Екатерина ГРУШИХИНА. ПОТЕРЯННАЯ ЛИНЗА. Рассказы

 

Екатерина ГРУШИХИНА

ПОТЕРЯННАЯ ЛИНЗА

Рассказы

 

ЗВОНОК В НЕБО

 

– Дедушка, дедушка, а как это: «Бух в котел – и там сварился»? – шестилетний Ивашка вопросительно посмотрел на деда.

– Ну, как-как, Ванюш. Представь себе кастрюльку или ковшик с кипящей водой или молоком. Если в него сунуть пальчик, то что будет? – внимательно спросил Феоктист Ильич любимого внучонка.

– Дед, так пальчик сварится же! – Ивашка сделал гримасу, глядя на свой указательный палец. – Как сосиска же сварится, да?

Феоктист Ильич отложил книжку про Конька-Горбунка в сторону и улыбнулся внуку.

– Дедуль, а зачем тогда царь полез в этот котел? – не унимался Ивашка. – Он же царь, у него вон сколько золота! Он мог операцию сделать себе пластили…пластини…пластилиновую, – внук попытался выговорить взрослое трудное слово.

– Пластическую операцию, Ванюш, – поправил дед внука. – Только она ничем не поможет старику, не сделает его молодым.

– Дедушка, а ты тоже был молодым? – неожиданно поинтересовался Ивашка.

– Было дело, мой дорогой. Еще каким молодым! – засмеялся Феоктист Ильич.

– И моложе меня даже был? – Ивашка округлил глаза.

– И моложе тебя был, и новорожденным даже. В люлечке спал под мамину колыбельную, – задумчиво произнес дед, наблюдая за танцующими в свете фонарей снежными хло́пушками.

– Дед, я тебя не представляю в люлечке, – захихикал Ивашка. – У тебя, смотри, какая нога огромная, – Ивашка окинул взглядом дедушкины клетчатые тапочки сорок пятого размера.

Вечер близился к своему логическому завершению. Ивашка, уставший от насыщенного детсадовского дня, постепенно закрыл глазки. Сонная трясина засосала его хрупкое тельце, погружая в иные многослойные миры.

И вот – он уже верхом на Коньке-Горбунке пролетает мимо Аринки Бусовой. На златокудрой Аринкиной голове воссиял невиданной красоты кокошник. Аринка с девчачьим кокетством делает руки в боки и хвастается сарафаном, вышитым золотыми нитями, да сафьяновыми сапожками с зелеными камушками.

Ивашка, по-гусарски, спрыгивает с Горбунка и бравым шагом направляется к Аринке.

– Бусова, я хочу тебе кое в чем признаться! – смело заявляет Ивашка.

Во сне он ничего не боится, не робеет, не краснеет перед Ариной, как это обычно происходит в детском садике.

– Бусова, ты знаешь, я же тебя...

– Да знаю, Федотов, знаю. Ты в меня с трех лет влюблен. Только мне нет до этого дела, – Арина резко перебивает Ивашку и смотрит на него с высоты своего пунцового кокошника, обрамляющего аккуратную белокурую головку. – А знаешь что, Ваня, подари мне свою лошадку. Подаришь? – Аринка, не церемонясь, хватает Конька-Горбунка за поводья и пытается погладить его курчавую гриву.

Конек стоит смирно, будто вкопанный, только ноздри раздувает.

– Арин, я бы подарил, но только Конек-то, он не мой. Он сказочный. Я его в аренду взял в одной сказке.

– Федотов, а что это значит «в аренду»? – Арина удивленно распахивает свои лазоревые глаза.

– В аренду это значит, что не навсегда и мне придется вернуть Конька. Завтра же утром и вернуть, – расстроенно промолвил Ивашка.

– Скушный ты, какой-то, Федотов. Ладно, так и быть, забирай своего коня. – Аринка обиженно отпускает поводья и удаляется в сторону подъезда. Вместе с ней удаляется и пунцовый кокошник, и сарафан с золотой вышивкой.

Ивашка просыпается весь в поту. Он чувствует нестерпимый жар и такую же нестерпимую резь в горле, будто сам вместо непутевого царя прыгнул в кипящий котелок.

– Де-е-ед! Дедушка! – мальчик пытается позвать деда.

Феоктист Ильич тревожно вскакивает с постели и направляется в комнату внука.

– Дедушка, очень сильно горло болит, – жалуется внучок.

Дедушка трогает лоб Ивашки и судорожно начинает искать в серванте коробку с лекарствами и градусник.

На градуснике тридцать девять и пять. Дедушка хватается за телефонную трубку, чтобы позвонить Ивашкиной маме. Но раздаются лишь долгие гудки. У деда наворачиваются слезы.

– Дедушка ты опять маме звонишь? Сам же говорил, что на небо не дозвониться, – раздосадованно произносит Ивашка.

– Да, милый, да, туда не дозвониться. Дедушка опять напутал. Сейчас вызову врача. Сейчас. Потерпи, хороший мой, – Феоктист Ильич набирает «112» на своем кнопочном телефоне.

– Это скорая? Мальчику плохо. Да, шесть лет. Температура высокая.

Ивашка чувствует, как голос деда будто растворяется в воздухе и пропадает вовсе.

 

***

Картинка резко меняется – маленькая комната многократно увеличивается в размерах, стены и потолок расползаются, свет от люстры солнечными зайчиками скачет по изумрудной листве. Рядом с Ивашкой любимая мамочка в струящемся, небесного цвета сарафане и гуляют они по благоуханному райскому саду. А в том саду и груши со спелыми бочка́ми, и яблоки наливные, и целое полотно земляники. Никогда прежде Ивашка не видел маму такой счастливой.

Мама нежно обнимает Ивашку, прижимает к себе и долго не отпускает. Солнышко уже норовит спрятаться за деревьями, а мама всё не отпускает. Ивашка видит, как за её спиной вырастают ангельские крылья, их шелест становится всё непрерывней и тревожнее. Неожиданно мама начинает трясти Ивашку за плечи. Сильно – сильно трясти.

– Сыночек, просыпайся, сыночек! – Ивашка отчетливо слышит мамин взволнованный голос и открывает глазки.

 

***

Вокруг серые безликие стены, Ивашка сразу понимает, что больничные. Однажды он уже видел похожие стены в палате, где лежала его мама.

– Федотов поступил с гипертермией и судорогами, еле-еле купировали, – над мальчиком навис обеспокоенный голос врача. Справа от Ивашкиной кровати стоит одноногая капельница, от неё ответвляется тонкий проводок, вставленный в Ивашкину руку на локтевом сгибе. Девушка медсестра ласково гладит маленького пациента по голове.

Мальчик видел подобное одноногое сооружение за два дня до маминого ухода на небо, когда приходил навестить её в больнице. Мама тогда уже не вставала.

Ивашка зарыдал:

– Дяденька доктор, я что скоро умру? – громко всхлипывал он.

– Ты что, боец, с ума сошел? – добродушно улыбнулся врач. Смотри, какой ты здоровяк! А вот холодное молоко больше не пей. – Дяденька доктор усталым шагом вышел из палаты.

В ту ночь Ивашке больше ничего не снилось. А через день его и вовсе выписали домой на долечивание от простуды.

Аринка Бусова всю неделю слала Ивашке на телефон красные сердечки, очень похожие на тот кокошник на её голове, что привиделся мальчику то ли во сне, то ли наяву.

«И совсем она не вредная, эта Бусова», – рассуждал Ивашка. Просто как все девчонки глупая и любит подарки.

Ивашка достал коробочку с пластилином и вылепил самого настоящего Конька-Горбунка с золотистой гривой.

«Обязательно подарю его Арине, пусть исполняет все её девчачьи новогодние желания, – размышлял Ивашка, прислушиваясь к бою настенных часов и глядя на задремавшего в кресле дедушку.

В руках деда переливалась елочная мишура. А в углу стояла красавица елка, источающая густой хвойный аромат.

«Интересно, где дедушка её срубил?» – озадачился Ивашка.

Вновь раздался бой настенных часов, дедушка вздрогнул во сне и, спохватившись, поспешил наряжать елочку. Ивашка подавал ему игрушки, старательно выбирая самые яркие шарики.

– Ничего, ничего, внучек. Где наша не пропадала. Проживем с тобой не хуже других, мой дорогой. А то и лучше! – дед воодушевленно вешал игрушки, набрасывая разноцветную мишуру на зеленую красавицу.

– Дедуля, тебе и в котел прыгать не надо. Ты вон какой молодой и сильный! – заливисто рассмеялся Ивашка и обнял деда.

Какое-то время дед с внуком стояли, обнявшись, пока вновь не раздался бой часов, приближая новогоднюю ночь, после которой непременно всё наладится. А кто не верит в хорошее, так это потому, что сказок не читал и народную мудрость не постиг. Но Ивашка не такой – он в чудеса верит. Он точно знает, что в волшебную новогоднюю ночь исполняются самые сокровенные желания и можно будет во сне позвонить маме на небо. И мамочка обязательно ответит.

 

ПОТЕРЯННАЯ ЛИНЗА

 

Эрнест стал плохо видеть, но будучи молодым современным человеком, почему-то стеснялся носить очки. Казалось бы, поколение зуммеров должно относиться нейтрально и даже жизнеутверждающе к ношению очков в ультрамодных оправах, но видимо сыграла роль детская установка от отца, который вечно щурился, вглядываясь в даль, но очки надевать категорически отказывался. Отец, по глупости, рассказал сыну, как его, тщедушного третьеклассника, засмеяли друзья во дворе, обозвав «мартышкой в очках», а Мишка Бо́лотов, предводитель мелкой шпаны, так и вовсе сорвал с мальчугана очки и бросил их на землю, грозясь растоптать оптическое изделие.

Зато Эрнест несказанно гордился своим экзотическим именем. Названный родителями в честь Хемингуэя, которым оба предка зачитывались и в юности, и в уже зрелом возрасте, юноша ощущал себя причастным к незаурядной личности писателя. Что уж скрывать, и сам юный Эрни клинически подсел на труды старины Хемингуэя. В особо трудные периоды своей бурной студенческой жизни, когда на носу был важный зачёт или экзамен, Эрнест вместо учебника по патанатомии, выхватывал с полки томик великого тёзки и утопал в «Старике и море», утоляя душевную жажду живительными ручейками строчек. Это действо трудно было назвать чтением, скорее созерцанием, медитацией, психотерапией, сеансом исцеления, а то и вовсе – массажем души.

«Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается», – прочел юноша и живо, в сотый раз, представил себе старого, нищего, ошпаренного тропическим солнцем рыбака с весёлыми глазами.

Эрни отбросил книженцию в сторону и внутренним взором увидел своего препода по химии Исидора Даниловича, тоже дряхлеющего, отчасти немощного человека, но с веселыми глазами, которые смеялись рыжим огоньком, когда тот тщательно вырисовывал на доске очередную, неподвластную студенческим умам, химическую формулу.

«Интересно чему он радуется, – философски подумал Эрни. – Как хорошо, что у меня впереди целая жизнь. Какие же несчастные люди – этот рыбак и мой химик. Смерть дышит им в затылок, а у них глаза веселые».

Еще минут двадцать Эрни перебирал в голове знакомых с веселыми глазами и невеселыми обстоятельствами жизни, после чего незаметно улетел в царство Морфея. Ему снилась деревянная пустая лодка, прибитая штормом к берегу и скелет огромной рыбы, который
зачем-то по косточкам разбирал его преподаватель по патанатомии, пытаясь огромным, как тесак, скальпелем отсоединить мощный рыбий хвост.

 

***

Отец разбудил сына раньше обычного.

– Вставай, сын, вставай! Я тебе новые глаза купил, – съехидничал отец. – Продвинутые, нового поколения, водоградиентные, – не унимался родитель.

– Па, линзы что ли? Водо... что? – сын спросонья тёр непроснувшиеся глаза.

– Линзы, линзы. Иди скорее надевай и твой мир заиграет яркими красками! – снова захихикал зрелый любитель Хемингуэя.

– А сам то чё, а пап? Слабо́ в глаза инородное тело запихнуть? Решил на мне эксперимент поставить? – недовольно пробурчал Эрни, но покорно проследовал в ванную комнату.

Опыт ношения контактных линз у Эрнеста был, но не очень большой и не очень удачный. На этот же раз отец прикупил сыну дорогие и очень качественные оптические изделия, следуя заверениям лучших мировых производителей.

Надев линзы, Эрни увидел в отражении зеркала вполне себе счастливые глаза и направился пить кофе с бутербродами.

– Отец, пожалуй, эти линзы высший пилотаж. Я очень чётко вижу твою безобразную трехдневную щетину, – пошутил над папой сынуля и жадно отхлебнул кофе.

– Ну, вот и славно, – по старинке сощурился отец, вглядываясь в бегущую строку новостного спортивного телеканала. – Вот, ироды, опять проиграли, – неодобрительно воскликнул он, укоряя за очередной проигрыш любимую футбольную команду.

Эрнест придал ускорение поеданию бутерброда и поспешил на трамвай до универа. Сегодня предстояло сдать сложный экзамен. А вчерашнее валяние дурака с книжкой вместо учебника и вовсе не способствовало его (экзамена) успешной сдаче.

В аудитории было тихо. Студенты молча уставились в конспекты. Эрни не стал исключением в судорожной попытке запомнить экзаменационный материал.

– Пичугин, ну что, тяните билет, – монотонно, будто себе под нос, прогнусавил преподаватель химии Исидор Данилович, обращаясь к Эрнесту.

«Что, я рыба что ли, тянуть его…» – проскользнула чудаковатая мысль в голове студента. Сам же запустил пятерню, будто в пучину морскую, и выхватил билет из общей массы.

Эрнест прочел первый вопрос, ужаснулся и, машинально потерев глаза, погрузился всеми извилинами в злополучный билет. И, о, чудо! На белом полотне билета проявился ответ, сначала бледным шрифтом, потом всё ярче и ярче. Парень был ошеломлён, да что там, земля уходила у него из-под ног, аудитория же представлялась местом силы, а он Эрнест – повелителем микроэлементов и носителем вселенских знаний своих пращуров.

– Пичугин, что застыли как истукан? Отвечайте, молодой человек, – раздражённо произнес преподаватель химии с веселыми глазами.

Эрнест выпалил ответ на одном дыхании, слова, будто запрограммированные, отскакивали от зубов.

Исидор Данилович, не поднимая головы, смотрел на свои старческие, скрещенные пальцы ладоней и слегка пожимал ими, машинально выполняя упражнение на гибкость суставов. Когда Эрнест закончил отвечать, химик всё еще сидел неподвижно, тренируя костяшки пальцев, затем повернувшись всем телом к экзаменуемому неожиданно зааплодировал.

– Браво, браво, юноша! Вы раскрыли тему много глубже, чем следовало и этим несказанно меня обрадовали. У нашей науки есть будущее. С такими как вы у нас есть великое будущее! – торжественно и громогласно заявил преподаватель.

Пичугин вновь потер глаза и вернулся в свое обыкновенное состояние. Лица студентов были серыми и ничего не выражающими, каждый из присутствующих в аудитории отрешенно смотрел в смартфон, либо в конспект.

«Чертовы линзы, что-то с ними не так, волшебные они что ли?» – Эрнест чувствовал себя не в своей тарелке. Как будущий медик он начал скрупулёзно анализировать свое состояние: или же он испытал спонтанные галлюцинации от вечного недосыпа, или же его предприимчивый отец сторговал линзы у реликтового джина из кувшина. Но второй вариант Эрнестом не рассматривался. Джин может быть только с тоником и никак иначе. Парень хихикнул где-то глубоко внутри, но в следующий миг его сердце буквально выпрыгнуло из груди, холодея от ужаса.

– Эрнесто, мальчик, подсоби! – словно из радиорубки раздался глухой, но отчетливый голос Исидора Даниловича. – Подсоби, лодка трещит по швам, мы попали в шторм, вот же дерьмовая ситуация! – голос преподавателя срывался на крик, звуки которого проглатывались в порывах, налетевшего из ниоткуда, шквалистого ветра.

Эрнест с изумлением поднял глаза и посмотрел на преподавателя. Стеклянный графин с питьевой водой в руках Исидора Даниловича раздулся до невообразимых размеров. Через трещину в стекле неукротимым фонтаном била голубая струя, с бешеной скоростью разливаясь по аудитории.

Эрнест ринулся к выходу, дернул дверную ручку, но тут же был сражён обрушившимся на него громадным гребнем волны. Очутившись под водой, Эрнест предпринял отчаянные попытки вынырнуть, но не тут-то было. В голове крутилась единственная мысль: «Я что, погибаю?! Господи, я погибаю?!».

Парень попытался закричать, позвать на помощь, но казалось, что издай он хотя бы один звук, его легкие в ту же секунду перестанут функционировать, наполнившись соленой морской водой. В следующее мгновение крепкая сухая рука вцепилась в руку утопающего юноши и увлекла за собой наверх, из морской пучины, на свет Божий. Слепящее солнце ударило Эрнесту в лицо. Он лежал на дне деревянной, болтающейся как поплавок, лодки и приступообразно кашлял, пытаясь освободить от воды свои несчастные легкие.

– Эрнесто, мальчик, ну я же велел тебе не ходить со мной в шторм! – улыбающиеся глаза Исидора Даниловича, как две круглые бусины, ласково смотрели на Эрни. – Почему ты не послушался? Что я теперь скажу твоему отцу? Что ополоумевший нищий старик чуть не угробил его сына, стараясь наловить рыбы себе на ужин?

– И-си-дор Данилович, где мы? – попытался выдавить из себя парень, захлебываясь кашлем.

– Ну как где? Мы, сынок, в открытом море. Ты же так хотел порыбачить вместе со стариком, и выловить во-о-от такую рыбу. – Старик развел руки в стороны и добродушно рассмеялся. Лохмотья его ветхой одежды развевались по́ ветру, словно потрепанные штормом паруса, его же тощее костлявое тело было несгибаемым, как прочная корабельная мачта.

– Знаешь сынок, над чем я трудился всю свою сознательную жизнь?

– Над чем же? – искренне полюбопытствовал Эрни. – Над формулой любви, наверное?

– Глупец, формула любви – это же элементарно! А вот путешествие в глубоководье, где обитают герои твоих любимых книжек, – задачка посложнее. Но, как видишь, нет ничего невозможного для человека, искренне любящего точные и не очень точные науки, – воодушевленно воскликнул старик.

– Да это все из-за проклятых линз! – Эрнест нервно заморгал и сощурился, указывая на линзы.

– О нет, юноша! Линзы всего лишь проводники в иной мир. Но сам мир воссоздан твоим воображением. Когда образ в твоей голове, подобно потоку энергии, преломляется сквозь линзу, сквозь чистейший кристалл твоего подсознания, то формируется новая реальность.
Ты – почитатель Хемингуэя, поэтому твоя реальность – море, старик и ты – мальчик, с огромным как мир сердцем.

Старик неспешно перебирал вёслами, утлая деревянная лодчонка подпрыгивала на курчавых морских барашках. Время будто бы замерло, или умерло. Интересно, может ли время умереть?

– Я хочу обратно, хочу в прежнюю реальность, – умоляюще произнес Эрнест.

– Наслаждайся закатом, мальчик. Смотри какая божественная красота вокруг! – озвучив собственные мысли, вдохновенно произнес учитель химии.

Эрнест потер глаза и с ужасом обнаружил, что одна контактная линз безвозвратно утеряна. «Неужели не получится вернуться обратно?» – сердце юноши предательски забилось.

– Знаю, знаю о твоей беде. Но какая же это беда? – будто читая мысли, спокойно произнес Исидор Данилович. – Вернется один из нас, только один, это закон природы, с ним не поспоришь. Кто-то рождается, кто-то умирает. Ничего не бойся, дружок, старику нужно еще порыбачить, розовый закат обещает хороший улов.

Исидор Данилович, этот поразительный человек, сотворяющий настоящую поэзию на языке химических формул, не оборачиваясь, рассекал лопастями вёсел океаническую гладь.

 

***

Эрнест, словно загипнотизированный, наблюдал, как невероятно худая, но излучающая бесстрашие и уверенность мужская фигура в лодке медленно удалялась от него, обращаясь в слабо различимое пятно, пропитанное золотом тропического солнца. Лодка, подобно диковинной рыбине, вытянулась в размерах, расправила воображаемые плавники и вскоре, покачивая кормой, выбросила парнишку за борт.

Через мгновение, «выйдя сухим из воды», как в той поговорке, Эрнест очутился в аудитории университета. Перед его взором предстала взволнованная толпа студентов-медиков, пытающихся оказать первую помощь преподавателю химии, чьё тело неестественно обмякло на стуле и безжизненно возлегло на краешек стола.

Вот уже подоспела скорая помощь, и слава Богу, нащупала пульс у больного, предположительно сражённого инсультом. Исидора Даниловича доставили в реанимацию городской больницы и подключили к аппаратам жизнеобеспечения. Оставалось уповать разве что на божий промысел, нежели на чудеса медицины. Слишком тяжелым было состояние пациента.

Эрнест выбежал на улицу и набрал номер отца: «Пап, срочно скажи, где ты купил эти линзы? Срочно, срочно! Я потерял одну!» – кричал он в трубку.

– Да к чему такая спешка, сын? – опешил отец. – На третьей Корабельной, дом 26. «Оптика» там. И кораблик еще на вывеске нарисован. Точно, кораблик в очках, типа бинокля, – детализировал он.

Через десять минут Эрнест был на Корабельной улице. Но дома с номером 26 на ней отродясь не было, равно как и «Оптики», о чем, пожимая плечами, но с уверенностью сообщила милая бабулька, жительница дома напротив по той же Корабельной.

Эрнест чувствовал себя бесконечно виноватым, но оправдывал себя лишь тем, что линза выпала из его глаза по трагической случайности, в неравной схватке с водной стихией.

 

***

Исидора Даниловича не стало тем же вечером. «Ничего не поделаешь – возраст, ишемический инсульт и слабое здоровье», – поговаривали между собой студенты и преподаватели медицинской кафедры.

Но точную причину смерти знал только он, Эрнест. Вот если б тогда, в лодке, он не смалодушничал, не оторопел от страха, а взял бы весло и вместе с Исидором Даниловичем погрёб навстречу неизвестности, навстречу крошечному островку надежды в огромном океане, то может и удалось бы вернуться им обоим. «А если бы не удалось? – роились в голове юноши пугающие мысли. – Ну, а если бы не удалось, то старик с веселыми глазами обязательно приготовил бы вкуснейшую уху и накормил ею мальчика по имени Эрнесто и соседскую хулиганистую ребятню», – парень расплылся в мечтательной, но горькой улыбке и беззвучно зарыдал в подушку, чтобы не потревожить сон дорогих родителей.

 

***

«И всё-таки, что за чудо – человеческий мозг!» – в глубине души восхищался Эрнест, внимательно изучая строение головного мозга, сполна погрузившись в учебное пособие. Веки тяжелели, увлекая юношу в царство Морфея, но его внутренний голос звучал как никогда отчётливо: «Я обязательно придумаю, как спасти тебя, старик. Обещаю. Моя формула защитит человечество от скоропостижных смертей. Ты будешь мной гордиться».

В эту ночь Эрнесту ничего не снилось, он спал крепким сном младенца, а назавтра его ждали великие дела!

 

ЖАННА ДА МАРК

 

«Аннушка разлила маслице. Аннушка уже разлила маслице», – крутилась надоедливая писклявая шарманка в голове Марка Эдмундовича Бересклетова.

Девять часов лёта, с другого конца нашей необъятной Родины, неприятнейшим образом сказались на самочувствии и так близкого к неврастении выпускающего редактора маленького провинциального издания.

Подземелье, московская гнетуще-торжественная подземка предстала перед оголённой душой работника культуры во всей симбиотической красе. Она давила, расплющивала, вытесняла из лёгких последний воздух, а точнее океанический бриз, которым Марк Эдмундович жадно напитывался в последние деньки пребывания на родном дальневосточном побережье.

– Маричек, ну куда тебя черти-то несут? – причитала неделей ранее Агнесса Павловна, целуя в лысеющую маковку своего гениального отпрыска. – И ведь Ларочку оставляешь одну. Бедная, бедная девочка! Столько лет с тебя пылинки сдувала и тут на́ тебе – уезжает он, за деньгами большими погнался.

– Ма, ну хватит уже. Ты же знаешь, что Ларка мне твоя как кость в горле, – по-мальчишески отмахивался Марк, устремляя ясный провидческий взор в светлое столичное будущее.

А тем временем московское метро размеренным цокотом колёс умерщвляло последние радужные перспективы гостя столицы.

– Следующая станция «Площадь революции», – двуязыко прощебетал роботизированный женский голос, повелевая несостоявшемуся революционеру готовиться то ли к выходу, то ли к расстрелу.

Бересклетов готовился, скорее, ко второму. Подгоняемый вечно спешащей толпой, он китайским болванчиком вывалился на платформу и, озираясь по сторонам, застыл в изумлении от красоты мраморно-бронзового ансамбля станции.

Неожиданно наш герой обнаружил, что хаотично снующие вдоль и поперек платформы пассажиры с помощью касаний и поглаживаний активно контактируют с бронзовыми поверхностями немногочисленных, но весьма любопытных статуэток.

Начищенная до золотого сияния морда бронзовой собаки смотрела на Марка Эдмундовича с дружеским призывом: «Погладь меня». Марк, сначала неуверенно, а потом, вполне себе войдя во вкус, помассировал золочёный собачий нос. На душе воцарились тепло и радость, ведь собака как-никак – друг человека, а значит и Москва обязательно станет ему другом.

Влекомый и к другим статуэткам, к предметам их гардероба и бронзовеющим частям тела, Бересклетов усилием воли придушил свое фетишизированное альтер-эго и направился в сторону эскалатора, дабы выйти на улицу, где ему была назначена деловая встреча.

Летний жаркий июльский денек заставил приморского гостя изрядно попотеть. Беспокоясь о мокрых разводах на спине и в области подмышек Марк неуверенным шагом, испытывая скованность во всём теле, вошёл в означенное кафе на улице Никольская, где его уже должны были ожидать партнеры.

Бересклетов огляделся по сторонам и, к своему удивлению, обнаружил, что в кафе он абсолютно один, не считая двух полусонных официанток.

– Двойной эспрессо, пожалуйста, – вежливо попросил Марк одну из них. Далее последовал безалкогольный мохито, сэндвич с сыром, средний латте. Наконец, двери кафе отворились, обдав тесноватое помещение тридцатиградусным жаром извне, и внутрь впорхнула невысокого роста женщина с чёрными как смоль короткими волосами.

Быстрым и уверенным шагом дама направилась в сторону распивающего кофий Марка Эдмундовича, на лице которого застыла улыбка вопиющего удивления.

– Жааанна?! – протяжно взвыл он. Какими судьбами... ты... здесь... в Москве? – запинаясь и заикаясь промямлил Бересклетов.

Жанна бросила сумочку на стол и уверенным жестом позвала официантку.

– Бутылочку хорошего вина принеси-ка нам. Того, которым на прошлой неделе Альберт меня угощал. Вспомнила? Ну так поторопись, что застыла? – Жанна, выпучив голубые глаза, издевательски посмотрела на оробевшую официантку.

Бересклетов оробел не меньше официантки, если не сказать, что больше. Что ей от меня надо, этой прошаренной во всех смыслах, нагловатой особе по имени Жанна. Бересклетов хорошо помнил, что новоиспечённую выпускницу журфака состоятельный отец немедля пристроил в крупное издательство на руководящую должность, другие же выпускники, включая Бересклетова, разъехались по городам и весям, несолоно хлебавши. Многие из них давно свинтили из неблагодарной журналистики на вольные хлеба, Бересклетов же зацепился в маленькой приморской газетенке, где и прослужил лет пятнадцать за мизерные деньги.

И вдруг, как гром среди ясного неба, ему поступило предложение стать редактором топового столичного издательства. Но списывался ведь и созванивался он с неким Александром Ильичём, а вовсе не с Жанной.

– Жанна, а ты случайно не коллега Александра Ильича? – боязливо выдавил из себя Бересклетов, преодолевая крайнее стеснение.

Жанна прогремела почти гомерическим хохотом:

– Ну, какая я ему коллега, Маркуш, я его хозяйка. Я купила его вместе с его куриными мозгами и потрохами за тридцать сребреников.

– А я-то, я тебе зачем?! – полными недоумения глазами, Марк Эдмундович всматривался в эпатажный облик бывшей сокурсницы.

– Зачем, зачем?.. Ты, Бересклет, совсем другое дело: и мозги у тебя, отнюдь, не куриные, а золотые. Да и вообще с тобой наше издательство будет нести золотые яйца. – Жанна снова захохотала, но на этот раз в её смехе проскользнула едва уловимая грустинка, будто бы смех протискивался сквозь слезы.

Бересклетов чувствовал себя наиполнейшим дураком. Пролететь столько часов, потратить огромные деньжищи на билет, чтобы встретиться с ней, с этой... ну с этой... прости господи, Жанной.

– Марк, здесь Красная площадь рядом, прогуляемся? – почти нежно прощебетала подвыпившая дама.

– Хорошо, пойдём, Жан, но только недолго, я, может быть, утренним рейсом ещё успею обратно вернуться.

– Дурачок ты, Бересклетик, наивный глупенький буратинка. – Жанна неожиданно чмокнула Марка в щёку, взяла за руку и демонстративно вывела из кафе.

 

***

Гуляли они долго, до самого утра. Сколько широченных бульваров, уютных зелёных скверов и петляющих московских улочек стали свидетелями и хохота, и шёпота, и молчания этой загадочной парочки. Бересклетову особо рассказывать было не о чем, а вот Жанна не скупилась на детали собственной биографии. И, как оказалось, биографии довольно банальной и вовсе не радужной. А самое печальное, вообще, заключалось в другом – Жанна была больна, и по уверениям именитых врачей – неизлечимо. Кто-то давал ей полгода, кто-то год, а кто-то и пару месяцев жизни. Она мужественно перенесла несколько операций и химиотерапий. Вроде бы в данный момент у неё случилась ремиссия, но врачи, опять же, уверяли, что её форма онкологии настолько агрессивна, что рассчитывать на долгосрочную ремиссию не приходится.

– Так что, Маркушенька, теперь ты всё знаешь обо мне, а вот о самом главном пока не догадываешься. Мне не на кого оставить мое детище, моё издательство. Отец стар и не потянет точно. В других претендентах я совершенно не уверена, руководить они не умеют, они похоронят бизнес – не пройдет и сорока дней с моей кончины, – включив стратегический ум и транслируя сверхчеловеческую прямоту, вещала Жанна.

– Типун тебе на язык, Жанка! – запричитал Бересклетов.

– Ой, Маркуш, давай называть вещи своими именами, даже если эти вещи попахивают кладбищенской землёй, – рассудительно и без эмоций выпалила Жанна. – Короче, смотри, ты приступаешь к работе завтра же, точнее уже сегодня. Я введу тебя в курс дела, ознакомлю с основными бизнес-процессами, представлю ключевым партнерам. Через неделю я ложусь в клинику в Германии, и далее от меня ничего уже не зависит, а только лишь от Господа Бога.

Жанна не плакала, нет, она просто констатировала факт и спешила, спешила, спешила. Бересклетов только сейчас понял, насколько глубока трагедия этой маленькой хрупкой женщины. Он обнял Жанну и крепко прижал к себе.

– Я сделаю всё, что ты скажешь. Можешь быть уверена во мне, – произнес Бересклетов и, сам не ожидая от себя подобной дерзости, поцеловал женщину в губы. Жанна не сопротивлялась. Ночь, точнее её предрассветный остаток, парочка провела в гостинице неподалеку, наслаждаясь друг другом, словно одинокие путники, которых судьба-злодейка разъединила на целых -дцать лет. А ведь могло бы быть всё иначе, если бы в далёкой юности, неприступная Жанна хотя бы раз ответила взаимностью на робкие и вежливые ухаживания Бересклетова. Он не переступал грань, воспитание, видимо, не позволяло. Как же он жалел все эти годы о своей нерешительности! Каким слабаком ощущал себя! И даже теперь, когда ему выпало счастье целовать горячее и желанное тело любимой женщины, проникать в её плоть, сливаться с ней воедино, даже теперь он ощущал её превосходство над собой, и его душа предательски металась в неизвестности перед грядущими событиями.

 

***

Через три месяца Жанны не стало. После очередной операции пациентка впала в кому и более не приходила в сознание. Вскоре врачи констатировали смерть.

Бересклетов стал управляющим директором издательства и его же главным редактором. Под началом Марка Эдмундовича издательство значительно повысило свой рейтинг, привлекло новых одарённых авторов, дело покойной прозорливой руководительницы попало в невероятно хорошие руки.

Бересклетов долгое время не мог смириться со смертью Жанны, на этой почве он, по-сыновьи, сблизился с ее отцом, они вместе и рыбачили, и охотились, и бизнес-планы продумывали. Бересклетов периодически приглашал его в заповедные места родного Дальнего Востока.

Поздними вечерами, восседая в кресле своего роскошного кабинета, в одной из знаменитых башен делового центра «Москва-Сити», Марк Эдмундович глазами полными слез вглядывался в чарующую даль с высоты птичьего полета и беспомощно проговаривал: «Аннушка, ну зачем же ты разлила маслице? Ну зачем...».