Анатолий АНДРЕЕВ. СКАЗАНИЕ О ДОБРЫНЕ, N…ТОЧКЕ И НАТАНЕ. А ТАКЖЕ ОБО МНЕ. Отрывок из романа «Авто, био, граф и Я»

 

Анатолий АНДРЕЕВ

СКАЗАНИЕ О ДОБРЫНЕ, N…ТОЧКЕ И НАТАНЕ. А ТАКЖЕ ОБО МНЕ

Отрывок из романа «Авто, био, граф и Я»

 

Однажды на одном из международных фестивалей русскоязычных писателей, который назывался «Вернуться в Россию стихами и прозой», мне довелось познакомиться и пообщаться с интересной дамой.

Я выступал перед писателями и поэтами, когда она вошла в прилично заполненный зал, спокойно прошла к задним рядам (хотя и впереди были свободные места), скромно села и внимательнейшим образом (в этом у меня не было никакого сомнения) дослушала мое выступление до конца. Ее выдавала напряженная поза; она застыла, словно суслик или охотничья собака. Она притаилась, как на поле боя.

Мне задавали много вопросов, я честно отвечал. Честно говоря, парировал.

– Как можно не любить своего читателя? – спрашивают из зала. С места. Голос звенит от негодования.

– Я не говорил, что я не люблю своего читателя, – отвечаю я. – Более того, я обожаю своего читателя. Я сказал нечто другое; я сказал, что пишу свою прозу из презрения к читателю, который никогда не поймет мои романы; я пишу свои романы из презрения к читателю, который обожает чтиво. Я не люблю так называемых маленьких людей, которые с удовольствием читают о себе подобных и с негодованием отворачиваются от всего, отмеченного печатью культурного величия.

– По-вашему, литература о людях обычных, ничем не примечательных, – это не литература?

Тембр голоса уже иной, хотя тоже женский; однако и этот глас, поданный инкогнито, дребезжит от злобной скорби.

– Это как посмотреть. Если писатель также является обычным, ничем не примечательным человеком, любящим своих героев именно за то, что они живут растительной жизнью, если писатель умиляется трогательной бездуховности малых сих, то – да, совершенно верно: это, скорее всего, не литература. Это чтиво. Если писатель презирает тех, кто достоин презрения, и симпатизирует достойным уважения, – это уже неплохая заявка на писательство. Плюс талант, конечно. То есть, сначала талант, а потом все остальное. Тут все непросто.

– А где критерий, отделяющий маленького человека от большого?

– Это очень просто. Маленький человек – не мыслит; более того, он презирает мыслящую личность в себе и, разумеется, в литературе. Что касается большого человека, то есть, человека, обладающего задатками личности, то он прежде всего мыслит, а кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей, а кто презирает людей, тот уже не прав, и чтобы понять, в чем ты не прав, приходится мыслить еще больше…

– По-вашему, маленький человек – это плохой человек, а личность – это хороший человек?

– По-моему, именно так. Вы очень точно сформулировали. Вы, молодой человек, мыслите прямо на глазах. Но это еще не все. По-моему, только хороший, то есть умный, человек может понять, что такое счастье, свобода и истина, только хороший может испытать любовь. Плохому, то есть глупому, это не дано. Отсюда следует: писать о маленьком человеке – значит, поощрять невежество, значит, писать не о свободе, но о воле, не об истине, но о правде, не о любви, но о страсти или продолжении рода, не о приключениях ума и души, но о приключениях массы тела. Писать о маленьком, поэтизируя все маленькое, – значит, врать. По-моему, закономерно возникает вопрос: зачем тогда писать?

– Скажите, пожалуйста, – с места поднялась стройная женщина, по виду и по акценту грузинка. – Скажите, пожалуйста: вы верите в Бога?

– Видите ли, у меня есть совершенно определенный ответ на этот вопрос, но я озвучиваю его всегда без особого удовольствия. Вы ставите меня перед выбором: разочаровать аудиторию или погрешить против совести. Надеюсь, вы знаете, что вы делаете. Давайте так. Из уважения перед аудиторией, – ведь вы пришли послушать меня, посмотреть, что я представляю из себя на самом деле, – а также из уважения к литературе, я скажу то, что думаю. Я верю в силу разума личности. Но это не значит, что я не верю в Бога. Просто я не понимаю, как можно совмещать веру в разум и веру в иррациональное и непостижимое, которое выше разума. По-моему, честнее что-нибудь одно.

Наступило тягостное молчание.

Вот всегда так: зададут убийственный, по их мнению, вопрос, получат убийственный, с их точки зрения, ответ, а потом сидят и дуются, как мышь на крупу. Делают вид, что я их страшно, просто смертельно разочаровал.

– Зачем же мне читать литературу, где нет веры в Бога, где нет дороги к Храму? – с заднего ряда в полный рост поднялась интересная дама. Она была чрезвычайно раздавшейся книзу, откуда-то от пупка, что позволяло ей твердо стоять на земле. Будто пирамиде.

– Вам нет необходимости читать литературу; читайте чтиво, – учтиво сказал я.

– Мне нет необходимости читать чтиво, я его, извините, произвожу. Я – N…

Тут она назвала свою достаточно известную, не в пример моей, фамилию.

Зал ахнул. Все с грубым любопытством, с незапамятных времен заменяющим простой публике почтение, развернулись в её сторону, благо это давало возможно всему залу отвернуться от меня.

– Я пишу свои книги из любви к читателям, и мой читатель никогда не предавал меня, – подытожила крепко стоящая на ногах дама.

Зал дружно зааплодировал.

Что ж, я давным-давно знал, по какому сценарию должны происходить успешные встречи с жаждущими прекрасного и высокого читателями.

Потому, собственно, и не встречался с ними.

Но это был, как выяснилось, пролог. Продолжение последовало на банкете, который венчал фестиваль, у всех его участников вызвавший впечатление воистину пиршества духовного.

Госпожа N. подошла ко мне (точнее, улучила момент, когда мы нечаянно сблизились, блуждая между столами, так что при желании можно было сказать, что именно я подошел к ней) и просто сказала:

– Хотите, я подарю вам мою книгу?

– Буду польщен, – ответствовал я. – Только непременно с автографом.

– Извольте.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Вы знаете, я никогда и ничего не выдумываю в своих книгах. Я просто не умею выдумывать.

– Ты ничего не выдумываешь, N…чка, – и именно поэтому у тебя получается превосходная литература, чудесная проза, – раздался откуда-то сбоку мужской голос. – Жизнь давно все расставила все по своим местам. Зачем выдумывать?

У известной писательницы явно имелся телохранитель или куратор, по возрасту годящийся ей в сыновья или племянники, но уже такой же ничем не стесненный в объемах. Он был также, судя по всему, широкой натурой. Мне вспомнился отзыв одного моего приятеля о мужчинах, в которых отсутствовало собственно мужское притягательное начало; приятель не без остроумия заметил: «Он был красив неброской мужской красотой».

Впрочем, про себя я тут же окрестил его Добрыней, в строгом соответствии с классикой: «Добрыня Израилевич, вы либо крест снимите, либо трусы наденьте».

– Вы чувствуете себя неловко, не так ли? – проницательно заметила N.

– Да нет, все в порядке, – зачем-то быстро соврал я. – А впрочем, вы правы, я чувствую себя не в свой тарелке.

– Почему?

– Потому, что я вас читал.

– Вам не понравилось?

– Не то слово. Пишете-то вы бойко. Мне, пожалуй, именно неловко.

– А в чем, собственно, дело?

– Дело в том, что вы пишете о евреях, о еврейской эмиграции, исключительно для евреев, а я – о личности и для личности. По-моему, вы в упор не замечаете личность, а я, боюсь, с вашей точки зрения, делаю вид, что не замечаю евреев.

Дама рассмеялась.

– Заметьте, не я это сказала.

– Это лежит на поверхности, и потому обманчиво. Скажите, а почему вы так избегаете разговоров о личности?

– Я не избегаю. Я просто пишу о том, что неплохо знаю.

– И о том, что вас неплохо кормит. По-человечески это понятно. Но вы все время пишете не о человеке, а о еврейской маме, семитском сыне, мудром, как семь обычных стариков, дедушке, преданной семье бабушке, обросшей отпрысками, как кораллами риф; вы не пишете о любви, в лучшем случае, касаетесь её, затрагивая тему обрезания; вы не пишете о том, как социум давит на человека, вы пишете о еврейском семейном укладе, который источает вековое благолепие и делает всех только лучше и лучше. И нет для вас другого инструмента улучшения человека, кроме еврейской семьи и вообще еврейского мира. Из нехитрого выбора «ни эллина, ни иудея» вы умудрились однозначно выбрать иудея.

– Каждый пишет о том, что знает лучше всего.

– Вы все время переводите разговор на ловлю перепелов.

– Виновата, не уследила за вашей мыслью…

– По-моему, человек и личность – более общие понятия, нежели еврей. Или эллин. А для вас еврей, понятие частное, важнее, чем человек. Вы за деревьями не видите леса. Поэтому мне было неловко читать ваши русскоязычные опусы.

– Вы что-то выдумываете. Разве любовь между евреями – не любовь? А я пишу о такой любви. И обрезание, по-моему, очень даже красит мужчину. Поверьте мне.

Добрыня Израилевич развернул плечи и одновременно покачал головой, всем своим видом давая понять, что креста на нем нет.

– В конце концов, разве любовь еврейской матери к еврейскому сыну не материнская любовь? А я пишу об этом святом чувстве.

– Я тоже пишу в основном о любви. Но наши герои отчего-то не пересекаются в этом мире. Отчего, как вы думаете? Оттого, что еврей и личность живут в разных мирах?

– Вы сами сказали: вы делаете вид, что не замечаете евреев.

– Я сказал нечто другое…

– Вы сказали именно это.

– Вы сказали именно это, – подтвердил Добрыня, серьезным видом усугубляя неброскую мужскую харизму.

– Ладно. Хорошо. Попробуйте убрать своего героя из еврейского окружения – что от него останется?

– Я пишу именно о том, что еврея ни в коем случае нельзя изымать из еврейского окружения. Ни в коем случае! Что вы! Как говорит наш раввин, мы должны всегда помогать нашим людям. Мои герои плачут, смеются, ненавидят – потому что любят. Потому, что они евреи.

– А один умный еврей сказал, что надо не плакать, не смеяться, а понимать. Хотя бы иногда. Вот и я о том же.

– Что вы говорите? Умный еврей не мог сказать такого.

– Он был не то, чтобы умным, как все ваши дедушки; скорее, он был гениальным.

– А-а, гениальным… Гениальный – мог.

– В таком случае, вашего героя нет. Есть собирательный образ, в котором фокусируются социальные связи. Когда человеку нечего сказать, он говорит либо красиво, либо о своих проблемах в обществе. Либо смеётся – либо плачет. Вы выбрали второе. Ваш Бог вам судья. Но мое мнение на этот счет таково: вам просто нечего сказать.

– N…чка, хватит разговаривать, еще раз подают второе, – решительно встал между нами Добрыня. – Если все будут писать о личности, кто тогда станет писать о евреях? А?

– Сначала права личности, потом права человека, потом права еврея, не так ли? От общего – к частному. Так учит нас мировая культура, – я решил взять в союзники и свидетели всю мировую философию, в том числе любимого мной еврея Спинозу.

– Кто вам такое сказал? Старик Хоттабыч? Вы что-нибудь слышали о Холокосте? Вот когда услышите, вы-таки сразу поймете, что еврей всегда прав. Сначала помоги своей семье, потом еврею, а потом всем остальным. Нас так учит мировая культура. N…чка, пойдем уже кушать второе.

– Да погоди ты со своим вторым, Моня, – оттеснила его N…чка. – Мы сейчас говорим о первом, о главном. – Скажите, господин Андреев, в России есть антисемитизм или нет? Только честно: да или нет?

– По-моему, дело не в антисемитизме, а в природе человека. В том числе еврея. Который, будучи обычным человеком, ничем не отличается от остальных. Мое уважение к евреям проявляется в том, что я пишу и для них тоже; а вот вы пишете только для них, но не для меня.

– Вы увиливаете от ответа!

– Нет, просто вы, решив стать еврейкой, перестали слышать меня, человека.

– Осторожно! Вы начинаете переходить грань!

– Да ничего я не перехожу, и вы это отлично понимаете. Я не принимаю вас не как еврейку, а как апологета маленького человека…

– N…чка, вот всегда эти споры лишают нас пищи. Маленькие, большие, апологеты… Кому это интересно?

– Да замолчи ты, Моня! Это Соломон, – кивнула она в сторону Добрыни. – Известный график, книжный иллюстратор.

И отчего-то вздохнула.

– Моня, дай поговорить с умным человеком. Думаю, у него тоже бабушка еврейка. Нет?

– Да вроде, нет. Правда, это не помешало фашистам сунуть бабушку и маму в гетто.

– В гетто? А где было это ваше гетто?

– В Белоруссии.

– И у меня мама была в гетто в Белоруссии! Моня, что я тебе говорила! Это же наш человек.

– N. N-на, а можно я буду не ваш человек, а просто – человек? Мне так ближе до личности. Рукой подать.

– Я всегда говорю: каждый приличный человек – еврей.

– А я всегда говорю: каждый еврей – человек.

– Вы упрямый, как еврей.

– Я даже упрямее еврея. В советское время я поступал в аспирантуру четыре года подряд – и всякий раз вместо меня туда брали еврея, – по протекции, обратите внимание, и чтобы, не дай бог, не обидеть кого антисемитизмом. Правда, потом все они разлетелись кто куда, кто в Америку, кто в Германию. Один я остался. Вы хоть в курсе, что я в своей стране не могу чувствовать себя русским? Именно поэтому я пишу о личности.

– Ну, так пишите о русских, кто вам мешает. Скажите, а какой национальности ваши герои? Условные эллины? Они что, какие-то святые?

– Если бы. Они русские. Знаешь и любишь русский язык, разделяешь ценности русской культуры – значит, ты русский. Так мне кажется. Но мои герои живут во Вселенной.

– Космополиты, что ли? Так бы и сказали.

– Нет, нечто противоположное космополитам. Те живут только на Земле, а мои герои – во Вселенной.

– Все живут во Вселенной.

– Все, да не все. Можно жить в Бердичеве, а потом в Минске, потом в Питере, а потом, слава богу, во Франкфурте-шо-на-Майне. Или в Нью-Йорке. Или в Торонто.

– Мы живем в Бонне, – сказал Моня.

– Или в Бонне. А можно жить в Минске, который располагается в Европе, которая находится на Земле, которая является частью Солнечной системы, которая ютится во Вселенной…

– Ну, так и пишите о русских, которые живут Бог знает где, – возразила N. N-на. – Что им, все места мало?

Мне как-то к месту вспомнился отзыв о моем творчестве замечательного культуролога О.Ф. Таланцевой: «Если бы перед нами поставили цель – оценить литературное творчество писателя Анатолия Андреева только посредством одного слова, то им бы стало слово русскость. Парадоксальность такого утверждения заключается в том, что сама по себе русская тематика через какие-то её внешние формы в его прозе как раз никак и не проявлена. Тем не менее, во всех романах и повестях писателя на нас смотрит сама Россия, национально-ментальный архетип которой передан и отражен не через описание каких-либо событий из русского прошлого или настоящего, не посредством кокошника, сарафана или самобытного сказа, а выражен через масштабность личности основного героя прозы Андреева, мужского персонажа – представителя меритократии, элиты духа. На страницах прозы Андреева чаще всего им становится писатель, в личности которого сконцентрировались смысловые парадигмы русской духовности. Именно в таком герое нуждается современный мир, находящийся в стадии острейшей духовной деградации. В ней он нуждается сегодня больше, чем в
современных технологиях и технических революциях».

Мне вспомнился этот так удививший меня отзыв, и я по примеру Добрыни Израилевича также развернул плечи.

– Если я буду писать исключительно о русских, а вы только о евреях, как вы думаете, до чего мы допишемся? Кто из нас будет прав? Тот, кто сильнее? Если ты такой умный, то почему тогда такой не еврей?

– Скажите, но мы ведь с вами не станем враждовать из-за того, что вы пишете о личности, а я – о евреях? А?

– N…чка, мое терпение уже давно кончилось! Его давно иссякло!

– Соломон, с возрастом ты становишься невыносим. Как твоя бабушка. Так мы не станем враждовать, Анатолий?

– А вы рассудите: какой смысл нам враждовать? Мы ведь в буквальном смысле дети Вселенной.

– Вы говорите, как раввин Натан. Это умные слова. Моня, пошли скорее есть второе. Здесь, в Польше, неплохо готовят, по отзывам бабушки твоего папы. Все на этом свете будет хорошо, хотя и не в этой жизни, – сказала N…чка, удаляясь величественной походкой.

Соломон шел сбоку, свысока поглядывая на всех Добрыней.

Август 2012 года