Анатолий АНДРЕЕВ. СПАСИТЕЛЬ. Рассказ

 

Анатолий АНДРЕЕВ

СПАСИТЕЛЬ

Рассказ

 

1.

В левой руке нападавшего мелькнул хороший нож – из толстой, добротной стали. Наверное, рукоятка тоже была сделана на совесть – скорее всего, из плотного пластика, рифленой фактурой и цветом удивительно напоминающего оленьи рога. Прекрасный охотничий нож. Воинственный, немецкий. Такой подарили Костику приятели (которых принято называть друзьями; нет, приятели – это друзья-недруги, и ты не питаешь на этот счет никаких иллюзий) в день рождения, в день двадцатипятилетия. В день появления на свет.

Костик появился на свет – и тем самым убил маму. Мама умерла при родах; сыночек, долгожданный подарок, оказался поразительно крупным, и кесарево сделали слишком поздно.

Подарок приятелей был необычным, даже удивительным, совершенно неподходящим для Костика, уравновешенного и вовсе не кровожадного, – так ведь и прозвище у него, с другой стороны, было Сюрприз.

А Сюрпризу, понятное дело, полагался сюрприз. Подарить, скажем, женственных линий гитару было бы не сюрпризом, хотя гитара бы ему совсем не помешала (Костик обожал бренчать на классической гитаре). А вот нож знаменитой марки «Hoffmann» был как-то кстати некстати.

Такая вот странная мотивировочка. Приятелям понравилась. Кому первому пришла в голову эта идея – так и осталось загадкой. Похоже, что всем сразу. По-своему они ценили Костика, это следует признать.

А теперь вот перед Сюрпризом стоял длинноволосый детина с ножом в руке и хладнокровно рассматривал своего невооруженного противника, собственно, случайного прохожего. (Сколько, интересно, дней в двадцати пяти годах жизни? До зуда захотелось медленно-медленно считать до бесконечности.)

Костик отчего-то знал, как все произойдет. Высокий детина с кристально чистыми и холодными глазами (глупыми их мешало назвать то, что они были откровенно бесстрастными) резко ткнет Костика в бок, и Костик тихо осядет, послушно, как принесенный в жертву тучный баран, даже не пикнув от страха. Глаза затуманятся, тело станет слабым-слабым. И все. А потом и девушка получит свое, можно не сомневаться. Убежать Костику этот кабан не даст – слишком рискованно оставлять свидетеля.

Детина был абсолютно уверен, что Костик уже парализован страхом – так кобра впрыскивает в жертву яд и потом смирно ждет, когда он подействует. Детина не спешил – вот что было самым скверным. Судя по всему, не первый раз оказался он в подобной ситуации. Виден был страшный опыт – и это парализовало еще больше.

Костик подыграл ему, невольно, само собой получилось. Сделал лишние, ненужные шаги в сторону, и ноги, не слушаясь его, предательски заплелись. Сейчас детина расслабится, можно не сомневаться. Он подходит к нему уже не как к противнику, а как к туше, выбирая место, куда следует ужалить смертельно и аккуратно. Сейчас ткнет, без замаха. Смотрит в глаза. Не боится того, что может убить человека.

Костик сделал бессмысленное: достал из кармана мобильник и что есть мочи, со всего размаху долбанул его об асфальт. Разлетелись пластиковые брызги, зазвенели металлические детали.

Детина, как и следовало ожидать, опешил.

В этот момент Костик, взбодривший себя нелепым броском, быстро сблизился с ним, не упуская из поля зрения левую руку. Ловко и цепко схватил своей неслабой правой выше запястья – и с нечеловеческой силой вывернул руку назад, за спину. Раздался хруст, сладкий хруст, как успело отметить сознание Костика. Сустав, конечно, был вывернут, сухожилия порваны.

Детина взвыл и опустился на колено, как бык, которому матадор уже всадил шпагу в загривок. Ему было так больно, что соображать он перестал. В доли секунды длинноволосый и длиннолицый (черты лица, кстати, вовсе не грубые) нападавший из преступника превратился в жертву. Жалобно посмотрел на Костика, давая понять, что рука болит и мертвеет одновременно.

И у Костика действительно шевельнулась в душе жалость к неотесанному детине. Но только на секунду. Ибо в следующую секунду в душе вскипела такая лютая ярость, что Костик (Сюрприз! Сюрприз!) испугался самого себя.

– Я убью тебя, сука, – тихо сказал он. Детина чутко уловил самое скверное, что было в его положении: Костик пытается справиться с собой, а не заводит себя желанием отомстить за пережитый страх. Когда успокаивают себя – это признак силы.

Теперь уже в глазах детины мелькнула тень покорности судьбе, которая, правда, бывает у загнанной в угол полной сил жертвы. Детина не сдался, не был сломлен (но пока не осознал этого) и представлял собой грозного противника.

– Сиди смирно! – приказал Костик.

Детина вызывающе выматерился.

Костик взял нож, взвесил его зачем-то на ладони и резким движением на поллезвия всадил в бедро неудавшемуся палачу.

– Следующий раз выткну глаз, – сказал он.

Детина смотрел на него и сжимал зубы так, что тряслась голова.

Костик молча и без всякой надобности всадил нож в другое бедро.

Во взгляде детины появился оттенок удивления.

Костик вытер лезвие ножа (а нож был в точности такой же, который недавно подарили ему) о левый рукав рубахи, который свисал вдоль тела тяжелой нафаршированной колбасой.

Затем поднес нож к горлу жертвы.

Детина опустил глаза.

 

Костик подошел к женщине, которая продолжала лежать на земле, почему-то не делая попыток подняться. Платье на ней было разорвано. Она сжимала коленки и смотрела на подошедшего к ней мужчину одновременно как на спасителя и как на потенциального преступника. Это откровенно читалось в её взгляде. Она боялась его, хотя и вынуждена была тянуться к нему. Им обоим стало ясно, что она подчинится любому его действию: её воля была подавлена. Она находилась у последней черты, и лукавить, конечно, была неспособна.

Костик со злобой, сделавшей бы честь и преступнику, схватил её за руку и резко поднял с земли. Она стояла, опираясь на его руку. С колен сползли разорванные трусы. Только тут женщина спохватилась и посмотрела на него как на человека, позволившего себе чрезвычайную нескромность, бестактно заставшего её в самый интимный момент. Он покраснел и, будто уличенный, отвернулся.

– Дайте мобильник, – попросил он.

– Зачем? – не поняла она.

– Да уж не затем, чтобы ограбить вас, – сказал Костик. – Полицию вызвать. Мой мобильник – тю-тю. Сами видели.

– Да, да, конечно, – пролепетала женщина, вряд ли что-нибудь соображая.

– Вы ему жена, подруга?

– Нет, нет, что вы. Он напал на меня. Я шла домой, я живу вон там, а он подошел и нож приставил к горлу.

– Получается, я вас спас? – уточнил Костик.

В ответ женщина разрыдалась. С ней приключилась форменная истерика. Тело её сотрясалось так, что она едва ли смогла бы стоять без посторонней помощи. Костик обнимал её за плечи и смотрел на детину, который, запрокинув голову и оскалив зубы, тянулся лицом в сторону луны.

Только тут Костик сообразил, что детина все время пытался втащить его во тьму из-под света фонаря, а Костик, напротив, пытался переместить всех действующих лиц в круг света.

С детины можно было писать картину на какую-нибудь библейскую тему. Кстати, Христос бы из него вышел отменный: продолговатое лицо, красивое, очень выразительное страдание. Длинные разметавшиеся волосы.

– Он вас изнасиловал?

– Не успел.

Костик молча смотрел на неё.

– Трусы порвал, но не успел, – уточнила она.

Костику почему-то стало легче.

– Так я вызываю полицию?

– Да, да, конечно.

– А почему вы не кричали? – спросил Костик. – Если бы меня черт не потянул подойти поближе…

– Я не знаю, – осипшим шепотом сказала женщина.

Она со всех сторон представляла из себя идеальную жертву: соблазнительную, покорную и легкую добычу.

Именно над такими и глумятся маньяки, мстя кому-то неизвестно за что.

 

2.

После этого происшествия наступил звездный час Костика.

Полиция с легкостью во всём приняла его сторону, хотя, по трезвом размышлении, ситуация представлялась Костику не такой уж и однозначной: потерпевшим оказался один лишь преступник. Изувеченная рука, ножевые раны близко к гениталиям. Но звезды тем вечером встали так, как надо. На Костика ни разу не посмотрели косо. Более того, в задержанном тотчас распознали рецидивиста, вышедшего на свободу менее полугода назад. Он и первые два срока отбывал за изнасилование. Вот и на этот раз он полностью, с брезгливой покорностью, признал вину.

– Надо было в сердце ткнуть разок, как борова, и все дела, – сквозь зубы пробубнил тучный сержант, сопя через каждые два слова.

Реплика предназначалась Костику и детине. Оба её расслышали.

Костику полагались популярность и благодарность, и он их сполна получил.

О нем написали в вечерней областной газете, аттестуя его поступок не иначе как проявление высшего благородства. «Это в наше (не самое спокойное, тревожное, сложное, напряженное, смутное – эпитеты чередовались, выдавая творческий потенциал журналистки) время»: с этих слов начинался почти каждый абзац, заканчивавшийся словами неизменного восхищения перед смелым поступком молодого (!), только-только вступающего в жизнь человека.

Далее следовали широкие обобщения: если нынешнее поколение способно на такое, на такие, можно сказать, подвиги, следовательно, страну ждет светлое будущее. Чтобы героя узнавали в лицо, напечатали его грустную черно-белую фотографию, сделанную в тот же вечер в отделении полиции. Костик, по иронии судьбы, выглядел так, словно изображение фоторобота (типаж молодой и симпатичный) сняли со стенда «их разыскивает полиция». Во всяком случае, все улыбались, глядя на эту фотку; наверное, всех посещала она и та же забавная мысль.

Женщина-жертва, звали которую Анетта, пригласила его к себе домой на чай с тортом. Жила она недалеко от того чудесного парка, где чуть было не произошла жуткая трагедия.

Анетта была само очарование: полненькая, с немного более коротким платьицем, нежели того требовали приличия. На самую малость, на капельку, но почему-то казалось, что платье короче, чем надо бы. Его хотелось одернуть книзу, оно обращало внимание на пухлые коленки и заставляло думать о том, что находится выше. Даже когда Костик смотрел ей в глаза, он ни на секунду не забывал о том, как выглядят её оголенные ноги (не на свет ли ног он шагнул тогда в темноту?).

Анетта мило, как-то очень тихо, смеялась остротам героя, слегка запрокидывая при этом голову, и на горле у неё нежно проступала жилка.

Костик любовался ею, а на сердце у него становилось сладко-тревожно.

Торт был изумительным, счастливая Анетта приготовила его сама. Вкусный бисквит с корицей, пропитавшийся нежным кремом, в котором угадывались кусочки киви, бананов и еще чего-то с кислинкой. Сочная плоть торта легко разрезалась широким острым ножом, и Костя подкладывал себе кусочки еще и еще, осторожно возвращая нож на блюдо.

На этот нож Костик старался не смотреть так же, как и на её ноги. Широкий и длинный нож (для разделывания мяса, конечно) возбуждал Костика настолько, что он опасался непристойного и несвоевременного оргазма.

Глядя на этот проклятый нож, Костик положил похолодевшие пальцы руки на её коленку. Когда он прикоснулся к трусикам Анетты, она отвела его руку и тихо сказала:

– Я сама.

И положила ладонь спасителя себе на грудь. Туда, где быстро-быстро билось её сердце.

На стене над кроватью висела иконка Спасителя, вскинувшего руки, казалось, с желанием обнять всех людей.

Из-под ладоней его стекала кровь.

 

3.

Более всего взволновала Костика родинка на груди Анетты.

Костику нравилось его прозвище еще и потому, что он был Сюрпризом не только для окружающих, не близких ему людей, но и для себя самого, часто попадая совершенно не подготовленным под шквал собственных эмоций из-за какого-нибудь пустяка. Так, он впадал в бешенство, когда его бывшая девушка Роза проводила острым длинным ногтем себе по груди, облизывая при этом губы (копировала жест из какого-то американского фильма, коллекция которых вместе с пультом находилась в изголовье). Она не понимала его, он не понимал себя, но готов был убить Розу за её дурацкий смех и за эти пошлые ужимки барышни из борделя.

Потом Роза куда-то исчезла. Странно, ему даже в голову не пришло поинтересоваться, куда именно исчезла Роза, ведь формально разрыва между ними не было. Говорили, подалась куда-то на Балканы.

Казалось бы, родинка. Что тут такого?

Кроме родинки героя побаловали таким изобилием прелестей, с кислинкой, что впору было забыть о родинке.

Но именно она помнилась более всего. Родинка была и у Розы – ну и что?

– Ты придешь сегодня ко мне? – мурлыкала Анетта в мобильник, и Костику казалось, что она проводит ногтем себе по груди, до самого соска.

Вместе с желанием убить просыпалось острейшее вожделение.

– Я порву тебя на части, – сказал Костик, прикидываясь, будто подделывается под интонации свирепого мачо (тоже что-то американское, брутальное, присущее современной цивилизации).

– Конечно, – смеялась Анетта. – На четыре порции.

– Нет, пожалуй, я просто зарежу тебя, – сказал он.

Ему внятно захотелось крови. Если бы рядом был бык, он искромсал бы его клинком в лоскуты, и омыл бы руки в густой, горячей, пульсирующей крови.

– Только сначала возьми меня. Как ты меня возьмешь? Или это сюрприз? – спросила Анетта, заливаясь тихим смехом.

Костик ощутил, как горячая влага толчками излилась из его тела, стыдливо сообщая ему, что к акту порождения жизни может быть причастна смерть.

В ту же секунду его сморил глубокий сон.

 

4.

Во сне он вспомнил свою последнюю ночь с Розой.

Конечно, тогда ни он, ни она не знали, что ночь их будет последней. Но они по умолчанию или предчувствию вели себя так неистово, будто это была их последняя ночь.

Он неутолимо хотел Розу, удивляясь свежести и первозданности своего желания. Роза, забыв про киношные ужимки, цитаты из мастеров кошмара, вернулась к своей природе, и оказала себя сладкой и влажной женщиной.

Через Розу Костик возвращался в какие-то недра, в глубины бытия, становясь частичкой вселенной.

Когда любовь к жизни стала невозможной в своей невыразимости, Костик снял со стены тот самый подаренный ему нож, который в отделанных серебром кожаных ножнах висел у него в головах.

Сопротивляться своему дикому, страшному и сладкому желанию не то чтобы не было сил – просто ему бы и в голову не пришло сопротивляться своей природе. Зачем? Чтобы врать Творцу?

Что такое хорошо или плохо по сравнению с повелением раскрыть свою природу, стать раз в жизни самим собой? Исполнить предназначенное?

Разве не ради этого живут люди?

Какая-то дьявольская, всесильная логика затуманила мозги – в таких случаях говорят – бес попутал, жестко спеленал, отнял разум: истинно, истинно так! – и Костик всем существом своим возжелал прикоснуться к недосягаемому, к водам Стикса, например. Заглянуть за черту запретную. То ли бросить вызов, то ли отомстить. В общем, победить.

Родинка давным-давно указала ему то место, куда следует направить длинное лезвие прекрасного ножа. (Знаки, откуда взялись все эти знаки, сложившиеся в тот роковой вечер в страшный в своем совершенстве узор? Недавно подаренный нож, её желание прийти к нему в этот полнолунный вечер, родинка, внезапно погасший на секунду свет и вдруг ударивший из бра ярким выстрелом, вот и руки раскинула в нужный момент по примеру Учителя, вот и капельки влаги…)

Он собрался её убивать (осознавая при этом с восторгом, что символически лишает жизни себя!), а она безумно хохотала. Потом порезала себе пальчик («о, какой острый клинок!») и выдавила каплю крови на сосок. Он приставил нож к родинке.

Всё дальнейшее он делал так, словно совершал не в первый раз. Его всегда поражала способность девушек отдаваться в первый раз, проявляя при этом несомненную опытность и подготовленность. Вот и он в деталях знал, что ему предстоит. Резко (не от страха, не от куража – сугубо из соображений технологии) ткнул Розу в бок, и она тихо осела (хотя в этот момент лежала), освободив себя, с радостью расслабившись, как принесенная в жертву высокому, даже не пикнув от страха. Глаза затуманились, тело стало слабым-слабым, наливаясь при этом тяжестью.

Жизнь быстро отлетела от тела.

Завернуть прекрасные останки в мягкий плед оказалось делом двух минут.

Оказывается, он даже знал, куда понесет тяжелую плоть: к кустам роз, растущих на Косе, перед спуском к морю. Он положит её под седьмой куст. Розу к розам.

 

Проснулся Костик на своей кровати. Той самой. Пошевелился. Кровать скрипела точно так же, как в тот розовый вечер. Пледа, разумеется, не было. Потому что его давно не было. Вот, оказывается, куда он исчез.

А нож? Куда пропал нож знаменитой марки «Hoffmann»?

Он закопал его вместе с Розой.

Все сходилось до мельчайших подробностей.

Так Костик преподнес себе самый большой сюрприз в жизни.

Для полноты эксперимента предстояло раскопать то место, где росли розы, хотя бы ради того, чтобы забрать нож, прямую улику; но он не нашел в себе сил.

Правда, силы для того, чтобы сходить на место, где были спрятаны следы преступления, все же нашлись. Долго смотрел на седьмой куст, и в душе его шевелился хаос в форме хорошо знакомого людям ужаса. Он чувствовал себя порождением тьмы, которое не было оставлено силами света.

Копать Костик не стал. Зачем? Эксперимент ничего бы не изменил. Обнаружил бы он останки, не обнаружил – это было неважно, потому что увиденное им во сне вполне могло быть правдой. Он чувствовал это. Он вполне способен был на такое. Он бы не поверил себе, если бы не обнаружил тело под седьмым кустом. Стал бы копать под пятым. Потом под крайними. Потом пошел бы к другим розам. Потом…

Все розы мира говорили бы ему об одном.

После сна своего он проснулся убийцей, чему доказательством был сам сон, а не исчезнувшее тело.

 

5.

На следующий день Костик, полюбовавшись розами, пришел к Анетте, в атласном халатике вальяжно развалившейся на кровати, и сказал:

– Однажды я убил человека.

Цвет её халатика блеснул оттенками того пледа. Опять эти знаки…

– Ты, наверное, ждешь, что я тебя пожалею?

– С чего ты взяла?

– В твоем признании либо агрессия, либо беззащитность. Ты или угрожаешь, или просишь о помощи. Сразу не поймешь.

Костик обиженно замолчал. Он пришел как сильный человек, а его уличили в слабости. И, кажется, не без оснований.

– Расскажи, как это произошло, – попросила Анетта, подбирая ноги.

– Разве важно, как это произошло? По-моему, гораздо важнее, что это случилось. И если мы с тобой не расстанемся, не исключено, что я и тебя убью. Во всяком случае, я за себя не отвечаю.

– Ты убил женщину, конечно?

– Да.

– Она не защищалась?

– Нет. Не успела.

– Успела бы, если бы захотела. Ты убил её, испугавшись себя?

– Может быть. Я убил из страха. Пожалуй, ты права. Сначала страх – потом убийство. А потом – восторг победителя, сумевшего переступить черту. Я мгновенно оказался в клубе избранных, тех, которые смогли преодолеть страх. Которые не испугались подчиниться страху до конца. Это сложно объяснить…

– А почему ты хочешь убить меня, Костик?

– Потому, что я тебя люблю, Анна, свет моих очей, – со злостью сказал он. – И не представляю своей жизни без тебя.

До него вдруг дошло, что она смотрит на своего спасителя как на преступника.

Пожалуй, втайне он рассчитывал на другое. На сюрприз. Может быть, и правда, на жалость. Может, он и пришел за спасением.

Но коленки её были сжаты и согнуты. Родинка спрятана. Рукой она прикрывала горло. Анетта напоминала обтянутый шелковым саваном зигзаг, состоявший из острых углов.

– Я тоже убила человека. Подлый аборт. И если ты убьешь меня, то окажешься прав: я это заслужила. Если ты пришел за жалостью, то явился не по адресу.

Жизнь полна сюрпризов. Кому-кому, а Костику это было хорошо известно.

– Зачем ты сделала аборт?

– Из страха. Я боялась… не знаю, боялась полюбить, полюбить своего ребенка. Это был мой первый раз с мужчиной, он был намного старше меня, и я стеснялась быть осторожной. Жить так страшно. Мучительно страшно. И больше всего боишься себя. Страх жизни сильнее страха смерти. Смерть выбирать легко: вот что меня пугает. Я и тебя боюсь полюбить.

Страх, начавший было покидать тело и душу Костика, зацепился вдруг за свет и застрял в темных уголках.

– Ты молишься Спасителю?

– Я хотела бы. Но не могу. Он кажется мне самоубийцей. Он не сражался за жизнь, Он легко поддался смерти.

– Но Он смертью победил смерть.

– Смерть победить нельзя. Можно только сражаться за жизнь. Как ты тогда, в парке. Ты на какое-то время вернул мне волю к жизни. А Он не дает мне силы жить, Он забирает остатки воли. Я живу назло Ему. Кроме того… Он напоминает мне моего первого мужчину.

– А ты… Ты смогла бы убить меня? Тем ножом, которым мы резали торт?

– А кто потом убьет меня? Опять идти ночью в парк? К тортиллиному пруду? Там лягушки. Я страшно боюсь лягушек.