Владимир КРУПИН. НЕДЕЛЯ В РАЮ. Повесть

 

Владимир КРУПИН

НЕДЕЛЯ В РАЮ

Повесть

 

Опять год прошёл, опять мы вместе

Доехали по асфальту только до поворота. Свернули на просёлок, сразу сели. Машину еле вытащили. Ещё одну на трассе тормознули, перегрузили вещи и… тоже сели. Опять вытаскивали. Больше на колёса не надеялись, всё навьючили на себя: еду и питьё, лопаты, топоры, и поплелись знакомой дорогой. Двенадцать километров. Грязища. Идём опять мы, как и ходили все эти годы: бригадир наш, крановщик Анатолий и Толя, поэт, идут работяги, два Александра, один с бородой, другой без, идёт, опять же поэт, Лёша, а с ним впервые идёт сыночек семилеток Ваня, инженер Володя, писатель и поэт Николай, молчаливый Леонид, он заикается, иду и я, аз многогрешный. Год не виделись. Год, а как его и не было, этого года. Ибо главное в нашей жизни – Великорецкий Крестный ход.

Уже и годы смешались в нашей памяти. Что в том году было, что в позатом, путаем. Да и не важно. Важно, что возрождается место, бывшее село Горохово, где Крестный ход останавливается на длительное время – три часа. Тут и молебны, и погружение в купель, и набирание воды в дорогу из чудотворных источников.

Идём, идём. Тянет поклажа плечи, но душа ликует, сердце поёт. А какой лес по сторонам, какие просторы. Но надо же отметить радость встречи. Как без этого? Русские же люди!

– Бригадир! – взываем мы. – Год не виделись! Ведь мы же фактически ещё и не встретились! Ведь пока не грешно: Коестный же ход ещё из Вятки не вышел.

– А где присесть? – резонно отвечает он. – Мокрота же. Не отмечать же на ходу.

– А что особенного, – говорит Толя-поэт, – Хемингуэй работал стоя и никогда не знал простоя. Вон лесок впереди. Под ёлочкой-то как хорошо.

Анатолий назидает, уводя в сторону:

– Маргаритушка прошла семьдесят раз, у меня посоха для зарубок не хватит. – У Анатолия на посохе зарубки, обозначающие количество Крестных ходов. – Вот Ванечка сможет пройти много раз. Хорошо, что ты с этих лет пошёл. Да, Иван?

Ваня пока стесняется говорить, жмётся к отцу. Тот называет его мудрено:

– Дружище, отвечай: к тебе глаголют. Мы входили в веру через тернии и потери, через сомнения, а ты можешь войти органически, через радость.

– Лёша, от сына отстань, – советует Толя и говорит Ване: – Скажи папаше резко, Вань: «В такую грязь, в такую рань меня, папаша, не болвань». Ведь верно, Вань?

– Ой, ребёнки, – смеётся Анатолий.

– Толя! – вскрикивает Саша. Подскакивает к Толе и достаёт у него из-под ног пёстрого шмеля. – Шмелик какой хорошенький, красивый, мирное какое животное. Лапками умывается. Полетел!

На возвышенном месте посуше, идти полегче. Анатолий назидает:

– Кто без покаяния умирает, а паче того без отпевания, двадцать мытарств проходит. Весь мир будет их проходить. Что видим в мире? Безпредел, ужас! Что видим: воровство, пьянка, разврат! – Он останавливается. – Ребёнки, мы так не дойдём. Надо Акафист святителю Николаю читать. Крестный-то ход Никольский.

 

Передышка

Останавливаемся, снимаем с плеч груз. Читаем Акафист святителю Николаю. Пытаемся даже петь, но иногда не очень согласно.

– Ничего. В прошлом годе так же, не сразу спелись. А вы, ребёнки, за зиму сколько хоть раз Акафист читали?

– Чего с интеллигентов спрашивать? – вопрошает Толя. – Пойду солому поджигать.

Толя вообще поджигатель и разжигатель костров. Вскоре от оставленных груд соломы начинает идти густой серо-белый дым. Его ветром несёт на нас. Задыхаемся, сердимся на поэта, он хладнокровно объясняет:

– Это дымовая завеса, я вас маскирую, скрываю. С самолёта чтоб не видно.

– От Бога ты нигде не скроешься, – наставляет Анатолий.

– Смотрите! – Толя весь озаряется. – Впервые такое вижу! Целое поле анютиных глазок. Да-а. «Где бодрый серп гулял и красовался колос, теперь…» – запинается.

– Теперь простор везде и российские поля уже не рождают быстрых разумом Платонов, – привычно поддевает Лёша.

– Вот у этого затона я прочёл всего Платона, – отбивается Толя.

Оба Александра и Ваня рвут цветы. К иконе Казанской Божией Матери. Образ Её сохранился в Горохове на стене колокольни.

Саша оцарапал палец. Толя, он врач, перевязывает:

– Тут операция нужна, тут надо обработать спиртом. Ты понял, бригадир? Тебе нужны здоровые работники, или как? Я хирург. А хирург – это взбесившийся терапевт. – И снова подговаривается к выпивке: – Сжёг я средь поля сырые снопы и только за стопку сойду со стопы. Нам не для пьянки, а чтоб форму не потерять.

– Лучше сойди со стопы и сядь, в ногах правды нет, – уклоняется Анатолий, – вся правда в Евангелии. Отдохнём и дальше пойдём. Молча. Каждый читай про себя молитву Иисусову.

 

Идём дальше

И в самом деле, много раз замечаешь на Крестном ходу, что когда идёшь и отвлекаешься на разговоры, то ноги тяжелеют, а когда идёшь и молишься, идти сразу легче.

Шагаем. Дождя уже нет. Ветерок обдувает, сушит. Ещё и то хорошо при ветерке, что он отгоняет от нас всяких крылатых насекомых. А ветерка нет, то и жарко, и комары, оводы всякие нападают, впиваются, пьют кровь. Место укуса долго потом зудит и чешется. Даже и лучше, когда бывает холодно. Тогда этих тварей нет.

Всякая погода бывала в эти годы, ведь уже скоро двадцать лет как ходим. И жарища египетская бывала, и холод. Да такой, что трава покрывалась инеем, а закрайки у реки Великой обледеневали. Всегда бывали и дожди, и град обрушивался. Но всегда и радуга выгибала небо. Иногда даже тройная. И всегда бывала радость. Этого не понять не верящим и не ходившим на Великую. Лупит град, крестоходцы голову закрывают, сами ликуют: так нам и надо, так нас, Господи! Накажи и прости!

И вот уже увиделась вдали гороховская колокольня. Плечи расправились, пошли повеселее. Радостно запели «Царю Небесный». Сил прибавилось. Знакомый пригорок, низина, кладбище, снова вверх. Дошли.

 

Пришли

В Горохово «обходим владенья свои». Купели, конечно, исчезли, смыты водополицей. Ничего, наладим, на то и посланы. У родника сделаны три трубы. Из двух льются хорошие струйки, из крайней к лесу чуть-чуть. С радостью пьём, умываемся, благодать! Вершинки леса осветились, это солнышко пробивается к нам сквозь тучи. У Саши прямо сияющее лицо.

– Толя, помнишь, в прошлый год ты не хотел погружаться в источник?

Саша напоминает случай из нашей жизни в прошлый Крестный ход. Мы оборудовали купели и погружались по очереди. А Толя потерял образок святителя Николая и сказал, что это ему знак – запрещение. «Без него не пойду». Мы всё осмотрели, обыскали – нет образочка. А вечером вернулись, глядим – да вот же он, над источником! Чудо!

– Да, – кряхтит Толя, – не очень-то я был рад этому чуду, боялся холода. Но! Пришлось! Зато доселе жив! Перезимовал.

Соображаем, чем займёмся в первую очередь. Потом во вторую и третью. Много надо успеть до прихода паломников.

Конечно, и работаем, и жизни радуемся и о многом успеваем наговориться у костра.

 

Не надо умничать

– Мелко плаваем. – Так обобщает разговоры у костра наш повар.

Философ Лёшка с поваром не соглашается, Лёшка у нас всех начитанней, его никто не переговорит.

– Как это мелко плаваем, – возмущается он, сопровождая слова жестами длинных рук, – значит, и вся мировая история мелко плавает? Мы же её без передышки вспоминаем. Я всегда фундирую свои доводы.

Тут же вставляет шпильку насмешливый Анатолий:

– Хоть без мундира я, зато фундирую. Я твоими цитатами весь обсыпан как пылью, я уже чихать начинаю.

– Это пыль веков!

– Которой ты, «от хартий оттряхнув», учишь нас, да? Но история учит тому, что ничему не учит.

– Это тоже цитата!

– Которая устраняет твоё умничанье.

Бригада сидит, отмахивается от комаров и знает, как они ни спорь – всё равно последнее слово будет за бригадиром, которого выбрали или он самоназначился в начальники. Как он когда-то заявил:

– Самозванцев нам не надо, бригадиром буду я.

Повар нас окармливает в прямом смысле – стряпает еду, а бригадир и по работе распоряжается и руководит утренними и вечерними молитвами. И в любом споре всегда прав будет только он. Он и неначитанный, он и не фундированный, но он – начальник. Он никогда не спорит. Только слушает. Слушает, слушает, да и скажет:

– Саша, дрова кончаются. – Или: – У источника две ступени последних недоделаны. Займись, Алексей.

Лёша заворчит, но не посмеет заявить, что умственная работа выше физической.

Повар умный, Лёшка вообще – ходячая энциклопедия, поэт Анатолий остёр на язык, один Саша молитвенник, другой работяга, но всем и всеми командует вождь. Кого куда поставить, кому что делать, это всё он. Вот и сейчас – распределяет на утро силы. Надо перетаскать огромный штабель кирпичей с того места, на котором этот штабель стоит, на другое место, где ему явно не место.

– Мы же его в прошлом году перетаскивали, – напоминают вождю главные трудники бригады Александр и Лёня. – На роднике же ещё не доделано. И у купели забор надо доделать? Мы и хотели туда. А с кирпичами провозимся полдня. Чем там они кому мешают?

– А я уже хотел украшением храма заниматься, вчера такую сирень отыскал! – восклицает самый молчаливый из нас Саша.

Вождь долго и скорбно молчит, его всегда глубоко ранит наше непонимание его замыслов. Он глядит сквозь нас в пространство, потом замечает и нас в пространстве и, вздохнув, объясняет:

– Этот штабель портит вид. Как это можно не понять? Есть у вас чувство прекрасного? Ты же, Лёшка, всё о гармонии. Штабель негармоничен. Он у стены храма, искажает вид на архитектуру. Мировоззрение твоё не оскорбляет? Придёт Крестный ход, что, крестоходцам на кирпичи взирать?

– Мешки на него положат, сумки, – защищаются Саша и Лёня.

– Мешки, – повторяет вождь, – сидорА! Походные ранцы! Рюкзаки! А? Камера хранения?

– Чем тебе плохо? – не выдерживает Анатолий. – Да и кирпичи приготовлены для реставрации. Ну, бляха-муха, начальник называется! Нет, надо тебя переизбрать.

Лёшка поддевает поэта:

– Опять, Толя, стремишься в начальники.

Повар встаёт, крестится, начинает благодарственную молитву после ужина:

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ, не лиши нас и небесного Твоего царствия.

Торопливо встаём, тоже молимся. Ещё впереди вечернее Правило и акафист святителю Николаю. Его поём каждый день, ещё бы, ведь Крестный ход посвящен обретению иконы Святого Николая Великорецкого.

А Саша уже собирает и моет посуду. Вождь, оскорблённый словами поэта, берёт вёдра и уходит за водой к источнику. Это далеко, метров триста. Значит, можно минут двадцать поговорить о нём. Это не осуждение, это обсуждение и рассуждение.

– Я не в начальство рвусь, а диктата не терплю, – говорит Анатолий. – Помните, как его выбирали? Сколько, лет уже пять? Давно, в общем. Сами говорили о безпрекословном подчинении. Боролись – напоролись. Говорили? Принимали его устав: «Вождь всегда прав, а если не прав, то помни, что он всегда прав».

– Тут я с тобой солидарен. Что он за папа римский такой, непогрешимый! – возмущается Лёшка.

– Свой голос отдав, лишились мы прав. Нет, надо свергать это иго, до счастья осталось два мига, – говорит Анатолий. – Выберите меня, птицу счастья завтрашнего дня. Со мной будет весело. У меня будет закон: никого не заставлять. Хороший работник сам видит, что делать. Полезное! А штабель кирпичей, это как?

– А что же тогда послушание, что тогда смирение? – спрашивает повар. – Как в монастыре, любую работу делают и не рассуждают. Пошли в храм.

Лёня спрашивает:

– Н-на Акафист? В-все и-идём?

Лёня заикается. И когда мы по очереди читаем молитвы, он стесняется того, что заиканием задерживает молитву. И даже просил, чтобы ему не читать, но повар настоял: «Кто тебя торопит? Читай как можешь. И заикание пройдёт».

– Отец-послушник, – кричит Саша, – ты как благословляешь? Акафист и вечерние сразу? Или вечерние после чая?

– После.

– Вождя же надо подождать.

Слышно, как наладилась считать годы кукушка. Всю ночь будет считать. Прямо как на работу выходит. Может, она всему человечеству подрядилась продлевать сроки жительства? Нам-то уже за эти годы обеспечила преклонную старость.

 

Как начиналось

Нашу бригаду или артель, как угодно, сдружил и сплотил Великорецкий Крестный ход – это главное чудо вятской земли. Да разве только вятской. Уже идёт этим ходом вся Россия, всё Зарубежье. Ходу свыше шестисот лет. Наши предки дали обет каждый год носить чудотворную икону святителя Николая из Вятки на реку Великую, туда, где она была обретена.

Выполняя этот обет, мы вместе с другими ходим с иконой много лет. Помним, как шло нас человек двести, все друг друга знали, а сейчас идёт по пятьдесят и больше тысяч человек. Кто откуда. Вятских, в сравнении с другими, мало. Но вятские выполнили главное дело – сохранили Крестный ход. Вот и наша бригада вся вятская. Все по происхождению сельские, то есть умеющие всё делать: и копать, и пилить, и стены класть, и круглое катить, и плоское таскать. И на земле спать, и клещей не бояться.

Нашу бригаду уже давно батюшки благословили уходить заранее вперёд, готовить встречу Крестного хода в Горохове. Там, на третий день пути, большая остановка с Акафистом святителю Николаю, с двумя молебнами, с погружением в купели, с общим обедом. Но ведь и купели, и обед надо кому-то приготовить. В церкви, пусть она ещё без куполов, тоже прибраться.

Горохово было огромным селом: сельсовет, средняя школа, больница, но большевики и сменившие их коммунисты, ненавидя Православие, уничтожили его. В прямом смысле. Как фашисты. Жители были насильно изгнаны, переселены, а все избы, все постройки, сожгли. Сгребли бульдозерами в одно место и подожгли. Дым, как крик о помощи, восходил к небесам. И услышал Господь. Увидел наши малые труды, и дал сил на дальнейшие. Диву сами даёмся, что было и что постепенно становится. В прошлом году разбирали фундамент школы, поражаясь его размерам. Разбирали, потому что нужен кирпич для возрождения церкви. Её тоже взрывали, но взорвать до конца не смогли.

 

Мы сидим у костра

Пришли мы к костру сегодня раньше обычного. У повара ещё и обед не готов. Но дождь остановил работу на плотине, и у нас получился отдых. Мы знаем, что бригадир, которого мы в шутку называем вождём, всё равно что-нибудь да заставит делать, что-то придумает, но пока он молчит. Усердно, залюбуешься, режет стельки из картонного ящика. Делает он это как любое дело с упрёком в наш адрес – вот он не умеет сидеть без работы, а мы умеем. Но мы и молчать умеем, а он все равно молчать долго не будет. И – точно:

– Работу надо видеть, – изрекает он. – Нас послали не на пейзажи пялиться, не чаи распивать. Дрова всегда нужны. Топоры надо подтачивать. Также и лопаты. А пила! А ножовки! У колуна топорище расшатано. В домик нужно на двери занавеску, на окна сетки. Или вас комары не жрут?

– Есть же препараты, – говорим мы.

– Это химия, это убийство легких. Вы раз в году бываете неделю в лесу, и эту неделю тоже хотите дышать химией, а? Отвечайте. Вы хотите дышать химией? Я лично не хочу, я буду спать на улице. Из принципа.

– Ну и спи, – хладнокровно говорим мы.

– А стыдно не будет?

– С каких коврижек?

– Вы в доме, а человек на улице.

– Ты не человек, ты бригадир, – говорит поэт Толя. – Ты вообще даже вождь. Парни, давайте проголосуем за параграф: вождь, как папа римский, всегда прав. Есть предложение. Нет возражений? Всё, командуй.

Такая наша голосовка устраивает бригадира. И он сразу находит, в чём нас сделать виноватыми перед ним и окружающим миром.

– Ваша химия убивает не только вас, но и комаров. А?

– И что?

– Младшие братья, вот что. Питание для птиц. А птицы уничтожают вредителей леса. Также комары и мошки – корм для рыб.

– А рыб уничтожаем мы.

– Прошу без этих ваших поддёвок.

– Поддёвка – это из разряда одежды.

– Опять! На вашем бы месте я б разделся, хотя б до пояса, и выставил бы себя…

– На обозрение? Или на оборзение?

– На произвол кровососущих. Надо чаще помнить подвиги святых. Мы не святые, – назидает вождь, – но помнить надо. – После паузы он встаёт и просвещает нас на случай встречи с клещом. – Клещи сидят на краях веток у дороги, на самых кончиках листьев и держат передние лапки вытянутыми и готовыми для захвата. Вот так.

Вождь полуприсел, выдвинул вперёд крепкие руки с растопыренными, полусогнутыми пальцами, и очень талантливо изобразил, как клещ ждет добычу.

– А я изображу жертву, – говорит Толя. – Буду проходить мимо, цепляйся. – Он в самом деле проходит перед вождём. – Почему не вцепился? Братья! Величие вождя я вижу даже в лекции о поведении клещей. Я шёл как на параде, как мимо трибуны. Но на ней стоял не клещ, а вождь в виде клеща. В виде, сечёте? То есть голограмма клеща никак не могла наложиться на реального вождя.

– Ну, ребёнки, опять ваша демагогия.

– За стол, – зовёт повар.

Сидим у костра счастливые

«Милка сшила мне рубашку из крапивного мешка, чтобы тело не болело и не тумкала башка», – сообщает Толя скорее всего сочинённую им самим частушку.

Очень вятское выражение: «не тумкала башка», в каких ещё странах и континентах до этого дотумкались?

Начинается турнир поэтов.

– Пятистопный ямб, – объявляет Толя: – Как поздно я, мой друг, на родину приехал, как дорого себе свободу я купил. Хожу-брожу в лугах, и нет ни в чём утехи, пустеет на полях: «октябрь уж наступил».

– Я знаю, чем отвечу, – говорит Анатолий, – Обращение апостола Иоанна к семи церквям. «Ангелу Лаодикийской церкви…».

– Прочтёшь в церкви, когда пойдём на вечернее Правило, – невежливо перебивает Толя. Встаёт. Он в тельняшке: – По колокольной гулкой сини, по ржанью троечных коней, как я тоскую по России, как горько плачу я по ней.

– А почему не четвёрочных, не пятёрочных? – ехидно замечает Лёша. Ване это очень нравится. Он увлечённо перерубает ветки. Смотрит на отца восхищённо. Отец читает о монахе.

– Это пока не на бумаге, пока в голове.

– Так нельзя, – укоряет Анатолий. – Нельзя надеяться на память, она ненадёжна. Душа, конечно, помнит, но она не пишет. Монах может и согрешить, но украсть не может, убить не может, не завидует, к экстрасенсу не пойдёт. Это всё отсекается.

Громко кричит коростель. Пасмурный закат. Анатолий:

– Ох, я в детстве убил коростеля, вот грех. С тех пор как услышу…

– Это его праправнук, он тебе отомстит за предка, – предсказывает Лёша.

– Чего ж, заслужил. Он упал, я подобрал и заплакал: какая красивая птица была. Да-а.

– Сейчас-то не плачь, не надо, лучше наливай, да помянем твоего коростеля, пухом стала ему земля, – говорит Толя, – а вятское название коростеля дергач, и ты, бригадир, не плачь.

– Песню знал, забыл, знаете, вот такие слова: «Наискосок, пулей в висок», не знаете? – спрашивает Анатолий.

– И закопают в песок? – спрашивает Толя. – А мне дай стакан и съестного кусок. И вообще, я хочу напиться и куснуть, а потом уснуть.

– И чтоб тёмный дуб, который здесь не растёт, склонялся и шумел? – спрашивает повар.

Толя находится:

– А вы-то на что? Так что склоняйтесь и шумите надо мной, тёмные дубы.

Лёша уводит Ваню в домик спать. Закат краснеет. Идём в храм, в котором уже есть и крыша, и закрыты щитами окна. Свечи гасятся сквозняком. Читаем и Правило и Акафист святителю Николаю. Картонные иконочки укрепляем на бывшей школьной парте. Около них Саша успел уже положить букетики анютиных глазок. Пламя на свечках мечется от сквозняков. Заходим в колокольню, читаем молитвы у сохранившейся на стене фреске трём святителям: Иоанну Златоустому, Василию Великому, Григорию Богослову. Вспоминаем, как тут по два лета ночевали. То-то намёрзлись.

– А комаров было!

– Помните, дали нам прыскалку, мы друг друга с ног до головы обработали. Лежим, чего-то дышать тяжеловато. Утром читаем на баллоне: «Обрабатывать в маске. После обработки проветрить помещение и не входить в него 15-20 минут».

 

Трудовые будни

Возвращаемся к костру. Закат перемещается к востоку встречать восход. Щедрый к ночи бригадир разливает, говорит Толе: «Пей первым, ты больше видел горя».

Ночью изжога, безсонница. Выходил. Так хорошо дышится. Светлая прохлада. Комары молчат. Скрипит коростель. Из домика выскакивает бригадир, хватает полешко и с криком: «Получай, фашист, гранату», – швыряет её в кусты. Коростель рад такому вниманию, усиливает звук.

Под утро оживил костёр, поставил чайник. Захожу в избушку с романсом: «Утро туманное, утро холодное, вставай, бригада, вставай, голодная». Толя, просыпаясь: «Меня остаканьте, чтоб не думать о Канте. Я храпел?» – «Храпели все, кроме тебя».

Идём к роднику. Роса, холод. Шли только умыться. Но пришли, стали работать. «Нам денег не надо, работу давай», – это бравый бригадир. Меня гонит делать завтрак.

– Чай будешь заваривать, – наставляет он, – воду не прокарауль. До кипения не доводи. Слушай шум. Зашумит как пчелиный улей, заваривай. Смородины добавь.

Иду через густо-зелёный луг с полянками золотых купавок, с ароматной белизной черёмух. Поднимешь глаза – лес, ели как остроконечные шлемы древнего воинства. О, как весь год рвалось сюда сердце и так хочется вновь надышаться ещё на год.

Завтрак тороплив, некогда чаи распивать, хоть и смородиновые: работы много.

За год купель истратилась, приходится заново восстанавливать. В неё лезут те, кто в сапогах, Лёша и Саша. Мы на подхвате. Ваня оказывается незаменимым. Бегает то за тем, то за этим к домику, помогает и мне. Моет посуду, да так, что за ним перемывать не надо.

У купели делаем бревенчатый настил на топком месте, ступени на склоне, перила к ним. Изготовили и устанавливаем арку при подходе к источнику. Над ней Крест. Кто ходил на Крестный ход, обрадуется новым свершениям, кто пойдёт впервые, будет думать, что так оно и было. А пойдёт неисчислимое море людей, и все будут погружаться в купель, набирать воду после Водосвятного молебна.

Горбатимся, копаем, идёт синяя глина, целебная, лечебная, но такая тяжеленная. Ещё ходим за осинами, спиливаем, притаскиваем, разделываем по размеру. Не рассчитали, приходится опиливать. Но опилыши, чурбачки, идут в дело – выкладываем ими подходы к источнику.

Дерево осина чем хороша, не гниёт. И вообще дерево замечательное, она же не виновата, что на ней Иуда повесился. И когда осина трепещет листочками, даже в ясную погоду, без малейшего ветерка, почему говорят, что она трясётся от ужаса, она жизни радуется. Осина неженка, осенью первая желтеет, краснеет, оранжевеет и так оживляет лес, опушки, что даже не страшно думать о близкой зиме.

Дно купели выстилаем ровными, тонкими осинками. Прижимаем их сверху срубом. Другая часть бригады прочищает дорогу к роднику. И в прошлых годах вначале прорубали, потом расширяли тропу, но людей идёт всё больше, нужна уже не тропа, дорога, улица в лесу. Ваня полюбил топор, очищает стволы осинок от сучьев.

– Дружище, – говорит отец Лёша, – ты осторожней.

– Давайте все усыновим Ваню, все будем наставниками, – предлагает бородатый Саша.

Ваня уже освоился и смеётся громче всех:

– Дядя Толя, вы, правда, сегодня не храпели?

– Нет, дружище, как глаголил бы твой папаша, это не я храпел, это просто ты крепко спал, – отвечает Толя.

 

Ой, до чего же здесь хорошо!

Да, как радостно, что мы здесь, тут мы молодеем, освежаемся телом и духом. И, как говорили древние, возгреваем православные чувства.

Готовлю обед, но решаю, чтоб сэкономить своё время для работ на источнике, заодно сготовить ужин. Кастрюль хватает, натащили их за эти годы. Разошёлся, начистил ведро картошки. И спохватился: кончилась картошечка, много на себе не притащишь. А ведро за обед и ужин скушаем. Ещё бы, при такой-то работе на свежем воздухе какой у всех аппетит. Ничего, завтра перейдём на каши. Я уж знаю, кто какую любит. Крупы много.

Раскочегарили с Ваней печурку, крышки кастрюлек дребезжат. В самой большой закипает вода. Завариваем, как велено, смородиновым листом. И, конечно, ещё и пачку листового.

– Ваня, ты и костровым был, и посудомойщиком, а теперь, ноги в руки, будешь посыльным. Аллюр три креста за работниками!

– То есть быстро бежать?

– Нет, надо ещё быстро стоять и долго спрашивать.

Ваня помчался. А я тарелки, кружки, ложки на артельном столе приготовил. Хлеб нарезал. Идут, мои братики. Саша сияет:

– Всё цветёт, всё благоухает! А птицы! Рай! Рай! Ванечка, запомни!

– Осенью будешь писать сочинение «Как я провёл лето», напишешь: я был в раю, там меня жрали комары и клещи, а в речке плавали лещи, – советует Толя.

– Стоп! – восклицает бригадир. – Раздеваемся! Немедленно! Надо это было сделать перед сном.

Бригадир совершенно прав, ибо клещи похожи на радиацию, их не видно, не слышно, но они есть. И вот – у Саши на шее, под бородой клещ. Хорошо, рано хватились. Смазываем укус растительным маслом. Бригадир ниточкой обвязывает клеща и начинает потихоньку как бы выкручивать его из тела против часовой стрелки. Не дай Бог, оборвётся. Но всё, слава Богу, обошлось. «Надо в баночку и на экспертизу», – говорит Саша без бороды. – «Много клещу чести. Экспертиза! Клещ и слова такого не знает, – говорит Толя. – Он уже не жилец, развяжите и отпустите».

Я стучу ложкой по кастрюле и возглашаю: «Отче наш…».

 

Читаем Акафист, ставим Крест

После обеда, перед новыми трудами читаем Акафист святителю Николаю. Поём всё лучше. Умилительны наши молитвы. Саша всегда плачет и оправдывается: «У меня слёзы сами текут и текут». Он старается всегда выбрать время, чтобы убираться в храме, выносить мусор, подметать пол. Пол, которого пока нет, утоптанная земля. А что было-то! Всё было завалено мусором, горами удобрений. Голыми руками выгребали. А запах какой шёл от удобрений, молодым женщинам становилось плохо – аммиак. Но вятские старухи и тут не сдавались. Помню, меня поразило то, что я собирал кучи битого стекла, ссыпал в старое ведро, и тоже голыми руками, и ни одной даже царапинки.

Молимся всемером, а будет так, что и места в храме не будет. Говорим о том, что Крестный ход двинулся из Вятки. Знаем даже по часам, где они теперь. «К Бобино подходят». – «Нет, ещё часа через два». У нас в Горохово будут послезавтра, часам к девяти утра. Выйдут из Монастырщины в три часа ночи.

Ставим Крест между источником и купелью. Делали его из молодой сосенки. Снимали нежную подкорку, вспоминая это лакомство детства. И сейчас тоже в самый раз. Всё в нас оживает. Особенно от воды источника. Её хочется пить всё время.

Чуть больше суток здесь, а кажется, живём тут давно.

Работаем и комаров замечать некогда. А их тучи.

– Ещё, Ваня, – советует Толя, – напиши в сочинении: «На Крестном ходу меня удивляло то, что комары совсем не кусали старух, а кусали меня и девочек. Дядя Толя объяснил: старухи железные, а девочки живые, а это разная степень вкусности». И сообщи граду и миру, что одна девочка тащила с собой целый пакет всяких антикомаринов, дезодорантов и её все равно жрали круглосуточно. Запомнишь?

Бригадир, как всегда авторитетно, просвещает:

– Комаров создал Бог для питания птиц и для обновления крови. Убавляется крови, начинают работать кроветворные органы.

– Комарихи любят пьяных мужичков, – в тон ему продолжает Толя. – Я же сам таков. Алкоголь входит в кровь, которую комары пьют. Балдеют, сами становятся алкоголиками, начинают на всех нападать, кусают даже машины и трактора. Ваня, запиши.

Опять мы промерились с длиной жердей для настила. Переделываем.

– Ничего, – утешает бригадир, – трудов напрасных нет.

– Есть безполезная работа, сказал поэт, трудясь до пота. – Это Лёша.

– Может, когда сюда и Патриарх приедет, – мечтает Саша.

– Вначале архиерей, – решает Анатолий. – А я, братья, видел архиерея. Лично. Возил документы от храма на подпись. Батюшка говорит: меня могут не пустить, ты пройдёшь. Прошёл. Попросил благословения, подал прошение. И не забыть подпись его: одна треть страницы – это прошение, а две трети его подпись. А вот вы, умники, скажите, почему меня спросили в приходе, у Патриарха охрана, он ведь человек Божий, его Бог охраняет, почему?

– Да если б не было охраны, я бы первый стал его охранять, – заявляет Саша. – Столько сейчас психов, ненормальных, сектантов.

– Это не ответ. Его же Бог бережёт.

– Так вот, Бог и поставил охрану.

– Да, – восклицает Анатолий, – так мне и надо было ответить.

Ваня неожиданно спрашивает:

– А почему кружки после чая не надо мыть?

– Как так?

– Да, не надо, это я распорядился, – говорит вождь. – В немытой кружке вкус нарастает. И вообще, в закопчённой сверху и чёрной внутри кружке есть что-то партизанское, фронтовое.

Приходится соглашаться.

 

«И остолбенели мужики»

Выстилаем коротенькими бревёшками ступеньки к источнику. Решаем сделать и другой ряд ступенек. Чтобы по одному ряду спускались, а по другому поднимались, не мешая друг другу.

Как пролетел день, не заметили. И не присели ни на минуту, только то и посидели, что за обедом. Очень много надо сделать, и чем больше делаем, тем больше остаётся. Надо заборчики у купели. И разделяющие мужчин и женщин, и укрывающие от любопытных. Надо вешалочки, какие-то крючки для одежды, надо полочки, всё надо. Молчаливый Саша устраивает вешалки гениально просто: это сучья сосны с большим количеством сучков. Отчистил, приколотил, залюбуешься. Такие бы в городскую квартиру.

Бригадир пишет номера на щепочках, переворачивает, предлагает брать. Это очерёдность погружения в купель. Ему достаётся первый номер. Тут, по ходу работ, после жеребьёвки, начинаются словесные упражнения на тему номеров и «остолбенели мужики». Это Толя рассказал стихи, которые были к столетию вождя. Как не могли мужики расколоть чурку, и как подошёл к ним невысокий, лысоватый человек. «Развалил он чурку на поленья лишь одним движением руки. Мужики спросили: «Кто ты?» – Ленин. – И остолбенели мужики».

– За бревно схватились первый с пятым, и остолбенели мужики, – это Лёша.

– За грудки схватились третий с первым…

– Не надо хвататься, надо дружить, – останавливает номер первый.

– Под бревно попали первый с третьим, и остолбенели мужики, – это Володя.

– Хлопнулся в источник номер первый, и остолбенели мужики, – это повар.

Толя, элегически:

– В разгоне любви коростельной, в цветущем во лесе густом, коростелька осталась нестельной, первый номер повинен в том.

– Размер неважен в конце, – критикует Лёша.

– Именно так! Неважен! А первый номер отважен, – Толя разошелся, говорит без остановки сплошь экспромтами: – Чай пили вечером прекрасным, а птички пели за горой, за бригадиров седовласых, за первый номер и второй. Ну что, остолбенели, мужики? Так рифмовать вам не с руки?

– Ой, ребёнки, – смеется бригадир, – умора с вами.

– Слово, речь – это словесная пища, – сообщает Толя, – мы ею питаемся и сами её производим. Русская словесная пища требует приправ: анекдотов, юмора, острого словца, она одна такая. Почему мы победили? Как бы без «Тёркина», почему бойцов ждали жёны и невесты, потому что стихи «Жди меня» читали, «Катюшу» пели. И гвардейский миномёт тоже «катюша». Неизвестно ещё, какая Катюша сильнее била фашистов. Высокопарно я сказал, наверно…

– Но верно, – одобряет Лёша.

Я спохватываюсь: ведь вечер, надо бежать к костру, разогревать ужин. Хорошо, много рыбных консервов. Но и их надо вскрыть и разогреть, смешав с остатками картофеля и каши.

За ужином бригадир вспоминает: «У нас есть палатка, можно в домике не задыхаться от духоты. Ставьте!».

Но до того неохота нам, уставшим, возиться с её установкой, что мы с удовольствием внимаем экспромту поэта:

– Палатка – это не яранга, нам души горечью свело, но мы вернёмся бумерангом сюда, в Горохово село. Раскинем мы свои постели под крик всё той же коростели. И будет пухом нам земля под крик того коростеля. – И подкалывает бригадира: – Мятежный дух у нас не помер: бежит за птичкой первый номер.

Тут и Лёша воспрянул:

– Вот номер первый сгоряча швыряет дротики с плеча. И племя зрит ему во след: добыча будет или нет?

– Ой, ребёнки, – привычно смеётся бригадир. – На следующий год привезу фузею двенадцатого калибра. Убивать не буду, поверх головы ему шарахну, он от страха голос потеряет. Но жить будет. Я в детстве взял у отчима двустволку, он из Германии привёз, зарядил. Нарисовал на бане утку, прицелился и… больше ничего не помню. Очнулся в крапиве, ружьё разорвано, утка наповал. Даже не крякнула.

 

Про царя Гороха

Но сегодня назревает нечто. Толя просит внимания:

– Нет ни еврея, ни арапа, ни грома с молнией, дождя, страшнее нет, ребята, храпа вчера поддавшего вождя. Пока он всю округу мает таким звучанием своим, всё племя грозно понимает: переворот неотвратим. И будет новая эпоха, другой устав, другой закон и что уже царём Горохом в Горохове не будет он.

– А кто вождь? – спрашиваем все мы. – Бригадир? Или он царь?

– Пока не знаю, – отвечает Толя, – но излагаю точку зрения: – Что такое бригадир? Говоря по рабоче-крестьянски, бугор, шишка на ровном месте, говоря по уголовному, пахан, говоря по демократически, авторитет. Есть и жаргонное – бобёр. Приходит мужик к начальнику, в приёмной секретарше: «Привет, киска, бобёр у себя?». Начальник его спрашивает: «Что ты можешь?» – «Могу копать». – «А еще что?» – «Могу не копать». Но и бобёр, и пахан и остальное – всё хило, не мило, уныло. Нужна яркость в названии. Кто он, наш любимый, всё понимающий, во всё вникающий, единственный, безальтернативный, ведущий за собой? Как, как его назвать? Главарь, атаман, закопёрщик, вдохновитель и организатор всех наших побед? Как? – Толя делает мхатовскую паузу. Мы молчим.– Имя ему я уже провозгласил в стихах. Цитирую из себя: «вчера поддавшего вождя». Имя ему… как? Вождь!

– Мы и так давно считаем его вождём, но не было же общих демократических выборов. Пока он нелегитимен.

– Ну, ребёнки, – стесняется бригадир.

– А ты решил, что ты уже вождь? – вопрошает Толя. – По менталитету ты тянешь, а по харизме? Выбирать надо вождя, выбирать, а ты самопровозглашаешься. Самоидентифицируешься. Рановато презентируешься. Преждевременно себя вождём позиционируешь. Учи, Ванечка, иностранные слова, столь обожаемые либералами.

Бородатый Саша рассуждает:

– У нас бригадир больше как вроде завхоз. А вождь понятие раннее и средневековое, плюс Ленин-Сталин. И как совместить?

– Сейчас надо не умничать, а раздеваться и осматриваться от клещей, – сурово говорит бригадир. – Клещ ползает два часа перед тем, как впиться. Два часа дано на его обнаружение. Надо слушать зуд.

– Племя в груду, слушай зуду, – тут же возглашает Толя. – Главный труд – слушать зуд. О, дождь, на плешь нам не плещи, по нам скитаются клещи.

И в самом деле, накрапывает дождик. Дождинки, падая на костёр, как бы вспыхивают, вздыхают коротко.

Клещей на телах не обнаружено. Идём в храм на вечернее Правило. Ваня не хочет идти спать, тоже идёт с нами. Лёша доволен сыном, сообщает:

– И души и тела чисты, шагаем в церковь я и ты.

Толя:

– Я плакал около берёзы, и гас костёр, приемля слёзы.

Володя подсобляет свергать бригадира:

– Кто первым был, тот стал последним, но сохраняет нервы средний.

– Да, наши здесь ряды редки, остолбенеем, мужики!..

В церкви ещё настолько много трудов, но таких, что нашей бригаде не по силам. Не возвести же нам сорванный купол, не выложить уничтоженный алтарь. Это уже для профессионалов-реставраторов. Пока нам достаётся заслуженный нами дождь сверху и ветер отовсюду. Неуютно, но всё равно – мы в церкви. Стоит над нами Ангел-хранитель. Когда-то же здесь освящался престол, и молитвы, «яко дым кадильный», восходили к престолу Царя Небесного.

Зажигаем свечки. Кажется, только что читали это вечернее Правило, а сутки пролетели. Они были длинными, но не как в городе, здесь время протяжнее. А все равно летящее. Ещё три дня, и пойдём со всеми дальше, в Великорецкое. Завтра они выходят из Вятки. Представляем, сколько сейчас во многих семьях сборов-соборов, волнений. Ещё поезда с востока и с запада, юга и севера в пути, везут в Вятку паломников. Они, конечно, выделяются среди других пассажиров. Но и другие тоже люди. Сегодня они глядят, как паломники читают перед сном молитвы, завтра и сами пойдут. Ибо тянутся души к светлым людям, которые добровольно идут на лишения и трудности.

Перед сном ходил за водой для утреннего чая. В лесу, наедине с собой, громко, не стесняясь своего плохого голоса, запел. Птицы смолкли. То ли испугались, то ли заслушались. «Настало время моё».

А у источника застал Анатолия. Вместе помолились около креста. Вспомнили, как его устанавливали. Постояли, слушая тишину, которую усиливало тонкое пение комаров.

 

Скоро снова в дорогу

Когда заканчивается Крестный ход, то уже думаешь о следующем. Прикидываешь, чего надо взять, а что нынче не пригодилось, зря носил, то не надо. Становишься потихоньку опытным, незаметно меняешься. Но не меняется тяга к собратьям, к нашей бригаде.

Год на год не походит, так же и Крестный ход. Каждый раз разный.

– А помните, составляли инструкцию для крестоходцев, но не записали, жаль, – говорит Саша. – Меня спрашивают, что взять, во что одеться.

– Тут главное – во что обуться. Пластыря взять против мозолей. И зелёнки, она сушит. Носки запасные, шерстяные. И чтоб синтетики ноль целых ноль десятых. Свитер. Голову чем прикрыть, – перечисляет бригадир.– Из еды, что полегче, меньше всяких банок. Изюм, он лёгкий и питательный. Горький шоколад. Сухари! Обязательно ржаные. Мелкие. Идёшь, сухарик во рту как конфетка.

– Какие там инструкции – раз пройти и всему сам научишься, – заявляет Толя. – Главное – взять благословение. Взял и иди, иди, иди.

Нас всегда веселит воспоминание, как на одном из наших первых ходов пошла женщина в годах, а её батюшка не благословил. И она сильно занемогла. Упала. Что делать? Тогда никаких врачей с нами не шло. Бросать нельзя. Надо тащить. Сделали носилки. А чтоб её нести, нужно восемь мужчин. Несут по четверо, меняются. И вот её уложили на носилки, пошагали. Она кричала на весь лес: «Ой, простите меня, дуру старую! Ой, бросьте меня! Ой, закопайте!».

– Кайся, кайся, – говорил батюшка. – Не ухаживали за тобой враз восемь кавалеров, вот на старости лет порадуйся. Им-то во спасение, тебе за непослушание во грех.

И когда мы вспоминаем этот случай, то вспоминаем и то, что на Великой она исповедалась, причастилась, и обратно шла со всеми своими ногами. Но уже взяв благословение.

 

В распутицу

Под холоднющим дождём пришлось идти и в этот раз. Думали, машина довезёт. И опять же, забуксовала. Вытаскивали. Ещё попытались ехать, вообще сели. Снова вытаскивали. Все в глине. Дождь хлещет. Вещи разобрали, надо идти.

– Господь труды любит, – говорит вождь. – А вы комфорта хотели. Как Маргаритушка говорила: грешить-то погоду не выбирали.

Никто иначе и не думает. Не идём, а ползём. Не до разговоров. Усталость полезна. Молитва усиливается. Отдых под деревом. Знаем, в вещах не только продовольствие, топоры, лопаты, пила и гвозди, но и лекарство от простуды. Молчим. А как вождь? Молчит. Спасает поэт: «Глас вопиющих из-под ели вождь слышал. Только еле-еле».

Вождь, выдержав мхатовскую паузу, отмеряет по полпорции. Читаем «Отче наш». Малостью подношения не оскорбляемся. Это только начать. И поэт вскоре: «Таким людям нельзя не восхищаться, когда с имям я вынужден общаться». Вождь ценит поэзию, наливает. Да и нести будет полегче, груз уменьшается.

– Между первой и второй перерывчик небольшой, – сообщает он. – Это научно доказано, потому что процесс гидролиза начинается в организме в первые минуты принятия дозы, и надо ему помогать.

– А чтоб между второй и третьей пуля не пролетела, – это, конечно, поэт Анатолий.

 

Как в дом родной пришли

В Горохово доползли измученные. Сразу видно, что и после этой зимы снова всё заилилось, ступени к источникам размыты, подходы к купели заросли. И это за один год. А когда пятнадцать лет назад, после пятидесятилетнего запустения, тут прорубались, пропиливались, каково было? Нет, нынче всё фруктово. Хотя пришли, конечно, уставшие. Может, ради первого дня посидим у костра? Да где там с нашим вождём.

Костёр, конечно, запылал – моя работа, они пошли начинать что-то делать, к источнику. Праздничный обед – салат, картофель с тушёнкой, гречка, чай-чаёк-чаище с мёдом – обеспечу за два часа. Тушёнку надо съесть сегодня, так как завтра начинаем поститься перед причастием.

Завтра вдобавок будет парадная гороховица в Горохове. Лёня каждый год приносит мешочек отборного крупного гороха. Замачиваю в котелке.

Всё! Кастрюли, большая и маленькая, в горячей золе, огромный чайник закипел и чай заварен, тарелки, ложки, вилки разложены, кружки расставлены, где народ? Иду за народом. А народ разработался. Включаюсь и я. Но мне же хочется, чтобы братья горяченького поели. «Отец Анатолий, благослови на сегодня шабашить».

Разгибается: «Запиши: тот зря прожил жизнь, кто не был на Великорецком Крестном ходе».

Идём к костру. Радуга над храмом, он под ней как картина на выставке в полукруглой раме. И вдруг – глаголы небесные – долгий тихий гром.

Да, все мы, все будем с тоской и радостью вспоминать праздник Великорецкого Крестного хода. Да, праздник. Он, как и Пасхальная Светлая Седмица, недельный.

– Братья! Мы знаем, что такое рай: мы каждый год неделю живём в раю.

 

Передай по цепи кирпич

Каждый год много надо делать. Особенно нынче: перетаскать штабеля старых кирпичей. Мы же в прошлые годы их выкапывали из фундаментов бывших зданий, село же было. Сложили, погордились, а вот, оказывается, штабеля не на том месте. Записка от реставратора Андрея: «Перетаскать ближе к колокольне». Кирпичи старинные, большие, сырые. Друг друга осаживаем: «Не бери враз больше четырёх». Идёшь – руки оттягивает. Тогда умная чья-то голова: «Давайте в цепочку встанем». Встали. Передаём из рук в руки. Дело пошло! Да ещё молитвы запели. И ожили. И когда меня стали гнать, чтоб я шёл, еду готовил, мне из цепочки уходить не хотелось.

 

Камо грядеши?

– Мы идём! Куда идём? Как куда? Вы не поняли, что ли? Идём в Царство Небесное, в Русь Святую! – это возглашает вождь.

Лежим на берегу Грядовицы. Привал перед большим переходом. Силы в организмах осталось только у языков. Лёня встаёт, перешагивает через нас. Лёша тут же: «Гениальная нога: три поэта – три шага». Толя сразу: «Любая рифма просто гнида пред совершенством Леонида». Боря: «Перешагнуть поэтов просто, когда лежат они по росту». Коля: «Труп комара застрял над бровью. Он сдох, моей упившись кровью». Толя: «Скажу вам покамест, пока я не стар: хороший комар – убитый комар». Повар: «Я не мечтаю ни о ком, когда иду я босиком». Коля: «Ботинки выбросил писатель, он был стопей своих спасатель». Лёша вернулся: «Впереди Медянский бор, – раздаётся грустный хор».– «А который сейчас час?» – «Двадцать пять минут доходит двенадцатого».

Встаём. Чуть ли не хором, сокрушённо: «Много болтаем, Каемся, братцы. Очень пора нам уже исправляться».

Нельзя думать, что мы такие разговорчивые во время хода. Нет, идём, молимся. Есть за кого молиться, есть. За родных, за Вятку, за матушку Русь.

Впереди поднимают иконы, хоругви. Встаём. Краткий молебен. Пошли.

 

Критика вождя

– С народом будто бы братаясь, наш трезвый вождь ходил шатаясь, – поддевает Толя.

Вождь первый смеётся. Сел на чурбак. Толя: «О, мы испытываем дрожь при виде царственного трона. Внемли – сидит вчерашний вождь. И где теперь его корона?». Вождь пересел на доску. Толя тут же: «Во взгляде мудрых глаз тоска, опять творим себе кумира. Сиденье – жёсткая доска. Вот так проходит слава мира». Повар добавляет: «Сик транзит глориа мунди», что значит: слава позади! О, нет! Нас, слава, не покинь: уже поёт вождя латынь. – Накрывает чурбак лопухом: – «Не садиться!» для таблички пригодится: «Седалище вождя не боится дождя».

Толя:

– И на её открытии выпьем, а всё, что мешает, выпнем.

– А ч-чего жд-дать от-крытия? – заикается Леонид.

Коля элегически:

– Собьёт росу идущий впереди. У лидеров особая порода. Но даже и великие вожди мельчают без великого народа.

Толя гнёт своё:

– Спивался быстро коллектив, он требовал аперитив. Вы поняли? Спивался это как спевался. Не выпивка, а спевка.

То есть надежда по полпорции ещё до ужина. Имеем право – день пахали под дождём, не разгибаясь. Вождь, якобы не слыша Толю, поёт: «Климат, мама, северный, холодный, а я хожу в дырявых сапогах». И в самом деле, снимает сапог, переворачивает, выливает жёлтую воду. Работали в низине у родника. Сушим мокрые рубахи.

Лёша: «И я демонстратирую!» – показывает совершенно измочаленные кроссовки.

– Братья, не занимайтесь бытом, – пресекает их жалобы Толя. – Наш вождь не тот, кто пляшет польку, а тот, кто сбегал в монопольку. А? Легче стало деду – реже стал дышать. Где тут кафедра еды? Как бы мне попасть туды. А где кафедра питья, там зав кафедрою я.

Саша рассказывает, как выносили спирт, как прятали в плафонах-светильниках.

– Вынести трудно, тогда в конце смены хлесь стаканище и бегом на проходную, пока не распьянел, успеть пройти. На одного собака кинулась, он её сапогом в челюсть. Завизжала. Увидели, что пьяный, стали таскать в милицию. Таскали-то зачем? Всё же ясно. И дотаскали. Он взял две бутылки красного, выпил полбутылки, пошел на яму за гаражи и повесился.

– Самоубийство – тяжкий грех, – говорит вождь. – На завтра… – он начинает долго и занудно говорить о работе на завтра. Мы и так знаем: копать, таскать, пилить, прибивать, делать, переделывать…

Толя терпеливо слушает:

– Ты меня этой разнарядкой довёл до того, что я опускаюсь до глагольных рифм: «Копать, катать, колоть, таскать. С плотиной, глиной, млатом знаться? Когда же стопку воспевать, когда же ею заниматься?».

– А знаешь, Толя, – спрашивает Саша, – как геологи в тундре выпивку ищут? Спрашивают пастуха оленей, где взять? Он спрашивает, какой сегодня день недели? Среда? Вот так пойдете всё прямо и прямо, а в субботу свернёте налево.

– Итак! – переждав вставку в свою речь, продолжает Толя. – Свергаем вождя! Нам же не нужен вождь в виде безконечности, умноженной на ноль. Я буду вождём для народа. Никакой обязаловки! Хочешь – иди копай, тюкай топориком. Для аппетита. А лучше – без передышки отдыхать. Я так вижу: мой народ лежит на пригорке среди цветов. Солнце, обильная еда. Повар! Начинай генеральную репетицию! Никаких муляжей, фанеры, всё подлинное: обильная еда, питьё. Кстати, где питьё? Питьё рекой! Пусть наши танки идут на банки, а нам полбанки да плюс вакханки…

– Стоп! – сурово обрезает вождь. – Ты где находишься? Эпитимьи захотел? Женатому человеку стыдно произносить такие слова.

– Оставь ему хотя бы вакхические песни, – просит Коля. – Толь, ещё вспомни гурий и валькирий.

– А это ещё грешней, – упрямо говорит вождь.– Нам должно быть дорого другое.

– Всё, что нам дорого, припоминается и пропивается, песня звучит веселей. – Толя продолжает саморекламу. – Не уходите от выборов вождя, то есть меня. Моя система в системе законов, не имеющих обратного хода. Я за самовыражение. Хочешь выпить – вот оно – на столе. Хочешь спать – вот нары, хочешь поработать – вот топор и лопата, и гвозди, и молоток. Мы – русские. Русский попьёт-попьёт, поспит-поспит, да как работнёт! И Транссиб готов.

– Это точно, это да, – опять перебивает Саша. – Русскому что надо? Пила, топор и лес. И всё! Дом готов!

– Дом гОтов! – хохмит Лёша.

– Итак,– гнёт своё Толя, – приготовили верхние конечности. Голосуем за меня! Моя совесть чиста как перчатки хирурга…

– Залитые кровью демиурга, – поддевает Лёша.

– Мне хватит туманов Петербурга, – отбивается Толя. – Но об этом в другой раз, об этом чуть ниже. А пока выборы. Меня! Чур, не МЕня.

– Подожди, Толя, тут нужен консенсус, – Лёша останавливает порывы Толи во власть. – И не только, ещё нужно промониторить прения сторон. А, кстати, какой у тебя рейтинг?

– Это как кворум решит, – отвечает Толя.

– А по какой квоте?

– Ну, демагоги! – восхищаются Александры.

– Нет, не демагоги, это была сценка-пародия на язык демократов, – отвечают кандидаты в вожди.

– Если на кого за час не сядет ни один комар, того и выберем, – решает пока ещё действующий вождь.

– Лёнь, ты у нас народ. Как трактуешь? – спрашивает Толя.

– Б-безразлично, – заикается Лёня.

– Наломай черёмухи, отгоняй комаров от меня лично. Заметь, я при наличности. Час потрудишься. Всего. Зато море счастья впереди.

– Ещё не п-проголосовали.

Вождь ехидно:

– Тебя ещё до голого сованья сожрут.

Лёша ласково и задушевно вождю:

– Сердце моё разрывается, вождь, видеть не могу, как ты надрываешься, чувствуешь однокоренные слова: разрыв и надрыв? Это я взвалю на себя твоё тяжкое бремя. Ты будешь, по твоему выбору, референтом по культуре или консультантом по строительству…

– С-с-советником п-по т-телесным н-наказаниям, – рекомендует Лёня.

– А посуду кто будет мыть? – спрашивает повар. – Вы же знаете мой девиз: «У меня не худеют». Вождь, мы тебя не обсуждаем, тебя не осуждаем, мы рассуждаем: у тебя место выборное или наследственное?

Вождь кряхтит и идёт к своему рюкзаку.

 

Да, о рюкзаках

Самый устрашающий по размерам и по весу рюкзак у Володи. Рюкзак он называет «смерть туриста» и «счастье паломника». Спросите, чего у него нет, если даже есть походная складная плита, пассатижи (?), набор приправ, всякие тяжеленные банки консервов. Мы свои банки стараемся поскорее выложить на общий стол при каждом привале, а Володя не успевает освобождаться от тяжестей, ему же надо распрячься от своей поклажи, расстегнуть всякие пряжки на всяких ремнях. Так что тащит бедняга свой груз дальше. Прямо как добровольные вериги. Жалея его, забираем у него по паре банок. На следующем привале я стараюсь их поскорее высунуть на общий стол. И свои прибавляю. Вроде того, что я очень такой добрый и хороший. Но на самом деле это эгоизм: без груза легче идти.

Конечно, было эффектно, когда Володя в первый раз на привале в пять минут на своей плите согрел чай в литровой кружке. Кружка из тонкой стали с припаянной ручкой, которая совсем не греется. Это же такая роскошь – сидеть на поляне среди леса, и подставить под струйку кипятка свою кружку, и сыпануть в неё щепотку опять же Володиного целебного чая.

Ой, чего только не было

У костра часто вспоминаем начальные наши хождения на Великую и труды в Горохово.

– А Крест поднимали, помните?

– О-о-о! – произносят все. И все крестятся.

Да, это незабываемо. Крест устанавливал Борис. Он и верхолаз, и альпинист, и опять же, как без этого, поэт. В епархии он знаменит тем, что ремонтирует, красит купола, стены. Полжизни между небом и землёй.

С утра он всё готовил к подъёму креста. Поднялся на купол, установил блок, перекинул через него тонкую прочную верёвку, сбросил её концы к нам. Мы привязали к одному концу крест и взялись за другой. Погода была спокойная. Но что такое сатанинская злоба к орудию нашего спасения: как только Борис сверху дал команду и мы стали поднимать крест, рванул ветер. Крест мотало в воздухе.

– Молимся, братья, молимся!

Запели: «Кресту Твоему покланяемся, Владыко». И много-много раз пели. Крест достиг вершины. Его принял Борис. Теперь уже вся надежда была на Бориса. Надо было укрепить крест в приготовленной для него гнездовине. Ветер превратился в штормовой. Мы кричали:

– Может, в другой раз?

– Молитесь! – кричал Борис.

И снова и снова: «Кресту Твоему покланяемся, Владыко», и Борю снизу вверх крестили. Вот-вот уже вроде вставил он крест, а ударом ветра его сшибает. И опять молимся, и опять Борис старается установить крест.

– А не помните, за сколько установили?

Кто говорит: час, кто: полтора, кто: два. Не помним. А сколько раз молитву спели? Сто, двести, триста? Тоже не помним. Но вот он, крест, плывёт в облаках. А когда долго глядишь, то и сам начинаешь плыть как на плоту.

 

Сами виноваты

Мы виноваты сами, что захотели вождя. Мы заметили, что он, в общем-то, и сам был не прочь побыть вождём. А нам что, пожалуйста. Но вождь так просто не хотел трона, он, это ему было на будущее важно, сказал, что надо выдвинуть две-три альтернативные фигуры. И что каждая фигура в одной фразе выскажет свою программу. «Пожалуйста, – сказал Толя, – я – самовыдвиженец, как и все мы. Вот фраза: «Со мною будет интересно, пусть и недолго». – «Почему недолго?» – «Так мы же всё быстро пропьём». – «Так. Теперь ты, Лёша». – «Труд и молитва!» – «Лёня!» – «Я н-нн-арод, – заикается Лёня, – меня в-в-выберут. Н-но я не п-пойду!» – «Почему?» – «Р-р-работать люблю». – «Повар, ты?» – спрашивает вождь. – «У меня будете сыты». – « А если продуктов не выдам?» – «Так ты уже чувствуешь себя вождём? Будь!» – «Нет, я не хотел быть вождём». – «А чего ж не говорил, что не хочешь?» – «Я молча не хотел».

– А почему же ты говоришь о пользе спанья на жестком, а сам спал на двух матрасах?

– Чтоб они оба не простаивали. А вы спали, а я земные поклоны делал. Кто видел? Господь видел. Меня посетили мысли о своей греховности и своём самочинии, и я встал.

– А потом опять спать? И почему ты всегда недоволен нами, особенно с утра?

– Потому что я встал, а чай не готов. А вчерашний чай – это змеиный яд.

– А сам чего не заваришь?

– Кто же за вас будет молиться?

– А почему же ты видишь только недостатки?

– А кто тогда их увидит? Ну, ребёнки, поиграли в демократию, а работать кто будет?

Встаём. Разбираем инструменты.

 

Приснилась Маруся

Приснилась Маруся Распутина. Весёлая, красивая: «Говорю папе: я стихи сочинила, вот какие, – и читает: – Мы вышли из леса на поле пшеницы».

Вспомнил, так как идём Крестным ходом, и как раз вышли из леса на бывшее поле, но не только пшеницы, ни ржи, ни гречихи, ни овса. Сурепка. Оно вроде и красиво, так ведь и татарник красив.

Да, ведь ещё же и сам Распутин приснился. Сидит в пол-оборота. Его кто-то спрашивает: «Валентин Григорьевич, а вы причащались?». Он не отвечает, но понятно, что причащался.

А ещё при его жизни был сон, который ему рассказал: будто мы встречаемся с царём Николаем, будущим страстотерпцем и с наследником престола отроком Алексеем. Валентин идёт впереди с царём, я с царевичем. Рассказал, спросил: «И о чём ты с императором говорил?» – «Пусть он тебе ещё приснится и сам расскажет».

 

Женщина идёт рядом: «В городе живёшь, в городе воздух в горле стоит, а здесь так вольно, так грудь наполнена. Но так тяжело: идёшь – идёшь, так грустно, так пусто, нет деревень, а раньше-то как! Столы выносили, ведёрные самовары, квасу наварят, плюшки-ватрушки. И их отсюда выжимали, налогами душили, сажали, на целину угоняли со своей целины».

Поле кончается, снова входим в лес.

 

Изгнание беса

– Вылечил я своего соседа от беса, – говорит на привале во время Крестного хода Анатолий. – Как? Он мне всё время: бесы, бесы, всё они ему карзились, казались. Видимо, пьянка догоняла, пил раньше крепко. А когда отстал от пьянки, то бесам-то, конечно, в досаду. Опять тянут. Везде у него бесы. И жена уже не смогла с ним жить, ушла к матери. Звал его в церковь, ни за что не идёт, не затащишь. Оделся я тогда, прости, Господи, самочиние, в беса. Вечером, попоздней. Вывернул шубу, лицо сажей вымазал. К нему. В коридоре грозно зарычал, потопал сапогами, дверь рванул, вламываюсь. Боже мой! Он в окно выпрыгнул. Я скорей домой, умылся. Рубашка, курточка. К нему. Он во дворе, еле жив, в дом идти боится. И мне, главное, ничего не рассказывает. В дом зашли вместе. Я у него в первую ночь ночевал. А потом в церкви батюшке повинился. «Ну, Анатолий, – батюшка говорит, – ну, Анатолий! А если б он умер от страха?» – Говорю: «От страха бес из него выскочил» – «Мог вместе с ним выскочить». А я каюсь и скорей голову под епитрахиль сую. И что? И не являлись ему больше никакие бесы. Я к жене его сходил, уговорил вернуться.

 

Разговоры разговариваем

Когда на Крестном ходе идёшь, то надо одно – молиться. Зачем же и шёл, если не молиться? Молишься и идти легче. А увлёкся каким разговором или пристал кто, уже ноги тяжелеют, плечи от лямок рюкзака немеют. Опомнишься: «Прости, Господи», опять за молитву. И, глядишь, вскоре пошагал, и дышится легко, и люди все какие хорошие, и природа вокруг какая свежая, и комары вроде не жрут.

Но на привале почему не поговорить. Тем более обязательно разговоры как обмен опытом.

– Меня, – рассказывает Саша, – поставили прямить гвозди. Их много надёргали из старых досок, когда разбирали пристрой к церкви. Гвозди большие, прямятся плохо. Я день промучился, а назавтра пошел в хозяйственный магазин, купил на свои деньги новых гвоздей, принёс настоятелю. Думал, похвалит. А настоятель вздохнул и говорит: «Саша, конечно, и эти гвозди понадобятся. Спасибо. Но дороже мне старые гвозди, которые ещё послужат. Ты не гвозди прямил, ты себя выпрямлял».

– А хоть и ругают батюшки за праздные разговоры, да только и сам много не поболтаешь, всё равно пешие труды прошибают. Не зря же говорят про Крестные ходы: молитва ногами. Солдаты на марше. Идёшь когда каждый день часов по шестнадцать, то усталость очень полезна.

– А вот, братья, я ходил на Царский Крестный ход в Екатеринбурге, так то совсем иначе, чем на Великорецком. У нас неделя, там один день. Как и Курский Коренной. А на Урале никогда не забыть – пошёл первый раз, говорят, что идти около двадцати километров. Ну, я опытный крестоходец, так считаю, думаю: значит, это три привала, дойдём часов за пять. С вечера служба, потом Литургия, причастились; чаш, наверное, десять выносили, море же людей. Пошли. Идём. Владыка Викентий впереди. Идём, идём. А там же не как в Вятке, там вся дорога – это асфальт. А я ещё именно в тот год шёл, когда огромная эстакада над железной дорогой, железобетонная, зашаталась. В резонанс вошла. Это да. Под ногами ходят тысячи тонн бетона. Страшно. Если б не Крестный ход, что бы тут было? Крики, визги, истерики, паника. А тут молитвы зазвучали, и всё громче и громче. Все были уверены, что Господь и Царственные страстотерпцы беды не попустят. И успокоилась эстакада. А она метров пятьсот. Да, но что надо сказать. По сравнению с нашими там женщины идут нарядные, они же свои сарафаны в болоте, в луже не запачкают, в лесу не изорвут. Модницы там прямо исключительные. Но наши лучше. Да, так я же о чём. Идём и идём. Ну, думаю, наверное только две остановки. Опять идём и идём. Иисусову молитву поочерёдно поём. Вначале братья, потом сёстры. И опять братья, и опять сёстры. Идти легко. Архиерей впереди. Думаю: ну, уральцы! Значит, только один привал. И вот, когда уже вышли к железной дороге, увидел указатель «К Ганиной яме, к монастырю Царственных страстотерпцев», понял, что вообще не будет отдыха. Вот Владыка!

– Так многие с того хода и на наш приезжают.

– Да. Стальными становятся. Это гвардия Православная куётся в таких походах.

 

«Мне голос был»

Как-то мелькнул в Горохово, но запомнился такой Виктор. Капитально бородатый, идёт один. Вождь сурово допрашивает:

– Ты взял благословение идти одному?

– Мне так Бог сказал: иди один.

– А еда есть у тебя?

– Я Святым Духом питаюсь. Главное у меня борьба с плотью, с самим собой. Есть надо то, что не разжигает плоть.

– А семья у тебя есть?

– Семья мне мешала спасаться.

– И ты решил её загубить?

– Как?

– Кормить же детей надо.

– Большие уже.

– То есть, как у цыгана, маленькие были, грудь сосали, подросли, воровать научились? Садись давай с нами, окрошкой плоть не разожжёшь.

Виктор садится к столу, перекрестясь перед тем на храм. Сел на пенёк.

– Я из смирения на скамью не сяду.

Поел окрошки.

– Вот тебе ещё каша овсянка. Тоже не разжигает.

Поели, попили, прочитали молитвы. После вечернего Правила вождь наказывает Виктору:

– С утра вымоешь хотя бы один котёл. Вон крайний.

Размеры котла, видимо, ужаснули Виктора.

– Я на северах на океанских судах ходил. Там движки в пятьдесят тысяч лошадок. В цилиндр, как в этот котёл, можно было залезть.

– Вот и залезай.

Но утром, ещё до нашего пробуждения, Виктор ушёл. Спасаться пошёл, бороться с плотью, или не захотел котёл мыть, не знаем.

 

Мальчик Володя

В конце первого дня Крестного хода подошёл ко мне мальчик, сказал, что он Володя, и попросился идти вместе со мной. Он остался один. Они шли с товарищем, а родители товарища догнали их и увезли сына обратно. А Володя с ними не поехал. «Я дальше пойду, я хочу весь ход пройти».

Да, нагрузочка, думал я, намучаюсь. А оказался Володя таким славным, был он не только не в тягость, а в радость. Всегда молчал, шёл рядом, на остановках приносил или травы кисленки, или травы, корни которой мы называли репой и ели. Также ели мы с ним сосновую и еловую кашку, молодые побеги, будущие шишечки.

Никогда Володя не заговаривал первым. Только всего и было, когда открылся с горы далёкий зелёный горизонт: «Лес-то какой большой. – Потом, подумав: – На запад идём. Ой, нет! На юг: солнце недавно взошло». И ещё: «Чайкам-то, видно, негде на реке жить, обмелела, сюда прилетели. Будут как вороны».

Володя всегда шёл рядышком. Прямо как любимый внучек шёл. Никогда ничего не просил, не жаловался, всегда старался в чём-то услужить. Ноги натёр в резиновых сапогах, даже не сказал. «А тебя не будут искать?» – «Нет, я с бабушкой живу, она отпустила. Она раньше и сама на Великую ходила. Говорит: принеси мне травы батюшки Серафима. – «Сныти?» – «Да. Сейчас не буду собирать, завянет. Уж ближе к концу».

Именно к Володе привязался большой рыжий пёс. Бежал с нами от Великорецкого. Его любили, и он не голодал. Но всегда возвращался к Володе. Володя ему очень радовался, дал имя Пират, и считал своим. «Бабушка ругать не будет, он хороший».

Но покинул нас Пират. Видно, не хотелось ему возвращаться, но что делать – служба. Подпрыгнул перед Володей, положил лапы на плечи и помчался обратно. Ночевали в Мурыгино. Постелили нам на полу. Я лёг с краю, быстро уснул. Сплю я безпокойно, одеяло всегда сползает, и я слышал, как Володя всё время поправляет его.

А назавтра Володечка ушёл. Уже начались окраины Вятки. Он увидел автобус: «Ой, мой номер. – И жалобно добавил: – Я ведь поехал, дядя Вова». – И убежал.

Очень мне стало без него грустно. Ничего не знаю о нём, неловко было расспрашивать. С бабушкой живёт, траву-сныть батюшки Серафима ей понёс. Рада будет.

 

Резиновый сапог

Резиновый сапог на что годится? Недалеко от переправы через Грядовицу есть родник. Старухам к нему не подобраться. Молодой парень говорит: «Сейчас Медянский бор, большой будет переход, пить захочется, пойду, воды наберу. Кому принести?». Старухи обрадовались, тянут ему бутылочки. По литру, по полтора. Он покрутил головой: «Ладно, чего-нибудь придумаем». Ушёл с другом. Минут через двадцать возвращаются, тащат в руках каждый по резиновому сапогу. Видно, что тащат с усилием, ещё бы, в каждом сапоге литров по десять родниковой воды. «С песком промыли, ополоснули пять раз. Подходи, получай фронтовые сто грамм».

Разливают воду в бутылочки. К каждому очередь.

 

Снова привал, снова разговоры

Женщина показывает фотографии: «Вот с какими бесами работаю, специально взяла показать». – «Дальше не неси, закопай. Или сожги, или утопи. Конечно, и за них молись».

Другая: «А у меня! Соседка читает мне про секту, специально приходит. От церкви отговаривает. Мол, у них лучше. Лечат болезни. Делают испускание ключей на восток. Я прямо плюнула: всегда на запад надо делать испускание».

Старик: «На фронте, на марше, сколь пить захотел, увидел огромную лужу, выскочил из строя, упал к краю лужи и внападку стал пить. Вдруг на меня гуси. Испугался сколь. А как пить не захочешь, когда на голове рама пулемёта, на плечах колёса. Да я ещё катки потерял, пришлось вернуться. Нашел. Присел, лучше б не сидеть, а то сразу кинуло в сон. Очнулся от пальбы. Догонять! Догнал. Там не поймёшь, чего было, кто стрелял. Темно уже. Окопались, пристреливаемся. Они кричат: «Не стреляйте, сдаёмся!» – Выходят, сдаются. Я так курить хотел – уши пухнут. «Раухен», – немцу говорю. Он угощает. И сам курит. Я и автомат забыл – курю… Да-а. Меня два раза в звании повышали, два раза разжаловали. Раз опять послали с термосом за ужином. Навьючился на кухне, возвращаюсь – заблудился. Пришёл… к немцам. Слышу: гыр-гыр-гыр. Под самый нос пришёл. Потихоньку, потихоньку в сторону. Тут наши как хватили по этому месту, ударили. Думаю – всё! Сел на землю, достал ложку из сапога, хоть перед смертью поем. Каша не больно горяча, съел с котелок. Поел и обстрел перестал. Пришёл. – «Так это мы по тебе стреляли? Дак, как ты жив?» – Мне бы признаться, что кашу ел, а стыдно, вроде как украдкой поел. Говорю: «В воронке пролежал». Тут возчик капусту гнилую везёт, вся расползается, а пленные у него хватают с воза и в штаны прячут, штаны мокрые. Их кормили. Один дорвался, ведро киселя выпил, живот схватило. После ранений я фронты менял: Третий Белорусский, Первый Прибалтийский, Второй Прибалтийский. В хуторах подземелья, из домов подземные ходы. Когда успели нарыть? Значит, знали, что придёт Красная армия.

С нами идёт бледная, красивая Катя. Не ест ничего совершенно. И ни с кем ни слова. Зоя ей говорит: «У тебя сапожки рваные, а у меня запасные есть, возьми, пожалуйста». – Катя надменно: – «Вы всё сказали? Я могу уйти?». И ушла. – «Да она блаженная». – «Не блаженная, блажная. Если даже батюшку не слушает. Она же «святая», где нам до неё».– «Ой не осуждай». – «Прости, не буду».

 

– Летом с ребятишками одни тревоги. Иду на работу, знаю, что всё равно на речку убегут. Прошу: вернитесь хоть пораньше, чтоб я видела, что вы не утонули. На работе всё сердце изорвётся.

– А вот, вроде как шутят, когда наказывают: утонешь – домой не приходи. А ведь утопленники чаще всех других покойников приходят. И у Пушкина то же, у Гоголя.

 

– Старик плёл лапти. Да какие! Воду не пропускали. Двадцать шесть пар наплёл, конфисковали, увезли в передовой колхоз «Красный Октябрь». А старик какой был знаменитый: и гончар, и печник. Горшки у него были, сейчас они вообще на вес золота. А печи клал! Уже изба вся разрушилась, сгнила, а его печь стоит под всеми дождями-снегами, подходи, затапливай! Когда лапти отобрали, он сказал: «Всё, больше на дядю не работаю». И слёг. И не встал.

 

– А я ещё ходила, когда нас гоняли. Уже у Великорецкого сцапали и в машину покидали, в кузов. У меня сумочку из рук вырвали. Там туфлёшки да кофтёшка. И ведь отобрали. Завезли в лес: «Вылезайте». Мы вылезли, уже темно. «А куда идти, где дорога?» – «Пусть вам Бог дорогу укажет». – И уехали. А так и вышло: мы нисколько не заблудились, а у них машина заглохла. Их комары всю ночь шпиговали, они ж городские, непривычные.

Нам же и жаловались. Говорят: нас заставляли. А сами? Да. Вот я заметила по жизни: кто строил дома на месте кладбищ, в тюрьмы пошли, а кто безвинных сажал, те спивались и с ума сходили. На хлыновском кладбище постройки. Священник из собора Александра Невского сколь был против строительства. Посадили. Татьяну, дочь его, я старухой помню, рассказывала мне, что её носили на руках на свидание. Он ей все пальчики перецеловал. Больше не видела.

– Ой, для смеху расскажу. Одного запугали, что в Медянском бору медведи, да они и были раньше, он поверил, взял с собой, ведь всю дорогу с собой тащил, какой-то шокер, им, говорит, демонстрации разгоняют. И ещё газовый пистолет. Тяжело же. А не выбросишь.

– Какие там пистолеты, одну молитву надо с собой брать.

– А вот расскажу: у мамы был сарафан из ненашего шёлка, подарил ухажёр. А её-то мать, моя бабушка, спряла сама и выткала льняное полотно и из него сарафан сшила. И по нему вышила розы, голубые и алые. Все ахнули, вот какой сарафан. «Носи, дочка». Так мама больше разу не надела тот, иностранный.

– Ухажёру вернула?

– Не знаю, врать не хочу.

– Ты говоришь, милиция гоняла. Так она какая ни есть, а своя. А вот иностранные фотографы – эти страшней. Чем? Идём через лес, много валежника было, тогда ещё не расчищали. Еле прокарабкиваемся. И вот эти бесы, прости, Господи, с фотоаппаратами заходят вперёд и подстерегают, когда женщина или там девушка будет через дерево перешагивать. Когда ногу поднимет, тут старается щёлкнуть. До какого сраму эта Европа дошла! Или вот идём через кочки. Какая старуха и упадёт. Другой бы мужчина подбежал поднять, а этим одно надо: кадр.

– Ну да – русские в болоте. Им только это и интересно. Или вот в Горохове погружались, они снимали, в кустах прятались. Хорошо теперь, сделали ограждения.

– Да и архиерей распорядился: без разрешения не фотографировать.

– Они русских как туземцев снимают. У них и Пасхи-то нет, что с них взять, несчастные. Надо читать за них акафист «Умягчение злых сердец».

– Жадных.

– Новый акафист написать: «О просвещении глупых европейских умов».

– Да и свой-то просветить не худо.

– Неверующему говорит батюшка: «У тебя пять детей, один слепой. Кого больше всего жалко? Слепого? Конечно! Так и тебя больше всего жалко. Скажи, как без Бога жить, как тыкаться в потёмках и умереть в обидах? Говоришь – пробовала молиться, и ничего в жизни лучше не становится? Да ты молись, чтоб хотя бы хуже не было!».

 

– Осипов, знаете? Алексей Ильич говорит, что жизнь земная не курорт, а больница. Я вот тоже думаю, что грехи надо не грехами называть, а болезнями. Только вот он зря вроде как успокаивает, что ада нет. Есть. Я за одно объядение попаду. Удержаться не могу, ем многовато. Вроде и постное, а всё же еда. Конечно, болезнь. Думаю, какие бы таблетки.

– Голод придёт, быстро вылечишься.

– Без храма не спастись. Тело моют в бане, душу моют в храме. И молиться всегда. Стол без молитвы – это стойло для скота. И работать без молитвы – это в робота превращаться.

 

За столом с батюшкой

В Медянах позвали за стол. С нами батюшка отец Анатолий. Торопится поесть и встать. Зоя:

– Ты чего, батюшка, из-за стола рвёшься? Ты сиди, разъедайся, солидность наращивай. С нами поговори. Вот почему свечки такие дорогие?

Батюшка отвечает:

– Может, это восковые. Конечно, они дороже. Горят аккуратно, неслышно, тихо, запах медовый, а химические трещат, воздух травят. Свиной жир в них добавляют. Нет, я поросятину в церкви жечь не дам.

– А вот, батюшка, у нас отец благочинный, прости, Господи, всё всем разрешает: и самоубийцу отпевать разрешает, и давленых, и травленых, и топленых.

– Этого я не знаю, не видел, не слышал и обсуждать это не буду, и вам не советую. Нравится священник – молись за него, не нравится – тем более молись.

– Эдак, эдак, – поддерживают старухи.

– А вот, батюшка, говорят: для глаз очень полезно при вставании солнца на него смотреть.

– Пойдем завтра до солнышка и проверим. – Подходит к окну: – Луна ещё, видите? в ореоле. Жарища будет, а если зимой так – к морозу. На природу мы обращаем внимание, и от этого к Богу приближаемся, мы же ею, Божиим творением, дивимся.

– Да, да, идём по природе, молимся, а от этого и в церквях легче молиться.

– А вот чего это, батюшка, нынче чересчур много говорят о деньгах. Нам-то что говорить, при наших-то капиталах.

– Чего вы бедности стесняетесь? – говорит отец Анатолий. – Всё вашими жертвами только и держится. Какой богатый для показухи отстегнёт и чванится. Так это разово. А прихожане – копеечки, пусть маленькие, но на каждой службе. Это надёжнее.

– А вот, батюшка, скажу: хорошо, что вы по улице в облачении ходите. А то встретила отца, имя не буду говорить, встретила, а как благословение просить, он в пиджаке, вроде чиновник.

– Не осуждать! – сурово говорит отец Анатолий. – Идёшь в рясе – больше искушений. Ко мне тут парень подскочил: «А у вас борода не бутафорская? Можно подёргать». – Дёргай, – говорю. Всё-таки постеснялся.

Мужчина (до того молчавший): Менты гонят на «Вольво», прут на красный. Гляжу – ни за кем не гонятся, а прут. Я их машину перекрестил, и машина у них заглохла.

 

Опять идём

Обгоняет машина, свирепо газует, прямо напирает. От неё шарахаются. Шофёр ещё и резко сигналит. «Ну, этот прямо в ад поехал». – «Этот-то ещё, может, очнётся, а вот новые эти, говорят: новые русские, эти в огонь, в огонь! И никакие это не русские. На какие это деньги они новыми стали? Как в новых перекрестились, кто крестил? Эти – в ад! никуда не денутся. Каждого барана повесят за свои рога».

– Да пожалей ты их!

 

Андрей это нечто

Дождь, утро, у нас новый начальник, который сверг и вождя нашего и нас ни во что не ставит – Андрей. Имеет право: мы-то раз в году приходим в Горохово, а он ещё тут будет и лето, и всю осень. Но очень, к сожалению, груб. И – что очень досадно – не любит, когда мы становимся на молитвы. Время теряем, по его мнению. «Трудом молитесь, трудом!». Зовёт нас рахитами. Володя сочинил: «У нас инфаркты и бронхиты, туберкулёз и простатит. А он кричит: «Вперёд, рахиты! Вперёд! И пусть вас Бог простит!»

Андрей ещё и начётчик: «Безплатно работаете, значит, надо работать в полную силу». – «Не безплатно, – поправляет вождь, а безденежно. Мы денег не получим, а плату от Бога получим».

Дожди. Обедаем стоя, из одного котелка. Надо штабель досок перетаскать. Штабель такой огромный, что лучше на него не смотреть.

Таскаем. Саша облегчает усилия рассказами о медведях и кабанах:

– Медведи умные, не тронут, лишь бы не медведица с медвежатами, а кабаны – это безпредельщики, прут и прут. От медведицы не скрыться, а от кабана только на дереве.

 

Банный час

Спасибо Андрею: нынче уже и баня. Сан Саныч натопил. Радуемся, ибо намёрзлись, да и ночь впереди трудная: матрасы после холодной весны влажные. Негде было просушить. Хвалим Сан Саныча. Он: «Я люблю, когда меня хвалят». Плохо видит. Толя подковыривает: «А как же ты женщин различаешь?» – «Я наощупь» – отшучивается Сан Саныч. – «Это что такое, такие разговорчики!» – кричит вождь.

Баня крохотная, но троих вмещает. Первая партия пошла. Толя садится на чурбак: «Я в кресле, даже под дождём, себя восчувствовал вождём».

Оба они, Толя и Саша прыгали с парашютом, есть что вспомнить. Саша:

– Не спал я всю ночь, перенервничал. Прыгнул. Вслед кричат: «Красная строка!». Я всё забыл. Учили говорить: «Пятьсот один – два – пятьсот три». Дёргать кольцо. А страшно: вдруг не раскроется. А земля на меня несётся, дёрнул от страха – парашют раскрылся. До этого прыгали на пятки. Со стола. Стол на стол и ещё стул.

– Парашют сам собираешь, – рассказывает Толя. – Пишешь расписку: за мою безопасность никто не отвечает. Ничего себе думаю – неминучая приходит. Расписку написал, насторожился. И всё кажется, что парашют не так собрал. Нам говорят: бросят против ветра, это красиво. А прыжки уже идут, одного уже закрутило, хлопнуло. И уже кричат нас. Говорю другу: «Юр, мы же неправильно собрали». Кричат ещё раз: «Гребнев, Сафронов!». Пошли. А Сафронов тяжелее меня на пятнадцать килограмм, первый должен прыгать, чтоб меня потом не погасил. Самолёт АН-2. Лётчица – баба, курит «беломор», глядит презрительно. Мгновенно заволокла в высоту. Юра сел у люка, спустил ноги, глядит жалобно. Баба папиросу сплёвывает, кричит: «Прыгай!». Он молчит. А самолёт крохотный, люк рядом с лётчицей. Она Юрку ногой выпихивает. Рассердилась на него, надо же делать ещё круг, керосин тратить. Юра нырнул. Теперь я. Ноги свесил, их ветром так сгибает, кажется, что в колене сломит. Боюсь. Но ведь всё равно выпиннает. Полетел, стропы дёргаю, ничего не запомнил, велели ноги вытягивать, я вроде вытянул, но сел не на две точки, а на одну, сидячую. Язык до крови прокусил. Подбегают: как? Мычу, встать не могу, кровью плююсь.

Пора и нашей смене в баню. Толя в предбаннике:

– И при дожде и без дождя спешит помыться друг вождя. – Лезет на полок. – Сашка, «друг елецкий иль смоленский, дай гвардейскую!» Ещё! Не жалей, вода не куплена! «Отдыхай, теперь оно!» Эх, жить хочется, забодай тебя кальмар!

Баня ах как хороша! Вот это русское «оно», оно из «Василия Тёркина» не по зубам для переводчиков. То есть достигнуто искомое температурное состояние, когда тело в истоме, когда кожа стонет от счастья и просит веника. А веники у нас двухсоставные: пихта и берёза.

Одеваемся. Саша: «Меня бабушка учила: «Ходи баско, говори бастенько, не оммыляйся». Другой Саша: «А у меня бабушка ни копейки за так не давала. Прошу пять копеек на кино. Она: вот возьми поленья в сенях и принеси к печке. И пятак даёт уже как заработанный».

Как хорошо после бани в мокром лесу. У избушки разводим костёр. Вождь у нас Анатолий, несмотря на Андрея, по-прежнему зовём вождём Анатолия.

– Дуйте, дуйте! – кричит вождь, падая на колени перед костром.

– Уроды, – кричит, пробегая Андрей-диктатор. – До сих пор котлы не вымыты! Рахиты!

– Ад себе готовит, – говорит вождь. – Молитесь за него. Нельзя же, грех, называть человека уродом. Слабо знает Писание. Не знает, что ему грозит.

 

Готовим еду

В четырёх огромных, литров по пятьсот, котлах варим гречневую кашу, кисель. В один из котлов натаскиваем воды для кипятка, для чая. Но Андрею всё кажется, что мы мало задействованы.

– Главное, – учит повар, – увидя Андрея, хватайте лопату или топор, или изображайте, что куда-то торопитесь. А то запряжёт.

Ночь прошла почти безсонная. И почему бы не поспать, есть же дежурные. Но Андрею надо всех взбулгачить. Спать не давал, гонял. То надо палатки для торговли свечами оборудовать, то ещё и ещё дров подколоть. Темноты в природе не было совсем – июнь. «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».

Мы всё приготовили, вымыли, крупу засыпали, костры под котлами горят. Но Андрей всегда будет всем недоволен. Бежит, орёт: «Мешайте, мешайте!». Пробежал. Толя подхватывает: «А кто мешает, того бьют». Андрей бежит обратно: «Двое в «уазик»!

Уазик Андрея Володя назвал «рахитовоз». Уазик без глушителей, чтобы усилить его проходимость. Он так ревёт, что здешняя благостная тишина в испуге спряталась на кладбище.

Сан Саныч с Володей уезжают встречать колокола. Усиливаем обкладку котлов поленьями, вчера кололи весь день. Мешаем кашу огромными деревянными лопатками. Льём, не жалеем, растительное масло. Вроде соли мало. А мне кажется, в самый раз. А Лёня говорит, что даже и многовато соли.

 

Рассуждения у котла

– Вот вам наглядная иллюстрация к теории Джона Локка о чувствах. Они обманчивы, – это повар философствует. – Лёне кажется – много соли, мне вроде в самый раз, Лёше соли не хватает. А кто управляет чувствами? Разум? Это Кант. Да и разум может врать. А им кто управляет? Правильно, дети, воля, тут Ницше и Шопенгауэр. А рядом уже фашизм. Ибо появился племянник английской королевы Дарвин. Он спрыгнул с дерева, он развился от инфузории-туфельки, встал на ноги, изобрёл станок Гуттенберга, и что? Надо же дальше, надо же от человека идти к сверхчеловеку. А это, дети, как мог бы сказать Заратустра, фашизм.

– И как это женщины всю жизнь у плиты, с ума сойти, я бы повесился, – рассуждает Саша. – А вообще вот что скажу: всё говорят: жены декабристов, жены декабристов. Да любая русская женщина, которая с алкоголиком живёт и не бросает и вытягивает его, выше любой декабристки. Если б не русская женщина, полстраны бы умерло под забором.

– А как эта пословица: какие девушки хорошие, откуда же злые жены? – спрашивает Лёша.

Толя прекращает разговоры частушками:

– Ой, подружка дорогая, до чего ты хороша: ведь природные румяна и открытая душа. И – хором! Наша Вятка серебриста, на песочке камешки. Наши девушки гуляют, не ругайте, мамушки. И – вполголоса, от имени противоположного пола: – Хороши, хороши в нашей реченьке ерши. Парни любят понарошку, ну и мы не от души.

– Вот ещё, пока не начали работать, случай расскажу, – говорит Саша. – Едут русский, чукча, грузин, хохол. Скучно ехать. Давай играть. А как? Карт нет. «Давай так, – говорит грузин и ставит бутылку коньяку: – Дама». Хохол шлёпает шмат сала: «Король!». Чукча хлопает балык: «Туз!». Русский говорит: «Мне крыть нечем. Снимаю». И всё сгрёб.

– Что это? – вопрошает Лёша. – Москальская шутка или великодержавный шовинизм?

– Какой там шовинизм, – возмущается повар. – Вспомни пословицу: не вспоивши, не вскормивши, врага не наживёшь. «Москаль зъил твое сало». Много ты его у них съел? Мне вообще больше белорусское нравится. А лучше всего вятское.

– А на Крестный ход много приезжает из Украины и Беларуси, – говорит Саша. – Из Риги целый вагон. В прошлом году с ними шёл.

 

Скоро придут. Пришли!

Много уже прибежало помощников из Крестного хода. Вряд ли их благословили обгонять Крестный ход. Покаются. Говорят, что нынче идти тяжело. Ещё бы – глина, грязь внизу, дождь сверху. Но это всегда так. Испытывает Господь. Не бывает Крестных ходов курортных. Дождь, град, снег бывал в эти годы. А уж дожди всегда. А то и жара-жарища. Холод, кстати, лучше, чем жара: комаров меньше. И вообще, Крестный ход – это трудности. А мы всё удобства всякие изобретаем. Помните, Маргаритушка назидала: «Санатиорию захотели? Грешить-то погоду не выбирали!».

Пришли! Колокола! Море людей, море дождя. Море горящих свечей. Акафист в храме. Люди радостные, уставшие, шатаются даже, мокрые. Горы записок на столах, которые мы утром поставили, протёрли. Толя знакомой женщине, Наташе: «Услышав колокола звуки и не во сне, а наяву, я вытер трудовые руки о восходящую траву». Её, что совершенно понятно ценителям поэзии, восхищают слова «о восходящую траву», тут и рост травы, и весна, и стремление ввысь, и чистота: трава мокрая, моет руки.

У источника полчища людей. Нашей бригаде немного грустно – уходим отсюда. Выслушиваем слова благодарности за оборудованные купели, за ступени к источнику. Вождь вещает:

– Нам благодарность в погибель. Вся слава Богу. Мы много живой природы загубили, проход прорубали.

– Зато как стало хорошо-то проходить, – благодарят те, кто помнит прежние годы. Ведь с чего начинали!

 

Жизнь учит

От комаров не спастись, лучше смириться. Просыпаемся – брезентовые стенки и потолок палатки в россыпях красных ягод, это капельки нашей крови просвечивают сквозь брюшки комаров.

Холодно. Толя вылезает: «Ой, у меня родовые схватки, ой, слово рожаю. Глагол рожаю. «Треморить». Тремор – это термин, трясучка. Меня это утро треморит.

– Я тоже слово рожаю, – говорит от костра повар. – Я обезсучиваю осину, сучки обрубаю. Да, Толя, весь ты в своей крови.

Толя тут же:

– Приглядись к человеческой драме: слёз кровавых река пролилась. Всю-то ночку война с комарами с переменным успехом велась.

Пригодились наши длинные столы для молебна, они завалены записками-памятками. Прочитанные батюшками паломники опять берут себе, чтобы и на следующем молебне положить для прочтения. О, сколько же имён! Если идёт пятьдесят тысяч и хотя бы половина пишет памятки, то ведь пишет не по два-три имени, десятки родных поминает, это сколько?

И нами расставленные тяжелые железные корыта на ножках тоже вовсю работают. Они заполнены песком. Это подсвечники. Вдоль стен. Целая лента пылает. А свечи всё добавляются.

Задуманное коллективное погружение не состоится: много работы. Ещё приготовить место для стоянки знакомых паломников, натаскать дров для костра и, опять же, побольше воды. Бегу к источнику, придумав уважительную причину – набрать воды для последнего здесь в этом году чаепития. И торопливо ахаю в купель. Троекратно. Чувствительно. Освежающе. Укрепляюще. Ободряюще. Заряжающе.

А вот староверы уже прошли. Никак не хотят ходить с нами.

Разговор о них. Выстоят, если в Православие обратятся. А они считают, что мы должны вернуться в их веру. Но какая вера – считают, что только они правы. Но так и любые сектанты считают. Поговори, поди, с баптистами, адвентистами, всяким свидетелями Иеговы, – так только они и правы. Но староверы – наши! Наши братья.

 

Арсенька и другие. Снова привал

Разговор на привале. Вождь учит:

– Ловить рыбу надо на нытьё. Как? Червяка насадить на крючок, закинуть и начинать ныть: «Вчера ты рыба не клевала, с утра не клевала, скоро обед, а ты всё не клюёшь». И все равно клюнет.

– У нас Арсенька так-то ловит на нытьё, – замечает паломница.

Да уж, этот Арсенька. Видно, и он послан нам для терпения. Он именно ноет: как ему тяжело жить, как на работе над ним издеваются, не платят, нечем за свет заплатить, еды нет, только картошку ест, да кильку. Конечно, куда денешься от русской жалости, подают ему. Всё равно ноет. Когда кто-то не выдерживает, особенно мужчины, бывшие военные, и внушают ему, что недостойно для мужчины побираться, Арсенька тут же обороняется: «Все вы тут Чапаевы да Будённые, один я рядовой. Не учите жить, помогите деньгами».

– У матери деточки ушли за ягодами. День прошёл – нет и нет. И вечер уже. Побежала в церковь – закрыто. Тогда и на паперти и у алтаря молилась. Пришли, рассказывают, что заблудились, а встретили старичка, дедушка такой седенький, он им дорогу показал. Святитель Николай, некому больше.

– Град-то в прошлом годе был, помните, конечно? Перед Великорецким. Как лупило, о-о! И целлофан на всех теплицах изорвало. А мы шли с соседкой Наташей. Идём мокрые, голову прикрываем. Ну, думаем, пропали наши теплицы. Вернулись. Так – поверите – наши только теплицы и уцелели. А Дуся, тоже участок рядом, говорит: да как же это, этакое чудо – будто кто заворожил ваши участки, у всех все грядки выбило, у вас уже у огурцов по два цветка. Пойду, говорит, с вами на будущий год. Дак чего-то не вижу, пошла или нет.

– Из Макарья женщина пошла, забыла дом закрыть. Спохватилась к концу дня. А, не буду возвращаться, как Бог даст. Вернулась, в доме парень небритый, кидается к ней в ноги: «Всё верну, что поел из холодильника, только выпусти» – «Иди, кто тебя держит?». «Старичок держит. Я иду к дверям, он встанет на пороге, я боюсь». Всё батюшка наш!

– Самоубийцы прямой наводкой идут в ад. А солдаты убитые в рай. Идут в рай без мытарств.

– А вот, женщины, как рассудить? Сменщик у меня был. В церковь ходил. Не часто, но ходил. Правда, пил. А как началась эта горбачёвщина, стало всё горбатиться, как стали народ спаивать, убивать этими спиртами, «рояли» всякие, мужиков ещё «роялистами» обзывали. И я ему говорю: не бери в киоске, это гибель. А он взял, налил сто, выпил и сидит с открытыми глазами. Я чего-то говорю, он молчит. «Ты что молчишь?». Взял за плечо, он и повалился. Готов. Так это самоубийство или его убили?

– Европа убила. Её и судить.

– А вот я бы американского президента спросила: «Зачем тебе везде надо свою власть? Деточка, ты же лопнешь».

 

– Говорят, трудно ли рыбачить? А что там трудного? Наливай да пей. И трудно ли в Крестный ход идти? А чего там трудного – бери с собой ложку и иди, и ешь. Кормят же везде. И в Великорецком, и в Медянах, и в Мурыгино, и в Гирсово.

– Шутка шуткой, а сколько идёт очень бедных людей, они рады хотя бы неделю поесть.

 

Победила комаров

«Марьяна – юбка портяна». Так в шутку назвали совсем юную студентку Марию. Красавица. Тряслась над своей красотой, боялась комаров до смешного. Тащила полсумки всяких препаратов от кровососущих насекомых. На привалах намазывалась. Но ведь жарища, от этих мазей тем более лицо потеет. Становилась некрасивой, страдала. На привале салфетками снимала остатки препаратов, заново оштукатуривалась. Клавдия всё подшучивала. «Ох, Марьяна – юбка портяна». И вот – исцеление. Сама, сама! Мария вышвырнула всю косметику в кусты, и сообщила, что дарит её лисе-моднице. И пошагала! Да ещё так похорошела. И никакие комары не смели к такой красоте подступиться.

 

Рифмы – это болезнь

Толя заражает рифмами:

– Мы любим вятскую природу. В ней от сумы и до тюрьмы вождь соответствует народу. Свергать вождя не будем мы.

После затаскивания строительного материала для лесов внутрь храма мы сели передохнуть. Умаялись все, но только не талант поэта. Толя зациклился на теме вождя. Переходит на элегические размеры:

– Вождь много не говорит. На полях, в лесах или в поле ты. Слово его огнём горит, оно равнозначимо золоту!

– Как? А какое именно слово равнозначимо золоту? – спрашиваем мы.

– Вождь, на подвиги нас возбудя, но о нас не заботясь нимало, утомлённая сила вождя нас на подвиги поднимала.

– Это на троечку, – честно оцениваем мы.

Поэт вздыхает:

– Мне хорошо, ребята, с вами поговорить и помолчать. Такой сегодня вышел саммит: и вам и мне неплохо, чать.

Кто-то рифмует: администратор и дозатор. Толя тут же:

– У пирса ты стоял, у мола я. Твоя поэзия комолая.  

Он не терпит конкурентов:

– Повар, помнишь крестоходца-китайца, скажи, на ужин будут яйца? Не будь к страданиям жесток, белок нам нужен и желток.

Да, помним, был такой китаец. Пока вспоминаем, вождь выдаёт совершенно неожиданно для всех:

– Какой тебе ещё белок: сегодня пятница, милок. Поешь картошечки с елеем: святые наши это ели.

Да, это очень не комоло. Толя сражён, мы восхищены. Вождь командует идти к источнику, выкладывать дёрном топкие места.

– Отцы, у леса вырубаем куски дёрна и несём. Не халявничать! Не халтурить! Примерно пятьдесят на пятьдесят.

– Халтуру я не потерплю, поскольку я труды люблю, – уныло, от имени вождя сочиняет Толя. Видно, он переживает рифму вождя «елеем – ели».

– Делать капитально и красиво! – командует вождь.

Толя тут же:

– Он ехал на кобыле сивой, но делал он всегда красиво.

Да, Толя первенство не упустит. Вскоре он сидит на скамье у источника и вещает:

– Когда скамью соделал вождь, то сей сидень всегда хорош. Мои крестьянские привычки: чтоб надо мною пели птички.

Вождь гонит «шалунью рифму», переходит на суровую прозу, вразумляет:

– «Всякое дыхание да хвалит Господа». Всякое. Но не ваше. А ваше не хвалит, поняли? Выпили вчера?

– К-к-каплю, – заикается Лёня.

– Каплю! Капля океан освящает и капля душу может загубить.

Ещё и ещё вырубаем квадраты дёрна. Поднатужась, таскаем. У источника зеленеет, хорошеет. Все довольны. Обедать! Идём. Вождь нагибается по дороге и поднимает тяжёлую доску.

– Оставь. Крестоходцы сядут.

– И на земле посидят, – учит вождь, – земля силы даёт. А доска пригодится. Вот я поднял доску, а все вы делаете холостые пробеги.

– Мы все с тоской, а ты с доской, – это, конечно, Толя.

Вождя уже не остановить:

– Богу нужны не ваши молитвы, рассеянные они у вас, а добрые дела. Все ваши свечи – всё зря. Как вы могли пройти мимо хорошей доски? Для храма Господня, как?

– Воздаст тебе Господь по делам твоим, – желает Лёша.

– Мне-то воздастся, а вам? Никто доску не взял, а? Только я. Пример давал. Пример надо было подхватить.

Видно, что вождю нелегко: доска не маленькая. Но мы, наверное из вредности, её не подхватываем.

У костра обед и опять же рифмовка, которой неизлечимо болен Толя. Он и нас вовлекает:

– Хоть во пшенице, хоть в овсе, рифмуйте все, рифмуйте все! Хоть в васильках, хоть в ячменЕ, пущайте рифмы вы в мене. – И, беря реванш за сочинённый вождём стих о пятнице: – Привык наш вождь тогда блистать, когда заставил нас устать. Повар! – стучит ложкой по пустой чашке, прося добавки. – От кисленки и щавеля, едва ногами шевеля, народ терпел свою нужду, когда вождь лопал лебеду.

– Да, – подтверждает вождь, – не лопал, а ею питался. И от того мы непобедимы! Санкции – это такая мелочь.

– Да, скажу вам, ребята, я: санкции – мелочь пузатая. Поскольку суровые зимы, постольку мы Богом хранимы.

– Толя, это ж такая зараза – рифмование, – замечает повар. – Есть же уровень повыше – проза.

– Приведи пример. Из нашей жизни.

– Пожалуйста: «Иногда вождь выходил на природу, внимательно её озирал, но не всегда бывал доволен ею». Плохо, что ли?

 

Художественный свист

Саша делает знак: внимание.

– Иволга! – Оказывается, Саша может подражать голосам птиц. А мы и не знали. Саша проводит мастер-класс. Подражает пению птиц, свистит на все лады. И птицы, то слушают, замирая, то подчирикивают. – Соловей. – Объясняет колена, свистит разнообразно. – Кряковая утка. Коростель. – Ну, его-то мы знаем. – Сорока! – Стрекочет. – Ворона.

– Не надо.

– Ворон?

– Давай.

И как только Саша смог воспроизвести этот пугающий, даже какой-то деревянный, звук карканья, непонятно. Даже жутко.

– По триста лет живут.

– Шёл я бором, каркал ворон на кудрявой на сосне. Кудреватая милёночка приснилася во сне.

– Что такое? – обрывает вождь. Встаёт, читает благодарственную молитву и, не давая передышки, гонит на труды.

Всё-таки Толя на десерт читает стихи, привязанные к географическим точкам остановок Крестного хода:

– Не по Корану, не по Торе учились мы с тобою жить. И дай нам, Боже, «Сальваторе» в Медянах ещё раз испить. Это вино такое. Можете себе представить – испанцы в Медянах. И: «Хорошо тебе было в Мурыгино, ну а мне не совсем хорошо: там поклонницы нас замурыжили, и мурыжить нас будут ишшо».

– Толя, – сурово говорит вождь, указуя путь к источнику.

– Иду, – соглашается Толя. – А знаешь, как народ обзывает начальство: шишкарня, шишка, значит, бугор. Дожил я до послепенсионности, а для тебя всё как школьник. «Мы идём, мы поём, мы проходим по лесам и по полям. И Москва улыбается нам».

 

Вятские улыбаются

– А как же вятским не улыбаться. Обязаны москвичи, – поддерживает повар. – Спасские ворота Кремля названы по обретённой в Вятке иконе Всемилостивого Спаса. До того они были Константино-Еленинскими. А в соборе Василия Блаженного есть церковь Святителя нашего Николая Великорецкого. И вообще собор восемьдесят лет назывался Никольским.

– И вообще Москва стоит на земле вятичей. Однозначно! То есть, если кто её начинает наводнять без приглашения, то вятичи имеют право сказать ему: «Куда прёшь, холоп?».

– Ну-ну-ну! – осаживает вождь.

– А что ну-ну? Вот ты нукаешь, вот все мы такие скромняшки, а часовня деревянная в Слободском на сто лет старше знаменитых Кижей, и она же самое древнее русское крепостное сооружение. Вот и ну-ну. «Гордиться славой предков не только нужно, но и должно», товарищ вождь!

 

Бояться только Бога

– Бояться ничего не надо, даже Страшного Суда, – заявляет повар. – Как? Конечно, он Страшный, но можно обезопасить себя от страха, воздвигнуть вокруг себя «стены иерусалимские». Страшный Суд – это же встреча с Господом. Мы же всю жизнь чаем встречи с Ним. Пусть страшатся те, кто вносил в мир мерзость грехов: насильники, педерасты, лесбиянки, развратники, обжоры, процентщики, лгуны массовой информации, убийцы стариков и детей, пьяницы, завистники, матерщинники, ворюги, лентяи, непочётники родителей, все, кто знал, что Бог есть, но не верил в Него и от этого жил, не боясь Страшного, неизбежного Суда. Вот они-то будут «издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою многою». Это у апостола Матфея. Так что увидим Господа, для встречи с которым единственно живём.

– Может, курящих пожалеет, – мечтает Толя.

 

Погружение

Женщин тут нет в округе самое малое двенадцати километров, так что самый подходящий костюм для омовения – костюм Адамов. Даже забыли, что тащили жребий очерёдности погружения. Прочли «Символ веры», «Отче наш», «Богородице Дево», тропарь святителю Николаю и с Богом! Троекратно, паки и паки заново крестясь, во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Совсем не зябко, а радостно ощутить светлую холодную воду.

Прощай, милый источник, прощай, животворящая купель, прощай, по крайней мере, на год. А уж потом, как Бог даст.

Тихонько идём обратно. Конечно, все наши разговоры о единственной нашей, любимой России. Опять повар:

– Когда на Литургии слышу Блаженства, особенно вот это: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как безчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах», то я всегда не только себя к этим словам примеряю, а вообще Россию. Смотрите, сколько злобы, напраслины льётся на нашу Родину. Великая награда ждёт нас. Есть и ещё одно изречение: «Не оклеветанные не спасутся», а уж кого более оклеветали, чем Россию? Так что спасёмся.

– Да, братья, быть русским сейчас самое трудное. Но ничего. У всех менталитет, у русских душа.

– А ещё мне нравится о русских: русские умные, а их считают за дураков, а остальные дураки, а притворяются умными.

– Один такой умный, когда мы уходили, говорит: зачем же пешком почти двести километров? Ведь можно же на машине. Говорю ему: на машине едешь – грехи с собой везёшь, а идёшь пешком, они от тебя отцепляются.

 

Они идут, а я тут, в Москве

Нынче не пошёл на Великорецкий Крестный ход. Отходили мои ноженьки, отпел мой голосок, а теперя тёмной ноченькой не сплю на волосок. Да, в общем-то, и прошёл бы. Но больны мои родные, а дети в отъезде. Но ещё причина в людях, в тех, что идут впервые или недавно. Им надо со мной поговорить. Отошёл один, подошёл другой, стережёт третий. Когда молиться? И уклониться нехорошо. «А помните, мы с вами?..». Но неужели я вспомню сотни и сотни встреч. Хорошо бы, но голова не держит уже. Неужели это такая искомая многим известность? Я знаю сто человек, а меня знает тысяча. Вот и всё измерение известности. А как в детстве, отрочестве, юности мечтал, о! «Желаю славы я, чтоб именем моим…». Но это всё жалобы турка. Лекарство – молитва и уединение.

Не пошел, но всю неделю «шел» с ними. Знаю же каждый поворот, все дороги, изучил за двадцать лет. Особенно Горохово и Великорецкое. Без конца то им звонил, то они мне, братья во Христе, наша славная бригада: Саша Чирков, Саша Блинов, Лёня Ермолин, это костяк, гвардия, а уже как много было за эти годы новых крестоходцев в нашей бригаде. Николай Пересторонин, Александр Громов, Алексей Смоленцев, Борис Борисов, Роман, фамилию не знаю. А и что знать, мы же по именам поминаем друг друга… А вот вождь наш Анатолий, уже не вождь, диакон, и вот что-то приболел.

Был на каком-то выступлении. Выступил, побежал домой. На улице ливень. Московские улицы, машины как торпедные катера. Ещё и они окатывали. Всего исхлестало, даже майка мокрая. Но радовался: хоть немного получил ощущения Крестного хода, особенно третьего дня, когда перед Великорецким омывает водичкой с небес. Потом всегда бывает радуга.

Последний день. Сейчас они подходят к церкви Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.

У меня питание в телефоне ослабло и зарядника нет. Но всё ясно так вижу, знаю, как дальше пойдут, как будут в последний раз читать Акафист святителю Николаю.

И как будут жалеть, что Крестный ход закончился. Да, все искусанные, измученные, ноги в мозолях, а такие счастливые!

И вся дальнейшая жизнь наша – ожидание следующего Великорецкого Крестного хода.

НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ, они как коромысло на плечах. Несём. Не сами торопимся, будто кто подталкивает. И дорога – настоящее – из-под ног уходит. Какое настоящее: чай пил пять минут назад, и чай в прошлом уже.

Шагаем. Левой! – в прошлое. Правой! – в будущее. То в одном застрянешь, то в другом. То прошлое перевесит, то будущее. В детстве мы рвались в будущее, в старости греемся прошлым. А будет ли будущее после конца света? Конечно, да для кого только? Ощущение конца света есть уничтожение прошлого. Листья желтеют, умирают, осыпаются. Но они же остаются листьями.

Надо просто жить. Уравновесить в себе два времени. И всё.

А Крестный ход этому учит, в нём соединение времён.

– Солдаты в походе – вот что такое Крестный ход. А молитвы в церкви – солдаты в казарме, готовящиеся к боям за свою душу, за Отечество. Мы идём – ад трепещет, – в который раз говорит отец Матфей. – И никаких таких знаков не надо искать. Мироточения эти. Да, знак. Но знак чего? Почему вы думаете, что к радости? Может, это предупреждение об испытаниях. Или: пришли женщины: «Батюшка, мы на горелой сосне видели образ Божией Матери». На горелой! Да, если вглядеться, то везде можно любое увидеть. Образ им явился! Да кто мы такие, чтоб нам Образ явился?

Солнце встало – вот нам образ! Скворцы прилетели! Картошка взошла, что ещё? Дождя долго нет – наказание, дождь пошёл – награда за молитвы, за добрые дела. В детстве в мороз увидел кольцо вокруг солнца, прибежал в избу: мама, мама, мама, посмотри. Она: «Сыночек, солнышку сегодня тоже холодно и ему Боженька рукавичку послал». И всю жизнь помню. Вот какое чудо мама открыла. Чудес хотят. Вот чудо – черёмуха цветёт! Благодарить надо за всё это, благодарить! А мы просим и просим, клянчим и клянчим. А благодарить – один из десяти. Своими ногами идёшь – слава Богу! С костылями идёшь – слава Богу! На четвереньках ползёшь – лишь бы к Богу ползти. И не думать, что Бог не простит, не примет. Разбойнику на Кресте, а он за дело был приговорён, два часа хватило первому в рай войти. Но это же надо великую глубину покаяния и сокрушения. Учитесь сейчас и каждый день – жить в мире и умирать для мира. Всё время себя проверять: как жил, как живу, как надо жить.

Жить, как жили до нас крестоходцы. Помните же старух, которые уже не ходят. Упали как солдаты в бою. Нам эстафету передали. Никто за нас не пойдёт, надо самим. Идти и за собой тащить. Сим победиши!