Владислав ЧЕРЕМНЫХ. МИШУРИН РОГ. Повесть

 

Владислав ЧЕРЕМНЫХ

МИШУРИН РОГ

Повесть

 

Февральский ветер тянул по покатым сопкам ледяную позёмку, спускался к черневшим рядами баракам, нёсся по широким проездам, колотясь в тёмные, полузанесённые снегом оконца и вырывался на горящий под солнцем Амур – великую дорогу, раскинувшуюся под небом без конца и края. Теряясь в голубой вышине, возвышалась над всем пространством кирпичная труба недавно пущенной котельной, ветер обнимал её, словно желая сломать, но только срывал белёсый дым и трепал едва заметный красный флаг на верхушке, а внизу паутина железнодорожных путей оплела заводские корпуса, и спешил по путям в клубах пара паровозик, короткими гудками предупреждая о своём движении. Паровозик торопился к огромным воротам, ворота становились всё ближе, ближе, и уже были видны над ними портреты Ленина и Сталина и плакат «Фронт и тыл неразрывны». Паровозик, покрывшись весь паром, дал протяжный гудок, ворота неспешно отворились в стороны, и осторожно, почти неслышно заводской трудяга вкатил в мартеновский цех.

Слышатся глухие удары лома по бетону летки. Стоят рабочие в ватниках, в суконных робах, в шинелях, а там, куда устремлены их глаза, слышатся удары всё увереннее и злее. Рабочие в войлочных шляпах, с опушенными на глаза чёрными очками, размеренно, по очереди захватывают лопатами уголь, подходят к топке и мечут в шумящую раскалёнными газами дыру уголь – там, за заслонками, плещет энергия, создающая сталь. Под сводом мартеновского цеха только слышны удары в летку, да звуки работающей бригады, а вокруг тихо стоят товарищи – на лицах мерцает алый огонь, глаза блестят. Крановщик загрузочной машины вытянулся в кабине к самому стеклу, на просечке трапика, за металлическими перилами стоят заводчане, руки сжимают уголок перил, девушка, вытянув тонкую шею, прижала кулачки к лицу. Пар от дыхания стынет над головами.

Среди всех стоит человек невысокого роста – одного взгляда хватит, чтобы определить, что это тот, кто всё знает. На нём чистая чёрная телогрейка с расстёгнутым воротом, в треугольнике видна тёмная рубашка с умело повязанным галстуком, отглаженные брюки чуть примялись на начищенных рабочих ботинках. Под козырьком кепки его глаза закрывают очки сталевара, но видно, как он ловит каждое движение бригады, а руки, сжимающие перила, вздрагивают при каждом ударе.

Бригадир жестом останавливает забойщика, принимает от него лом и продолжает пробивать выход стали. Удар, удар... ещё удар и сквозь щели проломленного бетона пошла сталь! Река огня, разметая в стороны снопы искр, рванула в жёлоб. А бригадир, хоть и запыхался, с форсом перехватил в одну руку лом и стоит победно у мартена. Ещё дрожит в его натруженной руке лом, а он, отдавший забою всё, утирает свободной рукой струйки пота с раскрасневшихся щёк, снимает шляпу, поправляет мокрые волосы, и девичьи глаза горят слезами счастья.

«Ура!!! – разносится по цеху. – Валька, Валюха!!!».

Рядом с Валентиной стоит её бригада – они ещё не отошли от боя, но вот сталь пошла, и они обнимаются как самые близкие, как свершившие вместе чудо, как хозяева процесса созидания.

Человек в чистой телогрейке срывает кепку, очки – глаза мальчишки, у которого получилось. Получилось!!! Как он молод. Высокий лоб открывают зачёсанные назад русые волосы, губы сжаты в упрямую улыбку, а в глазах река огня.

В мае 1935-го нарком тяжёлой промышленности Григорий Константинович Орджоникидзе – товарищ Серго, подписал приказ о начале строительства на берегу Амура завода «Амурсталь», а потом начался штурм. Чертежи и расчёты наших инженеров уходили в тайгу, открывали небу землю, тянули дороги, лили бетон, разжигали печи. Серго разжёг пламя и ушёл. Страна отдавала всё, что могла, и самое дорогое – молодость. И вот теперь в феврале 42-го, отвоевав у тайги землю, тот проект вставал защищать страну.

Площадь на заводском дворе собрала весь завод, люди стояли плечом к плечу, подняв головы к пандусу, превращённому сейчас в трибуну – телогрейки, полушалки, ушанки, обветренные, знакомые, суровые лица. Эти люди знают, что сделали, и горды этим, а сейчас ждут слов директора стройки. Не было слышно гармошки, не было пляски, люди ликовали молча – они отдали ради этого дня все силы и сейчас стояли, как солдаты, ожидающие сигнала к атаке. Ещё тревога металась над площадью – её разносил февральский ветер мимо заводских корпусов и эстакад, – как там фронт, а брат и отец, и сестра? С ними стоял человек в чистой телогрейке, прижимая маленькую дочку к груди, а слева жена прижималась к его плечу и поглядывала на мужа. Молодая-молодая, русая чёлка чуть закрывает глаза из-под ушастого лётного шлема.

На трибуне стоит директор стройки, рядом с ним военный в шинели, затянутой тугими ремнями, и герои-сталевары: Иван Чопаров, Иван Рохлин, Иван Эккерт. Они надели свои белые рубахи, завязали галстуки и стояли, подставив грудь и шею под колючий ветер, а с тремя Иванами стоит Валентина Деменина в сбившемся на затылок полушалочке, в ладно подогнанной по размеру телогрейке без ворота и в ватных простёганных штанах. Сталь пошла в смену её бригады, но они вместе пробивали тот бетон.

Вперёд, к перилам пандуса вышел директор. Он снял шапку, ветер растрепал прядь волос над лысиной, выбил слезу из глаз.

– Товарищи! – голос сорвался. – Товарищи! Вероломный, людоедский немецкий фашизм, подгоняемый мировыми буржуями, напал на нашу Родину. Они хотели разрушить первое в мире государство рабочих и крестьян до зимы. Но советский народ, под руководством всесоюзной коммунистической партии большевиков и товарища Сталина, встал могучей стеной на защиту Родины, – директор говорил и поправлял рукой прядь волос, потом махал не в такт, словно ударяя невидимого врага, а вторая рука сжимала перила. – Товарищи, родные мои, вы пустили мартен не просто на год раньше срока, вы пустили мартен зимой! – директор снова ударил рукой в ветер. – Спасибо вам! Если б меня не продуло, я бы сейчас поклонился. Низкий поклон вам, труженики. Много наших сейчас сражаются с фашистами в рядах родной Красной армии. Вы знаете, сколько рабочих отдал наш завод. Их место заняли женщины, старые рабочие, подростки. Наша сталь нужна фронту как кровь, как воздух. Это броня танков, это снаряды, это пушки, это щит наших доблестных воинов, наших отцов, братьев, сыновей. Мы должны трудиться не хуже их и всегда помнить – тыл и фронт едины.

Собравшиеся слушали, задрав головы к трибуне, нахмурив брови. Тишина стояла над площадью, только красный флаг рвался на ветру.

– Товарищи, слово предоставляется прорабу стройки, первостроителю Ивану Даниловичу Сидоренко! – крикнул директор.

В полной тишине к самому краю пандуса вышел Сидоренко. Это он, когда ещё корчевали тайгу, писал письмо матери и задал вопрос: «Какой обратный адрес писать на конверте? Комсомольск. Будет Комсомольск на Амуре» – так и написал. Прораб смотрел на заводских, а сказать заготовленный лозунг и даже проорать ура, не мог. Ветер рядом трепал флаг. И вдруг слова пришли сами, как будто их крикнул кто-то:

– «Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад: ”Через четыре года здесь будет город-сад”». Товарищи, вы помните Кузнецк? Палатки помните?! – и захлёбываясь ветром он закричал: – Ура! Товарищи, первая дальневосточная сталь пошла!!! И

И из сотен поднятых к трибуне глоток вырвалось в ответ и разнеслось по заводским корпусам:

– Ура!!!

Сидоренко поднял руку, останавливая крики, повернулся к Демениной:

– Валентина, скажи товарищам. Выходи вперёд, – а потом громко и радостно крикнул на площадь: – Слово предоставляется бригадиру сталеваров Валентине Демениной.

Площадь взорвалась криками:

– Не робей Валюха, скажи, Валентина!

Валя вышла, немного смущённая, сотни глаз смотрели на неё. Она, быстро поправила выбившиеся из-под полушалка волосы, взялась обеими руками за перила, потом вытянулась к площади и начала тихо:

– Товарищи, когда... – она остановилась, набрала ветра в грудь и прокричала: – Товарищи! Когда раскалённая сталь вырывается в жёлоб – это здорово, это счастье! Сколько ещё надо узнать? Нам необходимо учиться, чтобы делать сталь больше, лучше... И залить этой огненной рекой фашистов!

Она замолчала, ища глазами человека в чистой телогрейке, увидела его, заулыбалась:

– Я хочу сказать спасибо нашему первому начальнику цеха Павловскому Алексею Андреевичу. Вместе с нами день и ночь он жил у мартена. Нет вопроса, на который бы он не знал ответ. – Валентина нагнулась через перила трибуны. – Алексей Андреевич, скажите.

Сидоренко шагнул к Валентине.

– Товарищи, мы все знаем нашего инженера Алексея Андреевича ещё с Кузнецкстроя. Андреич, выходи.

Человек в чистой телогрейке опустил дочку на землю, а та кричала радостно:

– Папка! Это наш папка! – Смотрела на мать, а та прижала девочку к себе, и тоже радовалась и гордилась мужем.

Павловский быстро прошёл к трибуне мимо расступающихся рабочих, взбежал по металлическим ступеням, встал, и голова закружилась от счастья. Да, это был и его день. У него это был первый такой пуск, не теория, уже не расчёты – пуск.

– Товарищи! – начал он хрипло и не узнал своего голоса. – Товарищи, это только начало. Следом будет первый прокатный стан, второй мартен, сортовой прокат. Я знаю, мы победим фашизм. Мы победим! Но нам необходимо... нет, мы должны лить лучшую в мире сталь, мы должны создать новые материалы, мы должны построить современное, чистое, автоматизированное производство. Для этого необходимы глубокие знания и – учиться, учиться и учиться. Я продолжу нашего прораба:

Здесь встанут стройки стенами.

Гудками, пар, сипи.

Мы в сотню солнц мартенами

воспламеним Сибирь.

Я знаю – город будет,

я знаю – саду цвесть,

когда такие люди

в стране в советской есть!

И содрогнулся завод дружным ура! И полетели шапки в ветреное февральское небо.

Сумерки накрыли сливающиеся с горизонтом над городом снежные сопки. Ветер мёл синей позёмкой, сдувал сполохи сварки над упёршимися в небесный свод цехами, обнимал горящий мартен. По разъезженной грузовиками и санями улице шли Павловский и Сидоренко. Подслеповатый свет окошек прильнувших к дороге бараков освещал им дорогу. Сугробы стояли до самых крыш и только перед чёрными входами они расступались и возвышались в небо, образуя стены блестящих самоцветами гротов – человек рядом был маленький-маленький. Они остановились у одного из таких входов. Сидоренко глянул на вход в барак – он знал, что тут живёт Павловский, потом как-то виновато посмотрел на товарища и чётко сказал:

 – Я, Алексей, на фронт ухожу.

Павловский быстро поднял голову:

– Отпустили? Когда? – в темноте блестели его чуть прищуренные глаза и, присмотревшись, Сидоренко увидел, как товарищ сжал зубы.

– Сейчас формируем отряд из нанайских стрелков. Через неделю отправляемся.

Ветер тянул позёмку, кружил в темноте, метался, собирался в вихрь где-то в бесконечной, тёмной дали, и смотрела та неведомая даль на двух людей, стоявших на пустой улице. Павловский глядел себе под ноги, руки готовы были порвать карманы пальто. Вдруг невольно он поднял глаза туда, где вилась по белому простору позёмка, и дальше в тёмное, бескрайное, неведомое, и не страшно ему идти туда, наваливать на лыжах, ловить ветер, жить.

– Роды выделили лучших охотников. Колхозы обоз собрали для фронта. Так что вдарим фрицам, – услышал Павловский голос друга.

– Куда направляют?

– К Сталинграду. Я, Лёха, Днепрогэс строил, Харьковский тракторный строил, сейчас Сталинградский тракторный защищать будем.

Павловский смотрел в чёрный простор, носом ловил запах дела. Для себя он уже точно решил, нет, решил он раньше, сейчас ему позарез надо быть там, на фронте.

– Не переживай, Алексей. Сделаешь первый выпуск ФЗОшников, пустишь второй мартен и тебя отпустят, – успокаивал Сидоренко.

– Да, да. Я понимаю. Зайдёшь к нам? Маша что-то постряпала.

– Не. Меня жинка ждёт, – друг широко улыбался.

Павловский внимательно смотрел в глаза Сидоренко – он привык считать, думать, анализировать и сейчас это слово – жинка, такое нездешнее, мягкое сдавило горло комком предчувствия.

– Данилыч, я знаю, ты чумовой хохол. Эмоции зажми, думай, думай, бродяга. Береги себя.

Сидоренко кинул ладонь в рукавице к шапке:

 – Есть, думать.

Павловский обнял прораба, про себя твердя: «Чего слюни пустил», – и, в оправдание, сильно хлопнул товарища по спине, как бы извиняясь, что сам не может идти с ним. Сидоренко выпрямился, смеясь повернулся по-военному на растоптанных валенках, и зашагал в свистящую снегом мглу. Он отошёл на несколько шагов, оглянулся и махнул Павловскому рукой сверху вниз.

Кем был этот человек – комсомолец первой пятилетки, мечтатель, строитель? Быть может, он был той звёздочкой, которая, вспыхнув, заставляет людей посмотреть в небо. В августе 1942 года 205-я Хабаровская стрелковая дивизия погибла под Сталинградом. Политрук Сидоренко Иван Данилович погиб 15 августа 1942 года вместе с бойцами 6-й роты, обороняя командный пункт дивизии на высоте 103.6. у станицы Ближняя Перекопка.

 

***

Страда. Да, это была страда. Изо дня в день, без выходных и праздников люди делали завод. К кульманам приколоты листы ватмана и рейсфедер тянет туш заданной толщины, а сбоку профессионально заточенным карандашом средней твёрдости кто-то наскоро набрасывает эпюрку усилий на балку, прикидывает прочность конструкции. Потом расчёт становится документом, инженер ставит подпись – и в дело. Бетон – в любую погоду; больше бетона, больше, давай больше! И попробуй ошибиться. В небо встают корпуса, футеруют печи, – где хром-магнезитовый кирпич?! Мать вашу!!! – Вот уже огненный газ рвётся в строения, жжёт кирпич, и вагонетки с шихтой, стуча колёсами по рельсам, катят к растворённому горлу мартена. Время. Ничто не проходит.

По коридору, мимо закрытых дверей кабинетов шёл Павловский. Каблуки его начищенных ботинок чётко ударяли по половицам, в руке он держал лист бумаги. Он распахнул дверь с табличкой «Управление строительства», вошёл в приёмную, открыл дверь с табличкой «Директор стройки». Длинный стол с растянутым свитком ватмана, на котором схема завода упиралась торцом в полупустой директорский стол, на стене за столом портрет Ленина. На схеме лежит раздвинутая логарифмическая линейка и карандаш. Вдоль стены напротив окон стоят столы, на которых аккуратно разложены стопки чертежей, над ними на стене чёрным квадратом висит школьная доска с набросанными мелом прямоугольниками, стрелками, надписями. Книжный шкаф с раскрытыми стеклянными дверцами стоит в углу за директорским столом, полки прогнулись под весом справочников, трудов по металлургии, блестя стёклами очков на лбу, стоял директор с учебником физики в руках. Через огромные окна в кабинет смотрела приамурская осень, сопки под голубым небом горели золотом опавшей листвы, лучи солнца согревали раскинутую схему. Директор закрыл учебник, заложив на нужной странице карандаш и, не обращая внимания на лист со столбиками цифр в руках инженера, сразу прижал его вопросом:

– Алексей Андреич, по проекту к газовщикам заложена двухсотая труба. Как считаете, не мала?

У Павловского в руке дрожал лист с анализом плавки. Не отвечая на вопрос директора, он положил его поверх схемы, а сверху припечатал вторым, свёрнутым пополам листом.

– Итак, что посоветуете для возможного увеличения мощности? Я уверен, что увеличение потребуется, – не взглянув на листы, продолжил директор.

– Возможен монтаж труб большего диаметра на один шаг, – с силой положив ладонь на листы, подчёркнуто спокойно ответил Павловский. – Но у нас нет такой арматуры.

– Если через диффузоры? – директор просто брал вопросами инженера за грудки, но видел, чувствовал, что этот совсем ещё молодой человек не отступит.

– Увеличится коэффициент местного сопротивления. Возможна кавитации задвижек. Надо считать… – сказал Павловский. А потом отрубил: – Александр Прокопич, анализ плавки по регламенту! Убедитесь сами. И вот… – Он развернул сложенный лист и протянул директору.

Директор как будто не слышал, он не взял бумагу, очки всё также блестели у него на лбу.

– Пожалуйста, Алексей Андреевич, посчитайте. Нам надо смотреть вперёд, – директор это сказал по-директорски вежливо, но глаза, эти усталые, близорукие глаза, напомнили Павловскому глаза отца, когда он уезжал на Кузнецкстрой.

– В Хабаровске формируется дивизия ВДВ. Я должен быть там.

– Сначала пуск второго мартена! – директор сорвал очки со лба, на Павловского не взглянул, смотрел на школьную доску с разрисованным планом работ. Он как будто боялся выдать, что уже не его власть над этим упрямцем, а ещё... ещё директор страдал от того, что все труды его ночных бдений по созданию хоть какой-то системны управления строительством идут прахом.

– У меня 32 прыжка, я офицер. Я должен быть там. Товарищ директор! Второй мартен есть кому пускать, там всё готово. Я должен быть на фронте.

Директор схватил заявление Павловского и быстро порвал. Он рвал его резко, в мелкие кусочки, и вопрошал:

– Девчонки с пацанами пускать будут?!

Павловский, упрямо сжав губы, достал из кармана второй сложенный вдвое лист и положил поверх анализа плавки.

– Что такое ВДВ? – после длинной паузы спросил директор.

– Воздушно-десантные войска.

– Это... – директор растерянно посмотрел на Павловского, – с самолётов? Кого же туда набирают?

– Наши Хабаровские маневренные воздушно-десантные бригады, моряки с Амурской флотилии и с Тихоокеанского флота.

– Когда?

– Вчера.

– Диффузор рассчитай!

– Завтра утром положу расчёт вам на стол.

Директор машинально переложил какие-то бумаги на столе; губы шевелились – то ли ругался про себя, то ли ворчал, потом вышел из-за стола, шагнул к Павловскому, обнял его и быстро заговорил в плечо:

– Расчёт сам сделаю. Ты за жену с дочкой не волнуйся, поможем. Эх, как не вовремя... не вовремя война эта. Только строить научились.

Какой смысл вложил тогда директор в это слово – научились? Да, тогда не знали слов менеджмент и менеджер, жизнь требовала инфарктного стиля управления, но они строили и даже в той ломовой работе на износ они открывали законы управления предприятия. Потом это будут использовать во всех компаниях мира.

– Бейте, бейте их! – директор глядел в глаза Павловскому. – Алёша, берегите себя.

 

***

Привокзальная площадь и аллеи прилегающего парка заполнили молодые парни в серых шинелях и чёрных матросских бушлатах –пилотки, с форсом сбитые на правое ухо, бескозырки на темечке и ленточки с золотыми якорьками то гладили крепкие шеи, то вились на ноябрьском ветру. Стояли ребята, грелись дымом папирос, толкали друг дружку плечами, смеялись, поглядывали на хабаровских, которых провожали родные. Не было слышно ни стонов, ни причитаний, ни звонких речей, слышался только гомон семейных напутствий, да матери прижимались к уходящим сыновьям, гладили колючие шинели, теребили начищенные пуговицы бушлатов.

Вдруг над площадью раздались звуки гармошки – сначала гармонист как бы приноравливался, а потом раздвинул меха и понеслись переливы. Провожающие и военные образовали круг, а в центре морячок выдавал манерную чечётку, ноги как заводные мелькали над асфальтом. Бескозырка была сбита на затылок, на щеках фартовые бачки, а в зубах у морячка примятая папироска. Зрителей становилось всё больше, хлопали, смеялись, а морячку-то и хорошо. Он бросил папироску под ноги, развёл руки, словно собрался обнять всех и пошёл вдоль круга, выделывая ногами в коротких сапогах кренделя, которые глазом не усмотреть, а плечи буквами ТФ вверх-вниз. Гармонист не поспевал гармонь растягивать, пальцы так и летали по ладам. Задние напирали на передних, вытягивали шеи, хлопали. В круг, раздвинув по-хозяйски товарищей, вышел усатый старшина. Он хоть и старшина, а старше товарищей лет на пять – тем по двадцать, а ему двадцать пять. Старшина горит, самому охота.

 – Ааа! – Расстегнул шинель, ремень. – Возьми-ка, я щас, – сунул соседу в толпе и пошёл вприсядку. Опа!!!

А от бушлатиков кто-то свистнул:

– Шибче, пехота!

Старшина волчком повернулся, усищи щетинятся, и ладонью бах по груди, по значку парашютиста.

Павловский стоял под облетевшим клёном с женой и дочкой. На нём была затянутая новыми ремнями офицерская шинель, фуражка с голубым околышем и крылышками из прошлой жизни. Дочка обнимала полы его шинели, а он обнимал Машу, лбом прижимался к её лбу так, что фуражка сбилась на затылок. Гармошка заливалась, доносились хлопки. Маша смотрела в глаза мужа, и слёзы текли сами собой. Он наклонился, подхватил дочку на руки и обнял обеих своих девочек:

– Машенька, Галча, смотрите, ребята – огонь.

А жена смотрела ему в глаза и гладила ладонью по шинели. Дочка наклонилась к погону отца, словно хотела сказать что-то по секрету, на ухо, и взяла ручкой принесённый ветром красный кленовый лист:

– Папа, это тебе.

Тут Маша рывком прижалась к груди мужа и беззвучно зарыдала; её спина, плечи вздрагивали под осенним пальто, платок спал на плечи, и копну блестящих тёмно-русых, стриженных под «фокстрот», волос раздул ветер. Волосы разметались по лицу, а Маша и не убирала их, только смотрела огромными, влажными глазами на мужа. Он взял кленовый лист за ножку и тихонько запел:

Ка-пи-тан, ка-пи-тан, улыбнитесь.

Ведь улыбка, это флаг корабля.

Капитан, капитан подтянитесь.

Только смелым покоряются моря.

Потом он быстро целовал жену в щёки, в глаза, в губы, а дочка смотрела на отца, не узнавала и запоминала.

Никто не заметил, как на ступеньки стоящего ещё с императорских времён вокзала с часами и знакомой надписью «Хабаровск», вышел офицер в длинной шинели, в ремнях. Под холодным ветреным небом, на политой мелким дождиком и заваленной осенними листьями привокзальной площади его начищенные хромовые сапоги щёгольски блестели. Офицер, прикрывая от ветра огонёк зажигалки, не сняв серых шерстяных перчаток, закурил и потом, неторопливо курил, отмеряя время длиной затяжек. Когда красное мерцание пепла папиросы коснулось пустоты, офицер резко бросил окурок в сторону, посмотрел на часы, пружинисто вышел на середину идущих к площади ступеней, оглядел пространство и, набрав в грудь воздуха, на всё это пространство скомандовал:

– Пооолк! Побатальонно, в линию ротных колонн... Становись!

Павловский опустил дочку на землю, поправил фуражку. Жена и дочь стояли, взявшись за руки.

– Девочки, вы ждите. Галча, береги маму. Пишите мне.

Уже отступая, он глядел на Машу, не готовый повернуться совсем,

– Пиши мне вместе с Галчонком. Дочка, учись писать. Учись Галча, читай, читай хорошие книги. Будь умной.

Он резко повернулся и пошёл отдавать команды, он шёл к своему батальону.

Жена и дочка смотрели ему вслед. Отойдя на несколько шагов, он вдруг обернулся, на ходу помахал над головой кленовым листиком, засунул его во внутренний карман шинели и зашагал, уже не оглядываясь.

Гомон на площади затих, замолкла гармонь и только команды ротных повисли над площадью, обозначая места построения. Руки хватали руки и плечи, размазывали слёзы по щекам, прикрывали дрожащие губы, крестили и отпускали за черту, которая уже прошла по площади между остающимися дома и теми, кто, как крупицы железа под действием сильного магнитного поля, уже формировал ряды и шеренги, которые станут монолитом.

В линию встали батальоны – поротно, согласно уставу строевой службы РККА. Ветер обрывал последние листья со старых клёнов, носил их по уже подмерзшим лужам. Послышался стук колёс, он становился всё сильнее, сильнее и сильнее, он уже заполнял привокзальную площадь, и тут через рокот колёс раздалась команда:

– Пооолк! Равняйсь! Смирно! На пра…во!

Ротные коробочки как один человек повернулись через правое плечо. Ветер, ветер метался по площади и уже сыпал белой крупой. Стоящий у невысокой чугунной ограды привокзального парка духовой оркестр встрепенулся, барабанные палочки зависли над кожей старого барабана, тарелки блеснули дольками солнца, трубач поднял к небу свою начищенную трубу.

Над площадью раздалась команда:

– На погрузку шагом...арш!

Подошвы сапог и ботинок разом опустились на промёрзший асфальт, и одновременно с этим первым шагом оркестр, сотрясая старые клёны в парке и небо, заиграл:

Дан приказ ему на запад,

ей в другую сторону,

уходили комсомольцы

на Гражданскую войну.

Полк шёл, отбивая шаг, по площади, ещё без знамени, ещё без знака гвардии, но уже мощно, как будто впереди уже плескало красное знамя их будущей 10-ой гвардейской дивизии ВДВ. Площадь сотрясалась от их марша и музыки, и не было слышно плача и рыданий за чертой.

 

***

Андрей Алексеевич вышел на крыльцо делового центра, нашёл глазами свой автомобиль, но садиться в автомобиль и ехать ему не хотелось, хотелось просто пройтись и где-нибудь выпить чашечку кофе. Он устал после прошедшей конференции и не хотел думать о своём бесполезном выступлении, но в голове всплывали вопросы, ненужные уже аргументы, и Андрей Алексеевич, как всегда, начал себя «есть». Он наскоро замахнул шарф, не застёгивая плащ спустился по ступенькам и побрёл по недавно выложенной гранитной плиткой улице. Стоял подсушивший лужи первый октябрьский морозец, солнце играло золотыми листочками, и Андрей Алексеевич не торопясь шёл, искал глазами, где бы можно было выпить кофе и то хвалил, то ел себя. В уютном помещении кофейни, где он уселся напротив огромного окна, ему принесли чашку капучино с узором на пенке и россыпью корицы, он вдохнул аромат и, поглядывая за стекло, принялся тихонько хлебать маленькой ложечкой.

«Какого лешего я делал на этой конференции, – думал Андрей Алексеевич, – ведь всё я знал. Уж лет 20 я гляжу на этих решал. Доказывать бесполезно».

Конференция была организована известной компанией, купившей участок для добычи руды и планировавшей строить производство калийных удобрений. На конференцию собрали потенциальных поставщиков и подрядчиков, и все они изощрялись техническим красноречием, желая поразить и охмурить богатых заказчиков. Андрей Алексеевич знал, что всё уже решено, и выступал просто чтобы сказать, достучаться:

– Вы зачем голову в петлю толкаете? – Он водил лазерной указкой по экрану, аргументировал необходимость универсальности решений будущей системы управления и смотрел на солидных дядь в первом ряду, которые делали вид, что всё знают и понимают.

Увидав интерес в глазах молодых ребят из проектного института, он даже загорелся и накидал фломастером на доске список возможных производителей заменяемых компонентов. Когда писал до боли знакомые названия компаний, чертыхнулся:

– Хоть бы один был российским.

В переднем ряду сидел главный инженер стройки и шептался с представителем SIEMENS. «Да пошли вы в жопу!» – сказал про себя Андрей Алексеевич, закончив презентацию, а вслух, глядя на сидевшую перед ним парочку, проговорил:

– Thank you for your attention.

За окном шумел город, летели авто, напротив окна мамаша поправляла одеяльце в детской коляске.

«Я старый», – сказал себе Андрей Алексеевич, отпил остатки капучино, поставил чашку. И тут увидел на столике картонный столбик с рекламой, взял его в руки. «Горячий бамбл ОПЕНГЕЙМЕРА, – прочитал он, – стиль напитка имитирует взрыв в вашем стакане – 300 мл/245 руб».

Андрей Алексеевич повертел в руках картонку, бросил на подоконник и вышел вон.

Вкус капучино во рту захотелось запить водкой, но он предусмотрительно себя остановил: «Сердце сорвёт... ещё за руль».

Он присел на перила, что недавно установили вдоль тротуара и смотрел на свои туфли.

– Дайте прикурить, – хриплый голос вывел Андрея Алексеевича из ступора. Перед ним стоял парень в камуфляже с сумкой защитного цвета через плечо. В правой руке парень держал сигарету, белый цилиндрик сжимали наполовину обрубленные пальцы, левая рука белела на сумке обрубком кисти.

– Я не курю, – засуетился Андрей Алексеевич.

– Прости отец, – парень пошёл дальше. На лямке сумки сзади виднелась выцветшая георгиевская ленточка.

Андрей Алексеевич начал корить себя за то, что не курит, потом вскочил, догнал парня:

– Я могу вас подвезти.

– Мне до автовокзала, я пешочком, – парень кивнул и пошёл дальше.

Андрей Алексеевич глядел парню вслед и спрашивал себя: «Всё что ли? Всё? Для меня всё?».

Он вспомнил себя молодым, как этот парень, когда он почувствовал свободу в профессии.

«Гордыня? Да нет. Зачем? Уже 2021 год. – А потом вдруг вспомнил и сказал себе: – 9 мая, 2003 года. Последний год жизни тестя».

 

***

Андрей с женой и дочкой на своём «крокодиле», как называли его подержанную Audi, ехал по узкой дороге без тротуаров, мимо старинных купеческих домин красного кирпича, мимо покосившихся домишек с забрызганными грязью пластиковыми окнами. Ларьки и пивные с толпившимися горожанами проплывали мимо, а в открытое окно вместе с запахом распускавшейся листвы доносились ритмы зарубежной эстрады.

Когда они свернули на широкую улицу, вдоль которой стояли беленькие домики железнодорожников и, покачиваясь по ухабам, поехали к дому тестя, то сразу увидали чуть сутулую фигуру Ивана Матвеевича – листва ещё не закрыла палисадники, и старик был хорошо виден. Он стоял у невысокого забора и смотрел в сторону шоссе. На нём был выходной чёрный костюм, в котором Андрей видел его единственный раз на свадьбе дочери – сейчас этот костюм висел на его худых плечах, широченные брюки закрывали ботинки. Худая, длинная, прожаренная весенним солнцем шея чутко вытянулась из ворота белой рубашки, большие стариковские уши кажется ловили и звуки доносящейся издали песни, и ветерок, играющий весенней листвой. Его иссиня-бритые щёки делали длинное, худое, остроскулое лицо чуть моложе, из-под чёрных бровей были устремлены вдоль улицы голубые глаза. Иван Матвеевич сделал шаг от забора и, опираясь рукой на рукоятку чёрной палки, захромал к дороге. На груди тестя, на чёрном сукне, как след от раны цвета запёкшейся крови, горел единственный орден Красной Звезды.

Внучка Сашка, не дожидаясь родителей, подбежала к деду, а он прижал её к животу и гладил своими смуглыми руками золотистые косички с огромными белыми бантами – сил подкинуть девчонку к небу у него уже не было. Валентина поцеловала отца в щёку.

– С днём Победы, папка! А где мама?

– Где, где. У печи с утра. – А сам уже протягивал руку Андрею и поглядывал на торчащее из сумки горлышко. – Квашонку с вечера поставила, шаньги печёт. Ну, здравствуй, зятёк.

Андрей поставил нагружённую городским гостинцем сумку на землю, пожал руку тестю:

– С днём Победы, отец! – он всегда ломал язык, называя Ивана Матвеевича отцом, а тот видел, жал руку и отворачивался.

Когда шли к дому мимо жёлтого ковра из одуванчиков, Андрей почувствовал запах дымка. Из старой кирпичной трубы дым поднимался в голубое небо, а там пировали стрижи, разрывая голубизну острыми крыльями – высоко-высоко. У соседей белела куча берёзовых полешек, красный флаг волновался на ветерке. Подойдя к двери ограды, тесть дотянулся до кухонного окошка и привычно ударил кулаком несколько раз по стеклу, занавеска откинулась и, грозя мужу кулаком, показалась повязанная белым платочком Мария Егоровна, но, увидав дорогих гостей, заулыбалась во всё лицо, засуетилась, готовая выпорхнуть на улицу.

– Порядок, айда в дом, – тесть толкнул дверь.

Андрей не живал в деревне, он уж в третьем поколении был горожанин и, оказавшись среди новой родни, сначала растерялся и вёл себя наверно преглупо, но как-то летним вечером стекло того самого кухонного окошка затряслось от ударов, и тёща также грозила кулаком, а потом собрала посумерничать, и они все сидели с одним из её братьев за ГДРовским столом. От принесённой брательником водочки было тепло, в раскрытое окно глядел июльский вечер, и, не сговариваясь, они запели. Андрей слышал когда-то эти песни, но забыл, он всё забыл и начал вспоминать.

Накрытый клеянкой, как говорила тёща, тот самый стол был заставлен супермаркетными нарезками, краснели в укропчике маринованные помидорки с огурчиками, на огромном блюде поленницей возвышались ломти рыбного пирога. Сидящие напротив Андрей с тестем прислушивались к суете на кухне и стойко ждали женскую половину – на столе стояла привезённая специально для тестя из Италии бутылка граппы; Иван Матвеевич нетерпеливо двигал по столу рюмку, а Андрей держал наготове штопор. Солнце играло сквозь мытые стёкла на голубеньких обоях, на белёной стенке печи. Наконец за кухонной занавеской всё затихло, к столу деловито подошла Валентина с тарелками салатов наперевес.

Иван Матвеич взорвался:

– Мать-то где?!

– Да она шаньги маслом крапит, – объявила внучка и уселась рядом с отцом.

– Щас, щас, потерпи, пап, – Валентина переставила салаты. – Вы вон бутылку открыть не можете.

– От ить как. Маруся! – гаркнул Иван Матвеич.

– Иду, иду, иду я, – запела из-за занавески тёща. К столу торжественно, держа обеими руками блюдо с горой золотистых шанег, подплыла Мария Егоровна. – Я на скору руку.

А шаньгам уж и место на столе освобождают и встают шаньги прямо из печи под лучи солнца, золотятся и текут растопленным сливочным маслом

– Подсушила малость, – поднимая брови к потолку, оправдывалась хозяйка.

Боже мой, как Андрей любил тёщины шаньги! Он громко сглотнул, пробка из бутылки вылетела вон, и янтарная жидкость забулькала по рюмкам.

– А я с хрустком и люблю.

Тёща наклонилась к рюмке, взяла, посмотрела на свет, понюхала:

– Интересная какая.

– Чё её нюхать? От ить… – Иван Матвеевич бодро расправил плечи, оглядел всех собравшихся, долго глядел на внучку, а та сидела рядом с матерью, держала ручонками стакан с компотом и смешно надувала щёки.

Матвеич вдруг сжался, и глаза наполнились слезами. Обычно в этот день слёзы у него начинали течь к концу застолья, а сейчас накатили сразу.

– Маруся… – сказал, словно просил помощи у жены.

– За победу, Вань, – тихо сказала она.

– За Победу! – ломая губы, медленно сказал тесть и замахнул рюмку, а потом на вдохе:

– Первач, от ить как.

Мария Егоровна чуть пригубила, затрясла головой и прикрыла рот концом головного платка.

Тесть гнал слёзы, бодрился, заговорил о хозяйстве, о заборе, который бы надо поправить, Андрей хрустел шаньгой, кивал, мол поможем. Потом тесть долго смотрел в окно на набирающую цвет яблоню, голосок внучки наполнял комнату.

– Весна нынче дружная, – повернув голову, сказал тесть, – так пойдёт, через неделю картошку пора садить.

– Рано. Под лопатой-то лёд ещё, – охладила его жена.

– Ну тогда наливай, – скомандовал он Андрею.

Заморский первач забулькал по рюмочкам. Мария Егоровна, вдруг спохватившись, начала призывать есть шаньги:

– Ешьте шаньги-то пока горячие.

Валентина прикрыла ладонью свою рюмку:

– У меня есть.

Андрей успел налить тёще, а та сделала вид, что не заметила. И тут среди застольного гомона прозвучал голосок внучки:

– Деда, расскажи.

Иван Матвеевич, подмигнул внучке, поднял рюмку – старик слегка захмелел:

– Расскажу, Санька, – тут ветерок приоткрыл форточку, на окне слегка задрожала занавеска, и с улицы полилась мелодия старой песни. Голос Клавдии Шульженко не пел, проговаривал: «Давай закурим…».

– Дай бог не последнюю, – выдохнул тесть, поставил пустую рюмку на стол и молча слушал песню. Все молчали. Такое родное, тревожное, совсем забытое переворачивало сердца, толкало что-то делать. А что? Обжечься граппой и всё.

– Меня в 43-м призвали, 16 февраля уходил, – заговорил Иван Матвеич, когда голос Шульженко замолк.

– Да ты закусывай, – жена заботливо пододвинула ему тарелку с салатом, а он смотрел на внучку и не закусывал.

– Маруся на вокзал пришла меня провожать. А годков мне было 18, а ей 17. Марусь, помнишь ли? – Иван Матвеевич посмотрел на жену, и вдруг тихонько начал напевать: «Я моряк, красивый сам собою, – тесть затих, что-то вспомнив, потом вздохнув, продолжил: – Мне от роду 20 лет». Налей-ка, зятёк, этого «сучка» ещё.

Андрей булькнул из бутылки по рюмочкам. Тесть, не дожидаясь, выпил разом, поставит рюмку и замер.

– Иван, Андрея подождал бы, – закорилась жена беззлобно, как-то жалеючи. – Закуси, – и снова двинула тарелку к мужу.

– Про то, как я с отцом встретиться в Кенигсберг ходил, я уже рассказывал. Про польку из Щецина рассказывать не хочу, – не притронувшись к салату, прохрипел тесть.

Он поднял голову и смотрел за Андрея, на ковёр на стене, молчал, а лицо было сосредоточенное, и глаза словно хотели что-то увидеть в узоре, блестели слезами, но по-другому, как будто человек желает вернуть или вернуться туда, где не закончил.

– «Не может быть!» – тесть искал глазами свободное место на столе, чтобы ударить кулаком, как всегда он делал, выпив в день Победы, но вдруг медленно, как будто подводя итог, опустил руку на свободное место, между своей пустой рюмкой и сырной нарезкой, и тихо продолжил: – Так сказал Суворов, чтоб чёртов мост не перейти. Я семилетку закончить успел, и поэтому жив остался. Меня с Мотовилихинского призывного пункта сначала определили в Красные казармы, потом с командой направили в 56 запасной полк связи. Думали, лафа. Там подучили, и через месяц попали мы в самые болота у Демянска. 10-я дивизия ВДВ, 19 стрелковый полк, взвод связи.

 

***

Северо-Западный фронт. Близ села Рамушево – апрель 1943 года.

Бинокль с оптикой Карла Цейса прижимали к глазам руки в кожаных перчатках, немецкая каска в пятнистом чехле нависла над окулярами, линзы с чёрными рисками отдавали синевой. Через утренний туман в них отражалось кочковатое, глядящее в небо глазищами апрельских луж, поле. А на поле том, как клочки ещё не стаявшего снега, белели полушубки, ветерок колыхал уже высушенные маскхалаты. Дальше виднелись советские окопы, а за ними обгорелый лес упирался чёрными кольями в небо – тишина, птицы тут перестали жить. Бойцов не было видно, надвигалось что-то зелёное. Вдруг через риски крупно возникло изуродованное ожогом по правой щеке лицо – аж каждый волосок был виден. Глаза бойцу закрывала тень от каски, но угадывались зрачки, спокойно и упрямо глядящие прямо на немца.

Пальцы в перчатках быстро, немного нервно завращали кольцо настройки. За советской траншеей появилась подёрнутая молодой травкой поляна, и на этой поляне среди огромных подснежников сидел боец РККА, дышал весной, шевелил пальцами на босых ногах и смотрел в упор на немца, а мимо подснежников, с катушкой телефонного кабеля на плече и карабином на другом шёл лопоухий связист в пилоточке и смотрел на товарища.

Мотаясь от стенки к стенке, загребая рыжую воду и вытаскивая давно промокшие ноги из липкой глины, Иван шёл по траншее полного профиля; его шинелька с заткнутыми за ремень полами сползала с плеч вместе с катушкой кабеля и карабином, поэтому Иван с каждым шагом дёргал обеими плечами, поправляя ношу, и завидовал незнакомому бойцу, который расселся, как у себя за околицей, вытянув босые ноги по молодой траве.

Руки в перчатках лихорадочно закрыли линзы Карла Цейса пятнистыми защитными колпачками, привычно прижали приклад MG к рыжей щеке, передёрнули затвор – прицел, ствол прочно лежит на сошках. Стоял апрель, ночной морозец ещё держал землю и мертвечиной не пахло, пахло талой землёй на бруствере и ещё подснежниками. Тишину разорвали длинные пулемётные очереди, они кнутом били по стоячей между кочек воде, поднимая веер брызг, по белым безответным холмикам, впивались в линию советских окопов и уходили дальше.

Закружилось, полетело небо в глазах Ивана, и руки хватали глину в рыжей воде, и по лицу текла эта жижа, а над головой воздух секла смерть и вбивала подснежники в землю. Потом наступила тишина. Упираясь руками в дно траншеи, весь мокрый, Иван встал – перед глазами чернели ямы от пуль и прибитые землёй подснежники белели на перепаханной поляне. Бойца не было. Он вразвалочку шёл к землянке, его широкая спина в зелёной телогрейке закрывала весь проход траншеи. Иван в мути под ногами нащупал дырки катушки, рывком вытащил её и закинул на плечо.

«Когда этот контуженый портянки-то успел намотать?» – подумал он, едва удерживая кабель скрюченными от ледяной воды пальцами; повернулся и пошёл дальше, с каждым шагом выжимая из собственных портянок воду в сапоги.

 

***

Худые, изработанные пальцы двигали по клеёнке пустую рюмку, Иван Матвеевич искал слова чтобы сказать то, что давно хотел.

– В Дмитрове нашу дивизию скомплектовали, обмундировали в новьё, а потом на ЗИСах направили к Демянску. Три раза Ловать форсировали. Уж распутица началась, лёд талый, вода до подножки хлестала, – тесть говорил медленно, словно видел всё это снова. – Мы ЗИСы-то захарушками звали – любили.

– Деда, а что такое Ловать? – вытянув тонкую шею над столом, спросила внучка.

– Это, Санька, река так называется, – тесть оглядел всех за столом. – Я на карте потом смотрел – длинная река, вся в изгибах. В одном месте переправились, немного проехали, а тут снова переправа, опять Ловать. От ить как…

Андрей вспомнил прошедший март, серую кашу под ногами на неубранных улицах, а с неба то снег, то дождь и шипучие таблетки, которыми лечился от простуды. Он протянул бутылку к тестевой рюмке.

– Не гони... Нашу дивизию гвардейской сделали. Это авансом, ещё передка не видали. Один Димитрич у нас обстрелянный был, после ранения к нам попал. Мы же молодые все были. Романтика, небо… – тесть поднял заблестевшие глаза к потолку. – По пояс в болотах ползали. Наглотались. Всё смыло. От ить как… Почти у всех значки парашютистов, комсомольцы. Вот в какую я дивизию попал.

 

***

Слева чуть светился горизонт, небо было чистое и в нём мерцали последние звезды. Туман, лаская белые холмики, стелился по угору, стекал в низину к советским окопам. Сквозь туман блестела под небом, подёрнутая майским утренником, кочковатая зыбь. Над пуховым одеялом тумана плыли тени, едва слышалось чавканье и хруст ледка под сапогами, уже слышалось дыхание бойцов, и пар струился в ещё стылом воздухе.

Первым шёл крепко сбитый невысокий боец, за ним шарахался по кочкам взятый «язык», c замотанным на голове эсэсовским анораком. Немец ступал в туман, оборачивался назад, выгибая стянутые за спиной руки, словно хотел вернуться и изменить случившееся. За немцем пружинисто шёл гибкий, как ивовый прут, боец – его тень струилась то справа, то слева от пленного, и тот сжимался, слыша дыхание у самого уха. Замыкал конвой старший группы – то, что это был старший, узнавалось по рациональности движений. Когда группа спустилась в низину, он остановился, осматривая вражеский горизонт. Если б в эту минуту заглянуть лейтенанту в глаза, то можно было в их блеске увидеть, кроме отражения взлетавших осветительных ракет, счастье от сделанного дела.

– Фарт, – шептал он себе и не знал края. – Первый выход, лейтенант, это был твой первый выход!

Сквозь треск пулемётов послышались звуки лающих команд. Услышав это, немец в каком-то отчаянном порыве, разбивая и топча лёд, рванулся в сторону, прямо на мины, но тень того, кто дышал ему в спину, сбила его с ног, а потом прижала в стылую грязь и накрыла собой. Трассы визжали над их головами, ракеты, как днём, освещали угор, и на самом срезе уже мелькали каски.

Тот, коренастый, кто шёл первым, схватил немца за ремень на плечи, и уже не таясь, не глядя под ноги, с треском и чавканьем бросился к своим окопам мимо залитого водой увальца, мимо лежавшего по пояс в воде слившегося с чёрными кочками тела, которое остаётся после смерти человека.

– Вали их! – пробегая мимо, бросил второй. В ответ блеснули раскосые глаза, и левое колено согнулось для упора. Не успела разведка добежать до своих окопов, а «охотник» уже стрелял под пулемётные очереди – спокойно, как русский мужик бы косил траву или пахал землю.

Уже утро отвоевало округу, но туман ещё закрывал советские окопы, когда бойцы с плеском густой коричневой мути ввалились в свою траншею, и разрывая рты, хватали воздух. Потом ждали своего стрелка, и коренастый гладил ладонью доски, уложенные по стенам траншеи. Немец стоял, закинув, как слепой, голову к небу – его хлопнули по плечу и подсадили, когда вылазили из траншеи.

Чёрные деревья медленно и безмолвно качали нагими стволами. На мёртвых ветках блестели капли воды от утреннего тумана, они наливались дрожью от редких пулемётных очередей передка и, как хрустальные слёзы, капали с веток на землю.

По земле шли люди, в молчащем лесу далеко разносились их быстрые чавкающие шаги. В том, как они отмахивали руками, как высоко подняты были их головы, была видна радость от хорошо сделанного дела. Лёнька Бельды шёл, словно плыл над землёй, положив свою снайперскую винтовку на загривок, закинув руки на неё, как на палку, и его чёрная крутолобая голова была закинута к небу – он смотрел в него и улыбался. Рядом с ним, словно боясь помять изумрудный ковёр, прыгал с кочки на кочку Серёга. Его фартовые бачки спускались из-под пилотки ниже мочек ушей, глаза искали прогалину в травке. Выросший у Океана, на берегу речки Объяснения, он не знал леса и шёл по нему, как по телу незнакомого животного. За ними вразвалочку, блестя стёклами очков, шёл Димитрич. По пути он иногда трогал ладонью чёрные стволы, вглядывался в раны от пуль и осколков – быть может он вспоминал свои вятские поляны, жёлтый песок у реки и красные стволы корабельных сосен.

Впереди между деревьев зазеленели палатки, потянуло дымком от кухни. И тут, не таясь, как на берегу Золотого Рога, Сергей запел во всё горло:

Я моряк красивый сам собою,

Пне от роду двадцать лет.

Полюби меня ты всей душою.

Что ты скажешь мне в ответ?

Он орал, он радовался от того, что они живы и что он зверски хочет есть. В набрякшем весенней влагой лесу Серёгин крик эхом разлетелся по молчащей округе.

У палаток собрались бойцы – кто стоял, а кто уселся на поленницу. Все смотрели на двух девушек в новеньких шинелях, перетянутых по осиным талиям жёсткими ремнями. Новенькие, сбитые на левое ухо пилотки делали девушек похожими на молоденькие ёлочки. Красные звёздочки с серпом и молотом светились свежей эмалью. За спинами у девушек виднелись снайперские винтовки в чехлах и солдатские вещевые мешки. Одна девушка высокая, статная, соболиные брови подчёркивали блестящие голубые глаза, на затылке под пилоткой виднелась золотистая, туго скрученная в клубок, коса. Вторая девушка тоненькая, чуть выше плеча подруги. На её нежном лице из-под треугольника пилотки блестели углями чёрные глаза; коротко стриженые русые волосы закрывали маленькие ушки.

Бойцы рассматривали девушек, курили, а девчонки краснели. Вот в это время из леса и раздалась разудалая Серёгина песня. Старшина Быстрых собирался незлобиво сказать по матушке, но глянув на девчонок, пустил к небу ядрёный дым, встал с поленницы и сказал помягче выходящему первым Сергею:

– Рожа в мыле, в жопе ветка, это к нам ползёт разведка.

Плясуны прикалывали друг друга, а бойцам и весело – они уже ждали, чем морячок ответит? Сергей, ещё вышагивая к поленнице, возмущённо хмурил брови и начал выговаривать:

– Что за тон при барышнях? Товарищ старшина? И вообще, вы, товарищ Быстрых, не соответствуете своей фамилии. Где самовар?

Среди палаток разносился смех. Девушки, вытянув шеи из колючих шинелей, с интересом рассматривали через спины бойцов вернувшуюся разведку.

– А вы на чаёк-то заработали? – тоненько протянул вопрос старшина.

У Сергея грудь колесом, морская душа до пряжки, он гордо заломил пилотку, как бескозырку на затылок и, уже вроде потеряв интерес к старшине и к самовару, рассматривал девушек.

– Ну, как? – с явным интересом повторил вопрос старшина. Самокрутка нещадно дымила, бойцы вокруг ждали.

– Как, как? – после достаточной паузы, разглядев черноглазую, важно начал ответ Серёга. – Об косяк! Фюрера захомутали. Мужики, дайте закурить.

Ему кто-то протянул только что скрученную самокрутку, тут и огонёк подоспел, и Сергей, не торопясь, втягивая щёки, принялся раскуривать подарок. Димитрич уселся на поленницу, бойцы подвинулись, дали закурить.

– Прям фюрера? – докапывался Быстрых и щурил сквозь едучий дым ехидные глаза.

– Там у них все фюреры, – дымя в небо, подал голос Димитрич. – К ротному увели. Допрашивают.

Лёнька, как был с винтовкой на загривке, подошёл к девушкам, обошёл их вокруг и встал перед той, у которой коса из-под пилотки виднелась, сам улыбается солнышком, узкие глазки весело жгут. Бойцы замолкли, ожидая, что будет. А Лёнька хоть и смотрел на девушку снизу вверх, но его крепкая фигура в промокшем камуфляже, плавные точные движения, а особенно вольное обращение с инструментом на плечах, заставили девушек уважительно на него смотреть. Кто-то из бойцов кивнул на Лёньку:

– Губа не дура.

– Королева, – определил Сергей и подошёл к товарищу, а сам не отводил глаз от второй, черноглазой.

– Карандаш, – выпалил он и положил руку на Лёнькино плечо.

У черноглазой чуть слёзы не потекли, вся вспыхнула, винтовку поддёрнула и если бы не шинель, то обожгла бы.

– Тюрюк надула. Обиделась… – кто-то сказал за спиной.

– А чего обижаться, я ж любя, – Серёга оглянулся к товарищам.

Та, что была высокая с косой, спокойно улыбалась, обводя глазами бойцов, и пояснила:

– Товарищ боец прав. Нас в школе так и называли: первая рота – королевы, четвёртая рота – карандаши. Стреляем мы одинаково, – девушка, посерьёзнев, посмотрела на Сергея. – Любя…

Димитрич выпустил струйку дыма и тихо спросил:

– И какую ж вы, девоньки, школу заканчивали?

Тут не выдержала черноглазая, и громко, чтобы слышали сидящие на поленнице, почти прокричала:

– Не девоньки мы, товарищ боец! Мы закончили курсы инструкторов-снайперов, первый выпуск.

В ответ было молчание. Бойцы смотрели на девушек в длинных шинелях, на их замазанные лесной грязью огромные сапоги и торчащие за спинами стволы винтовок. Ветер прошелестел по голым веткам.

– А зовут вас как, бойцы? – спросил Димитрич.

«Королеву» звали Любой, черноглазый «карандаш» была Лидой.

 

***

Летели прифронтовые, продуваемые ветром московские электрички, жёсткий снег слетал с крыш зелёных вагонов, звенели колёса по рельсам, а за окнами мелькали простывшие платформы – минута на остановку и дальше. Одна минута, только одна, и опоздать, передумать нельзя. Платформа Вешняки, две девушки в лёгких ботиках и пальтишках не по погоде оставляли многоточье следов на снегу, ресницы засыпал снег с убегающей электрички, а там за деревьями Кусково.

Смогли бы поверить графы Шереметевы, что в их усадьбе, в регулярном парке с белыми скульптурами, мимо павильонов, итальянского и голландского домиков, мимо фамильного дворца, построенного в стиле классицизма ещё в 18 веке, по аллеям будут маршировать девушки, пришедшие по призыву комсомола защищать Советскую Родину и вот эту графскую усадьбу? А увидев, что бы они сказали тем девушкам? Глядите, слушайте, среди заснеженных кущ раздаётся строевой шаг их рот, простуженные девичьи голоса рубят не самые строевые песни – без духового оркестра, а капелла. Наверно и сейчас, когда нет суетливых туристов и усадьба Кусково засыпает, слышны их голоса, их смех – тихо-тихо. Первый набор – трёхмесячные женские курсы снайперов. Возраст до 20 лет, образование не ниже 7 классов, годные к строевой, рабоче-крестьянское происхождение. Три месяца по 17 часов боевой пахоты каждый день, марш-броски, стрельбы из всего, что стреляет, первая помощь, ориентирование на местности, маскировка... И они, отбившись на холодных койках в казармах, писали письма, читали стихи и мечтали. Дальше Калининский, Северо-Западный фронт. Потом будет Центральная женская школа снайперов – 6-8 месяцев подготовки. Первым было отпущено 3 месяца – фашисты стояли в двух часах от Москвы на авто по Волоколамке.

 

***

– Смирно! – за спинами девушек раздался волевой, чуть с хрипотцой голос. На поляну перед палаткой вышла майор Никифорова.

– Моих бойцов не обижать, – майор стояла чуть расслабленно, как кадровый офицер, знающий цену команде и жесту. Стоящие и сидящие на поленнице солдаты встали смирно. Сергей убрал руку с Лёнькиного плеча и даже пытался застегнуть пуговицы на камуфляже, не пролазившие в размокшие петли. Лёнька поставил винтовку к ноге.

Старшина Быстрых, улыбаясь сквозь усы, отдал честь майору.

– Товарищ майор, хороши больно бойцы-то у вас. Обидеть никак нельзя.

– Вот так. Вольно, – чётко скомандовала майор Никифорова, а сама зорко оглядывала собравшихся. – Дай бог девчонкам своеваться.

Девушки стояли всё ещё по стойке смирно, а в глазах было ожидание и тревога.

– Проводите меня, – Никифорова сказала это и сразу пошла, но тут же обернулась к бойцам и, весело, с вызовом глядя на них, спросила: – В десятку со 100 метров навскид кто бьёт?

Лёнька стоял, обнимая винтовку, Сергей хлопал глазами, Димитрич смотрел с интересом.

 

***

В палатке командира разведроты был полумрак. В квадрате открытого оконца раскачивались под ветром еловые ветки. Керосиновая лампа стояла на краю столешницы так, чтобы в её свет попадал пленный. Он сидел напротив стола и глядел на мотанье теней, связанные на запястьях руки немец держал на колене закинутой ноги, носок сапога с широченным голенищем слегка дрожал. Младший лейтенант Востриков сидел уже без камуфляжа у выхода палатки, он был серьёзным, хмурил брови, но румянец на щеках и блестевшие именинной радостью глаза портили ему вид бывалого «охотника».

Иван сидел у окошка за столом с телефоном и рацией, машинально зачищал ножиком контакты батареи, а сам, открыв рот, наблюдал допрос.

Перед пленным за столом, вытянувшись как на лекции, сидела смуглая, тоненькая, когда-то студентка Московского педа. Её отглаженную с рубчиком гимнастёрку вершили новенькие погоны и начищенная пуговка на стоячем воротничке, вьющиеся каштановые волосы кудряшками закрывали высокий лоб. Будущую учительницу немецкого языка звали Роза. Она сжимала тонкими пальцами застывший над раскрытой тетрадкой в линейку карандаш. Рядом лежали томик русско-немецкого словаря с закладками и документы пленного немца.

Командир разведроты, старший лейтенант Лебедев сидел на табурете с торца стола и что-то быстро писал, потом резко отодвинул блокнот и поднял голову – в квадрате окна чернел силуэт его лица, блестели чуть прищуренные глаза. Лебедев встал, упёршись головой в брезентовый потолок, энергично взял табурет и с грохотом поставил его напротив пленного – тот не вздрогнул, только пальцы связанных рук сжали колено. Лебедев это заметил, и сел почти вплотную: он дышал пленному в щёку, а потом приказал Вострикову:

– Лейтенант, развяжи ему руки.

Востриков ловко ослабил морской узел и сдёрнул верёвку. Вот тут их глаза и столкнулись.

«Одногодок, – подумал лейтенант, – одеколон... На ринге я б тебя положил».

Белёсые ресницы не закрывали глаз пленного – из темноты на Вострикова смотрели ледяные глаза врага. Потирая запястья, немец повернулся к столу. Роза хорошо видела – левая скула у немца висела чёрным мешком, подчёркивая своей уродливостью аккуратно подстриженные пшеничные волосы, которые блестели даже в полумраке палатки. На правой петлице его расстёгнутого на груди кителя косыми молниями кололи глаза две буквы S, на левой были видны три кубика унтершарфюрера СС. Роза знала их знаки отличия, глядела на эти петлицы и, не чувствуя боли, сжимала карандаш.

– Роза, спросите у него, с какого времени они здесь стоят и где они были до этого? – голос старшего лейтенанта вывел будущую учительницу из ступора.

Она перевела эсэсовцу вопрос, а сама смотрела на его аккуратно подстриженные, зачищенные пилочкой блестящие розовые ногти и сжимала свои кулачки, пряча чёрную каёмку на ногтях. У пленного не было ни показной надменности, ни заискивания – скорее спокойствие обречённого. Он слушал вопрос, опустив глаза в пол, а когда Роза закончила переводить, немец посмотрел на девушку и в его глазах была чуть заметна усмешка. На Лебедева он не смотрел.

– У Рамушево мы стоим давно. Были везде. Я не помню, – всё также усмехаясь глазами на Розу, ответил эсэсовец.

– Ваши потери? – спросил Лебедев, ругая себя за познания немецкого со словарём.

Роза перевела, а пленный откинул голову к брезенту и продолжал смотреть только на неё:

– Все на месте.

Иван видел, как у Розы дрожал карандаш над листом в линейку, и горели щёки, когда она переводила Лебедеву.

Тут вдруг пленный опустил голову и, глядя в пол, продолжил:

– От второго формирования в моей роте осталось 7 человек.

Он бросил короткий взгляд на Лебедева и громко сказал:

– Но мы стоим.

Роза не успела перевести. Лебедев коротко бросил ей:

– Я понял.

Он как тигр кинулся к немцу, рукой поднял его подбородок к свету, заглянул в глаза в оторочке белёсых ресниц и, так продолжая смотреть, скомандовал:

– Нефёдов!

Быстро обернулся к связисту:

– Иван! Соедини с Павловским.

– Третий. Третий! – прокричал Иван в трубку и тут же передал Лебедеву: – Товарищ старший лейтенант, третий на проводе.

– Павловский? Андреич, прошу, подойди к нам. Помоги немца колонуть. Роза тушуется что-то. Да. Сейчас!

 

***

На разъезженной, растоптанной поляне санитары, чавкая сапожищами, грузили раненых в стоящую поодаль от палаток санбата полуторку. Майор Никифорова, Люба и Лида стояли молча и смотрели на проплывающих мимо увечных людей, в бинтах, бледных, с закушенными в кровь губами, горячечными глазами – лёгких не было. На большую землю отправляли тех, кого не могли выходить сами.

Никифорова сбоку глядела на девчонок.

«Смотрите, смотрите, смотрите», – повторяла майор про себя, потом как отрубила: – Всё, пора! – И громко объявила: – Поступаете в распоряжение командира разведроты старшего лейтенанта Лебедева. Сейчас располагайтесь в санбате с медсёстрами, потом по обстоятельствам.

Она медлила и всё смотрела на серьёзные лица девушек. Она принимала их на курсы снайперов, бегала с ними марш-броски, учила наматывать портянки, утирала слёзы.

– Девчонки, не подведите, – Никифорова говорила через комок в горле и всё глядела в их лица, хотела запомнить. – Вы же первые у нас.

– Мам Кать, вы не беспокойтесь. Мы всё умеем, – говорила Лида, а лицо её было вытянуто и серьёзно, как сошедшее с рисунков Модильяни, о котором она не знала.

– Бойца с винтовкой видели? – спросила Никифорова.

– Ага, – кивнула Люба. Лида тоже кивнула.

– Это Бельды Леонид. Он работает один, но вас будет поначалу брать с собой. Вы учитесь у него крепко.

Лида весело глянула на Любу:

– Он, кажется, на тебя запал.

– Девчонки! – Никифорова сказала с нажимом, сделала паузу, – не осрамитесь.

Хлопнул задний борт полуторки, затарахтел двигатель. А они всё смотрели, прощались.

– Пора, – чуть улыбнувшись, сказала майор.

И тут, не сговариваясь, девушки кинулись к Никифоровой, обняли её, а она их обнимала и говорила:

– Берегите себя, не спешите, прошу. Не спешите, девчонки, – а у самой слёзы стояли в глазах.

Клаксон прогудел трижды.

– К самолёту торопит, – продолжая прижимать девушек, не по уставу, сказала майор, резко повернулась и пошла к кабине, открыла дверцу, обернулась.

– Мам Кать, мы сможем! – хором прокричали ей девушки.

 

***

Командир третьего батальона капитан Павловский откинул кусок брезента и вошёл в полумрак палатки.

– Здравия желаю.

Он сходу пожал руки офицерам, на немца кажется и не посмотрел, а рассмотрел. Тот искоса глянул на вошедшего офицера и повернул голову к брезенту.

Востриков подвинулся ближе к столу, достал свой карманный словарь. Иван вытянулся над радиостанцией, разулыбался, вставил батарею – чего её ножиком-то скрести? Сейчас колёсики завертятся.

– С почином вас. Вот, Роза, вам и практика, – негромко, чуть улыбнувшись заговорил Павловский, расстегнул на груди шинель, сел к столу, фуражку положил рядом с лампой.

Роза разжала кулачки, вот сейчас и слова появились, и глаза смотрели уверенно.

Лебедев не ревновал, он тоже улыбнулся комбату – видел в деле. Траншеи полного профиля в болоте рыли, дренаж делали, досками обшивали – капитан рулил.

Лебедев мотнул головой на пленного:

– Эсэсовец. Тоттенкопф. Унтершарфюрер.

– А по-армейски как?

– Унтер. Чуешь, одеколоном мне палатку провонял.

– Комаров будет меньше, – Павловский взял документы пленного, пододвинул лампу, не торопясь принялся листать книжку унтера.

– Надо бы нам такой одеколон достать, – Лебедев громко продул папиросу, чиркнул спичкой и смотрел на огонь, пока не обжёг пальцы, не морщась потушил. – Слышишь, Востриков?

– Слышу, товарищ старший лейтенант.

Потом все молчали, Лебедев раскурил папиросу, сидел и пускал струйку дыма в потолок; сквозняк уносил дымок прочь из палатки. Павловский отложил документы, поглядел на профиль немца – тоже ведь первый.

– Отто Цвингер, сколько вам лет? – спросил он пленного.

– Мне 24 года, – не поворачивая головы ответил унтер, но сказав, повернулся к Павловскому и снова бросил насмешливый взгляд на Розу.

Лебедев глубоко втянул щёки, затянулся полной грудью, с силой выдохнул дымом:

– Востриков, твой одногодок.

– Вы из Дрездена? – Павловский сделал паузу, потом скомандовал: – Смотреть на меня!

Команда прозвучала неожиданно, резко и властно.

– Да, – пленный убрал руки с колена и сжал ладонями лавку.

– Я видел фото вашего города и замка. У меня есть репродукции некоторых картин из вашей галереи. Вы там бывали?

Пленный не отвечал, он с удивлением смотрел на советского офицера, потом тихо сказал:

– Я там был много раз. Моя мать служит там.

– Ба! Какого ж дьявола вы нацепили вот это? – Павловский пальцем указал на петлицы с мёртвой головой.

– Я солдат.

Лебедев, раскуривавший уже другую папиросу, вскочил с табурета.

 – Чего, чего?!

 Он схватил свободной рукой пленного за борт кителя и рванул к себе так, что белобрысая голова мотнулась назад и качнула брезент палатки; пуговицы с треском вырвались из петель.

Роза хлопала глазами.

– Роза, переводи. Ты их мат знаешь?

Роза, вся такая строгая, качала головой.

– Вот плохо. Тебе Роза кураж нужен. Учись.

Лебедев одной рукой держал дымящую папиросу, другой подтянул немца за борт кителя к себе и говорил, глядя немцу в глаза:

– Два дня назад мои бойцы захватили ваш грузовик. Женские рейтузы... с начёсом, срезанные меховые воротники, ложки серебряные, иконы – битком был забит.

В палатке звучал правильный учительский немецкий, а пленный прижимался к брезенту и глаза его моргали от каждого русского слова. Лебедев наклонил голову и увидел маленький ярлычок, вшитый в загиб ткани.

– Hugo Boss, – прочитал комроты, отпустил борт кителя, потом смотрел, как барахтался немец за лавкой – за шиворот вытащил его и тут же спросил: – СС выводят во Францию. Какой график вывода дивизии?

Роза точно перевела вопрос.

– Дивизию уже вывели. Оставлен только наш батальон до прихода замены, – пленный отвечал и смотрел в глаза Лебедеву.

Как только он закончил, заговорил Павловский:

– Вещи на сувениры грабили? В Париже иконами русскими торговать?

Отто посмотрел на Павловского, опустил голову в пол.

– Какая часть меняет вас?! – крикнул пленному Лебедев. Роза переводила, а немец затравленно глядел на комроты, словно русские слова должны были ему сказать гораздо больше.

– 8-я дивизия вермахта, «Дубовые листья», – ответил и снова опустил голову.

– Не повезло тебе, унтер, – жмурясь сквозь дым папиросы сказал Лебедев, а перевёл Павловский, при этом он в упор смотрел на немца, а тот смотрел в пол и кивал.

– Сань, ты чувствуешь, какого цимуса вы этого унтера лишили, – комроты весело посмотрел на Вострикова, хотел что-то добавить, но тут пленный поднял голову к брезентовому потолку палатки и заговорил так, что все притихли:

– На всё воля Господа. Я скажу ему, что воевал честно, – Павловский переводил.

– Однажды я разбил кулаком нос болтуну в очках и ушёл из дома, – Отто сказал это, оскалив зубы. – Я ненавижу, когда на простые вопросы не дают прямые ответы.

Советские смотрели на немца серьёзно, и немец видел, что его хотят понять.

– Вы ударили отца? – спросил Павловский.

– Это был один из его друзей... там все такие. Отец стоял тогда у окна. Он умер.

– А того, кого вы ударили, отправили в концлагерь? – спросил Павловский. У пленного в глазах снова появилась усмешка, но другая.

– Нет. Он вступил в НСДАП и стал членом общей СС.

– А ваша мать?

– Она прислала мне прошлой зимой тёплые носки из собачьей шерсти, – пленный говорил это, как всем показалось, едва сдерживая слёзы, а сказав, он резко повернул голову к стенке палатки и прижался лбом к брезенту.

Иван даже привстал над телефонной станцией – плачет он, что ли?

– Сентиментальный, – Лебедев притушил папиросу о подошву сапога. – От Великих Лук одни трубы остались. Отсюда совсем рядышком, а Павловский побывать не может на родине. Андреич, некогда?

– Да, – Павловский вспомнил Зелёный театр, парк, мост через Ловать, мотнул головой, – ничего, приду.

Дальше он говорил по-немецки:

– Мы обязательно придём в ваш Дрезден, на Театральную площадь. Я очень хочу увидеть Сикстинскую Мадонну.

Глаза немца перескакивали с одного лица на другое – они метались.

– Андреич, я хочу отпустить этого перца.

– За мамкины носки?

– Да, – Лебедев сказал с нажимом, – за носки.

Потом крикнул младшему лейтенанту:

– Сань, не возражаешь?

Младший лейтенант Востриков встал, поправил вылезшую из-под ремня телогрейку.

– Чего молчишь?

– Да, нехай. Ещё притащим. Из этих, из дубовых листьев, – Востриков сел, закинул ногу на ногу, на немца и не взглянул.

Лебедев сел на лавку слева от пленного, рот сжат, желваки бугрятся.

– Надо, чтоб у таких мозги зашевелились, чтоб совесть...

Лебедев глянул на Розу, потом указательным пальцем ткнул в висок пленного.

– Или чтоб очко заиграло.

Пленный напрягается, глаза косили из полумрака на палец Лебедева, а глаза ледяные, только пот струйками стекал по щекам.

– А ты струсил. Это нормально... Ферштэйн?.. Не дошло.

– Повоевать придётся. До Театральной площади тысячи три километров топать, – Павловский улыбнулся Розе, – так что вы всё успеете выучить.

– Куда мы его сейчас отправим? Самолёты ранеными забиты, – почти оправдывался комроты, – а так, у сосенки, не хочу.

 

***

Иван Матвеич сидел, сгорбившись над скатертью, его правая рука лежала на столе. Сейчас его худоба бросалась в глаза, гладко выбритые щёки и запах одеколона делали его свежее, но острые скулы, лоб, перепаханный морщинами, и чёрные брови с длинными серебряными волосками уже отмерили срок. Его широко раскрытые голубые глаза спокойно смотрели куда-то за окно, где ветер мотал цветущие яблони, к полной рюмке он не притронулся. Андрей вдруг понял для себя – он не знает, как беззащитен.

Мария Егоровна наклонилась к внучке, что-то говорила ей и улыбалась.

– Кругом же волки, – говорил кто-то прямо в уши Андрея. Он схватил рюмку и разом влил в себя, потом сжал зубы до боли. Жена только толкнула его плечом.

– Злобы у нас тогда не было, – оторвав глаза от яблонь, заговорил тесть. – На поле наши лежали с прошлой зимы вперемешку с немцами, тут понятно.

Иван Матвеич закрыл ладонью глаза, а слёзы текли по щекам. Потом он убрал руку, смотрел на Андрея красными глазами, долго смотрел, а потом, преодолевая губами спазм, продолжил:

– Товарищ младший лейтенант в ночь того немца увёл через нейтралку. Отто, того немца звали, Отто Цвингер, на всю жизнь запомнил. А утром, когда туман опустился, ребята в окопах зубами мешки с песком рвали.

 

***

Ветер разогнал за ночь тучи и открыл небо с погасающими звёздами. Под утро всё стихло, туман опустился на землю, сполз по полю в низину к советским позициям, заполнил чёрный лес. В окопе, на сколоченном из досок трапике, ёжась, стоял часовой и из-под капюшона всматривался в очистившийся горизонт, он даже навалился на бруствер, потом скинул назад капюшон.

На нейтральной полосе, как на облаке, сидели два привязанных друг к дружке советских бойца. Через шеи убитых была протянута верёвка, на которой белел плакат. Часовой смотрел на убитых товарищей, жмурился, стараясь прочесть написанное, а руки скребли мешок с землёй на бруствере.

По траншее к часовому, отмахивая руками, бухая сапогами по воде, почти бежал старший лейтенант Лебедев, за ним с биноклем в руках спешил Павловский. Они шли мимо уже стоящих у бруствера бойцов, долго, долго шли, как по дороге к месту казни. Лебедев, дойдя до часового, кинулся грудью на бруствер, фуражку сбил на затылок.

– Дай бинокль, – не обернувшись на капитана, почти крикнул он. Потом смотрел, наводил фокус и снова смотрел.

Они сидели в тишине, в одних тельняшках, покрытых чёрными следами от штыков. Голова одного лежала на плече товарища, второй склонился к земле. На груди у убитых белел примятый плакат, на котором было написано чёткими русскими буквами: «Головорезы Сталина, помните, страшные муки вас ждут».

– Какая-то сука запятые расставила правильно, – не отрывая глаз от окуляров, сказал Лебедев.

– Кто там, не узнаёшь? – тоже навалясь на бруствер, тихо спросил Павловский.

Лебедев вернул бинокль Павловскому.

– Во втором батальоне делали разведку боем. Это их бойцы, – сказал Лебедев и трахнул кулаком по мешку. – Кровью умоются.

– Не горячись. Они выманивают, – говорил ему в спину Павловский, но старший лейтенант уже шёл по траншее и знал, что будет делать.

В палатке перед Лебедевым стояли Лёнька Бельды, Люба и Лида. Старший лейтенант уже был без шинели, свет из окошка точным контуром делил его скуластое лицо на бледную и тёмную части; Лебедев спокойно переводил взгляд от Лёньки к Любе и Лиде.

– Видели?

– Так точно, – ответил Бельды.

Лебедев бросил взгляд на девушек. Нет-нет, он не выдал жалости, напротив, он даже вытянул губы и напустил субординации.

– Работаете на рассвете. Как только сапёры закончат, сразу. С первого выстрела у вас 10 минут – и уходите. Ясно? – сказал, как отрубил, но не смог оторвать глаз от золотых волос Любы на маленьком ушке.

– Разрешите мне одному, – спросил Лёнька.

Девушки вытянулись в струнку, глаза горели.

– Разрешите обратиться? – не дав ответить Лебедеву, обратилась Люба.

– Обращайтесь, – как можно суше разрешил Лебедев.

– Тут необходим огневой кулак. Один стрелок не справится.

– Правильно рассуждаете, боец. У вас 10 минут.

Иван сидел за телефонной станцией и видел, как старший лейтенант сжимал за спиной кулак правой руки.

Над полем с шипением взлетали осветительные ракеты. Они повисали в чернильном небе, подсвечивая витки спиралей Бруно вдоль линии немецких окопов, заставляли вжиматься в землю и сдерживать дыхание – тогда изморозь серебрилась у самой щеки и пахло весной. Уже можно было разглядеть разложенные вдоль бруствера мешки с песком, дым, струящийся к небу, искры от промокшей зажигалки, силуэт каски.

Всё, сейчас через прицел – в рассветном полумраке эсэсовец пытался прикурить от зажигалки, кто-то дал ему трубку. В алом мерцании виден силуэт в каске, благодарно кивает... Палец нажимает на спуск, пуля разносит голову, потом второму, без паузы, ровно за то мгновение, когда он кинулся к первому. Снова тишина, потом свистки унтеров и мечутся каски, как мыши в траве, и пропадают. Понеслась – «охотники» стреляли в три ствола с трёх направлений.

Сидят, прижавшись по-братски к друг дружке бойцы в кровавых тельниках, а мимо них по врагу лупят девчонки-снайперы – первый выход, злой выход, ответочка.

Ракеты взлетали, но уже не было слышно их шипения, всё пространство наполнилось пулемётными очередями, прошивающими свинцом поле, стеклянным веером летели в небо лужи, и прошлогодние мертвецы принимали на себя тот свинец, уж который раз спасая живых. Завыли мины, склон задрожал от взрывов и ощетинился чёрными кустами поднятой земли. «Королева» в камуфляже, с винтовкой в правой руке бежала по скованной утренником земле, натыкаясь сапогами на мягкое, неживое, старалась не смотреть под ноги, потом упала и закрыла озябшими руками уши, но отчаянный крик подруги заставил её поднять голову – по покойникам, спотыкаясь и падая, та куда-то бежала, бежала, бежала. «Королева» встала – серое лицо, сжатые губы, капюшон сбился, и золотистые косы разметались по плечам. Бросок наперерез подруге, шаг, шаг – сильное тело летело. Из земли, как призрак, встал Лёнька, повалил Лиду, закрыл собой, а та колотила руками и орала:

– Мама!!!

Он успел поднять голову к «королеве» – шаг, шаг, и взрыв под ногами.

Время оборвалось, десять минут превратились в вечность.

По полю, вцепившись в камуфляж «королевы», Лёнька тащил её, и золотые косы уже были в грязи, но всё ещё блестели. Перетянутая ремнём выше колена, чернела набрякшая кровью штанина, сапог волочился по земле. Лида ползла следом, тянула за ремни три винтовки и не могла оторвать глаз от того сапога.

 

***

Андрей Алексеевич стоял у металлического бортика и смотрел вслед уходящему парню с сумкой. Выцветшая георгиевская ленточка уплывала по жёлтой улице среди прохожих.

«Как он перетягивал ногу?».

Холодный ветер прижал плащ к спине. Чёрная колея от буксовавшей Газели перечёркивала ещё зелёный газон. Андрей Алексеевич почти почувствовал липкую кровь на руках, оторвал руки от бортика и смотрел на них, потом торопливо, боясь потерять, глянул вдоль тротуара – плащи, куртки шли мимо – не натужно, не напряжно... жрать, жрать.

 

***

В комнате звучал «День победы», казалось, голос Лещенко вместе с ветерком колыхал накрахмаленные занавески. Андрей видел, как Иван Матвеич повернул голову к окну, расстегнул пуговку на вороте рубашки и слушал, сглатывая; как легонько дрожал на затылке у тёщи жидкий узел седых волос, и белый головной платок с голубеньким узором спал на плечи, а та всё мяла концы платка. Через звуки песни вдруг Андрей услышал голос дочери:

– Деда, что с Королевой потом стало?

Санька обхватила крепко-крепко руку матери, а та целовала её в золотистые волосы. Граппа желтела в бутылке, пустые рюмки потерялись на столе.

– Лёнька её дотащил до наших окопов, потом сам на руках до санбата нёс, – тесть обвёл всех своими голубыми глазами. – Сам я не видел, говорили, её на самолёте эвакуировали. Живая она осталась.

– А Лида? – спросила Валентина.

– Лида? Лида была с нами до конца, – тесть зажмурился, сжал зубы. – Налей!

Потом без тоста, не дожидаясь Андрея, плеснул граппу в рот и продолжил:

 – Комдив выпросил на штурмовку два ИЛа. Тогда я первый раз увидел их в деле. Утром зашли, от солонца...

 

***

Солнышко только-только начало вставать над обгоревшими верхушками деревьев. Согретая его лучами, земля просыпалась, пар поднимался над нейтральной полосой и запахло убоиной.

Связисты выбрались из блиндажа подышать свежим воздухом – это была не первая линия окопов, но запах доходил и до них. Иван стоял в траншее, уткнувшись носом в молодую траву, и наблюдал, как по его пальцу ползёт божья коровка. Рядом, спасаясь дымом, курил сержант Бажутин. Вдруг в лес проник ровный рокот двигателей, он становился всё отчётливей, звонче и вот ворвался, придавил всё живое, смерчем пронёсся над чёрными кольями леса в сторону немецких окопов. Божья коровка прижалась к пальцу Ивана и дрожала вместе с его ладонью.

Началась карусель смерти – два ИЛа друг за другом заходили на штурмовку, сверкая огнём из пушек и пулемётов, проносились над взгорком с немецкими окопами, а потом медленно уходили в небо, и это повторялось и повторялось – всё, что шевелилось, разносилось в клочья, вбивалось в землю. В первой линии бойцы высунулись из траншеи, кто-то, не боясь выстрелов, стоял на бруствере. Младший лейтенант Востриков прильнул к биноклю, на мгновение отрывался, радостно оглядывал бойцов и снова смотрел в окуляры. Сергей и Лёнька стояли и обалдело смотрели в небо.

– Ё маё...ёёё… – повторял Серёга. Димитрич стучал кулаком по земле, стучал всё сильнее, сильнее, а Лида плакала, закрыв лицо руками.

Рокот моторов замолк, и вдруг снова задрожал лес, штурмовики вернулись, на бреющем прошли над немецкими окопами и показательно вдарили РСами. Был виден огонь, рвущийся из сопел, и взрывы, а потом Илы прошли над лесом и ушли на восток. Мессеры опоздали – они покрутились в небе, выплеснули злобу пулемётами по нашим траншеям и ушли. Тишина накрыла мёртвый лес, нейтральную полосу, вражеские окопы.

Уже солнце перевалило через зенит. Ветерок, нагоняя тучи, тянул всё сильнее, сыпал майским мелким дождиком землю. И тут от немецких окопов послышалось, сначала негромко, как шёпот, имя:

– Аугуста, – а потом дошёл, словно выдирая позвоночник, вывёртывая сердце наизнанку, стон: – Аугуста!!! Аугуста!!!

Это слышали наши солдаты в траншеях, в лесу, на кровавых койках в санбате, поворачивали лица и молчали. Не было у них злорадства к тому немцу, который, умирая, звал свою Аугусту.

 

***

Иван Матвеевич взял прислонённую к этажерке палку – рука тестя дрожала на чёрной рукоятке, волосы упали на морщинистый лоб, он сидел, собираясь с силами, потом встал и поковылял мимо стола. Стук палки показался Андрею ударами метронома.

– Пойдём, зятёк, покурим, – услышал он от дверей голос тестя. Андрей не обиделся на тестя, он даже обрадовался: «Знает ведь, что не курю. Пригласил. Сейчас сядем рядом на лавку у ограды, поговорим». Андрей выбрался за женой и дочкой к выходу. Палка тестя уже стучала по доскам в ограде.

– Я жареников наделаю, – сказала Андрею тёща, хлопотливо поправила сползший платок и заулыбалась внучке, а та:

– Ба, я буду лепить, – соскочила с дивана, запрыгала в кухню.

Валентина осталась сидеть, провела ладонью по старой обивке дивана, смотрела на стены в голубых обоях, на блестящий стёклами книжный шкаф у открытого окна, в которое заглядывала их широкая улица. Там у палисадника стоял отец с мужем. Андрей всасывал дым и тут же выдувал его в сторону. Отец, жмурясь на солнце, смотрел вдоль тропинки, протоптанной мимо домов, закивал кому-то.

– Здравствуешь, Иван Матвеич. Здравствуйте, Андрей. С победой, – услышала Валентина голос соседки с улицы. Отец наклонился, опираясь рукой на палку.

– Здравствуй, солдат. Как тебя зовут?

– Костик, поздоровайся с дедушкой, – донеслось до Валентины.

Отец выпрямился, и дочь увидела на его руках белоголового мальчишку, тот воротил голову к бабушке и готов был заплакать.

– Константин, значит. Да ты, Коська, не бойся, тут бабушка-то, – отец говорил и улыбался.

– Марусе передавайте поздравление, Валечке привет передавайте. Вас, Андрей, тоже с праздником.

Иван Матвеич снова наклонился опустить мальчугана и когда выпрямился, то Валентина видела, как задыхался отец.

– Как там Палыч-то? – отец спросил соседку через хрип в груди. После тишины Валентина услышала грудной выдох соседки:

– Ох…

Она не встала с дивана, не подошла к окну – она упиралась пальцами в обивку и ловила каждое движение отца, каждое слово, звук голоса.

– Ты, Тамар, передай отцу от нас поздравления. Скажи – от Нефёдова.

– Передам, передам, – за окном проплыл платок соседки, протопали детские сандалики.

– Расти большой, Коська! – вслед им крикнул Иван Матвеич.

– Палыч – фронтовик. Лежит… – тихо сказал зятю.

– Уши, такие же как под пилоткой с военных фотографий, – Валентина смотрела в родной профиль, – папка, ты ж мальчишка тогда был.

Иван Матвеич глядел вдоль улицы и тихо говорил Андрею:

– Дивизию нашу в августе к Старой Руссе бросили. Болота. Пушки на руках тащили. По горло в воде стояли с кабелем. Деревково, Чириково. Не забуду я эти деревеньки. 27 августа нас погрузили в вагоны и направили к Харькову. Тысячи три нас осталось из семи-то. Там доукомплектовали, дали артиллерию, новые машины, боекомплект под завязку, даже учения провели – всё ладом. А 17 сентября вышли мы на марш к Днепру – по 50 километров в сутки делали и всё под дождём, в распутицу, а пришли к Днепру – солнышко вышло. Было мне тогда 19 лет.

 

***

Вода текла и текла с неба, она каплями блестела на бровях, стекала по шее за шиворот, лепила к телу нательную рубаху, а впереди, в серой мороси качались обвешанные снаряжением мохнатые шинели, и пар струился над колонной. Левой, левой, левой – так кажется легче, а думаешь про своё. Набитый боекомплектом вещмешок уже продавил спину, автомат стволом скребёт и скребёт по сапёрной лопатке – смотришь вперёд, слизываешь солёную воду с колючей губы и знаешь – кожи на пятках от мокрых портянок скоро не будет – дойду, просушу. Левой, левой, левой…

Это был, как потом скажут историки, «бег к Днепру», чтобы фашистская саранча меньше успела сожрать. Они шли по изуродованным войной дорогам. Слева, неслышно, как в немом кино, двигались танки, неслись крытые тентом новенькие «студебеккеры», орудия с зачехлёнными стволами подпрыгивали на ухабах, а колонны шли, не чуя ног, не слыша уже лязга гусениц и рокота моторов, в клубах сизого выхлопа и потоках грязи из-под колёс. Справа тянулись снесённые палисадники, печные трубы, трубы, трубы, как пальцы сгоревших к небу. Может быть, Николай Васильевич Гоголь глядел на это, рыдал и его слёзы текли по лицам солдат – солёные и горькие.

В последние дни сентября дивизия прошла Полтаву, до стрелки Ворсклы и Днепра оставался один дневной переход. Когда-то именно этой дорогой князь Меньшиков с полками гнался за шведской армией. Комбат Павловский гнал на двух грузовиках вперёд батальона к назначенному месту дислокации, с ним были связисты, следом ехал батальонный лазарет, разведка должна была встретить их в пункте назначения.

Ветер разогнал тучи, и открылось темнеющее с каждым мгновением голубое небо. Иван сидел в кузове у самого борта, едва пристроив ноги среди катушек телефонного кабеля и смотрел на несущуюся мимо округу. Тёплый ветер заставлял жмуриться, Иван вдыхал его и не мог сначала узнать сладковатый запах.

– Ребят, как пахнет-то сладко, – вырвалось у него, а через мгновение он вспомнил: – Яблоками! – сказал и встал, удерживаясь одной рукой за плечо сержанта Бажутина. Вдоль дороги, чернея дырами входов, мелькали землянки, дымили в небо уличные печки, бельё сушилось на верёвках, и уцелевшие от войны яблони гнулись к земле.

– Вёдро будет, – сказал Бажутин.

Рядовой Фатхутдинов пытался раскурить папиросу, но его качало, и спичку задул ветер. Он в сердцах плюнул, глянул с опаской на небо.

– Почём знаешь?

– Дым в небо тянет. Как сосёт его кто.

– Кабы шайтаны какие не налетели, – Фатхутдинов, мотаясь по лавке, достал новую спичку, покрутился и так и сяк, пытаясь прикрыться от ветра. – Прикрой меня! – удерживая папиросу зубами, крикнул Бажутину.

Сержант обнял его своей шинелью, а потом пошёл дым, показались ехидные чёрные глаза Фатхутдинова – он вылез, затянулся глубоко, с удовольствием выдохнул и, улыбаясь, негромко запел, подпрыгивая на ухабах:

Я поеду в Кунашак,

буду кушать бешбармак.

Я поеду в Накайбак,

буду кушать бешбармак.

Стрельнул глазами на трёх молодых в ещё необмятой форменке, которые, как говорил сержант, «не поймали волну» и тряслись сейчас отдельно и заорал:

А потом в Стерлитамак,

буду кушать бешбармак.

Тут и здесь мои друзья –

все татары. Кроме я.

Тын тырыдын дын,

тын тырыд, тырыдын дын,

тыр-тырыдын дын

тырытыры дын...

Он орал и уже специально подпрыгивал на лавке.

Отделение, глядя на него, смеялось, их мотало, песок им задувало в глаза, но под этот «тын тырыдын» уже и печёнка вроде не выскакивала.

Бажутин, Фатхутдинов и Иван были земляками. Они сошлись ещё на призывном, а потом так и держались друг дружки. Бажутин стал сержантом, отделение у него работало, бойцы приходили и уходили, кто-то запомнился, кто-то ушёл бесфамильным: сержант иногда вспоминал – как этот, как его?

Потом молчали, курили. Иван смотрел на свои задубелые ладони в уже коричневых царапинах, затягивался глубже и кашлял.

Сержант Бажутин был старше их. Он жил на улице, которая тянулась вдоль левого высокого берега Камы. Из окошек его ещё дедова дома была видна только узенькая полоска Камы, блестевшая у низкого правого берега. До войны, после срочной, он женился, и у него росло два пацана. В 40-м, под осень, он, как-то выйдя на своё деревянное крыльцо с резными столбами, увидел людей с теодолитами и рейками – они смотрели, прильнув в приборы, махали руками, рейки переносились, забивались колышки. Той же осенью он поступил работать бетонщиком на строительство будущего завода. Сам Бажутин и никто в городе тогда не знали, что на тот фундамент в августе 41-го будут устанавливать вывезенное под бомбами оборудование Ленинградского Электромеханического завода, и уже в октябре он будет отправлять телефоны на фронт. Бажутин работал бетонщиком, потом монтажником, а потом, закончив дело, вышел на своё крыльцо, которое жена с утра вымела от снега, обнял жену, пацанов и ушёл пешком в Красные казармы.

Фатхутдинов до мобилизации работал сварщиком на Мотовилихе. Он был высокого роста, сухопарый, ладный, в вечной, как прибитой к темечку, тюбетейке. В своей негнущейся зелёной сварочной робе, в гигантских ботинках, среди разного железа, в едучем глаза огне сварки он просто пленял заводских девчонок, особенно их гипнотизировала его бронзовая шея и голый торс в запахнутой на голом теле робе. Он был ходок, но перед самой войной успел жениться на односельчанке. Свадьбу сыграли в родной деревне на высоком берегу Сылвы, с гармошкой. Фатхутдинова взяли в связисты уж потому, что он знал электрический ток и понимал необходимость заземления.

Округа под тёплым солнышком быстро обсохла, и грузовики летели в облаках жёлтой пыли, которая бесконечно долго стояла над дорогой. Шофёр второго грузовика едва поспевал выруливать перед ямами. Павловский сидел в кабине первого ЗИСа и сверялся с картой. Когда он в очередной раз глядел в боковое стекло, то увидел впереди у дороги мальчишку в нахлобученной до ушей красноармейской пилотке. Тот стоял по стойке смирно, тянул локоть правой руки в сторону и ладонь прижимал к виску.

– Стой, – сначала шёпотом сказал комбат водителю, и тут же скомандовал: – Стой!

ЗИС, проехав мальца, встал на обочине – в висящем облаке пыли в зеркале угадывался силуэт маленького «солдатика». Сзади послышался скрип тормозов второй машины. Павловский выпрыгнул из кабины, жмурясь пошёл к мальчишке – тот стоял, как застыл, только поглядывал из-под ладони у виска.

Не видавши уж год свою дочку, здесь, на Украине, комбату позарез надо было посмотреть в глаза маленького человека, потрогать его, пожать руку. Он подошёл, встал на одно колено.

– Здравствуй, мальчиш!

Худая шейка, лицо в пыли и глаза смотрели на Павловского, как на Бога – дождались.

На дорогу выпрыгивали бойцы, разминали спины.

– Где бешбармак? Нет бешбармак… – Фатхутдинов хлопал себя по заду, – совсем плоский стала.

Столпились у мальчишки и примолкли. А тот стушевался, глядел на бойцов и всё держал руку у виска, потом вдруг заулыбался, сорвал пилотку.

– Яблоки берите!!! – закричал, как оглохший, и, изогнувшись от веса, поднял огромную корзину с яблоками. Румяные, огромные яблоки плыли по рукам. Тоненький, очень серьёзный и аккуратный военфельдшер Григорян прижимал яблоко к носу и так стоял и глядел своими чёрными грустными глазами куда-то за печные трубы – по пожухлой траве от землянки к дороге бежала старуха и махала платком, медсёстры уже складывали в корзину брикеты каши, когда, очнувшись, он вывалил из мешка в корзину весь свой паёк. Через пару дней Сергей Григорян будет сидеть на завалинке уцелевшей хаты и писать письмо матери:

«Мама-джан, сейчас пишу тебе всю правду. Я в течение семи месяцев был на фронте. Воевал неплохо. Награждён медалью «За отвагу» и орденом «Красной Звезды». После войны нам нужно будет вновь отстраивать нашу родину и потребуется много врачей и инженеров. Так что пусть сестра Марго учится и пусть всеми своими силами помогает Родине громить врага».

Иван, обжигая пальцы, наускоре дотягивал чинарик у борта ЗИСа, когда комбат быстро прошёл к кабине, встал у подножки и вдруг обернулся на землянки. Что было в его глазах? Тоска, злость? Он смотрел на печально дымившие печки, на старуху с мальчишкой, несущих корзину к землянке, и на стоящую в дымной поволоке женщину с ребёнком на руках. Ветер кружил в небе пепел.

– Я понял! Я понял комбата потом.

 

***

На Амуре закончилась золотая осень. Серая холодная кисея накрыла завод и город. Мелкий дождик сыпал на чёрные крыши бараков, вода стекала по доскам в палисадники на пустые осенние грядки, блестела на ковре опавшей листвы. Валентина Деменина стучала подбитыми железками кирзачами по дощатому тротуару мимо жёлтых квадратов барачных окон, поделённых крестами рам. Осень, раздев жильё, всё спутала – кажется вот оно, знакомое крыльцо, но окно не светит и нет куста калины. Валентина пробежала дальше и увидала знакомые строчёные занавески на окне, ступила к дверям, и в глаза заблестели обмытые дождём красные ягоды. Она на ходу сорвала кисть и вошла.

– Маш, чего же калину не щиплете? – Валентина протянула вышедшей ей навстречу Маше Павловской ягоды. – Держи.

– Для птиц оставила. Проходи.

Их маленькая типовая комнатка была светёлкой умелой рукодельницы. Салфетка, с букетом алых роз на белом, покрывала этажерку с книгами, стулья вокруг круглого стола были одеты в белоснежные строчёные чехлы до пола, накрахмаленные, тоже строчёные наволочки слепили глаза, и такие же занавески закрывали от глаз капли дождя по стеклу. Валентина в своём, колом стоящем, дождевике, одетом поверх телогрейки, и мокрых сапогах, встала у порога, прикрыла глаза и спокойно, глубоко вздохнула.

– Хорошо, – она заулыбалась. – Маша, Галча, а на втором мартене анализ прошёл.

Маша кинулась расстёгивать у Валентины пуговицы через нерастянутые петли.

– Галка, ставь чашки. Валь, сейчас чай будем пить, горячий, сладкий-сладкий, морковный.

Со стола убрали моток белых ниток, работу с крючками, зазвенели чашки по блюдцам, чайник встал на подставку-черепаху. Всё как тогда, когда был Алексей, только сейчас его здесь нет – в деревянной шкатулке из-под мулине лежат треугольники писем.

– Как Алексей Андреич? Что пишет? – размешивая ложечкой красный взвар, спросила Валентина.

Галя швыркала чай и поглядывала на мать. Маша улыбалась, говорила, водя пальцем по скатерти:

– У них тепло. Яблоки вёдрами едят. Наступают. Мы тут с Галчой тоже наступаем, – она оглянулась на убранную со стола работу, – скатерть вяжем. Вот довяжем, и папа вернётся.

– Показывайте, – Валентина шумно отодвинулась на стуле, порывисто встала. Маша расправила на руке лёгкий, белоснежный, как крыло лебёдушки, край скатерти. Тонкие витые лучики стекали между пальцев и собирались к солнышкам, а по краям эти плотные, точно вывязанные солнышки дрожали хороводом.

– Вот закончим с Галкой вязать, вернётся Алексей, мы постелем эту скатерть и будем пить чай.

Валя провела своей шершавой ладонью по орнаменту, задержала палец на солнышке – показалось, что греет.

– А я с заданием пришла. Мы не можем стабильного качества добиться, составили вопросы.

Валентина достала из внутреннего кармана безрукавки сложенный вдвое лист, расправила.

– Перешли Алексею Андреевичу.

Маша взяла лист в клеточку, исписанный точным почерком – каждый вопрос пронумерован, ни слова лишнего, – наверно после смены писали, думали.

Она представила конторку мастера, за стеклом плавильный зал, шум.

– Да, конечно, я перешлю завтра же.

 

***

К месту будущей дислокации Павловский с командой прибыли поздно ночью. Когда-то белёные хатки под чёрными камышовыми крышами встретили их пустыми окнами над покосившимися плетнями. Огромные звёзды да месяц в холодном небе освещали череду покинутых жилищ. Обгорелая собачья конурка с брошенной цепью прижималась к головёшкам сарая. Жизни тут не осталось, никто не вышел встречать. Когда рокот моторов вторгся в эту мёртвую тишину, комбат прильнул к лобовому стеклу – где разведка? – ЗИСы встали. Павловский распахнул дверцу и выпрыгнул на дорогу – ветер качал верхушки пирамидальных тополей, птицы не тревожили округу, даже лягушки молчали, только моторы тарахтели на холостых.

Вдруг по деревенской улице заструилось танго. «Был день осенний и листья грустно опадали... па, па, па... в последних астрах печаль хрустальная жила...» – из помятых кустов заросшего палисадника раскачивался голос Лещенко. Павловский махнул рукой – глуши. Замолкли моторы, в радиаторах ещё кипела вода, а танго ласкало уши бойцов. На дороге как из земли вырос лейтенант Востриков и далёким от строевого, как у всех флотских, шагом подошёл к комбату.

– Здравия желаю, товарищ капитан.

Ветерок кружил, сыпал листвой тополей, звёзды кружились.

– Погоди, – услышал голос комбата Иван. Он стоял, опираясь на кабину и видел, как военфельдшер шёл по качавшейся дороге к комбату, как сержант Бажутин перегнулся через борт, пытаясь лучше слышать своими оглохшими ушами. Танго – «Па, па, па... Ах эти чёрные глаза...» – кружило. Иван не видел горящих глаз медсестер – тент их грузовика безмолвно белел кругом с красным крестом.

Когда голос Лещенко затих, из-за плетня на дорогу выглянул Серёга.

– Всё, концерт окончен, – сказал и стушевался, – там ещё пластинки есть.

Павловский, прогоняя усталость длинного предлинного дня, крикнул:

– Концерт окончен! Через задний борт к машинам!

Бойцы, не чувствуя затёкших ног, выпрыгивали на тёмную дорогу, строились вдоль ЗИСов – внутри ещё всё дрожало от дневного гона и голода, но накрывшая их ночная прохлада и запах деревни радовал, как будто приехали домой.

– Григорян, – Павловский оглянулся на военфельдшера, – располагайтесь в доме с патефоном.

В ту же ночь Павловский с разведкой и связистами пошли смотреть будущую позицию батальона – семьсот метров по фронту, в тылу пустая деревенька, впереди Днепр. Уже светало, когда они вышли на берег. Серым простором лежал Днепр под погасающими звёздами, мрачная тень правого берега отступала, искорки стремительных струй ласкали глаза. Вдоль левого, нашего берега склонился ивняк, ветви дрожали под напором воды. По дну, на отмели, стелилась осока и стояли, ожидая тепла, стайки рыбёшки – тишина, только слышно было течение Днепра, да кузнечики напоследок орали на всю округу.

Может по расписанию, а может этот речной покой взбесил немцев, вдруг тишину разорвала длинная пулемётная очередь с правого берега, тут же зажглись ещё несколько огненных точек, и уже перекрёстные очереди секли ивняк, стегали строчками пуль по речной глади. С неба завыли мины, и один за другим взлетели фонтаны воды вдоль левого берега. Потом всё смолкло так же разом, как и началось, вода размыла рыжую муть. Днепр всё катил свои воды и становился светлее и светлее. Впереди у комбата и его батальона была большая работа.

Павловский смотрел на карту, сравнивал с тем, что видел в бинокль, ногтем провёл вдоль линии шоссе, что тянулась вдоль правого берега, – от этой линии до берега два… три километра, а дальше простор.

Комбат и все, кто был тогда с ним на рекогносцировке, не видели и не могли знать про то, что по тому шоссе вдоль Днепра в сторону села Мишурин Рог двигалась немецкая механизированная колонна танково-гренадёрской дивизии СС Тоттенкопф, которая входила в состав второго танкового корпуса СС Хаусер, брошенного немецким командованием для того, чтобы не дать частям Красной армии форсировать Днепр.

 

***

Рядом с шоссе, аккуратно в ряд, готовые к движению стояли грузовики под тентами, бронеавтомобили съезжали на обочину и, раскачиваясь на ухабах, парковались у своих рот, из них выходили люди в запылённых плащах, сдёргивали с лиц белые платки, радовались остановке, возможности отлить и размяться. Все они, всё это – и пятнистые анораки с чёрными шевронами «мёртвая голова», и длинные плащи, полы которых раздувал ветер, фуражки, очки, бронеавтомобили на неубиваемых рессорах, речь и тембр их речи – всё было тут чужим. За ними щетинилось осенней травой огромное, наверно бесконечное, уж второй год не паханое поле. Ветер трепал их белёсые волосы, клубил песок над шоссе, метался в пространстве. Наверно, чувствуя чужое, они и говорили на срыве, и смеялись на срыве, особенно глядя в то бесконечное поле. Чужое поле, не ихнее, манило неведомым этих людей в добротных френчах, подтяжках от Hugo Boss, в удобных касках, на машинах с двигателями Maybach. Кто-то пускал и сейчас пускает слюни, глядя на карты, где их королевства теряются среди наших деревень, и чужой запах бесит... Это болезнь. Вы знаете, как пахнет русский металл? Вы вдыхали запах русской стали?

Иван не видел танковой колонны, он уже давно забыл про Отто Цвингера, которого допрашивали у деревни Рамушево, – в тот день они тянули связь между намеченными комбатом опорными пунктами, и ему страшно хотелось спать.

Отто слепился в голове Андрея Алексеевича из рассказа тестя, из воспоминаний немецких солдат, немецкой хроники, которые он смотрел и слушал на своём компьютере, вглядывался в лица врагов, ловил их движения, часто нажимал «стоп» и смотрел им в глаза. Однажды он увидел того Отто у грузовика, он стоял у заднего борта и наблюдал, как солдаты его взвода выпрыгивали на землю и строились вдоль левого борта. Он упирал руки в бока и смотрел под ноги, в затоптанную траву, слушая удары сапог. Потом он поднял лицо к камере... Досчитав до цифры по списку, унтершарфюрер проорал:

– Рюрт ойх! – И без паузы: – Вегетретен!

Эти слова Андрей Алексеевич прочитал по губам:

– Вольно! Разойдись!

Прошедшее лето не покрыло лицо Отто медью, даже брови не выцвели, но глаза блестели армейской ясностью из-под запылённого козырька фуражки. Отто вышел к дороге, разминая ноги, и увидел у штабного автомобиля знакомую фигуру в комбинезоне.

– Эрих, Эрих! – заорал и лицо его ликовало. Он шёл, спотыкаясь к приятелю, на ходу снял фуражку, а тот в комбинезоне, обернулся, развёл руки и даже присел от радости. Они трогали друг друга, смотрели в глаза, узнавали.

– Ты, не ты? – Отто снял пилотку с товарища, провёл ладонью по ёжику. – Как Франция? – он взял Эриха пальцами за щёку, потряс, почти прижавшись к его лицу. – Прогрелся, промылся... ха, ха, ха. Пропился. Ты где был?

– Меня в Харькове ранили. В Киеве лечился. Наши где?

Эрих, продолжая держать Отто за плечи, смотрел под ноги:

– Наши тоже там работали. Мне повезло. Технику в Праге получал.

После этих слов он как загорелся, потянул Отто за ремень.

 – Ты посмотри на это чудо, – он ударил то ли от злости, то ли от гордости кулаком по капоту штабного автомобиля, – «Шкода», тормоза дисковые, гидроусилитель руля... ммм, кабина, сидения.

Он открыл дверцу, как по попе любимой женщины, шлёпнул по затянутому кожзамом сидению, прижался щекой.

– Любовь... Но, я свой «Адлер» никогда не забуду. Помнишь? Отто, ты помнишь, как я вас под огнём из самой жопы вывозил?

Они глядели в глаза друг другу, а за спиной слышался громкий смех, который мешал Отто, раздражал всё больше. Он обернулся, готовый что-то гаркнуть на подчинённых, и увидел в кругу своих бойцов мальчишку лет 12-ти, худющего, в драном коротком пальтишке с пристёганными поверху рукавами, на ногах солдатские ботинки, светлые волосы закрывали уши и ворот. Мальчишка глядел на окруживших его немцев и тоже тихо смеялся. И жалость, и брезгливость, и желание тишины рвали Отто изнутри, он шёл к пацану, как к источнику раздражения, на ходу махал рукой и орал:

– Давай, давай, пошёл!!!

А мальчишка смотрел на него, улыбался и показывал руками, что хочет есть. Отто раздвинул солдат, взял крепко рукой ребёнка за соломенные вихры, поднял его лицо к себе и замолчал – стоял и смотрел в серые глаза. Подошёл Эрих с кругом колбасы и галетами, сунул в руки мальчишке, а Отто всё сжимал пальцами солому волос и смотрел в глаза – ненависть, за униженной улыбкой он видел ненависть.

– Давай, давай. Пошёл… – тихо сказал и толкнул мальца в грудь.

Тот прижал еду к груди и, продолжая улыбаться, отступал и всё повторял и повторял:

– Дякую, данке, данке, дякую.

Потом сорвался и побежал в поле.

– Хоп, хоп, хоп! Бистро! – орал ему вслед и смеялся Эрих.

К ним подошёл командир роты, встал рядом и внимательно смотрел вслед убегающему «зайчонку». А тот бежал по кочковатому полю, по старой траве, оглядывался, прижимал колбасу и галеты к груди, бежал, бежал и оглядывался. Ротный повернулся к солдатам:

– Маузер.

Ему подали винтовку. Ротный встал, как в тире, натянул ремень на локоть, прицелился, задержал дыхание. Ветер тянул с поля, все стояли молча. Отто стоял как все, но как будто назад отматывалась жизнь. Он не слышал выстрела.

Медленно бегущий мальчик выгнулся к небу, обернулся, всплеснув соломой волос, и завалился в повороте на спину, поджал ноги в огромных ботинках к животу. Худые руки сжимали круг колбасы. Стрёкот кинокамеры и ветер.

Отто, кажется, не чувствовал ничего – просто смотрел на трупик ребёнка и вдруг заорал:

– Зачем?!!

Так не орут и на плацу. Отто орал, как выхаркивал внутренности. Он схватил ротного за отвороты пятнистого анорака и уже хрипел:

– Зачем?!!!

Ротный сбил руки Отто – перед глазами уже маятником мелькала дыра парабеллума. За мгновение Эрих схватил Отто в охапку и, прикрыв спиной, прижал перекошенное судорогой лицо товарища к своей груди. Они грохнулись в пыль шоссе, лежали уже молча, потом Отто встал, одёрнул свой анорак, подошёл к офицеру.

– Прошу прощения, genosse, – сказал чётко, расправив плечи, его глаза были спокойны, как всегда.

– Ваша фуражка, Цвингер?!

Отто потрогал волосы на виске.

– Это был разведчик. Соберитесь.

 

***

Поперёк пологого, идущего на запад к Днепру склона тянулась траншея полного профиля. Сквозь редеющую жёлто-красную листву сливающегося с горизонтом леса пробивались весёлые, уже нежаркие лучи заходящего солнца, они лизали округу, как бы прощаясь с южнорусским бабьим летом. Бойцы правили края траншеи, комья земли изредка вылетали по сторонам.

Ефрейтор Мирошниченко аккуратно срезал отточенным штыком лопаты край траншеи, зачищал дно и широким взмахом от плеча выкидывал коричневый мокрый песок подальше от края траншеи – по приказу комбата бруствер не делали, пласты тугого дёрна уносили подальше в заросли. Мирошниченко навалился грудью в тельняшке на древко лопаты, втянул носом речной запах, поглядел на товарища.

– Чуешь, рекой пахнет, – хрипло сказал рядовому Пинегину. Тот обстучал штык лопаты, подмигнул.

– С удочкой бы засесть, – посмотрел в сторону Днепра, – и этих... ззз, ззз, – показал ладонями трепет комариных крылышек, – нету.

У Пинегина это «ззз» получилось, как дальний вой «лаптёжника» – из-за поворота траншеи даже выглянул молодой из пополнения. Мирошниченко заметил испуганное лицо в пилотке, посмотрел на тёмные силуэты тополей.

– Да, Генка.

Мирошниченко ждал, надеялся заскочить в свою деревню, но полк прошёл по шоссе, а деревня осталась правее – не сбегать. Последнее письмо из дома, ещё майское 1941 года, краснофлотец Василий Мирошниченко хранил в тетрадке с дерматиновыми корками. Когда с пополнением пришли земляки, Мирошниченко накинулся на них с расспросами: «Как, как, как?!!».

Потом затих. Когда тащил в кусты дёрн, прижимал его крепко-крепко.

Работа сделана, настала минута, когда они могли просто жить. Он достал из внутреннего кармана раскинутой на краю траншеи телогрейки целлофановый пакет с папиросами, зычно свистнул и крикнул:

– Славяне, огоньку подкиньте!

А в ответ из-за поворота:

– Фриц тебе подкинет.

Это он просто так крикнул, чтоб услышать ответ. Раскрыл свёрток с разодранной коробкой папирос, протянул Пинегину.

– Пойдём, поговорим.

За поворотом, прикрыв ладонями огоньки папирос, трое бойцов тихонько тянули дым.

– Чо, брюхи поют? – спросил сержант их отделения Семёнов. – Послал за кашей молодых, воротиться уж должны.

Он выдохнул струю дыма ко дну траншеи.

– Быстрых должон расстараться – прорву земли перетаскали.

Семёнов на самом деле был не старше тех молодых, которых послал за кашей, а говорил он так для субординации. В их отделении от первого формирования остались он, да Мирошниченко с Пинегиным, остальных он звал молодыми.

Мирошниченко сел на корточки рядом с ним, прикурил.

– Не для себя копали.

– То-то и оно. Нам бы сейчас брёвна, да доски какие.

Семёнов посмотрел на стоящего у края траншеи Пинегина.

– Ген, твоих бы елей из Сибири на плоты-то. Днепр не лужа, вон, отсюда слышно его.

Пинегин стоял и слушал, как из прозрачной темнеющей дали, через дыхание кажется, был слышен шелест воды.

Из-за деревьев со стороны деревни послышался звук подъезжающего виллиса, хлопнула дверца. Все затихли. Их лица и Генкин богатырский силуэт осветили повисшие звёздами в небе немецкие ракеты, повисели и погасли.

Пинегин, услышав быстрые шаги, повернулся, приметил, как напрямки к траншее от деревни скользили две чёрные тени.

– Не, ребя, это не каша.

Пинегин всматривался в мрак.

Быстро, пружинисто шли двое, оба в телогрейках, первый в фуражке, с полевой сумкой, второй в пилотке с карабином за спиной. Бойцы встали, вытянув шеи.

– Накликал ты, Семёнов, – Пинегин сплюнул за борт.

Офицер бойко подошёл к краю окопа, чтобы не кричать, встал на одно колено, привычно кинул руку к козырьку.

– Здравия желаю, товарищи бойцы. Старший политрук Баранов.

– Здравия желаем, товарищ старший политрук, – как старший по команде ответил Семёнов и машинально одёрнул телогрейку.

– Флотские? – спросил Баранов, цепко оглядев бойцов.

Когда тыловые играют бывалых, окопники сразу видят, – этот блестел в сумерках глазами и смотрел в упор.

– Так точно, ходили, товарищ старший политрук, – Семёнов ответил с раскачкой, но по форме.

– Где КП 3-го батальона?

Сержант махнул рукой вдоль линии окопов, теряющейся в уже густой тени деревьев.

– Берите два румба правее.

– Спасибо, – Баранов ещё раз оглядел бойцов и задержал взгляд на Пинегине. – С Днепра холодом тянет. Накинули б что на плечи, боец.

Легко встал и, как будто всю жизнь считал направления румбами, зашагал с ординарцем через сумерки к КП батальона.

– Мы в Тихом океане мочены, – поведя плечами, сказал тихо вслед уходящим Пинегин. Его голос догнал политрука и заставил улыбнуться.

Под низким, затянутым брезентом потолком, на перекинутой через тонкую жердь верёвке висела керосиновая лампа, она освещала собранный из патронных и снарядных ящиков стол и раскинутую на нём карту. Павловский знал эту карту наизусть и сейчас смотрел из темноты, как его начштаба старший лейтенант Зверев и политрук батальона Овчаров обсуждали диспозицию.

Иван сидел в наушниках у открытой радиостанции и делал вид, что ловит дивизионную волну, но временами носок его сапога тихонько стучал по полу, и даже нахмуренные брови не могли скрыть, что в наушниках звучало что-то совсем другое.

– Мишурин Рог, Днепрово-Каменка, Бородаевка, Анновка, – гудел в землянке голос Зверева. Начштаба вёл блестящей верхушкой циркуля по руслу Днепра. – Тут метров 800. Берег невысок, слева остров. Мыс в камнях, заводь, ивы над водой. Картинка. Самое то место для высадки.

– Сколько до берега? – спросил Овчаров Зверева. Тот упёр иголки циркуля в карту, сверил с масштабом.

– Метров 500. Добеги тут с плотами да пушками, – он провёл пальцем от намеченных синим позиций батальона до берега, – не по карте бежать.

– Ещё и плотов нет, – медленно, как бы спрашивая себя, проговорил Овчаров.

 – Я бы весь батальон не повёл разом через Днепр, – вступил в обсуждение Павловский, – полк тем более. – Он ладонью постучал по жерди, на которой висела керосиновая лампа. – Таких жердей и другой мелочи тут много. Роту на небольших плотиках, вплавь. С собой пулемёты и двойной боекомплект. По-тихому обойти мыс, в заводи чалить и брать плацдарм. Вот тут, у Мишурина Рога, левее, – Павловский уверенно показал пальцем место, – потом батальоны, и броском к шоссе, и держать. Держать, пока вся дивизия не переправится.

– Лихо. Я за. Кабы артполк помог, вообще песня.

Зверев засветился ярче циркуля.

В это время Иван переборщил с тактом, и политрук, преодолев деликатность преподавателя начертательной геометрии и парторга факультета механизации, развернулся и, так как долго терпел, гаркнул: – Перестаньте садить батареи!

После этого над радиостанцией пропали уши в наушниках, словно там никого и не было.

– Как думаете, политрук? – спросил Павловский.

Тот ещё не отошёл от своего командирского опыта, и сразу хмуро ответил:

– Думаю, надо набирать добровольцев.

Павловский заметил, что этот пришедший с пополнением насквозь штатский человек понимал логику тактических решений и, кажется, имел своё мнение. Овчаров продолжал:

– По-тихому, на жердях, это значит люди раздетыми поплывут, а вода в Днепре уже холодная.

– Морской пехоте не привыкать, комиссар.

Зверев положил руку Овчарову на плечо, а тот не знал, как реагировать – ему было хорошо, но правильно ли? Зверев же стучал кулаком по карте.

– Но шоссе без артиллерии не удержать.

– Я поддерживаю, – как мог строже сказал политрук.

Павловский посмотрел на начальника штаба, на политрука, провёл ладонью по карте.

– Вы смотрите. Дальше ведь равнина, как стол.

– Дожди зарядят, и равнина станет болотом, – Овчаров сказал это сразу, не подбирая слова и тона.

– Мужики, у меня прямо зуд перед делом. Рвать надо. Рвать! – Зверев выпрямился над картой. – Нефёдов!

Над радиостанцией тут же показалось длинное лицо Ивана в наушниках:

– Я!

– Не сдохнут батареи, политрук. Главное не утопить их. Комбат, не возражаешь?

– Давай! – у Павловского после хорошо сделанного дела было настроение, как он говорил, с игринкой. Батальон вовремя занял рубеж, фланги прикрыты, закопался, связь, лазарет, кухни – всё нормально.

Зверев махнул рукой Ивану.

– Музыку.

– Есть, товарищ старший лейтенант, – Иван щёлкнул тумблером и переключил станцию с наушников на динамики, пытая уши, подстроил волну... Землянку наполнил голос Утёсова:

Ты одессит, Мишка, а это значит...

Под Утёсовский голос в землянку и спустился Баранов с ординарцем. Зверев, увидав, махнул рукой и сделал страшное лицо – Утёсов замолк.

– Здравия желаю, товарищи офицеры! Старший политрук отдельного сапёрного батальона Баранов, – вошедший представился не трескуче, подошёл к столу, жмурясь от света лампы, достал из телогрейки удостоверение и протянул Павловскому. Тот пробежал глазами по корочке, заглянул в глаза Баранову.

– Здравствуйте, товарищ старший политрук. Нас предупреждали.

Вернул документ, как будто уже был знаком.

За спиной Баранова в чёрном проёме входа в землянку сутулился под потолок ординарец, его круглое лицо в пилотке светилось из темноты блином – он огляделся и сел на ступеньку, закинув ногу на ногу. Как притёртые временем камни ложатся в гору, так эти двое пришли и уже были свои.

Баранов поздоровался с офицерами за руку, шагнул к карте, снял фуражку, пригладил рукой тёмно-русые, с большими залысинами волосы. Аккуратно подсечённые бритвой виски белели на смуглом профиле. Свет лампы выделил на худом лице острые скулы, волевой рот человека, умеющего принимать решение, высокий лоб, изборождённый глубокими морщинами, и горящие живым интересом глаза. Потёртая, местами зашитая телогрейка была ладно перетянута портупеей, полевая сумка висела, как приклеенная, справа. При этом Баранов дышал свежестью кадрового офицера, привыкшего в любой обстановке быть выбритым иссиня, иметь чистый подворотничок и запах, пусть чёрного, но мыла.

– Люблю Утёсова. И песня к месту. Что думает штаб? – без паузы и остановок спросил Баранов.

– Вот об вас как раз и думаем. Нам сапёры – вот так нужны.

Зверев уставился на Баранова и провёл ладонью по горлу.

– Батальон подтягивается. Доски, брёвна, понтоны везём с собой... Мало, для дивизии это кот плакнул.

– Роты сегодня прошерстили округу – пусто. Немец всё выгреб или сжёг, – Овчаров это сказал даже не потому, что не на чем будет плыть, а просто швах как горько.

За спинами раздался глухой голос ординарца:

– Степан Васильевич, я на улице подожду.

Васильевич прозвучало как-то сложно. Баранов обернулся:

– Да, Унто, подожди.

В проёме неслышно растаяла долговязая фигура.

– Он кто? – спросил Овчаров.

– Финн, Унто, красногвардеец. Мы с ним ещё с финской кампании, – сказал Баранов и тут же продолжил: – Немец пунктуально всё выгреб. Второй день яблоки едим, а яблони спилены. Что думаете об этом месте? – Баранов показал пальцем на тот самый мыс на карте между селом Мишурин Рог и деревней Днепрово-Каменка.

– На нашем участке лучшего места для переправы нет, – Павловский ещё раз внимательно посмотрел на сапёра.

– Вот также рассуждали и Карл XII с Мазепой, когда от Петра драпали, – Баранов склонился над картой. – Глубина, скорость течения... Время, время, время, – это он сказал с нажимом, словно уже мерил ресурсы отдельного сапёрного батальона.

– «Охотники» с берега вернулись. Нефёдов, – Павловский оглянулся к Ивану, – соедини с Востриковым.

– А идёмте к ним. Люди устали, да и хочется из первых уст услышать. Не обижайтесь, комбат.

До самого Днепра стелился туман, он накрывал последнюю перед снегом траву, траншеи, и, подняв глаза к небу, можно было видеть, как мигают сквозь поредевшую листву звёзды, а потом вытереть рукавом воду с лица и слышать, как шуршат под сапогами сухие листья. Шли друг за другом – первым Павловский, за ним Баранов и Овчаров, замыкающим шёл Унто.

– Побывал сегодня в первом и втором батальонах, – выдыхая на ходу пар заговорил Баранов, – работать-то вместе.

Овчаров хотел ответить, как коллеге, но тут с далёкой-далёкой высоты донёсся протяжный звук, словно оса кружилась у гнезда.

– Рама кружит, – сказал он, как коллеге.

В землянке у «охотников» тихохонько вздыхала гармошка, у завешенной плащ-палаткой стены сидел санинструктор отряда Димитрич и, склонив голову к мехам, не спеша ласкал своими большими пальцами кнопки. В свете самопальной керосинки на лбу у него блестели круглые очки, а глаза были призакрыты.

На широкой лежанке из ивовых веток стояло ведро, из которого выглядывали краснобокие яблоки, рядом, поджав ноги по-турецки, сидел Лёнька Бельды и хрустел яблоком. На нём был только флотский тельник, а из солдатских галифе ехидно торчали босые ноги и покачивались под музыку. Сергей начищал свои и так уж сияющие сапоги. Ворот его гимнастёрки был расстёгнут – прощай устав, и белоснежный подворотничок распахнулся на стороны. Когда Лёнька потянулся за следующим яблоком, Сергей, хоть и был занят сапогами, быстро отодвинул ведро подальше.

– Да у них там этих яблок... – Лёнька надул щёки, – о! – и махнул рукой к потолку.

Сергей покрутил ногой, оценивая блеск сапога.

– Пре-зент. Пусть компот варят.

За его спиной послышалось движение. Лёнька сдул щёки, соскочил с лежанки и быстро-быстро принялся обтирать босые ноги о галифе, и засовывать без портянок в сапоги, при этом он улыбался до ушей. Сергей вытянулся, но гимнастёрку застёгивать не стал – боялся испачкать гуталином нулёвый подворотник. Димитрич аккуратно поставил гармонь у стены, взял свёрнутый ремень, быстро встал и затянул гимнастёрку. Среднего роста, широкоплечий, сразу видны сильные руки, голова брита наголо, очки блестят стёклами на лбу.

Баранов успел их всех разглядеть из-за плеча Павловского, а они его. Кажется, проверку прошли.

– Здравия желаю, товарищи бойцы! – чуть растягивая слова, громко поздоровался Павловский и шагнул к Димитричу – от него была лучше видна землянка. – К нам сапёры познакомиться пришли. Вот, товарищ старший политрук услышать хочет, что высмотрели.

Тут, отодвинув плечом Унто, в землянку вошёл лейтенант Востриков, встал и осветил всех своими серыми глазами из-под чёрных бровей.

– Наш командир разведки, младший лейтенант Востриков, – представил Павловский. Даже при мерцании коптилки стало заметно, как покраснел лейтенант, когда Баранов жал ему руку.

– Мы «охотников» перед форсированием по батальонам раскидали, – пояснил комбат.

Наступила напряжённая тишина.

– Мужики, присесть бы, – Баранов снял фуражку, ища глазами куда бы её положить.

Востриков выдохнул, глянул на своих, и тут же появились откуда-то ящики и даже венский стул c гнутой спинкой, который Сергей двумя руками поставил прямо к Павловскому. Баранов привычно уселся на ящик, ещё раз оглядев собравшихся, обратился к лейтенанту:

– На Днепре были? Рассказывайте.

– Ширина русла 800 метров. С нашей стороны зыбь, тина. По берегу ивняк. Скорость течения метра 1,5.

– Глубину не прикидывали?

– Нет, – Востриков виновато опустил свои серые глаза к полу, потом глянул из-под бровей. – Всё пристреляно.

Павловский, подавшись вперёд, скрипнул стулом.

– Расскажите про мыс.

Наблюдение, о котором заговорил комбат, сделал Димитрич, и лейтенант не мог заставить себя докладывать за него.

– Казаковцев, доложите, – снова краснея, приказал санинструктору. А тот, помедлив, неторопливо доложил:

– Судя по барашкам, товарищ старший политрук, там отмель должна быть. Аккурат напротив мыса.

Баранов смотрел в глаза рядовому, и со стороны казалось, что эти близкие по возрасту люди говорили друг с другом о чём-то неслышно для окружающих. Павловский хорошо знал Казаковцева и с интересом наблюдал доклад своего бойца.

– Хорошо, – Баранов опустил руку на колено. – Товарищи, давайте просто поговорим. Командиры не возражают?

– Не возражаем, – улыбаясь только глазами, заключил комбат и закинул ногу на ногу. Сергей при этом вытянул шею и зажмурил глаза – стул под комбатом стал клониться к земле и жалобно скрипнул.

– Рябов, ты какой мне стул подсунул?!

– Венский, товарищ капитан. Садитесь к нам.

Сергей с Лёнькой, подвинув Унто, сразу уселись ближе к выходу, а Павловский, незлобиво чертыхаясь, уселся рядом на ивовые ветки. Овчаров снял фуражку и навалился спиной на плащ-палатку.

– Какое расстояние от ваших траншей до реки? – продолжил разговор Баранов.

Народ в землянке колыхнулся, переглянулись.

– От 500 до 1000 метров, – ответил Павловский.

– Да-а. Опыт форсирования у вас есть?

– Три раза Ловоть форсировали. Весной ещё, по льду.

– Северо-Западный фронт?! Вот и встретились болотные. Мы с Волховского, – Баранов осветил землянку широкой улыбкой, на глазах даже слёзки блеснули.

– Да, есть что вспомнить. Не злые мы тогда ещё были.

– А сейчас злые?

Молчание накрыло землянку и тут Павловский сказал:

 – Сейчас злые...

 

Андрей Алексеевич всё ещё смотрел вслед георгиевской ленточке, а в голове звучал голос тестя – тихие слова выводили лица ушедших людей, даже их глаза он видел в мерцании коптилки.

– Романтика была, – вдруг философски заключил Сергей, сам соображая, как смыться. – Может быть чаю? А, товарищ младший лейтенант?

Востриков никак не ожидал такой наглости при комбате, да при чужом политруке – сидел и ел глазами Сергея.

– Знаю я твою романтику, Рябов, – Овчаров сказал это, покачивая головой.

– Только чай, товарищ политрук.

– Как, Степан Васильевич, время есть? – Павловский назвал старшего политрука по имени отчеству, все заметили это и про себя согласились.

– Наверно не придётся нам чайку попить. Нового комполка вам назначают – думаю, вот-вот на представление вызовут.

– Да, ждём.

Сидевший с краю Унто отвёл свою сапёрную лопатку штыком за себя, и сквозь прорезанную ткань чехла блеснул металл. Потерявший надежду сбежать, Сергей провёл пальцами по лезвию и отдёрнул руку – на ладони налилась черным полоска крови.

– Покажь, – слизывая языком кровь, попросил Сергей.

Унто достал аккуратно лопатку и отдал Сергею. Глаза собравшихся проводили играющий в свете коптилки штык от рук владельца к Сергею, а тот удивлённо рассматривал металл и осторожно трогал по плоскости.

– Это наш начмех научил. Немецкую каску пробивает на раз, – с гордостью пояснил Баранов.

У Сергея само вырвалось:

 – Да ну?! Извините, товарищ старший политрук, – он вернул лопатку Унто и тут же спрыгнул с лежанки, встал на четвереньки и вытащил из-под ног товарищей немецкую каску с двумя чёрными молниями и молча положил на землю, в самый центр землянки.

– Бей, – глянул на Унто и похлопал каску по темечку.

Унто посмотрел на Баранова – тот кивнул. Ординарец встал, окинул взглядом низкий потолок, потом, крутанув в руке лопатку вдоль древка, сжал её ручищей, чуть наклонился в сторону, размахнулся и на выдохе, привстав на одно колено, с зычным «ха» рубанул штыком по каске. Все собравшиеся, вытянув шеи, смотрели на результат. Каска лежала на том же месте, куда её положил Сергей, только поперёк темени, немного справа, по самые клёпки в каску вошёл штык лопатки. Унто тяжело дышал, грудь раздвигала телогрейку.

– Вынимай, – скомандовал Сергею, а сам снова уселся. Сергей попробовал достать – не поддалась лопатка, вросла в эсэсовское темя. Он зажал обеими ногами края каски и с раскачкой выдернул лопатку, посмотрел на штык.

– Товарищ младший лейтенант, мне нужен напильник.

Лопатка пошла по рукам, её рассматривали, гладили металл, даже нюхали. Когда она доплыла до Павловского, он провёл пальцами по стали, потёр заточку, поднёс к коптилке, и когда металл нагрелся, серьёзно сказал:

– Углеродистая сталь, близка по составу к инструментальной. Один минус – качество мы пока не можем стабилизировать. Вот пойдёт сортовой прокат... тогда.

– Это да. Но на одну каску в любом случае хватит, а товарищи? – Баранов хоть и задавал вопрос, а глядел на собравшихся утвердительно и в ответ услышал:

– Приноровиться, так и боле можно.

– Где же вам пришлось испытать инструмент? – спросил Павловский.

– Высотку одну брали у Синявино, – Баранов повернулся к ординарцу, – помнишь, Унто?

Тот только поёжился и кивнул.

– С заточкой поможем. У нас есть наждаки.

– Спасибо, товарищ старший политрук. Мы лопатки завтра раненько принесём. Скажите, куда нести? – Востриков уже, как он говорил, переводил разговор в практическое русло и был жутко серьёзным.

– Несите в Светлогорское. На берегу майданчик – там наш штаб найдёте, разберёмся, мастерские только начали разворачиваться.

Баранов что-то вспомнил, энергично раскрыл полевую сумку и достал несколько сложенных вдвое листков.

– Вот памятки вам, как «тигров» бить, – он передал листки Павловскому, – ЗИСы их не берут. Над задними катками им надо бить, по мотору.

По рукам пошли отпечатанные во фронтовой типографии памятки с профилем танка, с чёрными точками, показывающими уязвимые места. В мерцании пламени коптилки серые листки словно сами горели в руках бойцов. Павловский внимательно рассматривал листок, потом спросил:

– А гранатой по мотору тоже можно?

Блестели глаза, люди ждали ответа.

– Связкой, – с края лежанки сказал Унто.

Притихла землянка – все уж обстрелянные, и в голове у каждого был практический вопрос: – Как это сделать?

Комбат в своих бдениях над картой давно уже думал о танках, считал время – когда провести учёбу, как?

– Не воевали мы ещё с танками, – само сорвалось у него с губ, сказал и посмотрел на Димитрича, – только Казаковцев.

– Где же вам воевать пришлось? – тут же спросил Баранов.

Димитрич перевёл свои серые близорукие глаза на Баранова, машинально потёр ладонью изуродованную ожогом щеку. Отвечать он не спешил, словно вспоминал и подбирал слова.

– В Великих Луках, у Веденьщины. Товарищ капитан знает где это. Тоже у «охотников» санинструктором был. 953 полк, 257 стрелковая дивизия.

– Это не Дьяконовская ли?

– Так точно.

– Знаю Анатолия Александровича с финской. Лихие у него лыжники. А как же глаза?

– Из-под огня и без очков вытащу.

– Анатолий Димитрич просвещает нас, – сказал Востриков и опять покраснел, – давеча про Лермонтова рассказывал. В школе такое мы не проходили.

– Учились?

– Исторический факультет Кировского пединститута. Диплом получить не успел. 22-го июня повестку прислали.

– Вы член ВКП(б)?

– Да.

– А кем до войны работали?

– Грузчиком работал на спичфабрике.

Баранов смотрел на бойца с вопросом – перед ним сидел человек почти того же возраста, широкой крестьянской кости, руки на коленях, не привыкшие держать карандаш. Как собрать вместе? Исторический факультет, крестьянин, Лермонтов, грузчик и близорукие глаза, глядящие в упор из очков-«велосипед».

– Всё просто. Большевик должен быть образованным, а я не знаю очень многого, – отвечал явно читающий человек.

– А до спичфабрики где трудились?

– В райкоме, – близорукие глаза бойца, казалось, были беззащитны, но смотрели в упор на старшего политрука, – по аграрному вопросу не сошлись. Товарищ капитан, разрешите выйти покурить? – Казаковцев без паузы обратился к Павловскому через голову взводного.

– Конечно, идите.

Овчаров слушал разговор Баранова с бойцом, глядя на начищенные носки своих кирзовых сапог и хотел сменить тему. Казаковцев всё решил сам.

Надев военную форму после майских праздников, батальонный политрук ещё не знал, как вести себя с людьми в окопах, изо всех сил ломал свои университетские привычки, хмурил брови, говорил газетными заголовками, а потом корил себя, начищал кирзачи, хоть мог бы потребовать и юфтевые.

– Нам батарею ЗИС-3 придали. Вы говорите, не бьют они этих «тигров»? – Овчаров спросил это неформально.

– В лоб нет. А что за народ в батарее? Вы с ними познакомились?

– Бойцы Сталинские, обстрелянные, шахтёры.

Тут вдруг снова заговорил Сергей.

– У них комбата Богом зовут.

 Овчаров успел только брови поднять.

– За что ж его так? – усмехнулся Баранов.

– Да так и зовут. Не мажут у него.

Овчаров решил разъяснить вопрос с Богом.

– Артиллерия – бог войны. Вот и прозвали его. С командиром батареи я разговаривал. Полещук Иван Иванович, учитель математики из Чернигова, воюет с 41 года, – Овчаров говорил, как читал характеристику. Павловский оторвался от памятки по борьбе с «тиграми» и поглядывал на своего политрука, от Баранова не ускользнула улыбка на губах комбата.

– В бою посмотрим – мажут, не мажут, – Павловский сказал это не от недоверия к командиру батареи – не знал он ещё его. Павловский глядел тогда на собравшихся в землянке и чувствовал – свои, и вот этот университетский в новой шинели колом – свой.

Овчаров шлёпнул себя ладонью по шее повыше кадыка.

– Грешок у него есть. Как напьётся, с котелком на Кальмиус за водой рвётся. Его бойцы останавливают. Потом говорят, плачет.

С улицы послышались летящие шаги, и в землянке нарисовался связист Нефёдов, вытянулся и, осветив землянку овалом своих ещё не знавших бритвы щёк, громко отчеканил:

– Товарищ капитан, вас в штаб полка вызывают. Товарища старшего политрука тоже.

– Вот и новый комполка, – Павловский отдал памятку Овчарову. – Нет кабеля – есть ноги. Информация – жизнь. Вольно, Нефёдов.

Когда вышли в траншею, увидели Димитрича – он смотрел в сторону Днепра и не курил. Со спины были видны дужки его очков и блестел край стекла. Баранов, проходя мимо, встал рядом.

– Не обижаетесь?

– Нет, – боец обернулся к политруку и ответил без удивления, помолчал и продолжил: – И не на кого. Жена написала, уже на всех похоронки пришли.

Они молча пожали руки и смотрели друг другу в глаза, как люди, знающие что-то для них общее.

– Я их люблю, – тихо сказал Казаковцев вслед уже расплывающейся в темноте фигуре политрука, но густой влажный воздух донёс его слова. Баранов услышал, обернулся, кинул руку к козырьку и ушёл.

В такт шагам под сапогами шуршали тополиные листья, тени деревьев проплывали мимо, и было несколько минуть чтобы поговорить.

– Вы, не кадровый, вы инженер? – заговорил первым Баранов.

– Закончил Сибирский институт чёрных металлов, я инженер-металлург. Служил срочную, был лётчиком. В 41-м меня сняли с эшелона и направили на «Амур-сталь».

Говоря это, через вдох-выдох, Павловский вспомнил свой аэроклуб в Великих Луках, деревянное здание, ступеньки под коньком крыши, лётное поле, класс и ребят. Сашки Попова нет – сердце сжалось. Павловский как будто увидел в небе между мотающихся веток чернявого мальчишку – АС Попов.

– Что вы сказали? – откликнулся Баранов.

– Друг у меня погиб. Лётчик. У нас на Псковщине ребята беленькие, а он чернявый был. Ганнибал.

Дальше шли молча, пока впереди не забелели силуэты хат.

– А вы, товарищ старший политрук, к нашему делу тоже отношение имеете? – спросил Павловский, когда под ногами перестали шуршать листья.

– Нет. Пришлось воевать. Я в кадрах РККА с 24-го.

– Если не секрет, откуда вы?

– Мы с вами почти земляки. Родился в городе Гдов, Псковской губернии. C отцовской артелью ушёл в Петроград мостовые класть. С 15 лет в Красной Армии. После гражданской закончил военную школу ВЦИК.

– Стой! Кто идёт? – проорал молоденький часовой из темноты.

– Волга, родной, Волга! – ответил ему Баранов.

 

***

Сергей, опершись рукой о край траншеи, легко выскочил на одеяло тумана, подхватил ведро с яблоками и, поскрипывая дужкой, вразвалочку зашагал через лес в сторону деревни. Шуршали листья, скрипела дужка в такт шагам, пар изо рта струился в темноте, а с неба сияли полтавские звёзды и, как бы Серёга ни задерживал шаг морским увалом, он уже почти бежал и остановился только перед хатой, над крышей которой из трубы поднимался дымок. Он тихохонько, так, чтобы не скрипнула ни одна досочка, поднялся на крыльцо, встал у входа, постучал в дверь, прислушался, постучал снова, потоптался и распахнул дверь настежь.

– Здравия желаю, девчонки! – проорал Сергей, перешагивая через порог. А в ответ зазвенела посуда, брызги из огромного таза, и тоненькая Оля в белой нательной рубахе навыпуск пискнула и закрылась гимнастёркой.

Вера, не торопясь, откусила нитку, затянула на пальце узелок и показала Сергею кулак – чем пахнет?

– Карболкой.

– А по-людски-то зайти не мог?

– Я постучал. Вот вам яблоки на варенье, на компот.

Серёга, улыбался и смотрел на Лиду – она тихо сидела у печки перед разложенными на тряпице частями своей винтовки и смотрела на него. Он торжественно поставил ведро на стол.

– Вот, можете сок делать или там кальвадос.

– Чего, чего? Рябов, если ты про брагу, то иди к Быстрых, – Вера сделала руку торжественно-указующей в сторону завешенного плащ-палаткой окна. Сергей посмотрел в указанном направлении и упёрся глазами в торопливо натягивающую гимнастёрку Олю.

– Девчата, там майская ночь, как у Гоголя.

– Рябов, завтра октябрь будет, – голос Веры звучал со спины, а Серёга смотрел на прядь Лидиных волос и блестевшие на него глаза.

– Всё равно Гоголь. Лид, пойдём погуляем.

– Ты зачем пришёл, кавалер? – уже смеялась из-за плеча Вера.

– Девчата, кипяток нужен... Лида, на улице сказка.

– А кипяток? – наконец заговорила Лида.

– Так девчонки крикнут, когда закипит.

– Крикнем, крикнем, – пропела Вера и обняла севшую рядом с ней Олю. – Лид, успеешь свой инструмент смазать. Правда, сходите.

Сергей обернулся на Веру, наверно, как на мать, – молодой он был, хоть и фартовые бачки чернели на щеках.

Лида подняла глаза на подруг, щёки разрумянились.

– Мы пойдём.

Уже на выходе не мог Сергей не покуражиться, подмигнул Оле и пропел тоненьким голоском:

– «Я чайничала, самоварничала, всю посуду перебила, накухарничала», – и выскочил на крыльцо.

– Бакенбарды не застуди, – донеслось ему в след.

Сергей и Лида шли друг за дружкой по узкой тропинке вдоль плетня. Впереди чернела пустая хата с распахнутыми створками окон, за ней следующая, а дальше, за тополями, белел силуэт колокольни, упирающийся чёрным крестом в Млечный путь. Лида слушала его шаги за спиной и ждала, ждала, ждала, что он скажет. А он молчал, вспоминая глупые слова, которые он говорил раньше, гнал их и всё смотрел на ладную Лидину фигурку со складками гимнастёрки сзади. На поляне перед продутой сквозняками хатой Сергей, забыв всё на свете и даже то, где он сейчас, взял Лиду за плечи, повернул к себе, прижал и стал целовать, целовать, целовать – без ума, без слов, захлёбываясь её запахом.

А она ждала другого.

Задул откуда-то ветер, хлопнула со скрипом оконная створка. Плечи под его руками как застыли и руками в грудь.

– Нет, нет!

Он ещё прижимал её, а она, выгнув спину, – нет! Ветер путался в верхушках тополей, кружил листья и вдруг вихрем поднял их над чёрными крышами.

Чайник кипел, выплёвывая из горлышка кипяток с паром.

– Я пойду, крикну? – спросила Оля.

– Погоди.

Девушки сидели на лавке рядышком и молчали. Дверь распахнулась и в чёрном проёме подруги увидели растерянное лицо Лиды. Она сорванным листом влетела в хату и сразу села у своей винтовки. Сергей зашёл следом, постоял, глядя в пол, потом с какой-то весёлой злостью глянул в вопросительные глаза подружек, снял раскалённый чайник с печки и выдал:

– Оль, знаешь ли продолжение?

– Про что?

– Про чаёвничала... «А я с Колей в калидоре калидорничала, меня Коля целовал, а я модничала».

– Какой ещё Коля? – Оля хлопала глазами.

– Дурак! – крик Лиды как разбитое стекло искрами разлетелся по хате. Стало тихо. Лида сидела, закрыв лицо ладонями и её детские плечики безутешно дрожали под новенькими сержантскими погонами.

– Это персонаж вымышленный, – уже готовый провалиться, пробормотал Сергей.

У двери он оглянулся на Лиду.

– Спасибо, разведка вас не забудет! – сказал всем и вышел.

Лида, сгорбившись, сидела перед разобранной винтовкой и машинально передвигала затвор. К ней через комнату лёгкая, как ангел в гимнастёрке, подошла Оля, встала на коленки и так стояла, сжимая ладони на груди, не решаясь ни тронуть, ни сказать.

– Лид, ничего не было? – Вера это сказала и мотнула головой, уронив на лоб уже седую прядь. – Дура ты! Ой дура, Лидка, – она качала головой и сжимала побелевшими пальцами лавку. – В дивизии набирают добровольцев. Серёжка ведь первым пойдёт.

Лида как очнулась, отложила на тряпицу затвор. Её огромные чёрные глаза сияли слезами и испугом.

– Куда? Я с ним пойду!

А потом она летела за ним по туману, под метелью из листьев, она хватала губами сырой осенний ветер и стирала ладонью слёзы. Где-то за огородами она догнала его, обхватила руками и целовала в глаза, в щёки, в нос. А он стоял с горячим чайником и боялся её обжечь.

 

***

В штабе полка только что прибывший на должность подполковник Путахин стоял у стола и молча рассматривал собравшихся офицеров. Его прищуренные глаза, не торопясь, проходили одного за другим, губы над мелким подбородком были поджаты. Подполковнику едва было за 30, и он явно подражал кому-то из высших командиров – его портупея с кобурой и фуражка лежали на столе, китель с иголочки окрыляли погоны, широченные галифе были заправлены в сияющие дорогим хромом сапоги. Офицеры штаба, командиры батальонов и батарей переминались с ноги на ногу своими растоптанными сапогами, ждали слов.

Подполковник начал говорить тихо, кажется только тем, кто стоял рядом. Офицеры вытягивали шеи, прислушивались.

– Перед полком поставлена задача переправиться через Днепр и овладеть селом Мишурин Рог, – подполковник говорил и продолжал рассматривать офицеров. На мгновение он замолчал и потом в уши офицеров ударил его отшлифованный, чуть c хрипотцой командный голос. – Почему полк топчется на месте?! – командир полка задавал вопрос всем, а смотрел на заместителя командира полка майора Дворникова. Майор смотрел в пол, а желваки бугрились – сбитый таким знакомством с новым комполка, он искал слова, наконец поднял голову и, ругая себя за что-то, глухо начал:

– Полк занял рубеж...

Подполковник Путахин оборвал его доклад тем же командным голосом:

– Майор, если боитесь, идите в тыл и там управляйте. На бумаге! Я академию закончил. Завтра... уже сегодня в 24:00 полк должен форсировать Днепр!

– На чём? – уже разозлившись, спросил Дворников.

– На соплях! Командир сапёрного батальона? – Путахин всё также с прищуром искал командира приданного сапёрного батальона. Невысокий, плотный майор с чёрными петлицами на гимнастёрке сделал шаг вперёд.

– Командир отдельного сапёрного батальона майор Петровский.

– Вон там должен быть твой батальон! – новый командир полка говорил так, словно желал вбить подчинённых в пол, а вот этого «кругляша», как он определил для себя командира сапёрного батальона, чтобы ветром сдуло поднимать батальон немедленно. Путахин поднял руку и в полной тишине пальцем указал в сторону Днепра.

Майор прочно стоял – крик подполковника обдул его, как верстовой столб. На своём сапёрном веку комбат видел много разных командиров, за его батальоном тянулись дороги, траншеи, переправы, мосты, гати солдатскими руками, на пупе да на нашей «матушке» поднятые. Он, приученный этим своим веком считать и управлять, нарастил на себе такую броню, что пробить её могла бы только немецкая пуля.

– Батальон вышел к Перевалочной в назначенное время. Материальная часть следует по графику, – чётко начал доклад майор.

Но комполка перебил его:

– Не умничайте, майор. График, понимаешь. Там, – подполковник снова показал пальцем в сторону Днепра, – я должен слышать стук топоров! Сейчас!

Путахин посмотрел на блеснувшие на левом запястье часы:

– В 24:00 переправа. Первым идёт первый батальон. Направление – Мишурин Рог. У вас меньше суток.

 

***

Солнце только-только позолотило округу, ветер кружил листву по разъезженной дороге у ног стоящей на краю старухи. Она стояла под холодным голубым небом и слушала звуки, доносящиеся с другой стороны дороги, – стук топоров, скрип несмазанных петель, мужские голоса.

– Ты табличку-то снял?

– Снял. Вон она.

– Затопчем, потеряют покойника-то.

Между голых кустов, под нависшей продутой ивой качался серый деревянный крест, слышался натужный счёт: «Раз, раз, раз... тянем».

Она стояла у дороги, став слухом и зрением – пальтецо, подпоясанное немецким ремнём, топорщилось выше круглых коленок, ноги-палки утонули в широченных голенищах немецких же сапог, в щепоть собранные глаза и губы обнимал полушалок, прядь волос шевелил ветер. Мимо на солдатских плечах плыли кресты, солдаты, проходя, отводили глаза, а старуха глядела им вслед и провожала каждого так, словно знала больше, чем они.

– Ну чо, поташшили... прости Господи? – через ограду долетел всё тот же голос.

Она, подняла лицо к небу за высоко поднятой рукой, медленно опустила руку к земле, потом также медленно тронула правое плечо, левое и наклонилась к земле низко-низко, и так снова и снова. Перед ней через дорогу бойцы, упираясь в землю ломиком, снимали с петель кладбищенские ворота. И вот, когда рука дрожала у неба, страшный грохот разрушил поток звуков, и пыль заклубилась по дороге у пустого места.

– Ты прости нас, мать… – услышала она совсем рядом.

Боец заглянул ей в лицо и сказать дальше ничего не мог – девчонка, седая девчонка крестила его.

– Таблички-то на могилах, – только и сказал, и пошли они с товарищем, натужно дыша и прижимаясь щеками к тёплому дереву.

По дороге катила телега, запряжённая одной лошадкой, подпрыгивали и гремели на кочках бочки из-под солярки, норовя раскатиться по сторонам. Рядом с телегой, подгоняя лошадь вожжами, шёл весёлый узбек и что-то напевал по-своему. Зычный свист пересёк дорогу.

– Тохтасин, ты где это бочки увёл?

– Зачем увёл? Я их увёз. Там многа.

– Дело, дело... Ешшо вези. Мы их под кресты приспособим.

Узбек натянул вожжи, встал, пропуская солдат с крестами, снял потную пилотку.

– Там многа. Мнооога танков.

Да, ночь прошла. Баранов с Петровским уже всё обговорили, доказали друг другу, спланировали, обошли не по разу хозяйство, сделали распоряжения и молча сейчас курили у дороги, смотрели, как бойцы их батальона разбирали крышу пустого дома. Мимо тянулись телеги с пустыми бочками, скрипели колёса, бочки стучали друг об дружку, и пахло соляркой. Баранов курил красиво через мундштук, аккуратно стряхивал пепел на вытянутой руке, пускал в небо струйку дыма, казался спокойным, но по прищуренным, как бы от дыма, глазам чувствовался край. Политрук тихо заговорил:

– Ещё перед войной мысль была понтоны лёгкие с замками для сборки делать – быстро, удобно, даже эскиз набросал, – замолчал и вдруг вырвал, выбросил под ноги, как к чёртовой матери, недокуренную папиросу и твёрдо сказал: – Я с ними пойду.

Петровский тоже думал о деле, не сразу уловил то, что сказал ему Баранов, ещё затянулся, понял и шумно выдохнул:

– Василич?! – Он схватил комиссара за плечи. – Там же!.. Жена ушла, хрен с ней! Не рви сердце.

– Так. Я своим сапогом хочу понять, где переправу делать.

Унто слышал разговор офицеров, Баранов знал это, оглянулся к ординарцу.

– Унто, тебя это не касается.

Тот вытянулся рядом с виллисом.

– Обижаете, товарищ старший политрук. Обижаете.

Баранов немного смутился:

– Решай сам.

 

***

Над Днепром тянулись тёмные тучи, а в прогалинах над чёрным берегом металось сорванное осветительными ракетами вороньё. Ветер трепал прибрежные ивы, срывал последние листья в тёмную воду и нес их, и топил. Правый берег далеко-далеко шумел под ветром, и временами было видно, как листья рябили над тьмой и пропадали.

Баранов с комбатом стояли на краю уходящей в чёрную даль просеки и смотрели на проходивших мимо бронебойщиков с ружьями в небо, на плывущие на солдатских плечах плоты из крестов и бочек, на автоматчиков под железными касками с ППШ, привычно закинутыми за спины стволами вниз. Баранов несколько раз взглянул на комбата – стоит, смотрит из-под козырька на свой батальон, идущий неслышно, ускоряясь под горку; «Комбат, я не успел тебя разглядеть...».

– Вестовой! – коротко позвал комбат. – Комроты, артиллериста и начштаба ко мне, в конец колонны.

Началось! Воздух стал тяжёлым и липким, сердце колотило молотом в грудь.

– Я пойду с третьей ротой, – Баранов это сказал тихо, продолжая смотреть на комбата.

– Как будет угодно.

– Я с тобой, комбат, – сказал политрук батальона, докурив.

Подошли офицеры, они разного роста, возраста и масти, на ком-то телогрейка в ремнях, на ком-то шинель, но глаза у всех блестели в темноте одинаково. Баранов их запомнил навсегда.

– Десантируемся по готовности рот. Не ждём. Первый пошёл, второй пошёл, третий пошёл. Я с первой ротой. Начштаба, ты со второй, старший политрук с третьей. Артиллерия, стоишь и не дышать... что бы ни вышло. Идёшь по зелёной ракете.

– Товарищ старший политрук, – обратился комбат к Баранову, – что-то хотите сказать?

Что он мог сказать? Уж много-много раз сказанное и слышанное? Баранов смотрел им в глаза, и вдруг само связалось в тугую фразу:

– По-суворовски. С Богом!

Первая рота сходу, разобравшись вдоль берега, заходила в воду. Бойцы молча, стоя по пояс в воде, затаскивали в Днепр плоты, принимали с берега ящики БК, оружие и укладывали на чёрные острова, которые становились их уделом, – шесть на три-четыре угла, и стоишь, как на земле, хоть на четвереньках стой. Оттолкнулись шестами, приняли последних из воды и тихо заскользили, осыпаемые мелким октябрьским дождиком, к едва видневшейся во мраке тонкой полоске правого берега. Переправа пошла.

Комбат затянул рант фуражки на подбородке, и от этого козырёк почти наполовину закрыл глаза. По чёрному лаку струились капли дождя, блестели и падали на небритый подбородок. Он смотрел безмолвное действо – плоты, плоты, первая рота, вторая, третья, и бойцы на глухих выдохах вытягивали плоты тёсаными, самопальными вёслами. Не было осветительных ракет, только чёрные тучи гнал ветер, и по воде пока сыпали только дождь.

С нашего берега, среди поникших ив, готовые к погрузке стояли орудия приданной батальону батареи. Ездовые застыли у лошадей, их руки сжимали вожжи, расчёты замерли, глядя на уходящие вдаль плоты. Командир батареи забрался на лафет орудия и так стоял, не шелохнувшись. А за спиной стоял готовый к рывку полк, и сотни глаз напряжённо смотрели в ночь.

Роты прошли середину реки, с передних плотов уже видели, как ветки ив скребут воду.

– Ха, ха, ха!! – с хрипом и слюнями из разорванных ртов онемевшие руки толкали Днепр уже сухожилиями, пальцы срывались с весел, и глаза из-под мокрых пилоток считали этими «ха» расстояние до чёрного берега. Не было осветительных ракет – сразу завыли с неба мины, фонтаны воды поднялись над плотами, и колючим огнём покрылся и затрещал правый берег; следом небо, летящие тучи и воду осветили повисшие ракеты.

Живые стреляли и гребли, оскалив рты, закусив ворот телогрейки, на злости за тех, кто только что дышал рядом, а сейчас уронил руки и пропал в чёрной воде. Комбат оторвал ледяные руки убитого пулемётчика от «максима» и стрелял, не ложась, с колен, с отчаяньем обречённого, по горящим в лицо точкам... Наверно, он обернулся на свой батальон, он увидел медленно плывущие плоты – очень медленно, потом всё полетело в небо, и он услышал человеческий рык – так рычат, когда рвутся из бездны. Это он рычал, а вокруг кипел Днепр, тонули люди, хватая воздух, раздвигая чёрную воду – их догоняли строчки пуль, затыкали рты и топили, топили, топили.

Третья рота всё видела, их плоты прошли половину, когда вода впереди вскипела, в небо взлетели чёрно-красные столбы кипятка, и тротиловая вонь ударила в ноздри. Бойцы невольно опускали греби, вытягивали шеи и глядели на ад впереди, а течение сносило плоты, и мины уже ложились правее. Баранов встал на плоту – валко, ветер ударил в грудь, заставил сделать шаг назад; он широко расставил ноги и заорал:

– Не стоять!!! – и тут же начал считать: – Раз, раз, раз!

Потом, поняв, что его не слышат на других плотах, вырвал гребь у бойца и стал мощно грести стоя. Он работал и ждал, озирая округу, и вот с других плотов донеслось, уже не таясь:

– Раз, раз, раз! – Мужики работали вёслами, досками, руками. – Раз, раз, раз!!!

Всё вдруг взлетело – четыре угла, удел десятка бойцов разметало шрапнельным ливнем. Баранов успел запомнить камни на берегу. Солёная от крови вода захлестнула рот, нос – он захлёбывался ей, ловя ногами дно. Фуражку сорвало и понесло водой во тьму. Кто-то схватил его за ворот телогрейки и вырвал на отмель – это был Унто, Баранов видел его профиль. Потом он почувствовал сапогами гальку, и они шли, захлёбываясь солёной водой, вперёд, под правый, злой берег. Горстка бойцов их роты выбиралась по той гальке, а за ними мины, мины, мины вспучивали Днепр, а над головами свистели пули, и небо мерцало ракетами. Баранов нагнулся по плечо, потом встал над водой, разжал кулак – на ладони блеснул песок с мелкой галькой, пальцы сжались крепко-прекрепко.

В тысячах глаз отражался расстрел батальона. Огненные сполохи зажигали небо и открывали застывшие силуэты бойцов. Димитрич стоял во весь рост и глядел на взбесившийся Днепр – стёкла его очков блестели от вспышек на небе. Он стянул рукой пилотку и сжимал её внизу у солдатских галифе.

– Засекай огонь! – Павловский бежал по траншее и орал. Он ввалился в землянку: – Связь с батареей!

Трубка в руке.

– Полещук, засекай огневые точки! – проорал он, касаясь губами холодных дырочек микрофона.

– А мы уже, – услышал Павловский спокойный голос командира своей батареи.

– Спасибо! – выдохнул комбат. Он ещё обзвонил свои роты, потом сел на снарядный ящик и смотрел под ноги – больше он ничего не мог сделать?

Взрывы мин становились всё реже, затихли пулемётные очереди, и только изредка доносились короткие очереди ППШ по правому берегу. Потом всё стихло, и дождик тоже. Ветер гнал тучи на запад, чёрная стена стояла за Днепром, а над головой звёзды мигали в предутреннем небе. Слева вставала заря, делая небо розовым, а под небом между двух берегов тянулся красной лентой Днепр, и плыли, покачиваясь, по нему могильные кресты.

 

***

Подполковник Путахин мотнул головой вправо так, что фуражка слетела на землю, и прядь волос закрыла глаза. Десятка два бойцов, стоявших в две шеренги перед штабом полка, подняли измученные лица на звук пощёчины. В полной тишине, которая казалась вечностью, Путахин рванул кобуру, но его за руки схватили сразу два офицера штаба, разумно вставших рядом, третий встал перед Барановым. Политрук не шелохнулся, он стоял без фуражки, по стойке смирно, в мокрой телогрейке, затянутый портупеей, с полевой сумкой на боку.

– Пустите меня! – рычал подполковник и смотрел на Баранова через прядь свисших волос. – Сука! Ты пожалеешь! Арестовать! Конвой! Конвой! Ко мне!

От штаба уже бежал молодющий дежурный офицер, на ходу доставая свой ТТ.

– Конвой! – орал он, сам ещё не понимая, что произошло. А произошло то, что ломает жизнь, и Баранов знал, что сделал шаг куда-то в безвозврат. Ветерок холодил его чёрное, заросшее щетиной лицо, он стоял и вытирал о мокрые галифе горячую правую ладонь, а левую держал плотно сжатой. За ним стояла горстка уцелевших бойцов третьей роты, и он спиной чувствовал их глаза и дыхание. Он видел юношеское лицо спешившего лейтенанта, ясно слышал команду:

– Товарищ старший политрук, сдайте оружие.

Рука расстегнула клапан на кобуре, ствол в ладони на вытянутой руке. В это мгновение раздался скрип тормозов, покрышки проскребли просёлок, и виллис встал.

В раскалённой обстановке никто не заметил, как подъехал комдив. На дорогу без паузы вышел генерал-майор Иванов с адъютантом, офицер особого отдела с автоматчиком вышли следом. Иванов, не глядя на Путахина, стремительно прошёл к штабу полка, на ходу бросил команду адъютанту:

– Связь с полками!

Козырнул в ответ встречному офицеру и начал подниматься на крыльцо. Скрипели, прогибаясь, ступени под его начищенными сапогами – весь путь от виллиса до этих ступеней он держал себя, чтобы не обернуться и не вступить в ненужную сейчас разборку. Сзади донёсся голос особиста:

– Подполковник, сдайте оружие!

– Я исполнял приказ… – дальше шёл мат. – Ты слышишь меня?!

– Сдайте оружие!

– …Форсировать с ходу на подручных средствах! – орал подполковник с подвыванием.

Иванов уже ступил на крыльцо и тут резко повернулся – перед ним стояли люди, и все смотрели на него, только особист с подполковником смотрели друг другу в глаза. Комдив сбежал по ступеням, не чувствуя дороги, дошёл до подполковника и встал так, чтобы грудью быть к бойцам, и заговорил так, чтобы слышали:

– За тебя кто должен думать? Иван Степанович Конев?! Ты к Днепру-то ходил? – И уже тише: – Не позорься. Сдай оружие.

 

***

В штабе на стене висела карта, комдив Иванов стоял, набычившись перед ней, вокруг стояли офицеры дивизии.

– Урок получили? – Иванов оглядел офицеров. – Командиром 19-го полка назначается майор Дворников.

Комдив упёрся глазами в майора и смотрел, не мигая.

– Есть, – коротко ответил майор.

– Батальонам выйти на исходные позиции к 24:00. Рота добровольцев идёт первой. Лейтенант Осокин?

– Я.

– В 24:00 вы должны начать переправу. Где намерены заходить в Днепр?

Лейтенант подошёл к карте и начал показывать, а Иванов смотрел на его выбритый затылок, крепкую шею и белоснежный подворотничок.

– На два километра выше по течению... – услышал он конец доклада. Да, конечно, выше, он этот ивняк сам рассмотрел и принял. – Добре. Не спешите, лейтенант.

Он хотел ещё сказать что-то офицеру, но не стал, просто смотрел ему в глаза.

– Встаньте в строй. – Потом он снова вышел к карте. – Начало переправы по зелёной ракете с плацдарма. Командир артполка?

Вперёд вышел майор-артиллерист:

– Я.

– Огонь по намеченным целям сразу после начала переправы роты. Задавить любую огневую активность. Задача дивизии – захватить плацдарм по линии: село Мишурин Рог, Днепровокаменка, Бородаевка, Анновка, – комдив провёл карандашом по линии будущей обороны, снова посмотрел в глаза офицерам. – Всем ясно?!

Он их знал и верил в них.

– Держать плацдарм и шоссе вдоль Днепра до переправы основных сил корпуса. Ни шагу назад!

 

***

На лавке у палисадника, глядя себе под ноги, сидел старший политрук Баранов. Его сжатая в кулак левая рука дрожала в такт частым ударам сердца. Майор Петровский сел рядом и раскрыл портсигар.

– Будешь?

Баранов промолчал. Он поднял голову и долго смотрел в сторону Днепра. Аромат папирос, смешанный с запахом сухих листьев, немного кружил голову.

– Когда-нибудь я построю дом на берегу Волги и буду поливать крыжовник, – Баранов говорил это и дрожал всем телом, ему стало нестерпимо холодно. Он разжал кулак. На его ладони блестел песок и мелкая галька. – Я знаю, где делать переправу, – Баранов оглянулся на стоящего рядом Павловского. – Капитан, ваши «охотники» правильно указали отмель. Держите 200 метров правее мыса, – он говорил это, и было слышно, как стучали у него зубы. Он стряхнул песок с ладони, провёл дрожащей рукой по уже седым волосам. – Надо б тригонометрию вспомнить.

Искры от наждака веером летели под потолок колхозного сарая, освещая рабочие руки, отражаясь золотыми снопами в чёрных стёклах очков сталевара. Сталь штыка сапёрной лопатки алела на точильном диске. Боец поднял стёкла на лоб к пилотке и, прищурясь, смотрел на мерцающий алым, как живой, металл.

– Гэта добра. Брытва.

 

***

– Лёнька, отпусти меня. Я только посмотрю на него, – Лида стояла уже в камуфляже перед Бельды с зачехлённой винтовкой за плечом, – на чуть-чуть. Я добегу и обратно.

Бельды был глух, как стена, он смотрел в сторону и молчал.

– Товарищ старший сержант! Ну, товарищ старший сержант.

В темноте блестели её огромные глаза, казалось, она скажет ещё несколько слов и из этих глаз потекут слёзы.

Бельды готов был провалиться, он стал смотреть в сторону, потом себе под ноги. А Лида взяла его обеими руками за плечи.

 – Лёнька, отпусти ты меня! – как будто тёплый-тёплый ток прошёл через Лёнькины плечи и остался в груди.

– Иди, – сказал он тихо.

Прохладные, нежные губы коснулись его щеки. Лёнька стоял, широко раскрыв свои маленькие узкие глаза, а брови, кажется, подняли пилотку. Он ладонью прикрыл то место.

– Инструмент, БК, сух-паёк – всё в ажуре, – Лида говорила быстро-быстро и снимала винтовку. – Я скоро.

Она бежала по опавшей траве, по сухим листьям, через чёрный кустарник, всё вниз, вниз, к Днепру. Лида не чувствовала ног, не слышала своего дыхания, её словно несли крылья, она, как ночная птица, чёрной тенью пересекала пространство. Потом она, не дыша, стояла за ивой у заводи, боясь помешать людям собираться в дорогу.

В блестевшую рябью под ветром воду солдаты спускали плотики, на которых чернели ветками кустов пулемёты и амуниция. Бойцы были раздеты до нижнего белья, на шее у каждого висел ППШ.

«Где он, где?» – молотил вопрос, и она искала Сергея глазами. Он столкнул свой плотик в воду, ступил босыми ногами следом и оглянулся на ивы, словно ища кого-то глазами, – бескозырка, перетянутая крест на крест пулемётной лентой тельняшка, обрезанные по колено подштанники и ветер заставляли его подёргивать озябшими плечами. Она вышла и подняла руку вверх, её белая ладонь заиграла на ветру платочком. Сергей увидел её и махнул рукой:

– Уходи, мне пора.

А сам всё смотрел и смотрел на неё. Лиду увидели все, бойцы оглядывались на неё и, стараясь не плескать, шагали в воду и тихо растворялись в ночи. Она глядела им вслед, пока последний плотик не растаял во мгле. Дул ветер, он срывал брызги с набегающих волн, хлестал, словно мокрой тряпкой, в лица добровольцев, а они, сжимая побелевшими пальцами скользкий ивняк и пиная босыми ногами октябрьскую воду, упрямо тянули свои «чёрные кусты» почти по гиперболе к намеченной точке высадки. Когда они подходили к береговой линии, левый берег загорелся мерцающей огненной лентой, а затем грохот орудий разорвал ночь и там, где правый берег соединялся с беззвёздным небом, взлетел огонь, задрожала и вскипела земля.

Высаживались молча, делово разгрузили плотики на прибрежную гальку, разобрали боекомплект, натянули сапоги и, как были в исподнем, пошли наверх.

На левом берегу сначала услышали взрывы гранат и вал очередей ППШ, потом пропало мерцание боя, и всё стихло.

– Ну, давай же!

Все ждали ракеты и спускали в воду плоты.

– Не они, так нам плацдарм брать.

Ракета прочертила небо и повисла зелёной звездой.

– Пошли!

Сотни плотов вползали в воду и чёрными тенями в мерцании речной глади двинулись к правому берегу, как неизбежность или кара тем, кто был против них.

Шумела вода по бочкам, заливала сапоги, несла, качала и снова слышалось над Днепром:

– Раз, раз, раз.

Лошадиный храп, и глаза навыкат от ужаса сверкали белками.

Среди этой флотилии шёл плот, набитый катушками телефонного кабеля, люди гребли и глядели на полоску чёрного берега. Иван вцепился в доску и, выгибаясь всем телом, пропихивал воду под плот, и в голове у парня стучало: «Идём, идём!».

– Не спать! Кабелиное племя! – орал сержант Бажутин. – Щас прилетит… – шептал. А потом снова орал: – Раз, раз, раз!

Завыли мины, столбами поднялась днепровская вода, и небо полыхнуло, как днём. Плоты бросало, переворачивало, мешало с водой доски, людей, лошадей, бочки... Поздно, первые роты уже высаживались на берег. Штурм плацдарма пошёл. Вся чёрная линия правого берега содрогнулась от оглушительного: УРА!!!

 

***

Ритмично стрекотал мотор японца, Андрей Алексеевич сидел, не замечая этого звука, смотрел на прохожих, на кленовый лист, прибитый ветром к лобовому стеклу, и всё возвращался в тот майский день у тестя.

– Не величай ты меня... – слышался голос старика. – Не хочу... – отодвинул полную рюмку, и прядь чёрных волос повисла на морщинистый лоб. Потом поднял свои светлые глаза, а они блестели.

 – Марусь! – Жена прислонилась к косяку, платочек белый с голубеньким узором поправляла. – Маруся, мы высоту ту 177-ую взяли, – он говорил, как отчитывался. – На поле стоял туман. Водой захлёбывались, телогрейки, штаны, сапоги, нательные рубахи – всё мокрое. Сто метров до немецких окопов оставалось, когда комбат красную ракету пустил. Знаешь, след такой в молоке и шелест, потом тишина повисла. Мы в траве лежали, а ребята туда пошли. Видел, слышал… – тесть закрыл лицо руками, потом выпрямился. – А мата не было, Марусь. Только страшно, кровью запахло... мясом. Потом были три зелёных ракеты.

«Сержант, связь с ротами!» – это комбат заорал справа. И побежали мы. Вперёд телег бежали – лошади не шли, боялись. Ездовые намаялись, по мордам лошадей-то, за узду, а они стоят. Три часа мы держали высоту эту, 177.0. Помню только катушки, кабель по земле – 500 метров вправо, 500 влево, скрутки, медь на зубах и на языке кисло.

Солнечный зайчик от стёкол книжного шкафа дрожал на обоях.

– Заземлители у него алюминиевые. Связистом воевал. Лауреат, – губы тестя шевелились, пережёвывая беззвучно по матушке, – медные заземлители были, а лучше штык от «мосинки».

Ветер трепал кленовый лист на стекле, левый дворник держал его крепко.

 

***

Через риски бинокля, в клубах сизого выхлопа, залитое водой в колеях от траков, как в слезах, с танками, с крестами, с крадущейся следом пехотой двигалось раздавленное, перемолотое гусеницами и сапогами поле. А за полем едва была видна нитка шоссе, тоже в клубах выхлопа от бесконечной колонны ползущих грузовиков. Кажется, совсем рядом, на бронетранспортёре с открытым кузовом два немца разворачивали на станке MG, полосатая пулемётная лента змеёй свисала к их ногам, немцы всё озирались на высоту, их каски нервно, как в тике, поворачивались и матово блестели.

Иван молотком вбивал штык винтовки Мосина в землю – удар, удар, удар. Он стоял на коленях, согнувшись к земле, а его рука поднималась к серому небу и била, била.

Первая пулемётная очередь прошла верхом, потом вторая перемолола бруствер, бойца от уставившего в небо ствол ДП откинуло к стенке траншеи, и он осел на дно без глаз, в залитой кровью каске.

– Рядовой, связь с «охотниками»! – Иван услышал за спиной команду комбата, и ручищами наработано сделал петлю из оголённого кабеля вокруг торчащего четырёхгранного штыка, потом затянул припасённым гвоздём, схватил жидкую катушку, вскочил... и новая очередь выбила катушку из руки, разнесла в щепки, кабель кольцами расползся по траве. Пилотка на Иване, как у Наполеона треуголка, глаза и уши, дыханья нет.

– Живой?! – сквозь свист в ушах услышал голос комбата.

– Ага.

– Связь!

На животе он собирал эти кольца кабеля по траве, а потом, не чуя себя, полз к аппарату.

– Сейчас я, сейчас.

Начштаба Зверев шёл по траншее, матерясь на весь белый свет, дошёл до ручника, прижал приклад ДП к щеке и влупил длинную по бронетранспортёру, потом ещё и ещё: он давил на спуск, словно мог выжать из пехотного пулемёта дополнительные метры.

– Далеко, жабы! – орал Зверев и стрелял.

– Востриков, тебе минута заткнуть фрица, – это Павловский отдавал команду разведке по телефону.

– Уже?! Передай Бельды спасибо... Кто?.. Карандаш! Молодец! – и орал в трубку: – Так и передай ей!

Кузов бронетранспортёра был пуст, «пила Гитлера» смотрел стволом в сторону, и расчёт сливался с серой далью, только у одного белело лицо, повисшее над гусеницей.

– Нормально, боец. Пилотку поправьте, – Иван услышал голос комбата и почти с радостью повернул пилотку.

– Колечко, комбат. Роты фланги завели на круговую, – подходя к Павловскому, говорил Зверев, глянул вдоль траншеи: – О, политрук чешет.

Овчаров бежал по траншее, не в шаг размахивал правой рукой с ТТ, и всё смотрел вперёд, ища глазами комбата. Когда подошёл, тут же выпалил:

– Из третьей роты я. Соседа справа смяли.

Павловский плотно сжал губы, молчал, а Овчаров глядел на него бешеными глазами и продолжал размахивать пистолетом.

– Переведите на предохранитель, – разжимая свои жёсткие губы сказал негромко комбат.

– Что? – переспросил Овчаров.

– Там сзади затвор, переведите его в среднее положение и уберите оружие в кобуру.

Овчаров даже открыл рот, потом быстро поставил пистолет на предохранитель, убрал и, словно скинув страшный спазм, вытер ладонью лицо.

Павловский быстро оглянулся на выглядывающую из-за рога серую ленту Днепра – гладь рябила осенним дождём. Потом он также быстро повернулся к фронту – там немцы уже не атаковали. Их танки расстреливали батальон издалека, два танка слева чадили чёрным дымом.

– Чего молчишь? – Зверев смотрел на Павловского из-под козырька фуражки и ждал.

– Тут нам сидеть бестолку.

Зверев сдвинул фуражку на затылок. Овчаров изменился в лице так, что у него даже уши подались назад – ожесточение с бессилием не находили слов, а материться он не умел. Наконец он собрался и выдавил:

– Не понял!

Глянул на Ивана, который стоял на коленках за Павловским и мотал через локоть остатки кабеля. Проорал:

– Товарищ капитан!

Павловский сдёрнул с шеи бинокль и дал ему в руки.

– Смотрите.

– У нас приказ! – Овчаров не брал бинокль. – У нас приказ держать высоту! – Он ничего не хотел слышать.

– Вон там, – Павловский показал рукой за бруствер, – шоссе, без бинокля видно.

Овчаров не слушал и упрямо смотрел в глаза комбату, его полевая сумка болталась бесполезно на животе.

– Да смотрите же! Земля скоро раскиснет, только по шоссе немцы смогут перебрасывать технику. Надо резать шоссе. Тут немцы знают свои окопы до метра. Батальон положим зря, а там транспорт вдоль Днепра идёт, – Павловский говорил это чётко, делая паузы. – Политрук! Смотри! – он снова пальцем показал на нитку шоссе.

Зверев ударил себя по карманам галифе, достал портсигар, но не успел закурить – рядом от выстрела танка разлетелся бруствер, комья земли ударили в лицо, серый дым пороха перехватил горло. Иван полз и ничего не видел, просто полз механически, передвигая руками и ногами, потом оглянулся – там комбат тряс Овчарова за отвороты шинели и лицо у политрука было серое. Потом все трое сидели у стенки траншеи.

– Связи с полком нет. Принимаю решение. Рвём кольцо. Вторая рота занимает высоту 1.7.

Павловский показал рукой по левому флангу в сторону лысого холма у шоссе.

– Третья рота пересекает шоссе и встаёт на высоте 2.0, – комбат показал вправо, на холм за изгибом шоссе, – во-он там. Ну а мы, грешные, прямо к шоссе выйдем. Батарея и «охотники» будут при мне.

Зверев и Овчаров молча следили за изложением диспозиции.

– Товарищ политрук, приказываю быть в третьей роте. Обеспечить захват и удержание высоты 2.0.

– Есть.

– Начштаба, бери двух автоматчиков и во вторую роту.

– Есть.

– Начало в 12:30. Встаём по красной ракете. Закапывайтесь по ноздри. Время пошло.

Они встали в траншее, вот сейчас они пойдут в разные стороны и всё.

– Капитан, а ты рисковый, – играя желваками, сказал Зверев.

Павловский коротко протянул ему руку.

– Давай, Миша.

Овчаров стоял смущённый, потом повернулся, как на гражданке, пошёл.

– Борис Васильевич, – услышал в спину, обернулся.

– У вас рота из пополнения, – Павловский смотрел в глаза Овчарову, они оба смотрели друг другу в глаза, – связь, политрук. Идите.

Больше комбат не стал говорить. Овчаров кивнул, быстро повернулся, мотнув полевой сумкой, и пошёл, отталкиваясь руками от стенок траншеи. Павловский смотрел ему вслед и шептал:

– Ему ещё дойти надо, метров 300.

А слева уже раздался свист Зверева и крик:

– Пинегин, Мирошниченко, со мной! – Он оглянулся. – Ну всё, комбат. Мы пошли.

– Связь. Связь! – крикнул ему вслед Павловский, а потом по траншее: – Сержанта Бажутина ко мне. Быстро!

И полетело по траншее:

– Бажутина к комбату...

 

***

Два санитара спускали на носилках по уже размокшему склону перебинтованного раненого – белый с кровавыми пятнами ком и острый нос вздрагивали в такт шагам. По скользкой тропке, вытянувшись жидкой цепочкой, шли раненые и глядели то под ноги, то на запряжённые лошадками повозки. Лошади приседали от каждого взрыва и косили мордами назад.

Подсев под плечо раненого, Оля вела его вниз, а он, выставив руку вперёд, с силой топал в скользкую тропку – на глазах у него был кровавый бинт и грудь вся перемотана бинтами.

– Сестрица, а сестрица, глаза-то промоют мне? – громко говорил раненый и ловил сквозь бинты ветер высоко поднятой головой.

– Промоют, миленький. Через Днепр переправим и промоют, – отвечала она натужно, а у самой слёзы ручьём и искусанные губы.

Григорян принимал раненых у повозки, на нём, как всегда, была чистенькая шинель, затянутая ремнём на первую дырочку. Увидав Олю, он побежал к ней, ухватил раненого за вытянутую руку, подсел под неё и понёс, стараясь разгрузить медсестру.

– Товарищ лейтенант, – говорила Оля, – вы не несите его. Он сильный.

– Да, да, конечно, – отвечал он, а сам брал на себя весь вес и не замечал, как Оля вдруг сошла с тропки и встала. Он усадил раненого, оглядел свой конвой – телеги, раненые, два санитара, санинструктор, все на месте.

– Все, – вытягиваясь в струнку, сказал себе и потом громко: – Марш!

Он махнул рукой, и повозки покатили по просёлку. Только тогда он вдруг увидел, что Оли нет, волчком оглянулся, Оля стояла на склоне. У него ещё мелькнуло в голове: какие у неё огромные сапоги, он крикнул:

– Брызгалова, почему стоите?!

Он был решителен, но не замечал, что краснеет.

– Товарищ лейтенант, разрешите остаться? – донёс до него ветер её слова.

– Нет! Товарищ санинструктор! Я приказываю переправить раненых, – он соблюдал субординацию и краснел.

Оля стояла на склоне в телогрейке без ремня в огромных сапогах, и ветер прижимал юбку к коленкам.

– Олька! Не дури! – гаркнул на неё усатый санитар.

Земля задрожала от взрывов на высоте. Оля вздрогнула и присела на корточки.

– Там Вера одна, – крикнула, и лебединая шея выгнулась из ворота телогрейки.

Повозки валко катили по сбегающему к Днепру просёлку, ходячие раненые медленно спускались, на ходу оглядываясь на холм.

– Что?! Я приказываю! Оля! – кричал Григорян, сжимая кулаки, потом резко повернулся и побежал за повозками. Он шёл и по-армянски ругался с Олей, приводил аргументы и сам отвечал, а когда не было ответа, махал резко рукой, разрезая воздух.

Они ещё от камней увидели старшину Быстрых. Он стоял на песке и наблюдал, как сапёры сколачивали настил для забивания свай паромной переправы. Казалось, каждый удар молотков по доскам отдавался на его ладной фигуре, он жмурил глаза, смотрел на мужиков в белых, промокших от дождя и пота нательных рубахах, на жёлтую щепу, засыпавшую берег, на груду брёвен, и оглядывался за Днепр. Григорян увидел безмерную тоску на лице старшины, но не хотел про это думать, да и некогда было.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – увидав телеги и подходящих раненых, поприветствовал Григоряна старшина. Никакой тоски на его продутом ветром лице уже не было.

– Прошу, – он махнул на зачаленную у берега флотилию из трёх плотов, течение по радиусу вынесло их на песок, и вода тихо журчала по солярным бочкам. Быстрых свистнул своим «матросам»: – Не спать, баракуда вам в нюх!

И сразу началась погрузка. Старшина смотрел на работу своей команды через губу – все из пополнения, не обстрелянные и вообще... не те.

– Куда ставите?! Ё... Носилки по центру! – крикнул и сам кинулся помочь ходячему, взял на руки и, по пояс в воде, занёс на плот.

– На палубу не плевать! – говорил и стучал ладонью по доскам, потом вернулся к Григоряну. – Девчонок-то зачем оставил?

Он смотрел в глаза лейтенанту и лучше б не спрашивал.

– Пиши, лейтенант, что везти.

– Не успеете, товарищ старшина. Батальон меняет позицию, – Григорян вытащил из шинели лист, – тут новые координаты рот.

Быстрых сгрёб лист рукой.

– Как не успею? – и осекся, сжимая лист в клеточку.

– Передайте в штаб дивизии.

– Передам.

В это время мощные удары прервали военфельдшера, и земля под ногами начала вздрагивать. Мужики, взявшись за лом, пропущенный сквозь бревно, били сваю, а рядом следующую и следующую. Брёвна взлетали к небу c натужным выдохом бьющих, и падали на деревянные сваи, которые, раздвигая речной песок, уходили в Днепровский берег.

– Надо ещё троса тянуть, – поглядев на левый берег, мрачно проговорил Быстрых. – Ладно, лейтенант, дай пять.

Он протянул Григоряну шершавую ладонь. Военфельдшер не смутился, протянул навстречу свою тонкую, хрупкую.

– Как там Серый? С бачками который. Видал?

– Нет, не видел.

– Пошли мы, лейтенант.

Старшина повернулся, зашёл в Днепр, как будто и воды там не было.

 – Ну что, пошли ребята! Ходчей, ходчей! – начал орать на «матросов» и толкал с ними плот.

Поднявшись за камни, Григорян обернулся – три плота ползли по серой дали, под мелким дождём, шлёпая дном бочек по воде. Старшина возвышался над всеми и махал рукой, задавая такт гребцам. А сапёры били сваи: «Ах! Ах! Ах!».

– Только б дождик подольше. Дай им доплыть, – почти молился лейтенант.

По траншее, мимо прижавшихся к брустверу солдат, быстро шёл военфельдшер Григорян, он смотрел на готовых к атаке бойцов и радовался, что успел вернуться. Было тихо, он слышал только свои шаги, оглядывал на ходу проплывающих мимо людей. Они ждали, кто-то просто навалился на бруствер и затих, унимая сердце, кто-то надевал каску и затягивал ремешок, кто-то устанавливал на винтовку штык. Щелчок от вставшего штыка заставил Григоряна оглянуться – солдат, который только что установил штык, ладонью гладил землю перед траншеей.

«Как тихо, даже в ушах слышен звон», – подумал лейтенант.

Сначала Григорян увидел впереди по траншее комбата, тот сидел на поставленном на бок патронном ящике, потом он услышал, прервавший тишину голос комбата.

– Полещук, готов?.. Ты одну пушечку не показывай до поры. Поставь её... Я знаю, что ты Бог, но ставь в квадрате 7, по улитке 2. Там будет линия их встречного огня. Ты понял?.. Тогда – смотри в небо... Всё, конец связи.

Григорян, вытянувшись, встал рядом.

– Товарищ капитан, все раненые доставлены к реке и отправлены на наш берег, – чётко, отдав честь, доложил, и так стоял лейтенант медицинской службы, худющий, серьёзный, с чёрными, как уголь, глазами.

– Лейтенант, это тоже наш берег, – Павловский посмотрел на часы, потом спокойно спросил Григоряна: – Вы курите?

Григорян не курил, но вдруг ему захотелось.

– Да.

– У нас есть три затяжки.

Металлический портсигар распахнулся в руках комбата, они взяли по одной папиросе. Пальцы почувствовали тугую, белую, чистую гильзу,

– Спасибо, – Григорян сказал это и выдохнул.

Колёсико самопальной зажигалки скребануло кремень, заметалось пламя, прикурили. Время остановилось, но стрелка на часах комбата летела по кругу, а когда лейтенант медицинской службы заходился кашлем, комбат вдавил недокуренную папиросу в стенку траншеи, оглянулся на вспотевшего в ожидании ротного и сказал ему:

– Иван Ильич, поднимай роту.

Рука с ракетницей вверх, выстрел, и в небо с шипением ушла красная ракета. Ротный – на гражданке буровой мастер, имея бронь, ушёл добровольцем в 42-м – свистнул, как на буровой в бригаде:

– Пошли ребя! – и полез из окопа.

Рота молча выбрались на бруствер, бойцы высыпали на раздавленный склон и стаей серых теней пошли вперёд. Мелкий противный осенний дождь сыпал бойцам на каски, на лица, мочил телогрейки, а они шли, сжав зубы, ощетинившись штыками винтовок и автоматами, – так дикая кошка крадётся перед прыжком.

Рядовой Нефёдов с двумя телефонными коробками на обеих плечах, с катушками кабеля в руках и карабином на шее, задыхаясь, падая, бежал за всеми.

 

***

Третья рота поднялась с правой окраины высоты и двинулась по раскисшему от дождя склону – им надо было пробиваться через немцев, уже зашедших батальону и роте в тыл справа. Политрук бежал в цепи, грозя пистолетом куда-то в небо. Полы его перепоясанной ремнями шинели были углами заткнуты за ремень – это придавало его фигуре вид бывалого окопника и давало свободно шагать. Его очки отпотели от дождя, и он на ходу, как будто стирая пот, проводил рукавом шинели по стёклам и продолжал идти.

– Дружнее товарищи. Ещё метров сто, и ура! – говорил он, задыхаясь.

Из серой кисеи дождя вдруг завыли мины, но чуть раньше, остановив чавканье ног, в небо взметнулись чёрные кусты вздыбленной земли и человеческих тел. Кто-то падал на колени, кто-то бухался на бегу в мокрую, пожухлую траву лицом. Командир роты упал за мгновение до разрыва, осколки пронеслись мимо, на телогрейку, на каску падали и падали комья земли. Он приподнялся на руках, набрал в грудь воздуха и заорал:

– Рротаааа! Вперёд!

А потом, оглядев жмущихся к земле бойцов, заорал на срыве:

– Ураааа!

Вскочил и кинулся вперёд. Бойцы было начали вставать, где-то закричали:

– Ура!

Но через несколько шагов снова в небо взлетела земля, комроты ещё шёл, а телогрейка на нём уже топорщилась белой ватой, и потом белое становилось красным. Ещё мгновение он стоял и упал, как шёл.

Рота залегла прямо там под воем и разрывами мин, скованная параличом страха. Политрук Овчаров лежал среди бойцов, уткнувшись лицом в траву, зажмурив изо всех сил глаза. Потом он заставил себя открыть глаза, машинально протёр очки и поднял голову. Мальчишка-взводный, который прибыл в роту с пополнением две недели назад, лежал недалеко, подтянув коленки к животу, и руками закрывал голову.

– Взводный! – проорал Овчаров.

Взводный смотрел на него из-под рук и часто-часто мигал.

– Поднимай роту!

Тот закивал, а сам сильнее руками голову закрывал. Потом вдруг глянул на комиссара и уж готов куда угодно, хоть в бездну шагнуть – вытянулся, на локтях приподнялся, чтоб вскочить. Борис Васильевич видел это – глаза взводного, огромную каску на тонкой шее и, ещё не осознавая зачем, снял очки и встал среди взрывов на дрожащую землю.

– За нашу Советскую Украину!!! – он успел это крикнуть, сделав только три шага, но не успел крикнуть «ура!».

Его увидела рота, на него смотрел с земли не успевший встать взводный. Потом началось то, что наверно не смог бы объяснить ни один тактик – только что прижатая к земле рота, подхваченная чем-то могучим, встала и пошла вперёд сквозь дождь, падая на землю, вставая, с звериным рыком: «Ррааааа!!!!». Взводный бежал и орал, разрывая рот:

– Уррра!!!

А по склону вслед за ротой медленно текли красные ручьи.

Политрук Овчаров, согнувшись пополам, упал набок, потом завалился на спину и смотрел в небо совершенно беззащитными близорукими глазами. Это был его первый и уже единственный бой.

По тонкому телефонному кабелю через скрип наводок над высотой 177.0 звучали голоса двух комбатов.

– Бог! Почему не стреляешь! Третью роту минами накрыли.

– Не вижу я!

– Квадрат 3, по улитке 6. Углы сам посчитай. На связи.

Над склоном, над головами бойцов третьей роты зашелестели шрапнельные снаряды и рвались где-то за пеленой.

– Бог, на полградуса доверни влево... Та-ак, бей! Бей родной!

 – Не забыли нас, выручили славяне. Щас мы, мы щас!!! – кричала с каждым шагом рота, и снова над склоном несся звериный рык: – Ррааааа!!!!

– Бог, добре. Отбой! Наших зацепишь.

 

***

Комдив Иванов стоял у окна, курил в открытую форточку и смотрел на мокрый ковёр из тополиных листьев. За спиной связист монотонно продолжал вызывать Десну, Дон, Оку. И вдруг раздался крик:

– Связь! Ока, я слышу! Первый на связи! Товарищ генерал-майор, Ока на связи.

Иванов кинулся от окна к столу, связист уже сорвал наушники и подал в горячие руки командира дивизии. Вокруг стояли офицеры оперативного отдела штаба дивизии. Просто сказать, что они ждали – мало. Глаза, руки, упёртые в столешницы, сломанный пальцами карандаш.

– Громкую! – стараясь спокойнее, но крикнул Иванов.

По штабу, через шум наводок, все услышали голос с правого берега Днепра:

– Ока, меня слышишь? Докладывай… – сдерживая удары сердца, говорил комдив.

– Батальоны дерутся в полном окружении на линии Мишурин Рог, Днепрово-Каменка. Связи с батальонами нет. Много танков... очень много. Поддержите огнём.

– Дай координаты. Ока, координаты! Мы не видим вас.

По штабу разносилось шипение наводок, сквозь которые слышались звуки взрывов, автоматные очереди.

– Квадрат 10, по улитке 5. Бейте!

Иванов стучал пальцем по столу, и кто-то уже записывал цифры.

– Шоссе? Кто держит шоссе, Ока?

– Третий батальон... Ориентиры для штурмовки – высоты 1.7, 2.0, шоссе, там наши, – потом было снова шипение, и всё пропало.

– Вызывай Оку! – ладонь комдива трахнула по столешнице.

И вдруг снова штаб заполнило шипение.

– Был связист от них. Связи с батальоном нет. Бейте! Квадрат 10, по улитке 5. Бейте, Василий Поликарпыч!

Офицер штаба подал Иванову карту, пальцем указал на квадрат.

– Дворников, это твои координаты! – орал комдив в микрофон.

– Бейте же! КП окружён!

Уже кто-то писал приказ, скрипело перо. Иванов бросил наушники на стол, стоял, глядя в пол.

– Приказ в артполк: бить по квадрату. Координаты слышали. Связь с артполком!

Ему дали телефонную трубку, и он сам называл координаты КП полка. Потом перо рвало бумагу, но подпись была чёткой, приказ ушёл в полк.

– Почему нет ориентиров?! У меня есть разведка?!

– Никто пока не вернулся, товарищ генерал.

– Посылайте снова! Координаты! Связь! Связь!

Иванов стоял посередине своего штаба, вытянувшись, и глядел за окно – там ветер под дождём раздевал тополь. Иванов прикрыл глаза. Может быть, он видел тогда их – комбатов, ротных, рядовых, всех, кто проходил перед ним по привокзальной площади в Хабаровске.

– Я в штаб корпуса, – привычно твёрдо сказал комдив, открыв глаза.

Над линией огневых позиций повисли, чередой повторяясь, команды командиров орудий.

– Огонь!!!

Гром сотрясал округу. Линию орудий накрыл вихрь песка и кажется только разведённые станины держали рвущиеся пушки на земле. По небу за Днепр уходили наши снаряды снова и снова. Снова и снова как автоматы работали расчёты.

– Огонь!!! – уже не было слышно, но жёсткие губы открывались и повторяли команду.

Майор Дворников не мог быть в своём блиндаже, ему надо было видеть, что его КП не займут немцы. Он полз по дну траншеи, задыхаясь от вони тротила и глотая комки земли, потом, упёршись стволом ТТ в дрожащую землю, он встал, грудью навалился на остатки бруствера. Черный дым застилал склон, и немецкие танки пятились, а родные снаряды ровняли траншеи полкового КП и всё, и всех.

 

***

В штабе корпуса был короткий разговор. Иванов изо всех сил старался держать эмоции, но они рвались сами наружу. Сбежав по лестнице, он встал перед адъютантом комкора, но как бы и не прекращал движение. Тот отступил.

– Доложите генерал-лейтенанту. Срочно!

Командующий корпусом смотрел на своего комдива усталыми от бессонных дней и ночей глазами и, не дав сказать положенного приветствия, спросил:

– Василий Поликарпыч, плацдарм знаю, держите. Как строительство переправы?

Иванов, готовивший слова всю дорогу до штаба корпуса и готовый выпалить эти слова сразу, запнулся, поправил фуражку и доложил:

– Сапёры бьют сваи. Направление переправы выбрано точно. Паром к ночи будет действовать, танки смогут идти. Сильное течение и... – Иванов сжал зубы, – юнкерсы бомбят беспрерывно. Почему наша авиация не поддерживает батальоны?!

– Ты же видишь, не земли, не неба. Мы не знаем координат батальонов. У немцев один ориентир – Днепр. Василий Поликарпыч, лётчики от самолётов не отходят. Только чуть прояснится, вдарят ИЛы!

– У меня батальоны гибнут.

– Переправа, кровь из носу, нужна ночью! Всё понял?!

– Так точно.

 

***

Дождь прошёл, но серое небо сливалось с горизонтом, и над лентой шоссе стоял сизый выхлоп немецких двигателей, перемешанный с седым газом пороха. Сквозь риски бинокля за шоссе были видны наскоро отрытые и уже снесённые взрывами траншеи. Старший лейтенант Зверев в последнем живом усилии прижимал приклад ДП к плечу, через линзы была видна щетина на его трясущейся от выстрелов щеке. Павловский не слышал этих последних очередей своего начштаба, не слышал, что говорили его губы, он видел за ним убитую роту. Бинокль летел по траншее и везде в липком дыму были неживые люди, чьи-то лица комбат узнавал, а кого-то не мог.

– Мирошниченко! – обрадованно выдохнул Павловский.

Старший матрос стоял на коленках и деловито, спокойно связывал обрывком телефонного кабеля рукоятки кумулятивных гранат. Бинокль метнулся дальше. Раздвигая траками жирный чернозём, медленно полз танк – если бы не этот сверкающий, как намазанный маслом, чернозём, танк бы двигался куда быстрее – выбрасывая в небо шматки украинской земли вперемешку с выхлопом, разворачиваясь и перемалывая всё вокруг, танк больше рычал и поливал вокруг себя из пулемёта.

В линзы словно впечаталась полосатая тельняшка. По скату от траншеи полз Пинегин. Он был в одной тельняшке, без пилотки, в правой руке Пинегин сжимал связку гранат, а левой рукой отчаянно помогал ползти своему телу, пальцы раздвигали чёрную жижу.

Павловский вжимал окуляры бинокля в глазницы, но не чувствовал боли, на мгновение он закрыл глаза, но тут же открыл.

Пинегин поднял своё тело, встал на колени и, широко размахнувшись, обеими руками швырнул гранаты под задние катки, над которыми ещё стояла сизая туча выхлопа. Был взрыв, танк вздрогнул всем корпусом, и чёрный дым с языками пламени рванул из моторного отделения. Человек упал, и только по полосатой тельняшке Павловский мог видеть, как он лежал в колее.

Полыхающий чёрно-красный горизонт тянулся за рисками бинокля, в небо чадили танки с крестами. Павловский считал – один, два, три, четыре... но через полевую насечку вдруг наткнулся на перекошенное кровавое лицо Тохтасина – узбек своей чёрной рукой вгонял патрон в ПТРД, потом ткнулся лицом в затвор... и всё.

Вдали угадывался по командирской башенке «Тигр», он безнаказанно стрелял издали.

Комбат сдёрнул трубку телефона, крутанул ручку, ударил по зуммеру – в трубке была тишина.

– Бажутин, связь с батареей!

Сержант ещё поколотил по зуммеру, закинул карабин, обернулся к Ивану.

– Айда! – крикнул и пошёл по кабелю.

Увешенные катушками кабеля, они ползли через поле по мокрой траве, по лужам, по земле, вспоротой осколками мин, мимо воронок, мимо обгоревших кустов и чёрных стволов когда-то деревьев. Над их головой чирикали бешеными воробьями и уходили в землю пули.

Вот он, разорванный конец, – сержант держал его рукой и тут же, достав из голенища нож, принялся зачищать. Где там сыщешь второй конец – Иван подал его со своей катушки.

– Не жди, тяни вон понизу. Догоню… – сказал Бажутин, а сам подтягивал уже кабель с Ивановой катушки.

– Ага, – кивнул Иван и пополз дальше, скидывая с катушки витки кабеля, которые цеплялись скрутками за края, торчали над травой, бороздили по земле, и Иван с силой и злостью выдёргивал катушку из грязи. Его сапоги раскачивали подошвы со шмотками чёрной земли, промокшая насквозь телогрейка совсем вылезла из-под ремня, а карабин за спиной не давал дышать. Дождь сыпал и сыпал на его оттопыренные мокрой пилоткой уши.

Послышался страшный вой с неба. Иван знал – это мины, они летели, падали одна за другой и раздвигали землю. Всё дрожало – земля, небо и каждая Иванова жилка, а он закрывался той початой катушкой с кабелем, который соединял его с сержантом. Всё разом смолкло, как и началось, только пульсировал вой в ушах. Иван оглянулся назад – там серый дым ещё висел над травой и лужами, и яма скособочилась чёрным, вонючим ртом на том месте, где только что полулежал сержант Бажутин.

– Товарищ сержант… – шевелились губы, а уши словно были набиты ватой. – Товарищ Бажутин! – кричал Иван, ничего не слыша, и тянул кабель, а он тянулся.

Иван рвал его на себя, перебирал изо всех сил по чёрной оплётке – в руки попал оборванный конец. На четвереньках Иван подполз к яме – там рука сержанта ещё сжимала зачищенный конец кабеля. Иван тихонько потянул, и бледные пальцы бессильно разжались. Потом он лежал у той смердящей дыры, скручивал красную медь, мотал чёрную изоленту – виток, ещё, ещё, ещё – руки остановились, лицо сморщилось, и он заплакал.

Потом он полз по убитому склону, тянул кабель, скручивал медь, бросал пустые катушки и полз, полз на какой-то последней жиле, глаза его были сухими, он только вытирал рукавом капли дождя с бровей и ресниц.

Орудийный дворик сотрясался от выстрелов, густой воздух был наполнен пороховыми газами и мерзким мелким дождём, под ногами чавкала раскисшая от дождя, усыпанная снарядными гильзами земля. Орудие стояло с разведёнными станинами, расчёт стоял на местах – всё по боевому уставу.

– Выстрел! – проорал наводчик.

Ствол выбросил огонь и накатил назад, рукоять повернулась, под ноги упала снарядная гильза и освободила блестящее стальное нутро затвора. Спотыкаясь и скользя, боец нёс, как ребёнка, прижимая к груди, снаряд, обмотка с левого ботинка волочилась по земле, он отдал снаряд заряжающему и снова побежал к зелёным ящикам.

– Цифра?! – не отрываясь от прицела проорал наводчик.

Комбат Полещук, согнув правую ногу и вытянув вперёд левую, привычно сидел за станиной на снарядном ящике и говорил по телефону,

– Сколько, сколько?! Одно. Я ж дисциплинированный – как приказал, так сделал. Ты меня видишь?.. Очень хорошо. Слышишь! Не посылай, не дойдут, сами управимся. Цель давай, – Полещук прижимал трубку и одновременно слюнявил чернильный карандаш. – Записываю. Добре. Капитан, связист у тебя толковый... Ага. На связи.

Он положил трубку, коротко, резко черкая по листу блокнота, сделал свои расчёты. Наводчик, впившись пальцами в барашки угловой наводки, смотрел на комбата, заряжающий всё так же стоял над свободным затвором.

– Горизонт 35, вертикаль 15, – крикнул комбат.

Наводчик намотал углы наводки, сверил с прицелом,

– Есть цель!

Заряжающий бережно опустил в затвор снаряд.

– На! – шепнул на выдохе, как живому, орудию.

– Выстрел!

Подбросив колёса, орудие мощно рвануло за бруствер и выбросило из ствола огонь.

Полещук сидел, по-прежнему сгорбившись над блокнотом, со стороны казалось, он забыл про позицию и орудие – нет, комбат считал оставшиеся заряды, расстояние, углы и людей.

– Связист! – крикнул он, обернувшись на Ивана.

Тот сидел, прижавшись спиной к стенке орудийного дворика, смотрел в землю и не окликался. Полещук зычно свистнул. И только тогда Иван оторвал глаза от земли и посмотрел на комбата.

– Уходи отсюда.

Иван молча опёрся на карабин, медленно встал, забросил карабин за спину и пополз с позиции.

– Тебя как звать, солдат? – услышал он за спиной, и оглянулся на краю. В лицо дул ветер, дождя уже не было, ветер разгонял серые тучи.

– Иван, – ответил он, почти не слыша своего голоса.

– Ползи, тёзка, – комбат махнул рукой, пружинисто встал с ящика и повернулся к расчёту. – Ну что, продолжим?! – бодро заговорил он со своими бойцами, как с классом у школьной доски. – Витяй, я у прицела, ты к телефону.

Комбат рывком расправил плечи и заорал полной грудью в небо, так, чтобы услышали бойцы прикрытия:

– «Стахановское племя! Прославим труд, страну свою и время...». А! Понеслась!

 

***

Лида торопилась, она ползла через грязную траву к развороченной траками канаве, часто дышала, поднимала голову и смотрела на идущих прямо на неё эсэсовцев. Где-то слева, непрерывно строчил MG, и немцы спокойно шли под его прикрытием, стреляя от живота на любое движение. Лида искала глазами Лёньку – рядом с торчащими в небо голыми ветками лещины она заметила два уголька его глаз. Лёнька показал ей пальцем на немецкого пулемётчика – над бугром был виден только воронённый ствол с вырывающимся огнём и каска в пятнистом чехле, – и ударил себя кулаком в грудь. Лида кивнула в ответ. Она видела в перекрестие прицела обросшее щетиной лицо одного эсэсовца, второй наверно ещё не брился – белёсый пушок покрывал его бледное лицо с ярко-розовым румянцем на щеках. Лёнька выстрелил первым, вторым был выстрел Лиды. Она в последний момент перевела прицел с белобрысого на первого, того кто был в щетине. Он смотрел кровавым лицом в небо и, уже падая, стрелял из автомата куда-то. Белобрысый парень стоял мишенью, а палец советской девушки застыл на курке. Немцы отходили – чужие, пятнистые, в добротных камуфляжах, в перчатках и касках с кожаными ремешками, – они отходили, оглядываясь и сплёвывая на чужую им землю. А парень стоял, как приговорённый, опустив автомат, боясь сделать шаг.

Тишину разорвал вой летящих с неба мин. Закрывая небо, в котором уже плыло среди туч мутное солнце, летели комья украинского чернозёма. Лида прижалась щекой к дрожащей земле и не закрывала свои чёрные глаза: так наверно смотрят перед расстрелом, прижимаясь щекой к стене.

Ветер шевелил траву, рябил воду в разъезженных колеях, чёрный дым метался по горизонту и, кажется, ни одной живой души не могло быть на том склоне. Сергей бежал, чуть пригнувшись, пружинисто отталкиваясь ногами, сжимая в правой руке ППШ, по-хозяйски оглядывая каждую борозду, воронку. Немецкая атака откатилась, и он шёл по ничейной своей земле. В глубокой колее от колёс горящего невдалеке немецкого бронетранспортёра Сергей наткнулся на Лёньку. Тот часто дышал сквозь зубы, камуфляж был бурым от крови, а грудь свистела при каждом выдохе.

– Она там, – между вдохов, задыхаясь прошептал он и махнул рукой в сторону, – уноси её. Она плакала.

Серёга кромсал ножом уже засохший, в запёкшейся крови Лёнькин камуфляж, разодрал пуговицы на телогрейке и прямо поверх тельника клал вату, и она становилась красной. Когда он, как смог, намотал поверх ваты бинт, Лёнька лёг на спину.

– Патроны оставь.

– Лёнька, я вернусь за тобой. Ты слышишь!

Сергей достал из подсумка два диска и отдал в руки товарища, потом, словно толкнул его в спину кто-то, сжал голову Лёньки руками.

– Зуб даю, вернусь.

Лида лежала в красной луже, раскинувшись спиной по оплывшему краю канавы. Она зажимала обеими руками низ живота и смотрела на Сергея уже отплакавшими огромными чёрными глазами – она ждала его и боялась.

– Уходи… – прошептали сухие, искусанные губы.

Он шумно ступил в воду, нагнулся, стал разнимать руки, а она мотала головой и твердила:

– Нет! Нет! Нет! Нет!

Он взял Лиду, как пушинку, на руки, закинул её винтовку на плечо, крутанулся в кровавой жиже, ища глазами пропавший путь, и побежал по убитому полю, закрывая её своей широкой спиной, а она прижималась щекой к его телогрейке, летела, летела и прятала лицо на его груди. Это был их Tango, а хореографом – случай. Оркестр молчал.

Перед куском прожжённого брезента, закрывавшим вход в батальонный лазарет, их встретил Григорян, он был в одной гимнастёрке с закатанными до локтей рукавами, из его нагрудного кармана блестели колечки хирургических ножниц.

– Клади у входа, – устало велел Григорян.

Лида ещё держалась руками за Сергея, смотрела ему в лицо, как будто говорила: «Не отдавай меня».

А потом, на земле, закинув голову и затравленно глядя на военфельдшера, она выплакала:

– Не дам!

Григорян пытался развести её руки, но она вдруг ударила его как могла ещё и ещё раз.

– Не дам!

– Да держи ты её! – получив кулаком в лицо, проорал Григорян.

Сергей стоял рядом на коленках и растерянно смотрел, потом, как в воду – навалился на Лиду, прижал к земле, а она мотала головой, и глаза плакали в небо, и вдруг замерла. Он прижался щекой к её щеке, и так лежали они.

– Всё, отпускай… – услышал он голос Григоряна.

Военфельдшер смотрел в сторону и протирал куском красного бинта руки.

– В пах её, – а сам всё тёр бинтом руки, – крови много потеряла. Я ей морфин вколол.

Григорян говорил и не смотрел на Лиду.

– Понесли… – и кинул кровавый комок за бруствер.

Сергей посмотрел на Лиду сверху – ровные витки бинтов через вату закрывали тело, что-то кровавое болталось по краям.

– Сам я, – Сергей с колена поднял Лиду, и до брезента смотрел ей в лицо под мутным солнцем.

– Там слева есть место.

В вырытой наспех яме, которая была лазаретом, вдоль стенок прямо на земле лежали раненые, в центре ямы стоял оцинкованный бак с водой и развёрнутые, залитые кровью носилки. Сергея встретили из темноты глаза Оли – она сидела на коленках рядом с раненым комроты и оглянулась на свет из распахнутой брезентовой занавески. Ильич жадно хватал воду из медной кружки в её руках. Лучик света сквозь дырку в плащ-палатке согревал кусок примятой кем-то земли – туда Сергей и положил Лиду. Её лицо скрыла тень, а лучик осветил чёрные пальцы, лежащие на груди. Сергей тихо снял с себя телогрейку, накрыл девушку – она спала, и ему показалось, что губы её улыбались. Было тихо, только чья-то бессильная грудь с хрипом хватала воздух. Он сильно-сильно зажмурил глаза, чтобы вернуть время, и тут, как из другого мира, отделённого куском брезента, ударил длинными очередями наш «максим». Сергей выскочил в траншею, там свет дня ослепил его, и сквозь резь в глазах он увидел цепь наступающих немцев.

– К ружью! – услышал он команду взводного, и смотрел туда, где оставил Лёньку.

– К ружью! – услышал снова между очередями.

Вот оно, ПТРД, торчит стволом в небо, стрелок воет, зажав лицо руками. Правая рука нащупала под бруствером патрон, лязгнул затвор... Серёга стрелял, пока его рука находила патроны, а дальше стало тихо, только Димитрич продолжал стрелять из своей СВТ-40, упорно целясь через замазанные грязью очки.

Павловский видел, как сходу разворачивалась новая атака немцев, как из подъезжающих крытых грузовиков выскакивали автоматчики, унтера махали руками и что-то кричали. Комбат задержал бинокль – ему показалось знакомым лицо. Унтер шёл по жиже, отмахивая левой рукой, на нём была молодцевато, чуть набок надета фуражке со сбитой по-фронтовому тульей. Рядом, фырча синим выхлопом и перемалывая гусеницами землю, разворачивался бронетранспортёр, но унтер даже не оглянулся, а продолжал отмахивать рукой и всё смотрел вдаль, мимо Павловского, как будто видел там что-то и к этому шёл.

– Бог. Бог, как у вас? – комбат говорил в трубку не опуская бинокль.

– Абзац, комбат! – услышал он голос командира батареи после длинных-предлинных секунд.

Полещук говорил, стоя на коленях перед телефоном. Ветер трепал ему волосы, а он трогал рукой голову и искал глазами фуражку. Выкаченное из орудийного дворика орудие стояло на прямой наводке. За левой станиной среди блестящих медью гильз лежал заряжающий, наводчик опирался руками на орудие, смотрел в небо и часто мигал обгорелыми ресницами и не мог никак проморгать. Окопы прикрытия угадывались по пологой канаве без конца и начала.

– Будет продолжение с красной строки? – Павловский говорил намеренно медленно, пытался держать себя, когда время неслось уже в глаза огнём автоматных очередей.

Полещук не спешил отвечать – оба комбата умели считать время. Он смотрел за бронещиток – там чадили в небо подбитые немецкие танки, что-то двигалось, рычало, но ему, кажется, было всё равно, что это двигалось на него.

– Жаль, комбат, не успели мы с тобой посидеть за столом, – он вдохнул полной грудью и сказал на выдохе: – У меня два заряда шрапнели.

– Поделись. Мне жаб встретить нечем. Орудие вдоль фронта можешь развернуть?

– Один я, комбат. Наводчик без глаз... Мы постараемся, – Полещук сказал и положил трубку.

Со стоном, с надрывом сухожилий они пытались завести станины орудия влево. Полещук схватил лом и начал им, как рычагом, сдвигать правую станину.

– Витяй! Ты только приподними её! Милый!!! Приподними её!

Наводчик обнимал железо руками, глядел в небо и рвал, рвал себя.

– На раз, два! Витяй! Раз, два, – разносилось над позицией. – Раз! Раз! Раз, – и на каждый раз орудие поворачивалось хоть на градус. – Всё, Витяй. Уходи!

Полещук уронил лом, подошёл к наводчику, который прижимался щекой к станине и никак не мог унять дрожащее тело.

– Витяй, ползи прямо до ямы, – Полещук вдруг захлебнулся от накатившей любви к этому парню, упал рядом с ним на колени и почему-то стал вытирать ему глаза, щёки, обнял. – Брат, пойдём, пойдём, – твердил он и отрывал от станины.

Они ползли рядом на четвереньках к тому, что осталась от орудийного дворика. Наводчик спотыкался и всё задирал голову к небу.

– Ты где, комбат? – поняв, что ползёт один, спросил наводчик. Полещук стоял и смотрел ему вслед.

– Ползи прямо, не сворачивай, – сказал Полещук, и отвернулся к орудию.

 Покачиваясь, он вернулся, встал у бронещитка, оглядел сектор стрельбы, потом всё на автомате – припал к прицелу и настроил углы наведения, вернулся к снарядному ящику, взял предпоследний снаряд и загнал в открытый затвор.

– Выстрел, – прошептал он себе и дёрнул спуск. Повернулся и подошёл к не добежавшему со снарядом бойцу – тот лежал лицом в землю, обмотка тянулась за ним, а снаряд лежал у его вытянутых вперёд рук.

Полещук поднял снаряд.

– Последний, – он не сказал, он знал это и задышал широко открытым ртом, оглянулся на свою батарею. – Аааа! – снаряд в затворе. – Выстрел!

Павловский стоял в траншее с опущенным в землю стволом ТТ и смотрел на немцев, идущих на него в посветлевшей дали. Он знал – батальона у него нет, но с надеждой поглядывал на ласкающие глаза клочки голубого неба.

– Должны же наши начать штурмовку!!! – шептал он себе. – Фатхутдинов не дошёл, наверно это так, – он искал объяснения, оглянулся на Днепр. – А Быстрых?

Синева кружила голову и, как последний аргумент, что армия наступает, издалека доносился стук топоров. В самый этот момент в небе зашелестел заряд шрапнели и разорвался в пятнистой цепи, а через секунды снова шелест и разрыв. Немецкие бронетранспортёры всё так же рычали и месили землю, но тем, кто напряжённо смотрел на них из траншеи, после шрапнельных разрывов казалось, что тихо, только доносились стоны и всхлипы ещё живых врагов.

– Товарищ капитан, ваше приказание выполнено, – услышал Павловский за спиной голос Нефёдова, обернулся, готовый от радости сгрести связиста руками, но сдержал себя.

Иван стоял перед ним, забыв заправить телогрейку в ремень, его пальцы чуть дрожали у мокрой пилотки, и струйка пота стекала с прилипшего ко лбу чёрного чубчика.

– Спасибо, уже проверил. Где Бажутин? – Павловский не выдал голосом накатившего чувства... быть может глаза.

– Миной его, – виновато, нелепо улыбнувшись, доложил Иван, – неживой он, товарищ капитан, – сказал и вытер рукавом воду с лица.

Павловский отвернулся, он не мог смотреть на мальчишку и сказать ничего не мог – он глядел за бруствер. Там снова в сизом дыму вставали пятнистые силуэты, атака продолжалась.

– Нефёдов, дублируйте связь! – Павловский дал команду подчёркнуто сухо.

– Товарищ капитан? – Иван хотел сказать, что там наверно никого нет, но это наверно остановило его.

А Павловский властно смотрел на него – аккуратный, верхняя пуговка его офицерской гимнастёрки начищена и застёгнута, только белый подворотничок стал серым.

– Товарищ боец! Дублируйте связь. Бегом!

– Есть! – Иван вытянулся, неловко повернулся через левое плечо и увидел усыпанное гильзами дно траншеи и притихших бойцов – без касок, грудью прижавшихся к брустверу. Он шёл и оглядывался на них, как из другого мира – он тут, а они за чертой. Пригнувшись к земле, тем же путём, что был пройден им час назад с сержантом Бажутиным, он бежал, снова увешанный кабелем, катушка скрипела у земли и становилась всё легче. Правая рука отчаянно дёргала застревающий на скрутках кабель.

«Щас, этот конец кину, должно хватить?» – соображал он на бегу, а в глазах всё стояли бойцы без касок. Он оглядывался назад и уже не видел их. До конца жизни они снились Ивану.

Павловский шёл по траншее, на ходу передёрнув затвор ТТ. Время сжималось, и мерила его не секундная стрелка, а вал немецкой атаки. Комбат глядел на этот ползущий вал, и в это время разрывная пуля снайпера разворотила в клочья левый рукав его телогрейки. Белая вата становилась красной, кровь текла горячим ручьём по упавшей ладони. Павловский оседал по стенке траншеи и смотрел на спины своих бойцов, а горло не слушалось его и тихо выло от боли. Он не слышал, как пронеслось над траншеей:

– Комбата ранило!

Горизонт качнулся, и чёрная пелена в глазах закрыла всё.

– Потерпите, товарищ капитан, – услышал комбат грудной женский голос и кусал воротник телогрейки, чтобы не заорать.

Вера скальпелем, как могла, аккуратно, резала ватник, и её руки становились красными и липкими.

– Пожалуйста, товарищ капитан, нам только до лазарета дойти, там Григорян поможет, – быстро говорила она и, подсев под его правую руку, повела комбата по траншее.

Всё куда-то летело, в ушах нарастал страшный звон, и комбат не чувствовал ног.

– Тут садим, – пробилось сквозь звон в ушах.

– Это Григорян, он поможет, он поможет.

Сознание Павловского кидалось за надеждой, и он прижимался виском к холодной стенке траншеи. Перед глазами блестели никелем ножницы Григоряна, они летали и пропадали.

– Инструментарий! – Павловский услышал голос военфельдшера.

На пяточке перед входом в лазаретную яму Вера оглянулась на фронт – совсем рядом, она видела их лица, поднимались темным фигуры немцев. Она невольно, крест-накрест прижала руки к груди.

– Инструментарий! – кричал Григорян.

Не обращая внимания на отчаянную стрельбу, он резал кровавую гимнастёрку комбата, тампоном в блестящем зажиме мыл мясо. Павловский смотрел на торчащий из земли корень, водил сухим языком по губам и не чувствовал губ, страшно хотелось пить и кружило голову. Он слышал короткие, как краденые, очереди ППШ и здоровой рукой искал ТТ, мотал ей по дну траншеи, а ТТ был зажат в ладони.

Сергей ещё в горячке передёрнул затвор, надавил пару раз на спуск – бесполезно, диск был пуст. К траншее двигались немецкие каски, внимательные глаза врага смотрели в глаза Сергею, немцы уже начали доставать припасённые за ремнями гранаты с длинными рукоятками. «Максим» справа молчал. Димитрич снял свои очки-«велосипед» и засунул за пазуху.

Они все знали, что делать, – не дать забросать себя гранатами. Лейтенант первым поднялся над траншеей с сапёрной лопаткой в левой руке – он был левша. Сергей шёл, держа свой ППШ за ствол, как дубину и вдруг проорал во всё горло:

– Тан…цу…ют все!!!

Сержант Семёнов вышел со своей «светкой» – перед тем он обтёр пилоткой крышку ствольной коробки, потрогал штык-нож, и заиграла винтовка у него в руках, как любимая барышня.

Остатки первой роты и отделения «охотников» шли молча и улыбались.

Оля не видела, что было за бруствером, её глаза блестели в чёрной дыре брезентовой занавески и кажется застыли навсегда. Григорян склонился над комбатом, а Вера на четвереньках ползла по изгвазданному сапогами, осколками, пулями пяточку перед входом в лазаретную яму.

– Товарищ капитан, морфина нет.

– Григорян, вы не думаете…

Оля слышала это и смотрела на ползущую по земле подругу. Она не видела немца, её глаза уловили рывок военфельдшера, как он, широко раскинув руки, заслонил комбата и кровавую строчку через всю грудь по распоясанной гимнастёрке.

– Девки, не смотрите!!! – орал Димитрич и ручищами свёртывал шею тому немцу.

Оля слышала крик Димитрича, а перед глазами Вера, устыдившись своего малодушия, взяла в руки лежащий на земле ППШ и встала, и тут же села у стенки траншеи, поджав коленки к самой груди. У неё было белое-белое лицо, и кровь топила подошвы её сапог.

Павловский зубами перевёл затвор ТТ в положение стрельбы и, шатаясь от стенки к стенке, шёл по траншее. По скользкому выходу он выполз на бруствер, встал, подняв ТТ для стрельбы, и так стоял, почти ничего не видя от боли.

В это время Отто отходил со своим взводом и всё оглядывался на злую траншею. Мимо него проходили те, кто остался жив, а на бруствере не взятого ими рубежа он видел перетянутого красными от крови бинтами знакомого ему человека.

Ветер трепал волосы на голове комбата, толкал его в спину, кружил, и через пелену боли доносил от Днепра удары сотен топоров, звуки тяжёлой, смертельной работы.

Димитрич нес на руках младшего лейтенанта Вострикова. Глаза командира «охотников» глядели в небо, и оно качалось, качалось, качалось.

– Ваты, сколько есть. Ему живот распороли, – хрипло сказал Димитрич, скользя по чёрной земле остатка траншеи. Встал на колено и осторожно положил лейтенанта на землю.

– Ты, лейтенант, только не засыпай, – Востриков, как бы говоря «да», бессильно закрыл глаза.

– Лейтенант! Не спи! – орал Димитрич на всю траншею.

Ножницы с трудом резали пропитанный кровью камуфляж, Олины руки дрожали, тонкие пальцы срывались по кровавому никелю.

– Дай, я, – не вытерпел Димитрич и своим ножом принялся распарывать ткань. Оля кинулась за ватой, наткнулась глазами на лежащих рядом Веру и Григоряна и встала.

– Не стой, сестричка, – услышала за спиной Димитрича и шагнула за кусок брезента. Знала, что ваты нет и бинтов с гулькин нос, рвала свою ночнушку, а в глазах стояло белое лицо Веры.

Потом они в четыре руки затыкали рану и бинтовали. Востриков смотрел широко открытыми детскими глазами на Димитрича и что-то шептал через кровавые пузыри.

– Говори громче. Только не спи.

– Письмо. Маме.

– Сам отправишь, – Димитрич снова поднял лейтенанта и, отодвинув плечом брезент, спустился в тишину лазаретной ямы. На него из темноты с разных сторон блестели глаза раненых. Димитрич их узнавал, но только не помнил, когда они ушли – да вот же, живые.

– Здравия желаю, мужики! – смешав устав с гражданкой, бодро приветствовал товарищей и осторожно уложил лейтенанта головой к стенке, прямо напротив входа – места другого не было.

Уйти сразу не мог, встал на колени, ещё оглядел лейтенанта.

– Ты дотерпи главное и не спи.

Востриков качнул головой из темноты.

– Помнишь Лермонтова? В школе учили. «Люблю отчизну я, но странною любовью…».

– Наизусть не помню. Димитрич, ты мне ТТ достань. У меня обойма в заначке есть, – лейтенант сказал и закатил глаза к потолку.

Димитрич обеими ладонями сильно гладил его по лицу, от лба к ушам.

– Не спи, лейтенант. «Бородино» помнишь! Говори, громко. Говори! «Скажи-ка дядя, ведь не даром...» – Димитрич читал стихотворение и вытаскивал из кобуры лейтенанта ТТ. – Где заначка-то?

– В сапоге. В левом. Сними их.

На землю упала обойма. Димитрич отщёлкнул пустую обойму, вставил новую и отдал пистолет в протянутую руку лейтенанта.

– Говори, лейтенант. Товарищи тебя послушают. Так, товарищи?

Из-за бака с водой донёсся голос:

– Пусть читает, я может тоже чо вспомню.

– Да. Я буду.

Димитрич встал, уже повернулся идти и услышал знакомый голос комроты:

– Димитрич, скажи хоть, как там?

– Комбат на месте, – сказал и вышел.

Павловский стоял, навалившись здоровым плечом на стенку траншеи – где-то вдали белым пятном колыхалась Оля.

– Санинструктор, – тихо позвал комбат, – санинструктор! – уже не сознавая себя, шептал в землю, как орал, Павловский.

Белое пятно летело всё ближе, через муть в глазах он увидел Олино лицо.

– Сестра, пожалуйста, дайте спирт.

Чемодан Григоряна с инструментарием был иссечён в щепки, но в пробитой зелёной фляжке ещё булькала жидкость – набралась полная пробка. Комбат, не морщась, выпил из рук девушки этот глоток. Тонкие струйки заблестели в углах его рта.

– Спасибо, – сказал и снова прижался щекой к земле.

Оля не знала, чем может помочь, и вдруг провела ладонью по седому виску.

– Идите к раненым.

Павловский уже смотрел на втоптанный в землю среди гильз телефонный кабель и, оттолкнув себя от стенки траншеи, пошёл к желтеющим щепками зелёным патронным ящикам. У телефона он встал на колени, попытался разжать пальцы на рукоятке ТТ и разжать не смог – стоял, согнувшись к земле, а пистолет качался в согнутой руке. Тонкие пальцы сестрицы помогли ему. Он смотрел на неё, потом снял трубку и надавил на зуммер.

– Бог. Бог, – трубка шумела наводкой, он ударил по зуммеру ещё и ещё раз. – Бог! Бог! Бог!

Полещук слышал шаги идущих к пушке фашистов – они шли без выстрелов. Он сидел на станине за бронещитком, зажав что было сил рычажки на гранатах, и ждал, когда они подойдут ближе, и когда это настало, он встал и шагнул навстречу. Его руки с гранатами двигались в такт шагам, гимнастёрка была застёгнута на все пуговки, а ремень он не нашёл и распоясанную гимнастёрку с подтёками высохшего пота свободно раздувал ветер.

– Красная строчка, – последнее, что он сказал.

Пулемёт с немецкого бронетранспортёра дал длинную очередь, гильзы сыпались по броне. Два взрыва осыпали землю осколками.

В это время Лёнька полз в полной водой колее. Эта рыжая, в масляных разводах жижа охлаждала лицо и, кажется, становилось легче дышать. Он видел идущих цепью немцев, пальцем протирал оптику, но муть оставалась на линзах.

– А! – прорычал и взял на прицел.

Лёнька не мазал – два выстрела и снова он полз, полз к чадящему чёрным дымом бронетранспортёру. До спасительных рваных колёс оставалось чуть-чуть, когда на него вышли два эсэсовца. Лёнька стрелял навскид два раза и оба раза точно. Потом он лежал, собирая силы, и думал, что в магазине патронов нет, и надо брать автомат, но сил повернуться не было. И всё-таки он повернулся, стянул с шеи ППШ. Когда он мог уже коснуться рукой обугленной ребристой резины, длинная автоматная очередь прибила его к земле, кто-то перешагнул и пошёл дальше.

Иван лежал на дне воронки, в жидкой земле, и серый тротиловый дым покрывал его худое, согнувшееся пополам тело. Обеими руками он водил по правой ноге, наклонялся к ней и при каждом наклоне тихо скулил, всё пытался ладонями закрыть сочащиеся кровью дыры на штанине. Вдруг он ясно услышал немецкую речь и затих – со стороны КП батальона доносились короткие гавкающие слова. Помогая себе здоровой ногой, Иван пополз по текущей навстречу земле к краю воронки. Временами он опускал лицо в прохладную жижу и так лежал, уговаривая боль, потом снова полз, выдёргивая правой рукой за ремень свой карабин. Вот пальцы левой руки схватились за край воронки, и мелькнул краешек светлого неба, вот плечи уже были на воле, и голова поднялась над землёй. Вверху, там, где небо соединилось с землёй, Иван увидел пятнистую толпу эсэсовцев, и на земле, у их сапог, лежащего комбата. Они рассматривали советского офицера и громко говорили, потом один из них пнул комбата по кровавым бинтам. Комбат сжался, до Ивана донёсся тихий стон. Потом, опираясь здоровой рукой о землю, комбат попытался встать, и его снова пнули в бинты. Толпа смеялась, но потом замолкла, они по-деловому смотрели на муки человека, который не ломался перед ними.

Тут Иван услышал крик в небо.

– Встать! – комбат приказывал себе. Снова опирался рукой о землю и вставал.

Иван увидел знакомое лицо и вспомнил допрос в палатке у Рамушево. К толпе шёл Отто, его фуражка всё также лихо была сбита назад, и он всматривался за спины товарищей.

– Aufstehen! – Иван услышал голос комбата.

Отто раздвинул круг и встал над Павловским.

– Aufstehen! – приказывал себе комбат на немецком, чтобы поняли те, кто его мучил, и вставал, уже не видя ничего.

Снова был удар кованным сапогом по плечу. Комбат упал и, уже лёжа на земле, стоном приказывал себе:

– Встать!

Иван смотрел, не отрываясь, рывком подтянул за ремень карабин, с силой ударил им о край воронки, так, что жижа глухо чавкнула, – немец в прицеле, палец застыл на спусковом крючке, и ствол подпрыгивал от ударов сердца.

– Встать! – голос комбата звучал в траншее.

Навалившись на стенку траншеи, сидел оглохший Сергей, его рука, сжимала бескозырку. Дальше, у входа в лазаретную яму, лежал лицом в небо Димитрич, его глаза ловили голубизну, клочья облаков и линию разнесённого взрывом бруствера, он рассматривал всё, что было над ним и чего-то ждал. Обгорелая, прострелянная брезентовая занавеска чуть качалась от ветра.

– Встать! – эта команда подняла санинструктора «охотников».

Он встал, широко расставив ноги. Из-за пятнистых спин он увидел Павловского и пошёл к нему. От неожиданности спины перед ним расступались и вокруг перестали смеяться.

– Товарищ капитан, опирайтесь на меня.

– Казаковцев, ты?

– Так точно, товарищ капитан.

Они встали. Ветер с востока становился всё сильнее, он разогнал тучи.

Отто стоял оглушённый, сознание перевёртывало всё. Без всхлипов, без гримасы слёзы вдруг затопили серое лицо Отто. Он повернулся и, раздвигая своих, как слепой, не разбирая пути, пошёл по склону вдоль линии траншеи.

– Flammenwerfer! Schnell! Schnell! – он слышал сзади команды и заткнул уши руками – шаг, ещё шаг и взрыв покрыл то место землёй и дымом.

– Brennen! Alles lebendige ist da. Ausfuhren!

Эсэсовцы дружно встали в кружок. Иван не понимал, что происходит, он только видел, как ветер приминал пятнистые анораки к спинам. Вдруг они разом разошлись, и на фоне неба остались стоять два чёрных силуэта с ранцами за спиной и с мечущимся под ветром огнём. А потом горящий газ с воем ворвался в траншею, и чёрные люди, на ходу регулируя струи огня, делово пошли вдоль траншеи. Пламя сушило воду и кровь, бинты летели чёрной паутиной в небо. Люди ещё ползли, а потом сжимались чёрными головнями, пряча то, что могли закрыть руки, и оставались лежать лицами в землю. Сергея накрыла волна огня, и он насмерть раненым зверем скрёб землю ногой.

Когда в лазарете услышали ещё непонятный гул, Оля стояла на коленях у комроты. Он поднял на неё глаза, а она оглянулась на вход, и все смотрели туда и ждали. Только Лида спокойно дышала, и по её щеке к губам тихонько текла слезинка. И тут эту немую западню пресёк голос лейтенанта:

– «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… – Востриков глубоко вдохнул и на выдохе: – Что! Ищет! Он! В стране! Далёкой!».

Лучики света сквозь дыры в брезенте ворвались огнём, и открылся чёрный силуэт в проёме. Оля, прижав руки к груди, как последняя защита тех, кто был за ней, встала у выхода.

– Уйди! – кричал ей в спину кровавым ртом лейтенант, а она стояла, и белый халат превращался в чёрный, и девичья фигура в огненной раме становилась чёрной, сгибалась и упала, захлебнувшись огнём. Лейтенант стрелял – один, два, три... А ветер поднимал высоко-высоко крики людей в топке. Павловский, как мог, расправил спину, здоровая рука коснулась шеи Димитрича. А лейтенант ещё стрелял, и эти выстрелы были как удары лома о бетон летки, и в глаза комбата уже рвалась река огненного металла.

– Пошла сталь! – услышал Димитрич слова комбата.

– Сталь пошла!!! – орал Павловский навстречу огню.

Рокот двигателей, до того гасимый высоким правым берегом Днепра, ворвался неожиданно. Он ворвался с неба и придавил всё чужое. Железные краснозвёздные птицы вырывались на простор и шли на бреющем один за другим, разнося в клочья огнём пулемётов и пушек всё, что стояло вдоль шоссе, и дорога становилась огненной змеёй. А ИЛы уже шли дальше громить эшелоны фашистов в Пятихатках, туда, на запад к Киеву.

Иван обнимал землю перед воронкой и, как немой, не способный крикнуть словами, мычал и прижимался к земле.

Старший политрук Баранов остановил виллис и пошёл к воде. Ему до крайности захотелось умыться. Скрипя сапогами по гальке, он дошёл до самой кромки, ещё смотрел на проходящие войска, слушал сигналы, крики, скрип рессор, потом шагнул в воду, нагнулся и стал плескать на лицо. И… захлестнуло горло, прижал ладони к щекам и так стоял, продолжая слушать, как дрожала земля. Глянул за Днепр, капельки серебрились на бровях, Баранов не вытирал их. По переправе, в синюю дымку шла великая армия, и она не свернёт, снесёт всё на своём пути и победит.

 

***

Андрею Алексеевичу казалось, что он уже долго сидит в автомобиле, а когда бросил взгляд на часы, оказалось, что чуть больше пяти минут. Он включил «дворники», чтобы расчистить мелкую морось, подхваченный ветром кленовый лист мелькнул над капотом и унёсся.

– Пора домой, – сказал себе и коснулся экрана – зазвучала знакомая песенка Ретро-FM. – Поехали.

Он с удовольствием рулил по городу, думал уже о чём-то домашнем, о завтрашнем, и тут пошла реклама, которую пропускал мозг, но идущий впереди «китаец» невольно заставил слушать.

«Born for more», – вдруг голосом Джо Кокера был представлен китайский кроссовер.

 – Мудаки! – выругался Андрей Алексеевич, нажал на газ, ушёл на обгон и, плюнув на камеры, всю дорогу до дома гнал, и ему казалось, что «дворники» стирали слёзы.

 

***

Длинным был тот день 9 мая, таким длинным, что до сей поры накатывал.

Иван Матвеич сидел всё так же на кресле спиной к открытому окну, пальцы сжимали подлокотники, глаза блестели стеклом слёз.

– Иван, да разве ты спас бы их? – жалеючи сказала Мария Егоровна, взяла притихшую внучку за руку, чтобы посадить себе на колени. А муж смотрел не мигая куда-то.

– 10 патронов. Ни разу не выстрелил, – он сказал тихо.

На полвздохе Мария осеклась, прижала к себе внучку.

– Ты всё это время?..

Шмель полз по подоконнику, перебирал чёрненькими лапками, готовился взлететь, топорщил крылышки, наконец поднялся, зазвенел и пропал за окном в цветках яблони.

– Папка! – на срыве, с каким-то бабьим плачем крикнула Валентина.

Андрей не узнал голоса жены, он даже вздрогнул.

Валентина, как подхваченная ветром из окошка, кинулась к отцу и на коленках у кресла прижалась щекой к его руке.

– Нас бы не было, папка, Саньки б не было.

Андрей смотрел на семью, в которую вошёл.

– Я-то какой? Я-то? – твердил он про себя и, уже не повинуясь рассудку, запнувшись за пустую бутылку граппы, встал из-за стола, прошёл через всю комнату к книжному шкафу, вернулся к столу, снова кинулся к шкафу и на полпути остановился.

– А мне что защищать?! Какая к лешему разница, наш олигарх правит или какой-нибудь Bayer или Monsanto.

Андрей посмотрел в белёный потолок, на витой кабель наружной проводки, идущий к люстре брежневских времён.

– Указатели понавесили на заводе на английском. На кой чёрт! Атмосферу греем… – Андрей обвёл глазами всю семью.

Иван Матвеич смотрел в пол. У Валентины в глазах была только жалость к нему, а Мария Егоровна всё также прижимала внучку к подолу, только губы вдруг стали плотно сжаты, смотрела в угол, где стоял телевизор, и была она прямой и значительной.

– Я функция, и мне за это платят, – продолжил Андрей, – и все так. Берёзку защищать?!

Тёща беззвучно шевелила губами, словно подбирала нужные слова, но всё были не те. Потом Андрей увидел её горящие глаза, изумился, а она твёрдо начала говорить всем, глядя на яблоневую пену за окном:

– У нас была весёлая деревня. С города после работы ребята к нам на вечёрки прибегали. И дрались, бывало, из-за девок вокзальские с нагорными, – губы её собрала судорога. – Потом ушли они все. Нам с Иваном есть что вспомнить. Бог судья. Сердце за вас болит.

Мария посмотрела на дочь и зятя, начала гладить внучку по голове.

– Неужто защищать нечего? Андрюша, зачем жить-то тогда?

В этот самый момент с улицы ворвался бешеный ритм. Мария Егоровна аж вздрогнула, нахмурив брови, глянула в окно:

– Вот шальные!

 Иван Матвеич поднял голову, опираясь на свою палку, попытался встать, не смог.

– Сань, ну-ко, помоги, – держась за детскую ручонку, кряхтя, вылез с кресла. – Щас я им, щас.

Он встал к окну, наклонился в проём и неожиданно по-разбойничьи коротко, зычно свистнул пацанам, потом стал смотреть.

На турнике в такт бешеному ритму делали выход силой два парня – один крепыш в футболке с надписью на всю грудь GAP, второй по пояс голый, худой, с накаченными и заколотыми синими плечами – его длинные волосы были собраны в суворовскую косичку. Вокруг стояли пацаны с девчонками и считали. Ритм сотрясал всю широченную улицу. Соседская Лидка оглянулась к Ивану Матвеевичу и крикнула, пересилив ритм:

– Дядь Вань, погодь!

Матвеевич хоть и хмурил брови, но смотрел с интересом, тут и жена выглянула на улицу, вытянулись и Андрей с Валентиной, они и Саньку подняли к подоконнику.

Парень с GAP не смог выйти на вытянутые руки – сорвался, а худой встал над перекладиной и проорал, глядя на всех сверху:

– За каждый подъём переворотом по соте. Начали?

Девчонки повисли на пацанах и орали на всю улицу:

– Давай!

Пацаны гудели им вслед:

– Серый, давай!

Суворовская коса легко выбрасывал тело над перекладиной, делая подъём переворотом, в лучах заходящего солнца горело его тело. Ритма уже не было, над улицей разносилось: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять... И Матвеич считал за ними, перегнувшись через подоконник. На 25 раз парень победно выгнулся над перекладиной, крикнул, оглядев улицу:

– Нормально?!

Забросил ногу на перекладину, сделал кувырок и прыгнул на землю. Он стоял, согнувшись, и дышал на разрыв грудной клетки, а потом выпрямился и размашисто прижал к себе Лидку.

– Дядь Вань, с днём Победы! – орал он и махал Матвеичу рукой, и все махали и орали, а потом, наоравшись, они завели свои моторыги и рванули по улице в их маленький, старинный русский город.

Иван Матвеевич, не утирал свои тихие слезы, кивал, а губы дрожали. У стариков слёзы близко.

 

***

Через два месяца после гибели батальона в светлую комнатку с простроченными занавесками и этажерками полными книг пришло письмо. Маша читала его, слова растекались в её глазах и горло не могло рыдать.

– Галча, это тебе, папка, – сумела сказать и сдёрнула недовязанную скатерть со стола.

«Дорогая моя дочь, если эта записка будет последней, прошу об одном: будь честна, как твой отец. Будь предана своей Родине, как был предан твой отец. Презирай всё несправедливое, бесчестное, ложное. Люби Родину и свой народ, как любил её отец».