Григорий РЫЧНЕВ. КОГДА НЕ ПОЮТ СОЛОВЬИ. Эссе

 

Григорий РЫЧНЕВ

КОГДА НЕ ПОЮТ СОЛОВЬИ

Эссе

 

В конце марта лес ещё стоит в оврагах по колено в снегу, а на дорогах уже пыль. То же в хуторе Кобызевом, что на Дону под Вёшенской станицей. Тут в предвечернее время, пропитанное сыростью и туманом с речной набережной, из крон почерневшей ольхи и просветлевшего ясеня, из терновых зарослей заброшенных старинных усадеб с глинистыми холмиками от бывших фундаментов и русских печей, в клёнах с трепещущими с осени семянками-самолётиками, в задичалых кустарниках бывших садов вдруг огласилось всё пением птиц. Тут и там невидимые глазу пернатые, не обращая внимания на человека, на бредущую в вялой походке с водопоя коровку, вдали и совсем поблизости в ветвях деревьев, сливая свои голоса в одно целое, начиная с реденького посвиста-переклички, грянуло вдруг настоящим птичьим концертом, надо было полагать, в честь их возвращения на родину после долгой зимы.

Неисчислимые певчие звуки доносились до моего слуха… Пожалуй, в конце сентября мы уже расстаёмся с нашими друзьями. Как-то незаметно они нас покидают, улетая в тёплые края. Зимой разве что любуемся синичками да воробышками, дикими голубями на дворовых площадках и крышах домов, зернохранилищ… А тут вдруг залпом, сквозь монотонную капель тающих последних льдинок на крышах домов, врываются в синеву весеннего неба десятки разных по тональности и громкости трелей, посвистов, тюрканий, воркований, трескотни вплоть до барабанного боя: «Трр-р-р…».

Синички у меня под окном зимовали в ветвях яблони. Чем ближе к весне, тем веселей отзывались они в благодарность на крошки в подвешенной кормушке: «Синь-синь…Синь-синь…». Ворон в ольхах зимовал, изредка подавал о себе знать каким-то двойным карканьем: «Кар-кар…»; дятел прижился в пустом скворечнике, изо дня в день летал к вербе, что растёт возле колодца, долбил ствол засохшей ветви, надо было понимать, доставал личинки короеда. Чуть опасность заподозрит – прочь летит пулей, издавая пронзительное «И-ик!».

Сыч зимовал в заброшенных старых постройках и с потеплением тоже заохал, закликал по вечерам.

Залётной птицей явились к нам на юг северные фазаны. Что ни ближе к человеческому жилью стараются они поселиться на зиму от лис и охотников. В снегу, в бодылистом прошлогоднем травостое самое безопасное место для них. Но если что-то вспугнёт, фазан обязательно отзовётся всполошным курлыканьем, которое, мне кажется, передать человеческим языком невозможно. И слышно то курлыканье на всю округу, и где-то далеко по оврагу отзываются такие же птичьи голоса…

А это вдруг разом запел весь лес! Синички победили морозы, вьюги – «Дзинь-дзинь…» слышались их голоса в январе, а теперь осмелели, в птичьем хоре они для меня самые ближние: «Фить-ти-ти… сить-сить-сить…» – весело им так. А воробьи, кажется, радуются теплу больше синиц. В холода молча отсиживались по ночам под крышей дома в ячейках волнистого шифера, а теперь собрались в стайку на ветках срубленного садового сухостоя, чирикают, суетятся, наскакивают один на другого, о чём-то своём судачат…

И день ото дня становилось теплее. Вербы спешили приодеться в светло-зелёные, пока ещё насквозь просматриваемые покрова. А ближе к маю они наряжаются густыми шалями сверху донизу, скрывают в ольхах грачиные гнёзда.

Удод запел своё дремотное «Пу-пу-пу…» где-то на макушке ясеня. Вспорхнул, мелькнув жёлтым оперением крыльев, и присел на подсохшей дороге, продолжая сонно клевать носом после долгого перелёта.

Чуть позже по времени отзовётся пустошке-удоду кукушка. Голосок у неё бодрый, звонкий, ясный на голубом небосклоне – далеко слышно над речной долиной.

А в старой кроне яблони-дички вот уже который год живёт у меня под боком соловей. Сколько переливов, колен, припевов сменяет он ежесекундно, ежеминутно в своём репертуаре! Попробуй подражать – не всё получается. А слушал бы и слушал с наслаждением: «Тюр-тюр-тюр-фюить-фюить – ик-ик – фить-тюку, фить-тюку… Трёх-трёх-трёх… фюи-ить, фюить…». И так целыми днями и ночами напеснячивает. И не устаёт.

В пору моего детства первыми птицами весны запомнились скворцы. В школе и дома мы строили им при участии учителей и родителей скворечники, развешивали их по деревьям или выставляли на шестах. Но с девяностых скворцы куда-то исчезли, а вместо них стали появляться чёрные дрозды. Их голоса в птичьем хоре тоже слышны и различимы. «Чирк!» – заявит о себе и стремглав пронесётся низко над землёй. Он даст о себе знать, когда созреет шелковица, вишня, виноград… Спеши собрать урожай! Хотя и скворцы, братцы мои, когда в июле-августе собирались в стаи, тоже обносили вишнёвые сады у беспечных хозяев…

Слышу голос иволги. Эта певица выводит свои рулады протяжно, неспешно, будто подражая людскому северно-русскому наречию в стремлении освоить певчее произношение буквы «О» – и это надо слышать, не имея возможности передать пение на письме.

А в небе уже царствуют целыми днями жаворонки, носятся стрижи и ласточки, ближе к лету над хутором собираются в стаи сизоворонки, то есть чирки, и гоняются наперегонки за мухами и пчёлами, издавая крики, похожие на крики речных чаек; луга по-над речками оглашаются позывами чибисов: «Чьи вы? Чьи вы?» – «Да свои мы, свои…».

Сады и байрачные подлески уже в зелени. Присядь и прислушайся: воркуют важно в ветвях деревьев лесные голуби (по-нашенски витютни), а им вторит горлинка, которая не боится пропеть даже с телевизионной антенны, что возле дома на шесту.

Трудно, а возможно и несбыточно установить число представителей птичьего концерта после их прилёта в родные места. Можно понять их радость возвращения. Только в наших лесах, в нашей степи Старого Света они продолжают жизнь своих особей; вьют гнёзда, выращивают птенцов, как начертано им самой природой… Они помнят, вероятно, что было с землёй тысячи лет назад, когда не надо было покидать своих гнёзд, когда над всем миром господствовало тепло и жизни птиц ничто не угрожало. Но что-то случилось с планетой Земля, лютые холода заставили многих птиц на время покидать родину, да и нас научили чувствовать приближение ненастья.

С приходом весны целыми ночами не прекращались птичьи концерты в подлесках по всему хутору. Так было в апреле, в мае… Но однажды я вышел из дома за полночь и удивился: не было слышно ни одного птичьего голоса. Не пел в кроне яблони-дички и мой неутомимый соловей. Непроглядная тьма укрывала степь с мерцающими россыпями серебряных звёзд. Вчера я слышал после полуночи пение птиц с перекличкой соловьёв по всему долу. А в эту ночь словно всё вымерло… как-то тревожно стало на душе, прислушиваясь к подозрительной тишине… Что за предсказание, что за явь?

На северо-востоке, за полями Бородина леса чуть-чуть забуланело небо… И всё вокруг ещё более примёрло, оцепенело, не подавая ни голоса, ни шума… лишь от речки тянуло прохладой с запахом ила, сырости.

Молчали на пруду даже лягушки.

Я зашёл в комнату, полный впечатлений окружающей тишины. Мне показалось, что об этом надо сделать пометку в своей записной книжке. Открываю календарь и замираю: 22 июня…

О, Господи, в эту ночь началась Великая Отечественная война… Не потому ли вся природа, всё живое вокруг притаилось в скорбном молчании?.. Я будоражу своих домашних: «Едем в центр, к памятнику погибшим воинам».

Нам с супругой собраться, что подпоясаться кушаком. Во дворе с грядки срываем цветы в большой букет, заводим машину и через пять минут мы уже на хуторской площади перед монументом, выхваченном из темноты лампами электрического освещения. Цветы опускаем к основанию памятника, перечитываем фамилии погибших хуторян и своих родственников. Чтим память земляков минутой молчания…

Мельниковы, Ушаковы, Благородовы, Никоновы, Кочетовы… десятки фамилий не вернувшихся с войны казаков навечно застыли в камне ради нас, своих потомков…

  

… Не заметили, как рассвело. Нас, стариков, перед памятником сменяют в поклоне внуки и правнуки тех, чьи фамилии на каменных плитах.

…И вновь солнце, со всех сторон по хутору, как по команде, запели птицы, напоминая нам о торжестве жизни.