Владимир ПРОНСКИЙ. КОЕ-ЧТО О ЖУРАВЛЯХ. Читаем рассказы Ивана Бунина

 

Владимир ПРОНСКИЙ

КОЕ-ЧТО О ЖУРАВЛЯХ

Читаем рассказы Ивана Бунина

 

Очарование от рассказов Ивана Бунина пришло в молодости и осталось навсегда. Особенно запомнился рассказ «Антоновские яблоки», оказавшийся весьма созвучным моему тогдашнему охотничьему романтизму, хотя и не был я мелкопоместным дворянским отпрыском. Понятно, что с годами неоднократно перечитывал другие произведения этого автора, находя всё новые краски и будто вдыхая аромат его прозы, богатой цветастыми и благоухающими описаниями быта и портретов героев.

Позже прочитал рассказы из цикла «Тёмные аллеи», добавившие восхищения, но теперь с другими оттенками восприятия. И почему-то со временем так и не привык к многословным характеристикам, почти не успевал проникаться ими, следя за сюжетом, а потом понял, что насыщенность повествования подробностями мешает восприятию целостности того или иного произведения даже у такого значительного автора, как Бунин. Это всё равно, что купаться в роскоши – в одном случае, и жить в бедности – в другом, и при этом не замечать ни того, ни другого. Поэтому всё чаще начинало казаться, что вместо десятка эпитетов – автору достаточно бы и двух-трёх, вместо затянутого описания природы на полстраницы – нужна парочка ёмких динамичных предложений, которые бы мощно играли на раскрытие характеров героев. 

Все эти внутренние брюзжания рождались из-за непрестанно развивающейся сущности литератора, от желания найти свой стиль и быть ни на кого не похожим, даже на классиков русской литературы, у которых всю жизнь учился и продолжаю учиться. С годами всё более становился въедливым по отношению к себе и другим. Когда же набрался писательского опыта, то превратил прочтение любого произведения в исследование, невольно прослеживая сюжет, соразмерность композиции, оценивая портретные характеристики героев, развитие характеров, построение диалогов, описание природы и многое другое, что делает литературный текст художественным произведением. Прошло то время, когда частенько битый на литературных обсуждениях, сам страдал, если приходила очередь «обсуждать» иного записного сочинителя, зачастую ничего не понимая в его произведении, ибо понять что-то не представлялось возможным, поэтому отделывался общими словами, чтобы не ранить самолюбие автора. «Значит, он или такой гениальный, что простому смертному недоступно разумению его сочинение, или…» – думал я, терзаясь. Но подобное смущение бесконечно продолжаться не могло. И тогда принял для себя простое правило: что не понятно, то и читать не обязательно и слушать, чтобы не портить зрение, слух ‒ не засорять душу; не надо пытаться искать в тексте то, чего там нет.

И если с подобными «литераторами» всё становилось ясно, то как тогда быть с признанными мастерами литературы? Взять для примера бунинский рассказ «Руся», который читал неоднократно, и ничего особенно крамольного до поры до времени в нём не замечал: рассказ как рассказ. Только с накоплением литературного опыта стал более критичным и к себе, и к другим, когда интонация, то или иное неверное или неточное слово выводили на путь размышлений. Поэтому, однажды заражённый дотошностью, понял: жизненная ситуация в рассказе нелогична, а значит, фальшива. И эта мысль стала занозой, которую не знал, как выдернуть из своего раненого сердца.

Прежде частенько приходилось обижаться на редакторов, если они отзывались о каком-нибудь моём рассказе как о надуманном. Но когда с годами пришло понимание того, что всё в литературе надумано-придумано, то обид на редакторов не стало, но сочувствие к ним осталось. В ситуации «надуманности» правильнее бы сказать, оценивая тот или иной рассказ: логичен он или нет, есть мотивация или отсутствует? Так чем же нелогичен этот бунинский рассказ? А тем, на мой взгляд, что автор, пытаясь соединить два пласта времени, забыл о героях, и допустил это, видимо, движимый лишь желанием живописать похождения юности одного из них. А как это сделать, если минуло два десятка лет и нет чрезвычайного повода? Задача? Но автор находит самый простой, как ему кажется, выход: отправляет их в поезд, следующий по маршруту: Москва – Севастополь. Недалеко от Москвы поезд вынужденно останавливается, пропуская встречный курьерский на какой-то маленькой станции, герои наши – он и она – стоят у окна, за которым затухает поздняя подмосковная заря.

«– Однажды я жил в этой местности на каникулах, – с претензией на загадочность сказал главный герой. – Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы… за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега.

– И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту.

– Да, всё, как полагается. Только девица была совсем не скучающая…».

В этой цитате изначально обозначен назревающий конфликт, если герой сообщил эту новость с нескрываемым вызовом, и спутница, оказавшаяся в конце рассказа женой этого героя-господина, начала выспрашивать у него об этой девице, а он… принялся рассказывать, да с шаловливыми подробностями! Разрази гром, непонятно, зачем он это рассказывал, хотя, конечно, не всё. Есть ли в этом логика? По-моему, ни капельки! Никогда любящий супруг (а он – любящий, если вместе с женой едет на море отдыхать) не будет бахвалиться прежними амурными похождениями в столь неподходящий момент, если, конечно, не хочет досадить жене, которая, например, насильно везёт его с собой. Какой в этом смысл? Это всё равно что если бы она начала вслух вспоминать о ком-то из своих поклонников, вдаваясь в пикантные подробности. Вот если бы он ехал, что называется из-под палки, жена оторвала его от какого-то любимого дела или любовницы, тогда, быть может, он мог бы её понервировать, потом резко поссориться и сойти на следующей крупной станции, вернуться в Москву якобы обиженным! Но этого ничего нет. Они мирно улеглись спать, а он отдался воспоминаниям, из которых, собственно, и состоит рассказ, где в тексте собраны и ужи, и дырявая лодка, с кляпом из куги (попробовал бы кто-нибудь на такой лодке покататься, пусть и по «болоту»), сама Руся, живописно раздевающаяся перед героем… И не только это.

Эпизодами любовных встреч её магические способности не исчерпались. В конце рассказа девушка показана беседующей с журавлями, и «журавлиной» теме отдана почти страница. Спросите любого охотника или орнитолога о том, насколько близко могут подпустить к себе журавли в дикой природе? Конечно, скажут, что и на сто шагов не подпустят, а Руся «с детским задором заглядывала в их прекрасные и грозные чёрные зрачки…», будто в Окском заповеднике, где в наше время выращивают журавлей. В общем, нестыковок и натяжек много, но всё-таки не в них скрывается главная закавыка.

Утром, за Курском, муж и жена мирно завтракали в вагоне-ресторане. Они вели необязательный разговор, из которого можно сделать окончательный вывод, что особой любви между ними нет, но и вражды тоже. Но это бывает, и это не повод, чтобы откровенничать, как откровенничал он накануне. И, тем не менее, она продолжала теребить его, видимо, не в состоянии простить вчерашнюю развязную легкомысленность:

«– Что это ты столько пьёшь? Это уже, кажется, пятая рюмка. Всё ещё грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявыми ступнями?

– Грущу, грущу, – ответил он, неприятно усмехаясь. – Дачная девица… Amata nobis quantum amabitur nulla! (Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет!)

– Как ты груб, – сказала она, небрежно вздохнув, и стала смотреть в солнечное окно».

Этой фразой рассказ неожиданно завершается. Что же дама увидела или могла увидеть в окне после сказанного мужем на латыни и ею не понятого? Что-то подобное тому, что рассказал муж накануне? Что-то личное? Может, она ему тоже собралась в отместку рассказать до приезда в Севастополь какую-то свою историю? А после он ей свою, новую? Что ж, этим можно заниматься ровно столько, насколько позволит обоюдный жизненный опыт. Но об этом желательнее совсем не рассказывать женщинам, особенно жёнам, как и им необязательно делиться сомнительным опытом с мужьями – всё равно жизнь от этого слаще не станет, а рассказ не выиграет. Представьте, если бы они решились и далее бахвалиться своими похождениями?! Впрочем, продолжений и окончаний может быть сколь угодно много, и у каждого из читателей своё, но мы всё-таки говорим о том, какое оно у автора. Так что не будем разжигать собственные блёклые фантазии.

Тем не менее, в рассказе было бы логично сделать упор на недосказанности. Ведь не расскажи наш герой жене о Русе-Марусе, а лишь в мыслях вспомни её и всё то, что происходило между ними, – это более походило бы на литературную правду и наложило печать грусти на их давние отношения. Тогда взгляд жены в окно и последняя фраза сказали бы читателям гораздо больше, чем её дежурные слова о грубости супруга, не желающего до конца раскрывать тайны и пьющего рюмку за рюмкой. Ей было бы понятно, что пьёт муж неспроста; накануне он думал о чём-то запретном, о том, о чём не мог рассказать ей, поделиться обжигающими откровенными воспоминаниями, отделавшись пустой отговоркой. Тогда, быть может, окончание рассказа было бы иным, без надрыва, что более логично и понятно взрослым читателям, потому что многие из них далеко не святоши, ко многим с годами приходят подобные воспоминания, как и к автору, работавшему над этим рассказом в 1940 году, на излёте жизни.

И может, этим объясняется и смысловая небрежность, иногда встречающаяся и в других произведениях этого периода, которая позволительна лишь Нобелевскому лауреату и запретна для простого литератора. Может быть.

Тогда необходимо вкратце вспомнить и другой рассказ из этого цикла, например, «Таня», пропитанный похожей небрежностью, в котором есть сцена, где герой-любовник Петруша цинично овладел девушкой, служившей у барыни – его родственницы – и ездившей из имения в город за покупками по её указанию. Поездку эту Таня восприняла как подарок, поэтому приоделась в жакетку, новое гарусное платье, под платьем – белая юбка, белые же бумажные чулки и новые полусапожки. Возвращаться должна была вечером. Встречал её на станции Петруша на шарабане. На обратном пути он соблазнил её, бросив на землю свою чуйку (короткую верхнюю одежду), но вряд ли она спасла любовников от ноябрьской грязи… Как и в большинстве рассказов цикла «Тёмные аллеи» герой ведёт себя здесь, мягко сказать, негалантно по отношению к «возлюбленной». Он буквально растоптал в грязи отношения, начинавшиеся столь романтично. Спрашивается, в каком виде потом они предстали перед барыней и как объяснили ей, либо дворовым людям, что с ними произошло? Думается, этот эпизод в рассказе совершенно лишний, характеризующий разве что склонность героя к садизму, а автора проявляющего в невыгодном свете. А другого окончания, подходящего и вытекающего из предыдущего повествования, почему-то не нашлось.

Впрочем, вся эта повторяющаяся «мелкопоместная» небрежность и нелогичность позднего периода в творчестве писателя – бунинская, и многое бы отдал каждый из современных литераторов, чтобы иногда сплоховать так, как это по небрежности делал Иван Алексеевич.