Олег АЛИТИС 
Олег АЛИТИС
ДАЛЕКО, СОВСЕМ ДАЛЕЧЕ…
* * *
Далеко, совсем далече
от московской долготы,
есть таёжные поречья,
вековечной колготы.
А представь леса глухие
Предбайкальского хребта,
сопки, поймы луговые,
кровососов маета...
Там назад четыре века
шли отряды казаков
по иркутским быстрым рекам
«приясачивать князьков».
А потом переселенцы
от бояр Москвы вдали
волю, пашенки для хлебца
и охоты обрели.
Люди, волки, росомахи –
каждый кровью жертвы пьян,
и звериные папахи
на крутых башках христьян.
Здесь с XVII века
приучали всех детей,
что страшнее человека
в грешном мире нет зверей…
Если хочешь жить спокойно,
ясно было и ежу,
верь не власти, не иконам –
засапожному ножу!
Пробирайся осторожно
глухоманью в нужный край,
будь учтивым и с острожным,
и лесных не задирай!
И сейчас на сетках просек
по давнишней простоте
ни о чём никто не спросит,
лишь примерят по «статье».
Что здесь? Я грешил нередко,
фантазёр и лоботряс,
и уверен, наши предки
не носили чёрных ряс!
На раденьях беспоповских
(что сегодня страшный грех!)
не чурались даже плотских,
богу явленных утех...
Больше нет станицы этой
в пойме Манзурки-реки
и страдают, невоспеты,
сопки, сосенки, лужки.
Даже брёвна сельской церкви
смыты шалою рекой,
нет крестов, жуки да черви
берегут костей покой.
Смыты люди половодьем
революций, войн, реформ –
лишь одно зверьё сегодня
кровососам на прокорм.
Нынче у лесных кордонов
лишь порубщик пьян и лих.
Не сыскать былых чалдонов,
будто не бывало их!
Я гляжу на родословье
и не вижу там ни зги...
Нету слов – одни присловья,
либо вынесет мозги.
Эх, бумаго-ты-марака, –
не прервал круговорот:
как явился род из мрака,
так туда он и уйдёт!
НОЧНАЯ БОЛЬНИЦА
Что наша жизнь? Стихия прозы!
Вот месяц бледным сиротой
один в крещенские морозы
не спит над спящей слободой.
На стены старой горбольницы
развесил иней свой узор,
здесь нездоровый сон хранится
больных, врачей и их сестёр.
Усталый лекарь спит над книжкой,
приняв снотворного стакан,
по буквам в поисках излишка
ползёт бессонный таракан.
По призрачному коридору,
где над дежурною сестрой
часы крадутся, словно воры,
качаясь книзу головой,
бредёт в нужник слепой сердечник,
касаясь пальцами стены...
Ни тяжкий храп, ни стон предвечный
больных не могут тронуть сны.
Они из коренной породы,
чей быт первичен и суров –
рабочие стеклозавода
и содержатели коров.
Охальники и богоборцы,
и труженик и прохиндей,
пришли сюда, не к чудотворцам,
за избавленьем от скорбей.
Теперь ютятся по палатам,
пока не прилетят грачи,
и за мизерную зарплату
их лечат здешние врачи.
Таков наш мир уездный, грешный,
живёт, как спит – хоть бунт завей...
И спит на койке наш сердешный,
хрипя под жабою своей.
Как тяжек сон! Но звёздный глобус
вращается к дневным делам,
и ночь по голубым сугробам
уже на запад потекла...
КАРТИНА В МАСЛЕ
Полдень вдали от Алушты,
пляж шоколадных нудистов;
на вышедшей в море буне
как призраки древних времён
сыто застыли бакланы,
вытянув тонкие шеи
и вывесив чёрные крылья
на жаркий приморский бриз...
Выползшее на берег
молчит человечье стадо –
кремом лоснится кожа
разнофигуристых жён,
а блеклые татуировки
на языках заморских
высказывают откровенно
подспудные их мечты...
Откормленные мужчины
катаются с боку на бок, –
кто толстые книги читает,
кто томные взгляды бросает
на юношей прекраснобёдрых,
а те, истомлённые солнцем,
прикрыли распутные веки
и слушают тишину...
И только прозрачный ветер
гуляет в безвременье моря
и мерно шуршит по гальке
змееподобный прибой.
ПАМЯТНИК НА ПРОМЕНАДЕ
Солнце склоняется, когда мою тень
отдыхающие втаптывают в променад –
как и предписано, завершая день
под густыми кронами платановых аркад.
Для них кривляются клоуны и поют
рокеры невзыскательные свои хиты,
пиццерий и ресторанов неоновый уют
предлагает воплотить даже сытые мечты.
Развращённые отдыхом с младых ногтей
они старательно гуляют по приморской тропе,
словно не люди они – лишь тела людей,
не способные к труду и упорной борьбе.
Они как бы забыли, что за ними земля,
кровью праотцов омытая – их общая мать,
просторы необъятные, леса, горы, поля,
где завещано трудиться, а не труд продавать.
Они словно не видят, что я здесь стою,
тенью наплывая на пёструю толпу,
наплевать им на то, что я чувствую,
какие мысли застыли в моём бронзовом лбу.
Для них я давно уже отставной истукан –
скромный, молчаливый, незадачливый вождь, –
в даль недостижимую зовёт рука,
но сечёт тело ветер и плюёт в меня дождь.
Шесть десятилетий я чувствую зуд
от толчеи променада, а более от того,
что трещины предательства прокрадываются и грызут
высокий камень подножия моего.
Ночью, когда море шумит, а люди спят,
пока волны рушат их дворцы на песке,
я итог своей жизни подвожу опять
и пуще зеленею в невысказанной тоске.
Вот обнажённая правда: моя жизнь – тщета!
Царствие мое – всё дальше отсель!
Всесильна здесь она – чистых душ нищета,
Жизни продолжение – её единственная цель!
Жить, чтобы плодиться, чтобы дальше жить,
жрать всё, что жрётся, и друг друга жрать, –
важна для планктона лишь собственная сыть,
а всё, что обочь – отнюдь не благодать!
Искра моя здесь догорела дотла,
мечты мои этим людям не близки, –
я только и жду, когда их сытые тела
меня снесут и растопчут на куски...
Подмигивает мне месяц между тихих туч,
темнеют горы, южный ветер горяч –
завтра новый день, бездумен и кипуч, –
мир, как до меня, безволен и незряч.
ИКОНА
Как славно начинался день,
но пусть не предвещало,
на солнце набежала тень,
за лесом проворчало,
и куры собрались опять
рассесться по насестам,
лишь кошечка пошла гулять –
блудливая невеста...
Беги, скорей срывай с куста
рубашки и пелёнки –
ещё чуть-чуть и в листьях там
забьётся ливень звонкий!
Гроза грозит и молньей бьёт,
и крестится старуха,
а мама песенку поёт
ребёночку на ухо.
Спасён от гроз и от дождей
зародыш человека
и для него теперь важней
питательное млеко, –
и мама, нежно наклонясь,
суёт сосок молочный,
и пьёт малыш взахлёб и всласть,
причмокивая сочно...
Такие сцены сколько раз
в иконах в три сеанса
писал отнюдь не богомаз,
а гений Ренессанса.
С тех пор с иконы Божья мать
глядит, напоминая,
что может Бога воспитать
лишь женщина земная!