Тамара БУСАРГИНА. БУСИНКИ. Из дневниковых записей

 

Тамара БУСАРГИНА

БУСИНКИ

Из дневниковых записей

 

Нить моей жизни вовсе не то ожерелье, что создают мастера из чего-нибудь сияющего, драгоценного. Она собрана из бусинок разного материала и размера, окраса и формы, всё это камушки природные, байкальские. Кто решал – как, в каком порядке нанизать их на верёвочку? И какой длины ей быть?

Перебирая оставшиеся бусинки когда-то длинной связки, я попыталась каждую из них связать с каким-нибудь человеком, событием, переживанием, думой, видением, картинкой, образом, словом. Ведь есть же за каждой бусинкой какие-то смыслы и значение! Не всё, что миновало, исчезло.

В человеческой жизни, если она случилась, в непреложном порядке наступит лишь одно событие – её конец. Сейчас я хорошо понимаю – в отведённых мне жизненных пределах очерёдность событий, их значимость в судьбе мало от меня зависят: человек не властелин сущего, а лишь пастух бытия. Так считал кто-то из мыслителей.

Какая из бусинок важнее другой?

А та, что на глаза попадётся…

 

***

Рудник Колотовка, что в Мамско-Чуйском районе Иркутской области, получил своё название от речки, а речка, видимо, от того, что вверху по её течению стояли богатые кедрачи. Мужики со всей округи «колотили» там орехи. В папином геологическом отряде до войны работал техник по фамилии Колотовкин и для меня это всегда означало, что он главный на руднике. Значимость Колотовкина была особенной ещё и потому, что, по моему мнению, именно ему принадлежала лошадь по прозвищу Сербиянка. Каким ветром занесло в таёжный посёлок эту серую в яблоках красавицу, я не знаю. Её жалели. Когда приходило время полевых работ и все рудничные работяги лошади с тяжёлыми ящиками, вьюками и баулами уходили на гольцы, она по-прежнему паслась у речки. Я видела, как Колотовкин на прощанье кормил её хлебом с солью.

Осенью геологи, спустившись по окончанию разведки с гольцов, обычно собирались у нас, поначалу говорили о работе, а затем, как водится, начиналось застолье. В одном из них обычно сдержанный Колотовкин вдруг развеселился и запел частушки. Меня ошеломила одна:

Сербиянка, шей портянки,

Вышивай букетами.

Приходи ко мне на свадьбу –

Угощу конфетами.

Я бегала на речку, с пристрастием рассматривала Сербиянку. Так и не поняла – как она это делала своими копытами. До сих пор не понимаю.

 

***

Как-то Глеб Пакулов, кроме ГДР никакой заграницы не видавший, спросил у Валентина Распутина:

– Куда бы ты еще хотел съездить?

– Никуда. В старости только и буду вспоминать аэропорты, салоны, взлёты-посадки. Дома, бывает, задремлешь, и вот – пристегните ремни…

 

***

В порту Байкал рядом с нами, в весёлом голубом домике, жили сестры-погодки Полина Васильевна и Татьяна Васильевна. Мне они казались старушками, хотя, как я понимаю сейчас, им едва ли было по шестьдесят лет. (К тому времени у них уже не было своих зубов – родные были «съедены» почти в молодости: по заведённому Полиной Васильевной распорядку, утром сёстры выпивали полстакана кипятка с тремя большими ложками сахара и шли на работу. Кроме отношения к сахару, как источнику сил и здоровья, средству от всех недугов, нас поразила в соседках ещё одна причуда – по субботам они мылись в русской печке.)

Работали сёстры на станции – стирали бельё для поездов и станционной гостиницы. Старшая, Полина Васильевна, нас сразу предупредила, чтобы мы к Татьяне Васильевне ни с каким вопросом не обращались. «Она ничё не знает. Я у её получаюсь как руководитель жизни». И вправду – обратишься к младшей за любой малостью, она приставит пальцы одной руки ко рту, второй отмахнёт от лица – дескать, ничего не знаю. Мы понимали – Татьяну Васильевну жизнь не баловала. В тридцать седьмом году, когда её мужа, артельного рыбака, не знающего вовсе грамоты, расстреляли как японского шпиона, она, бездетная, пригласила в свой дом сестру с детьми. Мужа у Полины Васильевны тоже не было – незадолго до войны его зарезало поездом. Второго мужа забрала война. Вот так они и прилепились друг к другу, естественно и навечно распределив свои роли.

В 1970 году в Молчановской пади загорелся дом. Он стоял на отшибе, пожар никому не угрожал. Наш дом на пригорке, всю округу видать – смотрим, бабушки топчутся на болоте. Оказалось – они зарывают в ручей, что за их домом, чемоданы с самыми дорогими вещами. Потом их долго сушили. У Татьяны Васильевны объяснений этому спрашивать было бессмысленно, спросила о том Полину Васильевну. Каково же было моё удивление, когда она в ответ воспроизвела в точности жест своей сестры.

Страх засел в них навсегда со времён, когда всю семью раскулачили и выслали из Юхнова. Потомки брата, Петра Молесова (его дом стоял на берегу в пади Молчановка) в восьмидесятых годах всё-таки перебрались на Родину.

Судьба научила их сторониться лишнего слова, а тем более сплетен, пересудов, что осложняет деревенско-поселковое сожительство. Полина Васильевна на всю катушку использовала свою изобретательность и природный артистизм. Чтобы не принимать участия в обсуждении каких-либо часто неприглядных или печальных происшествий, она притворялась, что от нервных переживаний у неё отнялся язык. Этой действенной и такой несложной пантомиме Татьяна Васильевна тоже была обучена. Все это знали, посмеивались и над другими «представлениями» старшей сестры. Наша соседка Груня со смехом рассказала, как Полина Васильевна сымитировала обморок на установлении «минеральной доски» погибшим в войну портовикам: повалилась наземь, но, видя, что никто не спешит её поднимать, встала сама.

Справедливости ради надо сказать: Полина Васильевна ухаживала за памятником, приходила к нему как к месту, где можно поплакать о муже, неизвестно где упокоившимся солдате Великой Отечественной.

Осторожность диктовала сёстрам жизненный уклад, кое-что, на наш взгляд, было и чрезмерным: пусть на дворе ещё лежит снег, но если заведено посадить картошку сразу после праздника Победы, то они её посадят. И это не важно, что наша картошка, посаженная месяцем позже, к концу июня догонит их посадку. Бывало, весной ещё и не пахнет, наши бабки (даже когда им было под восемьдесят) лезли на крышу сгребать снег. Однажды из своего окна мы увидели, как с крыши упала Татьяна Васильевна. Ей повезло – она поскользнулась уже у её кромки и мягко погрузилась в сугроб собственноручно сброшенного снега.

Снег на нашей большой крыше благополучно таял сам. Но…порядок прежде всего.

Внутренность их домика периодически красилась голубой краской, мылась непременно к Пасхе. Икон в комнатах не было. Икон – не знаю почему. А почему не было домашних цветов, точно знаю – на вторую свадьбу, что была перед самой войной, Полине Васильевне подарили несколько горшочков с разного цвета геранями. На счастье. В начале сорок второго ей пришла похоронка. «Вот оно, моё счастье», – неистово кричала Полина Васильевна, разбивая горшки с геранями. Больше сёстры цветов не заводили.

Не знаю, какие радости в жизни были у Татьяны Васильевны, а Полина Васильевна непременно молодела, вспоминая, как ухаживал за ней и некоторое время даже жил в их доме генерал. Распадский житель Виктор Белянушкин рассказал, что это был железнодорожный прораб, целое лето он вместе с солдатами убирал с путей затопляемой байкальской железнодорожной ветки всё, что ещё можно было спасти. По воскресеньем красовался в форменной одежде, что вполне сходила за генеральскую.

Впрочем, у Татьяны Васильевны тоже было счастье – она любила вспоминать, как к двум часам (время обеда) муж приплывал на своей лодке к берегу, а она ждала его с едой и свежими портянками.

 

Лежат сёстры рядышком на погосте порта Байкал. Пожалеть бы мне их. Да надо ли? И дети у них были, и внуки есть. А расстанусь-ка я со своими Васильевнами словами поздравительной открытки собственного их сочинения, что прислали они моей маме, Ольге Евстафьевне, в Новый, 1981-й от Рождества Христова, год.

Живи Астатевна богато

Завсегда здорова буть

А все горести забуть

Оне будут как когда

а веселися усегда

Вот так! И без всяких знаков препинания.

 

***

Европейцы живут по-всякому, но, в отличие от нас, только «здесь и сейчас». И это хорошо. Если они завспоминают прошлое или задумаются о будущем, то непременно захворают «drang nach Osten» или желанием освободить русский народ, поставить в Кремле памятник русской Свободе… А нам потом разбирайся с ними в Париже или аж дважды Берлине (первый-то при Елизавете Петровне). Может, хватит?

 

***

От Италии, куда я ездила по туристической путёвке, в памяти осталось много картинок, а в душе даже и разочарований. Например, когда в Сикстинской капелле Ватикана я увидела фреску «Страшный суд» Микеланджело, то испытала чувство, что меня просто нагло обманули – пред моим взором предстало нечто голубенькое, спокойненькое, красиводекоративное во всю капеллову ширь и высь.

Пожалеем реставраторов, что при работе с шедеврами прошлого, так безжалостно уничтожают патину времени. Их непременно ждёт Страшный суд!

Из бытовых картинок Италии запомнилась одна: двое мужчин, взяв «под локоток» с двух сторон представительную даму лет, этак, под девяносто, бережно выводят её из магазина. Порадовалась – какие заботливые сыновья или внуки, продлевают старушке радости собственного шопинга. Сзади этой троицы шёл работник магазина с кучей пакетов. Пока он загружал покупки в багажник, мужчины заботливо усадили старушку в салон, и… едва успели закрыть дверцы мерседеса, как он рванулся с места – улетела моя бабуся, словно ведьма на помеле.

 

***

В романах, повестях, стихах автор что-то утверждает, что-то отвергает. Всякое произведение, по большому счёту, публицистика. Если читатель этого не заметил – тогда это литература…

 

***

Вещь, она потому и вещь, что вещая. Вещи хранят память. Зайдёшь в иную хайтековскую квартиру и понимаешь – здесь не любят воспоминаний. Чаще это молодые люди, они хотят забыть о прошлом, о быте, конечно, бедном, в сравнении с нынешними временами, иногда неблагополучном… Я пытаюсь понять, а иных и оправдать в желании оставить всяческий хлам, душевный и вещественный, прошедшему, начать всё с чистого листа. Но что я подметила – иной вещичке, часто совсем копеечной, в каком-нибудь укромном уголке нового жилища местечко всё-таки сыщется.

В моей маленькой квартирке есть вещи со своей, отдельной от меня, историей. Я отношусь к ним с почтением. Есть и те, к которым испытываешь неизъяснимую нежность, как к живому существу. Всегда на самом видном месте у меня стоит зелёный, с крапинками седого тумана на тулове, небольшой кувшинчик. Я привезла его из Ленинграда в конце пятидесятых годов. Кувшинчик необыкновенный, живой, мне кажется, что он набрал воздуху и с натугой старается его удержать… Я иногда обойму его бока своими ладонями, и он отзовётся мне благодарным выдохом.

Недавно я искала что-то в шкафу ванной комнаты. Не найдя того, что нужно, стала закрывать дверцы и вдруг почувствовала какое-то необъяснимое стеснение в груди. «Сердце», – решила я, но неведомая сила заставила меня опять открыть шкаф. И тут-то я всё и поняла: взгляд бессознательно отметил небольшую, жёлтую, овальной формы мыльницу с двумя дельфинами на крышке. Это она всколыхнула во мне чувство какого-то восторженного беспокойства, сродни тому, что испытывают птицы перед отлётом в дальние края. Простенькая советская пластмассовая мыльница, что столько лет странствовала со мной по свету, с укором смотрела на меня. И вправду – как я могла забыть её? Она-то меня помнит.

Случайно, на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран,

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман.

 

***

Я заметила – цветы в полноте цветения издают, как правило, чётко явленый, без полутонов, мажорный звук. В звуках же их увядания можно найти множество неуловимых мелодических оттенков. Это хорошо знали русские художники.

 

***

Мистическим образом на стыке веков нас, людей со славянскими корнями (о других ничего не знаю), почему-то занимают всяческие химеры. Источники появления, градус осмысления, рефлексии по поводу этих химер, их влияния на индивидуальную жизнь людей и на историю могут быть разными, но всегда болезненными.

С какой стати на рубеже 20-21 веков славянский мир, особенно Украину, увлекли безудержные фантазии некоторых горе-историков об особой роли славянорусов в обустройстве мира в незапамятные, аж 10 тысяч лет назад, времена? Несомненно, фанаберия первородства и превосходства (мы, руськие, наследники тысячелетних славянорусов, а вы новоявленные татаре-москали) одна из причин нашей сегодняшней, общей с украинцами, трагедии.

В этом же ряду для меня почти одновременно пришедшие в Россию на рубеже 20-21веков два наваждения – большевизма и Прекрасной Дамы, так причудливо и трагически соединившиеся в творческой и личной судьбе великого Александра Блока.

Я часто думаю о Блоке, хотя Владимир Соловьёв, Андрей Белый и другие так же блуждали в ветхозаветных потёмках Прекрасной Дамы, каждый на этом пути оставил свой след в русской поэзии. А были ли они сами, и особенно любящие их женщины, счастливы?

За всё надо платить – поэзия Дама Прекрасная, но безжалостная.

В Библии, как известно, есть всё. Каждое время из этого вечного источника выбирает свои сюжеты для размышлений. Но размышляли люди не только по поводу канонических текстов, но и апокрифов. К концу 19 века интеллигенцию стали занимать всякие видения. Видения солнечной колесницы пророка Иезекииля, видимо, поэта по складу личности, изобилуют картинами в виде «нечто и туманна даль», а потому порождают множество домыслов. В средневековье в солнечную колесницу посадили Женщину и возникла рыцарская куртуазная поэзия. Преимущество Женщины как символа божественной истины и любви было очевидным – женщину Господь создал из живого, из адамова ребра, а мужчину лишь из глины. Да и создавалась она в хорошее райское время. На рубеже 19-20 веков, как и встарь, в солнечной колесницу усаживали многих – Софию, премудрость Божию, Богородицу, а стараниями поэтов Матерь Мира, Прекрасную Даму: поэты, и мистики, и не только русские, ждали обновление мира через приход Великой Жены, Великой Души и этот приход по значимости должен быть равен второму пришествию Христа. Ей, Женщине, облачённой в Солнце, суждено родить младенца, который будет пасти народы жезлом железным. Этому образу принято было искать земной прообраз. (Владимир Соловьёв нашёл аж трёх, и все Софии.).

К блужданиям в метафизических дебрях Блок был подготовлен подростково-юношеским опытом спиритических сеансов, а также широко известными видениями Софии философа-мистика и поэта Владимира Соловьёва. В них, как считал Николай Бердяев, «эрос всегда преобладал над логосом» и витал образ Бездны, что отразилось в творчестве Блока, особенно позднего. «Нужно готовиться к нежданному» – пишет юноша Блок в своём дневнике.

Русская чувственность и доставшийся ему от далёких предков «сумрачный германский гений» соединились с поэтическим гением Блока и дали результат – состоялась великая поэзия. Соседку по даче Любовь Дмитриевну Менделееву поэт счёл за воплощение Прекрасной Дамы, что не предусматривало для неё в союзе с Блоком никаких ни женских, ни материнских радостей. В письме к ней Блок пишет: «Меня преследует вера в Вас как в земное воплощение пресловутой Пречистой Девы или Вечной женственности», а в дневник незадолго до свадьбы заносит такие слова: «Я хочу сверхслов и сверхобъятий».

Из дневниковой записи жены поэта, сделанной вскоре после свадьбы, мы знаем, как земная и совсем обычная Любовь Дмитриевна отнеслась к изысканно-духовным блоковским страданиям: «Мне жаль своей влюблённости в этого фата с рыбьим темпераментом».

Из каких страстей, утрат и страхов соткана человеческая судьба и великая поэзия Серебряного Века? Или это закон – великую поэзию порождают времена тревог и смятений? Не они ли сделали Россию поэтической сверхдержавой?

А вот какой практический совет Александр Блок дал влюблённой в него девушке:

… я хотел бы,

Что бы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные

И не рифмованные

Речи о земле и о небе.

Словом, «не доверяй поэту, дева…» Это уже Тютчев.

 

***

Часто думаю – кто такой ХУДОЖНИК? Мне кажется, что это избранные, кому позволено заглянуть в тонкие, надмирные сущности, в вечную копилку красоты, гармонии, затаённых смыслов… Заглянуть только в щёлочку, разжечь любопытство, и… мучиться разгадкой.

 

***

В семидесятых годах не так-то просто было встретить священнослужителя в публичном месте. И всё-таки по каким-то приметам я сразу поняла, что в Новосибирске в купе поезда, что вёз меня из Ленинграда, вошёл батюшка. Небольшого роста, лет шестидесяти, одет обычно – пиджак и синяя косоворотка, на голове вязаная шапочка (лишь потом я разглядела в ней нечто похожее на cкуфейку, под которую он прятал длинные волосы). Принадлежность вошедшего к духовному сословию выдало приветствие, не слова, а особенная, распевно мягкая манера их произнесения. В купе со мной соседствовала супружеская пара: суетливый, говорливый муж и молчаливая жена – она всю дорогу вязала. Причину его внезапной разговорчивости я вскоре поняла – стоило жене выйти из купе, он отпивал что-то из припрятанной бутылочки. Мигом, в надежде на компаньона, муж соскочил с верхней полки, помог новому пассажиру устроить постель и попутно выспросил, что хотел. Надежды на компаньона не оправдались: оказалось – это батюшка, едет в Улан-Удэ обустраивать новый приход. Муж, преодолев разочарование, вмиг наладился на приличный с батюшкой разговор, с чувством описал свою сильно верующую бабушку, стал уверять, что он, как и вся их семья, уважает веру, церковь посещает… Под его вдохновенный монолог я уж было заснула, как вдруг раздался взволнованный и как бы предостерегающий голос жены:

– Батюшка, не верь – врёт, всё врёт! Не стыдно, батюшке-то? Червяк ты преподобный!

Батюшка долго смеялся.

 

***

Как-то в разговоре с Валентиной Сидоренко (как её не хватает!) мы попытались выяснить, кто такие «шестидесятники» и были ли они в Иркутске. Ничего путного из этого не вышло. Сошлись мы только в одном – в Иркутске так называемая «стенка» шумела уже вдогонку столичным «горланам-главарям» и почти без всякого толку. Был у нас ещё один консенсус – как для меня, так и для неё (только совсем иначе) «шестидесятники» не календарное, временное понятие, а циклично повторяющееся в русской жизни явление.

На моём веку – это поколение молодых, которых соблазнила оттепель, обнадёжили открывшиеся, как им казалось, просторы для творчества. Восторженный «балдёж» длился недолго – воспарить в заоблачные выси не вышло, низринулись вниз все наши Икары (в те времена, правда, ещё только помыслами – сделать-то почти ничего не успели).

Да и то сказать – никакой, насколько я помню, плодотворной рефлексия по поводу этой «оттепели» не было даже в Москве. И быть не могло: ведь её основная идея была спущена сверху. Предлагался властями примитивный вектор развития идеологии и творчества: стоит лишь повернуть от злодея Сталина к правильному Ленину и всё станет на свои места – «уберите Ленина с денег, он для сердца и для знамён». Кто-то что-то ещё по этому поводу зарифмовал, но серьёзных работ ни в поэзии, ни в прозе, да и в публицистике не последовало. О чём спорить и рефлексировать-то? Посылы и содержание этой, в сущности, первой при жизни нашего поколения перестройки (не такой трагичной, как при Горбачёве) интеллигенцию не прельщали.

Альтернативы этим куцым установлениям тоже не было – серьёзных идеологов среди творцов культуры в этот краткий оттепельный период не случилось: мне иногда кажется, что вся эта «оттепель» началась известной троицей поэтов, советских романтиков, ими же и закончилась. Может, и к лучшему – художник сам решал, что делать, куда путь держать.

И всё-таки отринуть вовсе некоторые возможности, которые открыла «оттепель», нельзя – известная доля свободы позволила не только главным её фигурантам, но и всем другим художникам, далёким от властей и либеральных обольщений, выбрать свою дорогу. Шли в разных направлениях – кто подался в безбрежно-либеральное (что из этого вышло – нам известно), кто решил, что ходить дальше нашей классики смысла нет. Именно там, где вращаются и разбегаются галактики Достоевского, Толстого, Шмелёва, Булгакова и Платонова, и есть наша «почва» во всю ширь и даль её одиннадцати часовых поясов. Простор везде! Был бы талант!

Так пространно объяснить свои позиции по этому поводу Валентине Сидоренко я и не пыталась. С нею разговор был короткий. «Шестидесятники» – бранное слово, всем, независимо от местопребывания, она вынесла безапелляционный приговор – гнильё, беспочвенная интеллигенция, ни на что не способная, но, пригревшись у тёплого бока русской печки, благоденствующая. Так, по крайней мере, я поняла, прочитав нашумевшую повесть «Шестидесятники».

Однажды я спросила Сидоренко:

– Валя! Какая от них опасность? Да пусть себе живут!

Ответ меня потряс:

– А известно ли тебе, Тамара, сколько эти тихушники-масоны расплодили «масончиков»! Ты обрати внимание, как (тут шли знакомые имена) между собой здороваются!

Ввиду моей полнейшей некомпетентности по этой проблеме, никаких особенностей в рукопожатиях, других тайных знаках при встречах знакомых мне людей, я не приметила. Спор наш на этом прекращался.

В шестидесятых годах прошлого века жили писатели, иные и ещё, слава Богу, живут. А вот водились ли в Иркутске эти самые «шестидесятники»? И что они хотели? В направлении литературном, насколько я помню, в условиях свободы никаких революционных задумок, как и предпосылок для их реализации, не припомню.

У меня от слова «шестидесятники» осталось странное послевкусие – слегка щекотавший нервы неопределённо шелестящий звук. И всё.

 

***

Как-то, ещё в молодости, я увидела в кабинете яснополянской усадьбы Льва Толстого репродукцию «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Уж очень непривычно она подавалась: в черных профилированных рамах с округлёнными краями раздельно висели святой Сикст, святая Варвара, ангелочки-путти. В центре этой развески помещалась главное – погрудное изображение мадонны с младенцем. Спустя много лет, разглядывая в Дрезденской галерее «Сикстинскую мадонну», я поняла, зачем писатель именно так её развесил.

Работа написана по эталонной, ставшей классической, схеме – персонажи картины линией, цветом, главное, «указующими» жестами и взорами дают понять – смотри сюда! Вот – главное!

Первый мгновенный взор по всему полотну и… автор своей волей заставил меня рассматривать «Сикстинскую мадонну», как её рассматривали зрители за все четыре века её существования – по предложенной схеме. Не прошло и минуты, как я поймала глазами Богоматерь, прижимающую к себе младенца Христа. И… осталась с Ними одна-одинёшенька. Мне никто был не нужен.

 

***

Я понимаю тех писателей, которые в творчестве никак не хотят прощаться со словами устаревшей лексики. Старые слова всё ещё греют душу, хранят отзвук чего-то особенного, безвозвратного, о чём тоска у нас, русских, никогда не убудет, как и не убудет соблазн заглянуть хоть на миг в это самое прошлое. Слова и время накрепко спаяны. Исторический писатель не сможет без них обойтись, надо знать лишь меру.

У иных современных писателей, пишущих про наше сегодняшнее, вставки в текст лексических древностей отдают мистификацией – ты пришёл в зоопарк, а там… динозавры.

 

***

Парадоксально, но факт – в спектаклях выигрывают не самые лучшие в художественном смысле пьесы. Почему на русском театре не прижились Сартр, Ибсен, Метерлинк, Оскар Уайльд, Стринберг. Да и Чехову не везёт. Помнится, в году шестьдесят пятом, в ДК им. Дзержинского я смотрела английский фильм по пьесе Оскара Уайльда «Как важно быть серьёзным» (на «большой» экран его не пустили). Почти полфильма благополучные, красиво одетые люди жарили в камине хлеб на шпажках и пикировались словами. Мне было интересно, но к концу фильма нас, таких, осталось человек двадцать.

Все эти авторы старались быть умными тонкими собеседниками, хотели увлечь зрителя в словесную игру, но… Зрителю некогда вникать в подтексты, наслаждаться звучанием, ароматами и уж тем более проникать в авторский тайный смысл слов, тем более, что тексты этих писателей, как правило, бессобытийны и бесконфликтны (кстати, и в живописи того времени, и русской и западной, так же. Главное – должно быть красиво!).

Может, для таких пьес надо найти особый способ говорения? В современных суетливо-мультяшных сценических решениях, и тем более в принятой сейчас на театре, вроде бы, «естественной» манере проборматывать текст, иногда и смысл происходящего уловить трудно. Уж не до жиру.

И вообще – картинка душит Слово. Надо найти наилучший способ их сосуществования. Это и есть драматургия. В России лучше всех это умели делать Островский и Сухово-Кобылин. Они и останутся в России драматургами на все времена. Для меня Чехова (пока?!) лучше читать, чем смотреть.

 

***

– Вот когда я был председателем поссовета, – так обычно начинал свой рассказ о былом коренной житель порта Байкал Анатолий Белянушкин. А был он председателем поссовета ровно два месяца. Когда возвратились другие, уцелевшие в войне более дельные и не так шибко пьющие солдаты Великой Отечественной войны, его сняли с должности. Но вспоминать ему было больше нечего. О войне пехотинец Белянушкин говорить не умел. Начнёт, бывало, о чём-то вспоминать, тут же запнётся об основную мысль рассказа (а она неизменно такая – мы в бой шли за Родину, за Сталина) и тут же начинает плакать. Очень обижался за Сталина. До того дошло, что и портрета нигде не достать.

В одной из командировок в Москву купила я у какого-то полуподпольного вагонного офени известную, увеличенную и разукрашенную фотографию Сталина и выслала в порт Байкал. Весь порт знал – из самой Москвы Анатолию Белянушкину пришла посылка с портретом Сталина, её сочли чем-то вроде пусть и запоздалой наградой за войну, которую Анатолий Белянушкин отмотал по полной. Мне рассказывали – с бутылкой водки и портретом Сталина Анатолий Белянушкин обошёл всех родных и знакомых.

Царствия тебе небесного, Анатолий Белянушкин, солдат России!

 

***

И всё-таки в этих коротких «оттепельных» временах было что-то притягательное. Я вспоминаю многих, начинающих в шестидесятые годы, некоторые из них определили лицо сибирской литературы рубежа веков. Это, конечно, Валентин Распутин, Александр Вампилов, Глеб Пакулов, Евгений Суворов, Альберт Гурулёв, Геннадий Машкин, Станислав Китайский, поэты Пётр Реутский, Анатолий Преловский. Всем предстояло индивидуально, каждому на путях своих, отвечать на вызовы времени и определяться в направлении литературной работы. Состояние «тусовки» давало ощущение некоторой защищённости, да и выбор путей уже не так фатально зависел от «ведущей и направляющей» – от властей предержащих далече были, не шумели так громко, как много знающие дети партийной номенклатуры и творческой интеллигенции в столице. Баталии с комсомолом бывали, но, честно говоря, вскоре стали жить дружно – Творческое объединение молодых (ТОМ) – детище иркутского обкома комсомола. А разве «Молодёжка», тоже детище комсомола, не оказалась для многих будущих литераторов тем самым «Сезам, откройся»?

Какое-то время существовала «стенка», тот же ТОМ, где самыми шумными были полусамодеятельные, отвергающие все школы, художники и писатели, вроде Старикова или Файбышенко. Оно и понятно – им, в сущности, нечего было терять. Начало брожения ещё можно уследить, а конец? Приезд Валентина Распутина из Красноярска, целого десанта серьёзных художников-профессионалов из Харькова (А.Вычугжанин, А.Алексеев, Г.Богданов) помимо их воли, усмирили всяких горлопанов и недоучек, определили пристрастия, пути развития многих пишущих и рисующих.

 

***

Валентин Распутин, конечно, не раз слышал: «Ну и молчун же ты, Валя», на что были, как вспоминают, разные ответы. Но мне запомнился этот: «На то Господь дал мне один язык и два уха, чтобы я больше слушал и меньше говорил». Усвоить бы нам всем эту древнееврейскую мудрость.

 

***

Не могу в толк взять – как проглядели Украину. Неужели никого не тревожило, что украинцы ведут себя даже не как двоюродные братья. На бытовом уровне это было особенно заметно. Свёкор моей тёти утверждал – «мы николы нэ булы у крэпосци», а потому мы, украинцы, народ свободолюбивый, а вы рабы. И бесполезно напоминать, что века украинцы жили под Польшей, где крепостное право было гораздо более жестоким, чем русское. Да и началось оно намного раньше нашего: «урочные лета» пришли в Россию вместе с Романовыми. Почему-то украинцы ассоциировали себя лишь со степной казацкой вольницей. Вот так всё тлело, тлело и разгорелось – русские с русскими не на живот, а на смерть выясняют, кто из них настоящий, «справжний» русский.

О шляхетском гоноре украинцев по отношению к русским Европа всегда знала и пользовалась этим: Бисмарк ещё сто пятьдесят лет назад предупреждал, в сущности, русских: Россия, конечно, непобедима, но и у неё есть ахиллесова пята – Украина. И не помню, кто из европейских политиков, явно сочувствующих России, написал пророческие слова: «Украина – могильный камень России, а не спасительный амулет».

История в 12-13 веках нас разлучила, но в начале 17 века, в смутное время, русские проглотили польскую наживку – униатская, здорово окатоличенная Украина и есть матерь России, а Киев мать городов русских. Польша и входящая ещё на тот момент Украйна имеют право на российский престол. Ведь сидели же они в Кремле (сам Филарет, родоначальник трона Романовых, присягнул королевичу Владиславу на верность). Слава Богу, в этот «старинный спор славян между собою» ввязался народ и прогнал их с русской земли.

Помню, кто-то из моих сослуживцев, работая над диссертацией, набрёл (это было в восьмидесятых годах) в англоязычном журнале на такое предсказание – главной сенсацией начала двадцать первого века станет война России с Украиной. Мы так смеялись! А теперь, оказывается, и Анатолий Собчак, репутацию которого сильно подпортили наследники, тоже предупреждал о проблемах с Украиной и советовал вернуть в состав Российской федерации незаконно отнятые русские земли. Не в коня овёс!

А что делали наши идеологи, партийная верхушка? Чего и ждать – после Сталина страной сорок лет верховодили украинцы – «для ридной нэньки-батькивщины» ничего не жалели, раздавали лучшие русские земли, выпускали бандеровцев на свободу. Мания величия – изнанка уязвлённого самолюбия и исторического унижения: Украина никогда не имела собственной государственности и не будет иметь, пока, с божьей помощью и радением вменяемых политиков мира, не окажется в собственных, малороссийских, исторически комфортных приделах.

«История – самый лучший учитель, у которой самые плохие ученики». Так сказала когда-то Индира Ганди.

Наши мальчики теперь за всё расплачиваются.

 

***

Талант, кто бы что ни говорил, есть комплимент Творца. Степень, а также и цена реализации таланта (не только для самого писателя, но и для близких людей) зависят от культуры этого счастливчика. А вот её-то, культуру, даром никто не даёт, и по наследству её не получишь. Надо потрудиться. Легко прийти к такому выводу, живя в писательском окружении.

Я часто думаю о Валентине Сидоренко. Насколько это штучный товар от Господа Бога, настолько и парадоксальный. Об этом хорошо написала подруга с юности талантливая поэтесса Любовь Сухаревская:

Её ума черны чертоги,

Её душа – сплошной пожар.

Наверно в ссоре были боги

Когда в неё вдыхали дар.

Достоевского на неё нет – сколько всего в ней уживалось? Еще вчера она бесстрашно обзванивала все конторы, министерство культуры, устраивая тебя в больницу, буквально «колотилась» о тебе как о родном человеке, сегодня ты враг всей её жизни, предмет беспричинной и беспредельной злобы.

Дружить с ней было трудно, да было бы и просто невозможно, если бы она изредка не винилась, правда, особенным, только ей присущим, образом. Со мной это было так. После долгого, больше месяца, перерыва в нашем телефонном общении раздаётся звонок и Валя спокойненьким, как ни в чём не бывало, голосом, спрашивает:

– Тамара, вот, слушай. «Я не люблю иронии твоей, / оставь её отжившим и нежившим, / а нам с тобой, так горячо любившим, / негоже предаваться ей». Чьи стихи?

– Некрасова, к сожалению.

Трубку положила. Через полчаса:

– А что это ты так непочтительно о Некрасове?

– Он тоже иногда писал плохие стихи. Не знаю, что там нужно отжившим и не жившим, но уж точно не иронии. Да и шипящих много.

– Знаешь, Тамара (слышу – уже злится!) судить о стихах поэта может лишь поэт, а ты хоть один стих сочинила?

– Нет, не сочинила, но понимающих поэзию намного больше, чем пишущих, иначе для кого бы вы стихи-то сочиняли? И вообще – даже у Блока, по словам Маяковского, из десяти стихов девять плохих. А у тебя их нет, что ли?

С первых же её слов стало понятно, что сейчас я услышу много чего всякого из «великого пласта русской культуры», связь прервала. Знаю – успокоится, договорим. Вечером звонок.

– Слушай, а какие стихи у меня плохие? У меня не может быть плохих стихов, я не стиходельный автор, как большинство, стихи сами ко мне приходят, а я их просто слушаю и записываю.

– Ну, мало ли, не то услышала, сама же говорила, что слух сдаёт…

Долго не общались, но подошёл её день рождения, я ей позвонила, поздравила. Слава Богу, что этот наш последний разговор был мирным и тёплым. Повезло кое-кому ещё.

Валентина Сидоренко имела привычку выбрасывать номер телефона того, с кем навеки разошлась, а записных книжек у неё не водилось. Дня за три до кончины Валя попросила у меня номер телефона Михаила Шепеля, самого верного её друга с юности, с ним она занималась в литкружке при клубе авиазавода, училась, как и он, писать стихи. Валя его очень обидела, они долго не общались, но, как считает Михаил, она предчувствовала свою смерть и решила с ним помириться по тому же сценарию, что и со мной.

– Михаил, слушай! Чьи это стихи: «Вот мы с тобой и развенчаны /, время писать о любви, / русая девочка, женщина /, плакали те соловьи»? Так чьи стихи?

– Владимира Соколова.

– Я так и знала, – сказала она и отключила телефон.

Валентина Васильевна обладала редкой памятью на стихи, прекрасно знала русскую поэзию. Как и Михаил Шепель.

Лишь однажды она, уж не помню повода нашего перерыва в общении, сказала мне – «Ты не обижайся. Поняла ведь, что я бешеная. В папу».

 А в кого она была бешено талантлива?

 

***

Не самый большой, как все англосаксы, друг России, но честный человек Уинстон Черчилль во времена нашей общей с немцами войны написал: «Россия, после всех мытарств и лишений, станет оплотом Европы». Как хочется в это поверить!

 

***

Вот уже года два я не ношу зимой когда-то любимую мною и почти новую шубу, т.к. оставила купленный к ней берет в такси. На лестнице я поняла, что на моей голове ничего нет – упарилась я с кучей покупок на центральном рынке, стало жарко, сняла берет, положила рядом с сумками на сиденье и вот… Не бежать же за ним, я даже номера машины не знаю. Всем родным и знакомым я не раз и в подробностях о своём горе рассказывала.

На днях моя помощница из соцзащиты решила навести порядок на антресолях, где и обнаружилась моя пропажа. А ещё говорят, что со стариками ничего интересного не происходит.

 

***

Иван Лаврович Копылов, основатель Иркутского художественного училища, считал Сибирь «самым подходящим местом для развития большого искусства в СССР». По его выходило, что есть все основания для возникновения большого «сибирского стиля» – достаточно соединить формальные достижения Запада (например, постимпрессионизм) с традициями, как тогда говорили, бурят-монгольского искусства, сохранившего, через Тибет, древнеиндийские корни. И родятся в Сибири Сикейросы, Ороски, Гогены и Ван Гоги.

Бурятские художники и даже некоторые русские поверили Копылову, на этом пути были кое-какие личные успехи, но ничего, кроме стилизации, не вышло. Стили так не возникают.

А в поэзии, на мой взгляд, мог появиться поэт, эквивалентный Гогену и Ван Гогу в живописи, допустим, что-то вроде Габриэлы Мистраль, если бы мы, люди, дали дозреть гению Намжила Нимбуева, мальчика из бурятских степей. Он не дожил даже до лермонтовских лет. Сгинул наш «оранжерейный мальчик», «песчинка огромной оранжевой Азии» в царстве шумных московских проспектов – затаскали добрые люди по кабакам эту диковинную жемчужину.

Что имеем, не храним…

 

***

Не сам ли Господь науськал Запад придушить нас санкциями? Смотришь, рассердимся и сами всего напридумываем!

 

***

Как мало у нас исторических писателей и как много исторических беллетристов! Из нынешних – самый известный и самый дотошно информированный по части исторических фактов, конечно, Валентин Пикуль. Берёт всем известный эпизод и расцвечивает картинку, допустим, о том, как Николай I тушил с народом пожар в Зимнем дворце. Об этом сохранилось много воспоминаний. Известно, например, что царю пришлось разбить биноклем (весть о пожаре застала его в театре) дорогое зеркало 17 века, чтобы солдаты, пытающиеся ценой жизни спасти дворцовую реликвию, наконец-то его оставили и т.д. Известно также, что тушила пожар куча всякого мимоидущего народа и ничто, ни одной из Зимнего дворца тарелочки, не пропало. Чего добился? Читающая публика лишний раз узнала, что Николай I был хорошим человеком. И правил он хорошим народом. И то дело. Ради справедливости надо сказать, что Валентин Пикуль вытащил на свет божий много чего забытого и важного для публики. И это тоже хорошо и полезно.

А если историческую «песнь творити по наущению боянову», то это означает… ох, много чего… «История принадлежит поэту». Это Пушкин сказал. А ещё, видимо, историческому писателю надо быть философом, психологом, провидцем…

Где же их набраться, таких писателей?

 

***

«Судьба Аввакума в лоб мой стучит» – писал Борис Чичибабин. Почему, казалось бы? Не всем близки мотивы, которые подвигли Аввакума на подвиг и муки титанических размеров. Ведь протопопу, как и античным титанам, сопротивляется природа, сама материя предупреждает – не по человеческим силам голод, холод, горы, неуёмная Ангара с порогами, муки кнутобойные, стылая пустозерская яма, из окошечка которой протопоп видел краешек неба, звёзды… И после всех мытарств Аввакум, как и Геракл, не перестаёт любить людей («люди до меня добры, дьявол лют»).

Судьба Аввакума, человеческая и писательская, неотъемлема от судьбы России. А потому всё ещё «в лоб стучит».

 

***

Позапрошлым летом Валентина Сидоренко стараниями отца Сергия, настоятеля храма Иконы Казанской Богоматери, решилась пройти врачебное обследование. Как это ему удалось, не знаю – не было смысла уверять её, что медицина тоже дело божье, иначе бы евангелист Лука этим не занимался. Лекарств она не принимала и мне не советовала, т.к. лекарства помогают нынешним врачам решить их главный вопрос – «Ну, что? Лечить будем или пусть живёт?».

Из своего байкальского домика Валентина приехала прямо ко мне, домой заходить не решилась, летом, в её отсутствие, квартира превращалась в бомжатник – там хозяйничал сын. Вечером, за чаем, она, прекрасно, как всегда, читала стихи, большинство из которых о несостоявшейся, почти виртуальной (было-не было) любви. (Здесь сделаю вставку – это мои сегодняшние размышления: стихи, по-моему, ждут печати. И не только потому, что иные из них, знакомые и незнакомые, содержат такие детали, что в отношении их адресата невольно будут порождать всякие толки и догадки, что интригующе, а потому особенно интересно, Главное – цикл стихов, умело подобранный из опубликованных книг Валентины Сидоренко, может явить в сибирской поэзии нечто особенное: некий женский «лауро-беатричевый» вариант любовной лирики запредельной невесомости, невозможной в жизни, но вечно живой в поэзии.

Предвижу трудности составителей – «любовных» стихов у Сидоренко может на книгу и не хватить, часто любовные мотивы вплетены туда, где им, вроде бы, делать нечего. Например, в большом стихе «Сколько дерзости в этих ветрах» о любви четыре строчки:

И где бы

              мы ни расстались с тобой,

Разминувшись последним излётом,

Каждым вздохом и поворотом

Отразимся единой судьбой.

Да что это я – «вплетены»? Да тут всё про любовь!

Помню – стихи нас немного расслабили, мы стали вспоминать своё детство, я военное, она послевоенное. Увидела на верхней полке кухонного шкафа маленькую ёлочку с игрушками, которая жила там круглый год. Даже не удивилась, спросила:

– Это из детства? Новый год! Какое счастье! Представляешь, в праздничном наборе обязательно будут две-три «Мишки на севере» или, ещё лучше, «Ну-ка, отними-ка!». Никогда не забуду! Нет, мы не голодали, мясокомбинат же рядом, всяких костей, да с мясом, и обрези… Главное – пораньше занять очередь.

Я поинтересовалась – помнит ли она своё первое стихотворение и очень удивилась, что оно было о Пушкине, которого Валя всяко спасала, и о Дантесе, которого всяко убивала. Жалела, что сожгла, как и многие ранние стихи, – решила стать прозаиком. Долго не ложились спать, говорили «про жизнь». Валентина неожиданно пожаловалась – с мужиками не везло, сын пьёт… Мужиков – это я ей из своего опыта пыталась втолковать – бесполезно под себя переделывать, а ты, насколько я поняла, по отношению к мужьям, настоящим и потенциальным, проявляла прямо-таки агрессию… Она почти согласилась со мной, но вдруг с горечью говорит: а со мной кто миндальничал? Меня тоже с малых лет переделывали! Что в школе, что дома. Я праворукая-то поневоле, руками ни черта делать не умею! Потом успокоилась и добавила – у меня, вдобавок, резус-фактор отрицательный.

Нам почему-то стало весело.

 

***

Известно, что в сегодняшней России довольно членов Союза писателей. А много ли среди них писателей? Я об этом рассуждаю на досуге…

Раньше в ходу было такое определение писательству – сочинительство. Но сочинять затейливые сюжеты наловчились мириады пишущих, а потому понятия «сочинитель» и «писатель» не могут считаться идентичным. Но ведь без умения и желания сочинять и придумывать писателем тоже не станешь. Так что оставим сочинительство как одно из необходимых писателю качеств.

Было у нас ещё более ходовое определение для людей пишущих – литератор. Но очень уж широк род литературной работы. Самым подходящим, на первый взгляд, что действительно отличает писателя от всякого прочего пишущего люда, является понятие «словотворец». Но здесь легко запутаться. Известно, что «в начале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог». На божье Слово, т.е. Закон, по которому сотворено всё, что сотворено, даже сам псалмопевец Давид не покушался. Писателю дана способность к особого рода «словотворению», если точнее, к «словосочетанию», в результате чего знакомые слова приобретают новый смысл, преобразуются в поэзию, независимо о того, рифмованы они или нет. Я бы хотела не просто реабилитировать определение «словотворец» по отношению к художнику слова, а посчитать основным. Но об этом не пишут, слово само по себе мало кого занимает, оно просто носитель идей, сюжетов, действия и всякого рода «моралите». А между тем (повторюсь) задача художника состоит в умении поставить слово в ряд с другими словами таким образом, чтобы вместе они явились художественно-преображёнными, иначе говоря, раздвинувшими свои понятийные значения. Это и называется «владеть словом», а ещё – стать узнаваемым, создать свой стиль. Конечно, это максималистское требование, оно сразу сужает круг тех, кого можно причислить (пусть уж так и останется) к писателям. Их не может быть много.

Так и другое надо в толк взять – Волга начинается из множества ручейков, Байкал не с одной сотни рек и речушек… А случился бы Пушкин без «поэтов пушкинской поры»?

 

***

Перечитала недавно «Последний срок». Умирающая старуха Анна уже почти не чувствует своего тела, осталась лишь душа, которую она отпустила в свободный полёт. Да куда ей лететь – на земле остаются её дети. Распутин находит единственные трепещущие слова для передачи тоже уже трепещущих, еле-еле удерживаемых мыслей и чувств Анны. Она видит детей, приехавших с ней проститься, почти провидит их судьбу – все, кроме самой любимой, Таньчоры, живут с нею рядом. Она их чувствует, знает, что «обвыть» её сможет лишь Варвара, которая, вероятнее всего, повторит её, старухину, жизнь. А когда-то самая близкая ей, младшая Таньчора, где-то в далёком и чужом Киеве (?!) затерялась. Не кажет своего лица… Этот мотив в повести ключевой.

Я думаю – душа Распутина, где б она ни витала, сейчас оттаяла: прекрасное лицо, как всегда в лихую для страны годину, кажет сегодняшняя, замечательная наша молодёжь. Значит, России жить вечно.

 

***

– Не люблю Пушкина, поверхностный. Не то, что Тютчев.

Это не раз декларировала Валентина Сидоренко при телефонном со мной разговоре, при этом Тютчева цитировала не больше, чем Фаину Раневскую, а Пушкина… не помню, чтобы без него обошлось. Она, как и все мы, знала его почти наизусть. Декларации Валентины Васильевны (царствия ей небесного!) в аргументациях не нуждались. У неё наготове было несколько железобетонных максим, которые Валентина Васильевна приспосабливала ко всем обстоятельствам своей жизни. Наш диалог – а это в разных вариациях вот про что:

Я: – Чем ты недовольна? Бог тебя не обидел – ты талантлива, всё, что тобой написано, опубликовано. Пенсия маленькая, но с божьей помощью ты не бедствуешь, батюшки твои заслуги помнят. Твой «Литературный Иркутск» прочно вошёл в историю культуры, и не только Сибири. Да ты что? И покойные писатели, я уверена, пред Господом заступники твои. Ты ж за них молишься (в родительскую субботу поминальный листок Валентины Сидоренко состоял не менее чем из сорока имён). Да все тебя ценят…

Она: – Ценят? Вот Марина Ганичева (редактор «Роман-журнала ХХI век») считает, что я гений, а в Иркутске?

Я: – На гениев в Иркутске лимит, сама знаешь…

В последнее время диалог «за жизнь» с Сидоренко, вне зависимости от сюжета и контекста разговора, заканчивала либо афоризмом из Раневской – «Хватило же мне ума так глупо прожить свою жизнь» или из Тютчева – «Всё отнял у меня разящий Бог…».

А разборки на счёт «Пушкин – Тютчев» ничем не кончались. Я что-то пыталась сказать: да, рифмованные формулы-назидания философа-поэта Фёдора Тютчева – «Умом Россию не понять…», «Не то, что мните вы, природа» непреложны и неоспоримы, они сразу принимаются умом. Попробуем любить обоих, по-разному. Пушкина, по-тютчевски, сердцем: «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет», а Тютчева почтительно поставим на пьедестал. Хотя Тютчев тоже знал прямые пути к нашим сердцам – «лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде».

Дорогая и незабвенная Валя! Поплакать бы нам с тобой над этими волшебными стихами! Вместе с Львом Толстым.

 

***

Диву даёшься – как в свои тридцать три года Распутин смог понять, что может чувствовать старуха Анна, покидающая жизнь в тех же летах, что были отпущены и самому писателю. Она заново проживает со своими детьми свою жизнь, со всеми её картинами, шорохами и звуками. Всякими. Одни – еле слышные, нежные, ласковые, другие резкие и тревожные. Явно слышит самый важный, определяющий предел жизни, звук – звук колоколов. Откуда Распутину было знать, что и самому предстоит их слышать в конце жизни. (Это, похоже, удел многих, а может, и всех – я тоже их слышу.)

 

***

Вампилов, умный, ироничный наблюдатель, умел смотреть на жизнь, своё окружение словно бы со стороны. Много чего увидел, но главное свое писательское открытие он доверил озвучить Зилову, персонажу самой спорной пьесы «Утиная охота». Зилов, вроде бы не слишком склонный к глубокомыслию, впервые подметил странность в сто раз виденном – «внутри планетарий, а снаружи-то церковь». Для него это не открытие и не повод для рефлексии и прозрения. Просто факт. Это открытие драматурга Вампилова, это вампиловская формула нашего бытия, нашего раздрая, недуга духовного, который в кои веки вселился в наши души и грозится стать хроническим. (Очень может быть, что всякие парадоксы русской жизни возникали естественно из русского миросозерцания – но от этого не легче.) В ранних вампиловских пьесках он, парадокс, еще голенький, совсем ещё анекдот, позднее Вампилов копнул его глубже, по-писательски, ближе к Чехову и любимому О’Генри; как вычитал Вампилов у последнего – «парадокс – кратчайший путь к правде». Вот это бы и исследовать, чтоб с полным правом говорить «о театре Вампилова». А пока идут к Вампилову пли прямо, не мудрствуя лукаво, воспроизведя, уж как получится, сюжет или вовсе каким-то кружным извилистым путём. Я еще могу понять, когда смещают акценты со старшего сына на Сарафанова, человека не от мира сего, подпольного музыкального гения, словно случайно угодившего в жизнь обычных людей – в театре Е.Вахтангова пьеса и идёт под названием «Сарафанов». (В скобках скажем: если мы перестанем симпатизировать «чудикам» вроде Сарафанова, мы перестанем быть Россией. И другое – у Вампилова, как у Чехова, нет Главного героя, так что ничего не стоило ослепительно яркому по актёрским краскам Виктору Сухорукову просто всех переиграть.) А вот чего уж точно делать не годится – подправлять пьесу (не нравится – ищи другую), подправлять нескладную семейную жизнь Зилова: раз у режиссёра в аналогичной ситуации мама папу простила, то и Галя, жена Зилова, должна поступить так же. Чего мудрить – это всего лишь мелодрама. Или вот ещё выход! А не сделать ли Зилова современным бизнесменом, чтоб уж понять, чем он, бедняга, мается? Впрочем, мне фильм Александра Прошкина «Райские кущи» даже понравился; я уловила, как мне кажется, главную мысль режиссёра: русскому человеку главное – родиться, а по поводу какой (мировой, житейской) проблемы маяться, он всегда найдёт.

Грустно всё это, господа.

 

***

Господь Бог творит чудеса, но не так, как фокусник. Законы эволюции вовсе не отрицают факта божьего творения мира, а напротив, его подтверждают. Бог – великий эволюционист. Бабочка – лавровый листок… Какая неведомая обережная сила надоумила эту красавицу при опасности для жизни прикинуться пожухлым листком? Вот эта, напостижимая для человека тварная энергия и есть для меня Бог. Она живая, и я живая, а потому re-ligio (дело связи) между нами – такое естественное дело.

А сколько всякого зверья и растений в сегодняшнем мире явились человечеству в переходном состоянии? В Португалии живёт рыбка, которая, когда надоест море, выходит на сушу и залазит на дерево – подремать и на солнышке погреться.

Чудны дела Твои, Господи!

 

***

Моя двоюродная сестра Ангелина, врач, участник войны, не могла выносить пьянства своих родных – дяди Миши и дяди Гоши (это мой отец). Решила их полечить. Звонит моему папе.

– Дядя Гоша, я договорилась с клиникой. Ну, как?

– Вот и ладно, – обрадовался дядя Гоша. – А Мишка-то знает?

Звонит Мишке:

– Дядя Миша, я договорилась с клиникой.

– Спасибо, Геля! А то уж и не знашь – чё Гошка-то думат...

В моей родове был лишь один мужчина, который имел мужество признаться себе – я алкоголик, – и стал трезвенником без всяких лечебниц.

 

***

Меня раздражает многое в современной моде. Это старческое. Я же хорошо знаю, что искусство склонно к саморазвитию, т.е. развивается не только их каких-то идеологически и прочих потребностей, но из самого себя, по принципу антитезы. Совсем недавно были в моде узкие и короткие, чтоб видна была щиколотка, брюки, а сегодня в моде широкие и длинные, «гачи по полу», плечи почти у локтя. В общем, всё мешковатое, с чужого плеча. Этот стиль называется «оверсайз».

Одна радость – не успеешь толком и разнервничаться, как этой моды уже и след простыл.

 

***

В начале шестидесятых годов в музей приехала выставка художников студии имени Грекова, куратором была красивая брюнетка лет под пятьдесят. Её «комиссарское» нутро выявлял не только кожаный пиджак, прокуренный голос, решительная манера разговаривать, но и, как нам казалось, «безбашенная» оценка многого из того, о чём мы говорили вполголоса. Говорила она всё, что хотела, без всяких околичностей и скидок на нас, тогда молодых экскурсоводов. Я только помню её имя – Ирина.

В её приезд, в 1963 году, мимо окна художественного музея (по улице К.Маркса) проехал Фидель Кастро, мы мало что успели рассмотреть, разочарованные отошли от окна и слышим: «Ну, вот! Как половой акт – чуть настроишься, а уже конец!».

Потом, узнав её историю, мы ничему не удивлялись. Однажды за чаем Ирина рассказала: «Моего мужа, немецкого коммуниста, из тех, что бежали в СССР от Гитлера, расстреляли, а мне дали десять лет лагерей. Потаскала я брёвнышков». Мы ещё и не успели наладить сочувствующую мину, как она, нет, не крикнула, просто выдохнула, вся восторженная:

– Боже, как я тогда была счастлива! Я целовала его грязные сапоги!

На лесоповале вместе с ней мыкал каторгу и погиб профессор Ленинградского университета.

Несколько лет назад в передаче на ТВ красавица актриса Татьяна Окуневская на вопрос корреспондента – не обижается ли она на советскую власть, осудившую её по надуманному предлогу, ответила;

– Не обижаюсь, не жалею – как я там была счастлива!

Там она встретила, по её словам, «любовь всей своей жизни».

На сибирской каторге водились мужики, которых стоило любить. «Вестминстерское аббатство родины моей!» – так Николай Некрасов определил когда-то Сибирь, сибирскую каторгу. (Кто не знает – в Вестминстерском аббатстве хоронили лучших людей Англии.)

 

***

Олег Слободчико как-то спросил у меня:

– Ваш брак с Глебом Иосифовичем был браком равных? Или, как это обычно водится, вы были «при Глебе»?

Я никогда не думала об этом. И какова моя роль в нашем союзе – тоже не знаю. Когда прочла его посвящение «Гари» мне и не смогла скрыть своего удивления, то от него услышала: «Ты, Тома, и представить не сможешь, сколько тебя в моём романе!».

Как и когда я ему в писательстве была нужна? Конкретно – вот тут я что-то поправила, тут подсказала – нет, не помню. Не знаю. Всё это происходило как-то естественно, мимоходом: подсуну нужную книжку, что-то вспомню как историк. Вот так, видимо, мы и помогали друг другу состояться – для того, в идеале, и существуют браки, о том и легенды про Петра и Февронию. Я скорее подсознательно, чем намеренно и целенаправленно, помогала своему мужу, здорово заблудившемуся, искать пути к самому себе, настоящему… Может быть…

 

***

Свобода… Это странное, не поддающееся определению понятие. Свободу нельзя, как награду, получить, заработать, присвоить… В жизни не встречала свободных людей. Своевольных – сколько угодно. Может, мне просто не повезло. Мне кажется, что дух свободы чаще даётся Господом вкупе с талантом. Другим свобода просто ни к чему – они всё равно не придумают, что с ней делать. А вот Андрей Рублёв точно знал, для чего Господь наделил его свободой. Великий художник, презрев все умозрительные, установившиеся к тому времени иконописные каноны и символы в изображении ветхозаветной, единосущной в трёх самостоятельных лицах Троицы, решил помочь человеку приблизиться к пониманию непостижного смысла этого догмата через визуальный образ, через искусство, через чувственно доступную человеку гармонию линий, красок, света, красоты. И прославился на все времена, на весь христианский мир, примирив Ветхий и Новый Завет.

Троица Андрея Рублёва – величайший вклад на тысячи лет не только в христологию и богословие, но и в мировую культурологию.

 

***

Писатель Эдуард Анашкин, вспоминая литературную жизнь Сибири 60-70 годов прошлого века, пишет: «Чем талантливее и профессиональнее писатель, тем в большей степени он является сам себе редактором. Эти молодые писатели – Вампилов, Распутин, Пакулов – будущие классики и слава литературы России, были в лучшем смысле слова больны литературой». (Сибирь. №1.2022 г. Стр.179) В этом тексте меня больше всего заинтересовало отнесение этих писателей к классикам русской литературы.

А кто такие классики? Классиками, как правило, принято называть уже ушедших, как и в данном случае. А при жизни можно распознать классика (по гамбургскому счёту, а не в силу писательского дружества или близости его творчества твоим запросам)? На мой взгляд, можно. Классик – это тот, кто создаёт тексты по законам художественного, т.е. образного творчества, тот, который сумел задать читателю вопросы, на которые и сам не знает ответов, а может быть, их, ответов, и вовсе нет («дар напрасный, дар случайный, жизнь, на что ты мне дана и зачем…» и т.д.). Классик – это тот, чьи писания со временем приобретают новые смыслы и порождают новые вопросы. Вот Гёте со своим «Фаустом» классик. И это было уже всем ясно при его жизни.

Можно, я думаю, и ещё чего-нибудь от классика ожидать, но и того, о чём я вспомнила, довольно.

 

***

Как-то так сложилось, что забирать из детского сада Артёма, сына нашей соседки Людмилы Рондик (позднее жены Геннадия Машкина), приходилось Глебу Пакулову. Однажды по дороге домой Артём, проявив неожиданную ловкость, прихлопнул ладонями большого красивого мотылька – он подлетел прямо к его носу.

– Зачем ты это сделал? – упрекнул его Глеб. – Ведь он живёт-то всего одни сутки.

– Счастливый, – с явной завистью произнёс шестилетний мальчик. Через несколько шагов, словно в оправданье, добавил: – Все умрём, – и так отстранённо, словно о давно отболевшем, по-стариковски.

Совсем недавно я рассказала об этом печальном мальчике внуку моего двоюродного брата, студенту 4 курса смоленского медицинского института.

– Химический беспорядок, – очень серьёзно сказал мне будущий врач-психиатр. – Научимся контролировать синтез белков, делать хорошие анализы, будем знать, чего в организме не хватает, чего переизбыток – и всё наладится.

Поздравляю будущее человечество, сплошь весёлое…

 

***

Гегель когда-то, видимо под влиянием дружбы с Тютчевым, написал: «Русские трудятся по совести, если в этом деянии есть праведный идеал». Философ просто констатировал факт, не давая этому никакой оценки. Праведный идеал, насколько я понимаю, заповедал людям Господь-Христос, а апостолы должны были его донести до народов. Они что, апостол Пётр и Андрей Первозванный, разное проповедовали?

Читала недавно воспоминания какого-то афонского монаха. Он пишет: задумали отремонтировать кровлю монастыря. Дело шло худо до тех пор, пока какой-то благотворитель не подарил монастырю немецкую лесопилку. За трапезой один из монахов спросил настоятеля:

– Ну почему мы, русские, так не умеем?

На это владыка ответил:

– Зато мы, русские, можем молиться, как немцы уже не могут. Молитва сильнее.

А лесопилка-то немецкая…

 

***

Домик моей бабушки Настасьи Николаевны стоял на 3-ей Иерусалимской (позже 3-я Советская, ныне улица Трилиссера), а полоскала бабушка бельё, даже и зимой, на Ангаре. Так было принято. Лечить ноги ходила на Ушаковку, раза два-три за лето забредала «по репицу» на часик в целебную радоновую речку – считала, что без этого зиму не продюжит. До той и до другой речки от дома было не менее трёх вёрст. Я её иногда сопровождала на Ушаковку, где в замужестве жила бабушкина старшая дочь Маня, а её муж, кузнец Фёдор Петров, был мне крёстным. Кузня стояла на самом берегу, в Кузнечных рядах. Потомственные кузнецы Петровы славилась. Однажды сам архиерей заказал им реставрацию когда-то роскошной выездной кошёвки. Санное дело было привычным и прибыльным – снегу в Иркутске в те годы было много, зима долгой. Помогали крёстному кузнечить сыновья и мой папа, он мне и рассказал, как дело было. Взялись за дело ремонта архиерейской кошёвки с душой – поменяли износившиеся полозья-подрезы, в кузове саней их красиво переплели, скрепили узорчатой плитой, края деревянных деталей – сиденье кучера, полуовал боков, спинку кошёвки окантовали тонкой работы коваными «слёзками». Годными частями старого коврового покрытия обили сиденье-рундук. А что делать с оголившимися деревянными частями? Расписать их маслом! Эта идея пришла на ум папе и его двоюродному брату Саше. Папа закончил Посохинскую школу, там учили рисовать, Саша тоже кое-что умел. Розовыми цветами на изумрудном поле разукрасили бока кошёвки, а спинку, самую большую и самую видную часть саней, решили сделать картиной. Красиво нарисовали, не сани – загляденье, всё такое голуборозовое, нарядное. «Ангели на небеси» – так художники объяснили батюшке сюжет главной, видной всем росписи. Старенький батюшка был растроган.

Разъезжать в санях батюшке вышло не более недели – глазастый клир обнаружил на спинке кошёвки зеленоглазых наяд и полуголых лохматых русалок. Воцерковлённой в семье Петровых на ту пору (двадцать восьмой-двадцать девятый год) оставалась лишь тётя Маня – её и наказал архиерей, наложил эпитимью. В чём она состояла, папа не упомнил.

 

***

– Решила тебе больше не звонить, так поговорить же больше не с кем. Слушай… – дальше Валентина Сидоренко что-нибудь говорила, а я, между междометиями, иногда успевали вставить и что-нибудь своё. Если же моё «своё» было ей не по нутру, она заканчивала разговор, с разными вариациями, но приблизительно так: «Ты, конечно, не дура, иногда даже умная, да что с тобой толковать, не русская ты, не православная». Я возражала – да, моя мама помесь грузина с осетинкой. Как известно, эти народы были частью Византии, а потому христианство, в те времена уже восточного, православного толка, приняли гораздо раньше, чем русские. Родители мои крещёные, меня бабушка крестила в церкви Крестовоздвижения, кажется, единственно действующей в те времена. Почему я не православная?

– В православии это не главное.

– А что главное? – это был вопрос на засыпку (как и для многих, считающих себя повсюду православными), а потому расставались так: «Да ладно, кончим разговор. Всё равно тебе не понять».

Однажды в очередном телефонном разговоре на эту тему я решила пойти в наступление. Мне помогла беседа одного магистра богословия по радио «Вера» (в бессонные ночи это радио мой главный собеседник и психотерапевт). Он пояснил: в православии главное – любить и смирять гордыню. Звоню Сидоренко, и так радостно говорю ей – теперь я знаю, что главное в православии.

 – И что же?

 – Главное – уметь любить, учиться смирять гордыню. Не получается что-то. Ни у меня, ни у тебя. Так что – мы квиты, дорогая, ты тоже не православная! Уж не знаю, как на счёт любви, а вот смирения в тебе я что-то не заметила.

– Этот учёный богослов (учёных, даже от богословия, Валентина Сидоренко на дух не переносила) что он знает? Путаники они все, учёные. Ты лучше бы старцев послушала.

Да где ж их взять, старцев-то? На наших СМИ они не водятся.

 

***

В пушкинском доме в Ленинграде-Петербурге (Мойка,12) я была дважды. От первого посещения, летом 1960 года, до сих пор живут в душе какие-то щемяще-ностальгические, тёплые ощущения. От всего – от двора, и от лестницы, по которой было совсем «не весело» верному дядьке Никите Козлову нести поэта, от простенького дивана, где умирал Пушкин, как просил морошки и прощался с друзьями-книгами… От простых, уютно обставленных комнат. Тепло исходило и от любовной беседы, не лекции и не экскурсии, а именно беседы с человеком, который с поэтом был рядом, все сам видел. А сейчас просто вспоминает и так по-домашнему, доверительно рассказывает о том, кого давно знал и любил. Я живо представляю, как хозяйственная Натали приучает слуг, вольно живших при Пушкине-холостяке, к порядку, как ищет для Пушкина, работающего в отъезде, нужную книгу и как поэт, зная, что авторов Наталье Николаевне знать не обязательно, даёт прямые ориентиры – на такой-то полке справа-слева, в зелёной-красной с позолотой обложке. Всё как у всех людей.

Второе посещение было уже после празднования двухсотлетия со дня рождения поэта. Красиво, торжественно и казённо-юбилейно. Всё другое, и говорят другое. Особенно повезло Натали: из «красивой и еще более глупой» она стараниями Николая Скатова (главного пушкиниста Пушкинского Дома) преобразилась в идеальную жену-друга, идеальную мать, и вообще семья поэта её стараниями была идеальной. И странно – все те же полки, стулья, кресла и диваны, неотъемлемые от жизни семьи и всё ещё хранящие её тепло, превратились в экспонаты. А экскурсовод та же, прежняя, только повзрослевшая. «В чём дело?» – не удержалась я спросить и получила ответ: «Такова новая концепция».

Я бы ещё вытерпела таковую концепцию в музее Шиллера и Гёте, всё равно не свои, а у Пушкина – нет, что-то не хочется. Холод, холод, холод…

А с другой стороны посмотреть: а надо ли, хорошо ли это – гения примерять на себя, обыкновенного? Как? «Фауст»? а стол самый, что ни на есть, обыкновенный? Как представить его, безмерного, на такой маленькой (спал, сидя?), покрытой прям-таки «бабушкиным» покрывальцем, кровати? И как он, в помрачении от стихов, пришедших к нему из всех небесных и преисподних стихий, отдыхал в своём сиротливом садике (говорят, что насадили новый)?

Воистину – дух дышит, где хочет.

 

***

Сейчас понимаю – я упустила возможность узнать кое-что о революции в Иркутске от своей бабушки, ведь ей к тому времени было уже лет сорок. Нам с сестрой почему-то это было не очень интересно, к тому же мы знали, что бабушка не любит о том говорить. Почему – мы тоже знали: её зятя, мужа дочери Саши, царского офицера Михаила Тыртышных, большевики расстреляли, с дочерью случилась горячка, отчего она в родах погибла вместе с ребёнком. Семья жила тихо, выбирались в центр, на Амурскую или Большую, только по большой нужде.

Случилась как-то нужда проведать больную сестру. Захватив с собой чёрную редьку, что годилась при всех болезнях, бабушка отправилась на Тихвинскую площадь в собственный дом сестры – он стоял на месте теперешней гостиницы «Ангара». Вышла на Амурскую и увидела поперёк улицы громадное полотно-растяжку. На нём был изображён мужик, с ног до головы опутанный зелёной змеёй, а вверху (бабушка кое-как читала) большими буквами написано слово «ЗАДУШИМ». Со страху ей показалось, что мужик похож на её мужа, Алёшу, большого любителя хмельного.

Не помня себя, прибежала домой и с порога мужу:

– Всё, отец! Это тебе не царска власть, решат тебя большевики, сама приказ видела. Душить вас, пъянчуг, будут. Так и писано – «ЗАДУШИМ».

Дед, конечно, не поверил – как это «задушим», нас много. Не-е, брехня, да ты и читать-то толком не умеешь. Видя нешуточный испуг жены, дед обратился к моему папе:

– Гошка, дуй, не стой! Разузнай, что и как.

Папа разузнал. Действительно – на растяжке был изображён мужчина, могучей рукой он сжимал горло зелёной змеи, а вверху большими буквами было написано – «Задушим гидру капитализма».

Тут же, на радостях, дед и выпил.

– А чё, Настенька, однако пора маненько гидру-то эту, зелёну, придушить. Не-е, большевикам без нас не управиться.

Да, нелёгкая это работа… Это я о художнике.

 

***

Частенько Валерий Стуков, иркутский бард и друг семьи, в конце бесед и разговоров, как некое резюме, произносил: «И зачем цыгану дверь?». Произносилась фраза с разными, в зависимости от темы разговора, интонационными и смысловыми оттенками, но почему-то всегда вызывала у окружающих улыбку. Я считала, что это какое-то расхожее выражение, вроде, «и зачем попу гармонь?», пока не услышала предысторию стуковской присказки.

В семидесятых годах прошлого века в только что отстроенный микрорайон «Юбилейный» стали кроме иркутян селить цыган – свыше поступил указ сделать их оседлыми. В стуковскую и соседнюю пятиэтажки вселили семей десять. Вечером цыгане выходили во двор, жгли костры, пели песни, веселились. Рядом со Стуковыми поселилась семья цыган, сколько их, никто не знал, в дыру, что вскоре, после потери ключей, образовалась в двери, влезал всякий, кто хотел. Детей – куча, свои, чужие – неважно, к вечеру пожилой цыган сзывал всех: «Скотыны, кыш домой, мама кушать надыбыла».

Оседлые жильцы, сколько могли, терпели эти цыганские вольности, но, наконец, приехал наряд милиции. Собрали цыган во дворе, в основном, мужчин – женщины с утра промышляли где-то, стали проверять документы. Вдруг на соседнем со Стуковыми балконе (третий этаж) появился цыган средних лет и, размахивая над перилами свертком с орущим младенцем, закричал: «Люди, ловите ребёнка, он в космонавты хочет». Толпа в ужасе, кто-то забежал на балкон, отнял ребёнка. Когда все понемногу успокоились, милиционер стал увещевать цыгана, объяснял ему, в расчете на рядом стоящих, правила общежития, пытался втолковать безучастно слушающему цыгану, какой материальный урон это приносит государству, дверь, она тоже денег стоит… Едва милиционер досказал последние слова, как цыган необыкновенно оживился и раскинув руки, с чувством возопил на всю округу: «Дверь?! Ну зачем цыгану дверь?».

Года через два цыгане куда-то исчезли.

 

***

Счастье иметь в доме собаку уже не для меня, но кошки есть. Одну, уже годовалую, персикового окраса с белым брюшком, подбросили лет пять назад, вторая живёт у меня месяца три: выбежала в подъезд, где, как мне показалось, громко и требовательно, кричал ребёнок. Громкоголосым оказался месячный котёнок. Что делать – внесла этот грязный ершистый комочек домой. Так и живут. У старшей кошки бархатная шёрстка и два симметричных, в виде запятых, белых пятна на бёдрах, что, как сказали в ветеринарке, признак породы. Второй найдёныш – чёрная, с белой манишкой и белыми тапочками. Не знаю, какой она породы, но скоро стало понятно, что вольготная жизнь персиковой Лисы в прошлом – ночью Лапка (так зовут чернушку) бесцеремонно сгоняет её с моей подушки в ноги, прочно устраивается на её место и заводит свою громкую, по сравнению с Лисиной, музыку. Я в этих разборках не принимаю участия – кошки утверждают свой статус по законам, мне неведомым. Вообще, живут они очень дружно, я – единственное, что они делят.

Кто-то из друзей подарил мне записную книжку с суждениями серьёзных людей, философов, учёных, писателей, о кошках. Всё верно, проверила на собственном опыте – кошки умеют смотреть на многое с позиций вечности. Недавно я потеряла карточку, куда моя пенсия поступает. Занервничала, забегала, а кошки, чтоб не путаться под ногами, запрыгнули на подоконник, и с его высоты снисходительно-спокойно, вприщур, стали на меня посматривать. Я поняла – дело гроша медного не стоит, подняла трубку, заблокировала карточку, легла на диван и «включила голову». Через полчаса я нашла её, эту карточку. А вот как это у писательницы Памелы Треверс: «Никто не может знать всё на свете – исключая кошек. Все кошки, уверяю вас, знают всё!».

Самым памятным из хвостатых найдёнышей навсегда остался кот Ерофей. Его я ухватила из пыльного смерча по дороге на работу. Кот знаменит тем, что в порту Байкал, проводив Глеба Пакулова на Каменуху, самую дальнюю, километра четыре, от дома рыбалку, оставлял его одного, а сам уходил в лес. По размеру и окрасу он походил на рысь, чем пугал грибников и ягодников. Возвращались рыбаки вместе, Ерофей поджидал Глеба у ручья недалеко от дома. Однажды Ерофей обнаружил собачьи повадки, не хотел пустить в дом чету Вороновых, писателя Николая Павловича с женой. Стоял на крыльце в грозной позе, пока Глеб не взял его на руки. К сожалению, наше расставание было нелёгким. Кот, прожив около десяти лет, ушел из дома, когда подрос серый котёнок, очередной подкидыш, – Ерофей не потерпел соперника. Нам его не хватало: кот был соавтором моей диссертации и «Глубинки» Пакулова – дремал рядышком на столе, наблюдал. Помню, обложилась я кучей книг, выискивала цитаты классиков марксизма-ленинизма про культуру или про что-нибудь близкое к теме моей диссертации. Работа без мудрых мыслей Маркса, Ленина научной ценности не имела. Вот я ищу, ищу, перебираю книги, брошюры, журналы и вдруг Ерофей бросился на всю эту кучу и свалил её на пол. В записной книжке про котов я нашла объяснение этому: «Я изучил многих философов и многих кошек. Мудрость кошек неизмеримо выше».

Вполне соглашусь с Ипполитом Тэном. Правда, он тоже знаменитый философ.

Кто угодно (даже люди – «коллективный запад») может собраться в толпу, в стаю, в стадо, в свору, но только не кошки. Врождённый аристократизм кошек диктует им за правило решать свои проблемы самостоятельно. Где вы видели стадо кошек?

Сейчас, говорят, набирает силу новая наука – зоопсихология. Она уже всем объяснила пользу кошек – наши Мурки продляют нам жизнь на 4-6 лет. Да это и без науки понятно: кошка всегда придёт, когда тебе плохо, прижмёшь её к себе, растворишься в вибрациях её мурлыканья, и… волны тепла разливаются по всему телу. Она не только успокоит, но и полечит – кошки способны распознавать неполадки в твоём сердцебиении.

«Счастье – это… много чего, очень много. Но обязательно – «и кошки». Это Марта Кетро, писательница из Израиля. Кто против? Только не я.

 

***

Вот и проводили мы 2024 високосный год. Он вполне оправдал свою недобрую славу – проредил без разбора, «не в черёд», круг из близких мне людей, друзей, писателей.

Что толку пререкаться с Провидением? Я примирилась с уходом моих ровесников, однокашника Альберта (Алика) Гурулёва, издателя Николая Есипёнка, но не получается это с Валентиной Сидоренко и Анатолием Змиевским. О Сидоренко (с ней я разговаривала за несколько часов до смерти) я кое-что уже писала, возможно, и ещё напишу. Напишу, если времени достанет, как о живой, – у меня, да и у многих, её знавших, нет ощущения, что её нет, это немыслимо – ведь её было так много, при том что она была невидима.

Не идёт у меня из ума Анатолий Змиевский. И не только из-за его раннего ухода, но, как мне кажется, его похожести на Глеба Пакулова (не только статью, но и сутью, русским метельным характером). Что тот что другой, довольно плутали во времени и в себе, Глеб не писал годами, а засел за «Гарь», когда понял, что нет за ним вечности. Точно так же и Анатолий Змиевский, он как будто затягивал время, не хотел взрослеть – начало его творчества вовсе не предвещало такого его развития – в прекрасного большого поэта.

Будущего исследователя творчества поэта Анатолия Змиевского, настроившегося на успех и какие-нибудь открытия, пусть не вводит в заблуждение его, по-есенински нараспашку, лира. Читая и пытаясь понять его стихи, всегда будет полезно иметь в виду девиз одного из великих учёных-суфи: «Нет, это не то, что ты думаешь».

Вот и я, прочитав когда-то, в 2010 году, сборник стихов «Любовные письма», да посмотрев картинки, сопровождающие книгу, подумала – да, накрепко попал наш поэт в «метель ромашкового вальса, блаженство грёз изведав наяву», завяз в сиренево-лимонном сфумато в действительности сложной и многослойной культуры ar-nuvo. В книге я усмотрела какой-то юношеский соблазн похвастаться редкой, по сегодняшним временам, даже у пишущих, начитанностью, тогда как у зрелых, набравших свой голос поэтов и писателей это не должно бросаться в глаза. Да и много чего ещё я там увидела.

Сейчас я прочла и два других сборника стихов Анатолия Змиевского («В полушаге от Звезды» 2012 года и «Зона обитания» 2020) и меня взяла оторопь – как же это? Как просмотрели? Так и хочется посыпать голову пеплом – «Ах, медлительные люди, вы, конечно, опоздали»… Но не станем этого делать. Поэт знал себе цену, многое успел сделать, имел друзей, издал почти все, что было написано. Судьба – не хуже и не лучше. Русская она!

Порадуемся тому, что нам, читателям, еще предстоит изведать счастье открытия Поэта, разгадать, «прилуниться» хоть краешком к тайне его стихов, часто непричёсанных, саднящих, когда «луна колючкою верблюжьей по пустынной катится душе», и детски светлых, открытых, когда «доброгубый мерин вечер пышет ласкою лиловой». Он стихи не сочинял, он ими жил, потому в космосе его лирики воедино сплелись – не разорвать – любовь и природа, жизнь и смерть, Родина и Бог

Он познал пути к «слову первородному, саду первозванному» и это были нелёгкие пути.

Не говорите так: смотрите – это он.

Стрелой любви к себе он поражён на вылет.

Я так иду к себе, как шёл на Вавилон

Кипящий Божий гнев – стереть его до пыли.

Другой дороги к себе, поэту, нет.

 

***

Не люблю казённо-мемориальных музеев, везде одинаковых. Будучи с Глебом Пакуловым в ГДР, мы не стали посещать музеи Гёте и Шиллера в Лейпциге и Веймаре, выбрали садовый домик Гёте в окрестностях Веймара.

Идём, уже в сумерках, по уютной улочке Веймара, рассуждаем о загадке «гений и обыденность». Вдруг Глеб, в своей манере, разглядев что-то в витрине маленького магазинчика, вскричал: «А ты, матушка, что здесь делаешь?!». И вмиг – туда. Я, естественно, с сопровождающим и переводчиком за ним. Купили, по тем временам, диковины – хорошей печати икону Владимирской Божьей матери, Анну Ахматову на русском и немецком, две пластинки русской и болгарской духовной музыки. Одну пластинку по приезде Глеб подарил Ростиславу Филиппову.

Вскоре Слава позабавил нас таким рассказом:

– Еду вечерней электричкой в свой култукский домишко. Напротив меня две, лет под пятьдесят, женщины. Одна, слышу, говорит другой:

«– В церкву ездила, на всенощной стояла, батюшка славно служил – Успенье ж Божьей матери.

Соседка от удивления рот раскрыла:

– Случилось чё?

– Веришь, отторговалась, иду, уж под вечер, домой, а с горы так ясно – «Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи помилу-уй». И так душевно. Аж сердце захолонуло. Позвал, бессовестную, меня. Позвал…

– Кто позвал-то?

– Дак кто? Он! – женщина головой и глазами указала куда-то вверх.

– Музыка с горы, говоришь? Да кто её, эту музыку с горы, не слышал? Там же живёт малахольный писатель, говорят, как врубит эту свою, божественную, на весь распадок! Вот насмешила так насмешила!».

Я, было, тоже решил посмеяться, чуть себя не выдал, но тут моя моленница так решительно соседке и говорит

«– Ну и пусть! Ну и ладно! Господь по-всякому нас, дурней, вразумляет, хоть и через малахольного какого. Слава Богу за всё!»

И так истово перекрестилась. И я за ней, мысленно…

Всё ж, Глеб, и от нас, малахольных, какая-никакая, а польза есть.

г. Иркутск