

Как хотите, так и понимайте, даже самые мудрые спорят о природе этого явления и к единому ответу прийти не могут…

– Ты нашла в волшебную ночь цветок папоротника! – сказал Рогатый Лес в голове у Светланы. – Ты можешь получить, чего хочешь…

– Я хочу силы и власти! – ответила амбициозная девчонка первое, что пришло ей в голову. И – признаемся честно – она действительно их хотела. Она в свои юные года очень комплексовала, что родилась на «хазе» криминального андеграунда. Тогда это никакого почёта не сулило (респект и уважуха придут только через несколько лет), а вот косых взглядов обеспечивало – мама, не горюй!

Света с пятого класса это поняла. Поняла, что рождена «особенной», но не в каком-то возвышенном, а совсем в обратном смысле. Крик «силы и власти» вырвался у неё не просто так, не случайно первым пришёл в голову: это было давно выношенное, хоть и казавшееся безнадёжным желание, вполне уже окуклившаяся мечта.

– Я даю тебе силу… – посулил Рогатый Лес девчонке с цветком папоротника в руке. – Я даю тебе власть… Но главный закон Вселенной – нельзя брать, не отдавая, получать, не отрекаясь! Я даю тебе силу и власть, но забираю счастье и любовь!

– Э-э! – отшатнулась быстрая разумом, как Невтон, Света. – Мы так не договаривались! Нафига мне сила и власть без счастья и любви?! Твоё дело предложить, моё дело отказаться…

– Поздно, – с некоторым даже сочувствием ответил Рогатый Лес. – Договор уже скреплён, как положено, кровью!

Царапина перевела взгляд с правой руки, сжимавшей цветок папоротника, на левую: в полумраке лунной ночи кровь выглядела чёрной, как нефть…

Напоролась в темноте на что-то острое, на сук (не женского пола), на корень, и не сразу даже заметила. В этот момент, когда она собиралась спорить с Рогатым Лесом, что «так не считается», и подоспел верный паладин Ясон Варжин. А Лес умолк. Он всё сказал – и всё уже подписано. Как полагается. Сделка, пока ещё не совсем понятная юной Светлане, вступила в силу в ту летнюю полночь…

 

***

Света, Лань, шла рядом с Ясоном по жизни, и её сердце наполнялось одними лишь радостью и благодарностью, пока мрак 90-х плотной завесой не окутал их юность…

Мир вокруг затрещал по швам, как тыква в руках силача, рушились привычные устои, а будущее вздымалось комьями после взрыва, дыбилось, клубилось туманным и неопределенным, но юность не выбирает, когда ей расцветать и попытаться стать счастливой: Лану и Ясона тянуло друг к другу с, казалось (тогда), непреодолимой силой.

В этом шатком мире они всё время всюду шатались вместе: обычно по Питомнику и в его округе. Оба боялись признаться в своих чувствах. Боялись разрушить ту хрупкую, как скорлупа бенинказы, невинную дружбу, что их связывала. Взаимно боялись быть отвергнутыми.

Поэтому они притворялись. Притворялись, что они «просто друзья». Подкалывали друг друга, смеялись, состязались в глуповатом подростковом остроумии. Невысказанная любовь, как магма, прорывалась в обход слов самым неожиданным и диким образом!

Однажды Лана и Ясон, «поддавшись хулиганскому порыву», как пишут в полицейских протоколах, похитили из Питомника самую необычную, самую запрещённую, продаваемую отцом Ясона только «из-под полы» и за бешеные деньги, и только проверенным покупателям, тыкву: буйволиную или «тыкву-койота». Эта тыква, овощной аналог японской рыбы – «фугу», не зря считалась в питомнике диковинкой. Её привезли из далекой Мексики, и самое главное – эта тыква была ядовита. Если её неправильно приготовить, можно было серьезно отравиться, а то и вовсе умереть.

Но молодость безрассудна. Адреналин, риск, желание доказать друг другу свою смелость – все это подстегивало их. Лана и Ясон бравировали друг перед другом, демонстрируя липовое подростковое бесстрашие.

Они украли «буйволиного койота» и принесли его изжелта-зеленоватый, напоминающий глобус, правильных форм шар в старый заброшенный сарай, который служил им убежищем. Там, при свете керосиновой лампы, Ясон начал готовить тыкву. Он знал все о её ядовитых свойствах, читал об этом в книгах, расспрашивал знающих людей. И понимал, паскудник, стервец, что в созданной им же идиотской ситуации от его умения зависит их жизнь.

Сарай стоял вокруг них, запущенный, пыльный, полутемный, освещенный лишь мерцающим светом лампы типа «летучая мышь», и казалось, осуждающий. Запах прелой листвы и старого дерева смешивался с едким запахом тыквы. Ясон, склонившись над самодельной жаровней, осторожно переворачивал куски буйволиного койота, обжаривая их в потрескивающих углях. Лана сидела на старом ящике, подперев подбородок острым кулачком, и влюблёнными глазами наблюдала за этими манипуляциями. Было страшно, так страшно, что казалось – вот-вот и обмочится со страху, но Лана спрашивала с нарочитой бодростью:

– Слушай, а если нам вдруг поплохеет? Что делать будем? Кричать «Мама!»?

Ясон, склонившись над угольным жаром, красноликий от пышущего одышливого мерцания, медленно переворачивал куски чудо-тыквы. Его лицо, освещенное отблесками пламени, казалось сосредоточенным и серьезным.

Не отрываясь от готовки, он посетовал:

– Мама вряд ли поможет. Скорее – «Скорую»? Хотя, сомневаюсь, что они приедут за город и за отравившимися тыквой идиотами.

Лана сдавленно засмеялась, но смех звучал натянуто, тревожно.

– Звучит не очень оптимистично. Может, ну её? Выкинем эту дьявольскую тыкву и закажем пиццу?

Ясон нехорошо осклабился, скептически качая головой.

– Пиццу сюда, в Кривово? На загородный разъезд?! Ты, Лана, романтик. Да и отступать поздно. Ты же первая предложила. Неужели испугалась?

Лана вскинула голову, в глазах загорелся вызов.

– Я?! Испугалась?! – Царапина делано расхохоталась, царапая через лицо кривую ухмылку. – Да я голыми руками медведя давлю!

– И где же ты медведей для этого берёшь?!

– На бирже! Там быки и медведи…

– Ну, тогда что тебе какая-то тыква, Лань?!

– Просто забочусь о твоем здоровье, – изображала Царапина легкомыслие. – Кто же без тебя мировую тыкву поливать будет?

Ясон отложил шампуры и серьезно посмотрел на неё.

– Значит, не боишься? Даже если вдруг… ну, ты понимаешь?

Лана отвела взгляд, её щеки, нежные, как лепестки роз, румяно зарозовели.

– Боюсь. Но… боюсь меньше, чем показаться трусихой. К тому же я верю в тебя. Ты же у нас профессор тыквенных наук.

Ясон снова улыбнулся, но в его голосе пузырилась плохо скрытая, выпиравшая тревога.

– Профессор – это громко сказано. Но я сделал все, что мог. Вычитал, высмотрел. Главное, тщательно удалить все семена и вот эту горькую мякоть…

Лана кивнула, но бледное напряжение её лица никуда не делось.

– Ага. А потом будем ждать. Как у костра… – и Лана сделала страшное лицо, хотя как бы эта красотка не гримасничала, стать по-настоящему страшной у неё никогда не получалось. – У костра смерти. У-у-уу!!!

Ясон попытался разрядить обстановку.

– Ну, если что, завещаю тебе все свои тыквы. И эту старую телогрейку. Она, правда, дырявая…

Лана засмеялась сквозь нервное напряжение, но её глаза оставались серьезны. И даже траурны.

– Ой, спасибо! С детства только и мечтала о дырявой телогрейке! Слушай, а может, есть какой-то антидот? Вдруг у тебя где-то припрятан мешок активированного угля?

Ясон задумался, поскреб затылок.

– Уголь есть. Но и он вряд ли поможет. Как и мама. Тут нужен какой-нибудь специальный, антитыквенный… Хотя, может, водка? Слышал, спиртное обезвреживает некоторые яды.

Лана схватилась за голову, её бархатные глаза маячили наигранным ужасом, за которым не очень умело прятался настоящий.

– Вот! Точно! – она делано, вертляво ликовала, как будто телеведущая в развлекательной передаче. – Водка! Но где же мы её возьмем?

Ясон подмигнул, доставая из походной сумки початую бутылку.

– Об этом позаботился профессор тыквенных наук. Припрятал бутылочку для особых случаев.

Лана смотрела на бутылку с надеждой и ужасом одновременно. И сказала тихо-тихо:

– Ну что… За наше здоровье? И за отсутствие колик да судорог?

Ясон поднял бутылку, его лицо сделалось серьезным и решительным.

– За бесстрашных идиотов, готовых рисковать жизнью ради… чего, кстати, ради?

Лана пристально посмотрела ему в глаза, бритвенно полоснув мерцающим в их глубине чувством, и почти проговорилась:

– Ради… друг друга…

И вот уже они чокаются гранёными стаканами и делают по глотку. В сарае повисает тишина, нарушаемая лишь угольным угловатым потрескиванием дровяных головёшек и их учащенным дыханием. Игра началась. И ставки в ней – их собственные жизни.

Лана наблюдала тогда за Ясоном с плохо скрываемым замиранием маленького и глупого девичьего сердечка. Она знала, что он рискует ради неё, и не думала, как рискует сама.

Наконец, тыква «фугу» нацелилась «на изготовку». Они съели её вместе, запивая холодной водой. Вкус был необычным, немного горьковатым, но приятным. Они ждали. Ждали, когда начнутся симптомы отравления. Но ничего не происходило. Они выжили. Потому что тыква была приготовлена правильно. Ясон справился. Он доказал свою смелость и умение.

Но, к сожалению, жизнь оказалась более ядовитой, чем эта тыква. И, в отличие от тыквы, её не удалось приготовить правильно. Судьба сыграла с ними злую шутку, разведя их в разные стороны. Их любовь задохнулась, закупоренная в безвоздушном пространстве, а мечты… Были ли мечты? Были ли они?!

Иногда Лане казалось, что они съели ту тыкву неправильно. Правильно её приготовить – было неправильно. И лучше, может быть, если бы они там умерли вместе… Ведь тогда был пик! Вершина! Покорённый Эверест! В тот момент гармония в их отношениях была изумительная, картинка получалась райская:

…А лев и волк несутся вскачь

И разноцветный гонят мяч…

Но, как всем нам дальше читали в детской книжке:

Промчатся быстро год и два,

И станет волк бояться льва…

Не ровня! По мере того как Ярёма укреплял свои позиции, по мере того как его влияние росло, он стал уделять больше внимания отцовскому долгу. Понимал он его, правда, своеобразно. Не как заботу и поддержку, а как закручивание гаек.

Поэтому он вдруг, как и положено оборотням, оборотился «любящим папашкой» и стал «вести» свою дочь очень строго: откуда что взялось!

Теперь он ежеминутно контролировал каждый её шаг, и лез всем мурлом в её личную жизнь. Он хотел, чтобы она была послушной, управляемой, безопасной. Сначала Лана с непривычки сопротивлялась, но он ломал её характер (он и не таких ломал на рэкетирском поприще), ломал её волю об колено, шаг за шагом, день за днем. И в итоге добился своего. Светлана замкнулась в себе, стала молчаливой, послушной, «загадочной». Она поняла, что дешевле не спорить, перестала возражать, и в итоге, сама того не заметив, перестала мечтать. И дальше поплыла по течению, подчиняясь воле отца.

Со стороны могло показаться, что Ярёма любит свою дочь. Он буквально купал её в роскоши, обеспечивая наивысший уровень жизни. Но его любовь, любовь морального урода, изначально была, даже при всей искренности своей, незримо для самого любящего деформирована, искажена его собственными страхами и комплексами.

Он хотел защитить её, но делал это, уничтожая личность. Он хотел, чтобы она была счастлива, но лишал её выбора. Он хотел, чтобы она была сильной, но ослаблял её дух. И Светлана постепенно угасала, становилась тенью самой себя, теряла связь с собой, с миром, с жизнью…

Единственным проблеском света для неё оставались воспоминания о Питомнике. О цветущих тыквах, о щекотливо-сыром и вязком насыщенном запахе земли, о Ясоне. Но Ярёма старался оградить её и от этих воспоминаний. Ох, не с мужиком в питомнике мечтал породниться гоношливый отец из новой «малиновой» аристократии!

К Варжиным Еремей Царапин относился по-прежнему неплохо, снисходил к ним «в пределах разумного», и потому позволил дочке попрощаться с Ясоном.

– Все ваши глупости, конечно, очень милы! Не думай, доча, что я без сердца… Но дело прежде всего. Делу время, потехе час. Каждому из нас приходится чем-то жертвовать. Радость скоротечна, а жизнь долга. И строить её нужно не на радостях момента, а по уму!

Царапин-старший оформил «церемонию прощания с детством» как праздник или поминки (у него одно от другого мало отличалось). Приехал на «мерседесе» посольского класса, в первый раз.

Ярёма редко ездил на представительских лимузинах. За ним числилось много разного автотранспорта и, в частности, для курируемого Питомника он предпочитал куда более скромные, да и проходные варианты. А тут – видимо, чтобы подчеркнуть… А что подчеркнуть-то?! Он и сам бы себе не ответил…

Старик Геннадий Варжин, как всегда, встретил «крышу» у ворот, скрестив руки на груди. Он и в эпоху домобильных телефонов откуда-то точно угадывал, когда Ярёма заявится. Чувствовал барина каким-то шестым «чувством ранга», мужицким, генетически утрамбованным с крепостного права звериным чутьем землепашца.

Из машины вышла Светлана – «главная инвестиция», как Ярёма теперь любил про неё говорить. Красавица, какой равных не сыщешь, но не сейчас: лицо бледно, как восковая тыква, глаза зарёваны.

– Свадьба скоро, Светлан? – как бы между делом спросил Варжин, стараясь скрыть неловкость, играя холодное любопытство.

Светлана кивнула, не поднимая мокрых ресниц:

– Да. Завтра вылет в Москву.

Варжин покачал головой. Дела Ярёмы он знал, может, даже и получше, чем сам Ярёма об этом полагал. Знал он, за кого Ярёма дочь отдает. За столичного банкира Анастаса Упруга, толстого, лысоватого и с противным прищуром.

И снова, по замкнутому кругу:

– Дело прежде всего. Делу время – потехе час. Quod licet Iovi, non licet bovi³. Деньги к деньгам. Ещё в древнем Риме мудрецы подметили: dantur opes nullis nunc nisi divitibus⁴. Стерпится-слюбится, с лица воды не пить, а касты – они теперь навсегда…

Сколько же людское суемудрие выдумало пословиц, чтобы скрыть от себя собственную несчастливость!

Да и справедливости ради: противным люди прищур того банкира не считали, это Варжины «из чувства личной неприязни» наклепали… Такой, вполне обаятельный, коммерческий был у него прищур финансиста, умный и рождающий доверие инвесторов…

Светлана теперь особенно остро почувствовала, как любит этот Питомник. Никогда прежде ей до такой степени не нравились озонированный запах грунта, теплиц, свежих овощей… Хотя они всегда ей нравились…

Она ведь и раньше часами могла бродить между рядами тыкв, разглядывая их причудливые формы. И слушать Ясона, агронома и сына агронома, который, как никто другой, знал все о каждой тыкве, о каждом ростке…

Но Ясон был… ну кем был, тем и был. Не меньше, но и не больше. Светлана чувствовала, что между ними что-то зарождается. Но дальше невинных взглядов и полуслов-полунамёков они так и не пошли. Оба говорили себе, что их отношения не могут перерасти во что-то большее…

Старик Варжин видел, как Светлана смотрела на Ясона. От умудрённого годами бузотёра такое не скроешь! Подмечал, как краснела она, когда его сын оказывался с нею рядом. Чувствовал и натянутые струны Ясона, его смущенные взгляды, неловкость движений в её присутствии.

Но дело прежде всего. Яйца курицу не учат. Серьёзный человек на эмоции не поведётся. Бабьи слёзы – вода. С глаз долой – из сердца вон. Чего там ещё народ про такие случаи говорит?

Ярёме нужен этот лысоватый банкир в столице, и Ярёма своего не упустит. Старик Варжин понимал: Ясе и Лане не быть вместе.

– Ясон… где? – тихо выдохнула Светлана.

– В теплице. Поливает, – столь же лаконично, отводя глаза, ответил старый (тогда ещё не очень старый) Варжин.

Светлана решительно направилась к теплице. Варжин уныло вздохнул. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Ясон сгорбился в три погибели, погруженный в «прививку на подвой», пропади они пропадом, и не заметил, как Светлана вошла.

– Ясон, – тихо позвала она.

Он вздрогнул, обернулся. Увидел её заплаканные глаза и все понял.

– Светлана… – только и смог вымолвить-вымолить он.

Они стояли, молча глядя друг на друга. Слова были не нужны. Все и так ясно. Ведь

…нет ничего яснее тьмы:

у ней деталей не бывает…

Ярёма не хотел затягивать тягостную паузу, принявшую к тому же характер гоголевской «немой сцены». На кой чёрт этим двум разнополым юным придуркам стоять посреди грёбаных тыкв столбами и пялиться друг на друга?!

– Светлана, поехали домой! – рявкнул Царапин злее, чем обычно. И злее, чем хотел. Чуть умаслил ржавый, цепной, лающий голос: – Попрощалась с Ясей, и будя! Всякая невеста для своего жениха родится…

Светлана вздрогнула, опустила голову и пошла к выходу.

Ясон смотрел ей вслед, не в силах что-либо сказать. Он знал: это конец.

Она остановилась у двери, банально обернулась на мгновение и ещё более банально взглянула на него полными слез глазами. Клише мелодрам! Сколько людей это уже делали до них, а ведь каждому кажется, что только они одни такие во Вселенной…

В этом взгляде было все: и любовь, и тоска, и безысходность, когда зрачки, наркотически расширенные болью, встретились на долю секунды. И разорвались, как казалось тогда, навеки.

Светлана ушла. А вместе с ней ушла и частичка души Ясона. Он долго стоял, полевым балбалом⁵, неподвижно глядя в пустой, оббитый драным теплоизолятором дверной проем.

Светлана не спала. Она плакала всю ночь, уткнувшись в подушку. Она думала о Ясоне.

Но дело прежде всего. В потраве не хлеб, в суде не вотчина, в долгах не деньги. Всяк дом хозяином держится. На латыни выражение «человек человеку волк» будет «Homo homini lupus est». Терпи, голова, коли в кости скована! Журавль в руке – лучше синицы в небе… Или наоборот?!

Да и кто она для него?! Простая девчонка, ничем не примечательная. Забудет через день. Ну ладно, не через день, через месяц… – чуть польстила она себе. – Пару месяцев… На большее она себя не ценила…

Так и расстались они, ничего друг другу не сказав. И каждый думал, что чувство его – одинокое, безответное. И только тыквы, молчаливо взиравшие на все это, знали правду. Но тыквы молчат. Всегда покорно, а может, бездушно, молчат тыквы – и когда превращают их в кареты, и когда обратно в ложны-ягоды…

 

2.

И вот прошло много-много лет. Ей не хотелось вспоминать, сколько. Все эти годы она «состояла» женой инвестиционного банкира Анастаса Упруга, и таблоиды до оскомины тешились игрой слов: «супруга Упруга», помещая её фотографии со светских раутов. Ну, как бы да! И Упруга супруга. И сама по себе, с точки зрения фигуры, упруга…

 Фамилия сыграла в судьбе Анастаса определённую роль: паспортно-анкетное выражение «банкир Упруг» внушало доверие партнёрам, что он упруг, гнётся, но не ломается, умеет выпрямляться, и, следовательно, с ним можно иметь дело. И тут не только каламбур! Фамилии порой отражают свойства предков, если свойства ярко выразились; фамилии несут в себе родовой ген, намёк на то, к чему предрасположен человек…

Упруг он или не упруг (был он однозначно Упруг, по паспорту) – а смерть за всеми приходит в урочный час.

С некоторого времени, после спазмов тяжёлого, «цементного» кашля у мужа светская львица Светлана Упруг стала замечать кровь на его подносимом им к губам платке…

В самой дорогостоящей, сверкающей стеклом, хромом и улыбками модельных медсестёр эскорта, элитно-столичной клинике ничего с этим поделать не смогли. Как ни ужасно признать всё на свете предавшим ради денег – наступает момент, когда сие божество безбожников оказывается бессильно.

– Доктор, – сказала Лана Упруг с надменной важностью, как привыкла за многие властные годы разговаривать с «персоналом», – он по три раза на дню сплёвывает юшку…

– Это нормально! – странно «утешил» Светлану лечащий врач.

– В смысле, нормально?! – расширила Упруг глаза, сведшие с ума не один десяток влиятельных мужчин. – Харкать кровью-то нормально?!

– При его нозологии, – смущенно поправился доктор. И начал объяснять, как на лекции, скрывая теорией бессилие практика. – Это очень распространённое, обыденное явление… Кровь выходит из сосудов легких в альвеолы, в дыхательные пути. Главное, чтобы это не вело к обструкции дыхательных путей и асфиксии.

– И что нам с этим делать?

– Светлана Еремеевна, я по правилам должен предложить вам для вашего мужа рентген и бронхоскопию. Но лишний рентгеновский сеанс и тем более бронхоскопия для онкологического больного…

Доктор не закончил фразу. И так понятно. И не внушает оптимизма.

– Если источник кровотечения известен, – продолжил врач – то выполняется ангиография артерий бронхов.

– Вы предлагаете мне свозить его на ангиографию?

– Решайте сами.

– Что?! – Лана всё поняла, но ещё играла в непонимание. – Док, что значит – мне решать?! Это ведь вы врач!

Доктор помолчал и посмотрел сочувственно. И Лана срисовала этот взгляд, для которого матерый и могущественный клиент Анастас Упруг стал лишь воспоминанием. Очень жаль – такой исправный был плательщик по клиническим счетам…

«Решайте сами» – это когда медицина уже бессильна…

После похорон Лане казалось, что мир замер. Она слушала ветровые шорохи лавровых дерев за растворёнными огромными арочными окнами сахарной, белорафинированной виллы-урбаны, крики чаек над взморьем, щепотью щипал скабрезный шепот прислуги за спиной. Она смотрела на портреты мужа в дорогих рамах, но с чёрными наугольниками. На гигантские, в два метра, до лепных потолков, но завешанные, как принято, когда в доме утрата, венецианского стекла зеркала.

– Sic transit gloria mundi...

– Простите, Светлана Еремеевна, что «сик»? – круглила зенки горничная.

– «Так проходит мирская слава»… – снизошла вдова Упруга. – Это по латыни…

У неё была одна слабость: она любила латинские поговорки. Кроме них, казалось, не любила ничего. И она не чувствовала ничего. Лишь гулкую пустоту внутри...

Муж был хорошим человеком. Не злым – как ни странно прозвучит это для людей его круга. Расчётливым – да, скаредным – пожалуй. Но, по-своему («в рамках разумного», как он говорил) – даже справедливым. Он берёг её, свою упругую Лань, наряжал в мугиновые шелка и перламутровый бархат⁶. Покупал ей картины Брюллова в спальню и «брюлики» – камнями на шею.

– Много возил по свету, а лицом по асфальту никогда! – шутила Лана.

В благодарность она родила ему двух сыновей, и заботилась о его величестве, как умела. Старалась, но не всегда, правда, у неё получалось. Например, все её попытки что-то приготовить собственными руками, с её точки зрения, «вкусненькое» (то, что считалось вкусненьким в советской Куве её детства), – заставляли мужа и сыновей давиться из вежливости. И они всячески намекали ей, чтобы она сама кухней не маралась…

А ей, наоборот, не по вкусу пришлось то, что они ежедневно уплетают за обе щёки bon appétit. Кушать устриц или виноградных улиток под пармезановым toque⁷ ей было противно до омерзения, лангусты, лобстеры и крабы под «шубой» (как назвали бы это покрытие в её Куве) из трюфелей и осетровой икры – казались гадостью.

Ей хотелось пшенной каши с тыквой, ей хотелось перловки, пирожков с требухой, супчику с субпродуктами, густой «дристни» горохового супа с копчёностями, ливерной колбасы. Но когда она рисковала таким себя побаловать, муж и сыновья смотрели на неё, как на бомжиху, харчующуюся из мусорного бачка… И постепенно она стала покорно давиться тем, что нравилось в её семье большинству: так работает демократия…

Кушала буйабес⁸, который её бесил, как буйному бесу и положено, и лягушачьи лапки, которые, как ей казалось, способны превратить всякую царевну обратно в лягушку…

Лана много лет любовалась закатами над южноевропейской ривьерой, дышала лондонским туманом, гуляла по белым пескам Мальдив, среди экваториальных мясистых и маслянистых пальм, купалась в лазурных водах Карибского моря. Мир был у её ног. Но сердцу нужен был не мир, а всего лишь маленький уголок земли, поросший варжинскими тыквами.

И в каждой стране, на каждом берегу, в каждом сверкающем хромом и мрамором отеле она невольно сравнивала увиденное с тем, что осталось в её памяти: цветущие тыквы в питомнике, их крупные желтые бутоны, запах земли и свежего сена. И Ясон, идущий рядом, его обстоятельный рассказ о чудесных, неземных свойствах этого растения. Он говорил так, словно знал какой-то секрет мироздания, скрытый в каждой тыквенной семечке.

Время шло. Ностальгируя, Лана развела вокруг виллы, между бассейном и белыми ажурными террасами, целую плантацию экзотических тыкв. «Чем бы мама не тешилась – лишь бы не плакала», – угрюмо оценили эту затею подрастающие сыновья. Бородавчатая японская «жаба» вызывала у них отвращение, а свисающие с садовых перекрытий полутораметровые узкие и длинные, спирально-витиеватые, как стручки фасоли, змеиные тыквы попросту пугали…

От скуки, не очень убедительно, и ещё менее успешно, Лана занималась благотворительностью. Проще говоря, прикармливала возле себя всяких вороватых побирушек. «Добрыми делами», в которых на поверку не оказывалось ничего доброго, она пыталась заглушить воспоминания, но те ныли и ныли, особенно при плохой погоде, как старая, незаживающая рана.

Пока суть да дело – вдруг приглашение в Куву, на похороны отца. Еремей Царапин, Ярёма, покинул этот мир смертью, которая на конкурсе нелепых смертей получила бы если не золотую, то уж точно бронзовую медаль. Он задохнулся, угорев, в сауне, которую за пару лет до этого зачем-то обустроил под собственным гаражом. Там, где другие люди, именуемые «нормальными людьми», делают погреб…

Зачем он так сделал – никто так и не узнал. Зачем ему понадобилась сауна под гаражом, вдали от посторонних глаз, вдали от цивилизации? Может быть, он хотел создать свой собственный уголок релаксации, свой собственный маленький рай? Или, может быть, у него были какие-то другие, более секретные мотивы?

Дочь Лана подозревала, что Ярёму могли «поторопить» на тот свет его многочисленные деловые партнёры. У её отца, как известно, было много врагов, много завистников, много тех, кто хотел бы избавиться от него.

Но даже если это и было так, то не убийцы же (тут уж не поспоришь!) выкопали ему под гаражом просторное подземелье и не киллеры же обшили там стены светлой вагонкой, не они же втащили туда всё это замысловатое и модное банное оборудование…

Всё это Ярёма сделал сам, своими собственными руками!

Он сам своими руками вырыл себе могилу. Ну, то есть не своими руками, ему лопату брать было «западло», но собственной волей. И если копал не сам – то могилу выкопал, в буквальном смысле слова, собственной персоной…

О муже Анастасе Упруге такого никак сказать нельзя. Однако исход не менее горький. Когда мужу диагностировали рак, Лана, стараясь быть хорошей женой, холодно, рассудочно, но сделала все возможное. Лучшие клиники, лучшие врачи, огромные деньги – ничто не помогло. Смерть Главы настигла семью внезапно, оставив Лану со щемящим одиночеством, с огромным состоянием и двумя наследниками.

С сыновьями, Вадимом и Кириллом Анастасовичами, у Ланы сложились ровные, почти идеальные отношения. Им троим хватало понимания, что им не хватает понимания: и они, зная за собой эту слабость, держались вежливо, корректно, тактично, в деловитой толерантности, не наступая друг другу на «больной мозоль», где бы тот ни расположился.

В своё время Анастас Упруг… Она хорошо помнила этот момент в ресторане Alain Ducasse на площади Антенн, где они мило болтали за столиком на двоих, а за стеклом шёл, плакал, скользил слёзными потоками и навевал тоску парижский дождь, да… Так вот, Анастас Упруг развивал теорию о неизбежном одиночестве богатых. Их все раскручивают. Их все домогаются. Они обречены во всём и в каждом видеть подвох – иначе перестанут быть богатыми. Холодность нравов, в том числе и семейных, – не какой-то врождённый порок таких людей, а их защитная реакция, формирующаяся у наследников с колыбели привычка оберегать своё избранничество в наглухо закрытой раковине.

– А зачем оно тогда? – тихо спросила Лана, поглаживая руку мужа трепетным жестом. Как упорно, как старательно, подобно второгоднице, зубрящей учебники, она старалась его полюбить! Но не всякий экзамен дано сдать человеку.

– Что зачем? – улыбчиво спросил Анастас Упруг, оправляя изумрудные запонки Montblanc, которые всё время боялся потерять (был у этого скряги такой «пунктик» с запонками). – Что оно, darling?

– Избранничество…

– Не знаю, Лань, это надо ещё у Библии спрашивать… – потёр он высокий (у лысых они всегда кажутся высокими), гладкий до зеркальности, словно бы полированный лоб практичного мудреца…

Его все уважали, считали примером, гуру, человеком, умеющим жить: но на его похоронах никто не плакал!

Его старший сын Вадим, первенец, уже заканчивал МГИМО, и получился с ног до макушки, от туфель-«оксфордов» до оксфордской кисточки на студенческой «конфедератке», весь в отца – рассудительный, прагматичный, с четким планом на будущее. Кирилл, младший, учился в престижной бизнес-школе. Там был пансион в кампусе, и Кирилл туда уехал в урочный час, ни словом не протестуя. И семья тоже не возражала. Виделись теперь только по праздникам – и это в доме белоглазых, отмороженных щук всех, кроме мамы Светы, вполне устроило…

Кирилл казался на первый взгляд более открытым и общительным, но в глубине души заледенел таким же «целеустремленным» (есть слова и похуже на это качество), как его отец.

«Человек одинок – и это нормально. Ненормально – если он нуждается в общении, это зависимость…» – так думали все Упруги.

При этом – кто бы сомневался! – оба сына, сызмальства пропитанные до копчиков bon ton’ом, – заученно любили и уставно уважали мать. Они дежурно звонили ей каждый день, интересовались её делами, рапортовали о своих успехах. Вадим часто приезжал к вдове (он так и звал её за глаза – «вдова», не «мама») на выходные, помогал с документами, решал финансовые вопросы. Кирилл, гостя на каникулах, дарил матери дорогие подарки, водил в рестораны, кружил заботой и вниманием, как пушистый новогодний снег, – но всё по списку, по справочнику...

Со стороны, завистникам, составлявшим в их случае 99% общества, было отчётливо видно, что у них идеальная семья. Богатая, успешная, дружная. Но Лане все чаще казалось, что между ней и сыновьями существует какая-то невидимая стеклянная стена. Как у Варжиных в Питомнике между разными сортами тыкв, которые нельзя – под угрозой вырождения – перекрестно опылять. Мать и дети говорили на разных языках, жили в разных мирах.

Можно сказать казённым штампом: «Вадим и Кирилл ценили деньги, успех, положение в обществе». Это не то чтобы совсем ложь, но… Понимаете, они в этом попросту родились, и вне этого себя не представляли. Вряд ли кто скажет про человека, что он «ценит воздух», которым дышит, хотя, конечно, ценит, и особенно – в загазованной или безвоздушной среде… Правильнее сказать, наверное – начинает ценить в таких средах…

Вадим и Кирилл смотрели на мир глазами Анастаса Упруга, словно бы его клонами были, а не совместным генетическим творчеством отца и матери. Созревая, зрея в лучах успеха для взрослой жизни – они полностью, до малейшей доли, попали в его диоптрии собственным зрением. Лана же вдруг поняла, что перешила судьбу по чужим правилам, как тот еврей из анекдота, которым она безуспешно пыталась насмешить сыновей: «Я, – говорит он родне перед смертью, – всю жизнь в гостях клал в чай три ложки сахара, дома одну… А так всегда хотелось две!!!».

– Отказываюсь понимать, почему он так делал! – пожал плечами старший сын, даже не улыбнувшись. – Дома, понятно, одну ложку в целях экономии… Но кто мешал ему в гостях не перекладывать лишку?!

И младший сын прирос к этому мнению вполне органично. Не только потому, что копировал старшего, во всём старался на него походить, но и совершенно совпадая в логике…

Жестокость к женщинам – чужда кругу Упругов, но рассматривать женщину как вещь, как дорогостоящую безделушку интерьера, причём искренне, безо всякой задней мысли – они научились от папы с детства.

Сыновья общались с матерью, как со слабоумной. И делали это как хорошие сыновья, как положено близким родственникам, с заботой, с желанием защитить её от ошибок – но ничуть не сомневаясь в диагнозе…

– Мой отец был вор… – шептала Света Упруг. – И он украл у меня жизнь. Он-то думал, что украл её для меня… Но на самом деле…

Она не продолжала этой мысли, да и зачем?

Иногда, семейными вечерами в просторных покоях их палаццо, за большим овальным, инкрустированным сандаловыми мозаиками столом гостиной залы или на крытом теннисном корте, Лана пристально всматривалась в юные лица. Ах, как они похожи на ушедшего безвременно отца!

Лана пыталась разглядеть в них что-то свое, от себя им доставшееся, что-то, что связывало бы их с ней. А видела лишь отражение мужа – не худшее, но чуждое: расчетливость, корректность, выверенную точность, прагматизм, фанатизм целеустремлённости… Плохими такие качества не назовёшь; а вот своими, царапинскими…

Она ругала себя «психичкой», уверяла, что сама надумала, как на здоровой коже расчесала, какую-то мифическую призрачную беду. Заверяла саму себя, что всё это ей только пригрезилось, только казалось. И что она просто сама себя накручивает…

И снова изучала красивые, умные лица сыновей, вежливых и конструктивных «золотых мальчиков» в костюмах с искрой от Бриони и галстуках с круглым принтом от Шарвэ, и не могла себе ответить – кто они?

Куда там!

Она и про себя-то этого не знала! Она выносила их под сердцем – не соприкоснувшись с ними сердцами. Она любила их, но не могла понять. И чувствовала, как они любят её, и как не понимают.

Опять мерещился образ стеклянной стены в теплице, переборки между разными сортами, которые нельзя смешивать…

А может быть, это всего лишь разница поколений? Естественная смена нравов, которую переживают люди снова и снова, из века в век? Может быть, это нормально? Чего до отпрысков докопалась?! Может быть, просто слишком раскапризничалась от полной бытовой холи и превратилась в неврастеничку с беспочвенными психозами?

 

***

На мраморном надгробии Анастаса Макаровича Упруга скульпторы (их наняли целым коллективом!) изобразили крылатые песочные часы, древний латинский символ могильных камней. И высекли то, что полагается патрициям, крупно, куда крупнее имени: «TEMPUS FUGIT» – «время летит». Банкир Упруг в маниакальной жажде всё контролировать, спланировал даже собственные похороны. Так, чтобы люди, глядя на лакированный гроб красного дерева с золочёной фурнитурой, позавидовали бы покойнику со словами:

– Живут же люди!

После смерти мужа Лана надела траур. Гламурно носила траурное платье-кутюр от Valentino, сколько приличиями положено. И чувствовала себя чёрствой бездушной женщиной! Столько лет прожила с этим человеком, он был добр к ней, заботился о ней, дал ей все, о чем только можно мечтать. А она даже не могла заплакать!

Она смотрела на поминальный стол, на респектабельно и солидно скорбящих родственников, на священника, картаво бубнящего молитву (откуда храмы их берут, таких неверующих?!) – и чувствовала себя посторонней. Ей казалось, что она постыдно и неправдоподобно, словно неумелая бесталанная актриса провинциального театра, играет роль… Роль скорбящей вдовы…

Вдовы Упруга. Далее непременно отыграют и папарацци: уже вдова, но ещё Упруга…

Она пыжилась, пыжилась, прикладывала кружевной платочек к глазам, но слезы не шли. Глаза оставались сухими. Что же это такое? Как такое может быть? Почему она чувствует себя как крепостная, дождавшаяся вольной грамоты? Разве в её жизни было что-то от рабства?

А ведь если подумать – да! Её продали замуж, как вещь. К хорошему хозяину попала, заботливому – но все же как вещь к хозяину. Ей дали всё, кроме того, чего она сама хотела. Подарили золотую клетку той, которая мечтала летать, и приказали гордиться тем, что другие этому завидуют...

Лана капризничала, как положено избалованной великосветской дамочке: она вбивала себе в голову, что «всю жизнь жила с чужого плеча». Якобы жила по чужим правилам. Ну, а как иначе, если всегда была марионеткой в руках отца, а потом – мужа?! Как ещё это истолкуешь?!

И теперь, когда её муж умер, когда её больше ничего не держит, она впервые за много лет почувствовала себя свободной. Испуганной, потерянной и очень виноватой – за такие мысли. Но свободной.

Поминки прошли с традиционными поминальными пирогами. Пироги были русскими, с русским размахом юродствующей роскоши, то есть с осетровой вязигой, и обжигали дороговизной, даже от печи остымши. Принесли из церкви освящённую кутью с клюквой, голубикой и коньяком. Непременные на поминках блины туго набила жемчужным мерцанием разноцветная (чёрная, красная и каспийская белая) икра.

«Блины – круглые и набитые… как дураки…» – думала Лана.

Она хотела добавить баклажанной икры, но Упруги это восприняли как отсылку к комедии, и ханжески постыдили: поминки не место для шуток и розыгрышей!

После поминок Лана стояла в опустевшей и замусоренной гостиной, в темноте, у окна-бифория⁹, обрамлённого фресками à la russe, смотрела на ночной город вдали на холмах, на мерцающие огни небоскрёбов, и думала о будущем. О будущем, которое она впервые могла выбирать сама. И первое, что пришло ей в голову – это цветущие тыквы. И Ясон.

– Ё-моё! – сказала она ночным огням неонового града на холме (она была всё-таки дочкой своего отца, выражалась иной раз и покрепче). – А ведь после смерти бати я по всем бумагам являюсь совладелицей Питомника в посёлке Кривом… Почему бы мне, как совладелице, не поехать туда, на «историческую родину»? Сколько лет там не бывала… Нет, не для ревизии, не чтобы деньги какие-то выморачивать, мне этого не нужно… А просто, как в юности, повидать дорогие лица, подышать запахом земли и тыквенного цветения, посмотреть, какими за эти годы стали Варжины… Как там Ясон Геннадьевич, что делает, чем дышит?!

Она метнулась в Куву чартерным рейсом, но своей Кувы на месте уже не застала. Не было ни той прежней Кувы, неузнаваемо преобличённой, ни той прежней девчонки с задорной фамилией Царапина, девчонки с ещё не сломленным характером, не укатанным под бандитский асфальт норовом…

 

***

Никто в её старой советской Куве 80-х годов, увы, уже прошлого века, не мог бы сказать: куда пропала эта пиратка Света Царапина и откуда взялась молчаливая, загадочная Лана Упруг. Ведь её кровь, её гены отнюдь к смирению не располагали, в чём нисколько не сомневались в 80-е ни семья, ни друзья, ни школа, ни детская комната милиции. С самых ранних лет – короткая стрижка («как у тифозной!» – ругалась бабка, ещё помнившая эпидемии старого мира), короткие шорты, короткие властные слова из – с виду ангельских – уст, и вымазанные зелёнкой колени, которые она вечно умудрялась где-нибудь в кровь ободрать…

Девчонка предпочитала тогда «активные игры» мужского профиля: например, лазить по подземельям (что называли «диггерством»). Лану за это бранили, наказывали, ей это запрещали – но мало было в Куве таких подземелий, куда она бы не пробралась, воображая себя отважным спелеологом.

Подземелий, впрочем, и вообще было мало: Кува её детства предстает куда меньше нынешней, и жила Кува тогда ещё полудеревенской жизнью. Жила деревянно, одеревенело, ставленная и представленная рублеными «в лапу» срубами:

– В лапу! Как медведь в берлоге! – потешались кувинцы.

Город и вправду казался долгими уральскими зимами медведем в берлоге, курно заиндевев, сопящим глянцевой чёрной калошей носа в лапу. Ведь давно, и не нами сказано: лучше Северный Кавказ, чем Южный Урал!

Та Кува жила за дощатыми заборами, из-за которых «дыхало» банькой, шашлыками и псиной, а иной раз – бил по ноздрям терпкий липкий запах выгребной ямы…

Кува её юности только ещё училась быть городской, и в 70-х и даже 80-х модерн обмотал её быт лишь тонкой полимерной плёнкой, отчасти даже консервировавшей «земляные пристрастия» вчерашних крестьян, по большей части не по доброй воле сошедшихся на проходные заводов.

Запах машинного масла и металлической стружки, гудки и перестук железнодорожных сортировален грубо врывались в патриархальные мечты о картофельных «квадратах» за городом, куда рвалась кувинская душа на выходных, чтобы наделать заготовок на зиму, превращавших домашнее хозяйство в полунатуральное.

Серый панельный кубизм новых микрорайонов в солнечном детстве Ланы вставал лишь островами посреди протяжных, как народные песни, пространств частного сектора, одноэтажной резной, балясинной застройки. Там, где к ветшающему бревенчатым да дощаным тлением дому, неповторимо-кисло пáхнувшему деревянной сыростью в дожди да оттепели, прилагаются непременно бани, будки уличных «удобств», садик мелкоплодных северных яблонь, сарайчики, погреба… Лесопарковые зоны изрыты погребками, раскиданными как грибы между деревьев… Ну что за люди! Им квартиры дарили, с ватерклозетами, пеналы с электрической благодатью, а они всё в землю лезли, да поглубже…

ХХ-й «век-волкодав», «убийца и художник», запихал Куву в урбанизм, как конвоиры запихивают в вагон арестанта; а песни она пела всё ещё сельские, гранила себя, где могла – аграрно, противопоставив реальности ускоренной индустриализации заторможенность цикличных, не имеющих представление о времени, посконных, по-русски скуластых и по-русски же неодолимо-упрямых людей.

Ведь нет на свете ничего, что перемогло бы русское упрямство, в добром деле творящее великое, в дурном – упорствующее во грехе. И недаром сказал сердцеедливый и въедливый классик:

…Мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь,

колом её оттудова не выбьешь…

Светлана Еремеевна Царапина родилась под стать мужикам своего народа, даром, что девчонкой. Родилась худенькой и в худое время.

Всех слабых эпоха заела,

А с сильными сделала хуже –

У слабых отнявшая тело,

У сильных отнявшая душу…

 

3.

Некогда здесь, на излучине ленивой и песчано-мутной Окроми, была (а потом сплыла) излюбленная «рыбачьём» остановка речных трамвайчиков «причал Кривово». Сюда подваливали глиссеры модели «Заря». И сходил, дробоча по ребристому гнущемуся трапу, народ: в резиновых сапогах и брезентовых штормовках, непромокаемых, клипсированных отдушинами, панамах с накомарниками. Самый исконный, настоящий, исходный народ, какой только бывает на Земле: то есть с удочками, термосами и рюкзаками, полными незамысловатой снеди.

А уютные «Зори», с советской звездой на выпуклом корабельном лбу, водные «внедорожники» (они брали такие фарватеры, на которые и моторным лодкам страшно соваться!) уходили куда-то дальше, по маршруту… Чтобы однажды уже не вернуться…

После тут не стало ничего. Берег одичал.

А потом, по воле богатой и сумасшедшей бабы, её вздорной фантазией на берегу в мгновение ока явился вдруг павильон с многообещающей вывеской «Приют Рыбака». Он возник, будто в сказке, волшебством джинна, никто не заметил, когда и почему. Дело в том, что его собрали как конструктор «Лего», по канадской технологии из стандартного, пропитанного антикоррозийными растворами бруса. Утром бригада в импозантной спецодежде привезла из Кувы большегрузами стройматериалы. А вечером, изумляя туземцев, уже готова была «презентовать объект».

 Примитивный, как первобытность, вне времени и, казалось, вне пространства сруб-павильон отсылал мысль к образам средневекового трактира и к харчевне «Три пескаря» из сказки про Буратино, и к колхозным подсобкам, «клаженным», как говорили при старом режиме, «хозспособом». То есть торопливо и самодельно, на кривь и кось не глядя.

Так Светлана, урождённая Царапина, видела счастье. Странно видела…

Душа у неё тут пела, и сама она – песни прежних лет:

Затоплю пожарче печку,

Эй, погрейся, домовой!

А потом схожу на речку

За водою ледяной.

Дров берёзовых подбавлю,

Золотых поленьев жар,

А потом на стол поставлю

Русский самовар…

Внутри «Приюта рыбака» разместились грубо сколоченные дощатые щелястые столы, длинные и простонародные, подчёркнутые по ребристому борту такими же, только ещё грубее сбитыми, но лаковыми лавками. Павильон, как оборотень, выдавал себя за кафе, за торговую точку, но тут не торговали, тут не знали и не признавали денег – только пировали…

Сверху звёзды, сбоку вёрсты,

Посреди – крестьянский дом.

Заходите, люди, в гости –

Печки-лавочки споём.

И вот теперь павильон высился вполне обжито, как будто век тут стоял, на залитой солнечным медовым вязким зноем пойменной луговине. Рядом уютно расположился лучший друг пикников, ротанговый столик. Его столешница, сплетенная из луба, напоминала перевернутое лукошко. На ней у самого края, накрытый хорошо притёртой стеклянной крышкой (даже ручка у неё стеклянная – как магический шар), стоял чёрный от кострового нагара садж, огромная чугунная сковорода.

Сбоку, заботливо уложив себя на широких перилах скрипучей половицами веранды, думал свою думу толстый холёный дымчатый кот по кличке «Доктор Зло».

– А почему доктор?! – спрашивали у Ланы. – Какое отношение он имеет к медицине?!

– А почему зло? – по-еврейски, вопросом на вопрос, отвечала она. – Какое отношение он имеет ко злу?!

Сейчас, однако, некоторое отношение ко злу у кота имелось, что и демонстрировал его нервно подёргивающийся хвост. Под прозрачным куполом саджа аппетитно разлеглись ряды люля-кебабов, дразня своим видом, но оставаясь недоступными нюху. Ибо – стекло! По усам стекло, а в пасть не попасть…

Лёжа на перилах в позе «буханки» (у котов это самая нервная поза), Док размышлял, как «привести к знаменателю» очевидно-досадную ситуацию.

Эти кебабы – они кебабы или не кебабы? С одной стороны, на вид они кажутся мясистыми и хорошо прожаренными, и сочными. Но с другой – из-за стеклянного крова – не пахнут. Так что может иметь место циничный обман зрения, на которые тароват безумный род людской: вдруг они имитация, из пластика или папье-маше?! Док уже убедился, что его хозяйка – любит дурацкие розыгрыши и даже порой патологически лжива. Например, котёнком он думал, что его какашки пропадают из лотка по волшебству, но потом с болью узнал, что на самом деле эта обманщица их ворует…

Вдруг и тут?! Это надобно разъяснить!

Идея Дока была простой и очевидно-напрашивающейся: столкнуть, к песьей бабушке, со стола это прокля́тое, так раздражавшее его чугунное блюдо. Рядом с саджем зияла широким раструбом сковородка с овощами-гриль, тоже «чугунка», но вот она совесть имела, и Дока совсем не беспокоила: стоит себе и стоит. Всё равно ведь никому не нужна!

С саджем же картина выстраивалась совсем иной. Падение блюда по всем прикидкам Зла заставило бы дурацкую крышку-колпак отлететь, да подальше. И тогда кебабы окажутся в распоряжении самого достойного их обладателя…

Но вместе с технической задачей, имеющей вполне понятное инженерное решение, в кошачью голову закрались и философские вопросы.

«А нужно ли это мне?!» – думал кот, хорошо с утра накормленный, и потому не слишком усердный в реализации основных инстинктов.

К этой глубинной философии примешивалась и обида. Вспоминалась Злу вчерашняя дразнилка хозяйки:

– Не прыгай на стол, Док! – бессовестно констатировала кормилица. – Ты не долетишь! Ты толстый!

Док возмутился такой оценке – но в глубине кошачьей души признавал, что в ней есть горькая доля правды. Он за последний год вес несколько набрал… А координацию несколько потерял…

Кот, переминаясь на задних лапах, как бы пробуя грунт для прыжка, прикинул расстояние до стола, оценил свой вес… Если прыгать снизу, то шансы на успех были невелики.

Сто́ят ли какие-то дурацкие кебабы, даже не жареное мясо, а всего лишь жареный фарш – риска позорного недолёта? Думаем далее – вот ты, Док, на столе. И что? Лапой этот весомый чугунный садж не столкнёшь. Чтобы его привести к знаменателю, придётся упираться в него мордой, возможно, навалиться всем корпусом… А так не хочется…

«Правильно, Док, – мурлыкала философия. – Это ведь такой тяжёлый труд…».

К тому же это могли быть и вовсе не кебабы, а имитация.

У всех гостей «Приюта рыбака» кот по прозвищу Зло вызывал умиление. Хозяйка придумала ему имя с едкой иронией, намекая на его древний род беспощадных хищников, властителей ночи, идеально выверенных природой машин убийства. Когтистых и кровожадных демонов в лунном полумраке.

На деле же Зло больше напоминал надутый до упора воздушный шарик в меховом чехле. Вращаясь среди рыбаков, он всё время получал с разных рук то кусок шашлыка, то жареную сосиску, то звенышко рыбы (что он больше всего любил).

– Пожалуйста, не подкармливайте его! – не раз просила Лана рыбаков. – У семи кормильцев дитя без талии!

Не то чтобы её не слышали или не уважали – но попробуй справиться с кошачьим обаянием, когда оно, мурча, трётся о резиновое голенище…

Крыс Зло избегал демонстративно. Завидев серого разбойника-пасюка, каких на участке Ланы сновало немало, он попросту разворачивался и уходил, будто к царскому столу зван.

С мышами было сложнее. Страха перед мышами Зло стыдился – согласитесь, странно коту иметь такую фобию. Но он ими… как бы правильнее сказать… брезговал. Застенчиво отводил глаза и уши от их дебильных шорохов.

Если же мышь, тупая необучаемая тварь, совсем уж нагло выбегала прямо ему под серый симпатичный носик, кот вздрагивал, поджимал уши и всем своим видом показывал, что увлечён чем-то важным в обратной от мышиного хамства стороне.

Да и то: зачем ему связываться?! Он круглый, как колобок, холёный, шёрстка однотонно-серая и с отливом: любая капелька крови на ней видна и мех портит… Оберегая этот мех, Зло ходил гулять только по участку Ланы, только на патио, и только в солнечную, тёплую погоду. Был принципиально нетерпим к дождю и снегу, ни для какой их формы не делая поблажек. Ведь с этими небесными соплями – всем своим видом показывал он – никакого подшёрстка не напасёшься. Природа его тяготила, и он всё время ритуально, хотя и без особого усердия, вылизывался.

Хищником в нем и не пахло. Зато в коте процветал дипломат.

Отметим, что кот жил в доме не один: двух породистых, с родословной, борзых хозяйки звали Аврора и Афина. Эти собаки, с точки зрения Дока, были невероятно глупы, но отчасти их глупость искупалась бесконечной преданностью коту, на которого они всегда смотрели с нескрываемым восторгом, как на вождя и лидера.

И, кажется, слушались охотнее, чем хозяйку, хотя кот не злоупотреблял властью, и редко ими командовал. Да и с одним словом «мяу» много не накомандуешь, даже если захочешь.

Иногда кот шипел на борзых, чтобы не борзели, без искренности, так, шутя: уж очень ему нравилось их раскаяние, то, как они, упав на брюхо, стыдливо и виновато прикрывали носы лапами...

Благоволя к ним, Зло приноровился их прикармливать. Схема была проста: Зло с табуретки (методом лесенки – с пола он бы не долетел) запрыгивал на кухонный остров – широкий стол, где хозяйка готовила еду, – и с чувством вопиющего превосходства, лениво, как и всё у него, как бы невзначай сталкивал лапой продукты, до которых мог дотянуться.

Куски мяса, колбасы, сырки и сырники, печенье – все летело вниз. Борзые, длинноногие и делавшие вид, что они вечно голодные, хотя их постоянно откармливали деликатесами, от действий кота приходили в восторг. Нужно было видеть, как искренне, по-собачьи радовались эти, в хорошем смысле слова, суки, как хвостами виляли! А Злу и н нетрудно ведь было поделиться, тем более не своим. Да и забавно было оттуда, с высоты своего кухонного трона, с превосходством смотреть на этих тощих дур, подбирающих его дары.

Наблюдая за этой картиной, хозяйка качала головой.

– Зло, ты – просто зло! – ворчала она, не зная, смеяться ей или сердиться. – Прикармливаешь конкурентов!

Зло в ответ лишь лениво прикрывал глаза и мурлыкал, словно говоря:

– А что? Мы тоже умеем быть великодушными. Особенно, когда это так – мур! – забавно…

 

***

В гостевой зале «Приюта Рыбака» однажды разлился, да так и завис, загостился, чести не зная, густой запах копченой рыбы, свежесваренного кофе и крепкого табака. На одутловатой, необъятной притолоке в углу сушились лесные травы и грибы, добавляя особенно нежную и уютную струю на вдохе. Каждом вдохе…

Проставлялись в простяцком и даже бравирующем своей простонародностью заведении самые русские крестьянские, первобытные закуски – соления, варенья, лечо да моченые яблоки. Рыбу всяческую тут уж устали есть, а «кушали» с горестным вздохом за свою недолю в различных её вариантах: маринованную, жареную, запечённую, соленую, с лучком репчатым или зеленым, с маслицем растительным или уксусом, и в горчице и даже в майонезе. Закуской. Одну, или в нагрузку к отварной картошечке.

На барной стойке «Приюта Рыбака» вальяжно возвышался пузатый винтажный сифон, газировавший ключевую воду. Его никелировка потускнела от времени, но в целом он выглядел солидно и основательно. Увесистые, как камни, сменялись в нём баллончики с газом, наполняя его нутро живительной искромётностью. При пользовании сифон по-кошачьи шипел, чем пугал дремавшего на стойке кота Дока. Доктор Зло, приоткрыв сонные наетые и потому нежадные глаза, искал взглядом другого кота, и, раскрыв обман шипения, брезгливо стряхивал что-то с лапки.

– Закуска – она и для властей первая хитрость! – рассуждали основательные в своём житеизме пожилые работяги, жизнь которых не только бьёт ключом, но и норовит всякий раз по голове попасть.

Иной раз скрутит мужика судьба в бараний рог, заобижет, зажуёт, он уж взорваться готов. «Всех, – орёт, – не глядя оглоблей зашибу!». А нальют напёрсток водки, запьёт изюмным кваском, закусит хрустящим огурчиком, в меду маринованном, пробавится ломтем босяцкого ковбыка из потрошков, или пластом заурядной, томлёной в печи говядины с лесным орехом – вот уже за копейку умиротворён, за грош успокоился, и никаких тебе «гроздьев гнева».

Разве что влетит иной раз в «Приют Рыбака» протуберанцем недовольства, да и то не своего, деревенский мальчишка-посыльный. Материн гонец:

– Тетя Лана, а где папка?

Лана протирает стойку, лениво косясь на вошедшего.

– Василь твой батька?

– Он! Мамка ищет его…

– На веранде он лежит, на диване. Отдыхает… – отвечает Лана эвфемизмом. «Отдыхает» – слово вежливое, но не очень подходящее в сложившейся ситуации к икающему Василю, распластанному истомой на жёстком, похожем на скамьи электричек, ложе, куда его вынесли освежиться на ветерок.

– Тётя Лана, – скулит мальчик, дергаясь от нетерпения, – а можно батьку домой? Мамка его потеряла, ищет, зовет!

Лана отложила тряпку.

– Погоди, малой. – Плавным движением извлекла бутылку водки и чайную ложку. – Ну-ка, сними пробу!

Мальчик недоверчиво нахмурился. С опаской глянул на ложку, поднес её к носу, поморщился. Пригубил…

– Фу, какая гадость, тетя Лана! Как папка её пьёт?! – лицо мальчугана выразило одновременно все оттенки отвращения.

– Вот иди и мамке об этом скажи, – предложила Царапина нравоучительно, – а то она, небось, думает, что мужики тут у меня меды гоняют…

Впрочем, гоняли и меды, до дегтярности тёмные, тягучие – гречишные; светлые, прозрачные, липова цвета – луговые. Обычно с чаем, если, конечно, дойдёт до чаепития дело. Ведь не всегда… И ещё мань «Приюта Рыбака» – по-деревенски, пещерным способом квашеные помидоры из бочки, сельские, почти забытые горожанами «бондарчики», или помидоры, солёные холодным способом в ведре, отлежавшие там зиму, набирая вкусовую ядрёную крепь, проложенные чесночными зубчиками…

– Как же ты, Лана Еремеевна, – деликатно спрашивали рыбаки, закусывая, – всю жизнь в холе да в роскоши, а так нашу столешницу знаешь? Откуда бы?

– Голос крови! – таинственно отвечала Царапина.

Русский незадачливый горчак любит в босоте своей сало с чесноком, особенно с прослойками. И к ужасу иностранцев, да и собственных бар – ест его одновременно и с хреном, и с горчицей. В народе победуй, волком с ним повой – только тогда и поймёшь, почему поверх горчицы на шмат сала ещё и хрен кладут, положив перед тем хрен на все свои невзгоды и недоброжелателей! Ещё и крякнут матёро, да не матерно:

Быть бы выпить, быть бы закусить –

Ить тада крамоле и не быть…

Так иной раз народное творчество замахивается на социальную философию и критику политической экономии!

Да если карманом дыряв, без квашенной капусты тоже никуда, как без капустки выжить? Оттого была это самая первая закуска на столе Ланы, рядом с салом и огурцами. И, конечно, еще грибы, без изысков, без барских заморочей – не трюфеля и не шампиньоны, всего лишь простейшие рыжики, лисички, опята в густом и вязком рассоле, мелкостью и формой своей напоминавшие обойные гвóздики, соленые грузди, хрусткие на укусе, пряные на уксусе, или боровички, белые маринованные.

А ещё тут любили приправу «огонёк», она же «кобра», и даже в самый пасмурный день, когда солнце за обложными тучами, от одного только названия теплеет грудь простого и неизбалованного человека! В «огоньке» русском – колкий, резкий вкус, пробуждающий чувства, и жгущий пламенем костра. Это симфония контрастов: сладкое перетекает в острое, свежесть сменяется огненным жаром.

Первое мгновение – взрыв сочной сладости помидоров, второе – ураган перечной, поперечной остроты, обжигающий язык, нёбо, и, кажется, вместе с ним всё небо, наполняющий теплом чресла. С хрустящим хлебушком, намазанным щедрым слоем «огонька», солёное сало тает во рту, как утренний туман, да и жареная на мангале рыба, и мясо, подрумяненным снятое с углей, – обретают новый вкус. Чтобы порадовать душеньку…

Лана сама хозяйничала за стойкой, разруливая споры, подливая рюмки и отпуская колкие шуточки в адрес завсегдатаев. Рекламно мурлыкал дымчатый Доктор Зло, которому всяк норовил «покискать». Под его умиротворяющее вороватое воркование прибывал и прибывал народ. Места тут благодатные!

– Клевое место! – говорили об этом павильоне на берегу игроки словами, любители хорошего клева. И вот уж блеснул хром новых снастей, рябью отражаясь в садке, где плескалось серебро. Двое горожан-неумех, довольных, как удод в твороге, демонстрировали добычу.

– Сами не знаем, что за зверь! – смеялись они. – Вы, может, подскажете?

В садке ходил упитанный лещ, вопреки всем законам клева давшийся недотёпам.

А на песчаном берегу, куда коров обычно гоняли, вздыхал одинокий рыбак.

– День промысловый, а рыбы нет! Дно заросло, ветер злой… Даже окушка не видать нынче…

 Его старая удочка уныло лежала на песке, горько подтверждала его слова.

– Зайди к Царапиной, старина! Остограмься, удача и попрёт! – посоветовали ему сочувственно знающие люди. И всем казалось, что павильон этот стоит тут вечно, хоть все помнили, что возник он чуть ли не вчера!

Сегодня – особый день! Сегодня раздавали «в торжественной обстановке» призы Светланы Царапиной (теперь она как-то и почему-то непонятным образом вдруг снова стала Царапиной) за победы в ею же придуманных рыбацких конкурсах. Например, кто больше окуней выловит за час, или чья рыба окажется весомее…

Призовым фондом рыбацкого конкурса имени Царапиной служил весь без исключения ассортимент кувинского магазина «Поплав’ok». Злые языки даже поговаривали, что этот магазин только оптовыми покупками Царапиной и держится. Преувеличение, конечно!

Краем уха Лана с удовольствием ловила разговоры, не предназначенные для её ушей. Горожане, чьи голоса с детства, с колыбели драпированы извечным шумом города, на лоне природы слышны дальше, чем им самим кажется…

– Бабы все чокнутые, все безумные, понять их невозможно! Была банкиршей, по Куршавелям возили – нос воротила, всегда как в трауре! Приехала в деревню, поставила себя поварихой к колхозникам – и вся сияет от счастья! Ты вот это можешь понять?!

– Я думаю, она… это… попивает. За банкиршами, видно следят, не дают им бухáть…

– Да кто ж им не даст?!

– Ну, надь думать, есть кому – ить «высшие сферы»! Там каждому таракану отдельный секретарь-референт… Следили, значт! А тут кто уследит? Готовит плов, полстакана замахнула в процессе, вот и лучится!

– Надо попробовать! – решила про себя Светлана, улыбаясь. – Звучит вкусно!

Чего и говорить, по части кулинарной был у неё нерастраченный в великосветской жизни талант!

Местные рыбаки полюбили конкурс её имени, потому что главным в нём была не победа, а участие. Проходил он в самых живописных местах речных излучин, свежо и мягко, с тостами двух видов: хлебными, поджаренными, и словесными, витиеватыми, рюмочными…

Царапина, накинув на плечи синий ватник, увязав ситцевой косынкой завидные пышные тёмные волосы, прямо на берегу собственноручно готовила участникам уху и плов, рыбацкий «шулюм»…

 

***

На берегу Окроми нынче жарко, но ветрено – и потому не душно. Заварной и плавящийся, душистый и зыбкий, как желе, трепещущий в горниле зноя воздух завис подальше – над раскидистой неровностью уходящих в бесконечность зауральских полей. Гармония лета – ароматизированные трели насекомых в высокой траве – славили бессмысленную насекомью жизнь с исступлённым неистовством, и хотя птицы их за эти трели, найдя по голосу, раз за разом склёвывали – хитиновый хор не унимался…

Некрупные пташки представляли, по иронии судьбы, полный набор круп: овсянки и чечевички, коноплянки, манная лазоревка, жуланы и луговые чеканы пытались друг друга перечирикать, и хотя очень старались размежевать свои пернатые истерики – у них всё равно получалась слаженная симфония. Как драже сыпалась с неба короткая, саму себя на полуноте обрывающая, но почти соловьиная трель зловещего тенью и нравом чёрного коршуна…

Звуки эти, назойливые, навязчивые – тем не менее пробуждали в человеке ощущение полноты жизни, её неиссякаемой энергии. Энергии, которая пронизывала всё вокруг: от субтильной стройной травинки до тучного, жирного, необъятно-колыхавшегося воздушной тушей марева над горизонтом. И, кажется, эта энергия, дошедшая до своего апогея, вырвалась наружу, приняв неожиданную форму.

Степь выдавила из себя, в дополнение к стрекоту, ржавый звук подъезжающей машины, и вскоре на приречную луговину, где расположился «Приют Рыбака», въехал видавший виды «УАЗик-буханка». Из машины с баяном в руках выбрался невысокий щуплый человечек.

– А это Аркадий Ипполитович! – представила рыбакам гостя Лана.

– Кувырков! – аттестовал он сам себя. – Баянист.

– Он не просто баянист! – возмутилась скромности Аркадия Ипполитовича Царапина. – Он профессор филармонии города Кувы по классу баяна!

И люди, цепкие глазом, тут же отметили: внешность Кувыркова полностью соответствовала непривычному совмещению профессора и баяниста. Лет ему было за шестьдесят, но тонуса и запала, казалось, хватило бы на троих «вьюношей». Невысокий, щуплый, с торчащими в разные стороны седыми волосами, он постоянно ловил сползавшие с носа очки в роговой оправе.

Аркадий Ипполитович слыл виртуозом баяна. Он мог сыграть всё: от Баха до частушек, от вальса до танго. Баян в его руках оживал, вещал, растекался нотой по древу, смеялся до безумия и рыдал до сердечного спазма.

У Ланы Царапиной в «Приюте» Аркадий Ипполитович составлял что-то вроде импровизированного хора из рыбаков. Он играл, рыбаки подпевали, и вот уже льётся песня, душевная и пронзительная, хоть и не всегда стройная.

И в этот момент кажется, что нет ничего прекраснее на свете, хотя очевидно, что нет ничего безумнее: феномен мартовского зайца, как любил выражаться сам Аркадий Ипполитович. И солнце, казалось, подыгрывает душе-баянисту бликами с реки, и ювелирные стрекозы подмигивают с драгоценных крылышек-брошей их бриллиантовой инкрустацией…

Профессор Кувырков тронул инструмент и задал нужный тон у самой кромки речного плёса, а баян его на солнцепёке блестел прибором светомузыки. Аркадий Ипполитович глубоко вздохнул, словно вбирая в грудь саму душу этого летнего дня, и над гладью вод, мешаясь с сизоватым мангальным дымом, но не мешая ему, поплыла первая нота, чистая и пронзительная. А плоть дланей профессора, казалось, жидкостью втекала меж перламутровыми пуговками баянных клавиш:

Вы слыхали, как орут коты?!

Нет, не те зверюги, что лесные,

а мягки домашние зверьки…

– А-а-а-а! – подхватывала тему неумелая, но старательная подпевка рыбацкой артели.

…пухлые любимчики России!

Баян стонал и умиленно плакал, хоровые голоса крепли, наполнялись нежностью и трепетом. У кого-то из простых и незамысловатых участников этого импровизированного хора уже блестели в глазах слёзы. И у всех без исключения расцвели на суровых лицах улыбки…

Доктор Зло, растянувшись на циновке, жмурясь от острой невыносимой сытости, испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, коты не любят, когда люди громко гомонят, но с другой – песня была хвалебная и о его собратьях, следовательно, политически-грамотная. Хоть и художественно-бездарная…

Вот они, весны расчуяв цвет,

заорали до самозабвенья…

И от них всю ночь покоя нет,

– А-а-а-а!

Тем, кто лишены любви томленья!

Голос Кувыркова поднимался до пафосных высот, и, казалось, он, почти уже выкрикивая отрывисто слова ироничной песенки, обращается непосредственно к Лане, в упор, завораживающе глядя на неё умными и вдохновенными глазами маэстро:

Не плещи водой, хозяйка, ты,

отложи ты свой поганый веник!

Шапки прочь! Весной орут коты!

– А-а-а-а!

От любви орут, а не для денег!!!

Лана смахнула умилённую слезинку, и радушно предложила:

– Ну, а теперь, наверное, всем зайдёт по чайной паре?! А?

– Дельное предложение!

Для сомнительных нужд «Приюта Рыбака» был закуплен уникальный самовар, пузатый рекордсмен на 70(!) литров расчёта. Из семейства тех самоваров, которых на Руси кличут «трактирными» или «буфетными», а иной раз – «артельными» или «семиведёрными».

Его, единственный такой, в классических формах «банки» склепали когда-то для народных гуляний на 70-летие советской власти (отсюда и символические 70 литров), чтобы кочегарить настоящими, крупными, желательно, грушевыми поленьями на открытом воздухе.

А в помещениях вроде павильона Светланы техника безопасности разрешала ставить его только возле очага, чтобы паровозный дым его сразу выходил наружу через печной oтдушник. Иначе зал приёмов превратился бы в «баню по-чёрному».

Жаровый самовар внушительного вида, толстостенный, очень хорошо сохранил заводскую никелировку и фабричное пищевое лужение, а вот зольник и верток Светлане Еремеевне пришлось поменять. Но уж когда доукомплектовалась – отведать чаю с дымком могла пригласить гостей без счёта, без ограни…

Чай из самовара, на грушевых дровах, ласково званых дровками, казался волшебным эликсиром. Лёгкий парок от него доносил особый, неповторимый аромат, напоминающий о потерянном когда-то рае. Кипяток, бурлящий в медном чреве самовара, бурчал сердито, но отходчиво, неразборчиво пересказывал «преданья старины глубокой». Заваренный с чабрецом и душистыми травами, чай креп насыщенностью, согревал душу до самого исподнего.

Отекал степенно, неторопливо «толстый мёд на больших ломтях» – янтарная медовая тягучесть, вязкая сладость щедро налегала на простой, домашней выпечки деревенский «пухлый да хрусткий» хлеб. Тот самый, с румяной корочкой и мягким, пористым, напористым мякишем!

Лана с ловкостью и грацией разливала чай по походным кружкам рыбаков, завлекая прибаутками:

– Налетай, мужики, не скупись! Чай у нас сегодня знатный, с дымком занятный, и душист, и ершист! Чтобы бодрость духа на круг не кидала, да рыба на крюк сама себя кидала!

– Ладно сказано! Истинно – наше! – отдувались гости, дуя на кружки.

– К чаю у нас мёд медово́й от пчёлы трудовой, да хлеб хлебный, от печки не бедной! Чтобы силы судьба судила, да жизнь вам, сударики, казалась слаще судака заливного! Как говорили наши предшественники из того ещё первого Рима – cornu copiae!

– Это что ж значит?

– Латынь. «Рог изобилия».

– И тебе ж того ж, на добром слове!

– Пейте, пейте, не стесняйтесь! Чай не пьянство, а здоровье! Кто чай пьёт, тот до ста лет живёт! А кто мёд заедает, тот ещё и песни запевает!

И рыбаки, забыв про улов, с удовольствием прихлёбывали чай, заедая его толстым ломтем медового хлеба. Вокруг только тихий шелест реки, треск дровок в самоваре, и ощущение простого незатейливого, но такого настоящего рыбацкого счастья…

Таинственная гостья пригорода, бывшая землячка-уроженка этих краёв, Светлана Еремеевна о себе им рассказывала мало. Обычно в её полных сиропного сарказма сахарных устах звучало это так:

– Я родилась в Куве, лучшие годы провела в столицах, и вернулась, чтобы умереть на родине…

Любой, кто видел Светлану, тонкую костью и манерами, кареглазую, с короткой, но стильной стрижкой, в настолько обтягивающих джинсах, что даже ей, при её идеальной фигуре, приходилось извиваться бёдрами, втискиваясь в них, совершенно искренне возражал:

– Помирать вам (или «тебе» – в зависимости от степени близости) рановато.

И поговорка «в сорок пять баба ягодка опять» вполне про неё, и, судя по всему, ещё надолго.

Царапина жила скромно – насколько скромно могут жить VIP-персоны. То есть для простого человека, может быть, и в роскоши – но не для себя прежней. Она всегда была потерянной – и это не выбор, а судьба...

Природа вокруг горемычного Кривово быстро стирала следы «антропогенного воздействия», затягивала раны, нанесённые прежде-бурной хозяйственной деятельностью. Съедала просёлки, проламывая твёрдую, как бетон, укатанность-утоптанность двойной колеи, учила бесстрашию перед человеком быстро размножавшееся зверьё.

В какой-то момент Кривово одичанием своим привлекло пчеловодов, потому что летом тут весь воздух топился на солнцепёках восковым и медовым запахом и жужжал клеверными шмелями. Пасеки кочевали по лугам и прогалинам между перелесками, пасечники грязно ругались между собой, не желая делить раздолье.

Светлана не жаловала пчеловодов, полагала их злыми и расчётливыми, широту же души обретала в рыбаках. Эти – не выжиги, ребята фартовые, жнут, где не сеяли, и собирают, где не сыпали¹⁰.

По традиции уважая честных тружеников, Царапина не могла, однако же, не замечать, что широта души и щедрость свойственна им в редчайших, исключительных случаях. А в основном – как констатировал её жизненный опыт – это крохоборы и занудные начётники…

Лана много и быстро поработала со своим новым домом – жилой половиной «Приюта Рыбака», незаметно притулившейся «за кулисами» просторного и главного в здешней композиции гостевого павильона. Она привезла с собой несколько разнопрофильных бригад. В итоге жилая часть сруба умиляла одновременно спартанской простотой и благоустроенностью по последнему слову техники, панорамным остеклением веранды, пенилась бодрящим кофейным тонусом, как чашка капучино.

Сруб гудел водонагревательным котлом за тонкой перегородкой кухни, шуршал оборотами стиральной машины в прачечной подсобке, уводил на второй этаж лаковой витиеватой лестницей. Камин пепельно покашливал, подмигивал искрами, когда в обложенную диким камнем пасть его в гостиной подкидываешь кривоколенные цилиндрические, со светлыми кругами на аккуратных спилах ольховые чурки…

Вместе со Светланой Еремеевной и так же стремительно, как она, в дом заехало много книг и комнатных растений. И те и другие выглядывали отовсюду, изо всех углов, где-то упорядоченно, а где-то в умилительной асимметрии. Просыпалась она каждое утро словно бы в лавровой роще – со всех сторон её квадратную кровать, на которой можно спать хоть вдоль, хоть поперёк, окружали мраморные, огромные, как основания колонн Парфенона, кадки с кустовым благородным лавром. Открыла глаза – и словно бы в раю, солнце через простые крестовые окна пропитывает светом изумрудную полупрозрачность листвы… Столярно и волокнисто пахнет деревом…

Однако одиночество тяготит – поэтому быстренько умылась, оделась – и в компанию к гостям, в главный, «непотопляемый» отсек этого ковчега!

Обычно рыбаки, вернувшись с реки, щедро делились впечатлениями. Лана любила их подкалывать.

– Ну что, есть у меня для вас две новости – хорошая и плохая! – объявила она в призовой день, театрально вздохнув и поглядывая искоса. И загудели голоса, перебивая друг друга:

– Давай сразу хорошую, Лана! Хватит нам тут негатива!

– Не-е-ет, с плохой начинай! Чтобы хорошая потом слаще казалась!

– Говори уже, чего тянешь резину!

Лана подняла руку, призывая к тишине.

– Ладно, ладно, уговорили. Начинаю с плохой! Самое банальное, что есть на свете – это восхищаться жареным на углях мясом!

– А рыбой?!

– И рыбой! – Царапина была беспощадна к чувствам верующих в пикники. – Очень избито, затёрто, и даже по́шло заявить, что гриль на мангале – самое вкусное в мире.

– Ну, неужто уж…

– Да точняк вам говорю! И человек, который в это верит, – лишён оригинальности совсем. Это такое общее место, что стыдно и говорить про него, как – масло масляное…

В «Приюте Рыбака» повисла заинтригованная тишина.

– А хорошая новость?! – подал в этой тишине кто-то одинокий голос, не выдержав натянутости спёртого от затаённых дыханий воздуха.

– А хорошая в том, мужики, что мы за оригинальностью не гонимся, люди мы простые, обычные, нехитрые! У нас банальность истине не помеха!

В тот же миг «Приют Рыбака» взорвался аплодисментами. Гости дружно застучали кружками по столу, выражая одобрение. Асимметричные многоголосые беседы, жужжащие, как в улье, успокоено и успокаивающе, вернулись:

– А вот ты скажи, – лез какой-то Мишаня к какому-то Коляну. – А я вот слышал, что ты нынче вместо рыбы прошлогодние листья со дна вытаскивал!

– Да это… – обижался Колян, – течение ить сильное было! Все снасти запутало! А рыба, она хитрая, ушла!

– Ну-ну! – торжествовал Мишаня, подловив на слове. – У дурака и рыба хитрая!

– Не ссорьсь, мужики! – придерживала Лана норовы. – Рыбалка дело фартовое: то густо, то пусто.

– Главное – удовольствие от процесса, – поддержал некий Степан Иванович, горожанин в модно-сотовом камуфляжном жилете и мембранированных вейдерсах. Среди других рыбаков он смотрелся как конферансье среди землекопов.

– Удовольствие, говоришь? – тут же срезали «дачника» местные. – Степан Иванович, а помнишь, как ты в прошлом году чуть в Окроме не утонул, когда за лещом гнался?

– Не было такого! Я просто… споткнулся! А лещ сам ко мне в подсачек прыгнул!

Светлана руками, пахнувшими дымом открытого дровяного очага и вяленой щедростью кладовых, разливала по рюмашкам свою особую царапинскую настойку на черносливе. Гости эту настойку знали и жаловали: не просто напиток, а сжиженная радость, осевшая в густом янтарном мерцании.

Начиналось всё у Ланы с простого: черносливины, подобные темным жемчужинам, ненадолго погружались в кипяток. Там они распаривались, раскрывая душистые объятия, и погружались в прозрачный, как слеза младенца самогон. Это был ритуал – гости охотно принимали в нём участие. В тишине, скрытой от глаз, в темном укромном чулане настойка набирала силу, впитывала в себя сок чернослива, приобретая его сладость, его томность, его глубокую житейскую терпкость. Там, в сладкой спячке, настойка Царапиной зрела, сглаживала вкусовые углы. В итоге получался не просто напиток – а часть души «Приюта Рыбака», его теплое сердце, бьющееся в пьющих в такт с тихим и ласковым, мягким течением Окроми.

Созрев, настойка шла гостям, как вот ныне, и Лана на правах разливающей командовала:

– Хватит балаганить! Давайте лучше за улов поднимем! За окромский клёв!

Что характерно – возражающих не сыскалось.

– У меня, кстати, щука неплохая попалась, – крякнув после рюмки продолжил Мишаня. – Килограмма на три потянет.

– Три килограмма? – заполошным скоморохом возорал Колян. – Да у меня такая в прошлом году на живца сорвалась! Вот это была рыба!

– Ну-таки что вы говорите за три кило?! – возмутился, не понимая сокровенной русопятской подначки, некий Иссак Яковлевич в хаки-штормовке и размашистых болотниках. Шнур от рыбацкой панамы давно сменил в его жизни пейсы. – Три кило! Рыба, что ли? Я понял бы – тридцать, или центнер…

– А если серьезно, мужики, река в этом году какая-то странная. Рыбы меньше стало.

– Может, это просто мы плохо ловим? – пожал плечами Колян.

Хорошо они ловили или плохо – Бог им судья, а вот Светлана Царапина в тот день своим главным уловом, на который все снасти и расставлялись, смогла похвастаться…

 

4.

Грязная, словно вынырнувшая из болота «Нива» резко затормозила у павильона «Приют Рыбака», вся обляпанная сочной травянистой жижей. Замызганная выше уровня стекол, она сказала без слов: Ясон Геннадьевич Варжин пробирался сюда по самому настоящему бездорожью, и, судя по всему, особо не разбирая путей...

Он, большинству местных хорошо знакомый как зажиточный и состоятельный, но «свой брат» фермер, выпорхнул из-за руля, ко всеобщему изумлению, в лучшем своем костюме! Темно-синий пиджак, белая рубашка, бордовый габардиновый галстук – полный парад. Как будто собрался на ученый совет!

– А чё?! – поддержал гостя Мишаня. – Может, и на учёный! Мы тут все учёные… жизнью… по голове…

Увидев Лану, Варжин заметно покраснел, смутился и, казалось, забыл все слова, которые собирался, и даже разучивал, говорить. Приютские призорники, наблюдавшие ревниво, исподлобья, не смогли не оборжать, по-свойски, на правах однокашников, нелепого гостя:

– Принесло с воды аргонавта! Ишь, на рыбалку приехал, в галстуке, как жаних!

– Лектор! Сейчас он карасям лекцию о тыквах прочитает!

– А, Ясонище?! Конспект в багажнике?

Шуршали и шуршали подтрунивающие голоса…

Но обычно смешливая Лана – не смеялась. Она шагнула навстречу Ясону, трепетно и как-то неуловимо торжественно. Эта перемена её настроения передалась и рыбакам – они поутихли, пронзительно осознавая: происходит что-то важное. Может быть, что-то, ради чего весь этот балаган и был задуман!

Лана остановилась напротив «гостя дорогого», как была – в косынке, в старом ватнике, стоптанных резиновых галошах и с шумовкой в руке. Он смотрел на неё с восхищением, словно впервые видел.

– Исполать тебе, хозяюшка! – натужно выдавил Ясон, будто бы подавал реплику из старинной пьесы. И… поясно поклонился! Тем пытался иронизировать, но и вправду выглядел как герой из прошлого. Мало поменялся, разве что седой стал, как лунь.

Лана, тоже как в спектакле про старину, поклонилась церемонно.

– И тебе исполать, сокол ясный!

Миг повис в воздухе, наполненный каким-то странным, наигранным пафосом, который, однако, трогал за душу. И чуткие, тонкие в нарочитой грубости своей рыбаки не позволили эту театральность излишне передержать.

– Штрафную ему! – сорвал наигранность чей-то зычный голос.

– Штрафную подноси! Посмотрим, чего ты в своем костюмчике тут наловишь, сокол ясный! – гомонил с тактичным шутовством другой.

Лана улыбнулась и пригласила рукой к разливной стойке.

– Штрафную так штрафную! Сегодня в разливе я заместо Ленина! Сегодня за мой счет!

– Давай – разливай! Поговорим!

И все чинно – хоть и нестройными рядами – проследовали в павильон…

Лана, в обществе Ясона заметно помолодев, засветившись изнутри, как будто лампочку в ней зажгли, грациозно выставила на стол большую тарелку с жареной рыбой, источавшей аппетитный аромат. С золотистой корочкой, румяные, посыпанные укропом и вызывающей (брешут) наркотическую зависимость петрушкой, рыбки рождали неодолимое желание забыть обо всех диетах, даже если у кого такие и в заводе. Рыбаки благоговейно притихли и расселись вокруг стола, наливая себе чаю из пузатого самовара.

– Ну что, орлы, – ликовала Царапина, – расскажите Ясону свет-Геннадьевичу, как у вас тут улов сегодня? Хвалитесь!

И кто-то из этой камуфляжно-прорезиненной массы тут же, словно по сценарию, выволок телефон, гордо подняв его над столом, захвастал:

– Лана, смотри, какой красавец!

На экране телефона зияла фотография огромного усатого страшного сома.

– Да я видела, ты Ясону Геннадьевичу покажи!

– Килограмм на двадцать, не меньше! На джиг взял, прямо под корягой. Чуть удочку из рук не вырвал, монстр!

Николай, рыбак старой закалки, отнесся к этому триумфу со здоровым скептицизмом:

– Джиг… Это тебе не старая добрая донка с червяком, вот где настоящая рыбалка! Чуйка нужна, терпение… А вы все, молодые, за этими модными штучками гонитесь. Разве это честное соревнование, когда у всех снасти разные?

– Ой, не дави на совесть, Коля, она у меня близко к мочевому пузырю! – пытается уйти от ответа модный хипстер во всеоружии рыбацкой амуниции.

– Ну, так сходи до будки во дворе, покайся! У меня вот, к примеру, правду сказать, сегодня скромнее: лещ килограмма на три, да пара подлещиков. Зато – прошу любить и жаловать – на проверенную наживку! Червяк он и в Африке червяк! И места знать надо!

Дед Матвей, молчавший досюда и медленно, малозубо жующий рыбу, двустволкой поднял на Кольку свой выцветший взгляд.

– Место – это дело наживное. Главное – чуйка. Чуйка у рыбака – она дороже всяких снастей. Вон, помню, как-то… – Он вдруг замолчал, покачал головой и махнул рукой. Утер непрошеную слезу. – Не буду вспоминать, долго рассказывать. Старые дела…

Но и Лана, и Ясон только о старых делах и могли думать, глядя друг на друга: не о матвеевских, само собой, о собственных…

 

***

Среди высоких трав на берегу тихой извилистой безмятежной Окроми полевая мышь, парализованная ужасом, выпучила глаза на возвышающегося перед ней кота. Кот был толст, ухожен, гладок, соборен, с изумрудно-зелеными глазами, в которых, как в духовке, сварилась и запеклась вселенская тоска. И, кажется, уже давно…

– Ну здравствуй, дурёха, – лениво промурлыкал Доктор Зло.

Он не любил мышей. Коты вообще не любят мышей. Им приходится их есть, когда больше нечего: то есть в дикой природе почти всегда. Но если бы у котов был выбор, то конечно, они предпочли бы говядину или рыбку. Ветеринары рассказывают, что у котов даже возникает «рыбная зависимость» – если им постоянно дают рыбу. Но кто ж им постоянно даст?!

Мясо грызунов мерзко на вкус. Оно и само по себе мерзко, вонючее и тянучее, а особенно с мелкими колкими костями и неизменной дозой дерьма в составе. Потому коты не любят мышей, и поедать мышей их только нужда гонит…

Но мышь была неграмотной, и ничего этого не знала. В примитивном эгоцентризме она искренне считала, что коту никто, кроме неё, не мил. И не нужен. Загипнотизированная мохнатой смертью мышь, казалось, перестала дышать.

– Трудные времена, знаешь ли, – вздохнул Доктор Зло, усаживаясь поудобнее и обернувшись хвостом, как кокетка боа. – Управлять Вселенной стало просто невыносимо. Столько глупцов развелось, что шаг вправо, шаг влево – крики, визги, подозрения. Глупости.

Он поводил хвостом, задумчиво глядя на реку.

– Кошки испортились! Одна местная орала весной, как ненормальная, меня звала… Мне в принципе не нужно. Я вышел, исключительно снисходя к её страданиям, когда её ор слушать уже надоело… И что ты думаешь? Она зашипела и дала мне лапой по личику! Каково?! На кой пёс тогда вопила, как резаная?! На этот счёт люди говорят: не делай добра и не получишь зла!

И Зло, одноименный с тем, чего получил, почти по-человечески покачал головой.

– А корма? Ты только посмотри, что они жрут! И ладно бы сами, а то ведь и нам дают! Бедные коты! Где натуральные продукты? Да, впрочем, кого я спрашиваю?! Откуда тебе-то знать?

Мышь предсмертно охнула.

– Одна химия, консерванты, вкусовые добавки… – делился с ней бедой Доктор Зло.

Мышь неподвижно каменела, будто кукла, опилками набитая. Кот вздохнул ещё раз, сочувственно посмотрел на неё и мягко толкнул бархатной лапой, не выпуская ни одного коготка.

– Заболтал я тебя, – промурлыкал он снисходительно. – Беги уж, у тебя, дуры, свои мышиные дела… Что касается управления Вселенной без привлечения внимания людей и собак – не твоего это ума дело, уж извини…

Мышь завалилась на бок, словно после разрыва сердца. На мгновение показалось, что она умерла. Но потом, собрав последние силы, она перевернулась на лапки и затрусила прочь, дергая в тике хвостиком.

И тут кот увидел… Прямо под тем местом, где была мышь, темнела мокрая мерзкая вязкая лужа. Мышь со страху прошибло поносом…

Док отвернулся, и слёзы навернулись на его круглые, похожие на ягоды крыжовника, глаза.

«Вот и вся награда за то, что поделился высшей мудростью бытия, – горько подумал он. – Разочарование и вонючая лужица… Отчего таким создан этот мир?!».

Между тем солнце уже входило в знойный зенит, окрашивая воду приречного озерца-старицы сусальным золотом, как церковные купола. На берегу старицы резвились две борзые – Аврора и Афина. Грациозные, но абсолютно безмозглые, как заводные куклы. Они носились вдоль берега, поднимая фонтаны брызг, с азартом преследуя бабочек и перепуганных лягушек.

Их настоящей страстью, увы, стали ондатры. Раньше ондатры благоразумно почти не вылезали из воды озер-стариц, но теперь по вине «Приюта Рыбака» на местных луговинах валялось много объедков, и водяные крысы не могли устоять перед соблазном. Они отдалялись от воды всё дальше, следуя вкусным запахам, и тут их ожидала роковая развязка…

Стоило одной из борзых учуять запах зверька, как обе, забыв про бабочек и приличие, превращались в вихрь кудлатой шерсти и лающего восторга. Ондатрам, мягко говоря, не везло с таким соседством. Борзые идиотки душили ондатр играючи, скорее из азарта охоты, чем из чувства голода.

Виноваты ли они? Они – выведенные человеком машины охотничьего убийства! Спрашивать нужно с того, кто их такими выводил, алкая кровавого брашна. Сами же борзые без мозгов, у них и черепушка такая маленькая, что негде мозги разместить, даже если бы их и выдали.

Потому свои трофеи Аврора и Афина бросали тут же, на берегу. Придушили игрушку – и интерес пропал. Ну, а чего, раз не шевелится?! Валяйся, ондатра, никому ты больше не нужна…

В это время дымкой, призраком из кустов ивовой поросли внимательно наблюдал за берегом дымчатый Доктор Зло.

Док давно смекнул, что в глазах людей очки зарабатываются не количеством съеденного кошачьего корма, а количеством «добрых дел». Ну, а какие у людей добрые дела? Только убийство!

Теперь, благодаря двум дурехам, подвернулась возможность поднять свой рейтинг…

Доктор Зло вылез из кустов и, с видом величайшего презрения глянув на Аврору и Афину, подошел к брошенной ондатре. Принюхался, убедился, что добыча безопасна. А то ведь как бывает: притворится дохлой, обманет, а потом как рванётся, как куснёт! Зубы у ондатр – о-го-го! Пожалуй, многим хищникам фору дадут!

Но придушенная ондатра была мертва, как мир в голове атеистов. Потому, одолевая понятное отвращение, Доктор Зло аккуратно взял свежую убоину в пасть. И, превозмогая скорбь поклажи, пошёл на гул человеческих голосов привычным для него образом восхищать и умилять. Людей отыскать нетрудно, они в маскировке ноли! Доктор Зло мог и с закрытыми глазами, и с сопливым носом – одними только ушами отыскать нужную компанию, откуда на всю округу доносится уже привычная ему занудь:

– …Бамбук – это классика, спору нет. Но и от современных не отказываюсь. Спиннинг у меня неплохой есть, «Shimano», правда, старенький уже, лет двадцать ему. Главное, чтоб в руке лежал, чтоб чувствовал каждое движение. А леску я всегда плетеную беру, она надежнее, не подведет.

– Плетенка, говоришь? А я вот к монофильной привык. Да, тянется немного, зато рыбу не так пугает, более деликатная она. И поводок флюорокарбоновый обязательно, иначе окунь хитрит, зараза, леску перегрызает в два счета.

– Флюорокарбон – это хорошо, конечно, но дорого! Больно бьет по карману. Я обычный поводок ставлю, и ничего, клюет, как миленький. Главное – чтоб поводок был тоньше основной лески, тогда и обрыва не страшно, все на него приходится. Весной – микроколебалки, летом – воблеры, осенью – джиг. И проводку подбирать надо...

«Я вам счас явлю! – думал кот, тащивший мускусную крысу по сочной траве, методом волокуши. – И джигу вашу, и воблеры, и колебалки…».

А коварное уральское солнце и дальше играло в поддавки с Окромью, трёхмерно, объёмно пульсируя в водах мириадами роящихся золотых искр. Лето дышало полной грудью, напоминая о беззаботных днях, когда нужно забыть обо всем и наслаждаться жизнью.

Ясон приехал с «домашней заготовкой». Говорят, что старая любовь не ржавеет, но любая – делает человека смешным и нелепым до полной, трогательной беззащитности. Ясон по-деревенски наивно мечтал глянуться Лане и внешним видом, и вкусняшками-гостинцами. Поэтому он надел свой лучший костюм, в котором ходил в банк канючить о кредитах, а в багажник безотказной «Нивы» загрузил особое угощение. Не просто «рассаду шашлыков», как называют маринованное кусковое мясо кувинцы, имея в виду, что будут его на шампуры «рассаживать», а обработанную должным, одному Ясону ведомым образом, «рассаду» рёбрышек в медовой глазури.

– Ты хоть фартук-то прихватил? – сочувственно спросила Лана дорогого гостя.

– Нет… – лучился он милым её сердцу идиотизмом.

– Погоди раскладываться, сейчас принесу…

Пока она ходила за фартуком в павильон, рыбаки осыпали гостя в чуждом им одеянии чихливым махорочным скепсисом:

– Ребрышки? На природе? Да еще и в глазури? Варжин, да ну тебя, чего ты придумал?! Шашлык проще и надежнее! И потом, ты чего, в костюме собрался на гриле гужить?!

– Да… – он всё так же безоблачно улыбался. Внешние симптомы любви и идиотизма выглядят одинаково, хотя, разумеется, это внутренне-разные процессы.

– Ну и ну!

– Рёбрышки он собрался жарить! Яська, язва тебя возьми, смотри: отравишь – опечалюсь, вот те крест, горько понурюсь!

– Не любо – не кушай! – наконец огрызнулся Варжин. И с досады чуть было не прихлопнул, как слепня, присевшую ему на шею пчелу. Но у кувинцев инстинкт, если о пчеле дело, рука сама мимодумно останавливается… Так что Варжин сдержал хлопок, и деликатным щелбаном сбил с кожи медоносную труженицу.

Лана принесла фартук и так зыркнула на рыбаков, что они поняли: не время и не место «кашевого» подкалывать. Душа у рыбаков чуткая, с полувзгляда поняли они, что не гриля, ох, не гриля алчет с новоприбывшего их ласковая хозяюшка…

Ясон – как ни рвался в «Приют Рыбака» – подготовился, умудрённый годами, изрядно. Дома в Питомнике поколдовал над мясом, щедро натерев его смесью специй и секретных варжинских ингредиентов.

А теперь умело, как кормчий коча, калил угли, подкладывая к ним для духа нужные духмяные травки, которые мангал поедал почти мгновенно, но пропитываясь невообразимым, непередаваемым ароматом.

Дым вокруг Ясона становился парфюмерным. Дым щекотал нос уже не своей грубостью, а духами трав, наполняя воздух каким-то особым, первобытным наслаждением и упокоением всякой скорби. Когда угли достаточно прогорели, Варжин достал ребрышки, уже обернутые в фольгу, и аккуратно разложил их на решетке…

Вокруг повисла благоговейная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня и пчелиным усердием. Рыбаки, а особенно Лана Царапина, сидели, зачарованные этим священнодействием, ловя на вдохе, жадно, как утопающие, восхитительный аромат, поглотивший их самих и все вокруг…

Вдова Упруга упруго переводила взгляд с Ясона на рёбрышки, с рёбрышек на Ясона. Ему же незачем и смотреть-то на мясо, руки сами всё знали и сами делали, и смотрел он только на неё…

И было ему, человеку с зашедшимся сердцем, контуженным её приездом, и уютно, и страшно, когда он представил себе, как она, вечер за вечером станет (станет-ли?!) коротать жизнь в безлюдном месте, на отшибе, на окраине мироздания, где Азия встречается с Европой и обе теряются в лесостепи…

Здесь, где с человечеством вязана лишь воровато-плутающей тропкой через бор, лишь тончайшей ниточкой в мир людей с их автострадами, кварталами, неоновыми вывесками… Представил, как придёт осень, и осыплет Лану на веранде, поверх пледа любовными письмами жёлтых листьев, станет ласкать сырой прохладной свежестью патио посреди лесов, деликатно кашлянет собачьим лаем где-то вдалеке, в Кривово, ладонью лесистого расстояния придушив этот звук, как и все свои звуки…

Он смотрел на Лану Царапину из своего детства, и не мог вспомнить чего-то, как не мог и забыть, не мог поверить в её реальность, как не мог и разувериться в ней… Иногда ловил её взгляд – и каждый раз ощущал прилив, укол вакциной счастья.

Рыбацкое племя настолько осоловело и расслабилось, что стало делать невообразимое: места «сдавать»! То, что рыбак делает в самую последнюю очередь, когда или мозг размягчится, или уж очень обстоятельства душу размягчат. Только и слышалось с разных сторон:

– Лучшее место, – бормочет один гость, – это где никто не знает. Но скажу по секрету, за омутом, там яма хорошая, сазан там сидит. Только ловить его надо аккуратно, он хитрый, как лис. На кукурузу его бери, он это дело любит.

– За омутом – это да, – соглашается второй призорник «Приюта». – Там глубина приличная, эхолотом смотрел. Но я предпочитаю на перекатах ловить, там судак хорошо берет, особенно на закате. На воблер его, на воблер! Как стемнеет, он там как зверь голодный, на все кидается.

– А вы вон туда плавали? – не выдерживает третий. – Там, где старая ива упала? Там когда-то щука была, как бревно. Давно, правда, это было, еще при царе Горохе… Но место хорошее, глубокое, речным камушком выложенное. Может, и сейчас там кто-то живет, потомки той щуки…

Голоса, голоса, голоса…

Над гребнем прибрежного древесного конвоя реки Окроми, подкрашивая крылья облаков, лениво закатывалось, фруктом при консервировании, солнце.

– Только северный народ может звать его так ласково, – сказала Светлана, подходя к гриль-колдуну и положившись обеими руками ему на плечо доверительным жестом особой близости, – «солнышко». Да ещё и «колоколнышко»! Ни араб, ни перс, ни даже испанец, в зените его прячущиеся от палящей ярости Ярилы, не назовут его с нежностью…

– Ладно, бог с ним, солнышком или колоколнышком, – нервно, хоть и тихо, изрёк Ясон. – Ты скажи, чтобы я понял – ты остаёшься насовсем, или ты на пикнике?

– Трудный вопрос, Яс, трудный вопрос! Scio me nihil scire¹¹.

Ясон понял это как скорее «да», чем «нет». Может быть, потому что хотел так понимать… Когда женщина стремится скрыть свою решимость – она всегда начинает нести какую-то ахинею…

Ободренный, Варжин победно завершал свой «обет» на обед.

Пока ребрышки томились над углями, он принялся за глазурь. В небольшом котелке он смешал мед, соевый соус, горчицу, чеснок и немного острого перца чили. Все это на отдельном костерке кипело на медленном огне, превращаясь в густой, ароматный соус. Рыбацкое общество, обычно шумное и смешливое, прикусило языки и словно завороженное наблюдало за каждым его магическим пассом.

Именно в этот момент, когда критически мыслящей личности и заскучать недолго под угольный потреск – с видом героя, возвращающегося с поля брани, появился Доктор Зло, волоча ондатру в клычках. Он гордо прошествовал через всю лужайку пикника, откуда неслось ставшее Доку уже привычным зыбление хмельного воздуха.

Аркадскую идиллию появление кота с добычей заметно взбодрило, и на него со всех сторон посыпались восторги:

– Ах ты мой умничка! – воскликнула Лана, безо всякой брезгливости забирая у кота мокрую ондатру.

– Какой ты охотник, Доктор Зло! – восхитился рыбак дед Матвей.

– Недаром назван! – крикнули слева.

– А с виду кажется таким увальнем! – обидели справа.

– Внешность обманчива! – заверял всех улыбчивый Ясон Варжин, как всегда, красноречивый. – Кровь древних тигров течёт в его жилах, инстинкт охотника ничем не победить!

– Даже шашлыками?! – не мог поверить профессор-баянист Кувырков.

– Шашлыки?! Да его только распалят! – уверенно диагностировал Ясон Геннадьевич. – Хищник! Зверь! Матёрый истребитель грызунов!

– Вот это да!

– Всем котам Котофей! Поздравляем, Лана Еремеевна, ты тут в надёжных лапах!

Кот не против был, чтобы люди скушали его добычу (с тем и принёс, угостить) – но сам ондатру есть не хотел. Она противная. Недаром же говорят – «мускусная крыса». Кот терся о ноги тех, кто казался ему перспективным, то есть мог бросить кусочек обжаренной рыбки, или, на худой конец, кусочек шашлыка. Для дополнительного эффекта Док издавал уютное, воркующее, как стая голубей, мурлыканье.

Когда хитроумному зверьку показалось, что и это не работает, он упал, изображая всем видом голодный обморок. Люди непрошибаемы в своей моральной тупости, но уж такое-то и их пронять должно, в конце концов!

Очки были заработаны, и Док получил сразу несколько обжаренных рыбных филе, кусок щуки из фольги, и парочку свиных шашлычных шматков в приятном кефирном маринаде…

И никто не думал про борзых Аврору и Афину (как и они ни о ком не думали, впрочем, они вообще не думали) – которые всё так же носились по берегу, увлеченные новой целью – венчиками ковылей, летевших пухом, если на них с разбегу поджарым легавым телом налететь… Хвастать трофеями перед людьми этих дур не научили, а сами они догадаться не умели. Главное для нетравленых собак – бегать, лаять и инстинктивно, не задумываясь, безо всякого злого умысла (какая горькая ирония) душить ондатр. Идеальная жизнь борзых, не обремененных ни излишним интеллектом, ни служебными обязанностями.

Так понимал их Доктор Зло, который теперь хитро щурился своими крыжовниковыми, зелёными и в полосочку глазами «суперхищника», старательно вылизывая свой серый, гармонично-однотонный бочок, запачкавшийся мясными соками. И вкусно, и чисто будет!

Незаметно пролетел час. Ясон оставил поглаживать дымчатого зверя, ластившегося к нему, осторожно снял ребрышки с огня, развернул фольгу и щедро смазал их медовой глазурью.

– У нас в Куве всё на меду! – приговаривал игриво, чтобы истекающие слюнками гости не скучали. – Есть тут кто не из Кувы?

Лана подняла руку. Как в школе. И улыбаясь своей невинной лжи-шутке. Ясон принял эту игру за чистую монету, подыграл:

– Ну вот, а которые местные – с детства знают: Кува без мёда, как Гоа без погоды! Вы, девушка, не с Гоа ли будете?

– Я-то? – улыбалась Лана, и сделала вид, будто чуть призадумалась. – Пожалуй, что с Гоа.

– А есть ли там, на Гоа, медоносные муроги?

– На Гоа только вредоносные мороки! – делилась богатым опытом Упруг, в девичестве Царапина.

– А мы тут не знаем, куда от них деваться! – потешался с одобрения публики Ясон, и отмахивался от очень кстати, будто по сценарию, подлетевшей пчелы. Впрочем, пчёлы тут всё время летали, и кувинцы советовали Ясону, будто не местному:

– Ты её не донимай – и она тебя не замает!

Словно и не видели, что он наигранно, преувеличенно-нарочито гонит от себя эту несчастную пчёлку-бурзянку.

Лана переводила восторженный взгляд с Ясона на его поделку, и с поделки на Ясона. В этот момент можно было бы доказать скептикам, что выражение «глаза лучатся» – иногда не метафора, а нечто буквальное, физически-ощутимое…

Мясо, покрытое сверкающим слоем, выглядело невероятно аппетитно. Добившись нужной кондиции, Ясон снова отправил глянцевые рёбрышки на решетку:

– Чтобы глазурь немного карамелизовалась… – объяснял, как в кулинарных передачах, а сам постреливал глазами на почти не изменившуюся Светлану, – и приобрела насыщенный вкус.

«Мы с тобой, мальчик, уже изрядно карамелизировались, – думала об этом Царапина. – Будем надеяться, что у нас с тобой теперь насыщенный вкус!».

Наконец, настал долгожданный момент! Ясон торжественно снял ребрышки с огня и разложил их на большом блюде. Люди разбирали эту гору мяса руками, не стесняясь испачкаться в глазури.

Вкус оказался просто божественным! Мягкое, сочное мясо легко отделялось от костей, тая во рту. Сладкая, пряная, с легкой остринкой медовая нотка творила неповторимую симфонию вкуса. Компания ела, смеялась, и опять травила рыбацкие байки (а что им ещё делать?!), и казалось, что нет ничего лучше в этом мире, чем эти ребрышки и эта компания.

А стоит открыть нетерпеливой рукой, побоку, крышку эмалированного ведра – и оттуда, словно глоток ледяного воздуха, вырывался острый, ни с чем не сравнимый аромат квашеной капусты! В этом хрустящем, кисло-сладком великолепии было что-то абсолютно колдовское, особенно в разгар лета. Словно сама осень, забывшись, заглянула на пикник, принеся с собой прохладу и напоминание о грядущих щедрых дарах. Квашеная капуста уминалась компанией с упоительным хрустом, посреди летней неги, мгновенно возвращая ясность мысли и аппетит.

– Ясон, знатно квасишь капустку-то!

– Это мы всем семейством, по семейному рецепту…

А вот уже сбоку в дело вступает тяжелая артиллерия – пузатые стеклянные банки, словно драгоценные сокровища. Соленые огурчики, в пупырышках и укропе, словно маленькие зеленые ежики, выныривали из рассола, пахнущего дубом бочки и чесноком. Помидоры, налитые солнцем, взрывались на зубах со сладковато-соленым взрывом.

– Лана Еремеевна, похвально закусь маринуешь!

– Рада стараться, соколики мои…

И вот тогда, в сочетании с дымящимся грилем и запотевшей бутылочкой «Столичной», медалированной, из термосумки, изо льда, наступала истинная комплектность летней отдушины духа. С непременными дарами осени-припасихи, с её маринадами цвета янтаря, с её лечо из сладкого перца, искрящегося всеми оттенками заката. В каждой закрутке крышки, в каждом слое ароматных специй таилось законсервированное счастье, чей час – чудо...

В тот вечер почтенное собрание пришло к единогласному выводу: ребрышки в глазури – это лучше, чем шашлык. Гораздо лучше! В них было что-то особенное, что-то такое, что делало их не просто едой, а настоящим праздником. И блюдо идеально вписывалось в атмосферу летнего вечера на берегу реки, блюдо счастья и беззаботности.

Дед Матвей, вздохнув, сознался:

– Всю жизнь на рыбалке провел. Бывало, и неделями не возвращался, в шалаше жил, рыбу коптил. Всякое видел, и штормы, и туманы, и рыбу огромную ловил, и чуть не утонул. Но самое главное – это единение с природой, это ни с чем не сравнимое ощущение воли…

– Да ну, пугачёвщина какая-то, дед!

– И вывод в чём?!

– Рёбрышки у Ясона Геннадича хороши вышли!

– А чего-то про рыбу-то тогда?

– Из ума выживаешь?!

– А это я подводил, – выкрутился Матвей, – значит: в народе говорят, мол, «краше нет на свете птицы, чем свиная колбаса».

– Дед, а рыба при чём?

– А вот, значит, краше нет в улове рыбы, чем рёбрышки в медовой глазури…

Когда солнце окончательно ушло в потусторонние пределы, а костер догорел до последних угольков, сытые и довольные призорники из «Приюта» по уже сложившейся традиции пошли смотреть на темную воду. И благодарили Небо за то, что открыли для себя новый вкус лета, вкус ребрышек в глазури, вкус счастья...

 

***

Окромя – река многоликая, но в каждой оборотнем играющей с человеком маске своей соткана она из шепота трав и плеска волн, из солнечных зайчиков и теней вековых деревьев. На самых высоких, иссушенных ветром холмах река скупится на влагу, уступая место степным травам и сухим лугам, выгоревшим под жарким солнцем. Но стоит Окроме лишь слегка коснуться краешка земли своим шелковистым нежным протоком, и оживает трава, рождая пышные костровые и пырейные луга, щедрые в сенокос.

Там, где вода чуть дольше задерживается, в низинах, где память о весеннем разливе живет месяц-другой, раскинулись разнотравные пырейно-костровые луга. Здесь шепчутся на ветру дикие цветы, а в густой траве прячутся от знойного солнца насекомые.

Вдоль берегов мудрыми стражами выстроились ровесники наших предков: дуб и липа, клён и осина, береза и сосна – каждый из них рассказывает свою историю, вырезанную на коре временем. В их подлеске, словно тайные хранители леса, прячутся орешник, шиповник и бузина, а у их корней расцветает ковер из трав и цветов, сотканный самой природой.

Но ближе всего к воде, там, где Окромя особенно чувственно, взасос влажным илом у берегов целует землю, царит иное царство. Тростник и рогоз, камыш и осока – они, словно верные слуги реки, оберегают её покой. А в самой воде, среди кувшинок, рдеста и ряски, кипит жизнь: снуют рыбы, резвятся лягушки, и отражается в зеркальной глади вселенский распах небес.

Так и течёт Окромя, многоликая и прекрасная, даря жизнь каждому уголку своего побережья, шепча свои истории ветру и солнцу, напоминая о вечном круговороте природы.

На берегу этой реки, воды которой приобрели в закатных лучах насыщенный винный оттенок, в сенном и туманном уединении, где воздух пропитан запахом влажной травы и тихим шелестом камышей, Ясон сделал последнюю, отчаянную попытку удержать Лану от необдуманных поступков.

Таинственная, не до конца изученная наукой сила природного магнетизма совершала неизбежное, необратимое – и уже, в сущности, совершила: невидимым обручем силовых полей Лану и Ясона уже вдавливало, вминало, аварийно, до деформации, сталкивало друг в друга. Ещё сильнее, чем в детстве (что они тогда, в детстве, понимали?!), их теперь влекло друг к другу, как взаимно привороженных – и это пугало, как погружение в омут с камнем на шее, когда понимаешь, что камень тяжелее тебя.

– А не слишком ли у нас быстро всё развивается? – тихо спросил Ясон, глядя в её тёмными топазами пылающие глаза. Он пытался разглядеть в них хоть каплю сомнения, хоть намёк на раздумья.

– Да уж куда быстрее! – засмеялась она, обвивая его жадными руками. И в голосе прозвучали игривость, вызов, она не только сама подталкивала себя к краю пропасти, но ведь, если честно говорить, сама эту пропасть сначала и откопала:

– Торопимся, как никто! – И она смеялась Лилит-искусительницей, дыша неровно и чувственно, умной и порочной столицей-демоницей. – Ведь полвека ещё не прошло, как нас впервые друг к другу потянуло…

Что на такое ответишь?

Он понимал, что все слова, все аргументы, все доводы разбиваются о её решимость, о её неудержимое желание быть с ним. Она ждала этого слишком долго, она прошла через многое, чтобы оказаться здесь, рядом с ним. И теперь он не мог, не имел права её останавливать.

Он промолчал и долго-долго целовал её. В этом малиновом поцелуе было всё: и страх, и надежда, и отчаяние, и неутолимая жажда. Он целовал её губы, шею, плечи, вдыхая аромат её волос, стараясь запомнить этот момент, эту близость, эту неповторимую, такую знакомую, и такую незнакомую Лану Царапину.

– Дай мне твоё обручальное кольцо! – не попросила, а потребовала она. Как привыкла в высшем свете, властно и настойчиво.

Ясон было замялся, но она настаивала.

И чуть не силой стянула золотой ободок с его пальца.

А потом вдруг резким и ошеломляющим жестом взяла и выбросила его в Окромю...

– Лана, что ты делаешь?! – испуганно изумился Варжин. Он был так растерян, что не смог даже разозлиться – хоть и пытался.

Дегтярные мысли о том, как он объяснит дома жене отсутствие кольца, мешались с медовым исступлённым блаженством её тепла, близости, податливости и решимости. Мёд, вопреки поговорке, побеждал дёготь.

– Туда ему и дорога! – Царапина была непреклонна.

«Пьяна она, что ли?!» – гадал Варжин, вглядываясь в знакомые и одновременно незнакомые черты.

– А твоё где? – попытался он отомстить ей за её годы, «потерянные» с банкиром.

– А и моё там же! – почти безумно смеялась Лана. – В одном омуте, в одной сомовьей яме!

 

…Говорят, что вино долгой выдержки хорошо. Время, словно алхимик, превращает простой виноградный сок в сложный и многогранный напиток. Говорят также, что коньяки, которых продержали лет тридцать в дубовых бочках, – необычайно вкусны и ароматны. Дубовая древесина, отдавая коньяку свои танины и ароматы, делает его поистине волшебным.

– Говорят, а хрен проверишь! – в простоте сознался Лане Ясон.

Он у себя в деревне ни вина такого, ни коньяка не пил, так что подтвердить или опровергнуть эти утверждения не мог. Но он знал другое, кое-что более важное и ценное.

Он знал, что выдержанная выше всякого человеческого разумения, выдержанная, как в винном погребе скряги и коллекционера, любовь – обладает силой и ароматом, и сладостью, и восхищением куда сильнее любого выдержанного вина или коньяка…

– Она у нас зрела, подобно драгоценному вину, зрела годами, переживая бури и штормы, радости и печали. Само Время, обычно превращающее все чувства в уксус, это чувство сделало более глубоким и насыщенным…

– Да ты поэт, Яс! – жаром тигля прожигала она ему ухо, которое в то же время нежно и игриво покусывала.

– Нет. Я просто слишком долго тебя ждал.

– Я знаю. Я тоже.

Выдержанная почти жизнь в дубовой бочке, их любовь впитала в себя ароматы воспоминаний, горечь разлуки, сладость встреч, силу надежды.

Она была терпкой, как красное вино, пьянящей, как дорогое бренди, и сладкой, как самый нежный мёд.

Она обладала силой, способной разрушить все преграды, и нежностью, способной исцелить все раны. Она была восхитительной, как первый глоток этого выдержанного напитка, когда всё вокруг замирает, и ты ощущаешь только вкус, аромат и тепло, разливающееся по всему телу.

Эта любовь, накопленная пустотой десятилетий, была настоящим сокровищем, которое Ясон теперь держал в своих руках. И он понимал, что её ценность неизмеримо выше, чем все деньги мира и все чудеса света…

Лана и Ясон сидели на его пиджаке, поверх корней прибрежных деревьев, возле дышавшей дымкой Окроми летней ночью. А над ними раскинулось нестертое городскими смогами, нестерпимо-невероятное июльское звёздное небо. Звёзды его были крупны и как бы пульсировали, подавая сигнал путеводными маяками.

Невероятное июльское звездное небо предстало бездонным колодцем, полным мерцающих сокровищ.

– Эти звёзды, – твоё дыхание, – сказал Ясон, сам задыхаясь, как при астме. – Без тебя их нет!

– Ну, может быть, они и до меня были?! – лукаво приземлила его женщина, слишком опытная, чтобы быть девочкой. – Просто ты их не замечал?

– Может быть и были. Но без тебя я их не замечал…

Звёздное небо – странный предмет. Само по себе оно никуда не девается. Но вот интерес к нему то почему-то пропадает, то столь же таинственным образом откуда-то снова берётся…

«Интересы не зависят от уровня образования, – думала Лана в сладкой истоме вечера долгожданного счастья, пытаясь разгадать, почему же так счастлива именно с Ясоном Варжиным. – Не зависят от развития интеллекта. Мой покойный муж был умнейший человек, но ему бы и в голову не пришло интересоваться космосом, звёздами, доисторическими древностями, общественным благом или далёкими потомками. Знание и интерес – разные вещи. Можно зная – не интересоваться. Можно интересоваться, не зная.

Из всего этого вслух она сказала лаконично:

– Нужно верить в Бога, чтобы интересоваться чем-то, кроме себя…

 

***

Доктор Зло, в отличие от всех кошек серый не только ночью, в сумерках терял преимущество своей дымчатой индивидуальности. Этой ночью он не дождался свою хозяйку, и обиделся на неё. Ведь кот привык к определенному распорядку: забираться к Лане в кровать, уютно сворачиваться в ложбинке одеяла и мурлыкать ей на ухо тихие колыбельные.

– Он очень хорош в постели! – игриво аттестовала Лана питомца, имея в виду, конечно, самую невинную, самую буквальную коннотацию.

Доктор Зло не без оснований полагал себя идеальным компаньоном для ночного отдыха, тёплой мурлыкающей грелкой, успокаивающим антидепрессантом.

Но этой ночью что-то пошло не так. Лана не пришла. И кот, ощутив себя брошенным и преданным, начал проявлять признаки беспокойства. Сначала он нервно ходил по дому, заглядывая в каждую комнату. Затем, запрыгнул на подоконник и принялся наблюдать за ночной жизнью за окном. Но хозяйка всё не шла.

Сердитый Док решил сам искать свою пропажу. Он принюхался к воздуху, улавливая знакомые, молочно-цветочные запахи своей Ланы. И вот, наконец, слабый аромат, смешанный с запахом ночных трав и речной прохлады, привлек его внимание…

Сделав шаг, кот понял, что это измена. Худшая из измен: он изменяет сам себе! Ночные травы Окроми такие росистые, темно, хоть глаз выколи…

«И зачем мне это вообще нужно?! – злился Док. – Эту кошку бешеную возле реки отыскивать, спасать?!».

Помучившись, кот всё же изменил себе, и направился к реке, решив во что бы то ни стало отыскать коварно бросившую его на ночь глядя кормилицу…

Почти сразу же за дверью, выбравшись в свой угловой лаз, проделанный для него и борзых в углу тяжёлой скрипучей двери, Доктор Зло встретил деревенскую Мурку, в прошлый раз так недопустимо себя поведшую.

Это примитивное создание, с бабьей деревенской дурью, думало, что один раз дав коту по мордасам, только распалит его страсть и сильнее к себе привяжет. Такой «ход конём» в свойственной кошкам женской стратегии. Но Мурка плохо знала Дока! Док – не ровня и не чета пушистым быдланам Муркиного круга! Док – настоящий шотландский аристократ, и единожды получив такое оскорбление действием – всякий интерес к Мурке потерял.

Тем паче, что уж и не весна давно, да и весной-то Доку не слишком хотелось мутить с местными пейзанками… Так уж, из снисхождения, чтобы качество котят им повысить… Но не захотела – себя теперь вини, кусай свой драный хвост, полосатая стерва!

Док с важным видом, подняв пышный, почти беличий хвост, прошагал мимо Мурки: ноль внимания, фунт презрения. У Дока есть дела и поважнее: искать хозяйку и брезгливо отряхивать налипающую на лапки луговую пойменную, оттого особо вязкую от травяных соков, росу.

С некоторым удовлетворением краем глаза Зло отметил, что Мурка труси́т за ним с очень виноватым и жалобным видом, мявчет о прощении и осознаёт всю недостаточность своего воспитания. Ну, похвально – однако в другой раз! Нынче не до тебя!

«Вот ведь привязалась, муфта штопанная!» – с гордостью за свою непоколебимость, думал Док.

Однако тут, совсем неуместно, появились две других дуры, следующие за своим вожаком и учителем, борзые Афина и Аврора. Пегабокие охотницы заметили Мурку и стали её загонять, слюняво тявкая, с намерениями явно не вегетарианскими…

Скрепив сердце, горестно вздыхая, Доктор Зло вынужден был встать между маленькой хищницей и двумя большими хищницами, учитывая безмозглость их всех троих. Он был строг, но справедлив! Мурку спрятал за бугорок своей пушистой спинки, на борзых зашипел. Когда же две твари, распалённые охотничьим азартом, не унялись в тявканье и агрессивном намерении поступить с Муркой, как с ондатрой, – Док пошёл на крайние меры.

Он – как очень редко, только очень рассердившись, делал – поднял свою очаровательную лапку с почти фиолетовыми подушечками, напоминавшими дизайном кнопки сенсорного пульта, демонстрируя намерение «вдарить». И даже когти выпустил, показывая, что шутки кончились!

Афина и Аврора, здоровенные, поджарые, костлявые дылды, упали перед своим повелителем ниц и пристыженно-синхронно закрыли лапами носы. Они смотрели на Зло теми глазами, которые за такой вот взгляд и называют «собачьими», извивались на пузе, готовые искупить пусть не очень им понятную, но ведь Доку виднее! – вину, доведшую их вожака до такого белого каления. Лапкой он их, случалось, бивал – но вот выпущенные когти они видели впервые…

Док угрожающе всем своим авторитетом пошёл на Афину и Аврору, и заставил их ретироваться обратно в дверную дыру.

«Оно и верно! – думал он. – Нечего вам тут ночью расхаживать, тут дела для серьёзных парней, а не для вас, слабоумных!».

Не то чтобы Мурка раньше не была в толстяка влюблена, «как кошка», – она и ударила его в прошлый раз «из чувств», думая продемонстрировать накал своей неукротимой страсти. Но теперь, после укрощения двух гигантских (с кошачьей точки зрения) монстров, грозивших её растерзать – или как минимум, с позором загнать на дерево, – она стала Дока просто боготворить.

«Навязалась на мою голову! – сердито думал Зло, глядя, как преданно кошечка следует за ним след в след, да ещё и пытается под хвостом понюхать: у провинциалок это без особых церемоний, простота хуже воровства! – Другой на моём месте воспользовался бы случаем, помурлыкал с этой, а я вот свою ищу… Таков уж я…».

Хозяйку Доктор Зло нашёл на берегу реки, на маленькой, подковкой выгрызенной у речной зелени, заводи. И понял, что пока, спасая эту бешеную, он отвергал кошку, – хозяйка поступила с ним прямо противоположным образом…

 

***

– …Ну, если ты так переживаешь о нём, давай нырнём, и со дна достанем! – непонятно о чём, игриво, с подначкой, сказала хозяйка Дока. – Давай, Яс, пойдём в реку, вода как парное молоко!

Док из спутанной чащобы ивового палисада настроил под нужным углом уши-локаторы. Хозяйка была с мужчиной, шапочно знакомым Доку по пикникам, и очевидно заигрывала с ним. Мужчина пытался сбивчиво объяснить ей, что вокруг много рыбаков по плавням, что их могут увидеть…

«Основательный человек!» – похвалил Зло, которому намерения хозяйки, хоть и были не вполне ещё понятны, но уже не нравились.

– Пусть стыдно будет тому, кто видит! – со смехом ответила Лана железным аргументом их школьных дней.

И вдруг сбросила с себя топик, под которым не было ничего… Ну, как, «ничего» – скорее уж всё! Всё, что нужно для счастья, упоения… Маленькие, но резко очерченные, чуть вздёрнутые груди, увенчанные рубиновыми центрами притяжения…

– Что общего между детской железной дорогой и женской грудью? – вспомнил Ясон из детства. – И та, и другая созданы для детей, но наибольший восторг вызывают у их папашек…

Острые ключицы, высокая и нежная шея с голубыми прожилками, точёные плечи, манящая впадина аккуратного пупочка на идеально-плоском животе…

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – хотел сказать Ясон словами Гёте, но мгновение не хотело и не думало останавливаться. Не желая оставаться только лишь, как в столицах говорят, «топлес», Лана возилась уже с пуговицей на джинсах: купаться, так купаться!

«Она что же, в реку, что ли, полезет?! – содрогнулся Доктор Зло, как и все коты, ненавидевший всякую воду, если её больше, чем в питьевом блюдце. – С этой чокнутой, пожалуй, станется…».

Док давно уже знал за хозяйкой неправильное отношение к водным потокам. Например, она может зачем-то лить на себя воду… Но одно дело лить – и совсем другое, полностью в воду окунуться! Это уж – извините! – ни в какой лоток не лезет!

«Отвратительно!» – подумал Доктор Зло, наблюдая за этим из зарослей. Хотел сначала выйти на пляжик и наскандалить, но потом развернулся и тихо ушёл. Даже и его ангельскому терпению и снисхождению есть всё же предел!

Но не было предела бесстыдству Ланы: стянутые не без усилия, туго обтягивавшие тело джинсы открыли кремовую загорелость бедер, крутых в прямом, буквальном смысле слова, но ещё и в том смысле, который вкладывает в слово «крутизна» новояз.

С Ясоном была музыка её тела, мелодия её стройности, её тростниковая гибкость – и, что бы теперь ни случилось, он понял, что уже навсегда. Не в жизни, так в памяти…

Ночь, долго растравливаемая зноем этих суток, наконец, разродилась дождём. И это был не просто дождь, а настоящее летнее чудо. Тёплые весёлые струи вдруг хлынули на всё вокруг, смывая изнурение лихорадочного дневного жара, остротой своей полоснул озоновый запах и побежали по атласной коже Царапиной, огибая заветные родинки, змеясь в ложбинке меж грудей, ливневые струи.

Лана и Ясон купались в дожде, нагие, как дети, и беззаботные, точно дети, став по-детски простодушными, плескались друг в друга, как будто им ливня сверху мало, хохотали во весь голос. Капли алмазами сверкали на лицах, в волосах, на помолодевшей от воды и радости коже их обнаженных тел...

Ясон ликовал, видя, как Лана, играя, пытается увернуться от его брызг. Лана, в свою очередь, старалась попасть ему прямо в глаза, выкрикивая:

– Получай! Это за то, что в детстве хотел меня отравить!

– Я не хотел!

– Ах, так ты даже и не хотел?! Даже и не пытался?!

Все заботы, все обиды, все тревоги ушли куда-то за окоём мироздания. Остались только мужчина и женщина, одни во всей Вселенной, летний обильный ливень и ощущение безграничного счастья.

Дождь, акварельный художник, смешивал краски, туманил черты, смывал все маски, оставляя в наготе только лица без грима. Теперь оба стали самими собой, настоящими, свободными и счастливыми, единым целым в летнем ливне, с двумя любящими сердцами, спаянным в неделимую радость…

А где-то, казалось, очень далеко, одиноко, в жилой части павильона «Приют Рыбака» ждал хозяйку, прислушиваясь к шуму дождя, серый дымчатый джентльмен старинного кошачьего рода…

«Если она вымокнет до подшёрстка, – думал Док, – я не виноват! Я сделал всё, что мог…».

 

5.

– …Зря ты сюда прискакала, Лань рогатая! – выпалила Ариадна Варжина с порога, не здороваясь. В её голосе звучал такой накал обиды и злости, как будто Лана отбивает мужа у неё самой, а не у её невестки, с которой, кстати сказать, Арька не особенно водила дружбу.

Она вообще была женщиной неуживчивой, склочной, мелочно-придирчивой. Большинство людей такого склада почему-то считают себя светочами морали и лампадами нравственности, иногда искренне принимая собственную агрессию за «честность и открытость». А своё хамство – величают «привычкой говорить всем правду в лицо»…

Ариадны Варжиной это вполне касалось – её бывший муж, выжатый ею, как лимон, и выжитый с настойчивым упорством из-под семейного крова, несмотря на всё его дряблое мягконравие, мог бы многое рассказать о её «прямоте обличений», дико сочетавшейся с замашками базарной торговки.

Ныне Ариадне Варжиной было чуть за сорок, и она в молодости, как помнила Лана, слыла писаной красавицей. Но время, как и тяжёлый крестьянский труд, оставили на ней свой отпечаток. Жилистая, с крепкими, натруженными руками и загрубевшей кожей, она выглядела старше своих лет. Морщинки острого, как бы крысиного лица, и ломаная жестикуляция выдавали усталость и злость, въевшиеся в неё намертво.

– Consuetudo est altera natura, – усмехнулась Лана, – сиречь, «привычка – вторая натура».

Несмотря на все тяготы жизни, Ариадна сохранила варжинские глаза – большие, лучисто распахнутые в мир. Но их блеск чем дальше – тем больше становился обманчивым, болотным огоньком. В глуби этих глаз кроме пепельной усталости затаились, как рыси в засаде, суровость, беспощадность, постоянная мобилизованность «дать отпор любому», кого эта истеричка посчитает вдруг опасным…

В целом, лицо её гляделось суровым, волевым, с чётко очерченными скулами и властным подбородком. Губы плотно сжаты, словно она всё время сдерживает гнев. Она не только не переоценивала себя, но и наоборот, любила выставить себя великомученицей. Мол, муж бросил (на самом деле это она его – и далеко – выбросила), в Питомнике батраки обсчитывают (на самом деле она их), дочь от рук отбилась (на самом деле это она, Ариадна, отбила руки о свою дочь, никогда не стесняясь рукоприкладства).

– Труд – он и есть труд, – говорила она о себе, в «смирении паче гордости», как и многие народные типажи, почти неприкрыто ненавидя то, чем хвастаются. – Сломать им себе жизнь можно, а наладить... Сами понимаете…

Теперь к списку несчастий Ариадны добавлялся «уходящий из семьи брат», что она приняла почти с восторгом, как поклонницы мыльных сериалов принимают новый «сезон». И вот теперь бешеной пумой Ариадна шипела на Лану.

Та смотрела молча, холодно, ожидая продолжения.

– Ты-то овдовела, а он-то нет… – кричала истеричка Варжина, сжимая кулаки. – У него семья, дети… Что и зачем ты тут мутишь? Зачем ему голову морочишь? Уехала, и скатертью дорога, все уж забыли тут про тебя, так нет ведь, надо тебе было опять припереться… Что тебе здесь нужно?

– Аря, посмотри на меня, – пытаясь отбиваться, лгать Лана. – Ты видишь, что на мне? Галоши, ватник и ситцевая косынка! По-твоему, когда хотят кого-то соблазнить, это так делают? В руках у меня что? Тряпка, которой протираю рыбацкие столы! По-твоему, это лучший способ кого-то захомутать?! Ну скажи, как ты это видишь?

 – Как я это вижу?! – чуть не лаем зашлась фермерская овчарка. – Как ход конём в непрямой стратегии, вот как я это вижу! Не финти, мужиков ты этим обманешь, а меня нет: баба бабу насквозь видит, и все штучки бабские по себе знает! Не красна изба уроками, а красна изба пороками…

«Как это будет по латыни? – машинально, по инерции переводила Лана в голове. – Parva domus, magna… Тьфу, и что мне только в голову лезет?!».

А что должно лезть?

Ариадна переживает за брата?! За его семью? Допустим, можно понять и простить, но всё равно её слова ранили, как осколки битого стекла.

– Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты разрушаешь его жизнь! Он ведь хороший человек, он заслуживает счастья! А ты… ты только вносишь смуту, только бередишь старые раны! – Ариадна повысила голос, почти крича.

Лана перебирала в голове всё, что знала про сестру своего любовника.

Когда старик Варжин постарел, ослаб – его дети разделили обязанности в семейном бизнесе. За агрономию, за растения, селекцию, возделывание, полив, за всю научную часть отвечал Ясон Геннадьевич. Здесь раскрывалась и глубина его знаний, и острота мышления.

Но он не лез в другую сферу, туда, где вскрылись бы все его ничтожество и беспомощность: в кадры. Батраками Питомника занималась Ариадна, да так, что от одного её имени у работяг дрожали их похмельные кривые руки.

– И в кого Арька такой злой выросла? – гадал Ясон. – Отец ведь не злой, он скорее буффон, он даже и матерится не страшно, а как-то смешно... Арька же как волчица лютая... Но, если подумать, то иначе ведь и нельзя... Для нас Питомник – наша жизнь, а для батраков – место, где грошами на баланду им затягивают смерть… Не более того... Мешают умереть быстро, а жить – не дают... С чего бы батракам выполнять мои инструкции, если бы ими не двигал страх? Я делаю, как растениям лучше, спору нет, – но батракам-то до того какое дело?!

Жизнь Ариадны Геннадьевны Варжиной, сокращённо Арьки, отдавала тоской и навозом. «Работа в семейном бизнесе» – звучит красиво только на первый взгляд или в тупогубенькой рекламе. Питомник – это земля, теплицы, зелёные от ботвяных соков руки после трудового дня, однообразие, день за днём, год за годом.

Бессонные ночи – заявки на семена постоянно не совпадают с наличностью, как бы заранее Варжины ни пытались рассчитать вероятный спрос. Всё время не хватает именно заказанных и оплаченных семян, и остаётся много лишних, невостребышей. И вот лежишь ночью, плавясь по́том в подушку, думаешь: отказать заказчику – это ударить по престижу Питомника. Разбавить семена травленными, чтобы половина не взошла – это тоже ударить по престижу Питомника. Вы будете смеяться, но подмешать живых семян другого сорта – тоже ударит по престижу Питомника. Очень уж этот престиж провоцирует его побить, всё время его бьют, то те, то эти…

Работа, от которой Арька не получала ни малейшего удовольствия, превратилась в каторгу, в ежедневное напоминание о её провинциальной участи. Утешением для Арьки была разве что власть. Она крыла батраков почище отца, а это было, поверьте, целое искусство. Батраки боялись её больше всего на свете, предпочитая тысячу раз выслушать гнев Геннадия, чем один раз попасться на глаза разъярённой Ариадне.

Её брат, Ясон, в отличие от неё, казался тюфяком и лапушкой. Матерящимся его никто и не припомнит! Арька презирала его за эту мягкость. Ведь жизнь давно стала замкнутым кругом: ругань с отцом, нелюбимая работа, раздражение от дочери, страх и ненависть работников. Судьба сделала её королевой компостной кучи, Аря знала это за собой, что и делало её ещё более злой и несчастной.

Говорят – «время лечит». На самом деле время убивает…

– Я не хочу ничего разрушать, Ариадна, – врала Царапина, и от вранья экспромтом немного калечила расстановку слов, будто иностранка, учащая русский язык. – Я просто… живу. Я вернулась домой, к реке, к этому месту. Я не ищу ничьего несчастья, я просто хочу быть собой.

Ариадну такими дешёвыми подкатами не проведёшь!

– Быть собой? А что это значит? Вернуться и опять вскружить Ясону голову? Ты же знаешь, что он до сих пор тебя любит! Ты знаешь, что он до сих пор помнит о тебе! Зачем ты это делаешь?

Лана вздохнула:

– Я не знаю, любит он меня или нет. Я не знаю, что будет дальше. Я просто делаю то, что должна. И если это кому-то мешает, то я… сожалею. Но я не уйду.

Ариадна смерила Лану презрительным взглядом. А потом демонстративно отвернулась, глядя на сторону, в стену сруба, чтобы показать всю меру презрения:

– Не уйдешь? Ну, смотри. Только потом не говори, что я тебя не предупреждала. Я не позволю тебе разрушить нашу семью. Поняла?! Я сделаю всё, чтобы защитить брата.

– Его ли?! – вдруг спросила Царапина совсем другим голосом.

Ариадна обернулась на Лану: взгляд, полный ядовитого триумфа должен был ехидно и желчно подвести итог интриге. Но вместо этого Ариадна чуть не поперхнулась.

Та Лана, девочка, что наивно бегала за бабочками давно ушедшего детства, восторженная, романтичная, смешливая наездница розовых пони – словно растворилась в табачном дыму павильона. Вместо неё перед Варжиной оказалась женщина, чей взгляд пронизывал насквозь. Холодная, как змея, опасная, как змея, и мудрая, как змея.

Неуловимая улыбка тронула уголки губ, будто она готовилась к смертельному броску. Обстановка вокруг сгустилась. Скромная зала пивной, с виду – обитель тишины и спокойствия, преобразилась в арену гладиаторского боя: morituri te salutant¹².

– Баба бабу насквозь видит! – ледяным эхом вернулись от Царапиной слова. Жалкая и скомканная ложь самооправдания сменилась нападающей и уверенной в себе правдой жизни: – Это, Аря, ты верно подметила! Думаешь, я не понимаю, над чем ты трясёшься?! Сейчас вы с братом Питомником владеете пополам, а если я ему дарственную отпишу на мою половину, то у него будет 75%. Хозяин, единоличник, а ты из совладелицы превращаешься в наёмную обслугу… Со своим четвертаком процентов-то… Миноритарная акционерша…

– Лань, как ты могла подумать… – пролепетала ошарашенная Ариадна. И голос стал уже совсем другим: не как у торговки с базара, а как у сестры милосердия в госпитале…

– Что скажешь?! – цинично обжигала в упор кальмаровым взглядом Светлана Еремеевна Упруг, только в девичестве Царапина. – Видит баба бабу насквозь?!

Ариадну пробил холодный озноб. Она ощутила, как будто кто-то залез к ней в мозг и распластал там всё хирургическими инструментами.

«Неужели это так заметно?! – дятлом стучалась в висок мысль. – Как она всё так рассчитала, что буквально моими словами… Которые я даже самой себе не говорила вслух…».

Ариадна попыталась что-то сказать, но губы её не слушались. Взгляд Ланы, казалось, считывал каждую её мысль, каждую попытку сопротивления.

Задрожав жилистыми рабочими руками, Ариадна развернулась и вышла, оставив Лану одну в полумраке «Приюта Рыбака». За окном медленно садилось солнце, окрашивая реку в алые тона. Лана вздохнула и снова взяла в руки тряпку. Как будто ничего не случилось.

Да ведь ничего же и не случилось!

 

***

Возвращаясь домой из «Приюта Рыбака» в Питомник Варжиных, Ясон, лишившийся кольца и совести, конечно, как и полагается слабым натурам, всё скрывал и отрицал. Пересекая незримую грань между мирами – делал вид, что всё по-прежнему, ничего не поменялось…

Но сам в себе мучительно обдумывал, что встал на путь разрушения всего привычного, что скучно, но упорно и старательно, строил годами…

Их с Ириной считали идеальной парой. И дети, Димка с Алёнкой, – правда, уже взрослые – смотрели с удовлетворением чувств приличия:

– Не как в Гейропе, вот папа, вот мама, всё честь по чести!

И теперь, поддавшись внезапной страсти, Ясон рисковал разрушить их мир, сделать им больно, перечеркнуть всё, что им дорого.

Стыд мучил его, терзал душу, но куда деть сладость влечения, которое сильнее тебя? Ясон – как наркоман, подсевший на иглу, – понимал, что губит жизнь, но не мог остановиться.

«Кого я люблю? – спрашивал себя Ясон, нервно выруливая на ухабистом проселке, и в тон собственной раздрызганности подпрыгивая на каждой кочке. Вопрос полосовал лезвием мозг, не давая покоя. – Однозначно, безусловно, Лану…»

Его сердце болезненно сжималось.

«Кому я должен? – тут же следовал другой вопрос, не менее мучительный. – Однозначно, безусловно, жене, Ирине…».

Ирине, с которой прожиты годы. С которой взращены дети и новые авторские сорта причудливых дачных овощей. С которой создана та самая, обычная и предсказуемая человеческая жизнь.

«Что мне теперь делать? – этот вопрос был самым страшным, самым сложным, самым неразрешимым. – Однозначно, безусловно – не знаю…».

Он считал себя хорошим, правильным, честным человеком. И никогда бы так не поступил, если бы…

– Если бы – что?! Если бы Анастас Упруг не помер?! Если бы «Смотрящий» Ярёма не угорел?!

Сложно выбирать между долгом и чувством, между семьёй и любовью, между тяжеловесным, угловатым прошлым и сомнительным, призрачным, и, как положено призракам – прекрасным, будущим. Тут и мудрецы спасуют…

В доме Ясона и Ирины Варжиных всегда царила атмосфера деятельной заботы. Ирина, подтянутая, энергичная, умела организовать быт так, что все были накормлены, одеты, обихожены. Богачами Варжиных не назовёшь, но достаток в доме всегда водился. Начать с того, что сам дом – красного кирпича, с мезонином, – а это ведь уже немало, правда? Бегство от бедности было средством – с годами стало целью. Единственной целью, за которой не принято спрашивать: ну, вот, допустим, убежали – а дальше что?

Получился идеально смазанный механизм семьи. В какой-то момент, и очень давно, Ясон и Ирина поняли, что не любят друг друга, что они случайно оказались вместе, и в сущности – чужие друг другу люди. Причём годы совместной жизни эту чужеродность не преодолели, а скорее, подчеркнули и доказали. Каждый день Ясон чувствовал, как до раздражения, до кусания губ – жене неинтересны его тыквы и возня с зелёными побегами. А что жене интересно – он даже не знал…

Но поскольку поняли о себе правду Варжины почти одновременно – то они одновременно решили принести себя в жертву. Дальше работало уже механическое чувство долга. Не смазанное никакой сердечностью, оно порой издавало на обороте странные, обоих пугающие скрипы, но Варжины делали вид, что ничего не слышат.

Ирина усвоила всё, что нравится Ясону – и делала это так, что муж не мог её упрекнуть. То же самое, симметрично, как в зеркале, делал и Ясон. В своей уступчивости друг другу они стали виртуозами.

– Тебе нравится этот цвет рубашки, милый?

– Главное, чтобы тебе нравился, дорогая! Тебе же на меня в ней смотреть…

И в итоге покупают рубашку свекольного цвета, которая раздражает Ясона, висит в гардеробе безвылазно – но он же сам её «выбирал»!

– Какую мне причёску сделать, дорогой?

– Мне кажется, тебе очень пойдёт вот эта! – тыкает Ясон пальцем в каталог парикмахерской. Ирина послушно делает причёску, которая ей не идёт, и это видят все, включая и Ясона, потому что он ведь не выбирал, он ткнул пальцем в первую попавшуюся картинку, чтобы Ирина от него отвязалась… А теперь он тактично делает вид, что в восторге от её новой укладки.

За этим прилюдным тактом, цепко не отпускающим от себя свидетелей их «милоты», стоял почти неприкрытый страх остаться вдвоём. Идеальную семью должен кто-то видеть: дети, сестра Ариадна, племянница Настя, престарелые родители Ясона, а если её никто не будет наблюдать, то она… исчезнет!

Жизнь вокруг смолоду не баловала Ясона Геннадьевича, не давала ему спуску, и быстро своими заморозками выжигала любой розов-цвет утончённой чувственности. Человек, на котором всё держится – всё обрушит, если хоть однажды позволит себе «расслабон»…

Только безденежье – настоящая беда, которую руками не разведёшь. Это та самая «голодная смерть», которой так любят пугать у нас люди друг друга, принявшая форму нехватки средств на удобрения, на зарплату рабочим, на погашение кредитов. Это неотступный ужас кораблекрушения, когда на горизонте уже маячит айсберг банкротства.

В тигле и под давлением этого ужаса вырабатывается то хтоническое кулацкое зверство, которое не без оснований приписывают деревенскому упырю, кровососу, мироеду, – и со стороны, может быть, кажется беспочвенной злобой всегда сытого косноязычного истязателя. Тяжела земля в каждом коме своём, не поднять её полным кишечных газов воздушным шарикам – дармоедам, лёгким на руку…

Отсутствие же чувств… Это можно развести руками, просто перестать о них думать – они и сгинут. Любовь, сострадание, нежность, любопытство, скука, томления – все это эфемерные материи, без них не помрёшь и даже не оскудеешь. Их отбрасывают, как ненужный балласт.

Ирина и Ясон, словно два закаленных штормом корабля, шли бок о бок, крепко держась друг за друга. Шли так, что однажды Варжину приснился сон, липкий и тревожный, как паутина, опутавшая его сознание. Во сне он сидел на допотопном стуле, скрипучем и неудобном, под пристальным взглядом прокурорского работника, чье лицо скрывалось в тени. В лицо ему бил яркий свет лампы, от которого слезились глаза и кружилась голова.

Прокурорский работник был суров и непреклонен той особой циничной суровостью правоохранителя к потерпевшим, которых они больше всего не любят.

– Бросьте юлить! Говорите, как на духу, Варжин, – гремел голос из тени, – кто покушался на вашу трижды никому не нужную жизнь?

Варжин, словно загнанный зверь, озирался по сторонам, пытаясь найти спасение.

– Убить меня хотят потребители, покупатели…

– Ну?!

– Которые плохо покупают семена…

– Что за чушь вы несете, Варжин? Плохо покупают семена! И это, по-вашему, покушение на убийство?

– Да. Я всё время хожу по лезвию ножа. Как по проволоке! Откройте ваш кодекс, действующий-иудействующий! Найдите статью!

– Какую статью?!

– Под это! Это жжёт пятки. А больше мне ничего не интересно…

Прокурорский сказал то, что Варжин и сам знал: ведь не идиот же, на кафедре вуза преподавал как-никак, хоть и на четверть ставки:

– Невозможно под такое подвести состав преступления!

Тень снова надвинулась, свет лампы стал еще ярче, еще невыносимее.

– Я спрашиваю вас конкретно, Варжин: кто нападал с ножом, топором или хотя бы кастетом? Кто угрожал физической расправой? Кто пытался лишить вас жизни?

– От такого Бог миловал, – отвечал Варжин. – С ножом никто не нападал, топором не рубил, кастетом не бил… Да с таким я, гражданин начальник, и сам бы разобрался, чего мне по пустякам вас беспокоить? Один у меня вопрос, что плохо люди в питомнике покупают семена! Вопрос вопросов! А другим меня не возьмёшь, я ведь в самом расцвете сил, физически крепкий, закалённый… Что мне нож или кастет?! Отобьюсь! А вот капризы потребителей… Ездят, как в музей, по полдня с ними возишься, а они потом ничего не купят, и уйдут…

– Ну, а чем мы можем помочь?!

– И это очень пугает, – продолжал Варжин, – и собственно, единственный вопрос, который меня пугает…

Сон оборвался, оставив Варжина в холодном поту и с гнетущим чувством безысходности. Будь прокурор хоть родным братом Варжина – какую фабулу обвинения он бы из такого иска вывел?!

Кончился сон, сгустивший жизнь, – жизнь разредилась, но продолжилась; и строго по этому сну…

Как почти все вокруг, и на селе, и в городе, – Ясон и Ирина Варжины, пусть не сразу, пусть постепенно, капля за каплей, но стали машинами для зарабатывания денег, узниками собственного Питомника, которым всё, что за пределами расчёта продаж, – не по нервам, не по уму и не под силу.

Отсутствие любви между мужчиной и женщиной, почти бесполыми уже товарищами по борьбе, шло в одном ряду, через запятую, с отсутствием их поездок в Планетарий или филармонию.

– Что?! В Планетарий?! Когда? На какие шиши? Зачем?!

После ужина они расходились по разным углам. Попытки вместе смотреть кино (а в доме был шикарный домашний кинотеатр) были мучительны всегда для одного, а иногда для обоих: потому что вкусы их разнились диаметрально, а при выборе «ни нашим, ни вашим» становилось обоюдно скучно.

Прогулки под руку, которые так умиляли окружающих, превращались в пытку. Молчание давило, слова казались искусственными и натянутыми. Их жизнь стала виртуозным избеганием. Ясон находил все новые и новые дела, чтобы не оставаться с Ириной наедине. Единственное время, когда они могли быть рядом, не испытывая неловкости, – ночь. В спальне царила темнота и тишина. Они лежали под одним одеялом, но к счастью, во сне не нужно общаться...

Чем более совершенствовалась эта виртуозность, тем меньше оба думали о разводе. В первые годы, чего греха таить, то Ясон, то Ирина задавали себе вопросы «а не расстаться ли нам?», почти вплотную подходили к этой черте, но потом…

Каждый выгородил себе резервацию, научился безукоризненно играть роль заботливого супруга, обходить ненужные вопросы – и в конечном итоге между ними воцарилась своеобразная гармония: кристаллическая гармония льда и холода.

Оба доказали себе, что деликатность – прекрасная замена любви, когда деликатность взаимна. Ты настолько деликатен, чтобы ничего не требовать от той, которая тебе ни для чего не нужна – и она поступает точно так же.

Будто в парадоксе остановившегося времени, потерявшее счёт годам солнце как наждаком шлифовало красные кирпичи просторного дома Ясона Геннадьевича. Крепкий коттедж, добротный, как и все его хозяйство. Питомник Варжиных гремел на всю округу… А толку?!

Сын Митька в подростковом «отрицалове» грубил, дерзил, убегал на целые дни, и даже и траву косил (когда заставят) с остервенением, вымещая на ней обиду. А дочка Аленка, что и вовсе красавица, запиралась в своей комнате и целыми днями рисовала что-то на ватмане. Рисовала отчаянно, словно надеялась этими парящими линиями вырваться из этой жизни, перенестись в мир, где живут её наивные мечты...

– Доча, пойми, это блажь… – убивал её надежды отец, сам страдая в этот момент сильнее дочки.

– Есть художники, которые на этом много зарабатывают! – с ходу понимала его заплаканная Алёнка.

– Доча, всё это мошенники, которые вначале тихо вкладывают миллион, а потом громко хвастаются, что на полмиллиона картин распродали… Они все сидят на покупной клаке. Все эти знаменитости – от начала до конца подлог и видимость, раскрученное ничто…

– Ты зато с мамой – что нераскрученное! Вложите в меня миллион, чтобы я взяла с вернисажа полмиллиона!

– А вторую половину мы чем компенсируем?! – с грустной улыбкой спрашивал Ясон Геннадьевич. Он-то, может, скрепя сердце, и растратил бы для забавы дочери «мильон» из сейфа Варжиных… Но Ирина, куда более земная и строгая, без его романтических закидонов (которых он и сам болезненно стыдился), – такого бы точно не спустила!

А самое-то главное: коготок увяз – всей птичке пропасть! Зачем же ты своей любимой птичке будешь своими же руками коготок в смолу втыкать?! Войдёт она во вкус – а миллионы-то из сейфа кончатся, их там не без счёта сложено… И все в конвертах надписных – на что предназначен тот, а на что этот…

Молодежь в деревне вяла, как подрубленная по весне первая петрушка на грядке.

– Ну, как жизнь молодая?! – спрашивали порой друзья в школе или дальние родственники.

– Работа да труд, сверх того не дадут… – не сговариваясь, сетовали Дмитрий и Алёна Варжины. И глубоко, тяжело вздыхали.

– Ну ить не голодуете, поди?

– Ну нет. И чё?!

Дети выросли обиженно-замкнутыми. Убеждёнными, что родители «не умеют жить». Митька видел себя «рокером», носил клёпаные кожанки, стригся бобриком и мечтал мчаться на мотоцикле по дорогам без конца, по хайвеям и автобанам, уходящим за горизонт… Но в основном байк его стоял в сарае, путешествия свершались в фантазии. А заставал он себя чаще, к немалой своей досаде, с секатором в сортовой теплице или за баранкой старенького трактора.

Аленка грезила об академиях и выставках, о художниках и галереях, а понимала, что судьба её – в лучшем случае – унаследовать пахнущие навозом душные, как печи крематория, теплицы Варжиных. В худшем – если семейство всё же обанкротится, как регулярно с надрывом грозится за семейным столом – идти в продавщицы сельского магазина… Девушке, жившей образами романтического «анимэ», лучшее от худшего казалось удручающе недалёким. И родители – крайне недалёкими людьми…

Ни Ясон, ни Ирина, ни дети не ворчали. Не пилили друг друга несбыточными мечтаниями. И тем не менее взаимные претензии как бы висели в воздухе, неозвученные, неосмысленные. Каждый жил в своей скорлупе, за которой белково-студенисто подрагивала тихая, ноющая тоска.

По моде нового времени составили родословное древо Варжиных, повесили на стену в рамочке. Но ничего путного не смогло рассказать семейное дерево! Ведало скучно, что лет сто или двести назад (в архиве довели до XVII века) родились и были крещены какая-то Агафья или Маланья, и какой-то Прохор или Пров. Дата их рождения архиву Кувинской области известна, и смерти тоже, а между датами этими вместо жизни – прочерк. Давно потеряны могилы Агафьи или Маланьи, и Прохора, и Прова, и Пафнутия Варжиных: изначально они легли под безымянными, безо всяких надписей крестами, ставленными неграмотными людьми над неграмотными людьми… Через поколение вспомнить, чей это был крест – невозможно. Но часто – и раньше…

Оттого смотреть на родословное древо, не сговариваясь, перестали. Ирина, бывало, вечером, когда управится с обширным (на деревне считавшемся богатым, кулацким) хозяйством, сядет на крыльцо и смотрит в закат, будто там её настоящее родословие, небылое и несказанное. А что она, собственно, хотела? Мечтала в юности о море и пальмах, а вышла за Ясона, крепкого парня, у которого земля в руках горела. Вся и сгорела: «есть свой угол, да сама, вишь, уголь»… Жизнь обустроила, как картошку сварила: вроде и сытно, ан праздника-то и никакого!

Ясону хотелось, чтоб жена похвалила, чтоб дети гордились. Но он натыкался только на равнодушные взгляды. То, что он мог дать, – им не нравилось, а что им нравилось – он дать не мог. Ирина сидела на завалинке, глядя в закат, Митька возился с байком, Алёнка не вылезала из своего мезонина, рисовала там комиксы про несуществующую жизнь загадочных, фантастических созданий…

И каждый в урочную пору копал, сажал, поливал, и чувствовал, как всяким днем, без перерыва на выходные, его жизнь уходит в эту жадную до пота землю, утекает водой в ненасытный песок. Иным из односельчан казавшийся сахарным…

– Ничё, зимой отдохнёте! – утешали земляки. С издёвкой!

Ведь в теплицах зимы нет…

Так и жили пассажиры этого неладно скроенного, да крепко сшитого корабля, плывущего в тумане без цели, без курса...

Ясон, порой, глядя на свою семью, вздыхал тяжело и бормотал себе под нос сочувственно, самооправдательно:

– Да ведь человеку судьбу выбирать – что лысину выбривать: кака есть, така и останется…

Когда эта «архитектура отношений» уже успела стать «памятником истории и культуры», строенным без единого гвоздя, образцом мороженного лада и рассудочного зодчества – вдруг налетел ураган, появилась давно забытая Светлана Царапина, неотвратимая, как падение астероида на динозавров.

И повергла Ирину Варжину в смертельный ужас, в оторопь, в содрогание: Ирина давно уже жила в декорациях вместо реальности, но теперь и те декорации, которые стали её домом, угрожало обрушить, смести вихрем. А с чем она тогда останется?! Женщина, которая так старалась быть хорошей во всём, так усердствовала над семейным очагом, и у которой жизнь, в сущности, уже прошла, обмену и возврату не подлежит, как изрядно попользованная вещь «через долго» после покупки?!

 

***

Ясон прошёл так далеко, как никто из рыбаков в «Приюте» ещё не заходил: в жилую зону. Войдя в светлицу Ланы, Ясон привычно перекрестился на красный угол. Там, в багровых тонах заката мерцали иконы, выстроенные со знанием дела, в строгой народной крестьянской традиции.

С резной полочки, в самом центре, взирал Спаситель суздальской школы письма. Рядом, в скорбях о буйстве сынов человеческих, склоняла голову печальная Богородица. Лики святых за узорными серебряными окладами источали, нетварным светом излучали благодать, озаряя пространство вечностью.

Он чувствовал себя тут, как дома. Точнее сказать – она позаботилась сделать так, чтобы он тут почувствовал себя, как дома…

– Все меня тут считают фермером, – глухо произнес Ясон, его голос плавал округло в закатных сумерках, затопивших комнату багряным, как остывающий стальной расплав, светом. – Просто фермером Варжиным-младшим, землевладельцем, может, даже завидуют, как «кулаку»… Деревенская беднота точно завидует. Варжин машины покупает, дом кирпичный выстроил, им до этого, как до Китая пешком…

– Но сам себе ты не завидуешь? – проницательно спросила Лана.

– А сам себе нет. Сам я себя вижу иначе, Лань. Ученым… писателем…

Он сидел на краю огромной кровати, утопая в мягких подушках, словно изгнанник в райском саду. Кровать, обрамленная кадками с благоухающими лавровыми деревьями, казалась оазисом среди забот и тревог. Но даже здесь, в этом укромном уголке, его не покидало чувство неприкаянности.

«Вот так! – страдал за дверью выставленный вон Доктор Зло. – Пустил эту служанку в свою спальню, можно сказать, боком пригрел, – а теперь она за мою же доброту меня и выжила в коридорчик… И ещё этот мужик, от которого разит цветочной пыльцой… Не, пусть не думает, он от меня шашлыком не отделается, я до его обуви ещё доберусь, век не забудет, как захлопывать дверь перед Доктором Зло в его же собственную спальню!».

Доку хотелось громко мявкать от незаслуженной и горькой обиды, но породистое достоинство заставляло его хранить оскорблённое молчание в надежде, что кормилица поймёт всю бестактность и неуместность своего поведения…

Тихий летний деревенский вечер опустился на пойму Окроми, душно обкладывая тела и лица пуховой периной бессолнечного, сиреневого, накопленного в земле за день жара. И зелень, и глина, как зев русской печи, отдавали ночи тепло, мешаясь с поднимающейся от реки прохладой и мешая ей подниматься к людям на пригорке.

Воздух – вязкая на вдохе травяная настойка, звенел от стрекота неугомонных насекомых. Одержимые своим счастьем знакомства с солнцем, выгоревшие на солнцепёке из нежно-зелёного в почти жёлтый болотный цвет «кузнецы» старались на все лады, сухо, но задорно, перекликаясь с трепетным шелестом застенчивой прибрежной осоки. Что-то одутловато и кургузо возилось в камышовой заводи, то ли утка, то ли сом…

Отворённое настежь обеими створками, от духоты, окно дома-сруба вбирало в себя лиловые игры полумрака. За ним в дымке надвигающейся ночи поля и луга потонули в призрачном мерцании, обретая новые таинственные абрисы неряшливой, разбавленной туманной сырью акварели. Дальние деревья казались великанами, охраняющими покой сонной деревни.

Сквозь тишину доносилось отдаленное мычание в деревенских хлевах – сытый ленивый глас, убаюкивающая молочная колыбельная. Где-то вдали сердито прокашлялся пес, нарушая идиллию своим хриплым баритоном, и тут же затих, почувствовав свою неуместность в этом царстве покоя.

Близкая, всегда живая, хоть и сваренная дневным зноем вкрутую, всегда игривая и таинственная, река плескалась и ворочалась в своём мягком песчаном ложе: совсем, казалось, рядом… Окромя она или Окромь? Лана так и не решила для себя…

Река шептала что-то с рыбьим запахом, влажно и шепеляво. Её плеск наполнял дыхание сумерек своей энергией, неукротимостью жизни.

От Окроми всползал на увалы батистовый в своей лёгкости туман, окутывая прибрежные кусты и деревья. В нём прожигали отверстия отражения звезд, превращая реку в зеркало, рыбьими плясками ломающее вечный покой небосвода в суетном отражении.

Ветерок, пахнущий речной тиной и полевыми цветами, лениво трепал занавески на окне, внося в дом аромат летней ночи. Он, взбалмошный, играл струями ароматов, как камушками калейдоскопа: то с низин потянет густым, до мясистой плотности грибным прелым духом, то утрёт нос шершавым войлоком банного, терпко-фруктового с вишнёвых дровишек запаха… К шашлыкам же уже настолько принюхались, прокоптив себя у мангалов, настолько ими объелись – что не замечали их вклада в общую гамму этого деревенского «парфюма»…

Казалось, что время остановилось, и можно бесконечно наслаждаться этой красотой, этим покоем…

– Я пытался преподавать в кувинском сельхозинституте, – продолжал Ясон, – но хоть он и переименовался гордо в Аграрный Университет, мне дали только четверть ставки… Четверть, Лана! И на бензин до Кувы и обратно у меня уходило больше, чем я зарабатывал на кафедре…

– Уж не хочешь ли ты сказать, что тыквы никому не нужны?!

– Тыквы-то нужны… Платить никому не хочется…

В его голосе звучала горечь разочарования, обида на несправедливость судьбы. Он, человек науки, вынужден был прозябать в роли простого фермера, потому что никому не было дела до его знаний, до его таланта.

– Я написал несколько книг о чудесах редких сортов тыкв, – с грустью в голосе произнес он. – Я издал их за свой счёт и разместил на продажу в интернете. Жена сетовала, что занимаюсь ерундой, трачу время и деньги на пустоту, вместо того чтобы зарабатывать… как все нормальные мужики… Но я ненормальный мужик. Я не мог иначе. Я вложил в эти книги всю свою душу, все свои знания, все свои открытия… И знаешь, сколько покупателей?

Он замолчал, ожидая версий. В комнате повисла тишина.

– Сколько? – тихо спросила Лана, её глаза, полные сочувствия, смотрели на него с нежностью.

Ясон горько усмехнулся.

– Один…

– А знаешь, кто он? – лукаво улыбнулась Лана.

Ясон выпучил глаза, запоздало догадываясь. Выпалил:

– Не может быть…

Вместо ответа Лана встала с кровати, её обнаженное тело, словно мраморная статуя, сияло в лунном свете. Она нисколько не стеснялась своей наготы перед Ясоном, и думала – нет ли в этом фамильярного неуважения? Ведь при Анастасе Упруге она, в подобных ситуациях, всегда заворачивалась в простыню… Наверное потому, что как бы близок он ни был – всё равно оставался чужим…

Лана прошла к книжным полкам, занимавшим всю стену, и принялась перебирать книги, словно четки. Наконец, извлекла несколько тонких книжек в мягкой обложке. Потрепанные: читаны…

– Вот, – произнесла она, веером разложив их перед Ясоном. На обложке значилось – «Ясон Варжин».

– Не может быть… – повторил Ясон, изумленно глядя на собственные книги, вернувшиеся к нему по кругу через полземли. – Писательское ремесло, – почти заплакал Варжин, – из почтенного и уважаемого серьёзного дела превратилось вдруг – и никто даже не заметил, когда и как – во вредную привычку: как и курение, оно отнимает время, здоровье, деньги… И всё о нём…

– Твои книги мне очень помогли, Яс… – тихо утешила Лань. – Когда я у нас в поместье, ещё при живом муже, пыталась разводить самые удивительные тыквы…

Ясон взял книги в руки, его пальцы бережно касались обложки, словно он держал в руках бесценное сокровище. Его сердце забилось быстрее, и в глазах появились слезы.

Лана подошла к нему и обняла, прижавшись к его груди своим обнаженным телом. Он почувствовал тепло её кожи, аромат её волос, и в этот момент все обиды и разочарования отступили.

– Ты не просто фермер, Яс, – прошептала она ему на ухо. – Ты ученый, писатель, творец… И я верю в тебя…

И она верила в него всю ночь, страстно, и не перестала верить в него утром, когда рассвет прокрадывался в спальню мягкими, водянистыми зайчиками войлочно-дождливого рассвета, подпрыгивающими, играющими на золотисто-шершавой, полосатой брусьями стене сруба. Луч, пробиваясь сквозь неплотно задернутые шторы, ласково подмигивал Ясону Варжину: сладкий день после сладкого сна…

Ясон лежал на огромной, квадратной кровати, утопая в её мягкости, на прохладной льняной простыне. Лавры в кадках, словно почетный караул, окружали его с четырёх углов своим зеленым лавровым благородством. Как же Лана любила комнатную растительность! У неё что ни комната – то настоящий «зимний сад».

Ясон сладко потянулся, чувствуя, как оживают затекшие мышцы, окинул взглядом просторную комнату, наполненную теплом и уютом. Запах дерева, смешанный с легким ароматом ладана, спокойствие и умиротворение.

И тут появилась Лана, сама – как олицетворение утреннего солнца. Она вся пронзительно лучилась счастьем, светилась радостью, и несла в руках поднос, на котором аппетитно дымился завтрак. Она готовила его с такой любовью, что, казалось, и завтрак тоже сияет…

На подносе красовались ароматные тыквенные оладьи, золотистые, пышные, с хрустящими краями, щедро политые деревенской сметаной. К оладьям прилагались булочки-самопеки, с пылу, с жару, только из хлебопечки, с хрустящей корочкой и мягким мякишем, и две чашки парного молока.

Парное молоко – оно горожанину как бы и не молоко. Другое, непривычное, неожиданное. Живое, тем и манящее, и пугающее всякого, кто привык к мертвечине стерилизаций. «Пахнет коровкой» – говорят доброхоты. А иные в нём и привкус хлева чувствуют.

Деревенские яйца, крупные, с ярко-оранжевым солнечным желтком, тоже иные, не с птицефабрики. Не из ящика, где вместо птицы биоробот – производитель яиц фабричным способом. Иной раз скорлупа в помёте, как знаком качества мечена, и к ней разные пушинки, соломинки приклеились… Простые яички, после золотого, от былинно-мифологической курочки Рябы!

Ясон думал, что он – всю жизнь обитая в деревне – мало ел натуральных первобытных продуктов, и по большей части, вполне городским манером затоваривался в «Пятёрочке» или «Ленте» на трассе: с вместимостью багажника «Нивы» очень удобно закупиться на неделю вперёд…

Всё перевернулось, помешанно смешалось-перемешалось в мире! Став экзотикой, первобытный продукт древних крестьян доступен теперь только новым аристократам. И дело не только в цене, хотя она у деревенской пищи, конечно, выше, чем у синтетики в супермаркете; главным образом – не хочется, усталым, возни с исконно-посконным столом, нет сил всё это блюсти…

Лана поставила поднос на небольшой столик у кровати и присела рядом с Ясоном, нежно глядя на него.

– Доброе утро, любимый, – прошептала она, чуть опалив его легким, но обжигающим поцелуем. – Надеюсь, тебе понравится мой завтрак… Для тебя чуть свет-ни заря, постарались мои деревенские поставщики!

Ясон улыбнулся в ответ, чувствуя разливающееся по телу хмелем тепло наслаждения. Он взял в руки вилку и попробовал кусочек оладьи.

– Это просто восхитительно, Лана, – бормотал он не очень разборчиво, потому что жевал, не в силах оторваться от её особого, с теплом её любви в начинке, хлеба-соли. – Спасибо тебе.

В этот момент он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете…

А после с хрустящим и сочным аппетитом уминал свежайший, только что с грядки срезанный зелёный лук, макая перья его в горку черной четверговой соли. Кристаллики крошечными угольками липли на луковый сок, уснащали и, можно сказать, услащали его вкус, хотя на самом деле, конечно, присаливали. Мистерия кувинского завтрака: «лук от семи недуг», с молодо-белой головкой-луковицей, и четверговая соль – от семи недоль…

Лана готовила эту особую соль, как и положено по традиции, в преддверии Пасхи, обожая это таинство, едва ли имеющее отношение к религии, но уходящее, несомненно, корнями в глубь веков, в самую суть народной души.

Когда крупнозернистая соль рассыпалась по столу-острову её прежней огромной кухни, то «модерн» отступал, вечность брала свои права, и вспоминалось, само приходило на ум под мелодии пасхальных песнопений из «умной колонки» в углу: «Вы – соль земли. Если соль перестанет быть соленой, чем возвратишь ей вкус?! Она ни на что не годится, её выбрасывают вон, под ноги людям!»¹³

Лана добавляла в соль крошки ржаного хлеба, травы, хранившиеся в заветном сундучке в холщовых мешочках: календула, папоротник, цветок которого ей однажды повезло (ли?!) найти в ночном бору. И шалфей, и шиповник, и мяту…

Соль, смешанная с хлебом и травами, отправлялась на сухую сковородку, на медленный огонь, и под тихий шепот молитвы «Отче наш», меняла свой цвет, становясь темной, почти черной...

В прежней жизни древнюю соль предков Лань готовила в духовке, и никто не понимал – зачем? Ни муж, ни дети, погруженные в мир гаджетов. Даже прислуга, привыкшая к практичности, не видела в этом смысла. А здесь, вдали от городской суеты, среди полей и лесов, Лана чувствовала связь с землей, с самой сутью жизни. С вечной бесконечностью нигде не кончающегося небесного окоёма…

Посреди накрытой поляны, у дымящейся костровой сковороды, когда в летнем воздухе витает аромат трав и дыма, готовилась Ланью четверговая соль для любимого человека…

 

6.

В кувинском аэропорту братьев Упругов встречал представитель оплаченного переводом трансфер-сервиса с табличкой «Упруги». Его совсем уж было собрались увести в линейный отдел полиции, выяснять, кто и зачем упругий, и для чего это подчёркивать, но, к счастью, появился человек, встречавший из Казани татарина Замира Закиева. Табличка «Замир Закиев» показалась поддержкой украинского фашизма и киевского режима, а потому полиция оставила прежний интерес, увлекшись «сиротой казанской».

Братья Упруги уселись в «перекладную» машину, предоставленную трансфер-сервисом. Это был «хундай-солярис», хороший только тем, что белый. В остальном же убог, в салоне пахло непривычными для братьев дешёвыми ароматизаторами, и вообще салон, по их мнению, оказался «волглым». Водитель был с бородой, как какой-то «ваххабит, вах, на вид». И звали его Шамиль.

– Хоть не Басаев? – с надеждой спросил Кирилл Упруг.

– Нет, – ответил водитель, предпочитающий в беседах спартанский лаконический стиль.

– Ну, и то хорошо…

И братья стали между собой звать своего водителя Небасаевым, потому что фамилию он им так и не сказал. На все вопросы отвечал «да» или «нет», полагая, видимо, что этого для трансфер-сервиса вполне достаточно. У провинции свои нравы!

Ехать к Светлане Упруг в «Приют Рыбака» нужно было далеко, и не через Куву, сверкавшую на белой горе огнями неоновых небоскрёбов, а в объезд, потому что и аэропорт, и «Приют» на Окроме находились за городом. В довершении всего дискомфорта (богатым заменяющего беды) возле Питомника КФХ «Варжины» хундайка подцепила шуруп в колесо, а запасного колеса у Шамиля Небасаева не оказалось.

– Vad, what an unpleasant surprise! – ворчал Кирилл. – И откуда у них тут, бл…, шурупы?! Церкви строят без единого гвоздя, лаптехлёбы, а дороги шурупами полнятся…

– Better ask, Кir, where did he put the spare tire?! – кривился в сарказме старший брат, из аристократичной деликатности однако на языке, непонятном Небасаеву.

А потом милосердно, как снисходительный барин, добавил, уже по-русски, и уже Шамилю:

– Ну давай! Наливай, чего там у вас положено!

Он имел в виду, что в случае непредвиденной задержки у нормального трансфер-сервиса полагается коньяк для пострадавших. Но – о, ужас! – у Шамиля Небасаева не было даже и коньяка. И он вообще не понимал, о чём речь. Может, и к лучшему! Вообразите, какой коньяк предложила бы провинциальная Кува гостям столичного VIP-круга…

И надо было ждать машину техподдержки и, наверное, это займёт больше часа, как сообщил Шамиль братьям. Им не хотелось сидеть в «хундае», в «волглом» салоне больше часа, и они – семь бед, один ответ – пошли на экскурсию в питомник КФХ Варжиных, находившийся в 500 метрах от места аварии. Полкилометра пройти пешком – это для сыновей крупного банкира не шутка, но, к счастью, погода была хорошая, прогулочная, а в питомнике дежурила, презентуя семейный бизнес, дочка Ариадны Варжиной Настя, весьма миловидная особа.

– Однако! – шепнул Кирилл Вадиму. – Какие тут экземплярчики фемин водятся!

Настенька Варжина являла собой редкий сплав утончённости и наивной сельской прелести. Высокая, статная, с фигурой, сформированной трудом на земле, она выглядела как оживший девичий портрет «передвижников». У неё были не просто зелёные глаза, а насыщенные, изумрудно-зелёные. Взгляд-самоцвет, глубокий и ювелирный, «чистой воды», как говорят оценщики бриллиантов. В этих глазах читалась тайна, но ни намёка на какую-то томность или жеманство.

Рыжие волосы Насти первым делом приводили на ум словосочетание «медово-медные». Они – рыжие, как медь, они ниспадают горячо, как будто плавленная медь стекает на плечи девушки, и так волнуют взор, что смотреть на них медово-сладко.

И грезилось, что она знает какую-то древнюю тайну, что ей подвластны силы природы, что она – настоящая колдунья, притягивающая к себе как магнитом, опьяняющая дурманом-фимиамом; дарящая игру солнечных бликов, солнечных зайчиков.

В грациозности её движений и жестов не было хрупкого, болезненного изящества городских девиц, вымороченно-приукрашенных. В каждом шаге ощущалась упругая сила, в каждой поволоке – уверенность и привычка к труду. Её гибкое тело закалено полевыми работами. Это была особая, ранее неведомая братьям Упругам красота – естественная, простая и честная красота налитого солнцем и жизненными токами здоровья-первородства.

– Вот что значит – натуральные продукты! – шепнул Вадим Кириллу с натужной скабрезностью.

Очень живым гляделось девичье правильное и тонкое чертами лицо с высокими скулами и крестьянским загаром. Чуть вьющиеся пряди сияли, вспыхивали в луче, опушая профиль, горели отражённым и пропущенным через себя солнечным светом…

Одета Настенька была просто, но с безусловным, может быть, ею самой и неосознанным шармом: потёртые джинсы, идеально сидящие на её стройных бёдрах, по сезону лёгкий, на лямочках, топик дачницы пастельного оттенка, для зноя и сам чувственно-знойный. Как и положено продавщице, Настенька завлекательно улыбалась. Этим, конечно, не удивишь братьев Упругов, с раннего детства привычных к самому навязчивому из возможных сервису.

Но улыбка Варжиной всё же была особенной, не накладной, не бутиковой, а по-деревенски искренней, лучистой, словно солнышко, выглянувшее из-за туч. В уголках губ, в глубине зелёных глаз, всегда таилась лукавая искорка, выдающая её озорной характер и способность на маленькие женские хитрости. Эта лукавинка делала её образ ещё более привлекательным и загадочным. Настенька Варжина была истинно русской красавицей, в которой сочетались сила и нежность, простота и изысканность, скромность и непостижимая глубина…

И вот она, словно фея из какого-то славянофильского «анимэ», стоя посреди ухоженных грядок питомника, светилась гордостью, как роженица, демонстрирующая мужу и миру своего ребёнка. Вокруг неё почетным караулом выстроились огромные разноцветные тыквы всех форм и размеров. Солнце, щедро заливая искусственный этот натюрморт, подчеркивало яркие краски: от нежно-оранжевого до насыщенного зеленого и даже мраморно-серого.

– Вот, прошу видеть! А главное – разглядеть! – балагурила Анастасия, плавно, как в танце, обводя рукой свое тыквенное царство. – Здесь вам не просто тыквы, здесь – произведения искусства, созданные самой природой и заботливыми руками наших селекционеров!

Она подошла к ряду небольших, идеально круглых плодов, похожих на драгоценные жемчужины, аккуратно разложенных на соломе.

– Здесь перед вами набор семян «Тыква мускатная Жемчужина»! Нежность и изысканность в каждом плоде! 15 грамм в упаковке, две упаковки для счастья и неповторимого вкуса! Идеально для приготовления десертов и детского питания!

Затем, жестом фокусника, она представила следующую красавицу:

– А вот «Тыква Конфетка»! Само название говорит за себя! Пять семян, чтобы начать сладкую жизнь! Маленькая да удаленькая, эта тыква станет настоящим украшением вашего стола и подарит незабываемое гастрономическое удовольствие!

Переходя к более экзотическим экземплярам, Настя не скупилась на эпитеты. Она с рождения пропиталась семейным бизнесом, и слова отлетали у неё, что называется, «от зубов»:

 – Предлагаем также семена японской тыквы Кабоча Хризантемка Кикудза!

– Хризантема? – переспросил Вадим, касаясь рукой выставочного образца. Тыква была почти чёрной, с полюсов приплюснутой, подчёркнуто-дольчатой…

Палец Вадима Анастасовича ощутил нечто покалывающее-мистическое: как будто бы не тыквенной корочки касается, а чьего-то другого пальца. С той стороны времени его мать точно таким же жестом трогала точно такую же тыкву, млея от рассказа Ясона Варжина. Голос крови соединил на миг две подушечки указательных пальцев – матери и сына…

– Нет, именно хризантемка, – поправила Настенька Варжина, что-то смутно, генетически пробуждая в старшем Упруге.

– А с чего бы такое уменьшительное ласкание? – попытался он шутить, в упор и не мигая глядя на прекрасную экскурсоводшу.

– Так решили японские селекционеры, а в нашем деле воля автора – закон! Пять семян восточной мудрости и утонченности! Изысканный вкус, неповторимая текстура, да и просто, вы посмотрите, потрогайте – глаз радует!

– Отрастить такие шары, поди, непросто? – спросил Кирилл, двусмысленно щурясь на девушку.

– Это сложный, но, несомненно, прекрасный вид! – не растерялась та. А потом глаза её и вовсе заблестели детским восторгом, когда она подвела группу к огромной тыкве, лежащей на тележке.

– А вот наш Титан! Великан! Чудо природы! До 200 килограммов чистой пользы и отменного вкуса! Семена для тех, кто не боится масштаба и готов удивить соседей!

Не забыла она и о разнообразии форм и вкусов.

– Семена Варжиных, Тыква Лесной орех! Всего пять семян, чтобы почувствовать аромат осеннего леса!

– Ценник-то, я смотрю, не семенной! – не унимался Кирилл. Скаредный, весь в отца, он знал цену вещам, например, сколько могут стоить огородные семена. И Варжины представали перед ним обманщиками.

– Нежный ореховый вкус этой тыквы никого не оставит равнодушным!

Затем продемонстрировала потенциальным покупателям тыкву нежного, почти кремового цвета:

– Тыква мускатная Цукатная! Для лечебного диетического питания! Не накапливает нитратов! Десертного вкуса! Для производства цукатов! Пять семян здоровья и долголетия! Настоящая находка для тех, кто заботится о своем здоровье!

Не обошла она вниманием и экзотические сорта.

– Семена Тыква – Румяная папайя! Шесть семян тропического солнца в вашем огороде! Яркий цвет, сочный вкус – настоящая витаминная бомба!

– Семена овощей Сибирский Сад – Тыква Медовая крошка! Пять семян сибирской стойкости и медового вкуса! Неприхотливая, урожайная – мечта любого огородника!

– Тыква Сримуанг из Таиланда! Десять семян восточной экзотики! Удивите своих близких необычным вкусом и ароматом!

И, наконец, завершая свою презентацию, Анастасия с особым трепетом указала на длинную, изогнутую тыкву.

– Тыква Медовая гитара! Два пакета по пять штук семян! Изысканная форма, нежный медовый вкус! Настоящая симфония вкуса и аромата!

А потом с гордостью подытожила:

– Старинный мускатный вид тыквы был выведен в 1975 году краснодарскими селекционерами. Сортовые достоинства «Мраморной» позволяют записывать сорт в топ-любимчики у овощеводов.

В голосе племянницы Ясона звучало не только знание, но и искренняя любовь к своему делу, к этим удивительным плодам земли, в которых она видела не просто овощи: сокровища…

Изначально братья Упруги ничего не собирались покупать в Питомнике, они же не сошли с ума (тогда ещё). Они просто собирались скоротать время, как и полагается туристам, осмотром местных достопримечательностей! Но отказать Настеньке после её завораживающе-артистичного выступления было невозможно!

В итоге братья, не сговариваясь, оплатили каждый по мешку семян, благо, что стоили семена, по их меркам, копейки, и пошли назад, к брошенной на просёлке машине трансфер-сервиса, уже не налегке, а обременённые тыквенным наследием.

– Она колдунья! – сказал Кирилл, догадавшийся выбросить ненужный мешок семян только возле «хундая», обманувшего надежды на скорую встречу с матерью.

– Цирцея! – согласился Вадим. – Ещё бы немного такой экскурсии и я бы захрюкал… А ты видел, как у неё бретелька топика с плеча падает? И каким жестом она поправляет?

– Инстинкт подиума у всех девок врождённый! – отмахнулся младший Упруг. – А тебя она зацепила, да? По тебе видно, что даром не прошёл визит к королеве Хэллоуина.

– Да и ты вон мешок семян купил, а они в Питомнике не дешёвые! – огрызнулся старший брат. Но помолчав, сменил тон, сознался в своей уязвимости:

– Один вопрос теперь мучает меня, не давая покоя… – книжно, высокопарно сказал он. – Она «там»… – и завороженно тронул пряжку на своём ремне бренда SARTORIAL, плетеной кожи. – …«там» тоже рыжая?

– Что за бред?! – почти испуганно отстранился Кир.

– У неё волосы везде рыжие? – пояснил Вадим с виноватой улыбкой. – Или только на голове?

– Разумеется, везде! С чего бы им различаться?!

– Ну, бывает же так, что брови чёрные, а «прича» светлая…

– Так не бывает. Бывает, что голова поседеет, а брови и усы остаются тёмными… Но к ней это не относится, ей в её годы не до седин… That's a long way off!

– Всё равно буду мучиться неведением… – паясничал Вадим. – Пока не увижу…

– Да глупости всё это, Вад!

– Конечно, глупости! Вся жизнь состоит из глупостей, – философствовал Вадим Анастасович. – Жизнь сама по себе глупость! Мудрец, достигший высшей мудрости, на всё отвечает только одним словом…

– И какое же это слово? – заинтриговался младший, всегда черпавший обеими ладонями жизненный опыт старшего.

– Это слово «хм!».

 

***

Летний ветер теплыми помоями ополаскивал лица Вадима и Кирилла Анастасовичей Упругов, когда их «отреставрированный», наконец-то, ненавязчивым сервисом «Хундай», с открытыми окнами и с трудом преодолевая ухабы разнузданных просёлков, вынырнул из лесной еловой заплесневелой сери.

Они оказались перед небольшим хутором-новоделом, фальшивившим на вид постройками из канадского бруса там, где глаз рассчитывал узреть округлость русских срубов. На берегу реки Окроми. Братья, измученные долгим переездом и гнетущими мыслями, думали, что кошмары позади – но то, что предстало их глазам, заставило забыть всё предыдущее...

На поляне, где, по словам матери, она возвела «скромный домик», кроме домика возведена была до самого неба жуткая вакханалия.

Пьяные рыбаки, с красными от ветра и водки лицами, что-то горланили вперемешку с рёвом почти рвущегося на сгибах баяна, на котором самозабвенно наяривал некий колоритный интеллигентик в очках, задавая тон нескладным рыбацким хорам.

Он не только задавал музыкальные темы, но и профессорски вставлял какие-то сомнительные сентенции между пением, от которых с пьяного глаза слеза наворачивается.

– Иэ-ээх, рыбяты, если жизнь – торг, то зачем тогда песня? Язык – понятно, цену назвать, скидку выклянчить… А вот песня – зачем человеку?

И заводил, взяв со всех шири мехов своего душераскрывательного инструмента:

По диким степям Зауфимья,

Где бродит кумыс в туесах,

Бродяга, алкая ектиньи,

Тащился с сумой на плечах…

– Не знаю, как бродяга… – ерничал Кирилл, – а эти певуны точно тащатся… Забористо курнули!

– Но там же было «Забайкалье»? – недоумевал фанат точности Вадим. – Почему Зауфимье?! Что это, пародия?

– Не, просто в каждом краю мужики на свой лад перекладывают¹⁴… – отмахнулся совсем не тонкостями фольклорного пения замороченный Кир.

Идет он степной бездорожью,

Где птички поpхают, поют,

Котел его – сбоку тревожит,

Сyхаpики с ложками бьют.

 

Бежал из Уфы темной ночью,

В Уфе он за правду страдал –

Идти дальше нет больше мочи,

Стоит за спиною Урал…

И всюду, словно в адском пекле – мангалы, мангалы, мангалы…

Источая то дразнящий запах жареного мяса, то едко студенистый зудец рыбного гриля, то поджаренных овощей: кабачков, сладких перцев, баклажанов, дышали жаром эти металлические коробки незамысловатого счастья…

 А где нет мангала – там глаз обжигает костёр под казаном…

 Казалось, что в посёлке объявили эпическое мероприятие «Лейся, водка!». И не только объявили, но и с размахом отмечают. Напитки тут рекой, закуски тают на языках, а огромный жаровый самовар (такой огромный разве что в кошмаре может присниться), пыхтя и извергая клубы пара на специальном столике посреди луга, грозил вот-вот взорваться, как прославленный граф Цепеллин на своём дирижабле…

Но настоящим апоплексическим ударом для братьев стало зрелище в центре этого безумия. Их мать, Светлана Упруг, вдова банкира Анастаса Упруга, на которую в столичных салонах боялись даже косо взглянуть, тут, в ватнике и резиновых сапогах, чувствовала себя, как рыба в воде. Обычно надменная и холодная даже с министрами и губернаторами, она теперь подмигивала рыбакам, подпевала профессору баяна:

…Бродяга к Идели подходит,

Рыбацкую лодку берет

И тихую песню заводит –

Про Родину что-то поет…

– Какая, нахер, Идель?! – хватался Вадим за виски. – Там был Байкал! Я точно помню…

– Ну, в чём-то, может быть, эта версия даже более аутентична, – снобировал сбоку младший брат. – Байкал невозможно переплыть на вёсельной лодке… Это же море! Это надо месяц грести не переставая…

– А Идель можно?!

– Ну, Идель широкая, но не настолько… Идель можно…

Мать – о, ужас! – выглядела абсолютно счастливой.

Кирилл прочитал на ухо Вадиму:

Спит Европа в мощах; и отнюдь не святых.

Сладковат дух её мертвых тканей.

Не завидуйте им. Никакой жизни в них.

Ни души. Ни раздолья. Ни пьяни.

– Боже, что это?! – удивился старший брат.

– Мамины стихи, – ликом окислился младший. – Знаю я их давно, а вот понимать начал только сейчас… Как шумерскую клинопись расшифровал! Вот, значит, что она «имела в видке»…

Заметив (не сразу) строгие костюмные силуэты сыновей банкира Упруга, их мать зарделась, счастливо разулыбалась. Налетела ураганом и крепко обняла.

– Вадимушка, Кирюша, мои дорогие! Наконец-то! Как я соскучилась! Как хорошо, что вы приехали!

Она целовала каждого по-русски размашисто, в обе щёки, прижимая к себе необычно для братьев крепко, словно пытаясь впитать их запах, их тепло. Поцеловав, перекрестила:

– Господь с вами, мои хорошие. Как дорога? Устали, поди?

– Мам, ну что ты… – пробормотал Вадим, стараясь высвободиться из объятий. – Все же смотрят.

Кирилл лишь слегка скривился, отводя взгляд. Он вообще был немногословен.

Лана продолжала солнечно сиять.

– Да и что нам? Пусть смотрят! Вы мои родные, и это не секрет! – Она снова перекрестила их и ласково провела ладонью по щекам. – Я так рада вас видеть! Вы такие у меня красавцы!

Вадим и Кирилл, как пойманные зверьки, крутили головами, не зная, куда деться, куда провалиться: все эти проявления материнской нежности, эти прилюдные крещения и объятия стесняли их до оторопи. Годами впитанная манера величавой сдержанности, холодности лордов в уважительной дистанции между членами семьи оказалась как динамитом подорвана взрывом эмоций, каким-то амикошонством, юродиво выставленным на всеобщее обозрение.

– Ладно, мам, все хорошо, – сказал Вадим, мягко отстраняя Лану. – Мы вообще-то за тобой. Сколько можно тут зависать?

Кирилл поддакнул брату, соглашаясь:

– Забрать тебя приехали! Домой!

– «Что, даже и чаю не попьёте?» – фразой из анекдота парировала мать.

– Нет, ну естественно, мы отдохнём у тебя, посумерничаем, переночуем, но вообще-то мы…

– Вообще-то вы ещё ни разу не парились в настоящей русской бане! – засмеялась мама и убежала распорядиться, чтобы банщик накалил каменку пожарче.

Братья, оставшись на поляне после маминых объятий снова одни, в хаотичном брожении пьяных рыбаков, переглянулись в полном ошеломлении.

От матери не пахло хмелем, но что-то в её размягчённом лице, в безумном блеске глаз, говорило о том, что она явно не в себе.

– Нализалась… – пробормотал Вадим, с ужасом глядя на мать.

– Или хуже… – ответил Кирилл, не отрывая взгляда от подозрительно оживлённой Ланы. – Спиртным ведь не пахнет, Кир… Ты понюхай…

– Да неужели ж под кайфом?!

Братья Упруги, ошеломлённые и потерянные, стояли посреди этого русского хаоса, как два инопланетянина, внезапно приземлившихся в эпицентре народного гуляния. Они и представить себе не могли, что их властная и неприступная мать способна на подобное перевоплощение.

Этот посёлок, этот содом и гоморра с народными песнями, казалось, поглотили её целиком, вытащив наружу те стороны её личности, о которых они даже не подозревали. Мир братьев Упругов рухнул, их Вселенная раскололась, их жизнь дала трещину у самого основания…

Когда баня стала (довольно споро) готова их принять, и банный колдун дядя Сева из Кривово потряс, как штандартами, берёзовыми вениками – братья Упруги охотно нырнули в парное чрево: лишь бы скрыться! Как-то уединиться, обдумать случившееся, спрятаться до вердикта событиям, который у них пока не складывался в голове. Да чего греха таить: лишь бы не видеть дальше этих картин «опен эйр» в стиле Босха!

Внутри бани бытовали душистый пар, ароматные заварки и прохладные напитки. Русская баня – хорошее укрытие для растерянных и смущённых. Даже снобы, привыкшие к роскоши и комфорту, сыновья банкира, не могли устоять перед прелестями этого исконно русского развлечения.

Как шутила Лана, выдвигая весьма спорное утверждение – «Баню маслом не испортишь»!

У неё имелся – и кто бы сомневался?! – полный банный набор с ароматами: затейливые пузырьки с маслами ели, эвкалипта, кедра, можжевельника, пихты. Их причудливые «коктейли запахов» придавали простому мытью характер и видимость миропомазания.

Разводя масло в воде, Лана брызгала ими на стены и полки парной, называя это «окропить», что звучит забавно, хоть есть в таком определении что-то кощунственное.

Баню «кропили» двумя способами – и каждый на свой случай. Когда с помощью веника, а когда и черпака. Это не одно и то же – веник менее навязчив ароматом в процедуре, чем черпак, и весь вопрос, чего добиваешься: пожиже или погуще амбре себе на «десерт» лёгкого пара желаешь...

Но, хоть эфирных масел для бани Лана завела много, банных запарок в холщовых мешочках у неё было ещё больше. Холщовые мешочки, нанизанные на веревку в предбаннике, являли собой не просто коллекцию трав, но целую гирлянду природных благовоний, шепчущих о летних лугах и заповедных лесах.

Запарка в провинциальной русской бедняцкой бане – это священный ритуал, алхимическое таинство, когда сухие травы оживают в жаре парной, они призваны дать себя почувствовать загнанному бедняку блаженствующим богачом.

Именно настоем из этих даров земли Лана поливала раскаленные камни печи. В скромных, на первый взгляд, мешочках таилась деревенская, босяцкая магия. Магия, способная преобразить обыденную парную в целебный оазис, где уставшее тело обретает легкость, а измученная душа – покой.

В звенящей тишине парной этот мешочек, словно священный амулет, погружается в кипящую воду, томится в её объятиях, раскрывая свой потаенный аромат, высвобождая целебные пары, которые словно невидимые руки ласкают кожу, целят во всех смыслах: исцеляя хвори и возвращая цель в жизни тем, кто её потерял...

В мистериях «вкусного» пара Лана была истинным художником. Она смешивала краски природы, тщательно подбирая каждый ингредиент: хвойные веточки, источающие лесной аромат, терпкий зверобой, полынь с её горечью мудрости…

А ещё и нежную липу, и романтичную ромашку, успокаивающую сердце, листья черной смородины и почки тополя, полные весенней энергии, и клевер, приносящий удачу.

Особое место в её системе занимал хмель. Его дурманящий аромат, его хмельной дух наполнял парную буйством красок, словно вызывая дионисово опьянение, освобождая от оков повседневности, даря чувство безудержной радости и беззаботности.

В этот вечер для приезжих сыновей Лана приготовила особый «коктейль» из запарок. Смешав в единое целое целительные свойства липы, ромашки и мяты, она стремилась создать в парной атмосферу умиротворения и расслабления. Она хотела, чтобы вместе с паром улетучились все их заботы и тревоги, чтобы вернулась легкость и безмятежность детства, когда мир казался простым и прекрасным. Она хотела подарить им исцеление не только для тела, но и для души.

– Мама в этих русских заморочках – дока! – недовольно проворчал Вадим.

– Не забывай, что мы с тобою тоже русские, – возразил Кирилл с гимназической казённой правильностью «человека в футляре».

– Мы в первую очередь – культурные, образованные, современные люди! – ответил ему ерепенящийся нахохленный старший брат. – А русские лишь в той мере, в какой русизм этому не противоречит… А у мамы, брателло, боюсь, наоборот…

– Нет, ну согласись, что-то всё же есть в этих эфирных добавках! – может быть, впервые в жизни засомневался в мудрости старшего брата Кирилл.

– Бесспорно, есть! – Вадим и сам с некоторым страхом ощутил, что наслаждается русской баней, с которой раньше только в кино встречался, и там она выглядела некрасиво, неказисто, неприлично. – Я не про масла для бани. Они-то пусть, даже по кайфу… Я вообще про маму… и её поведение… В общем смысле…

Помолчал, думая, что закончил, но всё же не сдержался, и продолжил с пробуждёнными баней, обычно чуждыми Упругам эмоциями:

– Традиционные забавы – штука опасная, обоюдоострая. Так недолго припомнить и как девок пороли! Старосветские помещики ничего не знали о садомазохистских игрищах, и тем охотнее, тем бесстыднее в них играли. Не предупреждён – значит, не вооружён: и в первую очередь это относится к половым извращениям…

– Ты ещё и баню половым извращениям назови! – почти обиделся Кирилл.

– Нет, тут я как раз спорить не буду, в этой части мама потешила мне душеньку! Как ни крути – хороша банька! – сдался Вадим. – Я совсем про другое говорил. Чтоб девок пороть не надумали…

– Да что ты мелешь?! Кто их порет?!

– С таким размахом разгуляя – скоро могут и додуматься…

Кирилла беспокоило вовсе не это, с его точки зрения, совершенно умозрительное предположение, выдававшее скорее тайные фантазии брата, чем мамину вину. А вина на маме, как угрюмо думал Кир, была, совсем не такая, но немалая.

– Банька была бы ещё лучше, – мрачно мылился Кирилл, – если бы наша мама тут с деревенскими мужиками не парилась!

– Донесли уже?

– У меня везде свои глаза и уши.

– И в ж**е тоже?

– У тебя?! Не надейся!

– Ну, давай оставаться реалистами, парится она тут не с мужиками, а с мужиком. В единственном числе. Но местным. Тоже не комильфо, согласен. Но всё же не так карикатурно, как ты изобразил…

– Ты считаешь, это нормально?!

– Ну, я стараюсь смотреть широко! Мама – женщина в годах, всё как в последний раз… Ну, оторвалась на пикничке, слилась с народом в допетровском стиле…

– Да с каким народом, Вад?! Тут же всё дешёвая клоунада!

– Не такая уж дешёвая… Папеньку нашего, поди, удар бы хватил, если бы он узнал, во сколько обошлась попойка для деревенских земляков его королевы… Хороший был человек, но, будем честны – жадненький!

– Думаешь, она перебесится? – с надежной спросил Кирилл.

Вадим только пожал плечами. Брат отравлял ему новый, ранее неведомый кайф русской парилки. Жаркий пар обжигал кожу, заставляя тело расслабиться и забыть обо всех проблемах. Березовый веник, пропитанный салатным зелёным ароматом лета, мягко касался рельефной, подкаченной на фитнессе, спины, выгоняя прочь усталость и напряжение. Холодная купель, окунающая в ледяную воду, дарила ощущение бодрости и свежести, словно заново рождала. Раньше Вадим такое только в кино видел…

И вот, когда братья уже почти достигли нирваны, погрузившись в приятное тепло, посреди мытья – преспокойно вошла в парилку сама Лана, с двумя свежими березовыми вениками в руках.

– Мама, да ты что?! – взревели оба отпрыска, в одно мгновение превратившись в краснеющих подростков, суматошно прикрывая срам. – Ты б хоть постучалась!!!

– Господи! – казалось, искренне удивилась Лана, привычная к их младенческой наготе. – Да чего я-то у вас там не видела?!

– Сама-то в купальнике! – обиженно сказал Кирилл, переминаясь с ноги на ногу в позе «пенальти».

– Мне можно, я мать! – ответила Лана, непонятно о чём.

 

***

Кирилл, выпускник элитной гимназии «Атенеум», привык дышать комфортом, обыденным ему, как другим воздух: кондиционеры, гипоаллергенный текстиль, освежители воздуха с нотками жасмина и ежедневная смена постельного белья из египетского хлопка – преследовали его с неумолимостью рока в любом отеле мира, всегда для него многозвёздном.

Теперь же судьба выкинула ему «жеребок» – сруб на краю деревни… Это, может, со стороны даже и занятно, но не вблизи, когда остаёшься со срубом один на один… И не знаешь, куда убежать от прилипчивой летней духоты, как в душегубке газовой камеры…

Воздух в спальне под крышей «Приюта Рыбака» висел густым, каким бывает кипячёный до бурунов мёд, удушливо-ароматным, и каждый вдох обжигал лёгкие. Окно – единственное спасение – оказалось коварной ловушкой. Раскрыть? Тогда внутрь врывалась орда кровососов: комариные эскадроны и мошкара, и какая-то неведомая дрянь с крыльями, похожими на рваный целлофан.

Кирилл наивно думал, что готов к такому, и походный «Раптор» затрещал возле его убогого одра, отчаянно мигая зелёным глазком. Но гнус с этой потравы кусался ещё злее. Чтобы «Раптор» всю эту вампирскую рать уморил – нужно было перекрыть приток свежего воздуха, закрыть окно…

Кир это и сделал, бормоча:

– How come we have to pay for it? – что в его устах и в нынешней ситуации превратилось скорее в стонущее междометие, чем в осмысленную фразу.

Закрыть окно? Тогда комната превращалась в удушливую душегубку. Открыть? В оргию кровососов…

Что лучше – Кирилл не знал, и потому лежал распластанный на скрипучей, сбитой из досок кровати, умирающим лебедем, гусем, свиньям не товарищем, а простыня прилипала к телу влажной склизкой плацентой. Подушка, набитая пухом и пером, давила на лицо, как будто его пытались задушить методом дворцовых переворотов. Но только не сверху, как обычно у заговорщиков принято, а снизу…

Спасаясь от насекомых, Кирилл закрывал лицо то одной, то другой тканью (то простынёй, то полой собственной рубашки) – и дышал тяжело, как в противогазе…

– Я медленно таю. Скоро от меня останется только лужа одеколона и нижнее бельё...

Он проклинал все на свете. Дополнительным источником раздражения стал Доктор Зло, серый, наглый и невероятно толстый шотландский кот, который орал под дверью, как резаный.

– Док, да что тебе надо?! – взвыл Кирилл, мучаясь в своем убогом номере. Кот, услышав человека, тут же перешел на ультразвук, требуя не просто впустить его, а сделать это немедленно. С извинениями и поклоном верноподданного…

Кирилл сдался. Открыл дверь. И быстро пожалел. Док, как ни в чем не бывало, прошествовал в комнату, не удостоив человека даже взглядом. Но едва Кирилл закрыл дверь, как эта пушистая скотина снова уселась перед ней, уже с другой стороны, и начала орать с новой силой.

Дело было не в том, чтобы войти или выйти. Доку не нужна была ни комната, ни свобода. Проклятому зверю из бездны вожделен был хаос. Ему хотелось, чтобы эта скрипучая, сбитая на планку из досок, дверь была открыта, не ограничивая его кошачьего величия.

В младшем Упруге закипала ярость. Он сорвался, распахнул дверь и от души пнул кота под зад. Не сильно, конечно, но достаточно, чтобы Док отлетел в сторону с возмущенным взмявом.

– Да отвали ты, зараза! – прошипел Кирилл и захлопнул дверь…

Обиженный Док пошёл в столовую залу, на интерьер которой взирал с плохо скрываемым презрением. От обиды на людей его планы нынче пошли куда дальше, чем обычное его созерцание. Ноль прИзрения людишкам! Ноль – и фунт им прЕзрения!

Предметом особо пристального внимания Дока оказался широкий дубовый стол, уставленный кружками с пивом и тарелками с закусками. А более всего раздражала, травила воображение горка варёных яиц, сложенных в неглубокой тарелке.

«Значит, вот вы как?! – размышлял Док, склонив голову. – И думаете, возмездия вам не будет?».

Причиной его операции «Яичный Армагеддон» был не очень понятный, но чувственный и проникновенный вопрос: «А чё они?!».

Вряд ли Док сумел бы внятно объяснить свою непримиримую к яйцам жизненную позицию, да это и любому трудно сделать, имея в обиходе одно лишь слово «мяу», не считая воплей и урчания. С грацией меховой подушки, увальнисто, вперевалочку Доктор Зло запрыгнул на ближайший стул, затем, на столешницу, оказавшись прямо у яиц.

«Какие они крупные, в этой дыре! – поневоле пронеслось в кошачьей голове. – Страусов тут, что ли, разводят?!».

И вот уже первое яйцо, непростительно-белое и подозрительно-гладкое, большое, деревенское, оказалось под его лишь на вид мягкой лапой. Аккуратный направляющий толчок (Зло всегда экономил силы и старался при управлении Вселенной использовать её естественные наклонности): яйцо покатилось к краю стола, повинуясь законам гравитации, со звонким стуком тюкнулось на дощаной пол. Доктор Зло с интересом наблюдал сверху за результатом: трещина в скорлупе, потеки желтка. Яйцо оказалось не круто. Варёное – но не крутое.

«Хм, – мысленно отметил Док, – ещё не все потеряно для дела разрушения!».

Следующие яйца катились, как в кегельбане одно за другим, каждое получало свою порцию кошачьей любви. Толчок лапой – полет – удар об пол – треск скорлупы – брызги желтка. Доктор Зло работал с методичностью знатока, словно дирижируя оркестром хаоса.

Вскоре пол вокруг стола превратился в поле боя, усеянное осколками скорлупы и остатками яиц. Некоторые из них были раздавлены в бесформенную массу, другие, получив более «мягкое» приземление, лишь слегка потрескались.

Удовлетворенный масштабом содеянного, Док аккуратно слез со стола. Стал исследовать свои трофеи. Он осторожно подтолкнул лапой одно из самых мятых яиц, наблюдая за тем, как оно скользит по полу. Затем, с выражением глубокого разочарования, отвернулся.

Все яйца, даже те, что были раздавлены в лепешку, оказались неподвижными и не реагировали на его тычки. Никакого писка, никакого шевеления, никаких признаков жизни. А зачем они тогда нужны?!

Потеряв интерес к безжизненным останкам яиц, Доктор Зло развернулся и гордо удалился в тень, держа хвост трубой, оставив за собой разруху и недоумение. Его коварный план дал ему немного удовлетворения, но жажда возмездия всё ещё клокотала в его меховой груди.

«В следующий раз, – подумал он, – я найду что-нибудь более достойное моей кошачьей ярости». И, не откладывая в долгий ящик, пошёл искать по свету: «где оскорблённом есть чувству уголок»…

А Кирилл мучился дальше, и ближе к рассвету ему стало ещё хуже.

Тьма за окном шевелилась, как живая. В темноте скрипели половицы, шуршало что-то за стеной, и Кирилл в полубреду представлял, как к дому крадутся пугачёвцы – бородатые мужики с топорами и хитрыми глазами. Вдруг они учуяли его, городского перепугана, и сейчас вломились бы внутрь с разбойными целями?

И тут – зуд. Мучительный, гневный, будто под кожей ползали крошечные иголки. Кирилл вскочил, впиваясь ногтями в голень. «Клопы? Нет, нет, только не это…». Он лихорадочно щупал простыню, но в кромешной тьме лишь мерещились полчища насекомых, марширующих по его телу.

К утру он сидел на крыльце, бледный и измотанный, с кругами под глазами, достойными готического романа. Река курилась, птицы начали утренние распевки, а он, крендель облупившегося глянца, понимал: здесь его никто не поймёт! Разве что брат?!

Выбравшись вместе с рассветом на двор – Кир застал старшего брата в таком же удручённом состоянии, в каком и сам вынырнул из мокрых простыней ночи-кровопийцы и душительницы.

В общей прихожей этого примитивного сруба Кирилл узнал, что его любимые «оксфорды» – произведение искусства из натуральной телячьей кожи с серебряными вставками – безнадежно испорчены.

Доктор Зло отомстил не только яйцам семьи Упругов. Он тщательно, с какой-то изощренной кошачьей злобой, старательно и густо выметил туфли, стоившие целое состояние, своим вонючим «секретом».

Для котов месть – это блюдо, которое подают вонючим.

Кирилл стоял, ошеломленный и беспомощный, в окружении этого кошмара. «Приют Рыбака» превратился в поле битвы, а он стал жертвой маленького, толстого, но невероятно мстительного серого кардинала-«шотландца».

Кирилл рванул из этой газовой камеры на свежий воздух. На крыльцо:

– Почесать себе… – скабрезно начал он было... Но не закончил.

Его брат, Вадим Упруг согбенно сидел на краю террасы, свесив ноги с дощаного края, щурясь на разреженно пухнущее в экстазе заката на полнеба солнце. Ослабил «виндзорский», бочонкообразный узел галстука. Он был тут неуместен, как солонка поверх свадебного торта.

Кирилл нервно закусил губу, и барабанно постукивал по грубым перилам веранды идеальным ремуверным спа-маникюром холёных розовых ногтей. Тишина зависла в воздухе, тяжёлая, потная, рассольная, хоть топор вешай, хоть сам вешайся…

Общее впечатление, которое производили братья Упруги, было, несомненно, завораживающим, каким-то инопланетным. Вообразите: тиражированный в двух экземплярах эталон, мерило, воплощение мечты и гордости отца-банкира! Похожи, как близнецы, недаром же родные братья и погодки.

У обоих – папины четкие волевые линии подбородка, прямой, чуть с горбинкой нос, выразительные скулы и пронзительный взгляд, с которого зияет острота ума и фицджеральдовская Гэтсби-насмешка над миром. Тонкие губы, волосы жидковаты («густая растительность только на навозной почве» – говаривал их лысый отец), но идеально уложены.

У обоих костюмы, сшитые на заказ у лучших портных, и сидят безупречно: на одном темно-синий, на другом графитового оттенка из смесовой ткани кашемира и льна. Под пиджаком у каждого – безупречно выглаженная, практически невесомая (её можно продёрнуть через обручальное кольцо!) сорочка из египетского хлопка с запонками из белого золота. Галстуки – сдержанных элегантных расцветок из шелка ручной работы. Обувь – классические броги из итальянской кожи ручной выделки. В деревне, увы, порядком запятнанные местными грязями…

– Просто уедем, да и всё! – с вызовом вскинулся Кирилл, сам не очень веря в свои слова. – Ну её, в конце концов! Пусть живёт как живёт, раз сама так хочет… Что мы ей, сторожа, что ли! Я тут больше не могу! Это какой-то сумасшедший дом! Скопище нищих и пьяниц в деревенской лачуге! Мне всё время тут кажется, что на меня прыгнули блохи, что у меня завелись вши! А этот запах! Я сам с ума сойду, эти кислые щи нюхать! Я сплю с открытым окном…

– Я тоже, – сознался Вадим.

– И что?

– Клопы. Гнус. Удушье.

– И у меня.

– Ну и что предлагаешь? Дальше смердеть?! Или принюхаться, самим этим бомжатником провонять?!

Вадим вздохнул. Он ожидал этого разговора. Они избегали его долго, но правда, как гнойник, должна была прорваться.

– Да, Кир. – сознался старший брат. – Она… непростая. She is a very simple woman… Оf the people…

– That's an understatement! – взорвался Кирилл.

– Но она наша мать, – перехватил его вопль Вадим, – и мы должны любить её, какая есть! И в нас её частичка…

Он повторил фразу, как заклинание, пытаясь убедить не столько брата, сколько себя самого.

– Ну, это как бы не вызывает сомнений! Вад, послушай, я гуманный, широко мыслящий человек, я понимаю чёрную работу, когда на неё гонит нужда! Я готов сочувствовать тем, кого в ночлежки загнала беда, безысходность, я филантроп, я даже готов в меру сил помогать таким несчастным людям! Я понимаю, как сурова и жестока бывает жизнь, – но, Вад, не с ней же! Не в её случае! Какая нужда её сюда загнала?! Сама прибежала, так что пятки сверкали! А зачем?! Ты можешь мне объяснить, зачем она это делает?! Себя не жалеет – хоть бы нас не позорила… Ты это понимаешь?!

Вадим повернулся к брату, и в его глазах блеснуло что-то вроде… слезы?!

– Да, понимаю. Будем честны, Кир, будем честны хотя бы сами с собою… – Он бдительно осмотрелся по сторонам – не греет ли ушей кто лишний. – Наша мать – примитивная неумная малообразованная провинциалка.

– Вадим! – отшатнулся младший брат. – Ну что ты такое…

– И всегда такой была, – не дав ему договорить, надавил интонацией, подавляя авторитетом. – Пока отец был жив – скрывала это, но только отчасти. Вспомни! В глубине души мы ведь всегда о ней это знали… Что уж тут теперь поделаешь?! Покойников с погоста не носят. Но…

– Но?! – перебил Кирилл.

– Какое «но»? Я не хочу плохо думать о маме, ты пойми правильно… Но… Но это же переходит уже все границы!

– И нелегально!

– Что нелегально?!

– Границы переходит… Брателло, она смущает не одного тебя...

– А если её тут найдут журналисты?! Просто подумай: вдова банкира Упруга в ватнике и галошах посреди навозной кучи?! Обнищала?! С ума сошла?! Они будут строить версии, и все станут на нас пальцем показывать…

– Всегда такой была.

– Не всегда!

– Всегда, просто смолоду немного в руках себя держала… А ты вспомни по детству: с ней стыдно было пригласить в дом друзей нашего круга. С ней всегда… – Вадим надавил снова, подчёркивая интонацией безысходность слова «всегда», – не о чем поговорить. Она жила в каком-то своем, замкнутом мирке… Даже и при папе ещё…

– А теперь совсем с катушек слетела?

– Видимо, да.

– Вот я предлагаю: давай просто уедем.

– А она?

– Пусть что хочет, то и делает… Let do what they want with this barn!

– Кир, она тут сопьётся. Ты понимаешь это?!

– Yes, yes, that is understood! – на Кира было больно смотреть.

– Пару лет таких пикничков на обочине, и она станет у нас синей алкоголичкой. Понимаешь?! У нас. Не у кого-то. Потому что, как бы тебе ни было противно, но она наша мать. Отец… он всё понимал. Он всегда всё делал правильно. Он освежил нас кровью дикарки, чтобы избежать неизбежного для интеллектуалов вырождения! Мы оба знаем, как семьи интеллектуалов чахнут из поколения в поколение. Он не хотел, чтобы мы превратились в бледных рафинированных снобов, оторванных от земли.

– Кровь дикарки? – усмехнулся Кирилл. – Ты серьезно? Это звучит… И мне с этим жить?!

– А куда ж ты денешься?! Эта кровь земли. Она в наших жилах, она даёт физическое здоровье, румянец во всю щёку, но не забывай, Кир, что эта кровь почти звериная! Посмотри на нас, Кир. Мы крепкие, здоровые. Разве ты не чувствуешь эту… энергию?

Кирилл нахмурился.

– Возможно. Не скажу, что я этому сильно рад, но…

– Вспомни: мать засыпала на концертах мировых симфонических виртуозов, но оживала, стоит услышать по «ти-ви» матерную частушку… Увы, Кир, это её уровень… – Вадим горчично осклабился – как улыбаются покойники. – Она искренняя, по-своему. Да… но ее мир очень прост.

– И что нам с этим делать? – спросил Кирилл, его голос звучал отчаянно. – Ты предлагаешь и нам вместе с ней «опроститься»? На том основании, что она нами когда-то опоросилась?!

Вадим встал и подошел к перилам террасы. Он долго молчал, упершись взглядом в неправдоподобно-первородный пейзаж.

– Есть такой рассказ, кажется, у Федорова, в гимназии проходили, – «Степь сказалась»…

– И что?

– И то! В маме степь сказалась, понимаешь? В ней говорит эта… первобытная сила, эта неистребимая связь с землей. Не знаю, хорошо это или плохо. Просто это факт.

Он снова посмотрел на брата.

– Долг строит человека, делает его человеком, а дай человеку волю – и каждый на свой манер начнёт выкаблучиваться…

– Что с мамой и случилось… 

– Но наш долг – заботиться о ней, уважать ее, какой бы она ни была. Но она наша мать, и мы должны любить её, какая есть! Не скрывать её, не стыдиться её. Просто… принять. И помнить, что в ней есть и что-то хорошее, даже если мы не всегда это видим.

Кирилл молчал. Он смотрел на Вадима, на его сильное, волевое лицо, на складку между бровями, выдающую внутреннюю борьбу.

– А как быть с друзьями? – наконец спросил он тихо. – Как её представлять?

Вадим вздохнул.

– Как есть. Мама. Наша мама. Она не идеальна, но она наша. И если кто-то этого не поймет… ну, значит, это не наши друзья.

Он положил руку на плечо брата.

– Послушай, Кир. Мы не обязаны её менять. Мы обязаны её любить. А еще, мы обязаны сами стать лучше, чем она…

 

***

Вначале братья Упруги на семейном завтраке в непривычной дощаной обстановке сидели нахохленные, готовые колюче спорить, но Лана знала, как растопить лёд в их сердцах. Она достала большую керамическую банку, расписанную под гжель. Внутри, словно драгоценные камни, переливались красные икринки. Рядом положила две хохломские ложки, блестящие от лака и расписанные золотистыми завитками растительного орнамента.

Икра – «мягкое оружие» России, инструмент её всемирного влияния и привлекательности. И даже неважно, идёт ли речь о чёрной или красной икре – главное, чтобы банка и ложка были большими….

Будь ты башкир, татарин, идиш,

Мордвин, германец или хант –

Когда икру лопатой примешь…

То с ней и русский весь уклад!

Лана молча протянула банку сыновьям. Вадим, поколебавшись, взял одну ложку и зачерпнул икры. Они не привыкли есть её вот так, в формате «половника». Дома мазали на багет тонким слоем, но…

Кирилл последовал примеру брата. Проще говоря – набил рот икрой. Первые секунды они жевали молча, словно боясь признаться себе в том, что им нравится. Но потом, поддавшись вкусовому искушению, они начали уплетать икру за обе щеки.

Красные икринки лопались во рту, раскрывая свой неповторимый вкус. Хохломские ложки мелькали, словно маленькие золотые птички. Постепенно лица братьев начали светлеть, на них появились улыбки. Холодная расчётливость уступила место удовольствию, а сдержанность – беззаботному веселью.

Голос крови брал своё. Забыв о светских манерах и условностях, Вадим и Кирилл превратились в обычных парней, радующихся простому, но очень вкусному угощению. Они рассказывали анекдоты, вспоминали забавные истории из детства, смеялись над шутками друг друга.

Лана наблюдала за ними с нескрываемым удовольствием. Её сердце всклень налилось теплом и любовью. Дети успели вырасти, стать умными красавцами с отличным образованием, но только сегодня она хоть немного ощущает их своими.

Икра, гжель и хохлома сделали то, что не смогли сделать деньги, образование и светские манеры.

 

7.

Губернатор Кувинской области Алан Валерьянович Икротов бесхитростно «сливал полномочия». Но только в буквальном смысле слова: расстегнул ширинку брюк от Dior и с чувством глубокого облегчения помочился под опору баннера, его же самого помпезно изображавшего.

На огромном полотне, искусно имитируя небрежно-непринуждённую позу, он смотрелся много лучше, чем в жизни. Плакатный Алан Валерьянович доверительно и до́бро косил миндалевидным взглядом опекуна, поблескивал полировкой глубоких залысин, рождавших у зрителя парадоксальное ощущение его заискивающего превосходства.

Только волчьи, скошенные назад хищные уши чуток выдавали плотоядную натуру Икротова, которого недоброжелатели за его фамилию дразнили «икающим икрой», намекая, что жизнь Алана Валерьяновича удалась…

Алан Валерьянович был крепок, отшлифован властью – не только на своих рекламных плакатах, но даже отчасти и в натуральной наличности чуть сумасшедшего лица. Нужна ведь изрядная доля самоиронии, чтобы, не считаясь с условностями, простонародно покинуть чёрно-глянцевый кортеж на лесной дороге, и под собственным баннером справить малую нужду. Так сказать, окропил, благословляя… Облегчив мочевой пузырь, Икротов восполнил жидкость в организме из плоской фляжки, марочным коньяком.

– Чего они из меня манекена делают! – рявкнул, критически щурясь на собственное изображение. Сел в Lada Aura, недавно сменившую по воле президента у всех губернаторов иномарки, и продолжил «паломничество»…

К его появлению Упруг, бывшая Царапина, расхлебянила широкие ворота гаража, по советской ещё традиции встроенного в цоколь своего павильона… И выкатила на бетонированную площадку кокетливый, с перламутровым отливом дамский «Лексус – ЭрИкс», второго своего сменного стального коня, собственноручно собираясь его мыть.

В таком состоянии – в джинсовой одежде уборщицы и с настроением уборщицы – Светлану Еремеевну застал явившийся с первым визитом вежливости кувинский губернатор-затейник.

Икротов знал Упругов, и жену, и мужа, неплохо. Но по столицам, по тому высшему свету высшей же пробы, в который робко входил он некогда провинциальным служкой. Но ещё там он выговорил себе фамильярность считаться «другом землячки».

Официально, как это часто бывает с влиятельными людьми, Царапина была «никем». То есть, переводя с чиновничьего: никакой формальной должности не занимала. Но, как твердо знал Икротов, круг её знакомств на федеральном уровне очерчен пугающе-широко.

Икротов цеплялся за Упругов, лип к ним, но всё же их недолюбливал. Особенно покойника. Причём не за какие-то преступления или тяжкие пороки, а, как ни странно, за прямо обратное. Про покойного Анастаса Макаровича он знал, что «тот как колобок, зацепить не за что». Это и злило: у человека всё есть (было), а собственно, дорого ли это ему обошлось?!

О банкирах рассказывают очень много самых жутких страшилок, и по отношению ко многим из них это имеет все основания (даже если и чуток преувеличено). Но не по отношению к Анастасу Упругу.

Единственным преступлением Упруга было то, что он в своё время и скорее случайно «вошёл в обойму». Как именно это произошло – оставалось загадкой. Возможно, какое-то неявное родство с ельцинской «Семьёй», или детская дружба, или какая-то ошибка в кремлёвской тайной канцелярии, где с кончика пера сводят на Землю могучих атлантов-небожителей-громовержцев… А возможно, удачное совпадение, возможно, Анастас Упруг просто оказался в нужном месте в нужное время! Детали тонули во мраке чёрной дыры 90-х, а факт оставался фактом: Упруг оказался в числе избранных, уполномоченных Центробанка.

Далее всё было скучно, авторам детективов и носом не порыться!

Упруг получал от Центробанка миллиарды, под низкий процент. И продавал деньги в два раза дороже. Кредитуя пресловутое «народное хозяйство». Схема настолько простая и тупая, настолько бесхитростная – что многие в неё не верят, как заправские конспирологи.

 Ну не может же, в самом деле, быть вот так, на уровне детского сада, так, что и счётными палочками объяснить можно: тебе дали 100 рублей за 110, ты их продал другому за 120, 110 вернул, а 10 себе в карман положил!

И это – о деньгах?! О деньгах, за которые простые смертные убивают и калечат, мучают и истязают, насилуют и дают себя изнасиловать, ползают на коленях и на брюхе, идут на каторгу и лишаются здоровья, не спят ночей и света белого не видят, клоунничают и унижаются, выслуживаются и побираются, бьются головой об стену и касками об асфальт, и, как правило, почти всегда впустую?!

Упруг имел окошечко, в котором ему выдавали дешёвые кредиты. И всем остальным продавал дорогие кредиты. Как говорят иной раз в отчаянии школьные учителя:

 – Дети, просто запомните это, потому что понять это невозможно!

А с другой стороны – немудрено, понять-то. Ты «в обойме», ты возле печатного станка. Там деньги напечатали по цене макулатуры и дали тебе «распространять»... Вот и всё... Наверное, сама по себе эта система преступна, но детектив из неё, согласитесь, не сварганишь...

Но в этой простоте и заключалась вся дьявольская прелесть схемы. Ты в обойме, ты рядом с печатным станком. Никаких хитроумных комбинаций, никаких рискованных авантюр, никаких запутанных офшорных счетов. Просто сиди и стриги купоны.

Уж слишком все тупо, слишком все очевидно, слишком… скучно. Как написал один неглупый журналист: Анастас Упруг – канцелярская скрепка, он идеальное воплощение скучного маразма жизни, живой памятник банальности зла, антигерой, которого никто не смог бы «раскрутить» на страницах захватывающего триллера.

А Икротов – не из небожителей, ему всё его доставалось куда сложнее, с трудом и риском, и отчасти он с этим смирился (куда же деваться?) но в глубине души всё же пофыркивал…

 

***

– Чуть свет, и я у ваших ног! – начал Икротов с классики, скаля отбеленные зубы и поправляя галстук ювелирных изящества и стоимости. – Лана, ты решила поиграть в отшельницу? Не скрою, ждал первым делом к себе… Доложили – едет, думал – почтит визитом… – И тупенько балагурил дальше: – Ну, если гора не идёт к Магомету… Скажи на милость, что это ты выдумала, и чем занята?

Ему докладывали не только, что она приехала. Ещё докладывали, что у неё «крыша поехала», и он даже не знал, хорошо это или плохо для инвестиций: зажмёт она транши, или наоборот, золотом за здорово живёшь осыплет, как у «поехавших крышей» иной раз бывает?! А шифер с «поехавшей крыши» и вправду, шуршал так, что Икротову уши закладывало!

– Лана, что за музейные игры?

– Я пережила саму себя, мальчик мой… – вдруг сказала Светлана и фамильярно, и чудовищно Алану Валерьяновичу. – И я хочу узнать, зачем рождалась! И ответ Льва Толстого – мол, «совсем ни за чем» – меня не устраивает. Он и самого Толстого, если помнишь, не устраивал¹⁵…

– Не помню! – бравировал невежеством, по новой моде, холёный Икротов. – Откуда мне, я книжек не читаю!

– Оно по тебе и видно! – хотела уколоть Царапина, но булавка её сарказма притупилась, а кожа у «позитивно мыслящего» «губера» была слоновьей, непрошибаемой. Проще сказать – не обиделся Алан Валерьянович. Такому, как он, – в глаза мочись, всё, что божья роса.

– Я хочу понять смысл… – зябко и жалобно метнула бисер в ожидании сочувствия «перспективный инвестор».

Но «губер» лишь плечами пожал иронически, поблескивая под латунно-тусклым лучом солнца пряжкой из какого-то белого металла, кажется, платины, на двустороннем ремне вызывающе-натуральной кожи:

– Странные у тебя способы, Света! Смыслы-то разгадывать!

…Наверное, то же самое сказал бы, глядя на Лану в ватнике, её покойный супруг. Он вспомнился Царапиной рекламно, гламурно, на средиземноморской Ривьере. Пляж с отборным песком выбеленно-светлых оттенков лакировался по краю с глянцем с отблеском лазурным прибоем. Анастас Упруг – надо отдать ему должное – смотрелся, как будто выпорхнул из экранизаций Тургенева и Бунина, на фоне сахарными кубиками блистающих за его спиной вилл Ниццы.

Муж бродил босым по мокрому песку, в пене набегающей волны. В белом летнем, но классического кроя костюме-«тройке», с идеально отутюженными стрелками на брюках, в белой же жилетке…

А белый пиджак перед этим снял. Повесил на спинку пластикового кресла под большим и тенистым зонтом, оберегавшим от лишнего загара… Картинка из серии «жизнь удалась», какую в «этих ваших Инетах» рисуют, завистливо насмехаясь, чёрной икрой по красной…

Анастас Упруг, пухлый, но в меру, мужчина (он тогда стал уже заниматься в спортзале и существенно постройнел) в самом расцвете сил, «весь в светлом», – запомнился оставляющим за собой цепочку следов-овалов по лощёному и лоснящемуся кварцевому белому пляжному песку… Потом прибой их слизал. А отпечаток в памяти Царапиной – остался.

Нет, муж бы явно не понял, и тем более не оценил бы этой её теперешней кондовой и лубяной экзистенции «Приюта Рыбаков», алкашей колхозных…

Можно ли было понять смысл жизни там, на Ривьере, в окрестностях Ниццы? Или для этого обязательно ехать к буйнопомешанным ветвям ив на берег Окроми, к мужикам в ватниках, с самодельными удочками, на которых болтаются длинные, аляповато красно-белые поплавки из гусиного пера? И строить тут барак рыбацкого приюта?

– Кому ты искала приют – рыбакам, себе или чему-то третьему?

Впрочем, Икротова волновали инвестиции: ему некогда было разгадывать ребусы глубинной психологии увядающей миллиардерши…

Но ведь и он человек. И его что-то за сердце слегка тронуло, когда прямо перед ним над водой плыл густой аромат костра, смешиваясь с запахом мокрой земли и терпкой травы. И когда рыбаки, распаренные здешней баней, щедро угощенные разносолами «Приюта Рыбака», похрустывая небывало звонкими на прикус маринованными огурчиками, от полноты чувств желали песен… Где-то в глубине души Икротова тянуло к ним присоединиться (что его пугало) – когда профессор Кувырков, сидя на складном стульчике, вместо академических сложные этюдов запросто, компанейски аккомпанировал здешнему первобытному хору. Кувырков, с аккуратной бородкой и тонкими пальцами, казался здесь чужим, но при этом не мог скрыть энтузиазма.

Хор, состоящий из грузных мужчин в твиловом¹⁶ камуфляже, брезентовых панамах и поясных резиновых броднях, с переменным успехом выводил хриплыми голосами народную песню. Кувырков, подстраиваясь под их разгульный настрой, то и дело добавлял витиеватые пассажи в простую деревенскую забаву.

Песня о России. Или о столь полюбившейся Кувыркову хозяйке здешних мест?!

Ты размахом необъятна,

нет ни в чём тебе конца.

И веками непонятна

иноземным мудрецам…

Голос профессора, обычно тихий и скромный, звучал сейчас неожиданно сильно и проникновенно. Нет, не абстрактно пел он о России! В его глазах, завороженно застывших на Лане Царапиной, Россия нашла зримый образ, буквальное и живое воплощение!

В голосе Кувыркова звучали не только благодарность, восхищение, но и, как рельефно проступало из самой фактуры звука, что-то большее.

– И веками непонятна… – повторял Кувырков, не отрывая взгляда от Ланы. Её щедрость, её сила, её независимость – все это пленило профессора.

Губернатор поймал общее настроение (он всегда был по глубинной природе своей приспособленцем). Он тоже взглянул на Лану не просто как на «хозяйствующий субъект», а как на символ вверенной ему земли, символ её, земли-кормилицы, силы и щедрости.

Вечер продолжался. Костер потрескивал, рыбы нестерпимо вкусно исходились в походной коптильне с гидрозатвором.

Губернатор Икротов пытался чуток играть в себя, без особого энтузиазма рассказывая этим «тёртым душам», что он собирается «положить конец безобразиям».

Но рыбаки приняли этот тезис холодно, и сам Икротов вскоре свернул шарманку.

«Ну и как ты положишь конец безобразиям?! – думали рыбаки, помалкивая (они всегда скрытны, как грызуны). Но молчали они слышно – как бывает, когда люди рта не раскрывают, а вы всё поняли… – Самому себе ты положишь конец?! Да ить пришлют такого же, или ещё хуже, так что ты уж лучше ничего не клади, ни горкой, ни калачиком! Держи всё в себе!».

Икротов не сдавался, сыпал штампами:

– Но если, услышав людей, выбрать более правильных начальников, то…

– Перестаньте! – уже вслух, маленько страх потеряв, втягиваясь в дискуссию, отвечали рыбаки. – Наверху то же, что и внизу. Оно снизу поднимается…

– Чего «оно»?

– Оно, которое на «г»… Если внизу все сволочи, то и наверху сволочь окажется… Какой ни вырос цвет – корней сверху не ищут!

Такое толерантное отношение народа к безобразиям умилило губернатора до слезы. Он вдруг стал сбивчиво рассказывать, и, не встречая возражений, всё более распалялся:

– Я в молодости тоже рыбалку любил. И по грибы ходили, всей семьёй… А потом как отрезало. Вы думаете, губернаторам легко?! Сверху на шее сидят, снизу подсиживают… Я же как белка в колесе, с утра до ночи, с утра до ночи… Домой приезжаю только поспать, и то не каждую ночь… А потом отпуск, законное, казалось бы, дело… Но жена и дети, вся эта камарилья, от рук отбились, им нужно в Доминикану, им подавай Пхукет…

Слово «Пхукет» он выдохнул с такой экспрессией, как будто пукнул.

– У меня уже и компании не осталось, чтобы на рыбалку пойти… Вот так просто с удочкой на лодке покачаться… А уже и не с кем, сколько лет уже на наших речках не сиживал… У меня на Колыме сесть больше шансов, чем с удочкой… Я решил: этим летом никаких Пхукетов, с вами пойду в ночное… Если возьмёте…

Икротов, банальный человек, – чтобы выразить свои чувства, процитировал банальную эстрадную песню:

Может быть, как никто понимаю я вас,

Потому что, устав на бегу,

Пр-р-роклинал… этот город я тысячу раз,

А покинуть вовек не могу…

И всхлипнул по итогу жалобно:

– Возьмите меня с собой на рыбалку, мужики!

– Это другое дело, это можно! – разулыбался народ-богоносец. – Это даже со всем нашим удовольствием! А по части безобразий вы, господин губернатор, поосторожнее: безобразия свойство имеют, по мере удаления разрастаться…

Баян профессора Кувыркова исторгал все новые и новые мелодии, вдохновенными нотами своими восходящие к Лане Царапиной, самой любимой и загадочной женщине на берегу реки Окроми. И казалось, что под звуки этого баяна даже пройдоха-губернатор на миг становился поэтом, пробуя подпевать…

– Россия – это жидкость, – говорила о таком мудрая, закалённая VIP-странствиями, Лана. – Англия или Германия вторгаются в человека зубчатыми колёсами машинерии, делая из его мозгов фарш, податливый, как пластилин, из которого потом лепят, что им угодно.

И снова повторила о своей стране то, что обычно говорят про кошек:

– А Россия – жидкость. Она вливается в человека, постепенно собой разбавляя в нём всё предыдущее, она пропитывает красотой своих необозримых угодий, баней, водкой, икрой… Родина томатов – Южная Америка, не спорю, но томатную «хреновину» придумали делать именно в России, да и где бы ещё такое придумали?!

 

***

Вадим по нужде пошёл к покосившейся деревянной будке, гордо именуемой «Кабинет раздумий». Вид этого сооружения раньше вызывал у него приступы праведного гнева, а ближе к телу – и самой настоящей, физиологической тошноты. Но сегодня, увидев в «Приюте Рыбака» гостем самого «его превосходительство» губернатора, Вадим стал слегка терпимее к реалиям деревенского незамутнённого быта.

– Губернатор, понимаешь? – строго спросил он у брата, Кирилла Анастасовича, который вальяжно развалился на лавке, покуривая электронную сигарету. – Икротов Алан Валерьянович…

– Анал Валерьянкович! – зло ответил Кир. – Недолго ему икрой икать осталось…

– Ну что ты такое несёшь?!

Кирилл был непреклонен. Он не хотел мира с Кувой, доведшей его до крайнего раздражения, желчной желтизны лица, и почти уже до язвы желудка. Если в столицах он мало думал о прошлом веке, то теперь твёрдо уяснил для себя, что решительно ненавидит все прошлые века за испражнения в ямную дырку, питание с открытого огня и свальные помойки в бревенчатых банях.

– Ага, – лениво ответил Кирилл, выпуская струйку пара. – Нынче этот Икротов собственной персоной припёрся к нашей сердобольной маман за поддержкой. Хромая утка! Подранок!

– С чего ты взял?

– Да у него врагов как грязи, – фыркал Кирилл. – И здесь, в области, и в Москве. Сейчас его сливают, я тебе говорю. Скоро снимут, а то и посадят. Сейчас это модно!

Вадим скептически посмотрел на «мелкого»:

– Модно, не модно… Ты новости смотришь или сплетни в интернете читаешь?

– И то, и другое, – усмехнулся Кирилл. – Но информация из блогов часто оказывается правдивее официальной. Мода такая: проворовавшегося губера сажают – народу всё какая-никакая потеха… Set a thief to catch a thief¹⁷… Конечно, не раздача бесплатных квартир, но хоть какое-то этим «му-му» светлое пятнышко в их хтони… Beggars can’t be choosers¹⁸.

Вадим вздохнул. Он понимал, что Кирилл склонен к драматизации и конспирологии, но отчасти он был прав. Времена сейчас неспокойные.

– Не каркай, – предупредил Вадим, понизив голос. – Когда посадят, тогда и поговорим. А пока он губер, хоть и подранок, как ты выразился. Так что… это несколько меняет дело.

– В каком смысле? – приподнял бровь Кирилл.

– В том смысле, что теперь я готов смириться с отсутствием нормального туалета, – процедил Вадим сквозь зубы, глядя на злополучную будку. – Может, если Икротов на себе почует всю прелесть здешнего отдыха на природе, то проложит сюда нормальную канализацию. At government expense…

Кирилл хмыкнул.

– Наивный.

– Неважно, – нахмурился Вадим Анастасович, «переобуваясь» в воздухе. – Главное, не порть маме настроение. Веди себя прилично.

– Ради Икротова, что ли? Да пошёл он…

– Сперва сам дойди, fry¹⁹, дока он дошёл, а оттуда уж и пошлёшь!

– Да я тебе говорю – Анал Валерьянкович не жилец…

– И что с того?! От сумы и от тюрьмы, Кир, не зарекайся. Это не только для губернаторов важно помнить!

С этими словами Вадим решительно направился к зловонному строению, с тяжёлым сердцем входя в Приют, который, благодаря неожиданному визиту высокопоставленного чиновника, при всей тягости вонючести (обоих – и приюта, и чиновника) перестал казаться ему абсолютной хтонью.

– Можно потом будет на выпускном в МГИМО рассказать, что в Куве, на Урале, в одну яму с губернатором ходил… Не уточняя, чем и как…

 

***

Как бы ни мучился Ясон дома моральными терзаниями – а долго дома оставаться уже не мог. И на следующий день снова, бросив все дела, изумляя работников Питомника, снова оказался там, где смешливо затрещал разгоревшийся костер, огонь-невидимка в солнечной яри, а над костром, в самом центре всенародного внимания возвышалась диковинная жестяная хромированная конструкция, любовно прозванная в народе «торпедой».

Вокруг с важным видом расхаживал Алан Валерианович Икротов, губернатор Кувинской области, чьё, столь близкое и внезапное присутствие (раньше Ясон видел его только на плакатах) – весьма стесняло и смущало фермера.

Икротов, как пришелец из иного мира, был одет не по речному, не для пикника: светлый, до шаловливости персиковых оттенков, костюм, аккуратно повязанный «импортным» узлом галстук, начищенные до блеска туфли-лоферы.

В таком виде он казался инопланетянином рядом с дядей Севой, кряжисто-дубовым, потемневшим от времени среди прибрежных ив «Приюта Рыбака». Пенсионер, понимающий как родственную душу каждый гвоздь и каждый колосок, дядя Сева из Кривова стал не просто помощником Ланы, а живой душой павильона.

Исконно-русский балагур, чей смех сотрясал бревенчатые стены, старик впитал в себя и дар земли и озорство воды с ветром. В нагрудный карман фланелевой рубашки он клал пачку «Петра», и доставал оттуда сигареты на манер казачьих кубанских газырей. Деревенский до мозга костей, рукастый, он мог починить что угодно – от прохудившейся крыши до сломанного сифона с «газводой»…

Нынче дядя Сева развлекал, а заодно вводил в курс дело сыновей Ланы, братьев Упругов.

– Вот вам хреновина, – презентовал дядя Сева, раскладываясь скарбом на деревянном, сбитом из толстых досок, переносном столе под открытым небом – Это вам не просто соус! Сама сельска душа. Томаты свои, хрен…

– Тоже свой?! – блеснул глазом Кирилл.

– Не, моим бы вы побрезговали! Огородный!

– И на том спасибо! – кривлялся младший Упруг.

– И секретные специи… Ешьте, не стесняйтесь…

Кирилл брезгливо покосился на стакан, наполненный богоносным мужиком по его душу.

– А что, кроме фотогеничности в вашей хреновине есть? – съязвил он, поднося телефон к стакану сбоку.

Он хотел сказать, и даже подчеркнуть, что цветовая палитра хреновины с томатом – это румяный закат в банке. Кирпично-красный оттенок томатов, пронизанный искрами оранжевого, создает аппетитный, согревающий образ.

– В фотографии, – то ли в шутку, то ли всерьёз просвещал Кирилл, не чуждый столичного декадентского вычурного эстетизма, – эта гамма вызвала бы ощущение домашнего уюта, пикантности и щедрой природной красоты…

– Фотогеничность? – дядя Сева не очень понял слово.

А сбоку от него губернатор разговаривал громким и неправдоподобно-жизнерадостным голосом, в жизни – как по телевизору:

– А я, грешным делом, думал, что вы тут шашлыки жарите! А тут вона как – космос покоряете!

И он внимательно осмотрел «торпеду», оценивая, словно экспонат привычных ему промышленных выставок.

Это была не просто печь в форме трубы с крышками по бокам, а настоящее чудо инженерной мысли, объединившее в себе духовку и коптильню горячего копчения.

«Торпеда» дождалась своего часа, вышла на боевое дежурство, и теперь сияла боками из нержавеющей стали. А изнутри заманчиво выглядывал противень с антипригарным покрытием, как бы напрашивающийся принять на себя любые кулинарные капризы.

Лана с азартом опытного шеф-повара руководила процессом, сыпля прибаутками и подначивая Ясона. Сталь зеркала играла на солнце, ослепительная во всех смыслах, обещая кулинарные изыски прямо посреди травы.

– Сегодня я у вас пиццайоло! – безапелляционно заявила Лана, раскатывая тесто на присыпанном мукой пне.

– Пиццайоло – это хорошо, – отозвался Ясон, – но, может, всё-таки курочку с картошечкой? Надежнее как-то… Пицца на костре, в этой… ракете… Космические технологии...

Лана лукаво улыбнулась:

– Слабак! Ты просто не веришь в мою «торпеду»! А зря! Сейчас ты увидишь, как из неё вылетит настоящая итальянская мечта!

Ясон скептически хмыкнул, но дров в костер подкинул.

Между тем Вадим за столом первым решился на эксперимент. Он осторожно макнул печёную в золе картофелину с обугленными до черноты боками в странный соус дяди Севы.

И откусил. В первую секунду мир для него померк. Во рту вспыхнуло пламя, словно кто-то стрельнул в нёбо ракетницей, спутав с небом. Ноздри сдавило, глаза заслезились. Вадим закашлялся.

– Ого! – выдавил он, тяжело дыша. – Это… это… мощно!

Кирилл, наблюдавший за братом с явным интересом, сперва скривился, но потом любопытство взяло верх.

Он тоже макнул мамину картофелину из золы да в хреновину.

Его реакция оказалась даже более чувственной. Кир вытаращил глаза, покраснел вареным раком, и попытался выдохнуть воздух, лишь задохнувшись на выдохе.

– Oh, my God! – выдавил он, с трудом проглатывая. – Это… как удар под дых! – И посоветовал в шутку, вполоборота к брату: – Vad, keep away from the hook!

– Это, между прочим, у вас инновационная разработка – лез со своим непрошеный губер. – Ею будем покорять гастрономическое пространство?

– Вы про хреновину? – прокашлялся старший сын Ланы.

– Нет, про «торпеду»! – ликовал губернатор. – Я, Вадим Анастасович, знаете ли, к пицце отношусь с большим пиететом! Особенно, если её с мясом… а может, с грибочками? Эх, люблю я грибочки…

На самом деле он ничего не любил, кроме себя, но, как и все люди такого склада – говорил о любви всуе, где надо и где не надо, по номиналу своей любви норовя объять почти все предметы…

Лана, привыкшая к подобному вниманию, кивнула губернатору по-свойски:

– Готовим, Алан, готовим. Пицца будет с чем угодно, на любой вкус. И грибочки тоже будут, не волнуйся. Главное, чтобы ветер не ураганный, боюсь травы подпалить…

Икротов довольно закивал, подмигнул Ясону, как закадычному другу. Люди верхов легко заводят знакомства, если знакомства обещают быть нужными, и очень органично изображают, что сто лет знают того, кого им час назад представили…

– Вот это я понимаю, подход! Молодцы – команда «Приюта Рыбака»! А ты, Лана, вообще – кулинарный гений! Главное, чтобы было вкусно, а остальное – мелочи! Будем пробовать! А потом, может, ещё и наградим! А то, знаете, у нас тут проблем много, работы непочатый край… но о хорошем тоже забывать нельзя!

«Лишь бы не мешал», – подумала Лана про себя, в очередной раз убеждаясь в сложности искусства кулинарии, особенно когда в дело вмешивается политика.

– Ну что, милок, не робей! – подбадривала Ясона, совсем помолодев, и казавшаяся озорной девчонкой. – Дров подкидывай, да огоньку не жалей! Наша торпеда кочегаров любит, дровосеков жалует!

– Некультурно говорить «дровосеки», – встрял игривый губернатор, сделав очень серьёзное лицо, – Толерантный человек скажет – «дровосексуалисты»…

– Алан, обязанность блюсти толерантность эпоха с тебя уже сняла!

– Да?!

– Сейчас в столице другие тренды, уж поверь мне…

Варжин и дальше, с нескрываемым удовольствием, громоздил «дровки» в огонь, наслаждаясь запахом дыма. Губернатор, думая, что наполняет неловкую паузу, коптил анекдотом: как рыбаки на реке, выпив, «как положено», поймали прекрасную русалку. И только протрезвев, поняли, что это был сом…

– И всем стало очень стыдно… – подвёл он итог, нравоучительно поджав губы.

– А всё-таки считаю, курочка надёжнее… – встрял со своим Варжин.

– Надёжнее сома?! – ухающее захохотал Икротов.

– Нет, я имею в виду, в «Торпеде»… Вместо пиццы… – совсем смутился агроном: «не в своей тарелке», «севший не в свои сани», и – как там дальше? Застыдившись, он подкинул ещё дровишек, без счёта…

– Ты смотри, не переусердствуй! – сама себе, чисто по-женски, противоречила Царапина. – А то у нас вместо пиццы уголь получится!

И смеялась, ловко пластуя помидоры кружочками.

– Ну, тоже дело! Будет уголь – наполним мангал…

– Типун тебе на язык! Переводить продукты не будем…

– Если только в себя, любимых! – не смог смолчать Икротов, хотя хозяйка явно не к нему обращалась.

– А вообще, ты знаешь, – хвастала Лана, – что в этой «торпеде» я даже рыбу коптить умудрялась? Но сегодня – пицца! Обжалованию не подлежит! С сыром, помидорчиками и базиликом!

Она сноровисто раскладывала начинку на тесто, щедро посыпая сыром и добавляя ароматные травы.

Затем влюблённая парочка в четыре руки, с прибаутками и смехом аккуратно поместила пиццу внутрь «торпеды», закрыла крышку и стала ждать, из-под ладони пытаясь в солнечном неистовстве этого дня разглядеть пламя, поглядывая на костер.

Ясон нет-нет да и ворчал, что лучше бы всё же курочку, а Лана игриво отмахивалась, мастеровито-самоуверенная. У неё была тайна: она никогда раньше этого не делала. Но и оправдание для своего лукавства – всю жизнь мечтала это сделать. Вот так. И вот это…

Через некоторое время из-под крышки «торпеды» поплыл невероятный аромат, от которого у Ясона пробудился деревенский неуёмный аппетит. Лана торжественно открыла дверцу, и оттуда вылетела… пицца! Ароматная, румяная, с тянущимся сыром и аппетитными поджаристыми краями.

Скепсис Ясона был посрамлен.

– Ух ты! – только и смог выдохнуть он.

Нечто подобное, тоже с восторгом, выдохнул и губернатор…

Братья же Упруги боролись рядом со своим особым, местными уже давно пройденным, соблазном. Внезапно, сквозь первоначальный шок, братья стали ощущать странное послевкусие. Огненное жжение постепенно сменялось приятной остротой. Вкусы томатов и хрена сплетались в удивительную симфонию. Вадим, отерев слезы, посмотрел на стакан.

– Знаешь, Кир – сказал он, улыбаясь растерянно, – это… неожиданно круто.

Кирилл кивнул, засовывая в рот очередную картофелину.

– Да, братан. Это… это почти… медитация! Дзен-хрен!

И они накладывали себе еще, с каждым разом все более привыкая к ядерному вкусу.

– Давай-ка, дядя Сева, добавочки!

– Ишь ты чё… Вид у вас не нашенский, парни, а кровь-то русская…

– Ну и как же это ты определяешь?!

– А вот через «хреновину»! Чужой с неё добавки не просит!

– А я то же самое слышал про икру, – хихикал Кирилл. – Что мол, надо её большим черпаком, банным ковшиком в хайло сунуть, всякий инородец поперхнётся…

– Так тоже можно, но, блин… – дядя Сева конфузливо потупился. – Накладно выходит!

– А сейчас – время чудес! – широковещательно пообещал Ясон, освоившись в обществе губернатора. – Готовы удивляться?

– Всегда готовы! – пионерским жестом отсалютовала Лана, обожавшая варжинские «чудеса в решете» и сладко млея в ожидании их возвращения. И детства своего вместе с ними…

Ясон сходил к машине и принёс на брезенте несколько довольно крупных головок чеснока. Очень белые, фигуристые – на чудо они, однако, не тянули, в чём с горечью вынуждена была признаться себе Царапина. Да ведь и детства не вернёшь! – пыталась она себя утешить.

– Чеснок крупный, не спорю! – задумчиво кивал Икротов. – Может быть, даже, феноменально крупный… Но в остальном, извините…

– А вы потрогайте… – не спуская улыбки с лица, предложил Варжин.

– Боже мой! – растянул лицо изумлением крайней степени Икротов, коснувшись одной из «головок». – Да это же…

Если вначале смотреть на этот «чеснок», а потом потрогать, то мир перевернётся. По крайней мере, узенький, но вкусный мирок представлений об огородных культурах…

Лана схватилась за другую головку – и у неё закружилась голова. Шампанскими пузырьками наполнил её восторг, детство возвращалось, чудеса в решете у Варжиных не перевелись! Ах, как она могла так недооценивать своего Яса, как могла усомниться в его способности оставаться магом, волшебником, творящим чудеса?!

– «Бэби Бой»! – горделиво по очереди осмотрел всех, ловя изумлённые взгляды, очень довольный эффектом Варжин. – Декоративная тыква, моя гордость! Разве не чудо? Один в один – чесночная головка!

Лана продолжала гладить тыковку: холодная, гладкая поверхность тыквы, совсем не похожая на шероховатую шкурку чеснока! Обман зрения развеялся, но его место занял восторг.

– Удивил, по чесноку, как в народе про честность говорят! – пробормотала Лана. И улыбалась очень широко, безмятежно, безоблачно, как в детстве!

– Ну, и цветом бела, и дольки такие же… – объяснял прихлебателям губернатор, ликуя. – И пока не тронешь – кажется, что чесночину видишь. А потрогаешь – и понимаешь: тыква!!!

Лана взяла «Бэби Боя» в руки, ощущая его прохладную тяжесть. И в ту же секунду порезом ощутила, как что-то щелкнуло, как будто открылся новый мир – почти забытый мир юности. Тот мир, в котором она, и совсем не она, а та, которой больше нет, невинной девчонкой застыла в восторженном, ошарашенном изумлении перед разнообразием удивительных форм природы.

Этот катарсис был сродни трепетному состоянию старика Ньютона, «быстрого разумом Невтона», когда он однажды выдохнул с потерянной улыбкой: «Не знаю, каким кажусь я миру, но сам себе я кажусь мальчиком, который играет на морском берегу и, забавляясь, время от времени находит ещё более гладкий камешек или ещё более красивую раковину, чем обычно, а великий океан истины лежит передо мной совершенно неизведанный».

– Разве он не бог Олимпа?! – влюблено спросила Лана у Икротова.

И тем немного обидела губера. Он был убеждён, что такую фразу уместнее и разумнее было бы сказать про него, а не про какого-то агронома из заштатного Питомника…

Потом Лань перевела взгляд на своего Ясона. В его глазах видела отражение своего собственного восторга, и сердце с того билось лихорадочно. Яс понимал. Он тоже видел эту красоту, эту иронию природы, эту магию момента. Никто лучше него не смог бы удивить Лану так и в том, где и чем она хотела удивляться. Никто и нигде не удивился бы так благодарно, как Лана, – тому, что демонстрировал агрономический гений Ясона. Потому что они созданы друг для друга…

 

***

Ну, рыбачить так рыбачить!

Вадим Упруг съездил в город – и кувинский магазин «Поплав’ok», раскупив чуть не половину его инвентаря.

Как и положено столичному гостю, нынче старшему мужчине в семье, сын банкира прибыл на берег реки, словно десантник, высадившийся на вражескую территорию. Его экипировка кричала о достатке: новенький спиннинг последней модели, катушка, способная раскрутить Вселенную, водонепроницаемый костюм, даже шляпа, казалось, была сшита из чешуи золотой рыбки.

Разительный контраст с местными рыбаками, замученными солнцем, ветром и жизнью.

– Ну что, пейзане, народ-богоносец, как успехи? – пренебрежительно спросил Вадим. – Вижу, все по старинке, дедовскими методами?

Мужики переглянулись. Рыбалка, вообще-то, дело тихое, но этот франт с его лощеным видом и дерзостью сноба их порядком раздражал.

– Ловим помаленьку, – буркнул дядя Матвей, на правах старейшего из рыбаков. – А что, у вас в Куршавеле лучше клюёт?

– Да вы просто и этим своим старьем пользоваться не умеете! – фыркнул Вадим, надменно вздернув подбородок. – Вот смотрите, как надо!

Он оттеснил деда Матвея от облюбованного места и, как заправский спортсмен, забросил спиннинг. Его движения были отточенными, уверенными, как у танцора на балу. Мужики, скрестив руки на груди, наблюдали с нескрываемой иронией.

И тут случилось чудо. Буквально через минуту леска натянулась, спиннинг согнулся в дугу. Вадим, довольный, как кот на Масленицу, начал вываживать.

– Вот, учитесь, пока я жив! – торжествовал он. – А то вы тут лягушек срамными удами ловите!

К берегу он тянул огромного жереха, серебристого и мощного. Рыбаки загалдели, поневоле (а может, и из лести) признавая за Вадимом рыбацкую удачу.

– Фартит парню, ничего не скажешь! – послышалось со всех сторон. Если мужики с крепостной лукавинкой хотели сподхалимничать перед богатым гостем, то им это удалось сполна. Вадим ощутил мощный прилив адреналина, феромонов азарта. Ему очень нравилось слышать про свой рыбацкий фарт и думать: «Какой же я разносторонний человек!». Получается, он тут не только самый богатый и самый красивый, и самый образованный, но ещё и рыбу ловит лучше тех, кто на это жизнь положил!

«Талантливый человек талантлив во всём! – с мёдом и патокой говорил сам себе молодой Упруг, упиваясь столь нечаянно и неожиданно явленным величием. – Да, сиволапые, а вы как думали?! Во мне ведь тоже кувинская кровь есть, я не вам не додик-ботаник, я и вот так могу! Съели?! Ну, коли нет – сейчас поджарим и съедите!».

Но жерех оказался коварен. Внезапно, собрав все свои силы, он рванул так резко, что Вадим не удержался на скользи берегового выступа и с жалким воплем полетел в реку.

Вода оказалась неожиданно холодной и глубокой. Вадим барахтался, пытаясь выбраться на берег, но мокрая одежда тянула его вниз. В панике он стал хвататься за воздух, то и дело уходя под воду.

И тут, как ангел-спаситель, рядом оказалась девушка. Настя из Питомника, тыквенная фея! С рыжими волосами, собранными в пучок, и смелыми изумрудными глазами она выделялась даже среди мужчин своей рыбацкой ловкостью и решительностью.

Настя с лодки протянула Вадиму руку. Он ухватился за неё, словно за соломинку, и она, напрягая все силы, втащила его к себе на борт.

Задыхаясь и дрожа от холода, Вадим поднял глаза на свою спасительницу. Настя, мерцая нимбом солнечной рыжинки, смотрела на него насмешливо.

Их взгляды встретились. В этот момент все вокруг словно перестало существовать. Искра пробежала между ними, яркая и неожиданная, как молния в грозу. В этих варжинских глазах Вадим вдруг увидел не насмешку, а искреннее сочувствие и… что-то еще. Что-то, чего он никогда не встречал в глазах светских львиц высшего бомонда и ювелирно-бутиковой пробы…

 

***

Вадим Упруг воспитывался в роскоши, но в строгости. Задумав ловить «омаров» Окроми, никогда их ничем, кроме лобстефорка²⁰, не ловивший Вадим вспомнил главное, что ему вбивали в голову с пелёнок. А его, в первую очередь, вперёд всех наук – «учили учиться».

– Умение ставить вопросы, – говаривал покойный отец-банкир, когда Вад был ещё первоклашкой, – куда важнее конкретных ответов. Ответ – он одноразовый. На один случай…

И не без скупого, как мужская слеза, мужского кокетства отец достал из ящика палисандрового стола, за которым работал дома, толстую денежную пачку в банковской упаковке:

Показал сыну синеватый наборный штемпель на кассовой ленте, которую банкиры между собой кличут «бандеролькой» (маленький Вадим тогда уже знал это!).

– Видишь, сумма указана?

– А зачем?

– Чтобы сразу знать, сколько тут, и лишний раз не пересчитывать… Но это только про неё. Про эту вот пачку… А если ты умеешь считать…

Шулерским жестом отец с треском распушил денежную колоду, как карточную. Большим пальцем с перебором тактильно, моментально пересчитал купюры.

– То сможешь посчитать сумму в любой пачке! Короче, Вадька, умение ставить вопросы – служит тебе всегда и везде… Научись их ставить – и можешь даже сам не париться ответы искать. Другие ответят! По всей строгости ответят – если спрашивать умеешь…

И вот пресловутые «плоды просвещения»: Вадим, который ещё утром ничего не знал о раколовле, поставил вопрос правильно. К полудню он уже изучил весь доступный в интернете опыт ловли раков в реках средней полосы. Выбрал идеальное место – солнечные отмели Окроми. Здесь, на мелководье, вода прогревалась быстрее всего, а раки, как известно, любят тепло.

– Ну, твари болотные, сегодня вы мои, – пробормотал Вадим, закатывая рукава атласной, на солнце матово бликовавшей сорочки, и осторожно ступая по донным дюнкам босыми ногами с идеальными после SPA-педикюра ноготочками. Или, как смешно их называли столичные нейл-стилисты семьи Упругов, – «ногтевыми пластинами»…

Он уже знал, что раки – существа хитрые. Прячутся под камнями, в корягах, в зарослях водорослей. Но на хитрую пройму и выпуклость с пропеллером! В одной руке – сачок, в другой – приманка: кусок протухшей рыбы, от которой даже вороны нос воротили.

– Ну где же вы, мои прибыльные? – ворчал Вадим, переворачивая камни.

И вот – первый! Клешни, усы, блестящий панцирь. Вадим ловко подхватил добычу сачком.

– Ага, попался!

Один за другим раки сдавались под его натиском. К зениту дня ведро уже прилично наполнилось, а на берегу показалась Настенька Варжина в лёгком платьице.

– Вад, как быстро ты обрусел! – подколола Настя, из-под ладошки, вся залитая солнцем, наблюдая за Упругом.

– Что за бред? – возмутился Вадим, задетый за живое. – У меня русский отец, русская мать… Я никогда и не говорил, что не русский!

– Не говорил… Но выглядел… – загадочно подмигнула Настя.

– Ну что, хватит на уху, – удовлетворённо пробормотал Вадим, выходя на берег.

Вода заигрывала плеском с песком, с плёсами, солнце солило ворот и снасти, а в ведре шевелились завидные густо-зеленоватые трофеи.

– Вот она, жизнь, – улыбнулся Вадим.

И заразительно рассмеялся. Потому что охота на раков – это не просто добыча. Это удовольствие. Когда на берегах Окроми лето в разгаре – то его кладут на тарелку!

Со своим «ведром гордости» Вадим пошёл к балагурившему о чём-то с деревенскими бабами на задней завалинке дяде Сене и всучил улов барским жестом:

– На, приготовь! – распорядился, как помещик былых веков. – Кто не работает, тот не ест, и покамест из двоих нас, дядя Сеня, есть только я достоин!

Дядя Сеня изумлённо, но привычно-пронырливо засуетился, стараясь угодить. Он представал, может быть, несколько оперным мужиком, опереточным придворным… Но Вадим таких нюансов не различал, он смотрел в глаза Насти, восхищавшейся им, и сам собой весьма восхищался...

Подлинно аркадская идиллия! Лето, зной, и неба синь и белость облаков, и лёгкий бег их, плывущий, скользящий, вечный, и вечно изменчивый... И раки! Варёные раки!

– Вода должна быть тёплой, ветерок прохладным, а раки – горячими! – рассуждал дядя Сеня, расстилая на берегу Окроми потертое клетчатое покрывало. Река лениво переливалась в лучах щедрого этим летом до безумия солнца, ещё не жаркого, но уже обещающего скорый зной.

– Ну что, народ, достаём главное! – провозгласил он затем, притащив с кухни эмалированное ведро, от которого валил пар.

Варёные раки – это не просто закуска под «пенное». Это как голос свежести, музыка летних веранд, как вид на лазурное море, как чувство после сданного экзамена...

– О-о-о, Сениамыч, – шутил Вадим – накажу я тебя за покушение…

– Да рази ж я покушался?! – заморгал дядя Сеня растерянно.

– А как же?! – Вадим голосом, манерой и осанкой очень старался походить на своего отца, которого, впрочем, местные совсем не знали. – Да ты ж нас всех прямиком в рай отправляешь!

– Спасибо на добром… – успокоено закивал дядя Арсений, убедившись, что за ним провинности не числят. – Красен терем углами, изба пирогами, а раки – кипятком…

Вадим же уже разливал по пластиковым стаканчикам холодное пиво «с ледничка».

Дядя Сеня торжественно снял крышку, и в воздух ударил насыщенный, аппетитный аромат – укроп, кориандр, чуть яблока. Раков переложили на деревянное блюдо, где они легли горкой, ярко-красные, будто кумачовые, такие пролетарские в своей первобытной обыденности и такие… аппетитные! Когда ты их видишь вблизи и особенно принюхаешься – вдруг кажется, что в жизни ничего больше-то и не нужно…

– Как наркоману, право слово! – покачал головой Вадим Упруг, напуганный навалившейся пасторальной «беспонтовостью». – Не, с этим надо чё-то делать…

– А вот и сделаем! А ну-ка, опробуем! – дядя Сеня первым схватил самого крупного рака, аккуратно разломил панцирь. Особое, белое мясцо оказалось сочным, нежным, слегка сладковатым.

– Да это же… – закатила глаза Настенька, вкусив добычи своего полюбившего уху жрать ухажера.

– Это… Это…

– … Лето, – закончил за него дядя Сеня. – Вот оно, в каждой клешне.

И, с деревенской простоватостью нескрываемо облизывая пальцы, думал, что счастье – оно такое и есть: простое, тёплое и с привкусом укропа...

А дальше, чтобы «растрясти» себя после обилия угощений, Вадим с Настей пошли сразиться в бадминтон, благо в Питомнике Варжиных и поле для этого, специально оборудованное, имелось. Настенька, надо отдать ей должное, подготовилась к игре основательно. Белоснежное плиссированное платье, словно сошедшее с обложки журнала, подчеркивало ее стройную фигуру. Тайтсы²¹ облегали тело, как вторая кожа.

Атласная бандана на рыжих волосах игриво удерживала непокорные локоны. Смущенно улыбаясь, она держала ракетку, словно драгоценность. Вадим, как ни смешно звучит, в стандартных шортах и футболке стиля «кэжуал», почувствовал себя рядом с ней немного… провинциально. Но быстро отогнал эти мысли. Ведь главное – игра. Игра, которая раз начавшись между ними, уже много дней не думала прекращаться…

С первых же подач стало очевидно, что Настин спортивный талант, скажем так, не достиг олимпийских высот. Она то и дело промахивалась, роняла волан, неуклюже спотыкалась на ровном месте. Вадим, честно пытавшийся соблюдать правила, быстро понял, что перед ним не соперник, а скорее – очаровательная помеха.

И тут Вадим заметил тонкую улыбку на губах Настеньки, лукавый блеск в её глазах. Она смотрела на него, играющего всерьез, с тихой иронией и нескрываемым восхищением. И Вадим понял. Он понял, что Настенька, как истинная леди, все сделала по-женски правильно: она создала атмосферу, подчеркнула свою красоту, и ещё – она дала ему возможность почувствовать себя сильным и победителем.

И Вадим поддался. Он начал играть вполсилы, нарочито промахиваться, давая Настеньке возможность иногда, случайно, отбить волан. На её лице расцветала радостная улыбка, когда ей удавалось отправить волан через сетку. Она благодарила его взглядом, полным благодарности и… снова чего-то этого непонятного… Чего-то, что заставляло сердце Вадима биться чаще.

Игра продолжалась, превратившись в некое подобие танца, где правила бадминтона были лишь предлогом для взаимного любования. Вадим с удовольствием наблюдал за ее грациозными, пусть и не всегда точными, движениями. Он наслаждался её смехом, её смущенными взглядами, её запахом, смешанным с ароматом цветов и легким запахом парфюма.

В конце концов, Вадим, конечно же, выиграл. Настенька, немного запыхавшаяся, но счастливая, поздравила его с победой.

– Ты такой сильный! – восторженно сказала она, глядя ему в глаза. – У тебя так здорово получается!

Вадим почувствовал себя настоящим героем. Он понимал, что победа эта не совсем честная, что Настенька ему поддалась. Но это ничуть не умаляло его удовольствия. Он получил удовольствие и от игры, и от Настеньки, от её женской мудрости и умения создать вокруг себя атмосферу легкости и радости.

 

***

Настенька снова и снова доказывала, что девушки – прирождённые, умелые манипуляторши. Она заманила Вадима Упруга купаться единственно-возможным способом: взяв «на слабо». Разыграла свою карту безупречно, с той смесью скромности и вызова, которая обезоруживала даже самых закоренелых циников.

Нежно, смущённо и виновато улыбаясь, она спросила:

– Ты привык к экваториальным курортам, для тебя, конечно, в нашей Окроме слишком холодно?!

Эти слова метко пущенной стрелой поразили цель. Для Вадима, с его раздутым эго и желанием произвести впечатление, отступать было невозможно. Признать, что ему холодно в этой провинциальной заводи? Никогда! Это не для Альфы золотой молодёжи!

После этого Вадим не имел иного выхода, кроме как раздеться до плавок и с гордым видом окунуться в бухтообразную заводь, богатую камышовым цветом и кувшинками. Вода, конечно, была бодрящей, если не сказать ледяной, но Вадим стойко переносил дискомфорт, стараясь не выдать ни единым жестом своего истинного состояния.

Когда Вадим вынырнул, отряхнулся и немного посинел от холода, Настенька убедилась в том, что её первоначальное впечатление о нем было верным. Оказался в обнаженной натуре, в том, в чём кувинская мать родила – не считая снобистских плавок бренда Tezenis, – вполне себе человеком, не рептилоидом и не чертом с копытами. К тому же человеком очень молодым, и очень хорошо сложенным.

И, как уже подсказывала пробуждавшаяся мамина кровь – местной, кувинской, царапинской анатомии – широкий в плечах, атлетически узкий тазом.

Он собрал для Насти букет кувшинок, осторожно выдирая их из воды вместе с длинными стеблями. При этом он украдкой любовался ею, думал, как она великолепна в раздельном купальнике, как её золотистая кожа сияет на солнце, как её волосы разметались по плечам, словно пламенный шелк.

Вадим с наслаждением вдыхал её восторг, когда она утонула личиком, тончайшими чертами своими, в его разлапистом мокром букете.

 

***

То не блин, масляный, румяный, брызгал на кожу со своей сковороды до волдырей кипящим сливочным раскалом; то само солнце, уподобившись блину, пекло и плавилось на противне зенита, всё под собой превращая в замкнутый внутренний мир глиняной печи-тандыра, на керамике которой лепят, выпекая, лепёшки… Отекали в золотую оправу, изменялись в лице росистыми рассветами сочно-изумрудные, а теперь вываренно-аспараговые луга Кувинской области.

Алан Валерианович Икротов, губернатор, и Вадим Упруг, молодой наследник банковской империи, возвращались с трогательным смирением на лицах из сельской церквушки. Оба своим показушным визитом туда постарались произвести на спутника впечатление благочестивости.

Это нужно было видеть – как каждый, будто в театре, старается понравится другому, и потому оба пересаливают. Вот Вадим прикладывается к самому краешку иконы Богородицы, и осуждает «быдло», которое норовит поцеловать Богоматерь в самые уста...

– Дай дуракам икону лобызать – так они её осквернят...

Икротов поддакивает – у сановных господ полный консенсус и гармония взглядов…

В числе прочего Вадим строго спросил у батюшки Пахомия, как ревизор: что, мол, у вас тут, отец Пахом, как в хлеву?! Разве так должно блюсти храм божий?

Отец Пахом, Хлебодаров, смущённо рассказывал про бедность и нехватки.

– Средства будут! – пообещал Вадим с той самоуверенной фанаберией, которая так свойственна богатым наследникам. – Составьте мне смету, как положено, с экономическим обоснованием, и я оплачу... Разумеется, в пределах разумного...

И поучал губернатора, который не то что в отцы – в дедушки, пожалуй, ему бы сгодился:

– Богом народ забыт не бывает, а вот народ Бога забыть может. Богу не навредишь, а вот народу от этого бывает очень и очень плохо...

Оба гуляющих «на лоне» пошли обратно, наслаждались видом заливных лугов, переливающихся всеми оттенками зеленого. Птицы выводили из себя, и далеко выводили, до безумия, изумительные трели, а легкий ветерок дарил ароматом терпкого и пряного, пьяного полевого, вскипячённого на пригревах, цветения.

Идиллия прервалась внезапно…

На небольшой поляне их глазам предстала странная картина: пылающий мангал, курящий ароматным дымком, два эмалированных ведра, набитых замаринованным мясом… и несколько тел, разбросанных по траве в жестокой противоестественности поз. Словом – поле битвы. Но кого с кем?!

В третьем ведре, на костре, кипела и выкипала пенная вода с пляшущим в ней перечным горошком и лавровыми листьями. Видимо, поверженные хотели варить пельмени. Но теперь запас пельменей в доверчиво раскрытой зеву лета термосумке превратился в месиво. И разлепить пельмяши обратно не было никакой возможности…

– Пропали пельмени! – досадливо констатировал Икротов, как и положено «крепкому хозяйственнику», начиная с матчасти. – Вот я говорил вам, Вадим Анастасович, анафемский народ… Тут ведь одного фарша вложено с полпуда, не говоря уж о тесте…

– Погодите с пельменями… – ошарашено озирался Вад Упруг. – Кто их так избил?! За что?!

– Да уж известно кто… – покачал головой более опытный Икротов.

Среди жертв неведомого побоища лишь одна женщина, средних лет, в ситцевом полосатом платье, выгоревшей, когда-то сиреневой панаме и с заплаканными глазами, подавала признаки жизни. Она сидела на траве как-то криво, ушиблено, и прижимала к груди пустую бутылку.

– Вон что водка-то на жаре дела-и-и-т! – жалобно простонала она, возомнив в приближающемся начальстве подмогу. – Мои-то всегда в холодные ловы ходили, охота, рыбалка… Всегда в дождь, в снег… А тут жара такая… Вот что дела-и-и-т!

Икротов нахмурился. Ситуация была крайне неловкая. Здесь, в самом сердце его области, валялись пьяные мужики, а он, губернатор, должен был на это смотреть в присутствии нужного ему визитёра? Но и оставить это поле брани (матерной) просто так – было уже неудобно.

– Что случилось? – спросил для проформы, всё и без слов считавший с ситуации, губернатор, стараясь сохранять спокойствие.

– Шашлыки жарили, отметить… – женщина махнула рукой в сторону поверженных. – С утра еще начали… Не рассчитали… Шашлыки-то хоть заберите, добрые люди, а то пропадут!

– Шашлыки забрать? – Икротов почувствовал, как внутри него закипает негодование. Да что он, бродяга или бомж, чужое мясо с мангала таскать?!

Он уже было собрался отчитать женщину за ее бесстыдство, но Вадим Упруг внезапно шагнул вперед с конструктивной инициативой.

– Забрать – не надейтесь, мы не воры… По крайней мере, по мелочи! – заявил он, улыбаясь. – А вот помочь – отчего бы и нет! Мы не торопимся… Шашлык – дело святое!

Икротов удивленно посмотрел на молодого банкира. Упруг, казалось, искренне рад возможности повозиться с мясом на углях?

– Ну раз такое дело, – пробурчал Икротов, – грех еду бросать. Хлеб наш насущный дай нам днесь… Давайте поможем.

И они помогли. Икротов, как человек государственный, взял на себя общую координацию процесса, а Упруг, ко всеобщему изумлению, проявил настоящую сноровку у мангала. Он ловко переворачивал шампуры, обмахивал угли опахалом.

Женщину, с плохой, по понятным причинам, координацией, он научил более коротким и резким взмахам фанерки раздува. Да ещё и теоретическую базу подвёл:

– Вы не машите на весь свет! Тут нужен узкий интервал и резкость! Эффект мехов кузнечного горна… Вот так нагнетайте, так можно и металл расплавить…

И быстро-быстро, мелко-мелко зарумянил угли куском почти невидимого от маховой скорости куска фанеры. Восхитилась не только деревенская баба, но даже и Икротов.

Гордясь собой, Вадим следил дальше, чтобы мясо не подгорело. Казалось, он всю жизнь только и делал, что жарил гриль.

Вскоре поляну наполнил аппетитный аромат жареного мяса. Икротов и Упруг работали молча, каждый погруженный в свои мысли. Губернатор видел, что холёный Упруг, кажется, кайфует, искренне наслаждался моментом. Но как такое возможно?!

Запах шашлыка, словно волшебное зелье, начал возвращать к жизни поверженных мужчин. Сначала просто стонали и ворочались, но постепенно приподнимались израненные богатыри, хватаясь за головы, зашибленные в неравной схватке с Зелёным Змием. На жаре. Известно дело, в аду же Пéкло – вот оно адскому Змию и помогло…

– Ох, и плохо же… – прохрипел один из мужиков, пытаясь сесть.

Упруг, не дожидаясь просьб, протянул ему шампур с сочным куском мяса.

– На, братан, подкрепись. Глядишь, полегчает.

Мужик жадно вцепился в шашлык. Казалось, он готов простить водке всё, лишь бы утолить голод.

– Анафемский вы народ! – корил губернатор, уставший от физической возни. И чувствуя, что постепенно обретает благодарных слушателей, которых чувство вины, промаха своего – делало почтительнее: – Пельмени сгубили, ведро пельменей… Вы мне ещё за теплицы свои ответите!

– А что у них с теплицами? – живо и увлечённо поинтересовался Вад, у которого поднимался градус хорошего настроения.

– Они все, как сговорились! Выставляют теплицы перед заборами своих участков… На участках работают с открытым грунтом… А тепличные культуры высаживают на муниципальной земле… Никакого вида нет: едет гость с аэропорта, вот хотя бы вы с братцем, – и что видит?! Одни эти поликарбонатные горбы, стыд, позор…

– А так-то он бы заборы видел! – подколол Упруг.

– Заборы у нас красивые… Если от них теплицы убрать, незаконные, то заборы у нас швеллер, шумоизолирующие, и кое-где художниками расписанные… Но ничего не видно, потому что горбыли теплиц, и всё незаконно, всё на муниципальном землеотводе по бокам трассы…

Ворча, Икротов тем не менее, с удовольствием следил за спутником. Упруг показал себя с неожиданной стороны.

Вскоре все участники пикника, пусть и с раскалывающимися головами, сидели на траве и с удовольствием поедали шашлыки. Икротов и Упруг присоединились к ним, забыв о сословной спеси.

– Я извиняюсь… – благодарно кланялась Ваду Упругу единственная, устоявшая перед солнце-водочным ударом дама сельской наружности. – Человек вы, по всему видать, богатый, с губернатором нашим ходите… А мясо на шампуры нанизываете ловчее любого мужика! Как это так вы, на вашей-то высоте, и такое мужицкое низье ремесло освоили?!

– Вот вы, бабы, народ грубый – отечески укорил губернатор женщину, с перепоя малоразумную. – Видишь ведь, перед тобой человек из столицы, состоятельный гость – а ты его мужиком зовёшь!

– А мне нисколько не обидно, – по-девичьи застенчиво разулыбался Вадим. – И более того, даже лестно!

Дальше он, как на крыльях воспарив мыслью, начал воодушевлённо излагать теорию, которую только что придумал, но искренне считал, что всегда её в уме держал:

– Понимаете, я инвестор из рода инвесторов! Чтобы грамотно вкладывать деньги, нужно быть социально-пропитанным. Нужно понимать каждое дело лучше его непосредственного исполнителя! А как иначе? Если ты не знаешь, как работает мужик, что он умеет, чем живёт – то ведь тебя обманут, разведут, как лоха… Я вот – спросите Алана Валериановича – в вашей реке с первого заброса жереха взял! И шашлыки готовить умею… Не себе – мне есть кому их пожарить… Но, чтобы знать, как инвестор, понимаете, знать, как они делаются, досконально, до мелочей – и мне никто не впарит липовый бизнес-план шашлычной, мотеля, турбазы или глэмпинга!

Говорил Упруг всё это больше для губернатора, на которого возымел плотоядные (впрочем, взаимовыгодные) виды.

Но и поощрительно-восторженные кивки спасённой бабы тоже ему очень нравились, потому что легко разоблачающий самую утончённую лесть столичный делократ не может раскусить грубейшего деревенского подхалимства. Так суперкомпьютер, способный противостоять самым хитрейшим вирусам, бессилен перед кирпичом…

Польстите самому тонкому хитрецу самым грубым образом, и он считает это как «незамысловатую незатейливость открытых и бесхитростных людей с низов».

 

***

Отдел «Сопутствующие товары» в Питомнике Варжиных жил своей обособленной жизнью. Пройдя сквозь стройные ряды саженцев и благоухающих тыквенных лоз, посетитель словно попадал в другой мир, где царствовали грабли, лопаты, удобрения и прочие атрибуты садового счастья. Здесь Настя Варжина работала. И, если глянуть шире, – то и жила… Это её мир!

Перед Настей, сосредоточенной до воробьиной нахохленности, на широком верстаке высились стопки белоснежных прямоугольников – посадочных табличек. 13 на 3 на 5 сантиметров, пластик, 20 штук в упаковке.

Она брала очередную пачку, внимательно осматривала каждую табличку на предмет малейшего дефекта. Пылинка? Царапинка? Неправильный угол? Безжалостно отбраковывалась.

Затем, аккуратно, словно укладывала хрустальные рюмки, помещала оставшиеся в прозрачный полиэтиленовый пакет, стараясь не помять и не поцарапать идеально белую поверхность.

Ее движения были точными, отточенными годами работы в мастерской. В воздухе витал легкий запах пластика и какой-то неуловимой чистоты, исходящей от этих безупречных прямоугольников.

Вокруг Насти предлагались вещи, названия которых Вадим слышал хотя бы краем уха: окучник, корнеудалитель, лущилка для гороха. Но были и предметы, которые ставили его в тупик. Например, хитроумная конструкция из пластика и тонкой проволоки, похожая на миниатюрную ловушку для инопланетян. Рядом красовалась табличка «Отпугиватель кротов с ультразвуком».

А вот еще: «Индикатор влажности почвы». Он напоминал детский термометр, но с каким-то странным датчиком на конце. Или, скажем, какой-то музейный нож «хори-хори», с ровным и зазубренным лезвием.

Вадим не удержался, прочитал описание:

«Универсальный инструмент для рыхления, прополки, посадки, пересадки, подкашивания, обрезки, деления, срезания…». Рядом с ним лежал подвязочный тапенер – некий садовый степлер, который одним движением руки должен был привязывать растения мягкой лентой. Вадим представил ловко орудующих им садоводов, похожих на ковбоев с лассо, и улыбнулся.

А вот еще более загадочный предмет: Лопата для посадки луковиц – инструмент на длинной ручке, которым, по словам таблички, можно было делать лунки для посадки луковиц, рассады, картофеля. Вадим подумал, что обычной лопатой это сделать гораздо быстрее и проще.

Его взгляд упал на «Чудо-окучник» – конструкцию из двух наклонных дисков и двух ручек. «Работают два человека: один тянет, другой направляет» – требовала инструкция. Это уже напоминало какой-то коллективный садовый ритуал.

Но апофеозом инженерной мысли ему показался «выжигатель сорняков». Устройство, обещающее удаление сорняков тепловым лучом, разогревающимся до 650 С°. Вадим живо представил, как этот огнедышащий дракон выжигает заодно с сорняками всю землю дотла.

– Наверное, я чего-то не понимаю в садоводстве… – вздохнул он жеманно, с притворной печалью.

– Ну, нельзя же быть сильным везде! – не полезла за словом в карман острая на язык Настенька.

Он стоял в дверях «Сопутствующих товаров», прислонившись к косяку, и наблюдал за Настенькой. На лице его играла едва заметная улыбка. Глядя на то, как она с таким увлечением комплектует эти прозаичные посадочные таблички, Вадим почувствовал теплое чувство умиления.

В этом был её секрет. В этом была Настенька Варжина. И Вадим был в неё уже влюблен. Просто за то, что она – это она…

В тот же миг в голове у Вадима сложился, как всегда у него, чётко выверенный план. На вечер он непринуждённо пригласил Настю на уединённую лужайку, залитую теплым предзакатным солнцем. Разложив на идеально ровном зеленом ковре плед, Вадим принялся за главное – демонстрацию своей коллекции для пикника «Охота».

Аккуратно достав из багажника трансфертного «Хундая», возле которого скучал Шамиль Небасаев, на несколько дней закреплённый за Упругами как персональный водитель, Вадим выставил перед Настей роскошный кейс, обтянутый дорогой кожей и украшенный искусной фурнитурой.

«Вот это да!» – подумала про себя Настя, оценивая компактность роскошеств. Кейс, словно драгоценный ларец, открывался, обнажая внутреннее убранство из мягкой кожи и безупречно отполированной стали.

Вадим с видом знатока принялся извлекать содержимое.

Сперва взору предстала изящная фляжка из нержавеющей стали объемом в пол-литра – для подогрева интереса, как он выразился про себя. Затем, словно россыпь драгоценных камней, на плед выложились шесть посеребренных рюмок из того же благородного металла.

Далее, Вадим достал складной мангал из нержавейки, который он водрузил рядом, демонстрируя свою готовность к кулинарным подвигам. Шесть шампуров из той же стали, элегантно дополняли картину.

В центре композиции, словно два главных героя, красовались охотничий нож с рукоятью из ореха и бронзы, и топор, выполненный в том же стиле. Вадим нарочито медленно, неспешно, поправил их, подчеркивая их изящество и функциональность.

Наконец, демонстративно повернул кейс так, чтобы Настя могла рассмотреть чехол, предназначенный для защиты от влаги и сохранения товарного вида. Вадим хотел, чтобы все было идеально.

– Ну как? – спросил он, всем своим видом показывая, что готов к покорению девушек и всех других вершин на свете.

Широким жестом расстелил водоотталкивающий плед с мягкой подкладкой, чтобы Настя чувствовала себя комфортно на траве. Рядом с пледом удобно расположилась пара изящных подушек, добавляющих уюта и расслабленности.

Для более продолжительного пребывания Вад предусмотрительно установил складные стулья и небольшой столик из темного дерева. С их помощью пикник из простой трапезы легким движением превращался в изысканный вечер.

Хранить верность свежести продуктам помогал компактный холодильник, замаскированный под элегантную термосумку. Напитки заманчиво журчали, переливались в хрустальных бокалах.

На столике возникли в мелькании рук и улыбок Вада свежие багеты, ароматные сыры, маслины, изысканное вино и французские десерты. Закуски были продуманы до мелочей. Яркие капрезе на шпажках – помидоры черри, мини-шарики моцареллы, свежий базилик, сбрызнутые оливковым маслом и бальзамическим уксусом, радовали глаз и будили аппетит.

В качестве десерта освежающий фруктовый салат. Вад аккуратно нарезал кубиками арбуз, дыню, киви и виноград, добавил немного свежей мяты и перемешал. Настя, казалось, забыла обо всём на свете, наслаждаясь этим кулинарным шедевром…

Кирилл, искавший брата всё утро, замер на краю лужайки, словно споткнувшись о невидимую преграду. В животе неприятно похолодело. Он пришел поговорить с Вадимом о будущем, о своих страхах за маму, о риске всего происходящего… А теперь сам себе показался мелочным и нелепым. И всё равно начал жестами зазывать старшего…

Вадим смущённо отвлёкся от Насти, смущённо подошёл. Подхватил Кирилла под локоть, уводя в тень меж двух берёз.

– Кир, тебе чего тут? – прошептал он, тревожно оглядываясь, чтобы не спугнуть с романтической волны свою птичку.

– Хотел поговорить, – буркнул Кирилл, чувствуя себя неловко.

– Сейчас никак, понимаешь? – Вадим почти умоляюще смотрел на брата. – Просто… уйди, пожалуйста. Третий лишний. Поговорим позже, обещаю…

Кирилл почувствовал, как к горлу подступает ком обиды.

– Третий лишний… – слова врезались в самое сердце. Откуда ещё вчера такой лощёный и сановный брат нахватался этих деревенских присказок?!

Младший из Упругов обиженно развернулся и побрел прочь, улавливая за спиной торопящий вытолкнуть за пределы видимости взгляд брата.

Лужайка, еще недавно такая солнечная и приветливая, теперь казалась ему символом его собственной ненужности. Он шел по траве, которая колюче цеплялась за брючины нелепого в деревне костюма от Corneliani, пробирался через полевые раздолья и раскоряченные криволесьем лесополосы, казавшиеся по контрасту с открытой степью сумрачными. Как и все дачники на свете, подцепил на палец крючком за петельку летний лёгкий «беверли»-пиджак, закинул его за спину, чтобы легче шагалось…

День за днём тут мешались для Кирилла в густую липкую массу разочарования.

Наконец, он вышел к старому полуразрушенному деревенскому храму. Он помнил его еще совсем обветшалым, с провалившейся крышей и облупившейся штукатуркой. Но сейчас здесь кипела работа. Леса, строители, мешки с цементом… Реставрация шла полным ходом.

Реставрация, оплаченная его семьей!

Отец Пахомий, в рабочем «траченом жизнью» подряснике, стоял рядом со штукатурами, давая указания. Увидев Кирилла, он приветливо кивнул.

Обиженный на весь мир желчный Кирилл подошел к нему и скабрезно ощерился:

– Отец Пахомий, отпустите мне грехи по-быстренькому.

Отец Пахомий отложил мастерок и внимательно посмотрел на юношу. В его глазах не было ни снисходительности, ни осуждения, только сквозила тихая грусть.

– Так за покаянием не ходят, сыне, – мягко посоветовал поп. – За покаянием приходят с открытым сердцем, полным раскаяния, с желанием очиститься от скверны. Нельзя просто купить прощение, как билет в кино.

Кирилл почувствовал, как внутри него вскипает пенно-грязевая вздорная злость.

– После всего, что сделала для вас моя семья… – заносчиво начал он, но отец Пахомий обернулся к нему всем корпусом и перебил, не повышая голоса:

– Не для меня, отче. Для Бога. Не мы с вами это место восстанавливаем, а Господь наш через нас. И помощь вашей семьи, безусловно, важна и ценна. Но… В Православии нет индульгенций!

– А подаяние, стало быть, есть? – зло спросил Кир, и довесил строкой из песни: – «Или я, в масштабах ваших, недостаточно красив?!».

Священник заметно обиделся. Окинул отпрыска знати постепенно темнеющим, наливающимся грешным гневом, взором:

– Ты-то молодец! – вдруг окрысился «на неожиданную тему». – Хорошо одет, хорошо образован, красиво живёшь! Зачёт тебе! А вот этих мне всех куда прикажешь записывать? В неродившиеся?

И он широким, обводным жестом указал на лузгавших семечки из ворованного подсолнуха батрацких чумазят, от 5 до 11 лет.

– Чего они-то в жизни увидят, кроме навозной кучи?! А, пардон, ещё вот тебя, такого складного и успешного! Для контрасту: вот навозная куча, а вот ты… Чтобы было кому завидовать, кого ненавидеть… А не боишься?!

– Кого?! – холодел, разом из важного господина превратившись в испуганного мальчика, Кирилл. – Вас?

– Меня-то чего бояться, я божий одуванчик… А вот того, сколько людей на тебя смотрит с ненавистью, с завистью, смерти тебе лютой желает?! Думаешь, хватит моих убогих проповедей их удержать?! В прошлый раз – не хватило…

– Вы… – пролепетал бледный Кирилл. – Вы… Юродивый!

И торопливо пошёл прочь.

– Мать-то твоя поумнее будет! – кричал вослед петушиным фальцетом Хлебодаров. – В ватник вырядилась…

 

***

А на пикнике двух молодых и влюблённых счастливцев солнце по-прежнему пробивалось сквозь листву, рассыпая золотые монетки на клетчатом пледе. Плёсом пела река. Вадим Упруг, в ярко-голубой рубашке и белоснежных шортах, больше напоминал заморского туриста, чем жителя столичных верхов, скребущих небо. Он энергично размахивал руками, словно дирижировал невидимым оркестром, а его голос гулко разносился над сонным течением Окроми.

Настенька Варжина, раскрасневшаяся от солнца и коньяка в пластиковых стаканчиках, сидела напротив, подперев щеку рукой. Её рыжие локоны кокетливо выбивались из-под соломенной шляпки, а взгляд, украдкой брошенный на Вадима, искрился озорством.

– Как вы тут все живёте? – гремел Вадим, умудрившись даже на пикнике создать атмосферу деловой встречи. – Щи лаптем хлебаете! Я вас научу жить! И работать, и зарабатывать – у меня не забалуешь! Я вам такой ки-пи-ай устрою – завертитесь, как пескари на сковородке!

Он самодовольно откинулся назад, ожидая восторженной реакции.

Настенька слегка нахмурила брови, будто не веря его словам.

– Так ведь чтобы нас, сиволапых, учить – тут ведь остаться нужно… – пропела она, а её длинные ресницы, словно крылья бабочки, трепетно задрожали. В этом движении читалось и вызов, и затаенная надежда.

Вадим замер, словно его ударило током. Он ожидал чего угодно: удивления, благодарности, даже легкого скепсиса. Но этот простой вопрос, произнесенный таким сладким голосом, заставил его на мгновение потерять дар речи. Он вдруг осознал, что его пафосные речи, его бравада и показной успех, в этой идиллической обстановке звучат фальшиво и глупо.

– А кто тебе сказал, что я не останусь?! – выпалил он, сам потрясенный своей неожиданной решимостью.

Слова вылетели, как птицы из клетки, не дав ему времени на обдумывание. Он посмотрел на Настеньку, надеясь увидеть в её глазах хоть какой-то намек на то, что не совершает самую большую ошибку в своей жизни.

Настенька улыбнулась. Нежно и загадочно. Что эта улыбка означала, Вадим еще не понимал. Но что-то подсказывало ему, что этот пикник у реки станет поворотным моментом. Он приехал сюда, чтобы поучать, а, возможно, останется, чтобы учиться. И кто знает, может быть, даже полюбить…

Вадим Упруг, сын банкира, унаследовал от отца не только фамилию, но и свойственную всем Упругам холодную расчётливость. Он смотрел на людей глазами инвестора, оценивая их потенциал, при этом думал всегда только о себе.

Потому каждую свою избранницу, претендующую на что-то большее, чем просто мимолетное увлечение, Вадим возил в столичный пригород, в Брылёво, «показать своё гнёздышко». Это был его проверенный способ отсева.

Он специально снял однокомнатную квартирку в панельном обветшалом доме, «с обстановкой от хозяев» – ещё более скромной и унылой, чем можно было себе представить. Шаткая мебель, выцветшие обои, обшарпанный линолеум – всё говорило о безысходности и нищете.

Он никогда там не жил. Это была его ловушка, его фильтр для девушек. Он им врал, что тут живёт, что это его скромное убежище от суеты и роскоши. Они, как правило, удивлялись. Их глаза, полные восхищения и надежд, вдруг тускнели.

– Я думала о тебе лучше… – говорила каждая гламурная университетская цыпочка, разочарованно осматривая убогое жилище.

– Внешность обманчива! – пожимал плечами Вадим, делая вид, что его это нисколько не задевает.

После этого девушки, как правило, теряли к нему интерес. Они переставали звонить, писать, строить планы на будущее. А он ледяным тоном подводил итог:

– Значит, не судьба.

В его голосе не было ни сожаления, ни разочарования. Только холодный расчёт.

«Моё – оно для меня моё, детка! – говорил он про себя, глядя вслед уходящей девушке. – А для тебя оно чужое…».

– Зачем ты так делаешь? – спросил как-то младший брат.

– Потому что я сын банкира.

– То есть обманщик?

– Нет, то есть тот, кто хорошо понимает, что от пиявки, мечтающей присосаться, мне пользы не будет…

 

8.

Вадим Упруг, взявшись за гуж – стал дюж, как учили с первых классов бизнес-школы. Он провёл калькуляцию, оценил издержки убыточного маминого пикника, просчитал, сколько нужно брать с постояльцев, чтобы выйти на монетизацию проекта «Приют Рыбака» на реке Окроме.

 – Места тут привлекательные. – бормотал он на правах «сполна оценившего». – Но надобно с умом! Дать федеральную рекламу... Международный туризм... Красоты природы, гастротуризм... Пикниковая и мангальная зоны... Так-то клондайк, только пока дикий... Отобьём сперва мамины убытки, а там и на чистоган выйдем...

И Колумбом стоял он теперь на берегу реки Окромы, как полководец, осматривающий поле предстоящей битвы: меньше романтики, холодный расчет и четкая стратегия. Воспитанный в бизнес-среде, где каждый вдох и выдох оценивался в денежном эквиваленте, он за красотой закатного солнца и пением птиц различал цифры, таблицы и графики потенциальной прибыли.

«Приют Рыбака» – больше не пикник для алкашей и дармоедов. Теперь это проект, призванный превратить живописный берег реки Окроми в золотую жилу.

– Сперва ликвидируем убытки, понесенные маменькой в ее травоядном энтузиазме. Теперь нужен масштаб.

И Вадим уже видел глянцевые буклеты, рекламирующие кристально чистый воздух, богатый улов и изысканные блюда местной кухни. Рыбалка класса «люкс», гастрономические туры, комфортабельные домики, оборудованные по последнему слову техники. Никакой деревенской простоты, только высококлассный сервис и максимальная прибыль.

Всеми своими планами он делился с восторженно внимающей Настей. И в его голосе звучала непоколебимая уверенность в собственных силах.

– Настя, это у вас потенциальный источник огромной прибыли, ждущий умелого управления и грамотной реализации…

 

***

Ирина Варжина пришла к Лане с лицом, искаженным болью и отчаянием. В ее глазах плескались слезы, готовые вот-вот пролиться. Она не знала, чего хочет больше: то ли стыдить Лану, то ли умолять «оставить мужика в покое».

– Ну как ты могла? – выдохнула Ирина, с трудом сдерживая рыдания. – Ведь у нас двое детей, Лана! Двое детей, понимаешь? Как ты могла так поступить с нами?

– Я ничего не делала, – огрызнулась Лана, отворачиваясь. Ей было неприятно видеть чужую боль, особенно если она сама была причиной этой боли.

– Как не делала? – истерила Ирина, повышая голос. – Ты же его уводишь! Ты отбираешь у меня мужа, отца, смысл жизни! У тебя же всё есть, о чём человек мечтать может! Деньги, свобода, красота… А ты у нищих последнее отбираешь!

– Чего у меня есть? – огрызнулась Лана, поворачиваясь к ней лицом. – Хочешь, поменяемся? Махнём не глядя?!

Но Ирина умело меняла тактику, чувствовала слабое место врага. Она давила на самое больное, на самое святое.

– И сыновей моих себе заберёшь?! – крикнула она, глядя Лане прямо в глаза. – А своих мне отдашь?! Подумай, Лана! Ты готова на это? Готова лишиться всего, что тебе дорого, ради мимолётного увлечения?

– Ничего себе, мимолётного… – по инерции энергично выдохнула вдова Упруг, но глаза её остановились, словно канцелярским клеем залитые, стреноженные вязью…

Голос Ирины смягчился, в нем появилась мольба.

– Лана, наша жизнь прошла! – тихо сказала она, обращалась как бы и не к собеседнице вовсе, а к самой себе. – Она состоялась, хорошая ли, плохая, но она уже позади, понимаешь?! Нельзя же вот так всё взять и разрушить. Оставшись у разбитого корыта.

Она подошла к Лане и по-дружески взяла её за руку.

– Пожалуйста, Лана, оставь Ясона в покое. Дай нам возможность дожить свой век спокойно, в кругу семьи. Не разрушай то, что создавалось годами. Прошу тебя…

 

***

Лана Царапина и Ясон Варжин, два потерявшихся во времени, сидели у костра. Зола, еще хранящая тепло, хранила в себе секрет их маленькой, но невероятно важной тайны – печеную картошку. Экзотика детства, отголосок давно ушедших лет, когда мир был проще, а радость – ощутимее.

Ясон бережно вытаскивал обуглившиеся клубни из тлеющих углей. Лана примостилась рядом, наблюдая за его манипуляциями с нескрываемым восторгом. Лица их были освещены пляшущим пламенем, в глазах – отражение костра и, что важнее, друг друга.

– Ну как, Яс? – улыбнулась Лана, протягивая руку. – Какая на вкус?

Он надломил картофелину пополам, и порыв теплого пара взметнулся вверх, унося с собой аромат земли, подгоревшей кожуры и дыма.

– Невероятно, – шепнул Ясон, пробуя первый кусочек. – Словно сама земля дарит нам свою силу.

Они ели медленно, смакуя каждый миг, каждый кусочек. Картошка оказалась на удивление сладкой, с нежной, рассыпчатой мякотью. Но, возможно, это было не только от сорта. Может быть, дело было в том, что они были вместе. Может быть, дело было в этом тихом вечере, в шелесте травы, в закатном солнце, разливающемся вокруг, словно волшебное вино.

Иногда казалось, что они могут выпрыгнуть из этого мира, из этого времени. Вдвоем, в объятиях друг друга, улететь на планету, где есть только они. Планету, где всегда лето, где солнце светит только для них, где нет ничего, кроме любви и безграничного счастья.

Они молчали, но слова были излишни. Взгляды их встречались, сплетались, напоминая о вечности. Лана положила голову ему на плечо, чувствуя тепло и спокойствие, разливающееся по всему телу. Ясон обнял ее за плечи, прижимая к себе.

Вдали раздавался треск кузнечиков, пела ночная птица. Звезды, словно алмазы, усыпали бархатное небо. Природа, со своей древней мудростью, шептала им о вечном.

– Как хорошо, Яс, – прошептала Лана.

– Да, Лань, – ответил он, то целуя ее волосы, то вдыхая их, то снова целуя. – Как невероятно хорошо.

И в этот миг, утопая в тепле, в аромате дыма и любви, они ощущали себя на вершине мира, счастливыми, свободными и по-настоящему живыми. Они были частью этого лета, частью этой ночи, частью друг друга. И это было все, что имело значение.

– У меня для тебя подарок! – смущённо сказала Лана, опуская глаза. В её голосе звучала какая-то неловкость, словно она сама с собой спорит. – Прости меня…

И протянула ему коробочку от ювелира. Маленькую, элегантную, с фирменным логотипом на крышке. Внутри, на бархатной подушечке, лежало обручальное кольцо. Точная копия того, которое она так безрассудно выкинула в Окромю.

– Оно у тебя стандартное было, легко подобрать… – пробормотала она, словно оправдываясь, а заодно предваряя его невысказанные вопросы. – Я просто… Я не хотела, чтобы ты из-за меня чувствовал себя неловко перед женой…

В голове Ясона творилась невероятная окрошка из самых разных чувств. Он был удивлён, тронут, смущён, раздражён, и в то же время бесконечно благодарен ей за этот жест. Он не понимал, что она пытается сделать, чего хочет добиться. Но этот подарок, этот поступок заставил его взглянуть на неё по-новому.

– А своё тоже скопировала? – спросил Ясон в смятении всех чувств. Он не знал, что сказать, что думать. Как оглушенный, не способный связать и двух слов, он выпал из сказки обратно туда… куда ведь всегда знал, что выпадет, чего уж лукавить?!

Лана посмотрела на него грустно.

– А моё мне теперь без надобности… Пусть себе лежит, где лежит…

В её голосе звучала печаль и какая-то безнадёжность, словно она уже смирилась с тем, что их любовь – это всего лишь мимолётное безумие, обречённое на гибель.

И в этот момент Ясон понял, что Лана не просто дарит ему кольцо, она дарит ему свою свободу, она даёт ему шанс вернуться к своей прежней жизни, не чувствуя себя виноватым, не испытывая угрызений совести. Она отпускает его, жертвуя своим счастьем ради его спокойствия. И эта жертва была для него гораздо дороже любого обручального кольца.

Они смотрели друг на друга долго и пристально, словно пытаясь прочитать в глазах друг у друга ответы на невысказанные вопросы. В этом взгляде было многое: и страсть, и грусть, и боль, и надежда, и смирение, и отчаяние.

В глазах Ланы, тёмных и глубоких, отражалась целая жизнь, полная потерь, разочарований и несбывшихся надежд. В них читалась любовь, выдержанная временем, но уставшая от борьбы, готовая отступить. В них была мудрость женщины, познавшей жизнь во всей её жестокости, и одновременно – наивность девочки, мечтающей о счастье.

В глазах Ясона, напротив, сквозили смятение, растерянность и вина. В них была любовь к Лане, безумная и всепоглощающая, и одновременно – страх потерять всё, что он так долго строил. В них была нерешительность мужчины, привыкшего жить по правилам, и одновременно – бунтарский дух, рвущийся на свободу, в разреженное космическое пространство бесконечности, беспредела…

Они смотрели друг на друга, как в зеркало, видя в отражении свои собственные страхи, свои собственные сомнения, свои собственные надежды. Они понимали, что их любовь – это не просто роман. Это целая драма, разыгрывающаяся на фоне их жизней, их судеб, их прошлого и будущего.

– Как у нас в народе говорят, – тихо проговорила Лана, нарушая молчание, – Мёртвых с погоста не носят…

В её голосе звучала грустная ирония, словно она намекала на то, что их любовь – это нечто из прошлого, что-то, что давно умерло и не может быть воскрешено.

– А мы с тобой мёртвые? – встопорщился Ясон, одновременно и соглашаясь, и споря. В его голосе звякнули неопределённость и какая-то отчаянная надежда на то, что всё ещё можно изменить, что ещё не поздно что-то исправить.

 – Как знать, как знать…

Она снова ушла от прямого ответа, эта женщина-загадка, оставляя Ясона в полном неведении. Она умела хранить свои тайны, умела играть в свои игры...

 

***

Начавшись, как спасательная операция для вывоза мамы, поездка в Куву изменила для братьев Упругов всё. И – по-прежнему похожие, они уже не казались близнецами.

– Да ты свихнулся! – ругал Кирилл, младший брат Вадима, по-прежнему облаченный в дорогой итальянский костюм и по-прежнему не понимавший, как нелепо выглядит в нём среди кувинской глуши. – Вадик, ну ты серьезно? Жить в этой дыре? Ты наследник Анастаса Упруга! Тебя ждут в правлении, а ты тут, «воздухом дышишь»!

– Воздух – это вторично, Кирюх. Главное – вкус.

Кирилл закатил глаза.

– Опять ты за свое? Какой вкус? Шашлыка, что ли, объелся?

– Не только шашлыка, – Вадим наконец повернулся, смущенно улыбаясь.

И думал, как сказать о своих чувствах, и не знал, как это выразить словами, чтоб не смешно прозвучало. По центру композиции – думал он – конечно, спору нет, Настя! Но сбоку примешивается вкус дикого, раскалённого мяса, сразу с огня, и эта птичья капель, красная капелла, и обнаружившийся во мне вдруг срамной рыбацкий фарт, фартуком никаким не прикрытый, и жерехи окромские…

Кирилл смотрел на брата, с ужасом: был человек, да весь вышел: вот так и сходят с ума...

– Вад, ты рехнулся?! Ты чего несешь, Вад, to be off one’s trolley? Ты вообще в себе?

– Сломалось во мне что-то… – смущенно сознался Вадим. – А может, наоборот… наладилось…

Он с головой погрузился в агрономию. В душе пылал огонь, зажженный, как он подозревал, генетической памятью. Тихая, завораживающая страсть накрыла, будто бы волной, по макушку. Он теперь и сам мог часами говорить о почвах, удобрениях, селекции…

И часами слушать, как это делает Настя с горящими изумрудным, изнутри подсвеченным, таинством глазами, представляя великолепие природы на презентации всем желающим.

– Острый перец Мурупи Амарела! Посмотрите, друзья! Плоды похожи на суповые клёцки, словно бы из теста слепленные, неровные, как бы пальцами помятые. Каждый плод – уникален, как отпечаток руки самой природы!

Вадим усмехался. Это Настя умела продавать! Затем ее голос стлался тише, таинственнее:

– Перец острый Черная кобра… Черные как ночь, продолговатые плоды жгучей тьмы. В них таится сила, способная разбудить огонь даже в самом ленивом сердце.

Вадим чувствовал, как мурашки бегут по коже. Настя умела наделить каждое растение магией. Особенно когда с нежной улыбкой представляла Biquinho Salmon:

– Полюбуйтесь! Как колпачки гномиков, при этом нежного, кремово-молочного цвета. Они обманчиво кротки на вид, но поверьте, в них скрывается пикантная нотка, которая приятно удивит даже самых искушенных гурманов…

Вадим благодаря Насте видел в этих перцах теперь не просто растения. Он видел истории, характеры, эмоции. Судьбы, страсти, мечты. И – божественную красоту творения. Он видел в них отражение судьбы – яркой, разнообразной, непредсказуемой. И в этом мире агрономии, в этом мире Насти, презентующей «клёцки», «кобры» и «колпачки», он вдруг почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Брат не понимал. Брат недоумевал. Брат сердился. Брат пытался «понять прикол» – и не «въезжал»…

– Наладилось?! Ты хочешь сказать, что тебе эта Кува, эти пьяницы, эти покосившиеся избушки… тебе все это нравится?!

– Нравится – это слишком сильное слово. Скорее… я здесь что-то нашел. Что-то настоящее. Все наши сделки, все эти цифры… Они ничего не значат. А здесь… Здесь жизнь. Настоящая.

– Вадим, очнись! Это же какое-то помешательство! Тебе нужно вернуться в себя, ты не в себе, тебе нужно взять себя в руки и управлять империей, которую построил отец!

– Ну, что ж, империя наша в России, и отец наш был русским…

– Да ведь не в том же русским быть, чтобы ходить по большому в чёрную дыру, оскорбляя тем космические термины, по которым у русских, как и во всём – первенство с отрывом?! Не в том же оно, чтобы и дальше поощрять это запредельное вахлачество и разгильдяйство?! Только потому и возможные, что земля для них попалась невообразимо богатая, всё своими дарами покрывающая?!

– Империя подождет. Сейчас моя империя – вот этот дом, этот закат и эти жерехи. – Вадим затянулся доминиканской сигарой. – Я решил остаться в Куве. Всерьез и надолго.

Кирилл побагровел. Он не знал, чего в нём сейчас больше – гнева или растерянного недоумения. Молча развернулся и направился к ждущей его дежурной трансфер-машине. Перед тем, как сесть внутрь, бросил сквозь зубы через плечо:

– Ты пожалеешь об этом, Вадим! Ты еще пожалеешь!

И пошёл жаловаться на свихнувшегося брата… матери.

Сидел с ней на берегу коварной, полной скрытных омутов Окроми, у подножия могучего осокоря. Могучее древо жизни, ростом с небоскрёб, был снизу живо, но сверху мёртво, верхи его не выдержали своей чрезмерной приближённости к солнцу, в совершеннейшем, никаким предметным соседством не скрашенном просторе.

На головокружительной высоте его зеленый наряд переходил в серые, как кости из гробниц, сучья, которые немым укором воздеты к облакам. Их облюбовали для посадки канюки: красиво взлетали, красиво кружили, красиво садились. И сидели перистым тёмным ромбом, сложив могучие крылья, – тоже красиво…

Мир вокруг, казалось, жил своей обычной жизнью: птицы пели, деревья шелестели листвой, вдали слышалось хищное рычание тракторного двигателя: хищника, питающегося в основном судьбами трактористов…

Лана смотрела, как её младшенький сидит с Доктором Зло на руках, поглаживая кота, хотя, как было видно, уже успел тому надоесть.

– Что ты тут делаешь? – спросила Лана как можно приветливее.

– Весь день учил твоего кота разговаривать, – с вызовом сказал Кирилл. – Но он у тебя, похоже, идиот…

– Ты уверен, что он?

Лощёный юноша не нашёлся, что ответить. Поперхнулся «домашней заготовкой», и решил отбросить все иносказания.

– Считай меня, кем хочешь, но сперва объясни, в какой квантовый шторм я попал, что происходит, зачем ты здесь и что ты тут делаешь, кто этот двойник Вадима, и что он сделал с моим братом?!

– Он тебе говорил, что во мне «степь сказалась»?

– Говорил.

Ну, вот и в нём «степь сказалась»! Это заразно. Кровь-то одна! Здесь Россия, сынок, на глубине, и она переваривает всё: даже немцев, татар или евреев, а уж тем более, у кого генетическая предрасположенность… Вначале ты запиваешь шашлыки виски, а потом уже начинаешь самогоном… Вначале ты накладываешь икру на багет, а потом уже согласен и на ломоть каравая, она же как наркотик, икра-то, сам знаешь…

– Мама, оставь своё балагурство! Ты же не скоморох! Или уже?!

– Начни слушать Россию – и ты её услышишь. В крови.

– Я согласен. Готов. Но по-настоящему. Россия – моё Отечество. В гимназии нас учили – «Создателю, во славу, родителям на утешение, Церкви и Отечеству на пользу»… Россия, говоришь?! Котов ондатрами кормить?! Я хочу поднимать её, а не на четвереньках с ней за компанию ползать!

– Хорошо начал, продолжай … – посерьёзнела Упруг.

– Ты же не хуже меня понимаешь, – распалялся Кирилл, – что это балаган, пикниковое шутовство, что к настоящей народности со всеми её горечами и тяготами оно не имеет никакого отношения!

– Пусть так, – обезоруживающей улыбкой парировала мама. – Но хорошо же… Понимаешь, сынок, в твоём возрасте мне тоже казалось, что мир вокруг меня понятен и устойчив. Я видела мир, в котором люди занимаются своими делами: писатели пишут, торговцы торгуют, учёные ставят опыты, а учителя учат… Но потом однажды понимаешь, что этот мир – такой реалистичный в его очевидной разумной понятности – существует только в твоём воображении!

– Почему?!

– Потому что в реальности вокруг тебя постоянно творится какое-то Зазеркалье…

– Тоже мне, объяснила!

– Да, Зазеркалье, в котором заработать себе на жизнь своим делом никто не может, а выживают как-то странно, зарабатывая не своим, да и вовсе не делом. А какими-то странными «стечениями», никак не относящимися ни к их профессии, ни вообще к работе, труду в рациональном смысле этих слов… Какая-то бессвязная и бессодержательная маета, в которой люди проигрывают и выигрывают, но и то и другое отдельно от собственных же представлений о жизни…

– И что?

– И то, – Лана становилась всё более малопонятной. -– Быть русским – это способность человека расширится до целой Вселенной, хотя бы смутно и ненадолго – но до всей. Кант, когда восхищался звёздным небом над головой, – был русским…

– Он и записался в русские²². Потом, правда, обратно выписался.

– Потому что долго восхищаться звёздным небом над головой – человеку, ограниченному временем и пространством телес своих, очень тяжело…

 

10.

Ясон Варжин, сгорбившись, сидел на валовом бревне-топляке, осунувшийся и постаревший, загнанный в угол. Рядом призраками прошлого маячили Лана Упруг и ее сын, сын её от другого мужчины, Вадим.

– Питомник, видимо, придется закрыть за долги, – зло и рисуясь во зле, говорил Ясон, отведя глаза, глядя в землю. – Ничего личного, только бизнес. Ничего травоядного – только хищники. Они однажды доедят всякое продуктивное хозяйство, утилизируют любую производственную линию…

Лана, столичная птичка, буквально изнывала от желаний прийти на помощь. Покорно-податливая, сочащаяся сочувствием и снисхождением:

– Не говори так, Яс! Не надо! Я покрою все долги питомника! Не вопрос!

– Неужели ты думаешь, – с потаённой яростью и всё так же глядя на сторону, еле сдерживая истерику, бормотал Варжин «на взводе», – что я возьму у тебя деньги?! После всего, что было?! Как же низко ты меня ставишь, в какую грязь втаптываешь, Лань!

– Ясон, но я…

– Да помолчи ты, женщина! Неужели ты не понимаешь, что мне твои деньги взять, как мужчине взять в рот… в рот…

Он не договорил мерзкого чёрного слова, да и не требовалось: публика собралась из опытных, понятливых.

– Ты злишься на меня, Ясон, – умоляюще скулила Лана, через физически ощутимую, вязкую и тягостную тишину сельского пейзажа, – на моего отца, на Анастаса… Но, как тебе сказать…

– Это жизнь?

– Да, это жизнь, и…

– Ты всё неправильно поняла, Лань моя ненаглядная! Я злюсь не на тебя. И даже не на отца, земля ему пухом. И не Анастаса Макаровича, ему того же... Мой отец куда больше виноват. Больше их обоих, вместе взятых!

– Но что такого сделал твой отец? – изумилась Царапина-Упруг, втайне опасаясь, что её любимый сошёл с ума. – Я чего-то не знаю? Геннадий Варжин всю жизнь фермерствовал…

– Да, именно так. И ты всё про него знаешь.

– Но тогда – как?! Что ты имеешь в виду?! Как может быть трудолюбивый фермер виноватее вора в законе и банкира-спекулянта?!

– Числом, Лана, числом!

– Ты меня пугаешь! Ты говоришь загадками! Это какое-то безумие!

– Вот именно. Таких, как твой отец, Лана… воров в законе… были единицы. И сами они ничего бы не смогли. Таких, как мой отец, – были миллионы. Они числом взяли.

– Чего они взяли?

– Миллионы похотливых самореализаторов, мечтавших «раскрыть себя в бизнесе», «найти своё дело», тяготившиеся «мизером» советской зарплаты… И вот они мечтали, что выйдут на рынок… И там как тряхнут своей просроченной молодостью, как организуют продажи! Мечтали, мечтали, и всё страшное, что случилось – случилось с их исступленной поддержки…

Ясон поднял голову и посмотрел на Лану и Вадима усталым, полным горечи взглядом. Как «бич» – «бывший интеллигентный человек» – Варжин процитировал на память из Пушкинского «Бориса Годунова»:

«Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?

Не войском, нет, не польскою подмогой,

А мнением; да! мнением народным».

Пока Ясон и Лана пикировались взаимной долгой памятью, которой оба оказались по жизни наказанными, в разговор вошёл, как в омут с разбега прыгнул, юный и самоуверенный сын банкира Упруга Вадим Анастасович, про которого старшие успели забыть… Будто вдвоём, как в 80-е, будто и не стоит рядом с их беседой этот «продукт прожитой жизни»…

– Да идите вы нахер оба! – разорвал склизкую безысходность почти мальчишеский, петушиный, срывающийся голос. – Одна даёт, другой не берёт… Питомник Варжиных – это национальное достояние. Это – итог трудов нескольких поколений талантливых агрономов! И он будет жить…

– Кто так сказал?!

– Я так сказал! Я скупил долги питомника, и теперь они у меня под сукном. Если дядя Яся думает, что я ему дам денег – то like hell²³, не дождётесь! Но вот взыскивать ли долги или не взыскивать – это уж мне, кредитору, решать! Это только я один решаю, и никто не вправе мне тут указывать! Так что работайте, дядя Ясон, как работали, визит к вам приставов с пломбираторами отменяется!

– На тебя, сопляк?

– Ну, можно и так сказать. А можно и не так.

– А я не буду!

– Обидно на сопляка работать?

– Нет, просто я устал. Вам не понять. Десятилетиями одно и тоже. И никому ничего не нужно! Тридцать лет в навозе – ничего, кроме долгов… Не хочу я так дальше.

– Ну, – ядовито, с аристократическим снобизмом, цедил через губу сопляк-банкир, – крепостного права у нас в стране нет, так что удержать я вас силой не могу. Но незаменимых у нас тоже нет. Значит, найдём другого агронома.

– Настасью?

– Вот деревня! – расхохотался Вадим Анастасович. – Ничего не скроешь, всё как в решете вода… Ну, да это всё лирика – Настя или ненастье… А мы деловые люди, и говорим по-деловому. Я вам питомник Варжиных по ветру пустить не дам. Мы говорили с Настей, возможно, для пользы дела, она оставит свою фамилию…

– Вад! Вадик! – возопила Лана, поднося ладони к вискам, и казалось – глаза её выскочат из орбит. – Что ты такое говоришь?! Что значит – «оставит свою фамилию»?!

– Мама, это нужно для пользы дела, «питомник Варжиных» – это бренд. А у нас, Упругов, всегда дело на первом месте. Так меня учил отец. Можешь, Ясон Геннадьевич, не любить его, да и гнусно обратное – мужчине мужчину любить… А вот уважать покойного Анастаса Макаровича придётся! Это уж не спрыгнешь. И я теперь за него.

– Вад! – кричала мать о своём. – Что значит – «оставит фамилию»?! Ты можешь сказать по-человечески?! Мать я тебе или кто?!

– Мам, ну что ты как ребёнок, право слово! Ну, в некоторых обстоятельствах женщины меняют фамилию… Или не меняют… Чего ты, не знаешь, что ли?!

– Сынок, но ты так просто говоришь об…

– Оставим это, сейчас не об этом. Мелодрамами упиваться будете вдвоём, я скоро уйду. А пока я вам хотел сказать… Ну если уж речь зашла о Пушкине, то я тоже могу… Да! А вы чё думали, предки, одни с ним остались?!

И Вад сказал с вкрадчивой самоуверенностью, нависающе упираясь кулаком в ротанговую столешницу столика для пикников, сказал так, как сама эпоха, путинская, XXI века, окружавшая его, могла бы сказать о себе:

Я русский лорд. И здесь решаю я –

Чему тут быть или чему тут сгинуть…

Он был сыном победителя, и ему казалось, что мир принадлежит ему по праву рождения.

Пауза повисла в воздухе, растолкав собеседников. Повисла пауза – и висела коромыслом до вечера, когда сын пришёл к матери, поцеловать, как у хороших сыновей принято, на ночь и принять благословение.

Пауза в почти ночи разорвалась сперва лишь тихим шелестом страниц книги, лежавшей на столе. Лана смотрела на Вадима нервно и с болью. В её глазах стыли и понимание, и тревога.

И сын – совсем уже взрослый, дипломированный сын, «не мальчик, но муж», бесстыдно глядя ей в глаза, доразъяснил то, на что намекал утром:

– У нас, Упругов, такая семейная традиция, – говорил он столь серьёзно, что иронию мог понять только очень близкий ему человек: – Мы жён себе берём из Кувы, степных дикарок... Это очень полезно для освежения крови и телесного здоровья отпрысков...

– Сынок, но ты…

– Или ты хочешь сказать, что отец поступил неправильно?

Лана отвела глаза и вздохнула, не зная, как на такое отвечать.

– Ну, так и мне не мешай! – весомо довесил Вадим.

И хотя более ледяным она его в жизни не видела – подо льдом она с восторгом ощущала бурление магмы своей, царапинской, кувинской крови...

Уфа, апрель – июнь 2025 г.

 

---

^[1] Вешало (рыбацкое) – сооружение из жердочек с поперечными перекладинами для развешивания и сушки сетей и рыбы.

^[2] Обряд инициации в цикле весенне-летних праздников восточных и южных славян, а также форма молодёжного союза.

^[3] (лат.) «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку», афоризм.

^[4] (лат.) «Богатства даются только богатым».

^[5] Балбал – наследие кочевников в степи, тип каменной бабы или обработанный каменный столб.

^[6] Самые дорогостоящие виды шелка и бархата.

^[7] Авторская игра слов: toque – по-французски «шапочка», «накладка», но в то же время «тук» – у всех народов Европы библейское, устойчивое обозначение жира, сытости, богатства.

^[8] Знаменитый суп, в состав которого входят 4-6 сортов самых дорогостоящих даров моря, считается изысканным деликатесом. Буйабес варят из лобстеров, гребешков, мидий и редких видов рыбы с чесночными гренками и белым вином.

^[9] Бифорий или венецианское окно – сдвоенное арочное окно с колонной посередине.

^[10] В Евангелии от Луки сказано: «Берёшь, чего не клал, и жнёшь, чего не сеял».

^[11] «Я знаю, что ничего не знаю» – изречение, приписываемое древнегреческому философу Сократу по свидетельству философа Платона.

^[12] (лат.) «Идущие на смерть приветствуют тебя».

^[13] Евангелие от Матфея 5:13.

^[14] «По диким степям Забайкалья», также «Бродяга», – русская народная песня литературного происхождения. Известно минимум пять вариантов стихов к этой песне. Авторство песни достоверно не установлено, обычно публикуется как песня неизвестного автора.

^[15] Имеется в виду рассказ Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» и некоторые идеи из его «Исповеди».

^[16] Твил – смесовая ткань саржевого переплетения с рисунком из диагональных линий на лицевой стороне и фактурой в виде небольшого рубчика. Наиболее распространена для пошива рыбацкой спецодежды.

^[17] Известная английская пословица: «Поймать вора поручи вору».

^[18] (англ.) Беднякам выбирать не приходится.

^[19] (англ.) Так называют рыбного малька.

^[20] Лобстефорк - маленькая двузубчатая вилка, специально для поедания лобстеров.

^[21] Тайтсы — спортивные облегающие штаны из эластичной ткани с высокой талией.

^[22] После занятия Кенигсберга войсками Российской империи в годы Семилетней войны (1756-1763) Кант, как и все остальные имущие горожане, стал её подданным. Клятву давали на Библии, заверяя её своей подписью. После восшествия на престол императора Петра III в 1762 году Кенигсберг был возвращён обратно Пруссии, но особых формальностей для освобождения жителей от присяги не потребовалось. Поэтому Кант формально остался российским подданным. Историки не нашли свидетельств того, что Иммануил Кант отказался от российского подданства.

^[23] Английский аналог русского отказа «хрен вам», аналогичная идиома английского языка.