Алексей ЛИСНЯК 
Алексей ЛИСНЯК
ВЫДУМКА
Рассказ
Жара. Понтонный причал покачивается на волнах, баюкает меня. Река у нас такая широкая, что всё что ни есть на другом берегу кажется мне отсюда игрушечным. Игрушечные хаты, игрушечный паром, игрушечный трактор на паром заехал. Он еле-еле тарахтит, отсвечивает в солнце яркой синей краской. Шум с того берега едва слышен. Игрушечный цыган дядя Яша тоже там, приехал на пузатой своей гнедой кобыле, ждёт переправы. Все ждут, а паромщика, как обычно, где-то носит. За цыганской лошадью притрусила на переправу чёрная как гудрон собака Смола, я знаю её. Я вообще всех в нашей станице знаю – я ведь здесь десять лет, с самого рождения, живу. Смола углядела на лугу стадо баранов, загнала их в воду и тявкает. Игрушечные бараны опасаются, и до меня сюда долетает их дружное, разбавленное солнцем «бе-э-э-э». А где-то возле солнца веселятся жаворонки, пробую разглядеть – слепит, не видно, брызжет на луга их песня. Кладу голову на деревянные перила причала, смотрю на бегущую воду…
Я всё здесь знаю. Вот тут, на скамейке, кое-кто, было дело, выскреб гвоздем: «Поромшик асёл». Как-то весной мы с дружбаном Мишкой разглядывали эту клинопись, а Гришка из девятого класса дал нам по щелбану и заявил, что нацарапано с ошибками, вот только с какими, не сказал. Мы долго соображали, но так и не сообразили: вроде, всё по правилам, как учили по русскому: «оро-ере», «жи-ши». Всё сходится – «поромшик». Наверно, подумали, ошиблись с «аслом»? Смотрим на Гришку, а он:
– Тут вообще не «осёл», тут другое слово надо.
А какое, так и не сказал, мол, соплякам ещё рано.
Тогда мы так же сидели на причале до заката, ждали этого «асла» или как там его. Теперь я жду переправу один, а Мишка далеко.
Мою бабушку в станице тоже все знают. Кто зовёт её уважительно – читалка, а кто свысока – монашка. Мне не нравится, как они при этом ухмыляются, а ей всё равно. Она хочет в рай. Я тоже хочу. А Мишка – бабушка говорит – уже там.
Когда мой друг Мишка захворал, мы с бабушкой ходили его проведать. Мишкин отец чуть было бабушку не разогнал. Мол, за каким лешим припёрлась, у хлопца всего-то лишь воспаление лёгких, через неделю опять на речку побежит, торчит там вечно. Отец у Мишки парторг в нашем колхозе, и его все уважают…
Денёк нынче знатный! Печёт, пахнет кувшинками, мальки клюют осклизлый понтон, водомерки...
…Сзади к причалу подлетел в пыли ГАЗон, напугал, обдал берег бензиновой гарью. За рулём балагур Филя, который шебутной. Из кузова высыпали бабы в белых косынках – пололи свёклу, – улеглись под ольхой в тенёчке. Молчат, напеклись в поле. Филя сегодня чего-то злой, поднял капот, рычит.
Из-за речного поворота летит мимо нас «прогулошный». На палубе гомонят. Динамик шепелявит песенку «Барабан был плох, барабанщик бог». Это теперь я знаю слова, а раньше Мишка пел: «Таракан бил блох, а баран оглох» и кривлялся, как будто бьёт блох. Прислушиваюсь к шепелявому матюгальнику – ну да, так и есть, правильно Мишка пел.
От катера разбегаются клином волны. Филя бросает свой ГАЗон, бежит на берег, скидывает сапоги и тельник. В одних семейных прыгает в воду, у причала глубоко. Он хватается за крепёжный трос, чтоб не снесло течением, ложится на спину и волны колыхают пристань, колыхают Филю, колыхают ветку ивы, что мокнет в реке, колыхают и меня. А потом песня про таракана долго тает за поворотом, и вода успокаивается. В солнце вижу песчаное дно, по которому ходит брюхом полосатый окунь. В небе ни облачка. Вот уже трактор там, на пароме, заглох, ржёт цыганова лошадь, просится к воде, и – тишина, только жаворонки.
Мишку хоронили, когда ещё каникулы не начались. Я ходил к нему с нашим пионерским классом, а бабушку и прочих тёмных старух Мишкин отец в хату не пустил. Тогда бабки стали под крыльцом и пропели знакомое мне «Со святыми упокой». Отец рассердился: мол, что это ещё за поповщина, чего вы мне тут упокой устроили? А бабушка ему: «Со святыми упокой, чтоб не тронул никакой».
А я знаю, кто это – «никакой». Бабушка говорила, что Мишку этот «никакой» и не тронет – «ангельская душка ведь, добрый был наскрозь, как не в отца». Ещё она тогда говорила всем, чтоб не тужили. Апостолы, мол, в древние времена радовались, потому что знали – смерти нет, а жизнь есть, и нам передали веселиться на всякий час, потому как никто смерти не увидит. Мишкин отец тогда стал опять ругаться: «У меня сын помер, а вы, дуры старые, хотите, чтоб я веселился?! Поповская выдумка! Этой вашей сказочной жизни никто не увидит!». Потом сел на порожке и заплакал, а думали, что он не умеет.
…Паромщика всё нет. Тени исчезли. Бабы отправились до ближайшей балки охолонуться. Филя подпрыгнул, достал из кабины свой полевой бинокль, залёг под ветлой, наводился, пыжился, пыжился, кряхтел… Нет, говорит, ничего не видать, хитрые они. Отдаёт бинокль мне, и я разглядываю баранов на том берегу. Мне-то всё видать, всё до кудряшки! И даже трещины на дороге! И даже муху на глазу у кобылы! А вот и мужики, столпились на солнцепёке, Смола чешется, ловит блох. Там, где берег круче, вьются стрижи. Тьма стрижей, аж черно! Неслышно щебечут, волнуются. А во-он с пригорка пылит по белому просёлку «поромшик» на своём велике. Наконец-то! Мужики ожили, построились встречать, сейчас станут бить. Каждый раз так бывает, вот, ну-ка, ну-ка?.. Нет, чего-то не бьют, видать, оправдался. Лезет в свою будку запускать движок.
С луга тянет донником, дремлется и делается скучно глядеть на другой берег. Глаза от бинокля слезятся. Напоследок вздумалось рассмотреть жаворонков, где-то они там? Ах ты ж, солнце!.. Чуть не ослеп! Жмурюсь и тру глаза. Филя отбирает свою «оптику» и мне – по затылку.
Ясный светлый диск в голове застит всё, мерещится, режет глаза, тру и тру влажные веки. Каково же там Мишке, в раю, где «Христос ярче солнца», как бабушка говорит? Наверное, ему сейчас тоже ярко. И весело. Может даже веселее, чем нам – стрижей там у него, что ли нет! Хотя и здесь куда веселее. И с чего бы скучать, когда кругом жизнь – до пестроты, и тут, и у Мишки. Как так её можно не видеть?
Это только смерти не видно. Где она? Нигде. Вот она-то, пожалуй, и есть самая глупая на свете выдумка. Я же знаю.