Ирина ОСНАЧ. ЛЕДЯНОЙ. Новелла

 

Ирина ОСНАЧ

ЛЕДЯНОЙ

Новелла

 

– Га-аа! – хрипло сказала сова и низко пролетела надо мной, так низко, что я видел, какая она большая, с огромными крыльями, мохнатыми ногами с крюками-когтями. Летела она бесшумно и без единого взмаха крыльями.

Мне года три, может, четыре. Родители взяли меня с собой ягоду собирать. Мы пошли на сопку. Между зарослей кедрача – мягкие поляны, будто по оленьей шкуре идёшь. Поляны в белых и красных пятнах: белый мох ягель, а на ягеле красные ягоды, много-много. Возьмёшь одну, а за ней тянется веточка брусники.

Отец с матерью собирают ягоду, ссыпают в ведра, брусника крепкая, стучит.

– Никита! Не ленись! – кричит мне мать.

А я лежу на ягеле и в просвет между кедрачом смотрю вниз, на тундру и дорогу, по которой едет в посёлок вездеход.

И тут наша собака спугнула сову, которая спала днём в кустах.

Я вскочил и побежал до конца поляны. И остановился. Я не мог лететь вслед за совой. Я не мог летать, не может летать мать, отец, и мой любимый пёс только подпрыгивает и лает вслед птице.

 

* * *

Сегодня фотографии Никиты были во всех газетах – местных, московских, и даже в нью-йоркских утренних новостях.

Отважный русский Nikita с полуострова Kamchatka плавает в ледяных водах Тихого океана, как кит, не боится холода и преодолевает огромные расстояния. Владыка морей и океанов, как старик с бородой и трезубцем Посейдон. Или скандинавский Эгир с зелёной кожей, в ракушках и водорослях, и японский Рюдзин, подобный дракону. Журналист даже припомнил чукотского Анкы-келе с рыбьим телом и огромной косматой головой, обитателя океанского дня и пастуха глубоководных гадов.

Большой снимок Никиты – никаких водорослей, бороды и трезубца. Голый торс, молод и красив. Улыбается.

Я тогда пошутила – если кит, где же дыхало у него? На макушке? И он, как все киты, фыркает водой через это самое дыхало? На макушке! Представили? Ха-ха!

Мне бы бежать, забыть, с глаз долой, а я сидела в кафе с подружками, пила кофе и смотрела на фото Никиты в ледяных водах.

Мне бы бежать, а я слушала уговоры подружек: красавец пловец вернулся в наш город, и завтра после полудня будет показательный заплыв. Я сказала про некогда, мне до вечера работать в архиве. И попалась:

– Архив где? В центре города! Заплыв будет рядом, на набережной, в Авачинской бухте! Отлучишься из своего архива на полчаса, прогуляемся! И на Никиту этого посмотрим!

– Холодно! На набережной ветер всю душу продует!

– Я тебе свой шарф дам, – пообещала подруга, – он огромный и тёплый, намотаешь и на голову, и на шею, и на душу свою. Октябрь, а ты мёрзнешь в пуховой куртке!

– Мёрзну. А под курткой монгольский свитер из пуха яка, только в нём согреваюсь… Врач говорит, что климат надо менять, не для меня пурга, сырость, циклон за циклоном… Но как я без Камчатки? Мёрзну, но люблю…

– А этот самый Никита плавать будет! Голый, в одних плавках!

– Отпросишься! И я отпрошусь, охота посмотреть на этого моржа! – вздохнула другая подруга.

– А ты в куртке, и шарф намотаешь… И глянь на фото: какой подбородок, а какие плечи…

 

Мне бы бежать или хотя бы спрятаться за спинами зевак, нет же, я стояла на гальке, почти у самой кромки Авачинской бухты, и смотрела. Сначала ничего не видно, только волны. А вот и голова пловца, как поплавок. Несколько всплесков руками, и он уже рядом, в прибрежных волнах. Выходит из воды, идёт на меня… Снял очки и плавательную шапочку. Боже, какое у него лицо! Все визжали вокруг, кричали, прыгали, а я смотрела и улыбалась, как дура.

 

* * *

Я стоял на сцене, выступал, благодарил. И среди множества лиц видел только её глаза. Когда рассказывал в микрофон, как в середине заплыва попал в совсем ледяное течение, почувствовал – она поежилась, понял, что сейчас уйдет. Я быстро проговорил слова благодарности организаторам заплыва, сбежал со ступенек и пошел в толпу. Кивал в ответ на возгласы, похвалы, протиснулся к ней. Поднял плечи, повернулся вправо, влево, встал на цыпочки, присел… И захрипел.

Она застыла на месте. Поняла ли мой танец? Я был нерпой, вынырнувшей из глубины океана.

Когда моя мама танцевала, она была куропаткой. В легкой летней кухлянке, украшенной бусами, мехом, ремешками, мама поднимала руки и куркыкала, квохтала «ке-ке-ке-кррррр». А отец в чейвейдит, коротких мягких летних торбазах-сапожках, лисой крался к куропатке, ближе, ближе… И вот они уже танцевали рядом.

Куропатка и лиса были нашими тыйныквыт, семейными защитниками. Крыло куропатки и хвост лисы висели на стене дома вместе с клювом ворона и когтем медведя. Мама рассказывала мне, что тыйныквыт нас охраняют, они сильные, хитрые, мудрые. Кайнена, медведя, убил мой дед, отец матери. А бабушка была из рода Ворона.

– Бабушка летала? – спросил я. – А где она сейчас? Улетела?

– Бабушка ушла от нас к верхним людям. Старики провели похоронный обряд, сделали костер из кедрача… И она улетела.

– А я кто? – допытывался я, пропустив мимо ушей костер. Уже потом, когда повзрослел, мне рассказали, что раньше умерших сжигали на костре: через огонь и дым они уходили в свое родовое стойбище в верхнем мире.

– Кто ты… У отшельника спроси.

Отшельник – это мой дед, он жил в доме на мысе. Когда я услышал, как мой отец называет его папой, удивился. Папа молодой и сильный, а дед совсем старый, какой же он отец, скорее дедушка?

– Я родом из тундровых, а твой отец – из береговых, у них свои обычаи, пусть твой дед и разбирается… Толк-то какой от этого? Сейчас другое время, тебе учиться надо, а не сказки слушать!

 

* * *

Никита взял меня за руку и повёл за собой. Так я и стояла за руку с ним, когда Никита тут же, на набережной, принимал поздравления, давал интервью, сидела рядом на пресс-конференции, а потом он подтолкнул меня к машине, и мы поехали в его дом, где было многолюдно, и Никита рассказывал о заплывах, своих рекордах…

Поздним вечером людская волна схлынула, стало тихо. Никита разжал пальцы, пошевелил ими, разминая. И обнял меня за плечи.

 

* * *

Вода не струится, замерла, застыла. Лёд придавил, не шевельнуться. Но и в пластах льда тоненько-тоненько крохотная птичка клювом стучит:

– Тук, тук!

Моё сердце бьётся, не стынет:

– Тук, тук!

Сердце бьётся, и лёд звенит, отзывается:

– Тук! Тук!

 

* * *

Холодно, холодно! Я натянула на себя одеяло, Никита не пошевелился. И я потянула одеяло ещё. Холодно! Протянула руку – нащупала на полу монгольский свитер, в котором была вчера. Свитер и одеяло – я чуть-чуть согрелась.

Утром побежала под горячий душ.

– Ты как после парилки, красная, – в голосе Никиты было удивление. – Смотри, какой беспорядок, постели постель.

Какой беспорядок? Белая мебель. Белый ковёр в гостиной. Стеклянный столик на кухне, который в утренних лучах сиял ледяным озерцом. Кружки на подставке только в определённом порядке, большие внизу, маленькие наверху. Белый кафель на кухне и в ванной.

На завтрак непременно смузи из морской капусты и овсяных хлопьев. Добавить три кубика льда, перемешать в блендере, налить в большой бокал для Анкы-келе, владыки ледяного океана, как я его в шутку называла.

Днём я редко видела Никиту. Он уезжал на тренировки. А я отогревалась, стараясь запастись теплом, накопить его, как батарейка, потому что будет вечер, прогулка босиком по снегу, ужин, потом Никита меня обнимет, и я ахну от ледяных игл, прокалывающих всё моё тело до обморока, морока, сумрака, мрака, тьмы любви.

 

* * *

Ещё два потрясения того давнего лета. Отец купил мотоцикл с коляской, и мы поехали в гости к деду. Это была такая радость – ехать на мотоцикле! Мать сидела позади отца, крепко-накрепко обнимая его и громко охая. А я ехал сам по себе, в коляске, и если бы не окрик отца, встал бы во весь рост:

– Ого-го!!!

Дед отшельником жил на мысе. Сколотил себе избушку из плавника, стволов деревьев, которые выбросил океан. Рыбачил, собирал ягоду на побережье.

Пока ехали к деду, испортилась погода, с океана подул сильный ветер, натягивая на небо чёрные тучи.

Пару раз застряли на плохой дороге. Наконец, добрались. И пока взрослые говорили, я рассматривал избушку: стены из белых корявых стволов, укутанные оленьими шкурами, да так крепко, что ветер шумит снаружи, а внутрь ему не пробраться. Печка, стол, лежанки, на них кукули, спальники из шкур. Я забрался в такой кукуль – тепло! Угрелся и заснул, не дождался ужина.

Ветер бушевал несколько дней, и мы сидели в избушке, такая была непогода. Но скучно не было, я играл с собакой деда по кличке Нилгыккин, Белыш. И слушал рассказы деда про его родичей, праздники, рыбалку, байдары, морскую охоту на мэмыл, тюленей-лахтаков. Дед говорил, что океан живой. Волны – его руки. Они могут швырнуть твою байдару о скалы. А если ты задобришь океан, принесёшь ему дары, он обнимет руками байдару и будет качать на волнах.

Вдруг прояснилось, мы пошли на берег. Я побежал к воде. Плавать я не умел. А даже если бы умел, куда мне, малышу, в океанские волны соваться.

Мать рассказывала, что видела меня на кромке песка возле воды, повернулась к отцу что-то сказать… а у него в глазах испуг…

Меня накрыло волной. Волна подняла меня, опустила на песок и отхлынула. Я улыбался до ушей. Я был счастлив. Я летал.

Меня закутали в отцову куртку, отнесли домой, боялись, что простыну.

– У нас в роду пловцов не было. С соседями вместе на байдарах на морского зверя охотились, – дед рассказывал, будто сказку бормотал. – А если вдруг байдара переворачивалась, охотники гибли, потому что рассердили океан.

Мать всё причитала, что я замёрз. Напрасно и дед, и отец её уговаривали, что я жив, глаза открыл, не дрожу. Мать меня растирала и кричала:

– Холодный, холодный! Простыл!

 

* * *

Господин льда и холода, по сморози идёт, сапогами с подковами стучит.

– Тепло ли тебе, милая?

Выдохнула:

– Тепло!

 

* * *

Первое время казалось забавой, причудой – зимним вечером выйти из дома, скинуть обувь, и сделать шаг, другой…

После пяти шагов по снегу я вскрикивала и бежала в дом, к батареям. Они были еле тёплыми. Дай Никите волю, он бы и вовсе отопление выключил, но перемёрзли бы трубы.

Мне несколько раз удавалось сбежать, увильнуть. Но потом Никита взял меня за руку и повел на снег. Деваться было некуда. Шаг, другой, резкий холод, хочется подпрыгнуть и повиснуть в воздухе. После нескольких шагов по колючему, скрипучему снегу боль утихает, и ещё десять-двадцать шагов идёшь ледяными ногами. А дальше почти сон, в котором я бреду босиком по снегу и слышу голос Никиты, он будто лекцию читает:

– Ты привыкнешь, любовь моя, и ты не будешь мёрзнуть, болеть. Тепло – это духота, болезни. Жар – это когда болеют, жар – это горячка, лихорадка, хворь! Ты перестанешь зависеть от тепла… Холод даёт энергию, это сила!

Мы ходили по снегу в небольшом парке возле дома. Никита был равнодушен к яблоням-сливам-вишням, которые прижились на дачах окрест Петропавловска. Посадил корейские кедры, кедры прижились, но в небо пока не стремились, росли вширь стволами, на которых шелушились красная кора.

– Когда вырастут, до неба дотянутся, высота у них метров пятьдесят. Будем на небо забираться, к верхним людям. Я ещё сюда камни привезу, большие глыбы, как на побережье океана…

Терморегуляция у меня никак не включалась. Я заболела, лежала в больнице. Никита приносил кровавые говяжьи стейки слабой прожарки и смузи из геркулеса с морскими водорослями. Врачи и медсёстры изумлялись и восхищались – сам готовил. Я заставляла себя: ещё кусочек, ещё глоточек, – и ложилась на спину, чтобы не стошнило. Смотрела в больничное окно и уговаривала себя, что врач велел смузи и стейки, у меня нашли малокровие.

Как только меня выписали, Никита улетел на Чукотку, обсуждал там грандиозный заплыв. Ватсапил мне каждый день, показывая сугробы, и только раз мелькнул жёлтый цвет – крохотный желток солнца в огромном студёном белке неба.

Я жила дома одна. Много гуляла, но не в парке, там мне было не по себе от красной коры, свисающей с веток и стволов кедров. Я уходила в ближний лес, где росли кривые каменные березы, возвращалась к вечеру. Приносила дрова, зажигала камин, ставила множество свечей, звала подруг. Они завидовали. Никита с меня пылинки сдувает, большой дом, машина, сейф, где лежат мои украшения… а сам красавец, умный, остроумный…

Почему я не ушла? Любила? Есть и медок, да засечён в ледок, я случайно наткнулась на эту поговорку в словаре у Даля.

Мы жили вместе месяц, полгода, год, а я так же ошарашенно и покорно смотрела на Никиту. Кивала, когда он говорил, что хочет ребёнка, называл его смешно – льдинка.

Я ждала, когда он уедет на заплывы, рекорды.

Ждала, когда приедет.

Накануне возвращения наводила порядок, особенно старалась в спальне. Простыня без морщинок. Подушку взбить, потом сжать, взбить, взять за кончики, потрясти… Труднее всего было встряхивать огромное одеяло из пуха, а потом накрыть им постель: ровно, белоснежно, мягко.

 

* * *

После того случая, когда меня подхватила, унесла, а потом выбросила на берег океанская волна, дед позвал меня погостить на пару недель. Мать охала – как дед справится, ребенок ведь, глаз да глаз нужен, а еще кормить… И вместе со мной передала большую сумку с котлетами, творогом, сметаной, пирогами…

И когда мамина стряпня закончилась, дед пошёл доставать свои запасы. Стал копать возле вешал, где вялилась рыба. Я удивился – что он ищет в земле, когда рядом висит теша, жирные и вкусные брюшки кеты. Но дед покопал, покопал, вытащил доски и открыл яму, в которой что-то лежало.

– Что это? Виленъну! Не знаешь? Ну да, родители тебя пирогами кормят…

Этот самый виленъну оказался рыбой с икрой. У деда такими квашенными рыбинами была заполнена половина ямы. Я ел и вспоминал мамины котлеты. Дед посмотрел на меня, хмыкнул и на следующее утро пошёл на рыбалку. Пока его не было, я слонялся по берегу, пока не наткнулся на кости. Они были, как плавник, такие же серо-белые, но огромные. Торчали из песка и гальки вереницей, будто забор.

Я побежал к избушке. Дед уже вернулся с рыбалки, разделывал на траве две большие рыбины.

– Сейчас одну пожарим, – довольно сказал он. – А вторую я посолю.

Но меня больше всего волновала находка, я повел деда на берег, к костям.

– Это кит, его выкинуло… – дед задумался. – Давно уже. Я пытался его стащить в воду, но тяжёлый был. Я потом отрезал его мясо собаке… Пойдем, будем рыбу жарить!

Но я стоял и смотрел на то, что осталось от кита. Он плавал в океане, был мощный и ловкий. В океане был его дом. А на берегу стал беспомощным, никто не помог ему. Кит стал костями и мясом, который стал кормом для Белыша.

Волнам всё равно, что катать по песку и гальке – выброшенные океаном деревья или тушу кита. Катать, сдирать кору, ветки, кожу, плоть. Я погладил кости кита, вспомнил, как меня унесло волной. Я крепко стоял на ногах на земле, а в воде стал мелкой рыбешкой.

Вокруг лежал плавник. Когда-то он был деревьями. Их смыло в устье реки и понесло в океан. Океан трепал и крутил деревья, они были прибежищем для океанской мелочи. А потом волны вышвырнули плавник на берег.

Будет шторм, и высокие волны вновь подхватят плавник и понесут в океан.

Приехали родители, удивлялись – вырос за две недели. Дед на прощанье сунул мне в карман куртки что-то маленькое.

Я достал его подарок уже дома в посёлке – это была фигурка нерпы, которую он вырезал из дерева.

 

* * *

Снег растаял. Никита и его соратники ездили к океану почти каждый день. После пробежки заходили в волны, сначала на десять, двадцать минут, а потом, когда потеплело, и вовсе пропадали в океане на час-полтора.

Хорошо сказать – потеплело. Никита уговаривал меня зайти в океан хотя бы по колено. Уговорил. Я сняла обувь, носки, пошла по скользкому и холодному ковру морских водорослей, которыми был усеян весь берег после шторма на берегу.

Зашла по щиколотку. Вода была ледяной, водоросли были и на дне, они плясали, как живые. Я кинулась прочь из воды, к ближним кустикам травы на побережье. Меня стошнило. Оказалось, я была беременна, выкидыш. Врач советовал отказаться от моего любимого кофе, быть больше на свежем воздухе, есть овощи, фрукты, чечевицу, печень, говяжьи стейки и морскую капусту.

Никита отступил. В воду не подталкивал, но просил ездить с ним:

– Приготовь нам бутерброды, гуляй по берегу, морским воздухом дыши, это полезно, посмотри, какая ты бледная!

Я купила красивую корзинку с крышкой, сплетённую из красного тальника, ивы. На рынке долго ходила по рыбным рядам, выбирала балык кеты. Варила клейкий рис, заворачивала его вместе с кусочками кеты в нори, пластинки морской капусты. Складывала в корзинку.

Обычно мы ездили на тренировки на микроавтобусе: Никита, его друзья-соратники, человека три-четыре, и я со своей корзинкой. Никита и парни уходили в воду, я гуляла по берегу, рассматривая, что волны выбросили на берег. Мои находки были самые разные. Красивые камешки, ракушки. Потом я нашла большую красную бусину. Ещё океан выбросил синюю бусину и стеклянный кулон, на котором был глаз, такие обереги привычны для Средиземноморья, там все сувенирные лавки звенят стекляшками с глазами. Но где Средиземное море и где Тихий океан?

Я нанизала бусины и кулон на шнурок и носила на руке. Океан выбросил ещё подарок – золотую розу-брошь. Никита, увидев брошь, развеселился:

– Океан любит тебя, золотом манит! А брошь-то тяжёленькая, не пожадничал! Ну, что у нас с бутербродами? Доставай свою корзинку-самобранку!

Никита хвалил мою стряпню. Его друзья-соратники, с которыми он эффектно выходил из морских волн, уминали самодельные роллы за обе щёки. Я смотрела на них и вспоминала про море, которое вздуется бурливо, закипит, подымет вой, и очутятся на бреге, в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря… Так я их и называла про себя. Никита и его богатыри выходили из бурливых ледяных вод, ели мои роллы-бутерброды и говорили о секундах, стиле, штиле, углах атаки, фартлеке, игре со скоростью…

После бутербродов мне доставался термос с чаем, пловцам – смузи.

Я оставляла им корзинку, уходила к мосткам. Мостки были сооружены как причал для лодок-моторок. Лодки разворошили, разметали водоросли, дно было чистым, а в воде плавали рыбки, которые были так пугливы, что боялись даже моей тени.

Иногда ко мне подходил Никита, садился рядом на доски. Мы молчали. Мне было хорошо.

 

* * *

В начале следующего лета дед затеял отремонтировать байдару, на помощь позвал моего отца и его друга. Те вытащили байдару, старую, одни ребра остались, как у того кита, выброшенного на берег. Но упрямый дед нудил:

– Здесь подлатать, здесь… Когда вытащим её в воду, байдара оживет!

Было смешно смотреть, как отец с другом, высокие, сильные, слушались щуплого деда.

К середине лета настал великий день. Байдара была такая же старая, как и до ремонта, дед суетился, командовал:

– Спускаем! Еще весло возьмите!

Отплыли недалеко от берега, вернулись. Мужчины удивлялись – байдара держалась на воде. Дед был счастлив. На следующий день решили поплыть к соседнему мысу. Дед взял меня с собой, хотя мать вопила:

– Утопишь! Не пущу!

Как в воду смотрела. Дед велел мне держаться возле него, присесть рядом на перекладину байдары и не высовываться. Но так мало что было видно. Я терпел, терпел, и привстал. Байдара шла к мысу далеко от берега, перекатываясь с волны на волну. Я посмотрел на деда – он плакал.

Вдруг байдара наклонилась, я пытался схватиться за борт, не успел, и вывалился в воду.

Ужас, холод, тьма. Я зажмурил глаза. И тут что-то ткнулось в бедро.

Сейчас я понимаю, что океан звал меня. А я не слышал, не понимал. И океан, когда мог дотянуться до меня, хватал своей ледяной рукой. В первый раз поиграл и выбросил на берег. Во второй раз уже была глубина, на ноги не встать. Но океан и тут помог.

Все, кто был в байдаре, ахнули, когда увидели, что я не утонул, держусь на воде, обнимая, как поплавок, обломок плавника. Я не отпустил этот обломок и когда меня вытащили. Так в обнимку с деревом меня и привезли на берег.

 

* * *

– Что ты хочешь, милая? Ты моя. Что ты хочешь, милая? Жемчуг, хрусталь? Мех белоснежный?

Выдохнула:

– Домой хочу-у…

 

* * *

Никита уступил, но не отступил.

Мы поехали к океану вдвоём, что бывало редко. Август, безветренно и даже жарко. Воскресенье, утро, на побережье пусто. Мы целовались в машине, потом собирали ягоду в прибрежных кустах – длинную синюю жимолость, ветер сорвал с неё все листья, прижал к земле, да и какая там земля, один песок и жёсткая трава. Но ягода прочно висела на голых ветках, я царапала руки, собирая. Вкуснее этой жимолости я не ела.

Никита достал из багажника мангал, угли, мы жарили парную треску. Приехал приятель Никиты, но деликатно поставил машину поодаль и побежал вдоль берега к дальним скалам.

– Молодец, и в выходной тренируется, – похвалил его Никита. – Многого добьётся.

– А как же ты? – изумилась я.

– Но всегда будет вторым… после меня. Я первый, всегда первый, слышишь? И всегда буду носить тебя на руках!

Никита подхватил меня на руки и захохотал. Я засмеялась, вторя ему. И только когда мои ноги коснулись воды, я поняла, что он несёт меня в океан.

И вдруг рук Никиты не стало. Он их раскрыл и отпустил меня в воду. Я нырнула и покорно опустилась вниз, к водорослям, вьющимся на дне. Легла на них. Водоросли были мягкие и не противные, качали меня, убаюкивая.

И тут вода забулькала, меня схватили и потащили из воды.

 

* * *

– Ты моя. Постель со мной разделишь.

Ты моя. Ублажишь меня, одарю тебя щедро. Шубой снежной, сапожками ледяными, а бусы, смотри, какие бусы!

У меня не дом – хоромы, коврами устланы, в спальне перины лебяжьи…

Будь ласковой и покорной, хозяйкой станешь. Перину тряси, не ленись. Снег пойдёт. Подушки взбивай – метель задует. Пол мети, чтобы и пылинки не было, мне нужен лёд гладкий, чтоб скользить по нему с разбегу.

– Тепло ли тебе, милая?

Выдохнула:

– Тепло!

Сам доволен, рукавицами похлопывает, сапогами с подковами стучит.

Когда снег накрыл с головой, замерла. Сердце молчит, не стучит. Ледяной господин радуется, у него наготове и бусы хрустальные, и шуба снежная, и сапожки из льдинок.

И вдруг сердце:

– Тук! Тук!

Выпорхнула из снега, отряхнула с крыльев лёд, поднялась крылатым облаком – над елью, над лесом, над озером-льдом. Есть и медок, да засечён в ледок.

 

* * *

С тех пор я плаваю. Каким стилем? Да каким хотите. Вода меня держит, как плавник.

Я вышел из океана и увидел на берегу девушку.

Я увидел её и знал, что будет: наша любовь, наш дом, наш малыш, крохотная девочка, которая льдинкой будет плавать в утробе матери… и когда придёт её время появиться на свет, я отвезу жену к океану. И девочка выскользнет в океанские волны.

И тогда ты, любовь моя, смиришься, и последуешь за нами.