Игорь БАХТИН. И ДЕНЬ ПРОШЁЛ, И ДЕНЬ ГРЯДЁТ… Роман, часть III

НАЧАЛО:

https://denliteraturi.ru/article/8801

https://denliteraturi.ru/article/9117

Игорь БАХТИН

И ДЕНЬ ПРОШЁЛ, И ДЕНЬ ГРЯДЁТ…

Роман, часть III

 

1.

Отдых в Адриатике не поднял Михаилу ни бодрости, не прилива сил, чувствовал он себя утомлённым и разбитым. Ожидание благотворной перемены настроения от смены впечатлений не оправдалось. Квартира с румынской мебелью с давно не стиранными тяжёлыми и плотными гардинами, в которой всё было пропитано мелочным мещанским вкусом матери – стенами в цветастых обоях, с разошедшимися кое-где стыками и поблёкшим расписным потолком, давила. Он вновь оказался в клетке бессонниц, душевной маеты, одиночества, кошмарно тягучих светлых вечеров в разгар белых ночей, шумной толкотни на улицах, дневной жары и томительных полуночей-полурассветов.

Решив однажды вечером выползти из норы, прогуляться, развеяться, съездить на Крестовский остров, тут же отмёл решение, апатично думая: «Чего я там не видел? Толпы зевак, гам детей, зонт придётся тащить с собой: дождь в Питере явление непредсказуемое». Даже пить ему не хотелось – не шло, алкоголь «не забирал», пил понемногу, больше пиво, а не крепкие напитки.

Размышляя об отдыхе в Подгорице, он раздражённо посчитал его бессмысленным убиванием времени, а через минуту уже зло сказал вслух: «А где же не убивание? Здесь – в этом аду с тенями родителей, где из углов слышны их вздохи, а из спальни бубнёж и ругань отца? Дожитием даже не назвать – слово жизнь в этих стенах никогда не звучало!». Пересилив себя, он решил заняться анализом присланных ему отчётов бухгалтера. Распечатал файлы, но через час отбросил бумаги, ярко вспомнив наглую, ничем не пробиваемую рожу Головчина. Волной накатила ярость, и он сорвался, – стал тушить её водкой.

Дождливым утром, когда он ещё валялся на диване, глядя в потолок, зазвонил телефон. Он никак не мог понять, кто говорит, женский голос выстреливал слова пулемётными очередями, называя его Мишей. И лишь когда он услышал:

– Миша, ты чё, в натуре, не узнаёшь меня, чё завис-то?

Илона, Подгорица, бледнолицая русалка – дошло до него, – уплывшая после ночи с ним. Он даже обрадовался, а она тараторила:

– Я сейчас у тётки, еле слиняла от борова. Вонючка пьяная, лезет и лезет, все руки в синяках, еле вырвалась. А ты как?..

– Телефон мой откуда? – оборвал он её. 

– Ты визитку выронил, на полу валялась. – продолжила она. – давно хотела позвонить, да телефон то ли потеряла, то ли вытащили из заднего кармана джинсов.  Боров денег дал своей ненаглядной половине на самый дешёвый телефон. Симку восстановила, я все свои контакты держала на ноутбуке, вот перенесла в телефон…

Михаил вспомнив встречу с «боровом», его жирные, лоснящиеся губы, паузы, которые он делал, замедленно осмысливая свои ответы. Перед ним был типичный образчик быдло-торгаша, недоверчивого, вечно поглощённого в расчёты, фильтрующего «базар», подозревающего всех в хитрости и подлости, и скорее, пьянь несусветная. Помолчав, он хмыкнул:

– Больно ты худа для половины борова. Поросят с ним не собираетесь завести?

– Да ладно троллить. Господь, сотворив его кабаном, благоразумно не дал ему живое семя, или аборты мои виноваты. И… Миша, извини, пожалуйста, сотнягу американскую я не стырила, по привычке сунула в карман, не обижайся, не виноватая я…

– …Он сам пришёл, – ядовито вставил Михаил.

– Ну, не обижайся, Миша… давай пересечёмся? Такая тоска, прости, прости, так просто, посидим, попьём чего-нибудь, киношку посмотрим, ты на меня и смотреть-то, наверное, не сможешь, но честное слово, стыдно, хочу в глаза у тебя прощения попросить и… с тобой спокойно, честное слово, не утомляешь шнягой всякой. Я в таком обломе диком, боров на дачу уехал крышу перестилать, ему бы, блин, свою голову починить. Прости, Миша, ну не вру я, правда стыдно очень было… Ну, прости, прости, пожалуйста.

Представив очередную тягучую и пьяную ночь в одиночестве, он дал ей домашний адрес. Она приехала на следующий день вечером. Чмокнув в небритую щёку, приняла душ, нашла у него длинную майку, одела на голое тело, расположилась на диване, сказав:

– Я тут кокса прихватила, смотрю, ты тоже в депрессняке, могу поделиться.

Михаил вспомнил ночь с ней, тот удивительный прилив сил, настроение было паршивое, водка угнетала, вводила в тоску, и он согласился. Они пили вино, смотрели фильм, он вскоре заснул рядом с посапывающей Илоной. Давно уже он не спал так сладко: рядом дышало живое тело. И не просто сладко: во сне он был с юной Агнессой, она была нежна и ласкова, но проснулся он со странным чувством пустоты в себе.

Илона спала с напряжённым лицом, веки иногда болезненно помаргивали, как у человека, собирающегося проснуться, и она в самом деле проснулась. Испуганно озираясь, села, поджав под себя ноги, обхватив колени руками, похожая сейчас на худенького подростка, и сипло проговорила:

– Чёрт знает, что снилось всю ночь. Убегала от какой-то мерзкой желеобразной гусеницы с зубами. Поскальзывалась на слизи, тварь догоняла, я вставала, падала и бежала, бежала, бежала.

– Это действие квартиры, фантомы прошлого прячутся в углах, – усмехнулся Михаил и ушёл в душ. Когда вернулся с чашками кофе, Илона растирала ноздри, извиняюще сказав:

– Мишель, извини, что не поделилась, у меня тут на один всего заход осталось.

Присев на диван, он пристально глянул на неё:

– Ты, я вижу, крепко подсела, детка. Давно сидишь?

Илона потёрла виски:

– Чуть больше года.

Он отпил кофе:

– Где деньги, Зин? –

– Боров нет-нет да и на карту подкидывает. Ну, немного у него подтыриваю налички из бумажника, у него провалы в памяти, стырить у него не грех, а премия.

– Он тоже?

– Ты чё! У него свой кайф, водка, пиво и мясо, много, много жирного свиного мяса, рульку целую может сожрать, чавкая, как свинья, – фыркнула она.

– Выходит, ты не только раба кокса, ты ещё и рабыня борова, – усмехнулся он.

– Рабыня, рабыня, – раздражённо бросила она, – а что делать? Кассиром в «Дикси» идти? Пробовала уже – выперли. Я отличницей в школе была, в институт с первого раза поступила, покуривать стала, подсела на травку, компашки, гульба, закружилась. Выперли, естественно. Безнадёга, беспросвет, друзья ханурики.

Она ушла в себя, долго сидела, задумавшись, он закурил, молча глядя на неё. Вздёрнувшись, она тряхнула головой, полные слёз глаза злобно блеснули. Сжав побелевшие кулачки, чуть ли не выкрикнула:

– Ненавижу! Знаешь, сколько раз на меня накатывало убить его, убивать медленно и с наслаждением? А какие я придумывала способы убийства! Ха-ха-ха, выколоть спящему глаза, чтобы он окровавленный и слепой бегал, а я бы хохотала, бегала бы вокруг него и тыкала его куда придётся ножом, или разогреть масло до кипения и вылить в его слюнявый рот, когда спит.

Михаил ошеломлённо мотнул головой:

– Образцовая российская семья. Опасные мысли, они однажды могут воплотиться. Ты меня пугаешь, мне ты ещё не придумала казни?

Илона хрустнула пальцами:

– Ты меня не обижаешь, ты другой породы, умный, не злой, не жлоб, не хамоватый и… несчастный.

– Ну, спасибо. Это почему же я несчастный?

Она немного подумала:

– Ты дико одинок, всё время морщишь лоб, куда-то уползаешь мыслями, говоришь, а думаешь о чём-то тяжёлом.

– И о чём же я думаю по-твоему? – усмехнулся он.

Она пожала плечами:

– Как все после сорока, когда с ярмарки пешком идут – о просранной жизни.

 – Тебе завязать нужно, – раздражённо бросил он, больно уколотый правдой, – не то станешь Вангой и упекут в психушку или дилеры на счётчик поставят. И в конце концов, почему не попросишь борова, чтобы он тебя в клинику положил, не бедный же? Это ему дешевле обойдётся, чем поддержка твоей, г-мм, страсти… – Тут он сбился, пытливо глянул на неё: – И, кстати, он что, полный дуб и до сих пор не врубился? Я о коксе.

Илона с мрачным видом расхохоталась:

– Златая цепь на дубе том. Знает давно, поймал с коксом как-то.

– И… – протянул Михаил непонимающе.

– Что и? Подловил и на этой золотой цепи и держит, – скривилась Илона. – Говорит, что любит, ты, говорит, сама должна понять и завязать, типа лучшее лечение – вера, ха-ха-ха.

Михаил на миг онемел.

– Достоевщина какая-то, – пробормотал он, – пользуется тобой, держит, как собаку на цепи, зная, чем это может для тебя закончиться, и морализирует при этом, упырь какой-то.

– Во, во, – усмехнулась Илона, – странные эти новые русские. А знаешь… может быть он понимает, что без кайфа я ему давать не стану и сбегу, от него же любая девка на второй день сбежит. Соседи мне рассказали, что он дважды был женат, типа женат. Девки молодые прельстились на крутого предпринимателя, решили, что в масле кататься будут, через месяц обе ноги сделали. К чёрту! Давай куда-нибудь сходим, оттопыримся где-нибудь вечером?

– Сегодня мне нужно поработать с документами, я запустил дело», – устало ответил он.

– Ну, не обижайся, не обижайся, – вяло проговорила она. – Давай чего-нибудь выпьем тогда, после к тётке Маше поеду, больше некуда, жилья своего нет, родных нет, не дожили до счастья Илоночки-красатулечки, а комнату у них барыги отжали. У тётки сын инвалид, муж помер, она консьержем работает в элитной высотке. Сутки через трое за полторы штуки в смену. Как могу, маленько подогреваю её баблом.

Они поели, выпили немного. Когда она уходила, Михаил спросил у неё, где она берёт кокаин и не боится ли попасться с ним в кармане. Илона рассмеялась:

– Партизаним. Есть надёжные люди. Бабло всё решает.

Думая: «Дурочка, надёжные люди первыми и заложат, когда их прищучат», он проводил её до двери. После её ухода минуты две стоял у двери. Из головы не выходил рассказ Илоны. Бормоча: «А ведь и впрямь Илоночка может выколоть глаза упырю, такую рожу видеть изо дня в день. Питерский триллер, здесь такое случается», он сел к рабочему столу.

Часа два просидел с карандашом за просмотром бумаг, после анализировал. Отодвинув бумаги, закурил, и не смог сдержать ироничной усмешки, процедив: «Рачительный хозяин, тварь зубастая».  В отчёте он хорошо увидел крохоборскую сущность партнёра, мелочную, противную, лисью и хитрую. Повышение зарплат и премий работникам, денежные дела, обновление оборудования, расходы – они всегда обсуждали, и он никогда не был против прибавок, но прибавки работникам были до смешного мизерны, даже Матвею, который выполнял довольно большой объём работ, прибавка была незначительной, хотя баланс предприятия постоянно был положительный и приличный.

Себя Головчин не обижал ни в зарплате, ни в премиях, не обижал и бухгалтера с нотариусом. У Михаила в голове сложилось: «Стратег! Конвертики подкидывает, прибрал к рукам ручных приближённых. Компьютеры, ноутбуки куплены самые дешёвые, принтер и копир ремонтировались, а на время ремонта пользовались арендными, наконец-то была куплена новая кофе-машина и напольный кулер, и чего? – спросил он себя. – Зачем мне всё это, в самом деле? – И себе же ответил: – Головная боль и эта рожа, от которой можно ожидать любой подлости, удара в спину. И навара особенного нет. Деньги на эту юридическую лавку мне давал Стас, я свои не вкладывал. Его нет, я хозяин и не нуждаюсь. Пакет у меня, время прошло, когда я без зама не мог справиться, жил в самолётах, зарплата мне особо не нужна была, сейчас тоже. Зачем мне эта канитель сейчас? Пшека нет, я не голодаю, с Агнессой разрыв, ро́жу Домкратыча видеть не могу. Боюсь, что как Илона, начну придумывать меры воздействия. Хотя… он-то скорей всего уже давно держит в голове адовы способы меня загнобить».

Раздражённо смахнув бумаги со столика, он провёл рукой по колючей щеке и зашёл в ванную комнату. Стоя у зеркала, он рассматривал осунувшееся усталое лицо: гусиные лапки у краёв глаз стали рельефней, припухшие глаза тусклы, безжизненны, седины на висках прибавилось, с обеих сторон подбородка щетина начала белеть, вспомнилось: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка полная задора и любви?». Он провёл пальцем по брови, думая: «Седина и сюда обязана добраться». Отодвинувшись от зеркала, сузил глаза, иронически усмехнувшись, пробормотал: «Почти дубликат матери, с примесью каких-то чужих черт, ничего отцовского. Что-то от каких-то дальних родственников времён Самсона и Далилы».

Семейную тайну его рождения мать унесла с собой в могилу на Волковском кладбище, где лежала рядом с мужем. Первый раз Михаил увидел своего настоящего отца ещё школьником младших классов, когда мать привела его на юбилейный концерт композитора в филармонию. Породистый красивый мужчина подошёл к ним после концерта, потрепав его по кудряшкам, зачем-то мясисто ущипнув за щёку, а он, вспыхнув, откинул его руку. Сахарным, мягким, приторно ласковым голосом и смеющимися глазами он вызвал у него неприязнь и отторжение. Мать же смотрела на композитора с обожанием, краснела, говорила тихо, а он, ещё ничего не зная, чувствовал злобу и смотрел на мэтра вызывающе, как хорёк. Мэтр у них не появлялся, но пришёл, когда Миша «попал» в передрягу с той малолеткой. Как-то он попал в компашку со студентками консерватории, в постели студенточка ему рассказала, что половина Ленинградского музыкального бомонда давно судачит о связи его матери с любвеобильном композитором. Его появление на похоронах отца вызвало в Михаиле приступ ярости, он еле сдержался, когда уже седой композитор подошёл утешить мать и приобнял. Правда, мэтр испарился так же быстро, как и появился на траурном мероприятии.

Михаил взялся было за бритву, но швырнул её обратно в шкафчик. Злая тоска вцепилась в горло, сбив дыхание, на глазах выступили слёзы, он выбежал в кухню и открыл холодильник. Дружный ряд из четырёх бутылок водки «Белуга» смотрел на него ожидающе, две запотевшие упаковки баночного пива игриво подмигивали. Он выключил телефон, телевизор переключил на спортивный канал, загрузил столик пачкой томатного сока, бутылкой водки, двумя банками пива и переселился на диван.

 

***

После разрыва отношений с Белоцерковским и начавшегося форс-мажора в семье Головчин отрывался на сотрудниках. Первой разнос получила бухгалтер за то, что предоставила отчёт Михаилу, не уведомив его об этом. Женщина краснела и только бормотала: «Но он же… но он же». «Он же, он же, – кричал Головчин, – дерьмо на палочке! Мы тут пашем, а он купоны стрижёт, дармоед». Досталось и сотрудникам, и даже уборщице. Матвей ходил, поёживаясь, под не предвещающим ничего хорошего взглядом босса, ожидая неприятностей.

Головчин бесился. Размеренная жизнь налима, спрятавшегося под корягой, закончилась, когда Тамара сказала о разводе. В глазах жены он видел ненависть и отвращение, она не общалась с ним, старалась не видеться, спала в гостиной на диване. Дочери смущались при встрече с ним, хотя обнимали и целовали, но как-то скованно, смущённо. Верочку он давно не видел, знал, что она сошлась с мужчиной, живёт на площади Труда. Дела Надежды от него скрывали, к обеду не звали, он мог есть приготовленную Тамарой еду, но обслуживать должен был себя сам. Тёщу ему хотелось убить. Она молчала при его появлении, ему казалось, что старуха торжествует победу, это бесило, поднималось давление, душила ярость.

Но вначале он всё же думал, что всё уладится, как это бывает в семьях, долго проживших бок о бок. Тамара и до этого ссорилась с ним, случались долгие охлаждения, но всё как-то утрясалось. Думал, повинюсь со слезами на глазах, волосы рвать на голове не буду, изображу смирение, раскаяние, покажу готовность изменить образ жизни и поведение. Но быстро понял, что этот номер уже не проходной. Ярость, которую он видел в глазах Тамары, была не яростью ревнивой, но любящей женщины, которую можно было растопить поцелуями, покаянием, лаской, ползаньем на коленях, – это была ярость люто ненавидящей женщины, беспощадной воительницы. «Чёртова кавказская кровь и спесь; прежде чем жениться, нужно было подумать и об этом, – сообразил он. – Отец это предвидел и тёщу раскусил, старый чекист».

Ему уже звонил и представлялся юрист, нанятый тёщей заниматься бракоразводным процессом.  Это был её знакомый, с ним она когда-то сотрудничала. Известного юриста знал и Головчин, понаслышке знал о его победных выигрышах в весьма сложных имущественных делах богатых людей. Это заставляло нервничать, схватка предстояла серьёзная, сам он ещё не решил, что делать.

Ничего ему не сказав, семья съехала на дачу, он остался один в пустом доме, сказав зло: «Всю бутылку и в одну тару». Но уже утром, встав не с той ноги, он представил себе торжество проклятой старухи и решил: «Ни пяди не уступлю твари, подам встречный иск, попью крови дохлятины, сбила, сука старая, с толку Тамару-дуру, настропалила, напоила ядом, отомстила!»

Ему легко и обычно было так думать, поскольку хорошо о людях он никогда не думал, и это было, как ему казалось, его охранной сигнализацией, оберегом, самым правильным Modus vivendi. Подпольная жизнь давно утвердила его в мнении, что действительность враждебна и он всегда был готов переступить существующие табу. Выбор поведения в таких ситуациях лежал для него на поверхности: все средства хороши в борьбе с врагом. Иск он подал, бесясь и понимая, что старуха ему не уступит ни пяди, но как-то не подумал о том (или отогнал от себя в ярости), справедливый постулат, что злоба не лучший помощник в решении серьёзных проблем, что в это будут вовлечены дочери, произойдёт огласка некрасивой тяжбы. Старуха, проклятая старуха, – она источник его бед! Где-то в подкорке бродила правдивая мысль о будущем фиаско, но он прогонял её сумасшедшим доводом: горит сарай – гори и хата, забыв справедливую южнорусскую поговорку – «Что зроблено в гузне, не перекуёшь в кузне», которую любил повторять его покойный отец. Любой психиатр в таких случаях желал бы подобного пациента изолировать от общества. Беда была в том, что Иван Панкратович считал себя абсолютно здоровым, а позволить считать себя дураком не мог.

После памятного прихода Михаила в офис с вестью о том, что он нашёл клиента, и его унизительных слов в свой адрес, он не находил себе места. Пересилить себя, позвонить Белоцерковскому он не мог, услышать очередные оскорбления осмелевшего компаньона не хотелось. Он ломал голову над придумыванием контрмер, голова была забита разными вариантами решений проблемы, но каждый раз он приходил в отчаяние, ругая себя за неосмотрительность при заключении договора с Михаилом и руки опускались. Договор не оставлял ему никаких шансов, в нём чёрным по белому значилось, что Белоцерковский волен продать свою долю кому захочет. За годы Иван Пакратович проел ему мозги предложениями выкупить долю, и Михаил, кажется, был готов согласиться на его условия, и вот – пожалуйста! Довёл партнёра своими подколками, зарвался и получил то, чего совсем не ожидал.

Но взбудоражился он не только от этого. Вчера, в двенадцатом часу ночи, выходя из ресторана, где он встречался с директором лакокрасочной фирмы, в которой имел долю, уже усаживаясь в такси, он увидел Агнессу и Сафрона. Они шли обнявшись, смеялись, остановились, и Сафрон поцеловал Агнессу в губы. «Погоди», – остановил он таксиста, собиравшегося тронуться за плечо. Он долго смотрел в спины удаляющей пары, и пробормотав: «Вот это да! Сафрон воткнул-таки патрон! Всех обошёл, клоун восточный», бросил водителю: «Поехали!».

Думая сейчас об этом, он даже похвалил Сафрона, по своему разумению за хватку, но и вспомнил, что Мишель предполагал, что Агнесса может найти хитроумного бойфренда и, как все влюблённые дурочки, доверится альфонсу. Что Сафрон альфонс, да ещё и с придурью, хитрый нищеброд и даже возможно голубоватый, Головчин бесцеремонно заключил, ещё когда впервые его увидел. На именинах Агнессы его мнение о нём немного изменилось. Его придурь он переквалифицировал в тактику человека хитрого и ловкого, а манеру общения – назвал жульничеством и актёрством. Но теперь же, увидев пару вместе в таких обстоятельствах, хотя он и удовлетворённо поглаживал самолюбие, думая о своём жизненном опыте, никогда его не подводившем, – в голову закрадывалась и другая мысль, неприятная: о том, что ловкий восточный прощелыга теперь несомненно будет влиять на небедную клиентку конторы, а из этого могут выйти какие-либо осложнения с ней, к тому же он – любимец тёщи, а она ещё та сволочная советчица.

Но тяжбу с Михаилом нужно было как-то решать в первую очередь. В его оскорбительное заявление о том, что он нашёл покупателя, верить он не хотел: вальяжный и заторможенный, рефлексирующий слабачок – и вдруг такая решительность?! За два дня нашёл покупателя? От сообщества он давно отстранился, связи растерял, да и не было у него связей, всем Иван Пнкратыч сам крутил, а он королём был только при живом Пшеке. Нет, блефует Мишель, нужно сделать какой-нибудь ход конём.

 Мучительно раздумывая над практическим планом, избегая пока «революционных» мер (а они приходили в голову), он пришёл к выводу, что можно было бы попробовать как-то подсунуть ему своего фальшивого покупателя, оплаченного зиц-председателя, который предложит Михаилу бо́льшую сумму, чем это стоит. Именно своего, который за вознаграждение и на его деньги купит у Михаила долю и передаст ему. Загвоздка была в том, что таких людей он не видел, поскольку никому не верил. План был не бог весть как реалистичен, даже можно сказать без шансов на успех, но он решил попробовать – под лежачий камень вода не течёт. В Матвее, которого он считал бесхребетным исполнительным трусом, он увидел лучшую кандидатуру для своего плана.

Войдя в офис в понедельник, бросив всем обычное: «Пчёлам физкультпривет!», он позвал его в кабинет и принялся раскидывать сети в своей кровесосательной манере:

– Ты не поверишь, Мотя! В это невозможно поверить, если бы я не видел это своими глазами, хотя давно предполагал хитромудрость нашего восточного гостя

Матвей напрягся, тревожно заёрзал в кресле, Головчин ухмыльнулся:

– Нева не вышла из берегов и Исаакий стоит на своём месте, но на одну, хе-хе, счастливую пару в городе стало больше.

Матвей смотрел на него непонимающе, хорошо зная, что босс любитель долгих прелюдий, а Головчин продолжил:

– Старших нужно слушать, лошара ты, Мотя. Ведь сколько раз я тебе говорил, – заняться Агнеской! Богатая невеста, баба не старая, к тебе хорошо относилась, у тебя шансы были, нужно было попробовать. Ну, подумаешь, лысая, ты тоже, вижу, начинаешь терять свои чудные кудри, но все проблемы свои решил бы раз и навсегда. В ответственный момент – я говорю об именинах, – когда она по-бабьи выясняла мнение мужчин о себе, ты в кусты слинял, невразумительно изъяснился: ни вашим – ни нашим. Она это просекла, а ей-то хотелось другого от тебя услышать. Нужно было баллады петь о её красоте, а гость восточный какую тираду выдал? Руки к груди прикладывал, Фигаро, со слёзками детскими!  А у неё глазки от счастья повлажнели, потекла от умиления, потекла баба. Прокачанный южанин, стратег, Суворов, что там Альпы! Успел от тёщи моей старосветской кусмище откусить, осмотрелся, всё взвесил и сделал ход конём. Я даже зауважал его, вот я и говорю…

Головчин многозначительно умолк, зевнул и перевернул лист календаря на столе. Побледнев, Матвей заморгал глазами, сразу вспомнив под какую подставу он попал из-за него, как стоял перед допрашивающей его Клавдией Дмитриевной словно школьник, готовый провалиться сквозь пол.

Головчин вздохнул.

– Вот я и говорю… Мавр сделал своё дело, куда умней тебя оказался… видел я их вчера, голубков, в обнимку по улице шли, целовались, как школяры.

Матвей вытаращил глаза, закашлялся.

– Да, ладно, – махнул рукой Головчин, – кто смел, тот и съел, о делах наших скорбных поговорим.

С это места он не тянул, говорил спокойно и напористо:

– Короче, Михаил Эдуардович без парашюта решил спрыгнуть с самолёта, м-мм, разосрались мы с ним. Ты знаешь, я давно предлагал ему долю выкупить, толку и пользы от него, как от козла молока. Ты когда его видишь в офисе? Когда за деньгами, козлище, приходит? Мне он не продаёт, вернее, хотел продать, но шибко загнул цену.  Вначале мы вроде шли к согласию, даже пересчитали позиции, но на какой-то компромиссный вариант, скажем, разбить на части, рассрочку, он не шёл. И вот взбрыкнулся, мол, мне не продаст вообще, найдёт своего покупателя. Ты только прикинь, что у нас может произойти, какие новые порядки могут появиться с тёмной лошадкой? Можно будет и меня подвинуть, коллектив разогнать, своих привести. Хреновые дела, Мотя, и твои тоже, кстати… – Пожевав губами, он уставился на Матвея. – Как быть? Что ты думаешь?

Матвей нервно потёр подбородок, развёл руками.

– Я-то что могу думать, Иван Панкратович? Наёмный работник, у вас между собой тёрки, как решите, так и будет.

– А ты чью сторону принял бы, ту, которая платить будет больше, конечно? – сузил глаза Головчин. – А есть гарантия, что останешься при новом начальстве? Начальство всегда горы обещает. Сейчас я гарант того, что работаешь, я тебя ценю. А завтра? Пообещать могут много, да и запросто кинуть. Мы с тобой притёрлись, я тебя не обижаю, конвертики подкидываю. М-да, жалование всегда повышаю, вспомни, с чего ты у меня начинал, а я тебя поднял, ты в семью вхож.

– Иван Панкратович, – умоляюще сложил руки на груди Матвей, – но чего ж вы от меня-то хотите? Я-то чем могу помочь? В ваших тёрках с партнёром я не пришей рукав.

– У тебя с Белоцерковским хорошие отношения, он тебе доверяет, – сказал Головчин задумчиво. – Слушай, Мотя, а может быть, ты попробуешь купить у него его долю? Прикинь, будешь кроме зарплаты иметь хорошие стабильные дивиденды. Ты ведь машину продал, можешь деньги вложить в надёжное дело…

 – Да я ж, Иван Панкратович, в ипотеку влез, – соврал Матвей, – да и не те это деньги, чтобы такое дело купить.

– Да? – протянул Головчин. – Закабалился, значит… что ж, пропадать вместе будем?

Матвей знал, что босс не отвяжется, а разговор не закончился. Он никогда не заканчивал разговор на неопределённой ноте, все его прелюдии были продуманы, а последнее слово всегда должно было оставаться за ним. По его лицу он видел, что тот собирается продолжить разговор, и хорошего не ожидал. Ему стало тоскливо, со смиренным видом он ожидал продолжения разговора. В то же время от предложения Головчина ему стало смешно, настолько нелепым оно ему показалось. Хорошо было понятно, что и сам шеф прекрасно понимает это и находится в ярости от проигрышной ситуации, из которой не находит выхода, и лепит эту ахинею.

– Значит, говоришь, ипотека, денег нет… – начал Головчин. – А я тебе дам бабла, договорчик составим, купишь – мне передашь, внакладе не останешься, я за тобой десять процентов… пятнадцать, оставлю, компаньонами будем.

– Иван Панкратович! Он же не дурак, сговор сразу просечёт. Юрист с опытом, тёртый калач, между вами конфликт, спросит про деньги, где я столько нарыл, посмеётся над нами.

– Смеётся тот, кто смеётся последним. Скажешь, что у тебя со мной давний конфликт, я тебя достал, хочешь стать на ноги, наказать меня, гада, желаешь, что есть хорошие друзья с деньгами, готовые с тобой вложиться, хочешь меня кинуть, а сумму готов заплатить любую. А я тебе гарантирую, что станем партнёрами, да и что тебе стоит это сказать? – хищно ухмыльнулся Головчин. – Деньги не пахнут.

– Ну не лох же он полный, – жалобно протянул Матвей, понимая, что его слова брошены в никуда.

– В каждом сидит необнаруженный лох, когда дело с деньгами связано. Попытка – не пытка. Попробовать можно, не убудет с нас.

– Не знаю, – опустил голову Матвей, представив, какую ему жизнь устроит шеф, если он откажется, а сейчас совсем не время было попасть под его пилораму, может быть даже остаться без работы.

– Мотя, в случае удачи мы партнёры, живём дальше, работаем. Представь себе ещё раз, что к нам вписывается какой-нибудь волчара. Будет торчать в офисе, шарить везде, – поднажал Головчин.

Матвей от безысходности тяжело вздохнул, представив тот язвительный каскад обидных слов, который на него сейчас может обрушиться в случае отказа.

Головчин смотрел на него, поигрывая желваками.

Думая: «Кобра», Матвей сказал, вздохнув:

– Хорошо. Тогда звонить?

– Звони, – равнодушным тоном бросил Головчин, – со мной он не станет говорить. Да пожалься на меня, поругай, поругай, пообгадь, не стесняясь, хе-хе, самыми отборными народными словами.

– Иди, иди, – закончил он, взглянув на скисшего Матвея.

Матвей вышел, а он в ярости от ощущения бессилия, швырнул на пол какую-то папку. Три дня Белоцерковский на звонки Матвея не отвечал, ответил, когда вышел из запоя и был в плохом настроении. Матвей бессвязно залепетал по методичке Головчина, заранее понимая, каков будет ответ. К его удовольствию, этот бред он не захотел слушать и почти сразу оборвал его:

– Сколько тебе крыса подвальная посулила?

– О чём вы, Михаил Эдуардович? – еле слышно пролепетал Матвей.

– Ох, Матвей, Матвей, – сипло проговорил Белоцерковский, – беги ты от этого падальщика, трупоеда. Я не мстительный, но именно ему теперь ни в чём не уступлю. Противно, что ты так жалко поступаешь, противно, Матвей. Как можно быть таким сервильным? В твои годы я уже крепко стоял на ногах. Передай подпольщику, продам дешевле любому деляге, но только не ему. Прощай, Матвей, и подумай, как дальше жить.

Белоцерковский отключился, а Матвей, держа телефон у уха, обижено пробормотал: «Сервильный! Мне б твои заботы. Блин, завтра придётся опять выслушивать паучий нудёж Домкратыча».

 

2.

Сафрон с Агнессой вошли в салон, держась за руки. Шёл одиннадцатый час утра, салон был пуст. Ошарашенно приподнявшись со своего места за компьютером, Таня смешно плюхнулась в кресло, но тут же вскочила, изумлённо переводя взгляд с Агнессы на Сафрона и повторяя:

– Агнесса Станиславовна! Агнесса Станиславовна!

Переглянувшись, они рассмеялись.

– Не узнаёшь нас? –  обняла её Агнесса.

– Вы вся прям такая… сияете, вас не узнать, – срывающимся голосом выдохнула Таня.

– Запомни меня такой, Танечка, теперь я буду такой всегда. Нравлюсь я тебе такая?

Татьяна пришла в себя, рассмеялась:

– Очень! И ты, Сафрон, другой, волшебство какое-то!

– Волшебство моё, куда ты сейчас, родной? – ласково взлохматила ему волосы Агнесса

– На площадь Труда. Нужно всем ответить, ноутбук, наверное, задымился от сообщений и вопросов. – Сафрон взял её за руку: – Когда за тобой заехать?

– К семи жду тебя, дорогой, – Агнесса сжала его руки, целуя.

Усевшись перед компьютером, она занялась просмотром бумаг, Таня напряжённо молчала, нервно похрустывая пальцами. Несколько раз пытливо взглянув на неё, Агнесса отложила бумаги в сторону.

– Ну, говори же, говори, вижу, тебя просто распирает рассказать что-то важное. По работе что-то?

Таня отрицательно мотнула головой.

– Что же тогда, Танюша?

– Он приходил позавчера… спрашивал про вас, говорил, что вы не отвечаете на звонки. Волнуется, не случилось ли чего дурного, но как мы договорились, я всем отвечала, что вы на неделю улетели на Юг.

– Спрашивал одна ли я улетела? Выпивший был?

– Про это не спрашивал. Небритый, похудевший, скорее похмельный, помятый какой-то, на себя не похож.

Думая: «В этом весь Аркадий, узнаю́ его, гордого, тактичного, чуткого, спрашивать, одна ли я улетела или с кем-то, – не про него, всё своё носит с собой и в себе», она задумчиво произнесла:

– Я жестокая, Танюша, и мне стыдно, очень стыдно, а изменить уже ничего нельзя, такова жизнь, непредсказуемая в своих проявлениях. Но нет ничего страшнее экспериментов с жизнью, результаты которых туманны, в тумане можно заблудиться. А привязывать человека к себе, чтобы заставить страдать, и страдать самой в надежде на глупый принцип стерпится-слюбится – путь к большой непоправимой беде, напрасная жертва. Рану я нанесла ему глубокую, незаживающую, но ведь счастье нашла, любовь! Если он остался тем, кого я знала, он поймёт, он простит, должен простить, я ему расскажу, он поймёт, он всегда говорил, что хочет видеть меня счастливой. Осчастливить его я не смогла и с этим ничего уже не сделать. Но мы не на необитаемом острове живём, где нет выбора; надеюсь, Господь всё управит, ничего без него не происходит под его небом. Ты многого не знаешь. Помнишь первое появление Сафрона в салоне? Меня уже тогда потянуло к нему, помнишь, что я пошла с ним в кафе? Знаешь, как он оказался здесь в тот день? По случайности, он ехал в одном купе с Захаром из Москвы в Питер. Мы с тобой тогда шутили по поводу медвежьих ухаживаний за мной Захара, а этот хитрец снял меня на телефон, показал Сафрону это фото, по всему что-то рассказал обо мне. Заходить в салон Сафрону не было нужды, совсем не зная Питера он прогуливался, у нашей двери оказался совершенно случайно. Он мне рассказывал, что рука сама потянулась к дверной ручке. Зашёл и встретил ту, чьё фото видел в поезде на телефоне Захара, сразу узнал. Понимаешь? Случайно! Случайно увидел моё фото, случайно зашёл в салон, случайно встретил меня в миллионном городе? А я зачем-то пошла с ним в кафе, после с ним и Захаром в Эрмитаж, пригласила случайного человека на мои именины. Меня тянуло к нему и жаль, что я не сразу поняла это. Не много ли случайностей? Не сбой ли в небесном навигаторе произошёл? Нет! Навигатор намеренно заставил нас поплутать, чтобы выстрадать счастье и дать сердцам встретиться. Танюша, Танюша, высказать, как я счастлива! И если бы в моей жизни, не дай Бог, Таня, не дай Бог! была бы только одна неделя, вот такая, как эта последняя с Сафроном, я бы благодарила Создателя за то, что он так устроил и даровал мне исцеление. Волосы у меня не отрасли, но тот, кто всё видит, дал мне любовь, а значит и прощение!

– Я так рада за вас! – прижала руки к груди Таня. – Вы чудесно вдвоём смотритесь. Я и раньше, признаюсь, думала иногда – вот чудесная пара какая, видя вас рядом с ним.

– Давай поработаем, – придвинула к себе бумаги Агнесса, – я вижу у нас заказ на дизайн загородного дома.

 

***

Из такси Сафрон позвонил Захару, тот обещал через час приехать. Дома Сафрон сразу же включил ноутбук. Гриша заходил каждый день, вначале писал, после присылал вопросительные знаки. Сафрон, смеясь, послал ему весёлую рожицу, приписав: «Всё замечательно. Я + Она = любовь! Мы вместе!!! Поцелуй Сафрончика и Софу. Поговорим позже подробно».

Саша сообщал, что они уже неделю на даче. С ними Игорёк, мать Геры разрешила взять его на дачу, что с Герой они ездили на велосипедах к Головчиным в Вырицу, там только Любаша, её мать и бабушка, ездили с Любой на пляж, весело провели время. Писал, что у дедушки в это воскресенье день рождения, они все ждут его. Любаша коротко сообщила, что в воскресенье день рождения мамы, они приглашают его с Агнессой к себе в Вырицу, в субботу, приложила адрес.

Сафрон до хруста сладко потянулся, лёг на диван, закинув руки за голову. «Бабулечка, бабулечка, какая же ты умная и мудрая! – улыбаясь, размышлял он, улыбаясь. – Все формулы, которые ты любила выстраивать, сбываются – это высшая математика сердца, в которой все выводы и аксиомы доказаны жизнью».

Захар приехал с двумя пакетами, опустив их на пол у двери, испытующе уставился на него. Сафрон не смог сдержать смех.

– Ты меня рассматриваешь, как психиатр пациента.

– Ты в самом деле на дурика похож, фейс глупый, сияешь, как майская роза. Я думал увидеть тебя истощённым дистрофиком, накупил хавчика, а ты, мне кажется, даже поправился. Вы чего там, обжорством занимались? – ворчливо говорил Захар с весёлыми глазами, выкладывая продукты на стол.

– Питались мы хорошо, – рассмеялся Сафрон.

– Ну, да, – усмехнулся Захар, – чтобы не съесть друг друга, восполняли калории. Давай и мы поедим, я с утра ещё ничего не ел, неси тарелки, вилки, ножи. Пить будем сок – я за рулём, надеюсь поднять бокал за вас при встрече… или на свадьбе, брат.

Сафрон отрешённо потряс головой.

– Брат, ты слишком глубоко заглядываешь вперёд, об этом мы ещё не думали.

– Понимаю, – хмыкнул Захар, – некогда было, но всё, кажется, хорошо, брат?

– Всё чудесно – Адам и Ева в раю! Мне ещё не верится, что это со мной было. Я хочу её беречь, любить, быть с ней рядом всегда, всю жизнь, я детей хочу, Захар! Много, сколько Бог даст.

– Планы наполеоновские, но вполне выполнимые, догадываюсь, что и сегодня ты у неё.

– Поеду её встречать после работы.

– Кажется, я теряю тебя, прилепишься к юбке, – буркнул Захар.

– Что за глупости ты мелешь! Я всегда мечтал о брате и нашёл его, кстати, в выходные ты не занят?

– Нет, а что?

– Меня пригласили сразу на два дня рождения – к дочери Клавдии Дмитриевны в субботу и к Сергею Андреевичу, отцу Матвея, в воскресенье, они недалеко друг от друга живут в Вырице, не знаю, где это. Клавдия Дмитриевна давно хочет тебя видеть, чтобы решить, достоин ли ты дружбы с таким великим человеком, как я, так что у меня есть прекрасный повод представить тебя и Нессочку ей. Между прочим, брат, внучка Клавдии Дмитриевны – прелестная девушка Любаша, в которой нет ни одного пазла лего, естественная, живая, из тех, кто оставляет след.

– Любаша… хорошее имя, лет ей сколько?

– Восемнадцатый.

– Заинтриговал, едем. С понедельника у меня трудная неделя, связанная с наследством, к пятнице, думаю, вся эта юридическая лабуда закончится. Ты будешь с Агнессой всё это время?

– Да, бро, я бы хотел быть с ней всегда.

– Ясно. Звони. В пятницу решим, как будем добираться до Вырицы, там же без вина не обойдётся.

 

***

Последнее время Аркадий проводил вечера дома в одиночестве. Ходил в трениках с вздутыми коленями и майке, готовил какую-нибудь нехитрую закуску, доставал из холодильника молчаливую подружку в стеклянной юбке, ставил перед собой ноутбук, просматривая всякую белиберду, пил, почти не закусывая. Часам к одиннадцати бутылку он одолевал и, пошатываясь, направлялся в спальню. Кровать он перестал заправлять, часто падал в постель, в чём ходил, не переодеваясь. На прикроватной тумбочке третью неделю томилась книга «Марк Аврелий и конец античного мира» с закладкой на четвёртой главе. Иногда он включал бра над кроватью и брал книгу в руки, но через две-три страницы глаза слипались, книга выпадала из рук, и он проваливался в чёрный омут.

Сон всегда был коротким: уже через час-полтора он открывал глаза и, помаявшись, направлялся в кухню выпить воды и выкурить пару сигарет. Заснуть мучительно долго не удавалось, нередко он вставал и вновь обращался за помощью к подружке, запас которых поддерживал.

Питерское лето было в зените, ранние рассветы он встречал с мукой, проваливаясь в сон за час-два до звонка будильника. Такой сон отдохновения не приносил, он вставал разбитый, раздражённый, с больной головой; чашка кофе не допивалась, душ облегчения не приносил, а путь к университету в пробках уничтожал жалкие остатки выдержки. Рабочий день тянулся тягостно долго, уже с понедельника он начинал подгонять время, мечтая о приходе вожделенной субботы, обещавшей уединение.

Человек неглупый, он прекрасно понимал, что идёт по лестнице ведущей вниз, что ступени деградации близки. Однако волевых усилий для преодоления кризиса не делал из горделивой уверенности (о, это так у большинства людей образованных и самоуверенных!), что кара сия не постигнет его, что это временное отступление от созидательной жизни в связи с душевным надломом, что он разом покончит с пагубными наклонностями, когда захочет, как уже не раз случалось. Но почему-то именно в эти летние томительные вечера, когда темнело поздно, неожиданно неприятно и ярко вспоминались ему три давних страшных дня в больнице, которые он провёл у постели умирающего от цирроза печени отца.

Ещё не старый мужчина сгорел за три дня. Он лежал с катетером, два дня, не переставая, его рвало коричневой массой с неприятным запахом, на третий уже никого не узнавал, умер ночью, не приходя в сознание. Сидя на стуле рядом с отцом, в какой-то момент Аркадий ненадолго прикорнул, очнувшись, глянул на отца. Ему показалось, что отец спит, лицо спокойно, непроизвольно глянул на часы – половина второго ночи. Положил руку отцу на лоб и быстро отдёрнул – холод! Холод смерти! Ему вспомнились слова, где-то им давно прочитанные: «Умирают в одиночестве».

Давно не вспоминаемый этот эпизод с чего-то вдруг стал сейчас всплывать, вызывая холодный страшок, воспоминание держалось в голове и не уходило. Мозг, годами продуктивно и упорно работавший с непростыми задачами, накопивший энциклопедические знания в интеллектуальной сфере, привыкший к анализу, ассоциативному мышлению, способный к интуитивным прозрениям, сейчас давал сбой в анализе ситуации. Уже когда воспоминание о тех трёх последних днях отца пришло к нему в очередной раз, он понял, что что-то или кто-то говорит с ним языком событий его жизни, шлёт предупреждения о близкой катастрофе, о грядущем сходе с рельсов жизни. Но вместо этого он устало прикрылся отмазкой: «Отец был безвольным человеком, ранняя смерть жены его сломала, пил по-чёрному, а в конце жизни пил всё, что придётся. Ты до этого не дойдёшь, всегда спокойно останавливаешься, а расслабуха мужику полезна, когда моль жизни заедает».

Размышления об Агнессе не оставляли его. Он скучал по ней и возвращался и возвращался в тот вечер с ней с долгожданной близостью, принёсшей им не радость, а разочарование и обнажение проблемы. Мучило болезненное осознание, что это был не акт любви, желания и страсти с её стороны, а попытка его утешить в тщетной надежде на чудо собственного пробуждения. Ничего этого не должно было произойти и не произошло. Не уязвлённое мужское самолюбие говорило в нём тогда на кухне, когда он по полочкам разложил суровую правду о перспективах их дальнейших отношений, а горькая констатация того, что ситуацию изменить нельзя и нет смысла ждать вспышки чувств в Агнессе – насильно мил не будешь.

И он, конечно, был недалёк от истины в своих рассуждениях, но чем больше проходило времени с того памятного вечера, тем большая досада охватывала его. Было обидно, что столько времени он честно выполнял их договор, оставаясь её верным другом, покорно ожидая милости любви с её стороны, а в результате близость оказалась проверкой на совместимость, как бы её подвигом. Это его убивало! «Я, конечно, совершенно правильно сделал, решив одним махом разрубить этот гордиев узел, – думал он всегда в финале своих рассуждений о разрыве отношений с Агнессой. – Нет смысла пытаться в ливень разжечь костёр. Ты сжёг все спички, смешно было ожидать чудо огня. Жизнь рассудила, как рассудила. Согласись с этим».

Так он думал, но досада оставалась, а в голову приходило неприятное словцо – отвергнутый. И хотя здравый смысл говорил ему, что это не так, что время, прожитое рядом с ней, было прекрасным временем, временем служения идеалу прекрасной дамы, временем чистоты отношений, временем сладостного ожидания большого счастья, временем доверия и честности, когда он чувствовал себя верным рыцарем и защитником, они понимали друг друга с полуслова, но противное словцо периодически всплывало в подсознании.

Иногда же ему думалось, что, может быть, вообще было бы лучше обойтись без той близости, оголившей вдруг проблему тела, сломавшую равновесие между двумя сердцами, но досада оставалась, а желание увидеть её не покидало – он скучал по её голосу, улыбке и малахитовым глазам.

В один из тоскливых вечеров, когда уже была пуста бутылка, не выдержав, он набрал её номер, это было в неделю, когда Сафрон с Агнессой отключили телефоны. Позвонил и на следующий день, но её телефон молчал. Неожиданно разволновавшись, он поехал в салон. Увидев его, стушевавшись, Таня забегала глазами, торопливо затараторила, что Агнесса жива и здорова, но решила, выключив телефон, полететь на неделю отдохнуть на юг. Зная весёлый нрав Тани, её болтливость и беззаботность, он был удивлён её напряжённым состоянием и ушёл, сказав, что зайдёт на следующей неделе.

Вечер он провёл в одиночестве с бутылкой, заснуть долго не мог, думая об Агнессе. Кое-как оттарабанив лекции, в конце рабочего дня набрал её номер. Она была в сети, но не отвечала и он решил поехать в салон.

 

***

Сафрон зашёл за Агнессой в половине седьмого. Салон закрывался в восемь вечера, но Агнесса решила сегодня уйти раньше, чтобы съездить в супермаркет закупить продукты на неделю. Её машина стояла недалеко от салона, к ней они шли, взявшись за руки, Сафрон что-то ей говорил, она смеялась, заглядывая ему лицо. Аркадий в это время стоял на другой стороне улицы, ожидая разрешённого сигнала светофора, и увидел их. Ошарашенно провожая взглядом явно счастливую пару, он даже пропустил «зелёный», придя в себя, когда его грубо толкнули.

Уже садясь в машину, Агнесса испуганно обернулась, словно услышав чей-то окрик. Её взгляд на миг выхватил его в толпе, сфокусировался на нём, но в следующий миг толпа людей закрыла его. Она задумчиво потёрла висок и уселась в машину. Когда машина завернула за угол, Аркадий всё ещё стоял у пешеходного перехода, веря и не веря глазам и своим ощущениям. Ощущения были странные: ревности он не чувствовал, но к горлу подкатил противный ком обиды, а в голове досадливо пронеслось: «Обман, сговор с Таней! Неделя на юге! Зачем? Такое рано или поздно становиться явным. И это Агнесса?! Это Таня, которую я знал?!».

Он уже хотел уйти, но не ушёл. Таня встретила его с растерянным видом, он поинтересовался, приехала ли Агнесса. Напряжённо улыбаясь, она ответила, что только что была здесь. «Нет, она, конечно, не обязана мне сообщать новости из личной жизни Агнессы, но отчего такое напряжение и даже страх в лице девицы, которая ещё недавно говорила со мной совершенно непринуждённо и искренне? Как странно устроены люди! Ещё недавно она обнималась со мной при встрече, радовалась, по крайней мере мне так казалось, теперь суетится, ищет слова, бегает глазами и врёт», – думал Аркадий, изображая на лице спокойствие.

С благодушным выражением лица, хотя это ему тяжело далось, спросил:

– Значит у неё всё в порядке, она довольна, хорошо отдохнула? Загорела?

– О, да, отлично отдохнула, – смущённо опустила глаза Таня.

«Девочка моя, поздравляю вас соврамши. Не была она на море, на море загорают, а она бела, как Белоснежка, и ослепительно счастлива рядом с этим скромным юношей, который так мне понравился на её именинах», – дрогнули в злой усмешке его губы, вслух же он сказал, улыбнувшись:

– Ладно, забегу как-нибудь в другой раз, Танюша. Передавай ей от меня привет. 

Но у двери он приостановился, пересилив себя, улыбнулся, бросив:

– Да, и по случаю передай от меня привет и её восточному, х-мм, другу.

Благодушно помахав остолбеневшей Тане, он вышел из салона. Бредя по улице, он вслушивался в свои ощущения, и они ему не нравились. Вяло пытался их отогнать, но ощущения эти не оставляли и наслаивались слоями. Внутри него нарастало раздражение – он распадался на двух Аркадиев: на Аркадия-реалиста, вполне осознающего и согласного с житейской максимой – свято место пусто не бывает. Этот Аркадий, хотя и с обидой, но всё же говорил: такова жизнь, насильно мил не будешь. Но тут второй Аркадий – его он, бывало, с неудовольствием отмечал в себе – принялся возражать Аркадию первому. Этого второго в себе он ненавидел, пинками гнал от себя незваного гостя, но чувствовал сейчас (с ненавистью к себе!), что только делает вид, будто прогоняет фантом и пытается не слушать. И второй рассуждал, а первый слушал молча и пока не возражал, не гнал противника. «Так-то оно так, да не совсем. Сафрон… Сафрон…  ведь ты его сразу отметил, как интересного и немного загадочного человека, – торопился высказаться второй, зная, что первый всегда побеждал его прежде. – Соперника в нём ты не заметил, странно, при твоей феноменальной чуйке. Потерял чуйку, бдительность? Думал, не конкурент, молодой, приятный, вежливый, неглупый и чуть странноватый человек, и решил: где ты, а где он, и тем более Агнесса и он. Смех! Даже близко такой мысли не возникло у тебя, что он соперник, а вышло вон что. Ты уверенно шёл к своей цели, надеясь обрести её любовь, столько времени отдал ей, она знала, что любишь, а выбрала его. Ты хуже него выходит? Говорила, нужно подождать, нужно подождать, а выбрала его. Его… почему? Моложе? Глупости, ты и он, чёрт возьми! Ты – столичный житель, человек чего-то добившийся, вы с ней люди искусства, близкие по интересам и взглядам, а его занесло попутным ветром в Питер, и надо же, этот ветер занёс его в твою жизнь. И она, вот ведь как, не стала ждать! Шла рядом с ним, сияя счастьем. Счастливая женщина! Проснувшаяся женщина, угадавшая своего мужчину, угадавшая того, кто её разбудит! Как они, женщины, это угадывают, запахи что ли есть особые у мужчин? И этот… этот… этот хлюпик, восторженный восточный хлюпик, не знающий жизни мальчишка, разбудил её. Предпочла его, не тебя, который боготворил её, был рядом, ожидая её милости! Это невыносимо! Это же так подло с её стороны!».

Первый Аркадий стал вяло отбиваться: «Замолчи, замолчи, не имеешь права говорить о нём так, ты ничего о нём не знаешь, и это зависть – сестра злобы, она не доведёт до добра. Оскорбляя его, ты оскорбляешь и её. Это её выбор, ты же знаешь, она никогда ничего не делает того, что ей противно. Никогда! И, в конце концов… она достойна быть счастливой после многих лет отчаяния. Аркадий-второй усмехался: «Прошляпил ты её, брат, считал себя умным, а нужно быть просто хитрее, мудрее и бдительней. Ты всё испортил, когда сжёг мосты тем вечером на кухне, не нужно было быть таким категоричным. Приласкал бы, приголубил, остался с ней, продолжал бы быть с ней рядом – глядишь, и всё бы наладилось, а ты Цезарем себя выставил. Не по тебе вышло, сам на себя обиделся, хлопнул дверью, а женщины ушами любят! Их радар в тембре голоса любовь улавливает. И вообще, то, что ты ей говорил, ни одной женщине не доставило бы удовольствия, извини, но эта чуткая лесная лань, гордыню учуяла в твоём тоне, гордыню».

«Заткнись, – зло сказал первый, вспыхнув, – всё было бесполезно. В конце концов, я правильно сделал, что освободил её от себя, дал ей волю и это привело её ко встрече, любви и выздоровлению». «Какое благородство! – ядовито цедил второй. – Аркадий! Житель благословенной Аркадии, пастух с образованием, а по сути – чабан неотёсанный!» – «Заткнись, – разозлился первый, – нам обоим срочно нужно выпить».

Остановившись у магазина, он раздражённо ответил второй своей ипостаси вслух: «Достал ты меня, мерзавец», и купил чекушку коньяка. Молодая продавщица смотрела на него с интересом, он подмигнул ей: «Представляешь, красавица, моя вторая ипостась, говорит, что я лох? И я, пожалуй, с ним соглашусь». Девушка напряглась, глядя на него непонимающе.

Выйдя из магазина, свернув крышку бутылки, он за один присест заглотил весь коньяк, швырнул бутылку в урну, закурил, тяжело вздохнув: «Зачем пришёл? Чуйка, брат, поздняя чуйка».                     

                    

3.

Агнесса вела машину, слушая Сафрона, а он с сияющими глазами, периодически поворачиваясь к ней, увлечённо рассказывал о новостях за прошедшую неделю их затворничества. О визите Захара, новостях из Баку, о том, как подрос маленький Сафрон, о будущем дне рождения Тамары Мурадовны и Голубятникова-старшего, о желании Клавдии Дмитриевны видеть её и Захара. Смеясь, говорил о том, что ей с Захаром придётся выдержать суровое испытание на тесты проницательного психолога и душеведа в её лице, а она решит достойны ли она и Захар чести находиться рядом с его величеством.

Маневрируя в плотном потоке машин, Агнесса неожиданно поймала себя на том, что напряжена и слушает его вполуха. Какая-то тёмная мысль тягостно, беспокойной пчелой зудела в голове, а благостное настроение улетучивалось. Попытка осмыслить этот неожиданный перепад настроения ни к чему не привела. Ответа она не находила, а внутреннее напряжение продолжало нарастать. Тягостное состояние подвешенности, раздвоенности на общение с Сафроном и болезненное ожидание ответа на не оставляющую её ускользающую мысль, преследовало её и в шумном супермаркете.

Сафрон наконец заметил эту перемену в ней, остановился, взял её руки в свои, заглядывая в глаза, встревожено спросил:

– Нессочка, любовь моя, что с тобой? Ты побледнела, глаза потемнели, тебе нехорошо?

Вздрогнув, она принуждённо рассмеялась:

– Сама не пойму, что на меня накатило. Всё нормально, нормально, это какие-то остатки прежней меня, неизжитой, из чёрной дыры памяти нахлынули. Такое ещё, наверное, не раз со мной будет происходить. Не обращай внимания, всё хорошо, дорогой мой, я теперь новая, я счастливая, я любимая, и быстро привыкаю к этому статусу.

Сафрон покачал головой:

– Не пугай меня.

На время они разошлись. Он пошёл в овощной отдел, она – в бакалейный. Телефонный звонок так её испугал, что заколотилось сердце, задрожали руки и она не сразу ответила. Телефон звонил. Ожидая непременно дурных вестей, она ответила.  Запинаясь, Таня быстро протараторила, что минутой позже их ухода из салона, явился Аркадий. Был недолго, поинтересовался её здоровьем, а уходя, просил передать привет с пожеланиями здравия. Тут она замялась, а Агнесса нервно подогнала её:

– Ну, не тяни же! Что за манера у тебя откладывать суть на потом? Не затем же ты мне звонишь, чтобы сообщить только это. Что ещё?

– Агнесса Станиславовна… уходя, он странно рассмеялся, и добавил: «Чуть не забыл, по случаю передай от меня привет и её восточному другу», – пролепетала Таня полушёпотом, будто сообщала секрет и замолчала.

Агнесса с телефоном у уха на миг онемела, а в голове проявился ответ: «Привет, интуиция! Так вот откуда эта моя оглядка и внезапная тревога! Вот кто прожёг мне спину жгучим лазерным лучом, заставив обернуться! Конечно же, конечно, он не мог такой картины маслом перенести, вскипел при виде нас счастливых, идущих рука об руку. Представляю, что происходило в его гордой и ревнивой голове в этот миг!»

Она всё ещё держала телефон у уха, Таня кашлянула и она, вздрогнув, пришла в себя:

– Ладно, Танюша, до завтра. Спасибо, я тебя поняла.

Она стояла у полок с кофе, забыв вдруг зачем сюда пришла. «Ему было больно! Очень! Лживая, подлая, холодная обманщица Агнесса, его Агнесса, весёлая, сияющая от счастья рядом со счастливым Сафроном! Ему было больно, больно, а боль эта ушла в мощный выплеск энергии колючим лазерным лучом в мою спину! – ознобливо думалось ей. – Он благороден, но и горд, очень горд и любит меня тяжёлой, больной любовью. Вынести такой страшный и болезненный удар! Могу представить его состояние, обычно сдержанного на людях, корректного в общении, почти не выходящего из себя, он всё держит в себе и бровью не поведёт в сложных ситуациях. Те, кто его не знают, так как его знаю я, всегда восхищаются его манерой общения, и сейчас… сейчас он должен был, распадаясь на атомы, остаться верным себе, собраться в кулак и остаться прежним Аркадием. Но что-то новое было, чужое в его сегодняшнем поведении, что-то такое неприятное, чего я раньше никогда за ним не замечала, что резануло ухо, что?..».

Механически, сонно, она взяла с полки пачку кофе в зёрнах, стала читать аннотацию. Буквы разбегались в стороны, а поисковик в голове мучительно пытался найти это, как ей думалось, новое качество Аркадия. Прокрутив в голове Танино сообщение, она задала себе вопрос: «Тот Аркадий должен был, скрипнув зубами, уйти со своей гордой улыбкой, уйти сразу, после того как нас увидел (тогда бы это был он!), это был бы его стиль, стиль гордого Аркадия, но он зашёл в салон! Боже! Он решил меня уколоть через Таню, зная, что она непременно мне всё передаст! Хотел мне сообщить, что видел нас, передал привет сопернику победителю! Я совершила ошибку, обязана была с ним поговорить, но как, Господи, как говорить с ним, гордым, после всего?».

Она ненадолго задумалась, а в голову пришёл неожиданный вывод: «Да, да, стремление зло уколоть! Вот что было не его и выглядит это совсем по-бабьи – так любят мстительно язвить женщины нелюбимой подруге, узнав какую-нибудь её тайну. Это совсем не Аркадий, не Аркадий, которого я знала! Я должна была ему всё рассказать сразу, ему первому. Папа… он всегда советовал мне не тянуть с объяснением своих поступков перед друзьями и недругами, никогда не увиливать от правды и не задумываться о последствиях. Честное признание – лучший метод в таких случаях, говорил он. Если твой поступок шёл от сердца, если оно вело тебя, то друг рано или поздно это поймёт, а недруг покажет себя настоящего. Нужно было сразу ему всё объяснить, но ты струсила. Господи, но это всё равно было бы для него ударом! Большинство мужчин эгоисты и собственники, даже тогда, когда они расстаются с женщиной, они ревнуют её к новым избранникам, могут даже вдруг ощутить чувство попранного достоинства, обиду, отчего и к мести могут прийти, в романах европейских писателей столько таких сюжетов. Сможет ли Аркадий забыть всё, простить и искренне пожелать мне счастья? Боже мой, ведь где обида и гордыня, там и самое влажное место для произрастания мести! Гордый, но благородный человек, носящий в себе обиду, может, конечно, пожелать счастья тому другому, от кого ему нанесена обида, но ведь он и прекрасно понимает (а уж Аркадий-то, Аркадий!), что от его благородства никакого прока ему нет. Такое прощение в большинстве случаев фальшиво, притянуто за уши. Мне страшно… страшно становится! Меня, может быть, он и пожалеет, но Сафрона… не захочет ли новый Аркадий, так сказать, попробовать восстановить «справедливость», чтобы сделать нам больно, разрушить наше счастье? Сафрон, Сафрон, боже мой, боже мой, мальчик мой, мой чистый, доверчивый, он же ни о чём таком не думает, он людей любит, никого не может обидеть! Погоди, погоди, Агнесса, погоди, прекрати себя накачивать, ничего такого не будет! Аркадий благороден, ты его хорошо знаешь, он не может сделать человеку больно. Господи, ну, откуда у тебя такие бедовые мысли? Откуда эти мысли? Святая Агнесса, моя заступница, защити нас с Сафроном, не позволь никому разрушить наше счастье!».

– Миленькая, не плохо ли вам, вы так бледны? – тронула её за плечо старушка. Вздрогнув, она очнулась, растерянно улыбаясь:

– Нет, нет, всё хорошо.

Ничего не взяв с полок бакалейного отдела, почти бегом она бросилась в овощной отдел, наскочила на Сафрона, деловито выбирающего баклажаны, и обняла. От неожиданности он уронил пакет с овощами на пол, а она, сжав его руки, притянула к себе и срывающимся голосом проговорив:

– Сафрон, Сафрон, я тебя никому не отдам, родной мой, никому, никогда!

– Нессочка! Любовь моя, что с тобой? – он прижал её к себе, заглядывая в глаза и целуя. – Ты белая как полотно! Тебе плохо?

 Пожилая женщина за его спиной, прокурено хохотнула:

– Оригинально! Рандеву в овощном отделе. Вашей подруге хорошо, молодой человек, надо же, приспичило влюблённым миловаться. Дайте мне баклажан выбрать, молодые люди.

Не размыкая объятий, Сафрон сделал шаг в сторону, шепча:

– Успокойся, успокойся, милая, давай выйдем на воздух, я вызову скорую.

 Думая: «Не стоит ему говорить о моих мыслях», – Агнесса прижалась к нему.

– Знаешь, милый, мне вдруг ни с того ни сего так страшно стало. Я подумала, что не́что или не́кто может нас разлучить, сломать наше счастье.

Сафрон побледнел:

– О чём ты? Чтобы отнять тебя у меня это не́кто или не́что, должно меня убить, любовь моя, а я… я никому не позволю обидеть тебя.

И столько решимости и твёрдости было в его голосе, что Агнесса успокоилась и сжала его руки:

– Прости, прости, я глупая, мне мысли глупые в голову иногда лезут. Я чего-то испугалась, но всё, всё, – я успокоилась. Пойдём к кассе, хочу быстрей оказаться дома. Мы отпразднуем наш юбилей, сегодня девятый день, как мы вместе. Для меня теперь каждый день с тобой юбилей новой жизни.

Они шли к кассе, обнявшись. Из толпы покупателей рыбой вынырнул, развязно улыбаясь и озираясь, худоватый человечек лет пятидесяти в майке с надписью «СССР». Как-то легко, мягко и непринуждённо он пристроился за ними у кассы, строго сказав стоящему за ними мужчине: «Пардон, коллега, я за этой парой занимал», и аккуратно положил в их тележку полную снеди и напитков бутылку дешёвой водки. Сафрон удивлённо смотрел на улыбающегося с независимым видом человечка, Агнесса повернулась. На мгновенье замешкалась, но увидев непрезентабельную бутылку водки в тележке, и окинув взглядом лучезарно улыбающегося мужчину, весело рассмеялась:

– Тяжела ноша, сэр?

– Как вы глубоко проницательны, миледи! – неожиданно поставленным баритоном выдал мужчина, озорно и молодо блеснув глазами, оголяя частокол щербатого чёрного рта. – Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины.

Сафрон с Агнессой переглянулись, не сдержавшись расхохотались, а Агнесса весело сказала:

– С попутчиком, читавшим великого флорентинца, любой путь становится правым и лёгким.

Человечек усердно помогал Сафрону выкладывать товар на ленту. Когда отошли от кассы Агнесса уложила ему в пакет нарезку колбасы, багет, его бутылку и связку бананов, на что он с достоинством сделал полупоклон:

– Да не пройдёт ваша красота и доброта, миледи.

Они шли к машине, смеялись, обсуждая встречу с комбинатором-оригиналом. Сафрон говорил, что этот человек напоминает ему живого неунывающего острослова Сэма Уэллера из «Посмертных записок Пиквикского клуба». Агнесса спокойно и с иронией восприняла этот инцидент:

– Очаровательная развязность – живы кадры питерского городского колорита, я к нему давно привыкла, сообразительный сэр и позабавил и расстроил. И знаешь что? Он хороший психолог. Конечно, полная тележка товара давала ему гипотетический шанс получить свою драгоценную бутылку, но не только это вдохновило его на эту акцию: он прекрасно просёк, что мы счастливые люди, а счастливый человек добр, мой мальчик. Согласись, это же так приятно, когда люди замечают счастливых людей?

Сафрон рассмеялся.

– Твой выбор спутника, кажется, не одобрил, на меня он смотрел довольно ревниво, неодобрительно и с завистью, пожалуй.

– Мужчина всегда остаётся мужчиной, – рассмеялась и Агнесса.

В машине она продолжила:

– Знаешь, Сафрон, этот мужичок, выживший осколочек «отвратительной» советской системы образования, один из миллиона ленинградцев, не прошедших испытание под колёсами бездушной рыночной машины. Конечно, он мог начальную фразу из «Божественной комедии» Данте просто зазубрить, чтобы блеснуть эрудицией, рисануться, произвести эффект; у него, уверена, имеется набор классических фраз на все случаи жизни, но в самой читающей стране он вполне мог и прочесть всю книгу, или услышать по обычному проводному радио, отраде слабовидящих. За завтраком советский человек слушал прекрасную музыку, великолепных чтецов. Но я не уверена, нет, точно знаю, что нынешняя школота, да и большинство студентов вузов не смогут столько складных русских слов одним махом сказать, как этот мужичок из прошлого, а уж понять смысл сказанного – для многих будет неразрешимой задачей. Недавно я смотрела прикольный опрос студентов на улице. Вопрос был простой и издевательский: в каком городе жили Бременские музыканты? Правильно ответили двое из пятнадцати, кажется. Возможно, остальные не смотрели мультик и не читали, но ведь в самом вопросе была отгадка. Аллё, гараж, куда делось ассоциативное мышление? Кроссворды, которые щёлкали как орехи компании граждан на питерских скамейках, для большинства продвинутых недорослей теперь равны теореме Пуанкаре. Однажды школьницей я сидела на одной скамейке с такими знатоками. Вопрос был – автор «Симфонии тысячи». Два голоса сказали в унисон: «Ну, Малер, конечно, что за кроссворды детские пошли». Телефон, а не книга и радио, милый, друг молодёжи, и это проблема. Слышал о хихикомо́ри в Японии?

– Ушедшие из мира. Добровольные сидельцы у компьютера, – кивнул Сафрон. – На моей родине да и во всём мире похожая ситуация – большую часть молодёжи с телефонами, в которых весь мир, не особо волнуют широкие знания, это участь тех, кто работает над собой и корпит над книгами. Таких людей ещё немало, но это, как говорили в советские времена – культурная прослойка. Но, Нессочка, таких Сэмов Уэллеров, как этот мужичок в супермаркете, невозможно увидеть в современном Баку – люди-приставалы там большая редкость, пить, конечно, мужчины пьют, но открытое пьянство осуждается. Я совсем мало ещё прожил в Питере, но успел заметить, как некоторые выходящие из метро сразу же достают из сумок, карманов бутылки, по всему, со спиртными напитками, и прикладываются к ним без стеснения, среди них и женщины; почти все дети курят, ходят по центральным улицам с банками и матерятся громко. У нас непременно нашёлся бы человек, осадивший таких деток, слово старших у нас уважаемо…

Агнесса ласково глянула на него, рассмеялась.

– Без обиды, родной, ваши праведные гости с Востока, пожив в либерально-демократической России, волей-неволей начинают воспринимать мир вокруг себя как норму, данность места, и не мудрствуя лукаво, заключают сепаратный мир с Аллахом на время прибывания вдали от солнечной родины. А винопитие – историческое Петровское наследие, а климат способствуют этому. Большие города ломают людей, помнишь, в фильме «Брат» «немец» говорит Даниле: «Город, город – страшная сила. А чем больше город, тем он сильнее. Он засасывает». В России, дорогой, говорил поэт, нужно жить долго, а другой говорил – умом Россию не понять».

– Мне казалось, когда я ехал в Петербург, что все здесь будут изысканно вежливы, говорить только на «вы», встречу какой-то особый тип горожанина, который живёт историей имперского города, увижу людей похожих на героев романов Достоевского, но оказалось, что от того города, который я себе представлял, осталась только архитектура, мосты и памятники, хранящие память тех времён…

­­Агнесса неожиданно остановила его, ласково сжав колено:

– Я тоже так думала, когда ехала сюда, дорогой мой. Горела узнать город, волновалась, трусила, что не сойдусь с моим южным говором с тонкими интеллигентными питерцами, боялась, что мне трудно будет социализироваться. Впрочем, меня не особо троллили – у молодёжи общение легче и проще проходит. Педагоги улыбались моему иногда прорывающемуся хеканью, расскажу случай. Уже когда я училась в Репинке, один пожилой педагог на практических занятиях попросил меня принести воды для мытья кистей. Увидев пустую трёхлитровую банку, в которые обычно на Югах закатывают овощи, я у него спросила, мол, в этот баллон можно? Вначале по его лицу пробежала судорога, взлетели брови, сменившись на ироничную усмешку: «Можно, и в баллон можно, деточка». Понимаешь? Вычислил ленинградец южную девочку провинциалку, но соблюл либеральное приличие!

– У нас в Баку тоже говорят баллон.

– И на Кубани, в Ростове, на Ставрополье. Питер всё же город имперский, город Пушкина, Достоевского, Гумилёва, Ахматовой, город трёх революций, город упрямых людей, гордящихся городом, город, претерпевший страшную блокаду и выстоявший. Питерцы вечные протестанты, на голосованиях здесь больше всего любят графу «против», очень много протестных сходок по любому поводу. Совсем недавно драли глотки за Навального, там даже старушек полно было, в девяностые голосовали за смену Ленинграда в Санкт-Петербург и даже голосовали за создание «Свободной экономической зоны» своего региона, под названием Ингерландия, сооружали баррикады во время путча, выходили против сноса Англетера, восстали против доски Маннергейму; протестуют вообще против любых изменений в облике города. А от пышнотелой и златоглавой Москвы у коренного населения сквозит кислость во взгляде – обидно быть просто культурной столицей или Северной Венецией без столичного статуса. Коренные питерцы сдержанны, это правда, говорят на «вы», не любят глупых разговоров, стараются не нарушать правила поведения и продолжают говорить, как пишется – «конечно», «булочная», подъезды по-старинке называют парадными. Москвичи посмеиваются над их пресловутым «поребрик», но город уже давно другой – его приступом берут разнородные «понаехавшие» со своим говором. Поначалу они ведут себя восторженно и прилично – статус культурной столицы приземляет, завораживает, но очарование довольно быстро проходит. Я здесь прожила пятнадцать лет, у меня много друзей, но знаешь, говоришь с коренным пожилым петербуржцем, он тебя внимательно слушает, корректен, но всегда возникает ощущение, что внутри себя он тебя давно вычислил, что ты из некой Тмутаракани. При первом знакомстве с Питером, мой дорогой, это у всех и всегда так – по крайней мере при общении с пожилыми петербуржцами. Это город-хитроман, он как опытная стареющая женщина умело выставляет свои достоинства, пряча морщины под умелым макияжем. Уже через полгода, год жизни в Северной Венеции человеку без петербургских корней – а их теперь большинство – ряды домов на его проспектах станут казаться старыми декорациями, не снятыми с восемнадцатого столетия, а он сам, задавленный борьбой за хлеб насущный и за место под солнцем, которого здесь на всех не хватает, начнёт чувствовать себя чужаком. Приживаются не все, остаются влюблённые в город. Достоевский, проживший здесь большую часть жизни, называл Петербург самым умышленным и фантастическим городом, городом полусумасшедших; вспомни странных, болезненно рефлексирующих героев его произведений. Город живёт как бы сам по себе, надменно взирая на горожан, стирающих подошвы своих башмаков на его древних стогнах, мостах и всегда пустынных ночных площадях. Ненадолго он очеловечивается коротким северным летом, но оно, помучив толпы людей бессонницей, колдовством и мистикой белых ночей, спешит поскорее задожжить, показать свой ветреный и сырой норов, а после будет долго издевательски кривляться, мечась от морозов и снегопадов к оттепелям, от них к морозам, снегопадам и дождям, мстительно откладывая и откладывая приход весны. Осенью и зимой новоявленные петербуржцы, прожившие здесь полгода, ощутят все прелести здешнего климата, щедро одаривающего горожан простудами, насморками, бронхитами, острыми респираторными заболеваниями. К этому времени новобранец города уже узнает о падающих балконах и смертоносных сосульках, проходных дворах с крысами, глухих дворах-колодцах, познакомится с коммунальными квартирами, которых до сих пор немало. Впрочем, купить квартиру в историческом центре Петербурга, как и в имперские времена, могут позволить себе только современные Епанчины и Ставрогины. Пушкин за квартиру в бельэтаже на Галерной платил в год 2500 рублей ассигнациями, снимая жильё. Сумасшедшие деньги! Купить для себя дом Александр Сергеевич был не в состоянии. Переселившиеся сюда россияне, милый, селятся в здешние двадцатипятиэтажные высотки, как забором окружившие город по его периметру, – это новые ипотечные петербуржцы, часами добирающиеся до работы в центр города и обратно. Я была в этих вавилонских человейниках, с общими коридорами на пять-шесть квартир на этажах, как раньше в семейных общежитиях, и ярко видела прежде всего коррупционную схему строительных жадоб-олигархов, а не заботу о человеке. Петербургом принято восторгаться, на негативные мнения о нём как бы наложено табу. На пароль Петербург от любого жителя России, особенно молодого, обычно услышишь: «О, Петербург! Классный город!». Что вкладывается в это классный город, не все могут толково и развёрнуто объяснить – просто классный и всё. Знаешь, как в интернетовских комментах: классная девчонка, классная песня, когда ничего нет классного ни в песне, ни в девчонке.

– Ты так говоришь, словно не любишь Петербург? – озадаченно глянул на неё Сафрон.

– Нет, родной мой, я люблю Царь-город, но по-своему, профессиональной любовью. Город, заложенный волей упрямого царя, гениальными архитекторами и зодчими, конечно же, прекрасен, их имена славят архитектурные шедевры и памятники города. Я была во многих городах Европы с прекрасной архитектурой, которые гораздо старше Питера, там есть на что посмотреть, но там это всё не за одно столетие сотворено. Питер же рос быстро и, к счастью, ему было с чего брать пример. Сюда хлынули европейские мастера в надежде реализовать свои творческие планы, да и поправить финансовые дела. Их привечала и ценила власть, а наши умельцы охотно перенимали их опыт. Место, конечно, было не идеальное для закладки города: воды больше, чем земли, а земля чередовалась с болотами и водой. План Петра строить город практически на воде, был довольно авантюрным, но перед приехавшими мастерами открывались невиданные просторы для творческой мысли из-за наличия естественных и не потревоженных природных материалов этих мест – здесь было где и с чем развернуться. Известно, Казанский Собор скопирован с Собора Святого Петра в Риме, колоны которого известняковые. Воронихин мелочиться не стал – сделали богато и красиво – из камня у нас! А проблему колоннады Казанского собора по отношению к Невскому проспекту решил фантастически крылато: каменная дуга девяносто шести гранитных колонн словно птица раскидывает крылья для объятий Невскому проспекту! А Гром-камень, Александрийский столп, гранитные колонны Исаакия, гранитные кружева Невских набережных. Где в Европе такое есть с такой полноводной рекой и берегами, заключёнными в гранит?! Каждый раз, когда я стою на Троицком мосту и вижу открывающуюся поразительную перспективу с Петропавловкой, Стрелкой Васильевского острова, Зимним дворцом, гениально прочерченными проспектами и набережными, мне приходит в голову одна мысль: как без аэрофотосъёмки эти гениальные люди увидели перспективу и ничего не испортили?! Я заболталась, а мы уже приехали, деревня наша маленькая, – рассмеялась она, целуя Сафрона, – кушать дико хочется. Вот видишь, я опять говорю кушать по-деревенски, а не есть. Говорят, девушка может уехать из деревни, но деревня из девушки никогда.

Сафрон прижал её к себе.

– Говори всегда так, моя любимая деревня, единственная на земле.

– Теперь я люблю Питер сильнее, потому что нашла здесь тебя и любовь. Пошли, пошли, кушать хочется и Весточка без меня нервничает, – целуя его в губы, сказала Агнесса.

К дому они шли, обнявшись. Лифт не работал и они поднимались по старой, истёртой ногами тысяч людей, живших в этом доме с конца девятнадцатого века, лестнице. Ступеней в лестничном пролёте было двенадцать, на межэтажных площадках Сафрон ставил сумки на пол, они обнимались и целовались. На третьем этаже из одной квартиры вышла женщина с пакетом мусора, заставив Агнессу отпрянуть от Сафрона. Женщина рассмеялась: «Мне бы ваши заботы, да целуйтесь, целуйтесь, пока целуется, время быстротечно, мои милые».

Кофе пили в гостиной. Агнесса принесла корзинку с клубками шерсти и спицы, и устроилась на диване, Сафрон уселся на пол у её ног с ноутбуком. Она показала рисунок пуловера для него. Абстрактная композиция была составлена из геометрических фигур: красных и жёлтых квадратов, белых и синих прямоугольников и чёрных квадратов поменьше размером. Сафрон удивился такой цветовой гамме, но она рассмеялась:

– Это так называемый неопластицизм, я когда-то зависала в нём, но, думаю, что это старый формат совершенно подойдёт ко дню сегодняшнему.

Она включила телевизор на канал «Дискавери», прибрав звук до минимума, поглядывая в экран, вязала, но расхохотавшийся Сафрон заставил её глянуть в ноутбук на голенького ребёнка Гриши и Софы.

– Господи! О, как же я хочу своего Сафрончика! – она отложила вязание и присела на пол рядом с ним.

Он хитро улыбнулся.

– Маловато будет. Нам в ассортименте непременно нужна ещё маленькая Тамарочка, но это только для начала.

– Сафрон, Сафрон! Ты читаешь мои мысли? Я тебе признаюсь, что сегодня на работе, без всякого на то позыва, автоматически набрала в инете «разнополые близнецы», а после ещё целый ряд статей про это. Что это? Почему? Кто мне шепнул сделать это?

– Ты женщина, – обнял её Сафрон, – мужчинам это не дано. Внутренняя Агнесса-мать, хранительница инстинкта говорила с тобой, а дети у нас обязательно будут – дети любви, счастливые, красивые, талантливые.

– Я так хочу детей, уверена, они изменят нашу жизнь, всё негативное сотрётся, мы с тобой вновь родимся чистыми, новыми, другими, вместе с ними.

– Так и будет, любимая. Ты просила рассказать о Клавдии Дмитриевне, наверное, сейчас самое время, ты же совсем скоро окажешься под лучами её душескопа, а она старушка остроглазая и привередливая. Во-первых, ты должна знать, что сейчас в их семье тяжёлая пора. Дочь Клавдии Дмитриевны Тамара разводится с мужем, небезызвестным тебе Иваном Панкратовичем; в семье три девушки и не всё гладко на этом фронте.  Старшая Верочка разведена, сейчас живёт с мужчиной, который оставил семью с ребёнком; в средней и пылкой Наде вскипели гормоны, она влюблена, «устраивает в доме коники», как говорила моя бабушка про истерику; любимица Клавдии Дмитриевны – «стрекоза» Любаша – оплот матери. Развод не мирный – Головчин собирается устроить делёжку имущества.

– С Ивана Панкратовича станется, – усмехнулась Агнесса.

– Моя благодетельница – сводная сестра моей бабушки. Давай я буду показывать тебе фотографии моих близких и рассказывать историю моей семьи. Фотографии из семейного альбома я оцифровал, есть даже царского времени снимок семейства моей прабабушки на картонной подложке с клеймом фотографа.

Агнесса придвинулась к нему.

– Это моя любимая бабушка Тамара, снимок сделал мой отец за месяц до её смерти, я увеличу снимок.

Сидящая в кресле высокая, худая и седовласая женщина с книгой на коленях, со спущенными на переносицу очками, смотрела в объектив прищуренными светлыми и умными глазами, в которых разлился коктейль из хитрого блеска и готовых слететь с тонких губ ироничных и острых слов. Волнистые седые волосы рассыпались по её худеньким плечам, достоинство и ум угадывались в этом притягивающем взгляд облике.

– Боже мой, она будто сошла со страниц романов восемнадцатого столетия, из этих, знаешь, мудрых старух. Одень её в пышные наряды того времени – готовый персонаж какой-нибудь старой княгини, – восхитилась Агнесса.

– Я сам часто так думал. Она прекрасно говорила по-французски, хотя изучала его только в школе, – Сафрон вывел на экран фотографию карандашного рисунка. – Здесь бабушке восемнадцать, май сорок первого, до начала войны месяц, она уйдёт на неё добровольцем, со всем классом.

– Какая красавица! – всплеснула руками Агнесса. – Какой мастер рисовал!

– Да, красавица, – полюбовавшись фотографией, он вывел на экран следующую. – Это мой отец Игорь, рядом с ним его сводные брат Филимон и сестра Дана, они соединились навечно, лежат рядом в Бакинской земле.

– Ты похож на отца, а его сводный брат на гордого идальго, в сестре нет ничего от бабушки. Боже мой, Сафрон, знаешь, о чем я сейчас неожиданно подумала… такая странная мысль обожгла и мысль пугающе реальная, а ведь у наших детей не будет бабушки и дедушки! Они будут ходить в детский сад, учиться в школе, за детьми будут приходить их бабушки и дедушки, а за нашими детьми будем приходить мы. Наши дети станут расспрашивать нас об этом, не будет ли это травмой для них?

– Я тоже рос без дедушки. Не волнуйся, мы проживём долгую жизнь, у нас будут внуки, милая, а у них будут прекрасные дедушка и бабушка – Сафрон и Агнесса. Мы как перволюди Адам и Ева с нуля будем начинать семейную историю, – хитро прищурился он, открывая новые фотографии.

– Отчим моего отца.

Агнесса вгляделась в фотографию статного военного в форме покроя военного времени с орденскими планками на груди.

– Вот на кого похожа твоя сестра! Красивый, как Шарапов с орденами в фильме «Место встречи изменить нельзя», таких лиц сейчас нет.

– Да, Холмс, муж моей бабушки усыновил моего отца, дал ему свою фамилию и отчество. Нессочка, мы приближаемся к началу истории моего родства с Клавдией Дмитриевной. – Сафрон продолжил открывать фотографии. – Это мой отец Игорь с моей матерью, здесь ему столько же, сколько мне сейчас, – задумчиво сказал он, – матери чуть меньше.

– В твоей матери ярко выпячивается южнорусская красота, волоокие выразительные глаза, прекрасные вьющиеся антрацитовые волосы, но ты больше похож на отца, и фигурой даже, такой же прямой. А что же сталось с кровным отцом его? – спросила Агнесса. – Бабушка развелась с ним?

– Он погиб. Как, точно я не знал и сейчас не знаю. На эту тему в семье было наложено строгое табу, бабушка унесла эту тайну с собой, её дети тоже не знали. Какие-то смутные сведения слышала Дана, но со слов злоречивых соседок. Посмотри, Нессочка, это девочка Клава, ей здесь лет четырнадцать. Она сирота, удочерённая прадедушкой Дмитрием и прабабушкой Прасковьей в голодные тридцатые, так что по крови она никому из нашей семьи не родственница. Пока я рос, ничего о ней слышал, разговоры о ней в семье не велись. Но когда уже учился в институте, отец мне рассказывал, что однажды встречался с ней, уже Клавдией Дмитриевной, и с её высокопоставленным мужем азербайджанцем, кажется, он бы министром. Это, собственно, всё, что я знал об этой женщине, пути которой почему-то разошлись с нашей семьёй. И это так бы и осталось тайной, если бы не неожиданный звонок из Петербурга, заставший меня в Кисловодске…

– Ты был в Кисловодске, отдыхал, лечился? – удивилась Агнесса.

Сафрон замешкался, Агнесса смотрела на него, ожидая ответа. Говорить о своём фантоме он страшился и жалел о том, что уже сказал ей об этом, боялся испугать, оттягивал как мог разговор на эту тему, понимая, что рассказать обязан. 

– Подвернулась оказия, тётя меня погнала, мол, полезно поменять обстановку, нельзя сидеть годами на одном месте.

Агнесса не сводила с него глаз.

– Наверное там хорошо, Эльбрус, горный воздух…

– Да, нарзан, горный воздух, белочки ручные в парке…

Агнесса ещё раз посмотрела на него испытующе, а он быстро проговорил:

– Там меня и настиг звонок Матвея Голубятникова, звонившего по поручению Клавдии Дмитриевны, поручившей ему найти меня. Он разыскал в Баку Дану, она дала мой телефон, и он связался со мной. Я уже собирался ехать домой, но Матвей настоятельно просил приехать, дескать, моя родственница очень стара, болеет и непременно хочет меня увидеть. У безработного Сафрона в Баку никаких дел не было, я поехал. Почему не поехать? Я в России, могу увидеть город моей мечты Петербург, о котором грезил. Дальше чудеса: купе с Захаром, твоё фото в его телефоне, а после сердечный навигатор привёл меня к тебе, – прижал он к себе Агнессу.

– И Клавдия Дмитриевна рассказала тебе эту таинственную историю?

– Да, но это скорей трагедия, перевернувшая жизненные пути всей нашей семьи.

– Что же произошло, дорогой мой?

– Моя бабушка встречалась после войны с молодым офицером. Виделись они тайком из-за строгой матери моей бабушки, а Клавдия Дмитриевна, девчонка Клава, была их письмоносицей, через неё влюблённые общались записками и встречались. Через какое-то время девчонка Клава решила, что она сама влюблена в офицера, стала ревновать, и в очередной раз встретившись с ним, соврала, сказав, что Тамара больше не хочет его видеть.  Гордый и взрывной офицер на эмоциях психанул и ушёл, не сказав ни слова. Девчонка вернулась домой, испугалась, и не нашла найти ничего глупей, как сказать Тамаре, что её возлюбленного перевели куда-то на Север. Но на следующий день к моей бабушке пришёл товарищ офицера и сказал, что её возлюбленный погиб. Сообщили родителям о его смерти, шло расследование, выяснение, как получилось, что он выстрелил в себя. Конечно, Клава разрыдалась и рассказала о своей выходке.

Хрустнув пальцами, Агнесса вскрикнула:

– Я предугадываю, предугадываю – это жестокая классика жанра, твоя бабушка носила под сердцем твоего отца, первенца, зачатого в любви! Ведь так, Сафрон?

– Так. Мать запретила ей делать аборт, бабушка родила моего отца и назвала мальчика Игорем, как звали её любимого. И это было началом слома судеб многих, произошёл сдвиг в судьбе не только бабушкиной, но и моего отца и моей судьбы. После рассказа Клавдии Дмитриевны я об этом очень много думал. Мой отец прожил жизнь под фамилией отчима, от него фамилия перешла ко мне, она перейдёт к моим детям. А как аукнулось злая выходка девочки Клаве ей самой? Она прожила почти сто лет! Говорят, Господь иногда даёт долгую жизнь людям не за благую праведную жизнь, а для исправления ошибок – Клавдия Дмитриевна испила чашу страданий. Не думаю, что Господь наградил её страданиями за тот безрассудный глупый проступок, Он – не буквоед, не счетовод, подсчитывающий грехи живущих людей, Он милостив и любит людей. Одно то, что они с мужем удочерили девочку, оставленную в роддоме, воспитали её, она стала прекрасной матерью трёх прекрасных девушек, это уже достойно прощения. Если бы ты видела, как её дочь Тамара нежно любит свою мать! Но вместе с тем она потеряла любимого сыночка и способность рожать. О, она страдала и страдает, связывая свою личную трагедию с тем своим детским проступком, страдает, осознавая, что сломала жизнь своей сестры Тамары. И вот она решила найти меня, осколок семьи, которая спасла её сироту в голодные годы, всё рассказать, скинуть тяжкий груз с души. Ну, а деньги… отказать ей было нельзя. Я отказывался, она, рыдая, просила меня принять, не обижать её, не считать это откупом. Это человек с очень крепким стержнем, мудрая, может быть жёсткой, но всегда по делу и она удивительно молода душой и может радоваться и смеяться. Ты её полюбишь, Нессочка, она замечательная.

– Я уже её полюбила, я люблю людей, которых любишь ты, и хочу их видеть. Родной, признайся, не из-за горного же воздуха ты оказался в Кисловодске?

– Почему тебя это волнует?

– Потому что мне показалось, что ты пытался уйти от этого вопроса, хотел выскочить из него. Ты болел? – Агнесса ласково взъерошила ему волосы.

Сафрон закрыл ноутбук, лёг на спину, подложив руки под голову, задумался. Выждав, она ласково сказала:

– Скажи мне всё, я должна знать. Я чувствую, что-то неладное, между нами не должно быть тайн. Я хорошо помню, как ты недавно начал говорить о болезни, но резко оборвал рассказ и стушевался.

Сафрон жалко и растерянно улыбнулся, нервно сцепив пальцы.

– Давай присядем на диван. Я расскажу, расскажу, ты рядом и мне не страшно. О мо́роке родом из детства, из девяностых, из тех страшных дней, когда из-под земли вылезли злобные и страшные монстры-нелюди, призванные безвластием и анархией. Этот мо́рок, таясь живёт во мне, не проявляясь, но он гадлив и злопамятен, знает, когда нужно сделать мне больно. Как всё подземное он любит ночь, приходит и атакует, а ты просыпаешься в холодном поту, вскакиваешь, включаешь всё освещение, в панике мечешься по квартире, боишься закрыть глаза. Закрыть их – значит встретиться с ним, это одна и та же картина в цвете, повторяющаяся раз за разом, абсолютно не меняясь много лет, сейчас бы сказали в HD качестве. День будет вычеркнут из жизни, я буду в плену мо́рока, с ужасом ожидая повторения его ночью.

Он резко прервался. Россыпь мелкого холодного пота засеребрились на лбу, руки нервно потрясывались.

– Милый, милый, мальчик мой, ты так сильно побледнел! Не говори больше, я возьму твою боль себе, тебе станет легче, – Агнесса прижала его голову к груди, ласково поглаживая волосы.

– Несса, пойдём на кухню, дико чая хочется, – нервно сказал он.

Агнесса внимательно глянула на него, остро чувствуя, что он оттягивает рассказ о своём мо́роке, боится приступить к сути.

Сафрон сам заварил чай, налил себе и Агнессе, заговорил глядя в стол:

– Мне тогда только два годика стукнуло. Это были годы кровавого распада СССР. Нам некуда было уезжать из Баку, и мы ещё наивно надеялись, что Москва не бросит нас. Люди писали отчаянные письма Горбачёву, он прислал войска, но бардак не кончался. Подземные силы сполна напились людской крови, настоящая вакханалия жестокости охватила некогда многонациональный и мирный город. Вот тогда-то в моей памяти и закрепилось видение, ставшее моим мо́роком. Мы никуда не выходили из дома в те дни, днём отец отводил меня в соседний подъезд в квартиру к многодетной азербайджанской семье его друзей, вечером забирал меня. Позже я понял, что моя семья старалась обезопасить меня, так как в азербайджанской семье меня бы не́люди не тронули. Тогда нельзя было ни вызвать Скорую, не сходить к врачам, на улице были слышны выстрелы, был введён комендантский час, люди полушёпотом говорили о зверствах в городе, всё более-менее успокоилось не скоро. В тот злополучный день отец шёл со мной домой от соседей. Отец быстро, почти бегом нёс меня на руках, чтобы быстрее войти в подъезд, мы жили на первом этаже. Но он остановился – прямо перед нами упала на асфальт девочка в голубом платьице. У неё были две косички с красными бантами, голубое платьице быстро окрашивалось в цвет этих бантов, а под головой медленно разливалась кровь, похожая на густой гранатовый сок…

Агнесса вскрикнула и быстро закрыла рот рукой, прекрасные глаза потемнели, превратились в две влажные оливы. Через стол она накрыла его подрагивающие руки, сжала их.

– Не нужно, хватит, не нужно сейчас рассказывать…

Сафрон благодарно улыбнулся.

– Нужно, я хочу освободиться, раз уж заговорил.  Мы с отцом подняли головы: на балконе стояли бородатые и страшные гогочущие монстры, только что скинувшие эту девочку вниз. Всё это длилось секунды, один из монстров сделал жест, который даже я понял: он яростно провёл ребром ладони по горлу и захохотал. Отец закрыл мне глаза ладонью, крепко прижал к себе и вбежал со мной в наш подъезд…

Агнесса не сводила с него ещё сильнее разлившихся глаз, не убрала рук с его рук, нежно поглаживая их.

– …когда отец вбежал со мной в квартиру, я расплакался, бабушка и Дана пытались меня успокоить, какие-то капли мне давали, но я плакал и не мог заснуть, мне чудилась эта девочка и лица монстров…

– Боже мой, – сжимая его руки, осипшим голосом сказала Агнесса, – страшно представить состояние твоих близких!

Сафрон с горькой улыбкой кивнул.

– О да, намаялись они со мной, набегались по врачам, надрожались надо мной, наплакались… Врачи пичкали меня лекарствами, когда жизнь немного устаканилась, со мной работали психологи, говорили, что это непременно пройдёт, но улучшение наметилось только годам к четырнадцати. Мо́рок перестал меня посещать, но ничто не проходит бесследно: он оставил во мне семена, они прорастали во всех стрессовых ситуациях, а их было много. Я социализировался в коллективе нормально, меня любили одноклассники, не троллили как отличника, но я знал, что считали белой вороной. Друзей было много, но они не брали меня с собой на нестерильные посиделки. Оставаясь один, я становился другим, меня мучили разные мысли, я корил себя, считая себя ущербным, не способным добиться значительных успехов, совсем не мужественным, не привлекательным, краснел, когда друзья рассказывали о своих сексуальных подвигах, краснел на танцах. А после пришли чёрные дни с чередой смертей: умерла прабабушка, а вскоре костлявая забрала любимую бабушку. Отсутствовала Смерть по своим делам недолго, пришла, как всегда неожиданно, и забрала отца и мою мать. Неугомонной понравилось захаживать в наши гостеприимные пенаты, она забрала красавца Фила, а совсем недавно и тётю Дану. Ты же хочешь знать всё обо мне? Да, родная?

– Хочу.

– О моих женщинах хочешь узнать, я знаю. Была и любовь у студента Сафрона, в девятнадцать лет, как в песне поётся, думал взаимная, год мы жили у нас в нашей небольшой двушке, больше негде было, она ушла от меня к другому, обеспеченному, Захар назвал бы Марину лего-девушкой. Мо́рок вернулся, я замкнулся, ушёл в себя, м-да… на радость моим близким, мы же с ними жили. И тогда в моей жизни появилась Инна, соседка, я учился с ней в одной школе, она была на год старше меня. Она дружила с моей бабушкой, а той страшно хотелось, чтобы я женился, она часто намекала мне, мол, такая невеста рядом живёт. Мне было худо после всех последовавших смертей близких, я тогда думал о самоубийстве… Инна оставалась со мной нежной и заботливой женой целый год. Она была из могикан, таких же, как наша семья, перетерпевших время беспредела, успев переправить родителей в Россию. И она уехала однажды к престарелым родителям, чтобы ухаживать за ними. Уехала, сказав, что желает мне счастья, взъерошила мне волосы, долго всматривалась в моё лицо, будто пыталась запомнить, поцеловала в губы и исчезла. Подарила мне любовь, разделила со мной мой душевный груз и исчезла! Когда уехала, меня захватил новый, ещё более ужасный мо́рок, что она была со мной из жалости, чем-то вроде альтруистической сиделки, и из-за меня потеряла целый год жизни! Я ощущал себя жалким, никчёмным, несостоятельным… ко мне вернулись навязчивые мысли о самоубийстве…

– Сафрон! – схватилась руками за голову Агнесса, но быстро откинув руки, стремительно кинулась к нему, целуя в глаза, губы, горячо говоря: – Она не потеряла ни дня жизни, приобрела бесценное чувство любви, как же я люблю эту женщину! Это не самопожертвование, это большое скорбящее и милующее сердце. Жалость?! Жалость и любовь – сёстры, родной. Я всегда чувствовала в тебе какой-то надлом, что ты не такой, как все, другой, много накопивший в себе страдания и мыслей, я чувствовала твою хорошесть, чистоту, какую-то непреходящую муку, уходы в себя и растерянную улыбку, когда ты возвращался оттуда.

– Да, Нессочка. Бабушка говорила мне, что у Инны было сердце милующее, я согласился с этим. Я думал об этом годе с ней и во мне росла щемящая благодарность к провидению за то, что она была в моей жизни. Сердце милующее… оно возгорается обо всём творении, о человеке, птицах, животных, всякой твари. При воспоминании о них или возрении на них, очи человека источают слёзы от великой жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения сердце умиляется и не может оно вынести его, слышать или видеть какого-либо вреда или малой печали претерпеваемых тварью. Как гимн звучит! Это в шестом веке было сказано Преподобным Исаком Сириным!

– Сафрон, а морок посещал тебя в Питере? В этом городе у людей все мо́роки оживают осенью и долгой зимой, – тихо спросила Агнесса.

– Было. Один раз, в первый приезд. Ночью я убежал от него на ваши пустынные набережные. Бродил по кругу, а в тёмных арках мне чудились те небритые люди на бакинском балконе. То же со мной произошло, когда я неожиданно оказался вечером на рынке у станции Удельная, когда я покупал кроссовки у таких же небритых моих земляков. Мне в голову пришла мысль: нет ли среди них детей тех моих уродов с балкона? Заснуть я уже не смог, боялся возвращения видения.

Глянув в его побелевшее лицо с широко разлившимися зрачками, она сжала его руку.

– Сердце, сердце моё родное, успокойся, успокойся, может ляжем спать? Нам же завтра ехать в Вырицу, ляжем спать.

– Вряд ли я засну, – потёр виски Сафрон, руки его подрагивали.

– Я тебя убаюкаю, сердце моё милующее, пошли, пошли, – потянула она его за руку. Довела до кровати, уложила, укрыла одеялом, его потрясывало. Скинув халат, бесшумно скользнула под одеяло легла рядом, обняла, стала горячо целовать, он отвечал ей и остановился.

– Ты плакала?

– От счастья… – она закрыла ему рот поцелуем.     

 

4.

Сафрона разбудил телефонный звонок, Захар недовольно бубнил:

– Половина девятого, Ромео, я уже подъезжаю.

– Ёлы… – дёрнулся и подскочил он, но Агнесса притянула его к себе, сонно проговорив:

– Поспим ещё, и в школу не пойдём.

– Захар уже едет к нам, а мы подарки ещё не купили.

– Боже мой, – Агнесса села на кровати, – как же мы забыли? Мне ещё нужно себя в пристойный вид привести, чтобы не попасть под огонь критики Клавдии Дмитриевны. Подъём! Душ, душ, душ, свари, пожалуйста, крепкий кофе.

Захар позвонил в дверь минут через двадцать, пытливо уставившись на друга.

– Ну и рожа у тебя, Шарапов! Не спал?

Смеясь, Сафрон втащил его в спальню. Агнесса сидела у зеркала с тюрбаном на голове у разбросанных по столику косметических чудес, наводя последние штрихи на лице.

– Целуй! – приказала она Захару, подставляя щёку.

Захар чмокнул, недовольно пробурчав:

– Шехерезада, нам к часу, пошевелись. Блин, хуже нет, когда нужно что-то дарить незнакомым людям, и таксист занудный попался, за пятнадцать минут успел достать меня. Прикиньте, как он нас достанет за час езды.

– Не ной, дорога успокаивает, – рассмеялась она.  

Через пять минут она вышла в гостиную в белых брюках и лёгкой распашонке. Пожилой таксист недовольно буркнул что-то о времени, Захар насупился и грубовато попросил его не ныть, поскольку он везёт достойных людей. «Учту, мистер достойный», – угрюмо бросил водитель.

В торговом центре, узнав у Сафрона, что Тамара Мурадовна не следует веяниям моды, черноволоса, а видел он её только в строгих платьях, и что она с ней одной комплекции, Агнесса постановила встретиться в кофейне, а их отправила за подарками для Сергея Андреевича и Игорька. В отделе игрушек и развлечений их обслуживала милая и весёлая девчонка с косичками. Захар, по всему, повёлся, толкнул друга:

– Как тебе девчуля, настоящая или из лего?

– А ты у неё и спроси, мачо, ты в этом деле опытнее меня, – рассмеялся Сафрон.

Минут двадцать Захар «атаковал» девушку. Он не закрывал рта, что-то говорил и говорил, близко наклоняясь к ней, а она периодически прикрывала рот ладонью, сдерживая смех.

Из отдела они вышли с подарками для Игорька. Захар неожиданно стал мрачен, молчалив и задумчив. Посмеиваясь, Сафрон спросил его:

– Ну что, приватизатор девочек-лего, разобрался?

– Ты знаешь, девчонка-то топчик, настоящая и живая, – цыкнул Захар зубом, и помолчав, что-то обдумывая, добавил: – Жених есть, замуж скоро выходит, может, чтобы отвязался, сказала. Не-е, хорошая деваха, такие ещё есть. Вообще-то в последнее время мне, брат, дико хочется влюбиться, как школьнику, чтобы бессонница, чтобы ночь торопить, утра ждать, чтобы её единственную увидеть, эх… – Захар даже рукой отрешённо махнул, – кажется старею, брат.

Сафрон рассмеялся:

– Сильно заметно, вижу один седой волосок. Давай о втором имениннике подумаем.

Прихватив Агнессу, они подошли к машине с тележкой, гружёной подарками. В этот раз таксист не бурчал, видимо такое количество покупок убедило его в том, что клиенты в самом деле достойные.

А погода была расчудесная! Ни облачка на чистом небе, катился по нему своим вечным ходом раскалённый блин солнца. Когда они вырвались из городской сутолоки и выехали на окружную дорогу, неожиданно ливанул дождь, но быстро устал. Небесный водопроводчик перекрыл кран, решив, что в этих краях воды предостаточно, и дождь, обиженно прослезившись, неохотно утих, также неожиданно, как и начался. Повеяло свежей прохладой из умытого и довольного леса, сторожевыми полками тянущегося по обе стороны шоссе: сосны стали выше, прямее, берёзы – зеленей. От скошенной травы на обочинах поднимался пар; Иван-чай с таволгой ожили и вытянулись к солнцу, подняли головки розовые раковые шейки, пробился среди собратьев и сестёр синий мышиный горошек. Машина приближалась к вантовому мосту через Неву, и неожиданно радуга перекинула сияющую дугу через реку. Сафрон восхищённо ахнул:

– Друзья, – это божественный знак! Потоп окончился, и семья праведника Ноя спасена!

Напряжённо вглядывающаяся в небо Агнесса, касаясь губами его уха, возбуждённо проговорила:

– Сафрон, Сафрон, я рожу ребёнка! Радуга – это знак, так считали древние славяне.

– И не одного, я уже чувствую себя отцом, – Сафрон обнял её и прижал к себе.

Захар повернулся к молчавшему водителю.

– Отец, а ты загадал что-нибудь?

Не поворачиваясь к нему, тот глухо пробурчал:

– Всё уже загадано и всё разгадано, мистер достойный. Крути баранку, пока ноги ходят, руки живы, а глаза видят.

Захар посмотрел на него внимательно, хмыкнул, ничего не сказав. Вскоре они въехали в посёлок с добротными кирпичными домами, переехали мостик через тихую в этом месте реку Оредеж, с ивами, склонившими кудри к реке, Сафрон, вывернув шею и привстав, восхищённо воскликнул:

– Да это же пейзаж Левитана! Какая же она Россия прекрасная!

У храма водитель свернул в улочку и остановился у ворот большого кирпичного дома. Из калитки выбежала смеющаяся Любаша в шортах и майке с логотипом «Зенит», но замерла, вглядываясь в Агнессу. Сафрон быстро глянул на неё, после на улыбающуюся Агнессу.

– Любаша, это Агнесса и мой друг Захар.

Покраснев, Любаша, не сводя с Агнессы восхищённых глаз, стрельнула глазами на Захара.

– Добро пожаловать, мы вас ждём не дождёмся, бабушка уже извелась, всё ей аварии мнились.

Оттеснив Захара от машины, Сафрон расплатился с водителем, наклонившись к нему, тихо сказал:

– Не обижайтесь, пожалуйста, на грубость моего друга.

– И не думал, сам таким был, а в радугу и сны давно перестал верить. Впрочем, верьте, пока верится, всему своё время, время жить и время умирать. Хорошего, беззаботного и мирного дня, молодёжь!

Топчась, гости остановилась за калиткой. Тамара Мурадовна подкатила коляску с матерью к ним. Захар, Агнесса и Сафрон поздоровались, поздравили Тамару Мурадовну с днём рождения. Мать, сузив глаза, с ног до головы оглядев Захара, перевела взгляд на невольно разволновавшуюся Агнессу, глянула на Сафрона, словно сравнивая их, и грубовато проговорила, снова глянув коротко на Агнессу:

– Что это вы тут навезли? С ярмарки что ли е́дите…

Сафрон стушевался, скомкано объяснил, что завтра они едут на день рождения Голубятникова.

Опять стрельнув глазами на Агнессу, Клавдия Дмитриевна махнула рукой:

– Знаю, знаю, моя стрекоза тоже приглашена. Снесите ваши пожитки на веранду – и к столу, шашлык уже готов. Любаня, проводи гостей, а Агнесса поможет Тамарочке навести последние штрихи на столе.

Она не попросила Агнессу помочь Тамаре, а именно так, отстранённо, как бы приказала исполнить её повеление, чем напрягла её, заставив ещё сильнее взволноваться.

Пока друзья переносили подарки на веранду, Агнесса с Тамарой Мурадовной колдовали у стола и, как водится у женщин за работой, разговорились. Быстро проникнувшись к Тамаре Мурадовне симпатией, Агнесса успела рассказать, что её маму звали Тамарой и она грузинка по матери; Тамара Мурадовна, улыбаясь, сказала, что заметила в ней кавказскую кровь. Симпатия между женщинами росла быстро. Приглядываясь к Тамаре Мурадовне, Агнесса прикидывала будут ли впору ей купленные платья, и приобняв новую подругу за плечи, простодушно сказала, что переживает по этому поводу и горит желанием увидеть её в новых платьях. Тамара Мурадовна рассмеялась, они поднялись в спальню, где она примерила новые платья. Платья сидели на ней прекрасно, Агнесса по-детски захлопала в ладоши, а Тамара Мурадовна, повертевшись перед зеркалом, с повлажневшими глазами обняла её и поцеловала. Во двор они вышли подругами, говорили на ты, Агнесса ласково звала её Тамарочкой. Мужчины мялись у беседки у накрытого стола, Любаша на ухо шепнула Сафрону: «Сафрон, какая она красивая, я хотела бы быть такой, повзрослев».

У мангала священнодействовал седой мужчина в переднике, аромат шашлыка и печёных овощей дразнил, когда к столу подошли Агнесса с Тамарой Мурадовной в новом платье. Клавдия Дмитриевна удивлённо подняла брови.

– У королевы новое платье?

Дочь приобняла Агнессу.

– Подружка подарила.

– Х-мм, – сузив глаза, глянула на Агнессу Клавдия Дмитриевна, – и не без вкуса, подружка. Давайте-ка за стол.

Захар быстро пристроился рядом с Любой, он кажется «таял», посматривал на неё жадно и даже краснел, но и они, по всему, уже нашли общий язык, хотя успели перекинуться только несколькими словами. Клавдия Дмитриевна часто бросала на них короткие усмешливые взгляды, но на Агнессу ни разу не взглянула, будто её не было за столом, а она, сидя рядом с Тамарой, нервничала, ощущая это странное отторжение. Не могла не заметить странного поведения матери и Тамара Мурадовна, но кому как ни дочери лучше всех известны повадки матери! Делая вид, что она ничего не замечает, она ухаживала за Агнессой, иногда ласково касаясь рукой её плеча.

По-кавказски щедрый стол изобиловал свежей зеленью, овощами, соленьями. Поставив на стол блюдо с горячим шашлыком, работник ожидающе глянул на Клавдию Дмитриевну, ласково проговорившую:

– Спасибо, Степан Ефимыч! Салат из печёных овощей сделают женщины, когда остынет, на веранде возьми корзинку, там всякие вкусности для твоих внуков и бутылочка для тебя. Выпей, сосед, за здоровье моей Тамарочки.

Старик склонил голову и ушёл. Клавдия Дмитриевна оглядела компанию.

– Мужчины, открывайте шампанское и коньяк, Любаше сока налей, Захар.

Любаша покраснела до ушей.

– Бабушка! За маму-то как бы можно и шампанского выпить, такое раз в году бывает.

– Именно «как бы», тебе ещё рано. Вот в октябре стукнет восемнадцать, тогда вместе и выпьем, – усмехнулась Клавдия Дмитриевна.

Покраснев, Любаша фыркнула. Захар с Сафроном открыли шампанское. Тамара Мурадовна, улыбаясь, сказала:

– Мамуля, пусть за меня доченька выпьет. Захар, наполни, пожалуйста, Любе шампанским.

Старуха недовольно поморщилась, но глаза лукаво блеснули.

– Баловство, Тамила, вот так и привыкают к алкоголю.

Любаша покраснела ещё сильней, не сдержавшись, обиженно заявила, бросив взгляд на Захара.

– Ну, да! Сейчас напьюсь и бомжевать пойду.

Компания не смогла сдержать улыбок, а Клавдия Дмитриевна вставила:

– Бомжи ослепнут от твоей красоты, стрекоза, пожалей несчастных.

Люба обиженно надула губки, Клавдия Дмитриевна примиряюще улыбнулась.

– Ну-ну, лапушка моя, тебе и первый тост, не дуйся.

– Мамуля… – Люба, всё ещё красная, подошла с фужером к матери, расцеловала, – мамулечка, ты лучшая, самая красивая и умная, самая добрая и честная, я тебя люблю, люблю, люблю, всегда тебя буду любить.

Все встали, потянулись фужерами к Тамаре Мурадовне с поздравлениями, Клавдия Дмитриевна вытерла заслезившиеся глаза.

– Быть добру. Девочка моя, Тамилочка, как я благодарна Господу, за то, что даровал мне тебя!

Все дружно высказали раскрасневшейся Тамаре Мурадовне свои поздравления. С бокалом в руке поднялась Агнесса.

– Тамарочка, для меня это имя священно, так звали мою маму. Мы с тобой сошлись мгновенно и так и должно было произойти с твоим скромным обаянием и красотой. Великое благо для женщины быть участливой и сердечной! Милая Тамарочка, ты сияющий магнитик, я вижу, как смотрят на тебя твои гости, мама, доченька, как ты притягиваешь всех.

Она выпила вино до дна, обняла и расцеловала Тамару Мурадовну. Поедая Агнессу заслезившимися глазами, Клавдия Дмитриевна еле слышно пробормотала:

– И говорить умеет, однако ж.

За столом стало шумно, все занялись шашлыком. Смеялись, пили за Клавдию Дмитриевну, Захар ухаживал за Любой и ей это, по всему, нравилось. Никто не заметил, как открылась калитка и вошёл Головчин с огромным букетом белых роз; топчась, он остановился. Первой его заметила Тамара Мурадовна, она смеялась от анекдота, который рассказывал Захар, но неожиданно, побледнев, выронила фужер. Компания, стихнув, повернула головы к калитке, куда смотрела побледневшая именинница. Поскольку Клавдия Дмитриевна в своей коляске сидела спиной к калитке, она спросила у дочери:

– Кто-то ещё пришёл, доченька?

Дочь молчала, опустив голову, а Клавдия Дмитриевна, поджав губы, мрачно хмыкнула:

– А-а-а, сам явился, его и спиной можно почувствовать.

Головчин, улыбаясь, шаркнул ногой, обвёл компанию взглядом и весело проговорив: «Ба, знакомые все лица!», широко улыбаясь, пошёл к жене. Обняв левой рукой букет, он нагнулся, чтобы поцеловать её, но она испуганно отпрянула. Улыбаясь, он протянул ей букет.

– С днём рождения, мой ангел. Я не мог не прийти в этот праздничный день, а где же дочери?

Лицо Тамары Мурадовны пошло свекольными пятнами, она машинально взяла букет, а Головчин повернулся к тёще.

– Здоровьечка, уважаемая Клавдия Дмитриевна.

– Твоими молитвами, – насупилась старуха, – вспомнил жену, потратился даже.

Любаша опустила голову, Головчин глянул на неё.

– Как дела, Любаня?

Еле слышно ответив: «Хорошо… папа», Люба опустила голову.

Улыбка ещё плавилась на лице Головчина, но запрыгали влажные губы, побелели щёки. Осклабясь, он шутовски поклонился.

– Незваный гость хуже… хорошего дня, господа…

Глянув злобно на Сафрона, круто развернувшись, он ушёл, яростно грохнув калиткой.

– Тамилочка… – предупреждающе и встревоженно выкрикнула Клавдия Дмитриевна, глядя на дочь. – Тамилочка, – уже просительно и срывающимся голосом, повторила она тихо.

Слепо глянув на мать, дочь швырнула букет в кусты смородины и убежала в дом, рыдая. Агнесса бросилась за ней, Люба, схватив со стола бутылку воды, понеслась вдогонку.

– Умеет же, зубастый, насмердить. Захар, достань, пожалуйста, букет из кустов и выброси в урну, не то смородина погибнет, – тихо сказала Клавдия Дмитриевна и, тяжело вздохнув, с минуту молчала с горестным видом, словно унеслась куда-то мыслями.

За столом воцарилось неловкое молчание. Захар, быстро выкинув букет, присел, и нервно поёрзывая на лавке, наклонился к уху Сафрона, бесцельно водившего пальцем по столу: «Так этот душнила муж изменницы?». Сафрон кивнул, а Клавдия Дмитриевна, вскинувшись, оглядела их печальным взглядом.

 – Вот что, мужчины, всегда выходит из обмана. Всегда, повторяю, всегда, рано или поздно, обман будет раскрыт. Говорят, что от любви до ненависти один шаг, но некоторые люди лишены чувства ненависти в силу своих милующих сердец, доброты, благородства; когда же они прозревают, они не ненавидят обманщиков, не мстят – их сердца кровоточат. Для них это крах мироздания, а особенно больно им, когда они приходят к прозрению не через шаг жизни, а через тысячи шагов, за которыми годы, и ничего уже не исправить и не забыть. Подлые люди хитро имитируют любовь, вызывают умело её от других, и шагают, шагают по этому мерзкому пути, ломая жизнь тем, кто их любит. Но они знают, о, они знают, что всё раскроется, и они дрожат от страха и злобы, ожидая расплаты, подло продолжая шагать по этому пути. Финал? Когда всё раскроется, они будут ненавидеть ими же обманутых, дико и люто будут ненавидеть, болеть станут, гнить. Я бы поговорку от любви до ненависти один шаг, для такого сорта людей перефразировала: а от обмана до злобы один миг. Народ решил проще: любовь зла, полюбишь и козла. Некоторые вымирающие виды козлов внесены в «Красную книгу», человекоподобные, увы, не вымирают… Захар, налей-ка нам коньяка.

Захар суетливо наполнил рюмки, Клавдия Дмитриевна подняла свою и, как у неё водится, выпила мелкими глотками как воду, закусывать не стала. Сафрон с Захаром переглянулись и молча выпили.

В кратком изложении Любаши Сафрон уже знал о разладе между Головчиным и Тамарой Мурадовной, о грядущем разводе супругов, и примерно догадывался о причинах развода. Ещё на именинах Агнессы он увидел фальшивость Головчина, отметив его противную манерность, какую-то порочность в вечно влажных полных губах, заметил его откровенно актёрски похотливые взгляды на Агнессу, прикрытые фальшивым обожанием. Тут к столу вернулась Любаша с мокрыми глазами, без матери и Агнессы, и подошла к бабушке.

– Что, Любаша? – притянула её за руку Клавдия Дмитриевна.

Люба приникла к ней, поглаживая внучку по голове, Клавдия Дмитриевна тихо приговаривала:

– Ну, ну, ну, стрекоза моя, сердечко доброе.

Казалось, что празднество испорчено вконец, Захар придвинулся к Сафрону и многозначительно показал глазами на калитку, Сафрон на ухо ему шепнул: «Неудобно, мы всех обидим». Но тут за калиткой звякнул велосипедный звонок и во двор вошли Ге́ра и Саша с букетами флоксов. Смущённо улыбаясь, они затоптались, Люба отстранилась от бабушки, вытерла слёзы.

– Бабушка, а к нам Сашка и Герман.

– Ну-ка разверни мою телегу, Любаня, хочу посмотреть на добрых молодцев.

Люба развернула коляску, мальчики ещё интенсивней затоптались, а Клавдия Дмитриевна, рассмотрев их смущённые лица, рассмеялась, вогнав в краску Ге́ру.

– Герман, да ты прямо-таки жених! Как подрос и модный такой, причёска-то, причёска, вроде телевизионного артиста. Александр Сергеевич… окреп, подрос, а глазищи! Ясные, чистые. Велосипеды упрут, закатите во двор и за стол.

Ге́ра с Сашей переглянулись.

– А Тамара Дмитриевна… цветы, – проговорил Саша, озираясь.

– Здесь, здесь, немного занята, за стол, мо́лодцы! Любаня, поставь кастрюлю с шашлыком на мангал, остыл, наверное; цветы в воду поставь.

Захар не дал Любе взять кастрюлю, услужливо отнёс сам и поставил на мангал. Тамара с Агнессой подошли к столу через полчаса, взявшись за руки, Тамара Мурадовна обняла мальчишек, присев, весело произнесла:

– Выпьем за мою мамулю. Ей моя любовь и поклонение щедрому и милостивому сердцу. Мамулечка, милая моя мамулечка, спасибо провидению за то, что оно подарило мне тебя.

 

***

Эти полчаса, рыдая, она провела в спальне с Агнессой, обнимавшей её со слезами на глазах. Тамара быстро, будто её подгоняли, выложила ей всё о своих бедах: и о наглости мужа, и о том, что она приёмная дочь лучшей в мире матери, о Верочке и её судьбе, о влюбчивой и пылкой Надежде, которая, по всему, переняла характер ветренного отца, о своей радости – Любаше, любимой дочери, о покойном приёмном отце, которого она боготворила.

Чувствуя к этому прекрасному человеку живое сострадание и нежное расположение, Агнесса успокаивала её, гладила по прекрасным вьющимся волосам и неожиданно, под напором страстного и непреодолимого горячего желания ощутить жалость и любовь к себе со стороны Тамары, всхлипнула, и сказав:

– Тамарочка, а я вот с этим живу и видишь, жизнь продолжается, а я счастлива, как никогда, – сняла парик.

Окаменев на миг, Тамара с потемневшими зрачками, порывисто обняла её. Осыпая глаза Агнессы поцелуями, она быстро шептала, иногда отодвигаясь от неё, жадно вглядываясь в её лицо, будто не верила своим глазам, и вновь целуя, шептала:

– Милая, милая моя, красавица, ты красавица, живое сердце, девочка моя, Бог увидел твою боль и послал Сафрона, человека, который может любить, преданного и чистого. Мамуля моя – сердцевед, с болящим, мудрым и чутким сердцем, она сама страдала, потеряла сына, людей видит, она прочитала сердце Сафрона, а это самая верная кардиограмма, не требующая разбора! Точка поставлена ею – он никогда не может предавать. А ты… ты прекрасна, ты нашла в нашей семье крепкую опору, а я верю в мамину мудрость, её сердце никогда не врёт…

Тамара умолкла, промокая глаза платком. Они долго стояли обнявшись, Тамара ласково поглаживала Агнессу по вздрагивающей спине.

– Я нашла Сафрона, приобрела старшую сестру, но я жадная, хочу ещё и мать найти в лице Клавдии Дмитриевны, – говорила Агнесса, целуя Тамару. – Но я её немного побаиваюсь, она такая строгая. Давай присядем, у меня кружится голова и ноги ослабли.

Держа за руку, Тамара усадила её в кресло, сама села на кровать и рассмеялась.

– Это первое впечатление многих. Мои девочки называют бабушку мудрой черепахой Тортиллой, у этой доброй черепахи с родными и хорошими людьми лад и понимание, но на ложь, обман, подлость и клевету мгновенно вырастают крепкие зубы древних рептилий. Я видела, как она глядела на тебя, её старый компьютер работает медленно, но всегда выдаёт правильный вывод. Она тебя непременно увидит, она знает, что сердце Сафрона выбрало родное сердце. Не переживай, ты непременно станешь нашей, Любаша уже в тебя влюблена.

Агнесса заломила руки, жадно всматриваясь в лицо Тамары:

– Я тебе ещё не всё рассказала. Расскажу, но не сейчас, не в твой праздничный день. Много лет я прожила без семьи, без любимых родителей, они ушли рано, будь они живы, у меня, возможно, была бы другая судьба. Но, наверное, нужно было прожить другую жизнь, без них, чтобы встретить своё счастье, Тамарочка. Все сейчас переживают и волнуются, нам, наверное, нужно собраться и пойти к столу. Встаём, приводим себя в порядок и идём?

– Идём, Агнессочка, – встала Тамара.

У двери спальни Агнесса неожиданно остановилась, и взяв руку Тамары, приложила к животу.

– Правда? Ты уже проверялась? – ахнула Тамара.

– Ещё рано, я никогда не была беременной, но то, что сейчас чувствую, совершенно новое чувство, какого никогда не ощущала – так сладко сердце ноет!

– А задержка есть?

– Чуть больше недели.

– Быть добру, быть добру! Боже мой, Агнесса, милая, уже говорила Сафрону?

– Говорила о предчувствие, он жаждет этого. Мы решили, что девочку назовём Тамарой в честь моей матери, мальчика… ещё не решили.

– А вдруг Бог даст и девочку и мальчика? – Тамара приобняла её. – Ты проси, проси, Он услышит!

 

***

С приходом Геры с Сашей компания ожила, лица повеселели. Клавдия Дмитриевна дотошно расспрашивала Сашу о семье, как он учится, чем увлекается, о здоровье родителей, Матвее. О нём Саша говорил скомканно, краснея, врал, говоря о Матвее в фальшиво-превосходной степени, называя его дядей. Клавдия Дмитриевна смотрела на него задумчиво и ничего не говорила. Допросила и Геру о его работе, об Игорьке (о нём она знала от Любы), Гера говорил стеснительно, тихим голосом.

– Детки, детки… – вздохнула она, когда Гера замолчал, и тут Саша весело сказал:

– Люба, а мы на реку планировали, жара такая, мы в плавках уже. Поедем, Люба?

Люба радостно привскочила.

– Бабушка, мама, мы поедем!

Переглянувшись с дочерью, Клавдия Дмитриевна хитро усмехнулась:

– Пусть едут, и правда, жарища такая, расплавиться можно. Любаша, если утонешь, домой не приходи, – закончила она под хохот гостей.

Захар вскочил и толкнул Сашу в бок.

– Я с вами. Люба, велик ещё один есть?

Велосипед нашёлся, и четвёрка рванула к реке. За столом остались Клавдия Дмитриевна, Сафрон, Агнесса и Тамара. Тамара принесла чай, ставя хрустальный стакан армуды перед Агнессой, ласково погладила её по плечу. Пока дочь ухаживала за гостями, Клавдия Дмитриевна опять оценивающе посматривала то на Агнессу, то на Сафрона.

– Ты быстро сошлась с моей дочерью, – сказала она, отпив чая. – У неё доброе и чуткое сердце, оно льнёт к добрым сердцам, Агнесса. Имя у тебя редкое по нынешним временам, но в годы моей молодости это имя было модным, в школе со мной две Агнессы учились. Одну мы звал Агня, другую – Аганя. У родителей твоих кто-то из близких был с этим именем?

– Нет, мой покойный отец назвал меня Агнессой в память о моей защитнице, святой мученицы Агнессы. Мой отец поляк, католик, имя Агнешка популярно в Польше.

– Вот как! Не слышала о таком, Тамарочка недавно мне читала о святой Клавдии Римской, преданной смерти вместе с дочерью Евгенией за веру Христову. Расскажи-ка, детка, о своей защитнице, – подняла брови Клавдия Дмитриевна.

Отметив это детка, сказанное добрым и ласковым тоном, Агнесса стала рассказывать, разгорячилась с середины рассказа, щёки покрылись румянцем, рассказала, что она была в Риме в бази́лике святой Агнессы. Клавдия Дмитриевна промокнула глаза платком.

– Вот ведь люди были, а?! История кажется сказочной, но ведь правдой является то, что людей в те жестокие времена за веру несколько веков жестоко пытали, вешали, сжигали, рубили, распинали, бросали в пасть диких животных, а они своей кровью и верой победили дикое язычество. Значит, ты католичка?

– Нет, крещена в православной церкви, мама у меня грузинка, её звали, как и вашу дочь, Тамарой.

– Ах, вот оно что! – даже привстала возбуждённо в коляске Клавдия Дмитриевна. – Тамара для меня дорогое имя не только потому, что дочь так зовут. Сафрон, ты рассказал Агнессе о бабушке и обо мне?

Сафрон смущённо кивнул.

– Ну и правильно, правильно, у влюблённых не должно быть секретов. Это ведь, Сафрон, не только моя история, но и твоя, а теперь и твоя, Агнесса, – улыбнулась она. – А родители твои живы, братья, сёстры, родственники есть?

– Родители умерли, – опустила голову Агнесса. – я у них была одна. Родственники… должны быть в Грузии, но я никого не знаю.

Пытливо всматриваясь в неё, Клавдия Дмитриевна, помолчав, вздохнула и повернулась к Сафрону.

– М-да, и это знак. Ты должен был встретить именно её, чтобы начать счастливую жизнь с чистого листа. Агнесса, Сафрон, подойдите ко мне.

Сафрон с Агнессой, тушуясь, подошли.

– За руки возьмитесь и наклонитесь.

Поцеловав их в головы, вытирая слёзы, она сказала:

– Любите друг друга, живите долго и счастливо. Вы меня утешили. Тамарочка, налей-ка нам шампанского, в таких случаях пьют только его, в нём живёт новая жизнь.

– За вас мои дорогие, – подняла она бокал и выпила до дна. Тамара Мурадовна лукаво глянула на Сафрона с Агнессой.

– А горько-сладко?

– В самом деле, недочёт, – рассмеялась Клавдия Дмитриевна.

Агнесса с Сафроном, смеясь, обнялись и поцеловались.

– Ну, совсем старуху утешили, – вытерла глаза Клавдия Дмитриевна. – Я покачу немного отдохнуть. Тамарочка, проводи меня, а вы веселитесь.

Дочь хотела развернуть коляску, но мать остановила её, молодо рассмеявшись:

– Утром смотрела телевизор, оказывается, сегодня ночь Ивана Купалы. Вспомнилось мне, как меня, тринадцатилетнюю, подружки сманили под утро в ночь Ивана Купалы в лес. Папоротника мы там не нашли, но от полевых цветов не преминули умыться. Не можете себе представить, какая это свежесть – так умыться на рассвете, и как долго и горячо билось сердце в мечтах о девичьем счастье.  

– Мама, – расхохоталась дочь, – ты была такой романтичной?

– Дурой была молодой, – подморгнула она Сафрону с Агнессой.

Тамара Мурадовна предложила Сафрону сыграть в нарды. Они пили чай и играли. Под весёлый хохот Агнессы Тамара Мурадовна всухую его разгромила, а после стала учить играть Агнессу. Солнце было уже низко, когда вернулись весёлые и голодные Захар, Любаша, Саша и Гера, разогрели шашлык, сделали салат и все вместе сели за стол. Захар опять сидел рядом с Любой, он уже называл её Любашей. Хохоча и поглядывая на него, она рассказала, что они устроили соревнование на заплыв под водой, а Захар всех их до смерти перепугал. Проплыв под водой не прямо, а довольно далеко вдоль берега, тихо вылез на берег, улёгся на песок, а им пришлось его в панике искать.

Часам к восьми вечера Саша с Герой засобиралась домой, напомнив Любаше, что завтра ждут её на дне рождения дедушки Саши. Ей очень хотелось попасть на празднество, но уверенности, что бабушка её отпустит одну на велосипеде, не было и она шепнула Саше на ухо, чтобы он завтра непременно позвонил ей и пообещал бабушке, что они с Герой приедут за ней и обратно проводят до дому.

Было тут, конечно, ещё нечто: её тянуло к Захару, было интересно с взрослым парнем. Однотипная стадия общения с ровесниками прискучила. Захар ей нравился простотой, тем, что не строил из себя всезнайку, говорил молодёжным сленгом о знакомом и понятном, да и симпатичным был. И юморным И конечно же, женским естеством она не могла не чувствовать, что и он не равнодушен к ней.

Когда Саша с Герой уехали, компания уселась чаёвничать, и Люба предложила играть в карты. Агнесса отказалась и Тамара Мурадовна повела её показать своё детище – цветник, он был в торце дома, на солнечной стороне. Отдельно от многолетников расположились розы – белые, алые, розовые, кремовые в цвету, восхитившие Агнессу. Тамара говорила о любви к многолетникам, они и впрямь поражали пышностью многоцветностью и живой красотой. Цвели астильба с россыпью розовых ёлочек, фиолетовая аквилегия, жёлтые лилейники, розовые, красные и белые флоксы, мальва и гортензия, разноцветные бархатцы, львиный зев, розовощёкая лобелия, разноцветная циния, красавица шток роза. Женщины, обе страстные цветоводы, живо говорили о всяких хитростях выращивания цветов, делились личным опытом. У кирпичного забора стройным отрядом выстроился ряд пышных папоротников. Агнесса с нежностью погладила куст и пожаловалась, что папоротник не хочет у неё расти. Расспросила подругу, как она его вырастила, Тамара посоветовала пересадить во влажное, несолнечное место.

Компания всё ещё играла в карты, чаёвничая и беседуя. Тамара Мурадовна к одиннадцати пошла отдохнуть, а Сафрон с Агнессой решили прогуляться. Посмотрели со стороны на храм, сходили к реке, вернулись в первом часу ночи. Захар с Любашей азартно резались в «дурака». Тамара Мурадовна была у матери, но вышла встретить Сафрона с Агнессой.

Первый час ночи был на исходе, взглянув на часы, она просительно напомнила Любаше, что пора ложиться спать, а на её жалобное: «Ма-а-а-м… лето ж», уже построже повторила: «Спать, спать, доченька». Любаша покорно встала, весело бросив Захару: «Пока, четырежды «дурак»». Сафрона и Захара поместили на веранде на кушетках, Агнессе Тамара Мурадовна постелила в своей спальне, сама устроилась у матери в раскладном кресле. Любаша легла в «девичьей», так звали здесь комнату сестёр.

 

5.

Ночь была светлой и беспокойной для всех, никто долго не мог заснуть. Захар лежал, задумчиво уставившись в потолок, Сафрон попытался с ним заговорить, но он отвечал односложно, в конце концов, повернулся лицом к стене, сказав: «Давай покемарим немного, спокойной ночи, брат». Улыбнувшись, Сафрон пожелал ему спокойной ночи, хорошо зная, что если друга что-то проняло, он становится задумчивым, нервным, уходит в себя, и лучше какое-то время его не трогать. О причине такого настроения Захара он, конечно же, догадывался.

Но не только он заметил то, как Захар нежно и ласково, а порой даже зачарованно смотрел на Любашу, как стал услужлив и робок. В какой-то момент Сафрону подумалось, что видит Захара, которого не знает. Конечно же, мление Захара сразу заметили мать и бабушка с её соколиным взором. Ухаживая за гостями, Тамара Мурадовна между делом бросала улыбчивые взгляды на дочь, да и Клавдия Дмитриевна поглядывала на внучку усмешливо, но с нежным обожанием. Пару раз она с дочерью понимающе переглянулись.

А Любаша, разгладив в детской покрывала на кроватях сестёр, бесцельно походила по комнате, постояла у окна, глядя в светлое небо, и присела на кровать. Она смотрела на кровати сестёр и ей вспоминались их проказы, бесконечные разговоры о дне прошедшем, чудился заливистый смех Нади и спокойный голос их любимицы и умницы Верочки, красочно рассказывающей им содержание очередной прочитанной ею книги.

Они слушали её, затаив дыхание, а она, маленькая, переспрашивала Верочку, когда не понимала какие-то выражения; ей виделась молодая красивая мама, целующая их и желающая спокойной ночи, как она тихо входила в два, три часа ночи, а они, замирали, делали вид, что спят. Мама пыталась строго сказать: «Девочки, пора уже спать», но строгость у неё не выходила. Улыбка сквозила в голосе и тогда они вскакивали, бежали к ней, как котята к кошке, и целовали, целовали, а на её лице блестели счастливые слёзы. У Любаши что-то булькнуло в горле, давящая теснота сковала грудь, конвульсивно всхлипнув, она закрыла лицо руками, и проговорив: «Этого никогда уже не будет, никогда, никогда!», разрыдалась.

Она рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Но утомление суетного дня сказывалось. Она легла на спину, глядела в потолок, помаргивая влажными ресницами, глаза смыкались. Ещё минута, другая и она, сомлев, вздохнула и уснула. Ей снился сон. Она плыла в лодке с Захаром, ей было весело. Захар, сильный и мускулистый, грёб, лодка неслась по водной глади к горизонту, где из воды выступало оранжевое солнце, окрашивая воду в ароматный апельсиновый сок. Когда солнце, с весёлыми глазами, как в книжках для детей, повисло над водой, Захар бросил вёсла; они смеялись, а лодка сама неслась к горизонту.

Тамара раза три приходила к Агнессе пошептаться на минуту-другую, и наконец, извинившись, ушла к матери. По всему, она вымоталась за этот беспокойный день, полный хлопот и испорченного приездом мужа настроения. Чувствуя это настроение, поцеловав её в лоб, Агнесса пожелала ей спокойной ночи. Сама же заснуть не смогла, думала о том, как круто изменилась её жизнь от встречи с Сафроном, какое счастье быть рядом с прекрасными людьми, которые принимают тебя с открытым сердцем, не говорят штампами, не придумывают отговорок в разговоре, не бегают глазами, не подлаживаются под собеседника, могут слушать других, а ты с двух их слов проникаешься к ним доверием.

Ей неожиданно вспомнилась весёлая реплика Клавдии Дмитриевны о её ночной вылазке с подругами в ночь Ивана Купалы, она даже нарисовала в голове красочную картину с собой, обнажённой, среди папоротников, а перед глазами неожиданно встали кусты у забора, и она уже не могла ни о чём другом думать. «Я хочу ребёнка, а такой ночи, которая бывает раз в году, у меня больше никогда не будет, будто всё специально сошлось, видела радугу, а теперь ещё и папоротник в ночь Ивана Купалы, – билась в голове навязчивая идея, – я должна непременно пойти, загадать моё самое горячее желание на исполнение. Умыться росой, не упустить этот единственный шанс! В чём же дело?! Тихо проберусь к забору, все спят, никто не узнает. А хотя бы и узнают? Пусть посмеются надо мной!».  

Она тихо встала, глянула в окно: небо уже светлело, стояла изумительная тишина, где-то не по будильнику проснувшийся петух подал хриплый голос, коротко просвистела далёкая электричка, рыкнул сонно соседский пёс, коротко хохотнула на близкой реке чайка, «Пора, – прошептала она, и в ночной сорочке, взяв в руки тапочки, чтобы не шуметь, босиком, на цыпочках вышла в прихожую. Осторожно открыв дверь, ступила на покрытые росой ступени, надела тапочки и по влажной, выложенной плиткой дорожке пошла к цветнику, но остановилась, испуганно вздрогнув, повернувшись на изумлённый шёпот Любаши:

– Агнесса! Вы в порядке?

За открытыми окнами комнаты стояла Любаша в ночной сорочке. Агнесса приложила палец к губам:

– Тс-с, Любаша, тихо, тихо, ты что не спишь?

– Не знаю, вдруг проснулась.

– Иди сюда, тебе это тоже не помешает, красавица.

Лёгким ветерком Любаша слетела из окна на дорожку, заворожённо глядя на Агнессу, а она взяла её за руку, шепча на ухо:

– Помнишь бабушка говорили сегодня о ночи Ивана Купалы? Такая ночь бывает только раз в году, лапонька. Загадай желание, только не на последний айфон, это всё проходящее, загадай что-то важное для себя, важное для женщины, для будущей счастливой жизни.

У кустов папоротника они остановились, влажные стебли были похожи на мифические египетские опахала.

– Как жаль, что он не цветёт, – прошептала Агнесса. – Загадывай желание, только одно, самое заветное.

Любаша на мгновенье задумалась и закивала, жадно глядя ей в лицо.

– А теперь делай, как я, – Агнесса наклонилась к кусту, собрала в ладони росу с листьев, приложила руки к лицу, воскликнув: – Боже мой, как приятно!

Любаша зачарованно сделала так же, они повторили омовение ещё несколько раз. Взяв Любашу за руку, Агнесса прошла с ней к дому, шепнув ей у окна:

– А теперь спать, теперь всё непременно сбудется. Никому не говори, пусть это будет нашей с тобой тайной.

Она помогла Любаше влезть в окно, послав воздушный поцелуй, вернулась в дом и скользнула под одеяло. Через минуту сон унёс её в своих мягких и тёплых объятьях.

 

***

Всем дали выспаться, но Захар проснулся, когда все ещё спали. Бесцельно побродив по участку, закурив, он уселся в беседке. Появившаяся Тамара Мурадовна удивлённо поинтересовалась, почему он так рано встал, не беспокоило ли его что-то. Смущаясь, он пробормотал, что всё прекрасно, он всегда встаёт рано. Посмотрев на него изучающе, она рассмеялась: «Замечательно, мужские руки мне понадобятся. Залей самовар водой и разожги». После он толок грецкие орехи в ступке (Тамара Мурадовна собиралась приготовить пахлаву), нарезал сыр, колбасу, ветчину, помогал сервировать стол, они разговорились. Она расспрашивала его о родителях, учёбе, о знакомстве с Сафроном, о его впечатлении о Баку. Вначале он тушевался, но она вела себя так непринуждённо и просто, что он разговорился, а она – прилежная ученица мудрой матери, – слушая его и наблюдая за ним, мысленно составляла его психологический портрет, а он складывался довольно приятным. Самовар закипел; заварив чай в большом чайнике, она стала укутывать его в полотенце, но обернулась, услышав голоса Агнессы и Сафрона.

– Доброе утро, Тамарочка! – обнимая её и целуя, воскликнула Агнесса. – Чем помочь, душа моя?

– Захар уже помог, – рассмеялась Тамара, любуясь её прекрасным цветом лица и сияющими глазами. – Счастливой будет его жена, встаёт ни свет ни заря, руки работящие, голова не по годам здравая.

Сафрон переглянулся с Агнессой.

– То, что он голова, Сократ на максималках, – непреложный факт, я в этом много раз убеждался.  Но только что-то, брат, загрустил, квёлый такой. Не выспался? – рассмеялся Сафрон.

Захар пожал плечами.

– Одни спят, другие работают. Каждому своё, было написано на воротах одного небюрократического заведения.

Все расхохотались и в этот миг на пороге появилась заспанная Любаша, томно потягиваясь, весело прозвенев колокольчиком:

– Народ, доброе утро, а чего вы тут делаете?

И тут же, слетев с крыльца, вприпрыжку, как ребёнок, подбежала к матери, расцеловав со словами: «Доброе утро, самая лучшая мама в мире!», бросилась к Агнессе со словами: «Доброе утро, Агнессочка!» и прижалась к её груди головой, Агнесса рассмеялась, целуя её в голову. Любаша повернулась к матери: «Мам, чем помочь?». Тамара Мурадовна не могла скрыть своего изумления, да и на всех лицах, за исключением улыбающейся Агнессы, бродило удивление, невольно все переглянулись. Но ещё большее удивление реакция Любаши вызвала у глазастого Захара: он хорошо помнил, что вчера Любаша почти не общалась с Агнессой, а сегодняшние их обнимашки выглядели такими поразительно доверительными, будто они давно на дружеской ноге. Он бросил взгляд на Сафрона, но и у того на лице было раздумье, хотя он и улыбался.

– Что это с вами? – оглядела всех Любаша. – Вы в замри играете? Так чем помочь, мам?

Тамара Мурадовна, сдерживая смех, взяла себя в руки.

– Мне Захар уже помог, пойду гляну в духовку на пахлаву и маму прикачу, рассаживайтесь, закусите. 

Минут через пятнадцать она появилась с матерью, компания встала из-за стола, приветствуя Клавдию Дмитриевну, Любаша подбежала к бабушке, обняла, старуха погладила её по голове: «Доброе утро, стрекоза».

– Сядьте вы уже наконец, – сказала она, – как депутаты перед Брежневым стоите. У меня столько наград нет, но есть одна особо важная, хе-хе, я пережила орденоносца и вижу перед собой родные лица, даст Бог доживу до внуков. Как спалось, господа гости?

Под их нестройный и весёлый ответ она перекрестилась.

– Вот и прекрасно. Какой аромат! Чудная у тебя пахлава вышла, доченька, Мурад мой говорил в таких случаях, царствие ему небесное: «В роте тает» и смеялся, да, родной мой всегда заразительно смеялся при этом. Так вы, значит, к Голубятниковым? Передавайте привет Сергею Андреевичу и супруге, от нас ему подарочек передадите, подсластите праздник; Тамара, завернёшь пахлавы Голубятниковым и бутылочку присовокупи.

Она обвела компанию взглядом, остановив его на Агнессе.

– Не будешь возражать, если я тебя Аганей буду называть, а то Агнесса, баронесса, стюардесса.

Все расхохотались, Агнесса, смеясь, сказала:

– В школе меня все школьные поэты склоняли, один раз даже дурандессой обозвали.

– Хорошее у тебя имя, памятное для меня из юности, а я буду называть тебя мягче, проще, по-матерински Аганей.

– О, Клавдия Дмитриевна! Я буду только рада! Так ласково звучит, по-домашнему, Аганя, – прижала руки к груди Агнесса.

– И вот что, Аганя… Сафрон – мой сынок, мы его приняли в семью без голосования, хе-хе, и обсуждения в третьем чтении. Только глупые вопросы обсуждают в трёх чтениях. Господь Моисею дал десять заповедей раз и навсегда без обсуждений. Ты теперь тоже наша дочь и в обиду тебя не дадим, наш дом – твой дом… – Неожиданно рассмеявшись, она вставила: – Недавно доченька нашла значение моего имени. Про меня писали, что Клавдия отличается быстрыми и резкими суждениями и для неё важно именно первое впечатление, а если оно окажется отрицательным, то его исправить будет практически нереально.  И, кстати, моё имя переводится, как хромоножка, но это, хе-хе, судьба перенесла на мою старость, а в институте все девки завидовали моим стройным ножкам. Между прочим, сказано, что аргументы в пользу исправления своего суждения Клавдия не принимает.

Завтрак прошёл весело и непринуждённо, Любаша опять сидела рядом с Захаром, он ухаживал за ней, но в этот раз был раскован, разошёлся, рассказывал анекдоты, Клавдия Дмитриевна и Тамара Мурадовна смеялись, но слежка, продолжалась – взгляды их останавливались на заливисто хохотавшей Любаше, отмечая, как сияют её глазки, как ласково смотрит она на Захара: мать с дочерью успели уже переговорить между собой, обсудив нюансы Любашиного поведения, а мать постановила: парень неровно дышит. 

Гости стали собираться к отъезду, шумно благодарили Клавдию Дмитриевну и Тамару Мурадовну, а Клавдия Дмитриевна, поцеловав Агнессу, неожиданно взяла её за руку.

– Аганя, прокати-ка меня за дом, к цветнику.

За домом старуха, помолчав, говорила:

– Аганя, не хотела этого говорить при всех, чтобы не задеть дочь, ей и так туго. Знаю, что твои дела ведёт мой зять. Это подлец высшей марки, поверь, не обиженная тёща во мне говорит, говорю, как человек поживший и знающий людей. Я видела, как он посмотрел на Сафрона, уходя, чуть ли не зубами заскрежетал, у меня аж сердце упало. Этот лис жаден, хитёр, похотлив, подл, злопамятен. Он вор, Аганя, всегда готовый надуть. Подумай над моим предложением, много лет я в финансовой сфере проработала и у меня есть люди, проверенные временем, которым я доверяю. Советую расстаться с конторой Домкратыча и перейти под крыло одного моего друга, в котором я уверена, как в себе. Подумай, детка, от таких юристов, как мой зять, нужно бежать. Дай я тебя обниму, моя красавица. Ты ещё не видела двух моих дочурок красавиц. Старшая Верочка заболела, температурит, а среднюю Надежду любовь погнала в Екатеринбург к жениху. Ох, девчонки, девчонки… Жду вас у себя в Питере.

Агнесса припала к ней, целуя.

– Ну всё, всё, Аганя, поедем к нашим, а то они нас заговорщиками посчитают.

Агнесса заплакала.

– Я мать обрела, семью, Клавдия Дмитриевна. Я уже стала забывать, что такое ласка и участие матери.

– Успокойся, успокойся, доченька, я люблю тебя и… поехали на этой колеснице судьбы к семье, – погладила её по спине Клавдия Дмитриевна, вытирая слёзы платком.

Они вернулись к компании, Захар держал в руках сумки с подарками для Сергея Андреевича и Игорька.

– Ну, хорошего вам настроения и доброго дня! – Клавдия Дмитриевна обвела друзей взглядом. – Голубятниковым мои наилучшие пожелания. Иди-ка сюда, Сафрон-джан, я поцелую тебя, – она приобняла его, отстранилась, вглядываясь в смущённое лицо, глянула на Захара. – Иди и ты сюда.

Захар подошёл, остановился, смущённо переминаясь с ноги на ногу. Клавдия Дмитриевна, рассмеялась.

– Принят. Друг Сафрона – наш друг.

Захар неожиданно стеснительно улыбнулся.

– Я возможно ещё приеду в Вырицу, можно к вам зайти?

– Конечно, Захар, заходи, будем рады тебе, – радушно ответила Тамара Мурадовна, а Клавдия Дмитриевна спросила:

– У тебя в Вырице родственники?

Захар покраснел ещё гуще, ляпнув:

– Так… друзья… на реку схожу поплавать… лето ж…

Клавдия Дмитриевна подняла брови.

– Поплавать? Не далековато ли, Захар? До залива из Питера, наверное, ближе будет и дешевле.

Пунцовая Любаша хрустела пальцами, глядя куда-то в сторону, Тамара Мурадовна поправляла причёску, опустив голову, Агнесса с Сафроном опустили головы. Захар топтался на месте, осознавая свой досадный прокол, готовый провалиться сквозь землю.

– Конечно, приходи, Захар, мы здесь до конца августа, и в Питере будем тебе рады, приходи с Сафроном и Агнессой, – быстро попыталась исправить ситуацию Тамара Дмитриевна, чтобы не дать матери продолжить допрос и так уже вогнанного в краску Захара. Клавдия Дмитриевна глянула на пунцовые щёки Захара, вопросительно на дочь, видимо осознавая, что сказала что-то не к месту, и сказала:

– Приходите, приходите, всем будем всегда рады, до встречи, господа.

Таксист сигналил у ворот. Бросив быстрый взгляд на Любашу, Захар рывком открыл калитку, бросил подарки в багажник, уселся на переднее сиденье, за ним вышли Агнесса, Сафрон и Тамара Мурадовна, а Любаша, как только они вышли, вскочила, и со слезами на глазах, простонав:

– Бабушка! Ты хотя бы понимаешь, какой кринж ты выдала?! – убежала за дом.

Тамара Мурадовна расцеловалась с Агнессой и Сафроном, наклонилась к окну, сказав Захару ласково:

– Захар, приезжай к нам, мы тут до конца августа, будем рады тебя видеть.

Он что-то невнятно пробормотал. Проводив глазами машину, она вошла во двор, глянула на мать вопросительно.

– За дом убежала, чуть не ревёт, – развела руками Клавдия Дмитриевна. – Извини, старую, старосветскую балаболку, видимо, что-то и не по делу ляпнула, вогнала парня в краску. Любаша мне сказала, что я какой-то кринж выдала, что это за таракан такой?

Дочь рассмеялась.

– Это мамуля на их жаргоне типа испанский стыд.

– Надо же, – недовольно буркнула Клавдия Дмитриевна, – всё-то у них не по-русски, как учителя с ними справляются, со словарями что ли?

 

***

Компания несколько минут ехала молча, Агнесса пыталась заговорить с Захаром, он отмалчивался, руку Сафрона с плеча он сбросил, а через некоторое время угрюмо повернулся к таксисту:

– В Питер отвезёшь?

– Да хоть в Москву, плати бабосики и – поехали, – ухмыльнулся тот.

Пришлось водителя попросить остановиться, и на обочине долго уговаривать Захара успокоиться, не портить всем настроения, взять себя в руки. Подёргавшись, он согласился.

По разбитой узкой гравийной дороге, по обе стороны которой тянулись заполненные водой канавы с проросшими из них скудными вётлами, они въехали в дачную линию. По обе стороны расположились дома с цветниками, огородами, парниками. Дома ярко сигнализировали о скромном достатке хозяев. Некоторые избы уже покосились от старости, кирпичных домов не было, в основном деревянные, обшитые вагонкой, или срубы, построенные давно, с заборами из штакетника, кое-где из металлического профнастила. Остановились у ворот. За ними гремела музыка, калитка была открыта, и они вошли во двор через мостик, над которым была устроена арка из металлических дуг, густо оплетённая плющом и цветущими разноцветными весёлыми вьюнками-грамофончиками.

 

6.

Их сразу увидел Саша, игравший в настольный теннис с Герой, судьёй был маленький Игорёк, никого из взрослых рядом не было. Увидев гостей, Саша выключил радио, швырнул ракетку на стол и рванул к ним, за ним пошли улыбающийся Гера и Игорёк.

– Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен. Дедушка с другом за домом курят и философствуют, деды уже неплохо наклюкались, обошли бабулин надзор, а бабушка с подругой куховарят, – радостно тараторил Саша

 Гера стеснительно поздоровался, а Игорёк подбежал к Сафрону, радостно прозвенев: «П…п…ривет а-а-фрон», и с любопытством уставился на Агнессу, звонко выговаривая и растягивая слоги: «П…п…ривет…». С повлажневшими глазами она растерянно сделала к нему шаг, присела на корточки, обняла, отодвинулась, всматриваясь в его милое личико.

– Здравствуй, ангел, меня Агнесса зовут.

– Нес…са, – повторил мальчик, – а у в-а-а-а-с есть дети?

– Нет пока, но обязательно будут, – чуть не заплакав от умиления, она обернулась к Сафрону, который усиленно тёр глаза, словно в них попала пыль.

– Ко-о-огда будут, я с ним подру… – Игорёк запнулся и окончил, – …жусь.

«Господи, Господи, с ним, с ним, он сказал с ним! Мальчик, у меня будет мальчик, маленький Сафрончик! Устами невинного ребёнка мне подан очередной знак», – забывшись, она сжимала руки малыша. Мотнув головой, будто прогоняет наваждение, поцеловав малыша, она повернулась к Захару:

– Захар, вручи же подарки Игорьку.

Захар присел на корточки и протянул мальчику набор лего и коробку с автомобилем, работающим от пульта.

– Вау-у-у! рикольно! пасибо! – сорвавшимся голосом выкрикнул Игорёк, вызвав у всех улыбки и добавив: – Па…сибо, па…сибо, па…сибо! Герка, смотри, а-а-шинка, са…ама будет ездить!

Из-за дома вышли Сергей Андреевич, улыбающийся Твердохлебов с Борисом, за ними трусил Карацюпа.  

– Ба, да очаровательная гостья знакома с моим соседом и другом, – вскричал Сергей Андреевич, с удивлением глядя, как Агнесса обнимает и целует Алексея Даниловича. – Наш пострел везде поспел. У тебя хороший вкус, Лёша.

Борис церемонно поцеловал руку Агнессы, весело проговорив: «Гора с горой…», пожал руки Сафрону и Захару. Сергей Андреевич, не сводя глаз с улыбающейся Агнессы, галантно склонил седоватую голову, поцеловав ей руку, удовлетворённо крякнул со словами:

– Сердечно приветствую прекрасную леди и гостей в нашей скромной обители, а зовут как вас, леди?

– Агнесса.

– Я не сомневался, что у прекрасной леди и имя должно быть прекрасным! – воскликнул Сергей Андреевич, поворачиваясь к Сафрону, который приобнял Карацюпу. – Привет, привет, Сафрон, похититель прекрасных дам.

Он обнял его, держа за плечи, отодвинулся.

– Ты что ж, постишься, брат? Тебя ветром не сдувает? Мы тебя откормим (он расхохотался), а к Рождеству заколем, а друг твой, вижу, ест хорошо. Тоже из Баку? – повернулся он к Захару, протягивающему ему руку:

– Захар! Самый что ни на есть коренной питерец, родился на славном Лиговском, – представился Захар, улыбаясь, по всему, он отходил от надлома, а старик ему понравился.

– Так, так, держи краба, земеля, – протянул ему руку Андрей Сергеевич, по своей привычке намереваясь проверить силу гостя, но ойкнул сам – Захар стиснул его руку словно тисками.

– Отлично! – удовлетворённо качнул он головой. – Всё в порядке, имя русское, рука мужская, да ещё и наш питерский. А это Алексей, Алексей Данилович, мой сосед, с которым меня связывает давняя дружба.

Алексей Данилович, пожимая руки Захару и Сафрону, рассмеялся.

– Я и с мо́лодцами давно знаком, Сергей.

– Во как! М-да, мир тесен. Прошу, прошу, к столу, дорогие гости! – пригласил широким жестом гостей Сергей Андреевич, направляясь к столу, но Захар его остановил.

– Спиннинг и шуруповёрт вам, печь вашей супруге, в пакете горючее.

Брови Сергея Андреевича дёрнулись, глаза повлажнели.

– Уважили, уважили, Саша, Гера, снесите подарки к дому, – глянул он благодарно на компанию.

Из большого и старого деревянного дома, окрашенного бурой краской, на крыльцо вышла Ольга Николаевна с подругой, симпатичной женщиной средних лет с бейсболкой на голове козырьком назад, которая придавала ей озорной вид и молодила. Ольга Николаевна замерла на крыльце, обводя компанию глазами, но через секунду лицо изменилось, глаза засияли её неповторимой милой улыбкой, она всплеснула руками.

– Господи, какие молодые, красивые! Сафрон…

Она спустилась с крыльца, порывисто обняв его, отодвинулась, вглядываясь любяще в его смущённое лицо, подала руку Захару, представилась засмущавшейся Агнессе. Лицо Ольги Николаевны, на котором ещё тлела улыбка, дарованная Сафрону, распылалось, она, было, протянула руку, но в следующий миг порывисто обняла Агнессу:

– Я вас уже знаю. Саша нам все уши прожужжал, какая вы красивая, и это сущая правда, Агнесса, вы красавица.

– Солнце русской поэзии мыслит по-пушкински, шалун обещает стать таким же дамским угодником, – погрозил пальцем покрасневшему Саше Сергей Андреевич.

Прежняя мысль, родившаяся в Агнессе на именинах Тамары, о людях, к которым через минуту чувствуешь близость, родство и доверие, кому можешь легко поверять свои мысли, будучи уверенной, что тебя поймут, вернулась к ней. Она бросила быстрый взгляд на Сафрона, глядевшего на неё и Ольгу Николаевну горящими и любящими глазами, добавив к своей мысли: «Хорошее льнёт к хорошему». Ольга Николаевна повернулась к своей подруге, всё ещё стоящей на крыльце:

– Это моя школьная подруга Светлана Ивановна, жена Алексея Даниловича.

Женщина помахала компании.

– Серёжа, покажи, пожалуйста, гостям наши удобства, они ведь с дороги. Только, пожалуйста, не начинай петь себе осанну великого изобретателя, будь поскромнее, – улыбнулась мужу Ольга Николаевна. Саша с Герой, прыснув одновременно, весело стукнули по рукам, как люди, знающие нечто, кроющееся за её словами.

– Хотя подожди, Сергей, – взяла она Агнессу за руку, – я гостью сама отведу, нечего ей слушать твою похвальбу, а мужчины потерпят.

Женщины возвращались к компании весёлые, Агнесса хохотала:

– Ватерклозет вашей конструкции, Сергей Андреевич, имеет несомненное преимущество перед вагоном поезда, поскольку не качается и не трясётся.

Ольга Николаевна повела её в дом, а Сергей Андреевич повернулся к мужчинам.

– Прошу, господа, лицезреть, хе-хе, удобства. Не обессудьте, мы, конечно, живём не в хоромах, как ставропольский гаишник с золотым унитазом, недавно показанный по ТВ, но с удобствами, культур-мультур, понимаешь ли.

Борис с Алексеем Даниловичем, посмеиваясь, не пошли за всеми, компания прошла к задней стороне дома. К его глухой стороне было пристроено помещение с дверью, оно стояло высоко от земли, к нему вели шесть ступеней. Здесь они остановились. Сергей Андреевич говорил со смеющимися глазами:

– Данное строение обязано существовать в любом приличном доме, но моё имеет некоторые нехарактерные особенности в сравнении с городскими квартирами, и я вынужден предоставить вам некоторые технические характеристики. Надеюсь, господа, что хотя бы раз вы ездили в поездах. Короткий обзор эксклюзивного санитарного узла моей конструкции. Унитаз вагонный с педалью, друг железнодорожник ссудил, на стене бак с водой, она подаётся из скважины, имеется также умывальник с подогревом воды, зеркало, освежитель воздуха, свет и даже хрустальная люстра. Желающим осмотреть сей шедевр моей конструкторской мысли рекомендую пользоваться перилами, при подъёме на небеса. Обратите внимание на информацию «Свободно» – «Занято» на двери ватерклозета, внутри поворотный рычажок, – закончил он с лукавой улыбкой, широким жестом показывая на дверь, будто приглашал к накрытому столу.

Саша с Герой опять прыснули, перемигнувшись.

Захар вышел из туалета, хохоча, пожал руку Сергею Андреевичу.

– Зачёт мастеру. Леонардо да Винчи и Кулибин на минималках нервно курят трубку.

Сафрон сказал, что впервые сошёл на той же станции, в которой садился в вагон.

Сергей Андреевич хохотал:

– Голь на выдумку хитра. Вот за что люблю я наш русский народ – мы всегда находим положительное в вещах, в которых эвропейцы видят отрицательное.

Хохоча, двинулись к столу. Смеясь, рассаживались за большим столом у парника, в котором огуречные плети, вцепившись за верёвки, уже доставали до его свода, за ними щедро завязывались томаты на пышных кустах. Саша позвал из дома женщин. Игорёк подбежал к Агнессе, взял за руку и неожиданно сказал, не пропуская звуки: «Я с тобой сяду, тётя Неса и Сафроном», Захар с Борисом сели рядом с Герой и Сашей, Алексей Данилович рядом с женой. Сергей Андреевич с женой пристроились у торца стола.

Удивительно раскрепощённо и весело шло празднество! Сергей Андреевич был в ударе, сыпал остротами, но довольно стерильными, очаровав Агнессу и Захара, пил по полрюмки под бдительным оком жены, и это его сегодня не раздражало, а она ухаживала за гостями, опережая их желания, и особенно была ласкова к Агнессе. Алексей Данилович отмалчивался, улыбаясь остротам друга, его жена хохотала, как подросток, она так и сидела в бейсболке, Борис скромно посмеивался. Захар не пропускал ни рюмки, говорил тосты, но выглядел свежо, речь была связной. В какой-то момент Сафрон решил технично его остановить, но передумал, поняв, что у него есть повод расслабиться после досадной оплошности у Головчиных. Герман с Сашей сидели тихо и скромно.

 В середине застолья Игорёк заскочил на колени к Агнессе, горячо прошептав ей на ухо: «Тётя Неса, пойдём лего обирать». Поцеловав малыша и невольно обратив внимание на его подозрительно горячее и тяжёлое дыхание, она встала из-за стола. Ольга Николаевна отвела их в гостиную, и они расположились на полу. За столом тоже решили сделать перерыв. Светлана Ивановна с Ольгой Николаевной привели в порядок стол и ушли в гостиную, а Сергей Андреевич повёл Захара и Сафрона показать свои угодья, с ними пошли и Алексей Данилович с Борисом.

Шесть соток были замечательно продуманы! Вдоль забора росли ягодные: зрела красная смородина, крыжовник, черника и малина, в углу двора ветви черноплодки провисали под тяжестью кистей. Сергей Андреевич поднял вверх большой палец: «Вот такая наливочка получается, давление снимает отлично!». Одна часть участка была засажена картошкой, две сливы и яблони склоняли ветви под тяжестью хорошего урожая. У торца дома цвели розы. Они были высажены в вывернутые автомобильные шины, выкрашенные в разные цвета, верхняя часть шин была умело вырезана лепестками – получились оригинальные круглые клумбы. Сергей Андреевич подвёл гостей к пышному кусту и повернулся к Сафрону: «Ваш азербайджанский тархун, люблю его пожёвывать. А давайте-ка, други, вернёмся к столу».

Саша и Герман рядом со столом играли в теннис, женщин не было, Сергей Андреевич многозначительно подмигнул всем: «Женщин нет. Беседуют о женской доле, давайте и мы присядем и обсудим нашу долю». Он разлил водку по стаканам, выпил залпом, выпили и Захар с Сафроном, Алексей Данилович с Борисом пригубили. Саша крикнул деду: «Не обольщайся, я здесь и веду контроль».

Тут неожиданно, как из сита, пролился быстрый шумный дождь, все вбежали на веранду, а женщины с полиэтиленовой плёнкой стали спасать стол, но дождь, не набрав силы, прощально прослезился и закончился. Солнце зажарило с новой силой – стало душно и влажно. Саша и Герман выкатили из-под навеса велосипеды. «Дед, мы прокатимся по линии», – бросил Саша. «Куда вас несёт?» – крикнул им вслед Сергей Андреевич, но мальчишки уже были за калиткой. Женщины ушли в гостиную, уходя Ольга Николаевна многозначительно глянула на мужа, он поднял руки вверх: «Ни, ни, Оленька» и, подморгнув гостям, приглашающим жестом показал на стол.

В уютной гостиной Агнесса на ковре собирала с Игорьком лего, Ольга Николаевна и Светлана Ивановна устроились на диване. Светлана Ивановна, сказав:

– Прошу прощения, подруги, я сниму головной пояс верности, – сняла бейсболку.

Глянув на неё, Агнесса сдавленно ахнула – на темени Светланы Ивановны была большая проплешина:

– Алопеция, Светлана?

– Увы, она проклятая. Звучит, как красивое женское имя Констанция или Патриция, парик ужасно мучает в такую жару. Вижу, как ты напряжена, признаюсь, я сразу оценила твой прекрасный и дорогой парик, Лёша мне рассказывал.

Агнесса покраснела:

– Вот так, значит… милый Алексей Данилович, оказывается, это и его радость, а мне он ничего не говорил.

Светлана Ивановна вздохнула:

– Не самая страшная из «радостей», не ногу потеряла, мозги и всё остальное на месте, милая. Плакала первое время часто, теперь не плачу – у меня есть живой Лёша. В двухтысячном он врачом поехал в Чечню, его тяжело ранили, говорили, что погиб, но выжил, я его выходила. Господи, я счастливая, он со мной, а многим матерям, сёстрам, жёнам повезло меньше. Прекрасно вижу, как Сафрон тебя обожает, как нежно смотрит! Вы будто созданы для друг друга, на лицах написано. Дай вам Бог счастья, тебе нужно родить ребёночка, я знаю, как это быть такой, мечтала о ребёнке, но уже не смогла, думаю, ребёнок – это самое чудодейственное лечение души и тела.

Погладив Игорька по головке, Агнесса присела рядом со Светланой, обняла:

– Светочка, я ещё не проверялась, но мне так томно теперь, так себя никогда не чувствовала, я никогда не была беременной.

– Задержки?

– И не только, чувствую себе другой, понимаешь? У меня такие ощущения, каких я никогда не испытывала. И сладостное, щемящее чувство нового, неиспытанного, будущего исполнения чего-то самого главного, таящегося во мне.

Она заплакала. Светлана порывисто обняла её, на диван присела Ольга Николаевна и тоже обняла. Несколько мгновений они так сидели обнявшись, Агнесса вытерла слёзы, расцеловала женщин.

– Как мне с вами хорошо!

Оставив лего, Игорёк взлетел на колени Ольге Николаевне. Вспомнив тяжёлое дыхание малыша, Агнесса коснулась её руки.

– Оленька, мне показалось, что у Игорька тяжёлое и горячее дыхание.

– Как? – всполошилась та. – Утром я измеряла температуру, была нормальная. У тебя что-то болит, Игорёша? – приложилась она губами к его лбу. – Кажется и правда, горячий лоб. Давай-ка, Игорёша измерим температуру. Боже мой, Игорёк, ты пил воду из скважины?

– Она невкусная.

– Значит пил. О, боже, проклятая жарища, – вскрикнула Ольга Николаевна, – самое время вспотеть и простудиться, а уж ребёнку-то! Наш дом последний в линии, за нами лес и от него вечером и утром ощутимо тянет холодом.

– Так и есть, – глянула она на термометр, – тридцать семь. Давай-ка таблеточку выпьем малюсенькую и негорькую.

Малыш покорно кивнул.

– Идите к гостям, девочки, Сергею пока ничего не говорите, а я побуду с дитём. Игорёк, сейчас молочко со сгущёночкой, вкусненькое и горячее, будем пить с ватрушечкой, – обняла малыша Ольга Николаевна.

Светлана Ивановна с Агнессой вышли во двор. Мужчины хохотали – Сергей Андреевич, с пылающими щеками, размахивая руками, говорил что-то смешное. Агнесса села рядом с Сафроном, шепнув на ухо: «Игорёк температурит». И тут звякнула калитка и из неё, ведя велосипеды, вошли Герман, Любаша и с улыбкой до ушей Саша. Бросив быстрый взгляд на ошарашенного Захара, Любаша достала из рюкзака коробку с набором коньяков, пакет с пахлавой, положила на стол перед Сергеем Андреевичем.

– С днём рождения, Сергей Андреевич, наша семья вас поздравляет и желает многих лет жизни и здоровья!

– Любаша?! Девчонка с косичками! Соседушка, как же ты выросла, прямо барышня, красавица. Пацаны, Дон Жуаны конспираторы, такой принцессе кабриолет или карету нанять. Ну присаживайся, Любаша, мужчины, поухаживайте за красавицей, – восхищённо привстал он, введя Любу в краску.

Захар быстро отодвинул табурет рядом с собой. Бросив ему: «Привет», Люба присела, а он, вмиг протрезвевший, засиял, потеряв на время голос, закашлялся:

– При…вет, я думал, что никогда уже тебя не увижу.

– Да ну? На войну собрался?

Захар пришёл в себя, тихо ответил, глядя ей в глаза:

– Я с собой, Люба, со своим сердцем воевал, несколько раз стрелялся, но жив остался, потому что ты пришла.

– Как красиво и литературно, – Любаша оглядела стол со множеством бутылок, – думаю ты просто решил отравиться спиртным.

– Это пустяки, мужская забава, – Захар смотрел на неё гипнотически пристально, лицо стало жёстким, глаза сверкнули.

Любаша посмотрела на него удивлённо, ей показалось, что он вдруг повзрослел, стал не тем Захаром, парнем двадцать первого века, с которым ей вчера было легко и просто, с кем она чувствовала себя почти ровесницей, сейчас он выглядел мужчиной, повидавшим жизнь. Ей стало не по себе, она смешалась, опустила глаза, но глянула на него ещё раз – это был прежний Захар, с той же улыбкой, смотревший на неё с обожанием и нежностью.

Сафрон слышал этот диалог и попытался разрядить напряжённую паузу между ними.

– Любушка, вы прямо-таки Тур де Франс совершили с ребятами, километров десять-пятнадцать, наверное, проехали?

– Тур де Ленобласть. Легкотня! – рассмеялась она. – Я двадцатку спокойно проезжаю. Агнесса, как вы себя чувствуете? – посмотрела она заговорщицки на улыбающуюся Агнессу.

– Прекрасно, Любушка! – Агнесса смотрела на неё восхищённо.

Любаша периодически смешно сдувала прядь волос, падавшую ей на немного вспотевший лобик. Она была необыкновенно хороша после велосипедного пробега с этим яблочным румянцем на щеках с ямочками, ярким ртом и озорными глазами. «Сколько же жизни в этом юном лице! И кажется, небесный стрелочник перевёл стрелки, столкновение неизбежно, и дай-то Бог им не разъехаться», – подумала она, скосив глаза на Захара, смотревшего на Любашу с обожанием.

– Сергей, зайди, пожалуйста! – громко и требовательно кликнула мужа Ольга Николаевна с крыльца.

Сергей Андреевич, не окончив очередную прибаутку, встал из-за стола, посмеиваясь:

– Вот это пожалуйста моей супруги, господа-товарищи, говорит только об одном – мой политрук вызывает товарища майора на политбеседу.

Ольга Николаевна ждала мужа на крыльце, быстро шепнув ему: «У Игорька температура». Он побледнел, опередив жену, вбежал в гостиную. За столом продолжалась непринуждённая беседа, Светлана Ивановна расспрашивала Любашу о житье-бытье студентов, Алексей Данилович живо говорил с Сафроном и Агнессой, его интересовало, как они проводят свободное время, Борис, отойдя в сторону, курил. Захар, молча, ухаживал за напряжённой Любашей, которая пыталась улыбаться, но получалось у неё плохо. Она пыталась понять природу возникшего в ней напряжения, смены настроения и не могла.

Сергей Андреевич появился с таким лицом, что все обратили на него внимание и умолкли. Он как-то вдруг постарел: лицо осунулось, посерело, две морщины на щеках стали глубже, глаза запали. Сев за стол, он наполнил рюмку, но болезненно скривившись, как от зубной боли, отодвинул её.

– Игорёха приболел, други. Если температура не упадёт, снимаемся с якоря и в Питер к врачам.

– Можно мне к нему зайти? – спросила Люба.

– А-а? – о чём-то задумавшийся Сергей Андреевич вскинулся. – Зайди, зайди, принцесса, Игорёха обожает с молодёжью общаться.

Люба вскочила, за ней встал и Захар, за столом воцарилось тягостное молчание. Сафрон глянул многозначительно на Агнессу, она сжала ему колено.

– Давайте чаю попьём, – разрядила молчание Светлана Ивановна.

Все послушно закивали. Она вернулась с подносом, расставила стаканы, после поставила на стол пахлаву, присланную Тамарой Мурадовной, разлила чай по стаканам, из дома вышли Захар с Любашей, сели за стол.

– Чудесный мальчик, так солнечно улыбается, обнимал меня ручками тёплыми, Любасей называл. Знаете, я выросла в девчачьем царстве с сёстрами, а мне в детстве ужасно хотелось братика, – говорила Любаша.

Светлана Ивановна рассмеялась:

– Родишь мальчика, будет у тебя родной защитник.

Любаша бросила быстрый и весёлый взгляд на Агнессу.

– Иншаалла, как говорят мусульмане, всему свой черёд. Извините, мне нужно возвращаться. Мальчишки, я обещала маме и бабушке, что вы меня проводите. Вы же видели, как они волнуются, и бабушка вам строго приказывала.

 Гера с Сашей подняли велосипеды. Захар вскочил, молча отобрал у Германа велосипед, извинительно бросив сидевшим за столом:

– Не волнуйтесь, господа, скоро буду с вами, мне размяться требуется, засиделся, прокачусь с Сашей и Любой.

Опустив голову, Люба пошла к калитке, за ней Захар, а Саша намеренно задержался на мостике, дождался, когда они вышли за калитку, и поклонившись компании за столом, картинно развёл руками.

– Ну, что тут, господа, поделаешь? Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте.

Солнце уже висело над лесом, ожили комары. Потерпели немного, и Сергей Андреевич предложил переселиться в просторную кухню. Быстренько перенесли в неё кое-какую снедь, спиртное, прежде чем сесть за стол, зашли в гостиную, Ольга Николаевна радостно сообщила, что температуры у малыша упала. Гера подключил к телевизору приставку, они с Игорьком уселись на ковре и принялись азартно играть. Сергей Андреевич ожил, потирая руки, предложил выпить за детей. Борис с Алексеем Даниловичем и Агнесса с Сафроном переселились на кухню.

 

7.

Выпив и закусив долькой лимона, Сергей Андреевич, помолчав, глянул на Алексея Даниловича.

– Лёша, может продолжим наш разговор, так сказать, при присяжных заседателях? Вот они перед нами симпатичные представители нового поколения и нового века, дружные с интернетом и с этими… гаджетами. Сознательную жизнь начали в новом веке, куда мы с тобой, «шнурки», вползли со своими рюкзаками, полными никому не нужного нынче добра. Интересно было бы узнать их мнение о прекрасном сегодняшним мире и самочувствии в нём.

– Так ты их и спроси, Серёжа, нужна ли им наша старческая бубниловка? – сказал Алексей Данилович, икнул и рассмеялся. – Пардон.

Глянув на него, Сафрон вспомнил Сашино: деды успели неплохо наклюкаться; обычно сдержанный и неразговорчивый, Алексей Данилович был сегодня весел, говорлив и расслаблен.

– Лёша, они живут в этом новом светлом времечке и уже ни как мы, наверное, воспринимают его, пусть расскажут, а мы послушаем, понять постараемся, – раздражённо приподнял плечо Сергей Андреевич. – Хорошо вам живётся в этом растерянном и растерзанном мире? – посмотрел он на Агнессу и Сафрона.

Не раз уже Сафрон убеждался в том, что Сергея Андреевича хлебом не корми – дай поговорить, а в полемическом запале он может быть горяч и резок. В то же время он не мог не заметить в нём сейчас некую вялость и уход в себя, напряжённость, да и вид у него совсем не озорной и не боевитый, с каким он обычно приступал к дебатам. Думая об этом, он решил, что это следствие уже немалого количества выпитого.

– Милая, как тебе живётся в этом времени? – обнял он Агнессу.

– Это лучшее время в моей жизни, – прильнула к нему она.

Сергей Андреевич насупился.

– Счастливые часов не наблюдают… это я понимаю, сам был молод, но я, г-мм, не о поэзии – о прозе жизни, о разломе, раздрае между человеками, о падении, чуть не сказал нравов, тьфу, скользкое, противное слово, книжное.  Нрав… это о человеке как единице общества: злой, хитрый, добрый, мстительный и прочее, прочее, а я голимых моралистов на дух не переношу. Любимый Гашек о таких в «Швейке» писал, что эти типы на людях страшно негодуют, но в общественных туалетах смакуют надписи с непристойными выражениями. Я вообще о человеках сегодняшних, о наших человеках, их общее лицо желал бы видеть, главную черту его. Оно для меня пока расплывчато, но ведь есть же нечто общее, должно же быть?! Составленное из множества лиц, называемое обществом, от слова общее, общность, высветить, так сказать, увидеть вашими глазами это лицо хотелось бы. Вы уж извините, сказать сейчас: «Мы русские! Какой восторг», язык не поворачивается. Чёрт возьми, нам даже на Олимпиадах флаг наш запретили и гимн, чем гордиться? Мы Чайковского любим, конечно, но такого унижения, мы, победители, ещё не испытывали. Если есть чем гордиться, молодёжь, переубедите меня. Ещё… хотя и этого достаточно, развейте мой пессимизм. Недавно я передачу смотрел о Достоевском, он говорил, что стать настоящим русским, значит стать братом всех людей, всечеловеком. Тридцать лет мы пытались братьями стать цивилизованным европейцам, вернее, государевы поводыри за космы нас туда тянули. И что мы увидели? Цивилизованные человеки, как к нам славянам относились, так и относятся. Всечеловеки Сербию раздолбали, под боком у нас хохлов взбаламутили против нас, печеньками, труселями кружевными, гидность, тьфу, гнидность у себя завели, памятники валят, людей жгут, русский Донбасс в крови и огне.

Усмешка скользнула по губам Алексея Даниловича.

– Мечты писателя сбылись, Серёжа. Мы стали всечеловеками, берём всё худшее из европейской выгребной ямы, забывая русское. И вообще, как ты собираешься это общее лицо высветить, когда сам говоришь о разломе и раздрае людей? Во времена разлома и раздрая именно так и происходит – лица искажаются, общность размывается. Что вычленить можно? Лица разные, как и положено в большой семье, а молодёжи скорее нравится их время, как и нам с тобой нравилось наше молодое. Вот Агнесса с Сафроном счастливы, Саша с Германом и миллионы их ровесников не тужат, а делить людей на группы, изучать их мнение дело буквоедов социологов. Моё мнение ты знаешь, оно не сильно с твоим расходится: нам насадили капитализм, по большей части боярско-купеческий и административный, с налётом нашей неунывающей русской дурости, расхлябанности, в отсутствии чётко прописанных целей, которые, между прочим, с космической скоростью постоянно меняются, а идеологии, как прописано в конституции, как бы и нет, а на нет и суда нет. А русскому, если не кнут, то хотя бы на стенах домов стрелки нарисовать нужно, чтобы мозг отмечал: «Мир, труд, май», «Широкой дорогой идём к коммунизму, товарищи», «Всё лучшее детям!», или «С нами Бог» – отличный призыв, не раз выручал народ. В конце концов, хотя бы просто стрелку на стене нарисовать – вам сюда, чтобы не заблудился человек! Стрелка-то есть, но надпись на английском. Борис, как на английском будет вам сюда?

– Come here, – рассмеялся Борис.

– Во-во, кам хер, немцы нам тоже так говорили, пока мы им по языкам не настучали.   В тупик ведут такие напутствия. Как там пел Тальков… «А вокруг, как на парад, вся страна шагает в ад» широкой поступью?  Но нам тупо предлагают дурные и мерзкие примеры, типа, бери от жизни всё, и даже не предлагают – насаждают! когда это самое всё уже отжато, поделено и растащено. При этом кормчий как бы тупика не замечает и мало того – ёрничает, мол, в СССР одни калоши выпускали. Как же так? Ходил в школу голый и в калошах? Боюсь, что такое может закончиться, г-мм, настоящими калошами и сохой на лошадиной тяге.

Сергей Андреевич закивал, потирая руки и ухмыляясь.

– Как это мы русское забываем, Лёша? Все слышали же, как этот русский председатель ЛДПР недавно гордо вскричал на всю страну «Это Россия!»

– ЛДПР, – сделал лукавые глаза Алексей Данилович, – как ЛГБТ звучит.

Агнесса с Сафроном прыснули, Борис подавил смех, а Сергей Андреевич со смеющимися глазами продолжил:

– ЛГБТ – страшней чем НКВД звучит. Коммунист и великий человечина Антонио Грамши, полжизни проведший в тюрьме за свои взгляды, сказал, как припечатал, что оккупация культуры страшней оккупации территории, в такие времена даже невозможна партизанская война, а она у нас, культура, не оккупирована ли мерзкой телевизионной сволочью? А калоши… калоши, между прочим, неплохие были. Это всё банальная констатация примет времени, Лёша, – какое время такие вещи и носят люди, и в лаптях когда-то ходили и в онучах. Про нашу прошлую жизнь мы всё знаем, пожили. Скорбим по-стариковски, переживаем, но большинство даже и не задумывается о будущем, живут одним днём. Мемы – шмемы, лайки – страйки, стримы, блохеры болтуны. Хиханьки, аханьки, песенки с грязнотцой, девки с губищами и с главным достоянием, курдюками, актёрки, писателки, юмористы, любое событие обсасывают, стебутся. Как народ наш вывел: «Хиханьки да хи-хи заведут в грехи!». Только раньше критика была, а сейчас потешаются, ржут, осмеивают, и со словечками, как Сашка смеётся. А население? Смотрит, хохочет – день прошёл и ладно. Пипл хавает и не давится…

– Проглатывает неразжёванным, – вставил Алексей Данилович, усмехаясь, – не принюхавшись к пахучей субстанции.

– Точно, пардон, уже привыкли, принюхались, – продолжил Сергей Андреевич. – И холодные мурашки по спине не бегают у людей, да и у всего человечества по поводу того, что мир на грани большого шухера. И как страна будет жить, когда шухер случится, при таком-то раздрае? А он случится! Страшно представить финал. Квасной патриотизм просрочен и прокисает вместе со сливками общества.  Скрепы! Скрепы щедро раздают с экранов пропагандисты, степлеры власть раздала языкатым телеведущим. Когда жарко станет, лозунгами закидаем противника, степлерами отстреливаться будем? В этом смысле я пессимист и будущее вижу безотрадным. Но я присягу давал, если нагрянет враг, отсиживаться не буду, но за всех сказать не могу, расслабленных много, в обмороке пивном живут. Хотя… русский долго запрягает…

– Круто, Сергей Андреевич, не боитесь, что вас в иноагенты запишут? –  рассмеялся Борис.

– Меня в иноагенты? – даже привстал возбуждённо Сергей Андреевич. – А пусть! В суде я без адвоката выложу всё, что думаю, так же, как и сейчас.

– Ну тихо, тихо, Серёжа, успокойся, давление подскочит, что-то бледен ты и возбуждён, – сказал Алексей Данилович. – Знаем, знаем, воина.

– А знаете, Сергей Андреевич, – вы почти точно повторили кусок монолога фигляра и пьяницы, но совсем не дурака Лебедева из «Идиота» Достоевского, – заговорил Сафрон. – Он говорил о тогдашней России, что «богатства больше, но силы меньше: связующей нити не стало; всё размягчилось, всё упрело и все упрели. Все, все, все мы упрели».

– Вот, вот! Именно! Упрело и упрели, связующей нити не стало, отлично сказано. Кстати, чем в то время упрение окончилось? Бомбистами, позорным поражением в Русско-Японской войне, Красной Пресней, войной, а дальше страна кубарем с горы покатилась, благо выдюжили и гадину фашистскую раздавили. Сейчас будет ничуть не лучше. Уже не колокола – набат гудит, что дело швах, что пора подумать, что делать, но нет, тишь и гладь в болоте российском – верным курсом идём, товарищи, нефти и газа ещё много. На день Победы, прикиньте, рядом с президентом один Рахмон, Президент Таджикистана сидел! Утритесь и не вякайте! Один друг – это уже что-то, да? Чайку попить с другом таджиком – дело благое…

Он не окончил, быстро привскочил, с тревогой глядя на остановившуюся на крыльце супругу. Улыбаясь, она быстро проговорила, показывая вытянутый большой палец:

– Температура спа́ла, Серёженька, всё хорошо.

– Уф-ф, – выдохнул он облегчённо, потирая руки и присаживаясь, – гора с плеч, слава Богу! На чём мы остановились?

– На всё упрело и упрели, и на чае с другом таджиком, – рассмеялся Борис.

Сергей Андреевич рассеянно глянул на него, и пробормотав: «Ну да, мир, труд, май, жвачка», повернулся к Сафрону.

– А в чём фишка вашей быстрой победы в Карабахе, на твой взгляд?

– Мне кажется, просто срослось, как у России с Крымом срослось. Удачно назрело время победы, так в истории не раз случалось. Ну и единая вера, всеобщая обида, боль о потере своей земли, жажда справедливости, – сразу ответил Сафрон. – Азербайджанец – всегда азербайджанец, и мусульманин, будь он торговец, интеллигент, педагог или владелец торгового центра. Все клановые распри на время войны были отброшены. Либералы, диссиденты, недовольные объединилась – всё для победы, как в СССР во время войны …

– Ну-ну, хе-хе, срослось. Зри в корень, Сафрон, не без помощи Турции, мечтающей об Османской империи, срослось. Дроны кто им поставлял? И Израиль, между прочим, тоже поспособствовал, – вставил Сергей Андреевич, а Алексей Данилович быстро добавил:

– А вот пойдут ли братушки болгары к нам на подмогу, если свара начнётся? Сомнительно, сербы может быть только одни. Делаем вид, что с Китаем дружим, забыв, что у этого друга есть известная причта об обезьяне на холме, наблюдающей, как дерутся враги, в ожидании результата схватки. Зачем Китаю сильный сосед? Впрочем, мы и никому не нужна сильные.

Сергей Андреевич водил пальцем по пустой тарелке. Вид у него был задумчивый, веко подёргивалось. Сафрон глянул на него, думая: «Старик готовится сказать что-то наболевшее».

– Не всё в порядке в государстве Российском, факт. Мы дожили до того времени, хорошо известном в истории, когда власть не может не думать о войне, которая всё спишет, – сказал он.

– С НАТО будем воевать? – сказал Борис.

– Не напрямую, но пиндосы встрянут, стравят нас с Украиной окончательно. Братья наши злобятся, обидно, что Крыма лишились, бандеровцев холят, памятники валят, кровушкой пьяны, язык наш запрещают, в НАТО хотят, в Европу. Если начнётся, мы, конечно же, цели определим благородные – освобождение братьев от фашистов, бандеровцев, но не уверен, что братскому народу понравится погибать от ракет большого брата, да и Гейропа со Штатами в стороне не останутся. К чему всё придёт – не знаю, но к распре на долгие годы точно…

Агнесса, всё это время сидевшая, склонив голову на плечо Сафрона, улыбнувшись, тронула его за плечо:

– Извините, Сергей Андреевич, я не сильна в политике, пойду-ка к женщинам, у нас там больше близких тем.

Поцеловав Сафрона, она ушла. Сергей Андреевич крякнул, провожая её взглядом, наполнил рюмку, поднял было её, но пить не стал, поставил на стол с болезненно искривившимся лицом, буркнув обижено:

– Ну да, да, пикейными жилетами старичьё выглядит, да только расхлёбывать придётся всем за зажратость и беспечность, шапкозакидательство, за жирность генералов-воров и не готовую к войне армию.

– Да вы не обижайтесь, Сергей Андреевич, Агнесса всё понимает, просто она считает, что это мужское дело рассуждать на такие темы, – сказал Сафрон.

– Я не обижаюсь, страшно за вас, – отмахнулся Сергей Андреевич. – Вот ты, что ты заметил, Сафрон, лично, такого, что уши резало и на свежий глаз бросилось тебе в городе Петра? Ты же впервые на родине предков, как говорится, на свежий глаз, что осело?

Сафрон задумался, поглаживая бородку.

– Честно говоря, поначалу я, как зачарованный ходил по городу, робел, всё было внове. И ритм жизни, и великолепие храмов, скульптуры, мосты, набережные, шок после Эрмитажа, потоки людей. Но уже скоро невольно обратил внимание на мат молодых ребят и девушек. Он из них выскакивал свободно, как горох из стручка, громко, непринуждённо, со смехом, как бы это и не мат вовсе, а присказка обычная. У нас в семье никогда не было слышно мата. Бабуля моя часто говорила: солнце останавливали словом, словом слово разрушали. Это из Николая Гумилёва, о раздрайных временах смуты, о природе слова, его силе и влиянии на мир. В метро редко кто-то уступит место старикам…

– Что ж у вас не ругаются? – прервал его, насупившись, Сергей Андреевич.

– Ругаются, но молодёжь при взрослых рта не откроет, мужчины в каких-то личных мужских разборках ругаются, но ругать мать, в том смысле, как это часто произносится в России, будет считаться немыслимым оскорблением и печально может закончиться для оскорбившего…

– Культур-мультур, да? Брось, Сафрон, ну прям не мужики у вас, а рыцари печального образа, – опять не дал ему договорить Сергей Андреевич раздражённо. – Слышал я на рынках ваших джигитов, говорят на своём, а матюгаются на русском при покупателях.

Сафрон удивлённо посмотрел на него, такого странного тона от него он ещё никогда не слышал, а Сергей Андреевич неожиданно повернулся к Борису, который сегодня был заметно молчалив.

– А расскажи-ка нам, человек Мира, как живётся в заповеднике демократии, как там вообще жизня? Насчёт мата не рассказывай, в фильмах слышали – фак да фак через слово. По существу, о бытие, которое сознание определяет.

Борис пожал плечами.

 – Pax Americana… разное бытие и разное сознание. Жизнь жёсткая, потеряв работу, можно потерять всё, простому народу не до проблем других стран, своих выше крыши. Все, наверное, видели прекрасный фильм Роберта Земекиса «Форрест Гамп». Великолепные виды красот природы великой страны Америки, ослепительный рекламный блеск городов, шикарные машины. Природа осталась природой, она сама о себе заботится, но каменные мешки многих городов сейчас напоминают фильмы о зомби. Я живал в Калифорнии, бывал в университетских городах Бостоне и Мичигане, в Нью-Йорке, путешествовал по стране на автомобиле. Обычное явление на подъездах к городам пустыри, заколоченные дома с надписью «Продаётся», целые кварталы и улицы некоторых городов представляют собой страшную ярмарку homeless, бездомных, живущих на улицах. Без ужаса нельзя смотреть на то, во что может превратится живое существо человек – царь природы, Америка – страна контрастов и не только природных. Помните, в журнале «Крокодил» карикатуры на капиталистов в цилиндре, монстров с сигарой в зубищах? Монстры только имидж сменили, это симпатичные господа в костюмах от кутюр, но с теми же крепкими зубами и загребущими руками. Не помню, кто написал, что в Америке любой может стать президентом, но в этом-то и проблема. Как пример этого высказывания нынешний президент Байден – обед, ужин и десерт юмористов, постоянный персонаж интернетовских мемов. Зубы вставные, но за ним стоят всё те же клыкастые. Но внешний мир изменился, он уже не меняется по щелчку пальцев заморского гегемона. Добить Россию в девяностые им не удалось, она выжила, не стала их подстилкой, не потеряла голоса. Странный русский народ упрямо не хочет чёрное считать белым, не желает перенимать их убеждения и ценности, категорически для нас неприемлемые. Сергей Андреевич абсолютно прав в том, что заокеанцы смириться со статусом дряхлеющего орла не смогут, они всё ещё грезят победой и готовят очередной кровавый спектакль, какой по счёту – уже не сосчитать. Жива главная глумливая отмазка Pax Americana: nothing personal it's just business, эту фразу не нужно переводить, всяк знает, думаю, что война – это большой бизнес. Мы уже видели репетиции в Киеве в четырнадцатом году, моё мнение, собственно, в феврале этого года война и началась. В воздухе висит грозовое напряжение. У нормальных людей вся эта инклюзивная, глобалистская движуха вызывает ужас и отвращение, копающие поглубже понимают, что это путь к разобщённости, разделению общества, как в притче о венике, который можно сломать, разделив его на прутики. Это путь – к потере нравственных ориентиров и смыслов, наработанных веками. Римский принцип divide et vince – разделяй и властвуй, из Pax Romana перетёк через океан в Pax Americana и пока работает.

– Глобализация! – дёрнулся Алексей Данилович. – Кто её к нам принёс? Злая Баба-Яга в ступе натолкла и присыпала отравой головы населения, ветер принёс из Невады с кока-колой, с гамбургерами и чипсами завезли? Да вот эти наши яйцеголовые свободолюбивые комсомольцы-предатели – чубайсята с гайдаровскими плохишами, с передовыми устремлениями и злобой ко всему русскому, торговавшие варёными джинсами в переходах, просиживающие задницы в советских научных институтах, и принесли, концептуалисты хреновы! Продвинули уральского деда-алкаша в президенты, поделили советское добро, подшаманили конституцию, подмяли законы под себя…

– Борис, а ты-то сам нашего верования или чего-нибудь этакого, западного фантастического? – неожиданно спросил Сергей Андреевич, не дав договорить другу.

Выглядело это некрасиво, совсем не похоже на него.  Алексей Данилович стушевался, глянув на друга удивлённо.

Борис ответил быстро.

– Мои крещёные русские родители-коммунисты крестили меня мальцом, так что я метис – плод веры коммунистов в светлое будущее и веры в жизнь вечную.

– Вот! – Сергей Андреевич важно поднял указательный палец к небу. – Вот где наша сила, вот где наша несгибаемость, вот где тот самый веник, который никто и никогда не сможет переломить. Борис, а храмы наши есть там, где ты жил за границей?

– В Онтарио, это Канада, где я жил последнее время, очень много, там вообще много славян и украинцев.

– Это мы знаем, мой отец два года выкуривал бандеровцев из их схронов, рассказывал об этих мразях, – кивнул Сергей Андреевич.

– Борис, в Штатах немыслимое количество религиозных организаций, культов, вплоть до самых невероятных, фантастических и экзотических, ничего общего не имеющих с традиционными верованиями. Как они уживаются друг с другом, конкурируют, в мире живут? – спросил Сафрон.

– О, там всё очень хитроумно устроено! Данилыч может вам научно объяснить, что такое толерантность в медицинском смысле. Там же этот термин демократическое благо и наивысшая ценность в государственно-политическом смысле – человек мера всего. Прекрасно! Государство как бы обязано обеспечить защиту всех верований, но при этом должно держаться на расстояние от оценок нравственных убеждений граждан, сохраняя безоценочную нейтральность ко всем верованиям, оставаясь в то же время арбитром.  То есть, демократия черпает свои моральные принципы из самого общества, его устоев и практики, бытия, а не из внешних источников или высших инстанций. Можете верить хоть в чёрта, но будьте любезны, соблюдайте закон – икону всех демократических ценностей. В эти ценности внесены и все теперешние перлы свободы, такие, как смена и выбор пола, трансгендеризм, ЛГБТ* и прочая хренотень. Но законы законами, а в обществе непременно повисает неопределённость: вчера одни ценности – сегодня иные, послезавтра ещё какие-то. Опять-таки, это не соединение людей, а их разделение с непредсказуемым будущим. В общем, грубо говоря, посыл такой: религия – это всего лишь часть мировой культуры, вера – дело личное, и проблема понимания между людьми, отсутствие коллективной веры, коммунизма или фашизма с расовой доктриной бесноватого алоизыча, – гарантия существования всех вер. И кстати, о христианах, есть и такое модное интеллигентское течение, как внеконфессиональные христиане – white христианство, белое и пушистое, без догматов: делай добрые дела, служи Миру, а не Господу. Да, всё ещё ходят по улицам и профессиональные «божьи люди» проповедники-побирушки. В общем, как всегда – divide et vince – разделяй и властвуй.

– Это страшные посулы демократии! – взволнованно проговорил Сафрон. – Это же дорога к дезориентации в выборе нравственного пути, путаница в оценках целостного видения мира, слом традиций. Прежде религия судила о настоящем, исходя из прошлого, создавая традицию и моральные нормы. Исторические религии прошлого были религиями обуздания греха, обуздания грешной природы человека; игнорируя прошлое, разрывается преемственность.

– Поворот от священного к светскому, Сафрон, произошёл ещё в прошлые века, за модернизмом возник постмодернизм и, как говорится, понеслось вкривь и вкось.

– Борис, но если верования, какими бы они ни были, признаются легитимными лишь потому, что они являются верованиями, а не из-за какой-либо объективной истины или реальной власти, то сама вера лишается своей абсолютной значимости, а факт существования каждой из вер становится относительным и зависимым от конкретного контекста и системы верований, – нервно продолжал Сафрон. – Вера ведь не может быть личным делом, она не симулякр, она связана с живыми людьми, с сообществом верующих с пастырями, обрядами, Божественным законом, Преданием. Это не гурт вавилонских строителей, не понимающих друг друга, строящих башню, обуреваемых безумством и гордыней. В такой парадигме, когда никто друг других не понимает, невозможно прийти к какому-либо консенсусу и что-то построить.

– Верно, – кивнул Борис, – то, что нужно при демократии, как в притче о венике, ослабление коллективных вер, при скептицизме власти – гарантия существования, общественного мира и свободы. Разделяй и властвуй.

– Но атом не может существовать без ядра. Ядро – его центральная часть содержит протоны, положительно заряженные частицы, и обычно нейтроны, придающие атомам массу. Отрицательно же заряженные частицы – электроны, вращаются вокруг ядра. Атом, в классическом понимании, определяется как система из ядра и электронов, связывающихся с ним благодаря электромагнитному взаимодействию. Постулируя веру в этом ключе, можно представить себе, что у каждой веры должно быть ядро, духовное ядро. У нас и католиков это церковь с Христом, законом и Преданием.  Люди-электроны вращаются вокруг своих духовных ядер, притягиваемые ими. Замкнутые же сообщества – это секты, они вращаются вокруг идейного лидера, грешного приземлённого человека, заряженного, как правило, негативным мировоззрением и в большинстве случаев корыстными устремлениями.

– Фотоны, – рассмеялся Борис, – выбрасываемые ядром при перегреве в вакуум или в пекло, следуя твой ассоциации.

Сафрон нервно сжал руки в кулаки.

– Молодой человек, простой ленинградский парень Виктор Цой, написал песню с провидческими словами: между землёй и небом война. Не в этом-то главный смысл всей истории человечества? Эта война не заканчивается, подмена небесного земным и есть сатанинская потуга демократии к глобализму, раздраю, в конце концов, к пеклу, может быть к атомному.

– Absolutely correct, bro! – сказал Борис, улыбаясь.

Воцарилась пауза. Сергей Андреевич с Алексеем Даниловичем не встревали в диалог Сафрона и Бориса, слушали молча.

Сергей Андреевич начал с болезненным видом, массируя висок:

– Ол райт, молодёжь, ол райт? Уважуха, как Сашка говорит. Про разделяй и властвуй, мы понимаем – доразделялись. 25 декабря 1991 года точку поставили, флаг с серпом и молотом спустили над Кремлём, опустили страну. Я вот что сейчас подумал, слушая вас, а мы ведь одной ногой, тогда в девяностые, тоже вступили в это самое майданное дерьмо. Помните, Феликса Эдмундовича пьяная толпа, гогоча, валила? Сталина повсеместно сносили, дети на рынках награды дедов и отцов продавали, митинговали, вместо того чтобы работать. Бориску вознесли, тут тебе и наш одесский «Дом профсоюзов» случился. По Белому дому из танков палили, людей давили танками? Давили! Как черти из табакерки повыскакивали свои Порошенки, Коломойские и Ющенки – Березовские, Ходорковские, Абрамовичи. На ТВ такую хрень обсуждали, что уши вяли, бандюги беспредельничали, дома взлетали, самолёты падали, корабли пилили. Чечня! Но ведь остановили же раздор, как и раньше при государях Кавказ усмиряли?! Поглаживанием бунтовщиков не усмирить, без подлинников раздрай и бунт не остановить.

– Чьих подлинников?  – поднял брови Борис, хохотнув.

– Обыкновенных, увесистых и длинных. В смутные времена России царёвы слуги выколачивали из изменников, воров и бунтовщиков признания подлинниками. Подлинник, это длинная и увесистая палка.

Борис затрясся в беззвучном смехе, вытирая выступившие слёзы и говоря:

– Действительно иногда это полезный и подлинный метод.

– По навальнятам, «Дождям», «Медузам», дудям, ждунам всяким прошлись подлинником – сработало. Демократия – демократией, свобода слова – свободой слова, да только Россия не банановая республика, а держава имперская и этим мы который век живы. А по поводу калош… тут, думаю, главнокомандующий схитрил, уши погрел друзьям либералам… юморнул… что-то я вроде как бы сам раздваиваюсь, мысли не склеиваются, скачут, что-то очень хочется сказать, собраться – и не могу, нить упускаю.

Он всем разлил водку по рюмкам, поднял свою и выпив со словами: «Миру – мир», встал.

– Забегу в гостиную, на Игорька гляну.

Но сразу не ушёл, остановился.

– Отец мой всю жизнь в органах проработал, рассказывал мне, что в 1962 году в Ленинграде было совершенно 27 убийств и все были раскрыты. Двадцать семь за год в городе миллионнике! Новости читаете нынешние? 24 на 7 режут, стреляют, насилуют, на дорогах разборки с оружием и битами, ревнивцы девах убивают, расчленяют, каждая соплячка «яждевочка» или «яжмать», твою ж… трупы в мусорках, незаменимые специалисты из Азии борзеют, мошенники, воры. Народ сказился, как моя мать говорила, что б она сейчас сказала? Так что… всё и все упрели, подлинник нужен.

Он открыл дверь гостиной. «Дедуля!» – прозвенел голосок Игорька, запрыгнувшего к нему на руки. Алексей Данилович и Сафрон переглянулись.

– Классный мужик! – восхищённо сказал Борис.

Раздвоение это охватило Сергея Андреевича чуть раньше полемики, которую он попытался затеять. Оно пришло с ужасом в тот миг, когда супруга сообщила ему о температуре Игорька. И хотя Игорьку стало лучше, мысль о болезни сына больше не покидала его. Она мешала сосредоточиться, не оставляла его, зудела в голове натянутой струной. Он вспомнил, что Татьяна не очень охотно согласилась отпустить ребёнка на дачу, настоятельно просила следить за тем, чтобы ребёнок не потел, так как недавно он уже простужался и не ходил в садик, но Игорёк так умилительно складывал руки на груди, прося мать отпустить его, что она отпустила, ещё раз напомнив ему и Ольге Николаевне о слабом здоровье ребёнка. Сергей Андреевич в полной мере понимал всю ответственность, забирая ребёнка на дачу, но ему очень хотелось, чтобы ребёнок, пол-лета просидевший в душной квартире, подышал свежим лесным воздухом, нагулял аппетит, развеялся, сходил с ним на рыбалку, попробовал клубники с грядки, увидел ежа, который приходит к ним поесть. Он знал, что супруга будет ему в этом крепкой помощницей, а ребёнок будет под надёжным контролем. И вот – температура и уже никаких других мыслей в голове, и этот зуд в голове и потрясывающиеся руки.

Затянувшееся неловкое молчание за столом окончилось тем, что Алексей Данилович, вздохнув, сказал:

– Это он из-за Игорька такой. Переживает Андреич. Пойдём, покурим, ребята.

Сафрон кивнул головой и они вышли во двор. В это время громыхнула калитка: через мостик переходили с велосипедами Саша с горящими щеками и бледный вспотевший Захар.

– Дико шамать хочется, – Саша бросил велосипед и заскочил в кухню. Захар подошёл к столу, вылил остатки водки в бутылке в стакан, выпил одним глотком и повернулся к Сафрону и Алексею Даниловичу.

– Похудел килограммов на шесть-семь, пора снова ходить в качалку. Я, пожалуй, тоже зайду, что-нибудь брошу на жало.

Он поднялся в кухню, а Сашка выскочил из дома с набитым ртом и потянул Сафрона за руку за дом, забыв про Алексея Даниловича и Бориса. Заглядывая в глаза Сафрону, он возбуждённо затарахтел:

– Это был последний подвиг Геракла, один против пятерых! Прикиньте, Сафрон, мы спокойно, скромненько в одну линию, Люба между мной и Захаром, въехали в посёлок и тут нам сигналят, обгоняет БМВ с тонированными стёклами, а сзади нас поджимает крутейший джип. Взяли нас в «коробочку», не давали нам их объехать, виляли то влево, то вправо, то притормаживали. Мы так долго ехали, типа с охраной, а из этих роскошных машин высовывались хачи и ржали…

– Что это такое, хачи? – спросил Сафрон.

– Ну, типа кавказцы, – продолжил Саша, отмахиваясь. – Захар бросил велосипед, приказал нам остановиться, подошёл к джипу, а из машин вышли бородачи, окружили его, их пятеро было… блин, здоровые, как борцы ММА.

– Я не заметил на его лице следов битвы, – сказал Сафрон.

– Вы послушайте! Короче, Захар им: давайте на кулаках, по-мужски, только с каждым по отдельности, за эту девушку я жизнь отдам. Они дико ржали, а потом один, качок бородатый с бритой башкой, руку пожал Захару, что-то сказал дружбанам, они сели в машины и умчались, сигналя.

– Это Захар… – задумчиво сказал Сафрон. – Саша, значит хачи, по-твоему, это любые кавказцы?

– Ну, так говорят.

– Хачик – это по-армянски крест, нехорошо всех рядить под клички, а Захар заходил во двор к Клавдии Дмитриевне?

– Нет, попрощался с Любашей около дома, а я зашёл воды попить.

Подошедший Захар, глянул на покрасневшего и затоптавшегося Сашу.

– Доложил уже, папарацци? Сафрон, я такси вызываю, вечереет уже, да?

Машина подъехала минут через двадцать, провожать троицу гостей вышли все. Агнесса и Игорёк шли, взявшись за руки, Ольга Николаевна передала Захару пакет с пирогом. Женщины пообнимались, Саша, Гера, Алексей Данилович и Борис пожали руки Сафрону и Захару; Сергей Андреевич обнял и поцеловал их и неожиданно галантно поклонился Агнессе: «Позвольте, сударыня, поцеловать и вас». Агнесса рассмеялась, сама обняла старика и расцеловала в обе щёки. «А я, а я», – подскочил к ней Игорёк, Агнесса прижала его к себе.

Водитель сдал задним ходом, развернулся в проезде и лихо взял с места в карьер, Сафрон, вывернув голову, смотрел на компанию до тех пор, пока они не свернули в проулок. Захар отрешённо смотрел в боковое окно и вскоре задремал. Задремала и Агнесса, положив голову на плечо Сафрона, он приобнял её за плечи.

До самого въезда в Петербург, закрыв глаза и прижимая к себе Агнессу, он вспоминал два чудесных дня, прошедших в обществе полюбившихся ему людей. И неожиданно мысли его потекли так, будто он рассматривал их через мощную лупу. И за счастливыми улыбками он увидел другую сторону, тёмную, которая не покидала почти всех при сохранении положенного такта и сдержанности во время празднеств. «Да у всех, – чуть не произнёс он вслух, – в подвалах души хранится боль, разочарования, тёмная тайна, которая не даёт им не думать о прошлом, хранятся не размываемые временем рифы, о которые разбивается радость жизни. Может быть, у одной лишь Любаши ещё море жизни не намыло островков боли… хотя… как же не намыло – отец, развод! Беда в семье, любимая мать, у которой в глазах плохо скрываемая боль и мысли о своей искромсанной жизни, думы о детях, у которых не всё ладно, любимая бабушка в критическом возрасте, а у неё утрата мужа и недолго прожившего сына, и горькая память лет. В глаза бросается, как сильно Тамара Мурадовна сдала за короткое время, как ни старается она быть сдержанной, а боль так и сквозит в её облике. И всё, что происходит в этой семье, носит в себе Клавдия Дмитриевна, на первый взгляд женщина-скала, но и эту скалу размыло море штормов жизни! Дорогой мой жизнерадостный Захар, который в последнее время показал себя не тем ветренным парнем, с которым я познакомился в поезде. Он изменился на моих глазах: смерть не очень любимого отца, с каким страданием говорил он о своём и сестры детстве, о скаредности отца-торгаша – детские обиды не забываются! Но он правильно разобрался с обстоятельствами, когда на его руках осталась больная мать, правильно и жизненно хитёр, хорошо понимает, что сестру может надуть новый её ухажёр, по-мужски стоит за справедливость, и я уверен, он не сваляет дурака. И он, по всему, влюбился! Он может любить, я это на себе прочувствовал, когда он приехал ко мне в Баку! Удивительно, как зорко он различает плохих и хороших людей в своём возрасте! Контрастно, чётко, словно скальпелем препарирует.  Мне кажется, что он много думает о жизни будущей. А Любаша… ему пара? Пара, пара! Мне кажется, умная девочка это тоже понимает. Голубятниковы… тут всего намешалось, а после того, как Гере открылась тайна рождения Игорька и стало ясным для Саши, тучи опустились на их дом. Добрейшая Ольга Николаевна живёт в муках не только из-за Матвея, который идёт по кривой дорожке, но и потому что видит муку и боль мужа. Раздрай, раздрай, раздрай в сердцах! На всю оставшуюся жизнь и ко всему ещё одна порушенная жизнь матери Игорька. Господи, Господи, почему люди наступают на одни те же грабли, которые видят! Приносят и себе и близким тяготы душевных мук?!».

Он задумчиво повернулся к боковому окну. За ним бежал стройный сосновый лес, пробитый низкорослым ивняком. Низкое солнце уже нанизывалось на верхушки сосен, двигаясь по своему извечному пути; над влажными скошенными обочинами курился пар и неожиданно он прошептал еле слышно одними губами: «Время непременно приводит к тому, что всё плохое, рано или поздно приходит к лучшему, пусть это «плохое» – болезни, невзгоды, войны, семейные раздоры, предательство людей, потери близких. Ах, наш милый духовник, бабулечка, неустанно твердившая: «Говори спасибо каждому прожитому дню!».

Его раздумья прервала проснувшаяся Агнесса. Она прижалась к нему, прошептав, целуя:

– Так сладко спалось на твоём плече, родной, мы уже дома?

– Мне тоже, – повернулся к ним потягивающийся Захар, – такой сон клёвый видел.

Сафрон с Агнессой переглянулись – изменившееся настроение Захара отражалось на его довольном лице.

– Хочешь, расскажу сюжет твоего сна? – рассмеялся Сафрон.

Захар ещё раз до хруста потянулся:

– Никто не может увидеть его. Это только мой сон, и он закодирован мной на исполнение. Увидите его когда-нибудь, обязательно увидите наяву, я точно это знаю.

 

8.

Сафрон спал, когда уже одетая Агнесса, целуя, шепнула:

– Спи, спи, дорогой, у меня важные дела, опаздывать нельзя, созвонимся.

Он хотел подняться, но услышав, как щёлкнул язычок закрывающейся двери, обессиленно упал на подушку. Спал до полудня и спал бы ещё, наверное, если бы не телефонный звонок. Саша почему-то говорил тихо:

– Добрый день, Сафрон. У нас тут такое…  уехали с дачи на рассвете. У Игорька ночью температура подскочила, пацанчик весь горел, бредил. Вызывали скорую, поселковый врач говорил дедушке, что Игорька нужно срочно госпитализировать, но дед решил ехать в Питер. В больнице Святой Марии Магдалины, это хорошая детская больница, я там когда-то тоже лежал, у него друзья врачами работают.

Быстрая мысль заставила Сафрона похолодеть: «Вчера только я вспоминал слова бабушки о том, что нужно благодарить Господа за каждый прожитый день. И за этот? Вот такой день настал и каково сейчас всем Голубятниковым, матери Игорька, Гере?». Его ознобно передёрнуло.

– Когда ты Игорька видел в последний раз?

– Мы его сразу в Питер повезли, нам гаишники помогали, сопровождали с мигалкой, а у больницы Игорёк перестал нас узнавать.

– Господи!

– Мы с бабушкой в больнице остались, а дедушка за тётей Таней поехал, она с ним в больнице сейчас, а мы с бабулей домой вернулись. Как-то вот так, такие у нас новости.

– Очень плохие, – сказал Сафрон, думая, что может быть нужно было послушаться совета врача скорой, в таких случаях очень важно не потерять время. И словно прочитав его мысли, Саша продолжил:

– Бабушка ему говорила, что нужно было согласиться с врачом скорой, но дед сказал, что знает, как лечат в поселковых больницах, а в городских и аппаратура современная, и врачи высокого класса и знакомые.

Сафрон невольно покачал головой.

– Саша, чем я могу помочь сейчас? Деньги нужны?

– Я не знаю, скажу бабушке.

– Держи меня в курсе, пожалуйста, я очень надеюсь, что всё будет хорошо, все дети простужаются. Не знаю, чем я могу быть сейчас вам полезен, но я сразу приеду, как только буду нужен. Я буду молиться за Игорька.

Ни о чём другом он уже думать не мог, бесцельно ходил по кухне, росло внутренне напряжение и нервозность, предчувствие страшного, непоправимого охватывало его. Вскрикнув: «Нет, нет, нет, Матерь Божья не попустит беды! Моли Сына твоего о здравии крохи Игорька», он пробежал в гостиную и упал перед иконами на колени. Забыв о времени, не переставая, горячо шептал одни и те же слова: «Матерь Божья, моли Сына о здравии безвинного ребёнка Игоря, спаси его». Он не сразу понял, что на его плечо опустилась рука.

– Что с тобой, милый? – Агнесса опустилась на колени рядом с ним, притянув его голову к себе. – Господи, мокрые глаза! Что, что случилось?

Она обхватила его лицо ладоням, всматриваясь в него нежно, Сафрон зарылся в её колени, всхлипывая:

– Я молился. Игорёк в больнице, Агнесса!

– Боже мой! Пойдём на кухню, милый, успокойся, там мне всё расскажешь.

 Как ребёнка, за руку, она провела его в кухню, усадила на стул, поставила перед ним стакан с водой. Он судорожно выпил и опустил голову, подрагивая. Агнесса, нервно и бесцельно разглаживая несуществующую складку на скатерти, смотрела на него.

Он не видел и не слышал, как она влетела в квартира с выражением счастья на лице, как бежала в спальню, на бегу скидывая туфли, а не застав его в ней, вбежала в гостиную, бежала, чтобы сообщить о переполняющей её радости: утром она ездила в женскую консультацию, где ей сообщили о беременности. Теперь, увидев его в таком смятённом состоянии, она решила, что сообщать ему об этом сейчас будет не совсем уместно, да и новость об Игорьке её саму поразила. Сафрон поднял голову и попросил ещё воды, она поставила стакан на стол, села рядом с ним, обняла за плечи, целуя, шёпотом ласково повторяя:

– Успокойся, милый, успокойся, всё будет хорошо, мы все в детстве простужались.

Тряхнув головой, словно прогоняет наваждение, он улыбнулся жалкой улыбкой.

– Игорёк в больнице, там и Сергей Андреевич, и мать Игорька. Голубятниковы утром съехали с дачи, к утру у Игорька поднялась температура, вызывали скорую, врач рекомендовал немедленную госпитализацию, но Сергей Андреевич решил, что малыша нужно вести в хорошую больницу в Питере. Саша говорил, что мальчик бредил и горел…

– Боже мой! Игорёк, птенчик ласковый! Чем мы можем помочь? Наверное, деньгами сейчас, люди они небогатые, мать Игорька без мужа…

– Саша сказал, что спросит у родителей, нужны ли деньги.

– Господи, да конечно же нужны! – воскликнула Агнесса. – У нас лучше лечат, лучше обслуживают, когда видят деньги. Как передать деньги? Нужно прямо сейчас как-то передать, это совсем не будет лишним.

– Сейчас позвоню Саше, Ольга Николаевна дома, узнаю номер её карты или номер телефона, – согласно кивнул Сафрон.

Он побежал в гостиную за телефоном, но на входе в кухню замер в дверном проёме с трубкой у уха.

– Игорька перевели в реанимацию, он лежит под ИВЛ, – Саша запнулся, шмыгнул носом и заплакал.

– Саша, Саша! – почти кричал Сафрон. – Всё будет хорошо! Игорёк выздоровеет, мы будем молиться за него. Саша, Саша, а бабушка дома? Дай ей, пожалуйста, трубку.

– Здравствуйте, Сафрон, – голос Ольги Николаевны как всегда был тих, она сделала небольшую паузу, прежде чем продолжить. Ожидая ответа, Сафрон думал о том, что не раз слышал в её голосе скрытую боль, но никогда раздражения и повышения голоса, словно какой-то невидимый звукорежиссёр вывел на пульте оптимальную для этого голоса громкость и тембр, навсегда закрепив такой выбор. И ещё одна быстрая мысль мелькнула: такими должны быть хранительницы домашнего очага.

– Вот такая она жизнь, – продолжила она наконец, – но всё будет хорошо, я верю в это и молюсь.

– И мы с Агнессой верим, не могли бы вы прислать номер вашей карты, мы сразу пришлём деньги.

– О, ради Бога, ничего не нужно, спасибо, спасибо, молитесь о здравии ребёнка. И… знаете, взять сейчас деньги равносильно потери веры в милость небес. И это не суеверие, а некое осознание того, что сейчас именно тот момент, когда Господь видит и слышит всё, о чём думают люди, и что делают близкие милого ангела Игоря, а врачи, Сафрон, в больнице замечательные, они делают всё возможное.

– Может нам приехать с Агнессой в больницу?

– Вас не пустят, малыш в реанимации. Алексей Данилович тоже там, он с врачами знаком.

– Сафрон, – шепнула Агнесса, – дай мне телефон.

– Оленька, Оленька, дорогая моя, мы молимся за ангела, я знаю, будет день, когда мы все придём к нему с подарками, чтобы поздравить солнышко с выздоровлением, – быстро проговорила она, – и я услышу его милое Неса…

– Мы должны в это верить и просить Господа, он любит детей... – Она понизила голос до шёпота: – А ты была…

Агнесса говорила ей вчера, что пойдёт к гинекологу, бросив взгляд на ушедшего в себя, обхватившего голову руками Сафрона, тихо сказала:

– Да, Оленька, да, да!

– Слава Богу! Побереги себя, милая. Я сейчас поеду в больницу, Серёжа ничего не ел сегодня. Хотя, предвижу, что он не станет есть, но поддержать нужно и его и Татьяну, ох, какая же это трудная миссия… Прошлое не всегда уходит от нас, иногда оно возвращается и больно-пребольно бьёт, – Ольга Николаевна зарыдала и отключилась.

 Если бы Агнесса могла видеть на расстоянии, то увидела бы, как Ольга Николаевна, пошатнувшись, закрыла лицо трясущимися руками и оседает на пол, а неестественно белый Саша с криком: «Бабулечка!», подхватывает её, усаживает на стул, и тревожно поглядывая на неё, накапывает в стакан валокордин.

 Агнесса несколько секунд постояла в задумчивости и тронула Сафрона за руку.

– Как ты, милый сердцевед? Давай я тебя накормлю, у меня есть овощной салат, пицца…

– Присядь, Нессочка. Я хочу тебе что-то рассказать, – тяжело вздохнул Сафрон.

Агнесса села напротив него.

– Трагедия ещё и в том, Нессочка, что здесь сплетены в клубок судьбы двух семей. Дело в том, что Игорёк – сын Сергея Андреевича и Татьяны.

Глаза Агнессы налились малахитовой зеленью.

– Как?! Как это может быть? Почему же Игорёк не живёт с ними… Ах, Господи, мать Игорька…

– Да, он сын Сергея Андреевича и матери Германа, и об этом давно знает Ольга Николаевна, знает Герман, а недавно узнал об этом и Саша. Один Матвей в неведении о том, что у него есть маленький родственник, мне Саша обо всём рассказал… 

– Боже мой, – прикрыла рот рукой Агнесса, – как же так? Я слышала, семья Сергея Андреевича дружит с матерью Геры, они общаются, Игорька мать доверила семье Голубятниковых. О, боже… Сергей Андреевич так любяще смотрел на него! Знаешь, это был не просто любящий взгляд, каким обычно смотрят старики на детей, в этом взгляде было много больше этого: так смотрят старики на ребёнка своей крови, а как он побледнел и взволновался, как бросился в гостиную, когда Игорёк затемпературил! Боже, что же теперь, родной?

– Кто знает? Боюсь самого худшего, боюсь, трагедия этих семей может обернуться полным разладом, крахом хрупкого душевного спокойствия. Я гоню от себя эти мысли, но они в подкорке сидят, не дают мне покоя. Смерть… у неё свой календарь, она зорко следит за своими подопечными, не нарушает установленный порядок. Моя бабушка говорила, что жизнь – это приготовление к смерти. Маленьким я не понимал, что это значит. Но я рос, а Смерть, заглянув в свой календарь, приходила в нашу семью с завидным постоянством, пока не забрала всех моих близких. Готовились ли они к смерти? Бабушка, уверен, готовилась, уверен даже, что и время её прихода знала. Помню хорошо, как за день до своей смерти, как видеокамера, она снимала нас с нездешней улыбкой на лице. Она хотела отснятое взять с собой, взять наши лица, голоса, слова, движения, улыбки. Мы все понимали это. Но думали ли мы тогда о своей смерти? Нет! Шок, любовь и душевный трепет – вот тогдашнее наше состояние. Календаря Смерти никто не знает. Мы все тогда были уже взрослыми, мы понимали, что это неизбежность для всего живого. Ну, а думала ли та девочка, которую скинули зомби с балкона, что через мгновенье её не станет? Разве милый ангел Игорёк мог думать о смерти, тем более готовиться к ней?

Сафрон замолчал. Его длинные пальцы на столе подрагивали, Агнесса накрыла его руки:

– Сафрон, Сафрон, пожалуйста, успокойся… Господь всё управит, он любит малых сих…

Сафрон горестно улыбнулся.

– А может быть костлявая приходит за людьми, чтобы живые, потеряв близких, стали готовиться к последнему приюту людей, стали наконец людьми? Она мудрый педагог и ставит жирную двойку отличнику, когда тот зазнаётся и перестаёт думать. Трагедия в том ещё, что это испытание… Трагедия в том, что не дай бог, случится страшное. Татьяна доверила сына семье Голубятниковых, понимаешь, Агнесса? А если…

– Боже мой, Боже мой, – Агнесса закрыла лицо руками.

Сафрон встал, вид у него был ободрённый и решительный.

– Что я могу? Молиться! Один раз Господь услышал мои мольбы, он услышит и в этот раз, я с ним знаком. Однажды я двое суток стоял на коленях, вымаливая жизнь сыну моего друга, Он услышал меня, Он должен услышать меня и сейчас, я пойду к иконам. Обними меня, дорогая, и не обижайся, я должен, должен, должен!

– Да, да, – вскрикнула Агнесса, – за что же мне на тебя обижаться, родной, – она прижала его к себе, покрывая лицо поцелуями, ощущая, как он мелко подрагивает.

В голове же билась, обжигая своей реальностью ужасная мысль о том, что в таком состоянии у него может повториться рецидив его болезни, что стресс (да ещё какой!) налицо. Она прошла с ним к иконам, он стал на колени, будто забыв, что она рядом, и закрыл глаза. «Нужно уйти и не беспокоить его», – со слезами на глазах решила она и прижалась к иконе Богоматери лбом. Шевеля губами, беззвучно прошептала: «Матушка-защитница, защити и не оставь отца моего дитяти».

Бесшумно выйдя из комнаты, прошла на кухню, глянула на настенные часы – шёл четвёртый час пополудни, подошла к окну. За ним сияло солнце созревшего лета, со двора взвился и влетел в кухню звонкий детский смех, к трамвайной остановке подкатил трамвай и из него выходили весёлые, одетые по-летнему люди; застывшие деревья иногда сонно вздыхали, жалуясь соседям на жару, две счастливые мамаши с колясками со спящими малышами весело беседовали и ели мороженое. Агнесса заплакала: «Жить, жить, жить!  Господи, Господи, спаси всех нас».  

 

9.

Эту ночь она не спала. Босиком, в лёгком халатике на голое тело неслышно курсировала из кухни к открытой двери спальни, со сжавшимся сердцем останавливалась в дверном проёме. Веста, словно чувствуя, что-то неладное, ходила за ней. Сафрон не оборачивался, словно не дышал, стоял на коленях, опустив голову на грудь, губы его чуть шевелились. Когда стало светать, на какое-то время она отключилась и заснула за кухонным столом. Очнувшись, подошла к спальне – ничего не изменилось в его позе.

Идя обратно к кухне, остановилась у зеркала: на неё смотрело словно припорошённое лёгким пеплом усталое лицо с тенями под глазами. До выхода на работу оставалось ещё часа три, но она уже решила, что не поедет, и не потому, что представляла себе, как долго ей придётся приводить себя в порядок перед зеркалом, ехать по неминуемым пробкам и провести долгий рабочий день с клиентами, которым обязана улыбаться. «День без него, когда он в таком состояние? Таня справится, я не имею права оставить его одного», – сказала она себе, и в который уже раз прошла к спальне.  Ничего не изменилось – он окаменело стоял на коленях, словно превратился в изваяние.

Панический ужас охватил её, сбилось дыхание, неслышно, с колотящимся сердцем, она подкралась к нему. И уже было собиралась тронуть его за плечо, но услышав его слабый вздох, выдохнула с облегчением.

А время бежало быстро. Она заваривала кофе, забывая о нём, вскакивала, шла к спальне, возвращалась. Сделав глоток остывшего кофе, сидела сцепив пальцы с закрытыми глазами, вздёрнувшись, вскакивала и проходила в спальню. В очередной раз совершая путь по этому замкнутому кругу, неслышно подошла к нему. Руки подрагивали, страх, жалость и нежность рвались из сердца, она поцеловала его в темя, он заторможенно повернулся к ней, улыбнулся:

– Он будет жить, я слышал голос, мужской, добрый, мягкий, Его голос, Несса, он любит детей.

– Да, да, Он их любит, пойдём, пойдём я тебя покормлю, нельзя так себя истязать, – погладила она его по щеке.

– Помоги мне встать, мне кажется, что я приклеен к полу.

Она подала ему обе руки, ей стоило больших усилий помочь ему встать на ноги. Когда же он встал, колени у него подогнулись и ей пришлось удерживать его, чтобы не упал.

– Теперь я знаю, что претерпевают монахи во время ночных бдений, – улыбнулся он.

Поддерживая его, Агнесса привела его в кухню, усадила за стол. Они пили кофе и Сафрон не сводил с неё любящих сияющих глаз, улыбался.

– Я видел смеющегося Игорька с голубем на плече, это ведь хороший знак, Нессочка?

– Это прекрасный знак, – она поцеловала его в глаза.

– Он будет жить, ведь столько сейчас людей, желающих этого, молящихся за него!

– Родной мой, тебе нужно немножко поспать, я провожу тебя в спальню.

Он улыбнулся:

– «Родной мой», так ко мне бабушка всегда обращалась, говори мне так всегда, а поспать мне и вправду, наверное, нужно. – Он встал, ойкнув: – А колени как болят!

Агнесса проводила его в спальню, помогла раздеться; рухнув в постель, он сразу же заснул с улыбкой на лице.

Она долго стояла у кровати. Странные чувства одолевали её. Такого Сафрона она не знала. Это был другой человек и он был не здесь, а где-то далеко, в других мирах, где его слышат, он словно делал работу, которую никто кроме него не сможет сделать, выполнял приказ невидимого могущественного божества, поручившего именно ему эту работу. И слёзы наворачивались на глаза и торжествующая любовь, и материнский инстинкт к нему, так сейчас похожему на заснувшего ребёнка, верящего в чудо, охватывало её.

 С того момента, как он рассказал ей о своих проблемах, в ней дремал острый страх возможной беды, какого-то неожиданного излома в нём. Она сама прошла через подобные испытания, сейчас ей думалось, что случился один из стрессовых изломов, конечно же из-за болезни Игорька, и потряс его психику. А какие ещё могут быть изломы в дальнейшем? Ведь могут же быть! Чем ещё может стать для него очередное потрясение? Она ни о чём не жалела, знала, что никогда не бросит его, этого чистого мальчика-мужчину, что мистическая встреча с ним, как это ни пафосно звучит – судьбоносна, что она с ним вернулась к жизни. Но теперь, когда в ней жил крохотный комочек будущего маленького человека, их с Сафроном ребёнка, в ней поселилась непроходящая тревога. И это была уже не прежняя Агнесса! Охранная система женщины-матери сигнализировала ей о том, что нужно думать о ребёнке, взять себя в руки, претерпеть испытание, но и прекрасно понимала, что спокойствие в семье, здравие любимого, спокойствие её и ребёнка сейчас зависят от того, чем закончится болезнь Игорька.

Телефон Сафрона остался на кухонном столе, она смотрела на него со всё возрастающим страхом и когда он заверещал, внутренне приготовилось услышать неминуемый приговор, который крутился на задворках сознания. За – Игорёк будет жить, периодически появлялось страшное, а если… не дай Бог, не дай Бог…  она подняла телефон: «Слушаю», и сердце упало. «Агнесса…» – начал Саша и по одному этому слову она поняла всё. И вздох невыразимого горького сожаления повис в воздухе, а хрустальный домик без фундамента, который она выстроила для жизни Игорька, звонко рассыпался, оставляя звон в голове! Что-то булькнуло в горле Саши, он прерывисто засопел и глухо заплакал, она придавливала телефон уху, не ощущая этого. «Он… час назад, – сквозь слёзы говорил Саша, – он час назад… он час назад… остановилось сердце».

«Примите наши соболезнования? Скорбим вместе с вами? Это невосполнимая утрата? – как сказать эти ужасные дежурные слова! Что сказать сейчас людям? Какие слова могут их утешить? Что-то говорить нужно», – лихорадочно думала она, слыша рыдания Саши. «Саша, Сашенька, милый, мы любим Игорька, будем всегда любить, он будет всегда живым для нас», – начала она, не заметив, что Саша отключился. Когда она это осознала, её обожгла мысль о том, что ей придётся это сказать Сафрону. «Сказать, это! Как сказать, что с ним будет?» – хрустела она пальцами и неожиданно пришла на ум фраза клин клином выбивают, она никак не могла понять, откуда пришла эта фраза, зачем, и в такую минуту? «Нужно смягчить удар чем-то хорошим, радостным, а радостное у нас с ним есть, очень радостное», – расшифровал мозг. – Соберись», – сказала она себе, постояла у двери спальни и, глубоко вздохнув, вошла.

Примостившись рядом с ним, обняла, он сонно пробормотал:

– Нессочка, как хорошо мне спалось!

– Открой глаза, мой родной, – прошептала она, целуя, – я хочу тебе сказать что-то чудесное-расчудесное.

Сафрон зарылся губами ей в шею:

– Помнишь, позавчера я ушла из дома рано?

– Угу. –  Он сел на кровати, держа её руки в своих. – И тебя не было очень долго, я тебя ждал и волновался.

– Я была у гинеколога и всё… подтвердилось.

– У нас будет ребёнок?! – вскричал он, сжав её руки. – Почему ты мне не говорила?

– Я проверялась аптечными средствами, но не была уверена в правильности. У врача всё подтвердилось.

– Но почему ты мне не говорила, – исступлённо целуя её руки, говорил он. – Почему не хотела меня обрадовать?

Она опустила глаза, подняв голову, твёрдо посмотрела в его сияющие глаза.

– Что? – удивлённо спросил он, обмякнув. С Игорьком всё хорошо? Звонил Саша?

Агнесса кивнула и порывисто прижала его голову к груди, прижала крепко и заплакала. Сафрон закрыл лицо руками:

– Небеса! Небеса ничего не смогли сделать! Они меня слышали и ничего не смогли сделать, они слышали мольбы взрослых, которым давно не верят. Воздаяние пришло к дуракам взрослым, к этим прожившим жизнь, читавшим сотни книг, мышами снующим по жизни, рассуждающим на сложные, ненужные, вздорные темы, о которых дети не считают нужным думать, они верят обманщикам взрослым!

Она гладила его по растрепавшимся волосам: «Сафрон, что случилось – то случилось, а у нас, троих, впереди жизнь. Троих, дорогой мой, троих! Мы не должны повредить маленькому, который совсем скоро будет безраздельно властвовать над нами, радовать нас каждой секундой бытия. Что такое долгая жизнь перед девятью месяцами ожидания новой жизни! Нам нужно собраться, думать о нём, ждать с ним встречи, не навредить ему.

– Да, да, да, Нессочка, мы должны собраться, – вытирал слёзы кулаком Сафрон. – Время жить и время умирать, я хочу поцеловать святое место, где живёт наш малыш. Господи, горе живёт рядом со счастьем, так заведено, жизнь – рядом со смертью.

Он прижался к её животу и, целуя, затих. Агнесса гладила его по голове и сон, благодатный спаситель, сморил их усталые сердца и тела. После они молча сидели на кухне, пили кофе и Сафрон решил закурить, но Агнесса выбросила пачку сигарет, проговорив: «В этом доме теперь не курят».

Однако никакая радость не могла вытеснить из них весть о смерти Игорька, слишком свежа была рана, а перед глазами вставал его светлый образ. Напряжение не прошло, звонили Захар и Любаша, ошеломлённые новостью. Захар впал в ступор, что-то мычал нечленораздельное, спрашивал, чем можно помочь сейчас Голубятниковым. Звонила Клавдия Дмитриевна, всхлипывая и охая, расспрашивала, как это произошло, трубку у неё перехватила Тамара Мурадовна, соболезновала, спрашивала о здравии Агнессы. Сафрон глянул на Агнессу, та замахала руками, показывая вытянутый большой палец, Сафрон сказал, что с ней всё хорошо, Тамара Мурадовна попросила позвонить ей, когда она сможет.

Прошёл вечер, ночь принесла прохладу, они сидели на кухне, обнявшись. Сафрон хотел позвонить Ольге Николаевне, но Агнесса попросила не делать этого, так как им сейчас не до разговоров. Саша позвонил после одиннадцати, подавленный и тихий, старался говорить коротко, но по своей привычке говорить пространно не выдержал и перешёл на подробности. Рассказал о мытарствах сегодняшнего дня, о том, что Игорёк в больничном морге, дедушке вызывали скорую, он упрямился, еле уговорили сделать укол, Геру отпаивали, матери кололи уколы, она несколько раз теряла сознание. Рассказал, что отпевание будет рядом с домом, в храме Николо Богоявленского собора, хоронить – на Северном кладбище, там есть место рядом с отцом Геры, поминки пройдут в квартире матери Германа. Напоследок сказал, что позвонит ещё и сообщит о времени и месте траурных мероприятий.

– А знаешь что, мой дорогой… – глянув на осунувшееся и бледное лицо Сафрона, сказала Агнесса. – Давай-ка выйдем на свет божий, ведь так и заболеть недолго, в четырёх стенах сидючи и тоскуя, а нашему малышу совсем не помешает подышать свежим воздухом с Невы; вставай, вставай, живая природа и воздух лечат, – потянула она его за руку.

Они бродили по Васильевскому острову, держась за руки, Сафрон погрузился в себя, молчал, Агнесса не пыталась заговорить, только иногда крепче сжимала его руку, будто посылала ему сигнал любви и поддержки. Они дошли до Сфинксов, Стрелки. С Невы неожиданно повеяло сырой прохладой, Агнесса зябко повела плечами, Сафрон очнулся, глянул на неё, обнял:

– Ты замёрзла?

Она рассмеялась:

– Совсем нет, у тебя такая горячая рука, так бы шла и шла с тобой по ночи до утра, а с утра до ночи, и всю жизнь рука об руку. Мне так хочется поцеловать тебя, дорогой мой, крепко, как любящая женщина. Мы с тобой не целовались на улицах, как влюблённые, мне обидно…

Она остановилась, повелительно развернула его к себе, закинула руки на плечи и надолго прильнула к его губам. Троица мужчин-иностранцев, обходя их, весело вскричали: «Gay, gay, gay!», а один, захлопав в ладоши, крикнул, останавливаясь: «Bevi tutto, bellezza!». Агнесса, не отрываясь от губ Сафрона, помахала ему рукой.

– Пошли, мой дорогой, я довольна, – рассмеялась она, наконец отстранясь, взяла его руку и опять рассмеялась. – Понял, что сказал итальянец?

– Я понял только tutto – всё и bellezza – красавица.

– Он сказал, выпей его всего, красавица. Я красавица, Сафрон?

– Ты красавица красавиц, Несочка. Ты моё дорогое сердце, – прижал он её к себе.

– Я собираюсь сегодня последовать совету весёлого макаронника, я выпью тебя всего, до последней капли крови, я чувствую себя вампиршей. Хочу ласкать тебя, зацеловать и заснуть в твоих объятьях.

 

10.

Михаил сидел на кухне, уронив голову на грудь. Испытанное снотворное почему-то перестало работать и последние две недели он почти не спал. Колотясь плечами о дверные проёмы, он доходил до спальни, спускал брюки с пояса, топчась по ним, снимал и падал в постель, мгновенно отрубаясь. Но уже совсем скоро, вскрикнув, садился на край кровати, постанывая, подрагивая и ритмично покачивая головой, как китайский болванчик.

Заставляли его просыпаться сны. Жуткие, живые, вызывающие ощущение реального присутствия в них. Главным персонажем снов всегда был он сам. Сюжет сна всегда повторялся, но в разных местах, с разными злобными персонажами. То ли люди, то ли нелюди, то ли сущности в человеческом облике преследовали его. Они улыбались, но за улыбками прятались плохо скрываемые злоба и суетливое нетерпение убийц. Медленно они подступали к нему, урча, как голодное зверьё, нагло, с плотоядным оскалом перемигивались друг с другом, явно показывая, что у них всё решено и бессмысленно пытаться изменить ситуацию.  Суть и ужас сна заключались в том, что, оказавшись в их окружении, он изначально видел и ощущал, что ему готовят нечто страшное, а шансов на спасение нет. Он бежал, за ним гнались с гомерическим хохотом и улюлюканьем, почти настигали его, но ему всегда удавалось на шаг оставаться впереди них, слыша тяжёлое дыхание преследователей за спиной. В конце концов, он от них уходил, но оказывался в каком-нибудь пустынном месте: на краю скалы, за которой зияла пропасть, увязал в болоте или метался у высокой стены, простирающейся в обе стороны и исчезающей вдали в качающемся мареве. Он слышал приближающийся топот множества ног, горячее и грязное дыхание преследователей, тогда он кричал и просыпался.

Вот и сейчас, после очередного страшного сна, трясясь, он вышел на кухню. Бутылка в подрагивающей руке стучала о край стакана. Расплёскивая водку, он наполнил стакан доверху, собираясь выпить до дна, но закашлялся и выпил лишь треть. Сев за стол, глотнул пива из бутылки, охватив голову руками, застонал.

Сновидениям он не верил, никогда не держал в руках сонника.  Но эти сны создавали в нём такую тоскливую тревогу, что он невольно пытался как-то объяснить себе их суть и повторение одного и того же сюжета. Сны он видел нечасто, а сейчас, когда они на него с неприятным постоянством обрушились, жил под их впечатлением, подспудно чувствуя, что ему подаются какие-то знаки. Человек образованный он знал про вещий сон Дмитрия Менделеева, детский сон Генриха Шлимана, увидевшего во сне Трою, пророка Даниила, истолковавшего сон Навуходоносора, но принимал всё это за сверхъестественные явления. «Я просто червяк-человечек, – думалось ему, – не ровня великим, вещие сны-прозрения им давались небесами. А мне в этой сраной квартире, пьяному, что пытаются сообщить небеса или преисподняя? Что я спиваюсь? Наверное, это всего лишь алкогольный бред, но всё же, всё же, почему так гнетёт меня и пугает этот сон, и долго гложет меня?

Сделав глоток водки, скривившись, съел дольку лимона, он подпёр голову рукой: «И всё же… можно ли логикой доказать нечто мистическое, нереальное? Смешно, чёрт побери, здесь, конечно же, не обходится без подсознания, без вскрытия наслоившихся пластов лет жизни. Меня учили логике, но она не может объяснить невидимое, исчезающее по пробуждению, но я попробую. Задам себе вопрос: почему эти люди-нелюди упорно преследуют его-меня в сонном надмирье, ведь я вижу себя и ощущаю собой? За что, в чём вина убегающего, какая цель у преследующих? Ни я, ни они ничего не говорим, они не сообщают, почему преследуют, лица их мне незнакомы, я бегу, бегу от них. Он-я всегда один, никто не приходит мне на помощь, а в конце пути безысходность, гибель и я опять один и ужас неминуемого финала».

Он допил водку и выпитое на него подействовало странно – он протрезвел. Дав закипеть воде в чайнике, бросил в чашку три ложки кофе, сахар не стал класть, и сел за стол. Отпивая кофе, неожиданно саркастически рассмеялся: «Ах, да вот же зацепка – один! Не оправдывающая улика! Убивающая начало и конец пути!». И тут поток сознания обрушился на него сметающей лавиной, мысли потекли рекой, прорвавшей преграды: «А разве ты не один?! Давно, давно, один, всегда один. Один с отцом, вечно занятым калькуляцией, спрятавшим голову в песок, делающим вид, что не видит измен жены, проблем взрослеющего сына. Один – с матерью, душившей тебя горячей еврейской любовью, нося в сердце камень греха. Ты даже не сын своего отца! Ты бастард! Великий композитор однажды соизволил погладить тебя, сына, по головке, вызвав в тебе подспудную яростную ненависть к этому ханже на всю жизнь, эта ненависть и сейчас кипит в тебе. Но всё, всё! Их нет, они умерли, а ты снова один. Чёрт побери, а не один ли ты был среди одноклассников, однокурсников и коллег? Один, один, хотя и веселился с ними, так и не обретя среди них друга. В армии? Один! Несостоявшийся юрист, белая ворона среди простого сельского и пролетарского люда, хлебавшего горя в жизни большой ложкой. Тебя подкалывали, но не издевались и не травили, будто западло считали марать об тебя, белоручку, руки. Ты ни с кем не сошёлся, жил раком-отшельником в своей скорлупе. Армейское начальство как бы ценило юриста-недоучку, обкладывало бумажной работой, как-то так поглядывая на тебя, что мурашки бежали по коже – молчание может быть страшнее разговора! Не потому ли, не из-за обиды ли на судьбу ты доверился обаянию Пшека, пытаясь неосознанно совершить какой-то поступок, восстать против самого себя, возможно найти друга? Я бы сейчас сказал, что это было твоей ошибкой, сбивкой в судьбе. Это в самом деле ошибка, можно было отказаться от работы на Пшека, и он бы мог меня понять. Но не скажу, потому что, если бы ни Пшек, не было бы у тебя Агнессы и тех двух лет настоящего счастья, двух лет, когда ты впервые в жизни был не один. Медвежьи объятья Пшека-уголовника ты ощущал много лет, но и он тоже был своего рода белой вороной в своей среде, это было заметно по тупым и коварным лицам его подельников. Он был Цезарем среди этих необразованных упырей, ничтожеств, как матёрый волк, держал под присмотром стаю. Но помнил твой поступок, добра не забывал, но я-то знал, что предательства с моей стороны он не потерпит, не убьёт, но презрительно вычеркнет меня из своей жизни…

В этом месте своих рассуждений он неожиданно горько усмехнулся: «Да он же вор! Блатарь, чтивший понятия! Сто процентов должен был считать меня предателем уже хотя бы за то только, что я согласился помочь ему тогда в зоне, за деньги, за деньги! За предательство своего круга, присяги! Лохом, лохом, за деньги предавшим себя! За тысячу рублей. Тридцать сребреников! Тысяча рублей – сколько в ней сребреников? Сребреники – единственная не инфляционная валюта, возьми миллион, миллиард за предательство – это всегда тридцать сребреников! И мало того! Ты же знаешь, что во времена Иисуса тридцать сребреников были ценой раба. Раба! Тебя купили в рабство!».

«Доверил рабу приумножать приданное дочери, – текли тяжёлые мысли, – не потому, что доверял, а потому что видел и знал, что ты раб и струсишь предать его и не посмеешь приблизиться к дочери! И это так, права была Агнесса, когда клеймила тебя! Финансовое положение раба хозяин не забывал улучшать, однако кнут висел на стене у него под рукой, а пряник в его бумажнике – он привык расплачиваться за хорошо сделанное дело, мудро, иначе и нельзя было. Ему нужно было раньше свалить куда-нибудь за бугор, да гордость шляхтича и воровской закон не позволяли, а когда умерла жена, привязала могила. Они любили друг друга, не так, как любила женщин его свора – это была выстраданная, настоящая любовь. В этом кругу ты не мог быть своим, и был бы один… если бы не Агнесса, Нессочка. Увидел её восхитительным прямодушным ребёнком, наблюдая, как она растёт, и растут, наливаются соком бугорки под маечкой, представлял её созревшей. Волновалось сердце и как это в Библии пишут… чресла! Волновались чресла, понимал, что не про тебя этот плод, но желал, желал, желал. Пшек, конечно же, видел, понимал и бдил. Возможно, в то время, когда началась междоусобная бойня, он не мог не думать о том, что может погибнуть, поэтому заспешил с делами будущего дочери. Сейчас я думаю, что хотя он и предупреждал меня совсем прозрачно о том, что из гроба меня достанет, если покушусь на его дитя, но в себе он возможно держал вариант истории, где было место и мне рядом с его дочерью. Когда же всё стало сыпаться, и он ходил по лезвию ножа, понимая, что пуля может оставить дочь на растерзание уродцев, он не мог не думать о её спасении и, скрепя сердце, отправил её в Питер с адвокатом Хагеном. Положение было безвыходное, близких у него не было, он хотел спасти дочь. Вот когда я не был один, когда был счастлив! С ней в Питере, когда мы сошлись! День не мог без неё прожить, она мне была и дочерью, и любовницей, и женой, я был счастлив! Проклятые чресла! Проклятая похоть! Как можно было так с ней поступить, с дочерью гордого поляка и благородной грузинки! И она ведь любила тебя, помнишь, помнишь, как она сказала утром после нашей первой ночи: мы теперь обручены, в восемнадцать я стану твоей женой? Сам сломал всё, она любила тебя, жизнь обещала быть прекрасной. И опять один! Так что? Сон предлагает мне броситься в пропасть, увязнуть в болоте, дать себя разорвать существам?

Бутылка была пуста, он достал из холодильника полную, бросив взгляд на настенные часы – шёл третий час ночи. Четверть стакана выпил, не закусывая, закурил и подумал об Илоне. На этой неделе она не звонила, приходила дней восемь назад, молчаливая, легла спать на диване. Похудела, говорила вяло, была заторможена, он не мог не заметить тёмных кругов под неживыми глазами, и с жалостью тогда подумал: «Крепко подсела, в глазах нет жизни, убивает себя».

Сейчас же ему захотелось, чтобы она пришла, страх проклятого сна и одиночества не уходил и пугал. Странно, но эта заторможенная, экзальтированная женщина успокаивала его. Как-то он подумал, что двум одиночествам спокойней вместе, одиночество обоих усмиряется разговорами, взглядами, жестами. Они не спали вместе, она укладывалась на диване, становилась разговорчивой, а он с удовольствием слушал её незатейливые рассказы о детстве, школьных жизни, родственниках, юношеских проделках. О борове она перестала говорить, как-то он спросил, что он думает о её отсутствии ночами. Она взъярилась, ругалась, придумывая ему немыслимые эпитеты, когда успокоилась, сказала, что говорит ему, что ночует у заболевшей тётки. Добавив зло: «Допрашивает боров. Строит из себя комиссара Мегре, обнюхивает вещи, как ищейка, одежду шмонает, вроде моего папаши алкаша».

Дверной звонок взорвал тишину, Михаил испуганно дёрнулся, невольно глянув на часы – шёл четвёртый час. Он открыл дверь, Илона вбежала, оттолкнув его. Прыгающей рукой, расплёскивая мимо стакана, налила водки, выпила, стуча зубами о край стакана, закашлялась, и упав на диван, истерически расхохоталась, обхватив голову и раскачиваясь. Он сел напротив неё, молча закурил.

– Извини, Миша, что нарушила твой сон? Прости, – потянулась она к бутылке, – тебе налить?

– Буду тебе обязан, извини, я в некотором неглиже, – усмехнулся он, не сводя с неё глаз, – я уже выспался.

Он смотрел, как она трясущейся рукой разливает водку в стаканы и наконец понял выражение опрокинутое лицо, встречающееся в книгах. Они молча выпили, Илона попросила сигарету, закурила, часто и нервно стряхивая пепел в пепельницу, закурил и он. Он ожидал срыва, видел её напряжение и молча курил. И он случился! Она долго тушила сигарету, смяла её до самого фильтра и, закрыв лицо руками, затряслась в плаче.

– Илона, – тронул он её за руку, заметив синяки на её тонких запястьях и свежий порез, мизинец на левой руке как-то странно был загнут к ладони.

– Илона – съела два лимона, – откинула она руки от лица, – так меня в школе дразнили. Миша, Миша, я его убила!

– Что ты несёшь, кого? – холодея Михаил вспомнил, как она говорила о ненависти к борову и желании его убить.

– Его, пьяного борова, – вытерла она глаза кулаками. – Сорвалась, вскипела, видеть его не могла.

В Михаиле проснулся адвокат.

– Ты уверена? Как убила?

– «Розочкой». Разбила бутылку и ткнула в жирную харю.

– Ты уверена, что убила? С чего ты это взяла? Он дышал?

– Откуда мне знать? Я не в себе была… лежал на диване в крови, кричал. Я убежала, дверь открытой бросила.

Спрашивать сейчас о каких-то уликах, подробностях, не имело смысла, стресс был налицо.

– Кричал, это хорошо, – деловито произнёс он, – есть шанс, что подонок жив и вызовет скорую или соседи поинтересуются, почему дверь открыта. Телефон свой не оставила в доме?

– Нет, он в куртке был.

– Не звони пока с него, завтра из новостей всё узнаем. Уже утром журналюги по всем каналам затрубят. Что всё же произошло?

– Пришёл в дрезину пьяный, потянул меня в постель. У меня начались дни, умоляла не трогать, ударил, поволок за волосы в кровать, навалился. Я вырвалась, бутылку разбила о спинку кровати и… Я надерусь, Миша?

– И я с тобой, – Михаил плеснул водки ей и себе. – Поделом скотине. Будет ходить с клеймом на роже, если жив останется. Думаю, уроком ему будет, хотя горбатого… У тебя есть адвокат, хороший адвокат, Том Хаген засиделся без дела, к тому же я уже хорошо знаю этого урода. Какой классический образец мерзавца предстанет на суде перед честны́м народом! Пьём, чтобы он жив остался.

Когда Илона стала клевать носом, он уложил её на диван, укрыл одеялом. На улице зачинался день, обещавший быть жарким. Михаил постоял у окна, прошёл в комнату и лёг на спину, пробормотав: «Я не один. Зверьё мне не приснится, в квартире живой человек. Облом зверью». Зверьё в эту ночь ему не снилось.

 

11.

Долго жить приживальщиком в доме проклятой Иван Панкратович не смог. Тёща, явно показывала, что не может его видеть, старалась избегать встреч с ним, отсиживаясь в спальне, Тамара проходила мимо него тенью с каменным лицом, дочери смущались, без нужды старались с отцом не пересекаться, а унизительное самообслуживание, предложенное ему Тамарой, бесило. Когда же однажды он пришёл в пустой дом, поняв, что семья съехала на дачу, он собрал личные вещи и переселился в квартиру родителей на Московском проспекте.

Через час, обойдя давно не посещаемые отцовские владенья, он впал в такое унынье, что напился. Утром, он ещё раз обошёл квартиру, где каждая вещь напоминала о детстве, юности, отце с матерью, брате, прилёг на диван, уставившись в лепной потолок, и волна воспоминаний унесла в прошлое.

У его любвеобильного отца Панкрата Фёдоровича, фронтовика, майора, от третьего брака было двое сыновей – Игнат и Иван, братья родились с разницей в четыре года. Отцу братьев была знакома армейская жизнь. Пришлось пожить и в офицерских казармах, и в коммуналке, и скромной однушке хрущобе, где и появились на свет братья, а позже и сестрёнка Ольга. Тогда семье с тремя детьми дали трёхкомнатную квартиру на Московском проспекте в сталинке, в ней маленькая Оленька умерла. Отец с женой и детьми был строг, жена молчалива, услужлива и до конца дней оставалась расторопной хозяйкой, немного не дожив до развала страны.

Панкрат Фёдорович, любивший пояснять, что его имя переводится, как всесильный, дослужился до генерала. Будущее сыновей он видел в армии, но старший сын Игнат, заядлый книжник, поступил на философский, рано женился на студенте курса и ушёл жить в её квартиру. Со временем она защитила докторскую, сам он особых высот не достиг, перебивался работой в научно-политических журналах, но прожил с ней счастливую жизнь. Ушла она рано, он больше не женился, а на пенсии переселился на дачу в Выборге.

Иван, проучившись в общевойсковом училище, по настоянию и не без протекции отца, поступил в знаменитую Ленинградскую специальную школу № 401 КГБ СССР, а службу продолжил в одном из подразделений ведомства. Когда мать умерла, Иван некоторое время жил с отцом, старший брат к ним наезжал проведать отца. Но жизнь с отцом для молодого и горячего Ивана была не мёдом: отец брюзжал, доставал его нытьём и морализаторством. Иногда Ивану казалось, что за ним установлена слежка: каким-то образом отец узнавал о некоторых его амурных похождениях, самодовольно говоря, усмехаясь: «Питер деревня маленькая». Из-за женитьбы Ивана на варьетутке отец так разгневался, что грозился лишить сына наследства. Когда же Иван сообщил отцу о женитьбе на Тамаре, старый чекист по своим каналам пробил сведенья о семье Джавад Заде и прочёл сыну назидательную лекцию, не забыв ему напомнить о его первой женитьбе, мол, говорил тебе – не женитесь на вертихвостках артистках. Материальное положение семьи Тамары он оценил положительно, но нашёл крупный изъян в лице тёщи, дескать, старая карга всю жизнь проработала на руководящих должностях, властная, станет нагибать, спокойной жизни с ней не будет, а жить отдельно от неё не выйдет: дочь свою мать-инвалида не бросит. То, что невеста гуманитарий, тоже посчитал изъяном, мол, лучше, если жена из простых, как его супруга, она не должна вякать умностей, быть послушной и хозяйственной. И даже то, что в Тамаре восточная кровь, он посчитал не изъяном, а совсем плохим вариантом, сказав: «Их бабы терпеливы к шалостям мужа, но если взорвутся – это ядерная зима, не простят». Хорошо учили в его ведомстве анализировать ситуации!

Для единственного сына он делал всё возможное по продвижению по службе, крутые связи были подспорьем, но жёсткие политбеседы на тему гулянок продолжал. Иван обещал, клялся, применял конспиративные методы, но отец почти всегда вычислял его амурные похождения. В политбеседах отец непременно подчёркивал, что он должен брать способ жизнеустройства с отца-семьянина, что это верный залог успеха в карьере, и вечно приводил один и тот же анекдотичный пример: мол, служил с ним один майор, который из-за своей любвеобильности в итоге дослужился до лейтенанта.

Иван давал слово, правдиво вешал повинную голову, но отказаться от девушек-вольняшек не мог. Но однажды случай успокоил его – отец засветился сам.  Как-то летом с друзьями шалопаями и девушками-вольняшками Иван веселился в Сестрорецке и увидел у пляжа чёрную «Волгу» отца, с дремавшим в ней водителем. Сияющий отец на мелководье, потрясывая генеральским пузцем, обнимал совсем юную красотку в откровенном купальнике, годящуюся ему в дочери. Он правильно понял лукавую назидательную тактику отца в отношении его жеребячьей активности: папаша без спешки закладывал в сырые мозги отрока основы подпольной изворотливости, учил жизни, пытался ему вдолбить, что не нужно светиться, а быть умнее, хитрее, подстилать соломку, что такая жизнь залог успешной карьеры.

По молодости братья дружили, пользовались всеми возможными благами тогдашнего Ленинграда, но со временем между ними образовалась трещина из-за идеологических расхождений. Споры между двумя молодыми коммунистами происходили часто, а отец не раз оказывался между ними третейским судьёй. Он не отдавал первенства в споре ни одному из сыновей, помалкивал, резюмируя обычно, мол, жизнь покажет. Он хорошо знал кухню своей конторы и её законы, умел держать язык за зубами, в душе же был либералом. В рабочем окружении был правильным и ответственным советским руководителем, вне него поругивал власть и закостенелых властных старцев, при Андропове совсем поджался, пересидел, но внутренний вороний гул в конторе слышал хорошо – все ждали перемен, а они назревали.

Однажды братья бурно рассорились, и Игнат перестал приходить в дом брата. Поругались крепко после апрельского пленума ЦК КПСС, при Горбачёве, и ещё сильнее после XVII съезда КПСС. Игнат, пародируя хуторской говор Горбачёва, жёстко раскритиковал идею перестройки. Даже соединил её с философским Кантовским «вещь сама в себе», мол, кто знает, что это за фрукты – гласность, перестройка, ускорение? Кто их щупал, видел, кто представляет ясно, что это такое, как будут осуществляется идеи, как можно рассуждать о том, о чём понятия сами не имеете, а народ тем более? Он предрекал провал проекта, приход в скором времени бардака, когда экономика и население сами будут определять, чем им заниматься, а значит главным станет прибыль, а тут уж – Боливар не выдержит двоих. Это путь к распаду страны, это путь к индивидуализму, раздраю монолитности народа – к капитализму, отвергающему традицию и общность народа, к проекту для избранных, чья избранность подтверждается материальным положением. Самого Горбачёва он называл меченым сыном сатаны с партийным билетом.

Иван прекрасно понимал, о чём говорит брат, но вилял, мол, партия, наконец, стала понимать, что танки – танками, ракеты – ракетами, а люди хотят прилично одеваться, иметь дома технику, хороший сервис, пользоваться достижениями мировой промышленности, а не бегать по толчкам и рынкам в поисках джинсов, магнитофонов, обоев, кроссовок и нормальных сигарет. Народ хочет нормально жить, ведь так в программе КПСС и записано: «…курс на удовлетворение растущих материальных потребностей советского человека». Игнат, бледнея, говорил: «Ну да! Кто же это всё реализует, за какой срок, какими способами, где эта база для удовлетворения материальных потребностей стагнирующей страны? Знаешь, чем закончится? Разрушением страны! Строили коммунизм – получи́те протестантизм – богат, благополучен, спасён!». Удивительно, но отец в этот раз поддержал Игната, сказав: «Амба Союзу! Враги и дураки в руководстве».

И вскоре как черти из табакерки высыпали наружу деятели, обещавшие благополучие за 100-500 дней. Свора хвостатых объединялась по принципу немецкой поговорки: «Свой чёрт – лучше незнакомого». После был кровавый октябрь 1993-го. Игнат Панкратович с женой уехали из города на постоянное проживание на дачу в Выборг, дачу он привёл в порядок, расширил, провёл коммуникации. Когда Иван Панкратович женился на Тамаре, они с семьёй часто останавливались у Игната во время шопингов в соседнюю Финляндию. Панкрату Фёдоровичу не довелось стать дедом, он умер за неделю до рождения внучки Верочки – два инсульта, больные почки, разрушенная печень.

От воспоминаний у Ивана Панкратовича разболелось сердце и неожиданно подумалось: «Когда ж мы виделись-то с Игнатом? Да это аж в Рождество прошлого года. С Тамарой, Любой и Надей останавливались у него без старухи, она тогда болела и осталась в Питере с Верочкой. Последний раз я звонил ему на его день рождения, он бодренько отвечал, мол, корабль ещё на плаву, но в гавань пока не собирается. Нехорошо, однако, надо бы позвонить». Он было взял телефон, но не стал звонить, подумав: «Если бы умер, соседи бы сообщили, живём рядом, часа два езды, завтра воскресенье. Поеду, проведаю, развеюсь».

Выехал он по прохладе вечером. Прекрасная скоростная платная автострада приятно его удивила, через два часа он остановился у дома брата. За забором тот оживлённо беседовал с мужчиной с голым крепким и загорелым торсом, мосластыми руками опирающегося о черенок лопаты. Худенький и сгорбленный стан Игната в бесформенно висящем на нём пиджаке выглядел настолько снулым, что дрогнуло сердце, он открыл рот, но мужчина с лопатой тронул Игната за плечо, кивнув головой в сторону открытой калитки. Тот обернулся, поправил очки, прищурился и радостно воскликнув: «Ванечка! Ванечка! Какая радость!», за руку втащил его во двор и смотрел на него повлажневшими глазами, сипло повторяя: «Ах, годы, годы, годы, что они со всеми нами делают, волосы-то, волосы совсем подсолились. Ванечка, Ванечка, Ванечка, как же ты на отца-то сейчас похож».

Мужчина с лопатой хотел тихо уйти, но Игнат, сияя, повернулся к нему, так интенсивно потирая руки, словно собирается лучиной разжечь костёр:

– Петро, это Иван, мой брат.

Мужчина, улыбаясь, протянул руку. Думая: «Не рука, а лапе́нь, такой и руку оторвёт, не моргнув». Иван ответил на рукопожатие. Из-за дома вышла дородная женщина в сарафане и платке, концы которого обернула вокруг шеи и завязала на затылке.

– Панкратович… – начала она и засмущалась, увидев гостя. – Здравстствуйте вам.

– Это брат мой Ванечка, Оксаночка, сообрази нам того-сего в беседку, век не виделись… и горилочки, горилочки.  

– Та я ж мигом, – расцвела женщина, произнеся это мигом с южным мягким г.

– Петро, умывайся и за стол, – суетливо сказал Игнат.

– Спасибо, Игнат Панкратович, мне к соседу нужно, ждёт. Крышу не достлал я, а небо-то, гляньте, хмарится, як разом хлыне?

– Так после подходи к нам, с устатку расслабиться.

Игнат взял брата за руку и привёл в беседку. Улыбчивая и быстроногая Оксана уже успела поставить на стол посуду, бутылку, тарелку вареников, блюдо с зеленью, редиской, соленьями, стеклянный кувшин с взваром. Игнат взялся за бутылку, но появившаяся из ниоткуда бойкая Оксана поставила на стол тонко нарезанное сало с прожилками и пирожки. Игнат придержал её за руку:

– Присядь с нами, выпей за дорогого гостя.

– Та шо вы! У меня ж варенье на плите и голубцы варганю, – смеясь, отмахнулась она.

– Ванечка, Ванечка, – разлил водку в стопки Игнат Панкратович и рассмеялся, – помнишь, как мы с отцом пикировались? Я ему: «Привет, Догнат», а он мне: «Привет, Перегнат». Когда это было, догнать и перегнать Америку! К чему эти тараканьи бега привели… Отец Америку перегнал, а я вот-вот догоню, финиш-то, вот он, в прямой видимости. Царствие небесное Панкрату, родной крови, за отца давай.

Они выпили. Братья давно не виделись, в дороге Иван почему-то нервничал, напрягался от вертящихся в голове вероятных сценариев встречи с Игнатом, модулировал разные варианты манеры своего поведения. Он трусил, представляя неизбежные вопросы брата о жизни, семье. Но от искренней радости брата, радушного поведения незнакомых людей напряжение и скованность пропали. Странно чувствовал он себя сейчас. Не было ни скованности, ни отторжения к этой совершенно иной действительности, совсем не похожей на мир, который окружал его в городе, мир в который он врос корнями, привык, вжился. У встретивших его людей не было ни манерной осторожности горожан при встрече с людьми, ни напряжения от вида незнакомого человека, ни игры лицом.  Для них это был просто новый эпизод жизни, в которой они привыкли жить, говорить с людьми, действовать так, как они всегда действуют и говорят.

Брат опять наполнил стопки, подложил ему в тарелку вареников.

– Ешь, пока горячие.  Оксана как-то особо их готовит, с жареным лучком с кусочками сальца, мировой закусон.  Давай теперь за здравие твоих деток, я, бракодел, не сподобился оставить после себя семя.

Ивану есть не хотелось, но вареники в самом деле были так необыкновенно вкусны, что проснулся аппетит. Они ели, а он думал о том, что должны начаться расспросы о семье и никакие придумки не шли в голову.

– И вправду мастерица, – начал он, наполняя рюмки. – Соседи?

– Соседи, – улыбнулся Игнат. – Мы, брат, все соседи на земле, она же круглая. Они уже год живут у меня, с задней стороны дома Петро пристроил комнату с отдельным входом.

– Как, Игнат? Квартиранты? Что ж не позвонил, я бы помог финансово, зачем тебе эта морока, чужие люди?

– Одному тяжко, Ваня, а люди они хорошие. Я прописал их, без прописки ты не человек – бомж, а они этого не заслужили.

– Они местные?

– Из-под Харькова.

– Это что ж … из той самой вильной? – поднял брови Иван.

– Оттуда, Ваня. Я болею, мне уход требуется, давление, ноги слабые. «Ниву» я доверил Петру, он и в аптеку сгоняет и на рынок, участок обихаживает, руки золотые. Оксана рядом, в чистом хожу. Вас тревожить не хочется, хотя и недалеко живёте, но не через забор же. Ваши телефоны они знают, если костлявая настигнет, сообщат вам. И… давай об этом позже. Расскажи, как вы, ты как? Как Тамарочка, девочки, Клавдия Дмитриевна, вы же у меня последний раз давно были, аж на прошлый Новый год, без неё приезжали. Ты раза три позвонил за год, на мои звонки отвечал коротко, без энтузиазма, понимаю, работа. Вот Любаша со всеми праздниками поздравляет, Тамара звонит, да разговор с ней, как под копирку, мол, всё хорошо, это на неё не похоже, как-то грустна, болеет мать? Ничего не случилось? – глянул на него пристально Игнат.

О том, что он недавно по телефону говорил с Клавдией Дмитриевной и Тамарой в день её рождения, когда они были на даче, он умолчал. Он спросил Тамару о брате, она как-то скомканно увела разговор в сторону, поблагодарила и передала телефон матери. Она и прояснила ситуацию. Кисели не стала разводить, когда он спросил об Иване. Выдержав паузу, сказала раздражённо: «Посеявший ветер, пожнёт бурю», и он не стал расспрашивать дальше, всё поняв.

 Иван попытался увильнуть, развёл руками.

– Девки, понимаешь, запросы, чувства, играй гормон, бракодел я.

– М-да, «девчонки и мальчишки, а также их родители». Ты какой-то не свой, век не виделись и рассказать нечего? Выглядишь неважно, не случилось ли чего, Ваня?

Иван крутил пальцем по краю стопки с видом человека, у которого болят зубы. Вздёрнувшись, расплёскивая водку, он наполнил стопку, залпом выпил под пристальным взглядом Игната, и ломая пальцы, с искрившимся лицом срывающимся голосом тяжёлым выдохом вытолкнул из себя, как пробку из бутылки:

– Случилось! Случилось! Разводимся мы!

– Стоп, стоп, Ваня! – накрыл его руки Игнат. – Давай-ка тише, тише, успокойся.

Из-за дома показалась улыбающаяся Оксана, но глянув на опустившего голову гостя, приостановилась, неслышно поставила на стол кастрюльку и бесшумно исчезла.  

– Разводимся! Разводимся, Игнат! – вскинулся Иван, потянувшись к бутылке, в которой водки осталось на донышке, но Игнат придержал его руку.

– Успокойся, успокойся. Я не стану спрашивать, кто инициатор, причину и детали, дело это интимное, двоих дело, но ты мне не «здравствуй и до свидания», а кровь родная. Как же я радовался на твоей свадьбе, какие вы с Тамарой красивые и счастливые были, какие мирные и довольные, когда у меня останавливались с девочками после финских туров. Всё бывает, да, всё, к сожалению, в жизни бывает, но девочки, девочки, как им без отца, Ваня? Время-то какое сейчас – беспутное, дурное, грубое, стремительно стирающее наш прежний быт. Вы ещё вместе живёте?

– Уже нет, я на Московском, семья съехала на дачу, Игнат, мне ещё выпить нужно.

Игнат долго смотрел в стол, разглаживая складку скатерти, резко встал.

– Я принесу.

Он вернулся, открыл бутылку. Разлил по стопкам, говоря:

– Водка не выход, Ваня, такая анестезия чревата побочками.

Они выпили. Не закусывая, Иван, закурил, закурил и Игнат, глянул на него, тихо заговорив:

– Тамаре и тёще твоей звонить я не стану, не судья, нечего на соль раны сыпать, представляю их состояние и девочек. Ты сам скажи, что такого наделал, как довёл всё до этого ужаса, а впрочем… можешь и не говорить, я точно знаю, что не Тамарочка здесь виной, не поверю такому. Глаз что ли нет у меня и жизненного опыта?! Глазолюб я, моя методичка: глаза – зеркало души, работает. Я хорошо видел, как она ласкова, заботлива с девчонками, как глаза горели нежностью и любовью, когда мать обихаживала, как со мной общалась. Женщина, которая так смотрит на своих детей и стариков, так заботится о матери, людей любит, искать дешёвых удовольствий на стороне не станет. А ты… ты, Ваня, как бы это сказать правильней… к своим девочкам и Тамаре был подчёркнуто ласков, а глаза никакие, словно вынужден этикет соблюдать, как дипломат на ответственных визитах, будто время убиваешь, а на тёщу смотрел, как пустое и неприятное место. Тебе нужно бы сейчас мозгами подраскинуть, а они у тебя есть, как склеить разбитую посуду, если хотя бы один осколочек ещё остался. И себя спасти, чай не мальчик, болячки придут, одичаешь, время, время неумолимо, вспомни отца.

– Вот ты как! – поддался нахлынувшей злобе Иван, но тут же обмяк, расслабленно опустил голову. – Прости, прости, это невозможно! Невозможно склеить! Разлетелись кусочки, не собрать!

Оба молчали. Игнат нервно курил, переминая сигарету в пальцах, глядя куда-то вдаль, Иван сидел, опустив голову. Солнце давно село, от лесного озера потянуло сырым холодом, дождь пробовал силу, небо было беззвёздным. Оксана неслышно подошла к столу.

– Что, Оксаночка? – улыбнулся Игнат.

Она бросила опасливый взгляд на понуро сидящего Ивана.

– Шли бы в хату. Холодно, вы вон в шлёпанцах на босу ногу, протянет. Я вам туда всё занесу мигом.

– А Петро пришёл?

– Куды! Рыбачить попёрся на ночь…

Иван молча налил стопку, выпил, пошатываясь встал, не дав ей окончить.

– Спасибо, Игнат, поеду я.

– Шо ж вы удумали-то, хмельным, да в ночь ехать?! – всплеснула женщина руками и прикрыла ладонью рот.

– Тихо, тихо, Ванечка, – обнял его за плечи Игнат, – тихо. Утро вечера мудренее, идём, идём баиньки, дорогой.

С налившимися влагой глазами Иван упирался, но не сильно и недолго. Придерживая его на ступеньках, Игнат провёл его в комнату.

– Раздевайся, шмотьё на кресло бросай – и в кровать, я на диване пристроюсь, утро вечера мудренее.

Иван шумно разделся, скинул одеяло к ногам, лёг на спину, подложив руки под голову, лёг и Игнат, на бок, лицом к нему. Не набрав силы, дождь стихал, всё реже постукивали капли по оконному откосу, дремавшая за облаком луна проснулась, высвободилась из его объятий, осветив близкий умытый лесок.  Иван лежал с открытыми глазами.

– Как ты? – заговорил Игнат. – Не мутит? Принести взвара холодного?

– Всё хорошо. Отпустило, – не меняя позы, ответил Иван.

С минуту оба молчали. Игнат прекрасно понимал, что сейчас не самый удачный момент для прямых нравоучений в лоб. Он включил торшер рядом с диваном и открыл книгу с закладкой.

– Слушай, Ваня, что писал великий человек Марк Аврелий две тысячи лет назад: «Ищут уединённых убежищ, хижин, морского берега, гор, и ты любишь мечтать обо всё этом. Какая наивность! Раз тебе дозволено во всякий час удаляться в собственную душу! Нигде не найти человеку места более спокойного, в особенности, если есть в нём самом то, чего при созерцании достаточно для возвращения спокойствия. Обновляй в нём силы, наслаждайся ясностью души твоей». Понимаешь, Ваня? Во всякий час дозволено в свою душу заглядывать! Без цензуры, без ропота, без посторонних указок. Нет душ, в которых всё черным-черно, в каждой есть всегда белые уголки...

– Не нужно больше, не нужно, – чуть ли не простонал Иван, укрылся одеялом и повернулся спиной к нему.

Игнат выключил торшер. Сон не шёл. Он думал о положении, в которое попал племянник, о его разбитой семье. Метафора Клавдии Дмитриевны о сеющем ветер и пожинающим бурю говорила лучше всяких подробностей. «Конечно, измена. Но почти тридцать лет семейной жизни, половина жизни, – думал он, – нешуточный срок совместного житья. Разрыв, измена… единичный случай, бес в ребро или системный стиль жизни сластолюбца? Впрочем, и одна измена мужа не одну женщину не обрадует, для многих это может стать крахом мироздания. Помню, как отец после его первого брака и скандала при разводе с той шустрой фигуристкой, потребовавшей половину однушки, которую он купил Ивану, жалился мне на него, мол, Иван сластолюбец, что доносят ему о его беспорядочных связях.  Жалился, но как-то вскользь, мол, пошёл в деда, а тот живчиком был до старости. Да, кажется, его больше заботила карьера отпрыска, что гулянки могут нанести вред реноме сыну чекиста, которого он опекал и двигал по карьерной лестнице. Иван же обиженно мне говорил ещё до свадьбы, что Тамара и её семья отцу не нравятся. Чем интересно? И до смерти наш отец не сошёлся с новой роднёй, не общался, сохранял почему-то дистанцию. До внуков не дожил. Я его спрашивал, он отмалчивался. Может быть оттого, что был членом ещё одной семьи – конторы, с известной аббревиатурой, где бывших не бывает, где учат правильно лавировать между струйками дождя? Где матрица осторожности и подозрительности может довлеть над сердцем? Родная кровь и душа потёмки? Он даже в наших спорах с Иваном отмалчивался. А спорили мы тогда горячо, под хмельком, конечно. Я брату, отцу и Ленина приводил, и Маркса, идеологов капитализма, свои аргументы. Всё о том же спорили – о дальнейшем пути России, который у продажной власти, по всему, был уже решён. Нам не нужно было браться за оружие, как это было в 1918 году, двое одной крови – один военный, второй уже кандидат наук, оба проходили и «Научный коммунизм», и «Политэкономию», и с трудами марксистов были знакомы, в советской школе учились. Иван, соглашаясь со мной в том, что любая перестройка, ломка старой модели, чревата непредсказуемыми последствиями, доказывал мне модным тогда посылом «так больше жить нельзя», мол, всё омертвело, нужен воздух свободы, это назрело. Назрело-то, назрело, говорил я, да ведь видно же, что, как всегда, вместе с водой выплеснут и дитя – замечательного советского человека-трудягу, ради свободы торгашей и буржуазии. По Ленину-то – буржуазия предаст Родину и пойдёт на все преступления, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои доходы, а будущие буржуа уже выросли в советских яслях – цеховики, кооперативщики, молодые партийцы из коммунистических журналов, лже-экономисты, обработанные дихлофосом Сороса, предатели во власти. Иван упрямился, мол, не попробовав, не увидеть результата, у нас ещё есть армия, милиция, КГБ. Я возражал – люди не подопытные лягушки и собаки, что тайный враг использует недовольство меньшей части государства для слома общего проекта и традиции, что недовольство большей части советских людей своим положением преодолевалось через совершенствование себя, а не призывами к ломке государственных устоев, не к доминированию частного выше традиции, выше общего. А потом был октябрь 1993-го. Отец ходил удручённый, соглашался, что это вооружённый захват власти, мол, такого не ожидал. К этому времени мы вдоволь насмотрелись на мелькание малосимпатичных лицемеров с лицами сутенёров и аферистов, но Иван, впрочем, без убедительности, всё твердил и твердил, что это временно. Ничто, Ваня, так не постоянно, как временное, говорил я. По Джону Кейсу, не дожившему до наших дней, капитализм – это исключительно вера в то, что деятельность самого гнуснейшего подонка, движимая наиболее низкими мотивами, каким-то образом окажется на благо всем. Иван, Иван, – брат мне, кровь родная, я знал, что он меня понимает и согласен со мной, но в лоб об этом не может сказать, оттого, что и он был членом ещё одной семьи – конторы, где бывших не бывает, А отец… пестовал сына, оберегал его карьеру, зная, что это надёжная и сытая дорога, а душу сына проглядел…

 

***

Проснувшись, Игнат испугался – кровать Ивана была накрыта одеялом. Думая: «Неужели так и уехал?», он торопливо оделся, и выбежав на крыльцо, рассмеялся: голый по пояс Иван, фыркая, умывался под краном, рядом стояла весёлая Оксана с полотенцем в руке, что-то быстро говорившая ему.

– Доброго утра, Панкратович, оживляем брата вашего, – сказала она, весело. – Ухой будете похмеляться, знатных пескарей Петя натягал.

– А сам где?

– Та у соседа, крышу достилает, вчера не закончил.

Утеревшись, Иван улыбнулся ей, поблагодарил, пружинистым шагом подошёл к брату и крепко обнял.

Оксана уже хлопотала у стола. Иван ушёл одеваться, когда вышел из комнаты, Игнат сидел за столом. Оксана хохотала, он услышал её последние слова… «Ох, и ска́жите ж вы другой раз, Панкратович». Иван не знал, о чём речь, но ему стало весело, улыбаясь, он присел к столу. Игнат разлил уху по тарелкам. Такой вкусной ухи Иван не едал никогда! Он попросил добавки, неожиданно подумав: «И про жизнь такую забыл, когда всё вкусным казалось и людям радовался».

Когда Иван попрощался с Оксаной, Игнат, пробежав в дом, вернулся с папкой, и бросив Ивану: «Я присяду в машину», сел на пассажирское место. Начал он сразу:

– Сначала о деле, – достал из папки два файлика и протянул их Ивану. – Посмотри, пожалуйста, тщательно, правильно ли юридически составлено?

Иван долго просматривал завещания, заверенные нотариально, вернув их брату, глянул на него с удивлённо поднятыми бровями:

– Абсолютно правильно, но…

– Знаешь, вечно эти пресловутые но тормозят жизненные планы. Жильцов моих кинули здесь наши аферисты, у них были деньги за проданную квартиру и дачу в Харькове. Я давно решил, что оставлю дом Петру с Оксаной. У меня самого никаких проблем с жильём никогда не было, скитаться не пришлось, эти люди любы мне, знаю, ничего приобрести они не смогут, а у вас есть комфортабельный особняк в Вырице, от моей хижины вам никакого прока нет. Приезжать сюда раз в году? Здесь всё разрушится, если за домом не смотреть, вам его придётся продать за бесценок, так пусть хорошие люди будут счастливы. Любаше совсем не помешает моя квартира с эркерами на Петроградке, жильё в цене бешено растёт. А ты… ты проследи, пожалуйста, чтобы Петра не обидело шакальё, когда помру. Что ты так смотришь на меня?  Что не так?

– Игнат, брат, что ты заторопился? Честно скажи, чем-то серьёзно болен? Скажи, у меня врачи есть сильные.

– Мелочи жизни, Ваня, – отвёл глаза в сторону тот и неожиданно схватил его за руки. – Ищи, ищи, тропы к примирению, дорогой мой. У тебя три девчонки! Без отца остались, а время обманное, хотя и мирное поверху. Рядом с матерью девочка становится женщиной, а без отца? Не будет примера общения с мужчиной, родным отцом, любящим их мать, охраняющим её здоровье, достоинство, красоту, уважающим её, готовым на подвиг ради неё и детей. Брошенные в миру девчонки столкнутся с другой, жестокой реальностью, где можно сломаться. Твои девочки тебя помнят, любят, побереги их, общайся, кто знает, каким боком завтра судьба повернётся к нам всем, нынче всё с ног на голову перевёрнуто. Оттого и случайные семьи, случайные дети, от однокоренного – случка, матери-одиночки со случайными детьми, со случайной жизнью. Ваня, жизнь есть жизнь, никуда не деться – у тебя же внуки будут, внуки, Ваня! Внуки, девочки, мальчишки с нашей кровью, Ваня! Обнимемся?

Иван приник к нему и быстро отвернулся. Игнат подошёл к Оксане, она ласково погладила его по плечу. Иван смотрел на них из окна машины, дёрнувшись, нервно, включил передачу, поглядывая в зеркало, тронулся, брат с Оксаной вышли на дорогу, махали ему.

Через пару километров, когда он уже разогнался, он увидел в зеркале заднего вида усиленно ему «моргавшую» Ниву. «Так это же машина Игната! Что-то случилось?», – включил он правый поворотник, притормаживая. Из Нивы вышел улыбающийся Пётр, протягивая ему в окно пластиковый бокс. Улыбаясь, он говорил:

– Вот Оксана вам голубцы передала, погнала, мол, вы и не попробовали их вчера.

Дежурные слова благодарности застряли в горле, улыбаясь, он протянул Петру руку:

– Передай жене, что она мастерица и красавица, я вчера чуть пальцы не съел, никогда таких вкусных вареников не ел.

– Это обязательно стоит ей передать, – расхохотался Пётр, – неделю пилить не будет. Шершавой дороги тебе, брат.

Иван поглядывал в зеркало на одиноко стоящего на шоссе Петра, пока дорога не ушла в сторону. «Когда же меня в последний раз кто-то братом называл? – неожиданно подумал он. В завалах памяти стоял гул, бежала лента годов, мелькали лица, имена. «Димка Завьялов! Мы с ним девчонок провожали, драка с пятью стриженными отморозками во дворе на Лиговке. Он мне быстро бросил: «Замес будет крутой, стоять спинами к друг другу, не стесняйся, брат, бить по тестикулам, здесь правил нет». Мне тогда досталось, съездили по затылку так, что мир закрутился, из носа кровища, долго ходил со свекольным ухом. Я одного обездвижил, лягнув между ног, а Димка, подхватив арматурину, бил не шутейно. Сдриснули, козлы. Полгода мы с Димой братовались. На Камчатку его перевели, полгода списывались, потом связь оборвалась. Я в часть написал – погиб смертью храбрых. А после друга не нажил: товарищ капитан, товарищ майор, товарищ подполковник, товарищ полковник, и коллеги, коллеги, коллеги, по отчеству, а к некоторым нужным сам попроще обращался – Фомич, Ильич, Петрович, с непременным – не в службу, а в дружбу, даже к тем, кого терпеть не мог.  И компаньоны, собутыльники дешёвые, нужные люди, банные партнёры, ловкачи, прилипалы, менялы, офисная челядь. Я будто в другом мире побывал! А Игнат… Игнат собой остался, живёт, как жил».

В раздумьях он отвлёкся от дороги, сдвинувшись влево к сплошной линии шоссе. Позади оглушительно рявкнул мощный большегруз, Иван успел глянуть в зеркало заднего вида и, похолодев, испуганно и резко сдал правее, заработав визгливый сигнал легковушки справа от себя. С колотящимся сердцем он въехал на правую полосу. Впереди был съезд на второстепенную дорогу, он съехал на неё и остановился в небольшом кармане. Слева зеленел берёзовый лесок; прихватив сигареты, он вышел из машины. Руки тряслись, с третьего раза он прикурил. Жадно затягиваясь, посмотрел вдаль, поверх верхушек деревьев: солнце было в зените на чистом небе; рука с сигаретой подрагивала, грудь наполняла давящая тяжесть, сигарета выпала из руки. Он закачался, сдавив голову руками, зарыдал, глухо подвывая: «Тамара, Тамара, Тамара…».