Александр БАЛТИН. ЯРКОСТЬ ЕГО КНИГ ОСТАЁТСЯ… К 95-летию Вадима Кожинова

 

Александр БАЛТИН

ЯРКОСТЬ ЕГО КНИГ ОСТАЁТСЯ…

К 95-летию со дня рождения Вадима Кожинова

 

…Истолковывал поэзию, рассматривая её сквозь призмы множественности культуры; учил воспринимать её: Тряпкина, например, тонко-цветастого, длящего линии свои от Клюева, сложного, с многими подтекстами Тряпкина.

Крест и мёд литературной критики были весьма ощутимы в СССР, а большая часть жизни Вадима Кожинова прошла именно там – прошла на волне значимости литературы, и невозможно представить было дальнейший распад, атомизацию великолепного и великого её материка.

Монументально выстроил биографию Фёдора Тютчева: штудируя жизнь поэта-пророка, поэта-мистика, показывал, как возвышенное и земное сходятся – коренными своими сущности.

Альфа бытия проводилась через слово: было привычно, и слово, в его художественном аспекте, воспринималось как форма национального самосознания.

Кожинов открыл Михаила Бахтина, доживавшего в нищете, в забвенье, он открыл его: неповторимого стилиста, мудреца, философа литературы, и добился публикации трудов его о Рабле и Достоевском.

Он создал о Бахтине книгу – «Эпос и роман».

Он исследовал лабиринты мысли, какими проходил великий исследователь литературы, и каждый поворот был достоин отдельного взгляда.

Он был советским человеком – в лучшем понимание этого слова.

Он воспринимал советский период – высшим цветением русской истории: со всеми провалами и безднами, тем не менее так.

И – он изучал русское слово, суммируя своеобразно его сияние в труде «От Византии до Орды»…

…Яркость церковного слова Византии, велеречивость роскошной, сложно сконструированной империи, отразившаяся на конструкции Советского Союза; и космос византийский колыхался, множественно и причудливо отражённый в царстве русского слова.

Кожинов писал о происхождение романа – нить мысли уводила далеко, и становилась яснее сущность глобального жанра.

Русское слово прорезало стигматы на душе его.

Распад Союза, воспринимаемый ныне комбинацией преступления и катастрофы, он воспринял так – тогда уже: в пустотах многих затопившей эйфории…

Яркость его книг остаётся – работают подспудно лучи, идущие от них.