Ирина ОСНАЧ. СОМНИТЕЛЬНЫЙ. Рассказ

 

Ирина ОСНАЧ

СОМНИТЕЛЬНЫЙ

Рассказ

 

Остров Врангеля – российский остров в Северном Ледовитом океане. Назван в честь мореплавателя Фердинанда Врангеля. Знаменит лежбищами тихоокеанских моржей, белыми гусями, которые прилетают сюда на гнездовье, и голубыми песцами. А ещё на острове родовые берлоги белых медведиц, поэтому его чукотское название – «Умкилир», земля белых медведей.

Отец и мать об острове Врангеля говорили, как о своём знакомом: «Помнишь, на Врангеля?», «тогда, на Врангеля». Врангель представлялся мне огромным дядькой, который ввалился к нам в дом с охапкой больших сосулек. Он бросил их на пол, сосульки звякнули, подо льдом были рыбины. А дядька стоял у порога, ожидая, когда мама возьмёт веник и станет хлопать им по дядьке, сбивая и сметая снег. Снега было много, от него осталась лужа на полу. Мама пожарила рыбу. Дядька сел за стол и стал рассказывать отцу, что пошёл на рыбалку и попал в пургу. Не знал, куда идти, и боялся, что уйдет в океан. Шёл, шёл и вышел на наш дом.

«Врангель приходил», – решила я. Врангель был свойский, шутил, погладил меня по голове.

Еще взрослые часто говорили об океане: океан штормит, на океане мало льда, лёд встал… Океан был Северный Ледовитый, осенью и весной он сердито швырял друг на друга огромные льдины, крошил, ломал их. Шум стоял такой, что в посёлке слышно было.

Мы прожили на острове Врангеля, или если говорить, как родители, «на Врангеля», не так уж и долго. Потом мы уехали на север Камчатки, и остров Врангеля был вытеснен из памяти новыми впечатлениями, стёрт, как набросок карандашом. Но этот карандаш, назовём его так, оставил на бумаге еле различимый след: картинки, наброски, штрихи.

На острове Врангеля я больше не была. Но «Сомнительный», так назвал его Ломоносов, нанося на полярную карту остров севернее Чукотки, иногда да и напомнит мне о себе. Зачем? Какое дело острову до меня?

Картинки острова Врангеля хорошо рисовать белыми карандашами, которые я купила в Санкт-Петербурге несколько лет назад: замёрзла на Невском в феврале, зашла погреться в магазин подарков. А там – среди открыточек, коробочек, бантиков – набор карандашей, тридцать штук, все белые. Белым карандашом с еле заметными вкраплениями сиреневого хорошо рисовать снег в феврале. А белым с чуть-чуть малиновым – контур пушистых почек на карликовой иве. Белым с синим – огромные обломки льда, торосы возле берега. Зимой океан и остров засыпало снегом, не отличишь, и торосы были границей между сушей и водой. Белым с крошками жёлтого и красного – краешек солнца на стыке льда, снега и неба.

Но пусть будут под рукой и цветные карандаши.

 

Первая картинка – вовсе не та, как мы приехали на Врангеля, или где мы стали жить, не помню такие подробности. Но обрывок, клочок вижу так, будто я и сейчас там: лежу на спине и смотрю на небо, оно огромное и очень близко. Вокруг меня – большие снежные бока, наверное, сугроб. Вокруг снег, наверху небо, рядом никого, но мне не страшно, мне мягко и тепло, будто в колыбели.

– Не знаю, откуда ты это взяла? – удивлялась мама, когда я ей рассказывала о небе и сугробе. – Вокруг посёлка белые медведи ходили, умки по-чукотски. Помнишь, мультик про медвежонка Умку был? Мультик милый, а в жизни… Ты была маленькой, я на улице никогда не оставляла тебя одну. Лютый мороз, снег, а ты лежишь в сугробе? Может, приснилось?

Если приснилось, как быть тогда с другой картинкой, которая противоречит, а может, и нет, снежно-небесной? Тут нужны цветные карандаши.

Мне мало лет, я стою на кошме, вокруг рыжая трава. Кошма лежит почти на вершине холма, и мне видны горы вокруг и трава, которая колышется рядом, волнами спускаясь к чаше озера. Ноги устают, я шлёпаюсь на кошму, опять встаю. Взрослых рядом нет, наверное, они внизу, там, где озеро. Но это далеко, а мой мир – метелки травы возле моей головы, и кошма с цветными кусками аппликации.

– Откуда ты знаешь, что ковер называют кошмой? – заинтересовался отец.

Я пожала плечами. Мама и тут не согласилась:

– Припоминаю цветастый коврик, но кошмой его не назовёшь. Да и в тундру на Врангеля мы ходили всего пару раз летом… Фантазии всё это, или же в твоей энциклопедии картинок насмотрелась, Володя…

Единственная бытовая подробность, которую я помнила про Врангеля – большая жаркая комната, куда мы зашли с мамой. У входа – короб с грязными тряпками.

«Это не тряпки, это песцы, – говорит мама, – их чистят в барабанах». Она показывает на женщин, которые крутят большие фанерные барабаны. Те тарахтят, скрипят, в щели из барабанов летит мусор… Женщинам жарко, они потные. Мама что-то говорит одной из них, та кивает, и мы выходим на мороз, свежий воздух, тишину.

– Мы с тобой тогда на откатку заходили, – эту картинку мама одобрила. – Наверное, я отпрашивалась у начальницы. Это была моя работа, она так и называлась – «откатка». Володю тогда на Врангеля направили служить. А мы с ним поехали. Работу я смогла найти только на откатке. Было там совсем небольшое производство, где чистили шкурки песцов, которые сдавали местные охотники.

Почему мама отдала меня в детсад, а сама пошла работать на откатку, я у неё не спрашивала. Офицерской зарплаты отца с северными надбавками, да еще пайком и прочими льготами для офицеров, нашей семье точно бы хватило на жизнь. Но тогда было так принято – дети в сад, женщина – на работу.

– Песцы грязные, они ведь и падаль едят. Да и запах… Мы песцовые шкурки чистили в барабанах, вместе с опилками и авиационным бензином… Покупать их частным лицам было нельзя, но мне удалось договориться… ты помнишь, у нас были?

Да. Две легчайшие, воздушные, мне казалось, что от них исходит аромат духов. Мама всё собиралась, но так и не сшила из них шапку и воротник. Изредка она открывала чемодан, доставала песцовые шкурки – и когда она взмахивала в воздухе сначала одной, а потом и другой, я ждала, что воздух заискрится снежинками.

Ах, нет, ещё одна бытовая картинка, нарисовать её оранжевым карандашом теперь может любой детсадовец, потому что мандарины перестали быть редкостью даже на Крайнем Севере. Но тогда, на Врангеля, они были чем-то невиданным и неведомым.

Высоченный дядька в форме присаживается на корточки и дает мне небольшое, круглое и оранжевое. Это оранжевое меня не особенно-то и волнует, я рассматриваю погоны и со знанием дела объявляю:

– Старший лейтенант!

– Лейтенант, лейтенант, – соглашается он. – Смотри, это мандарин! Давай я его тебе почищу!

И тут мне в нос – мандариновый запах.

Я забываю про погоны, смотрю только на мандарин.

Это нас, малышей из местного детсада, привезли в воинскую часть на новогодний праздник, да ещё позаботились заказать с материка подарки – конфеты и мандарины, которые я до этого не видела.

А тут нужны белый карандаш с сиреневым оттенком, жёлтый карандаш и оранжевый.

Детский сад на острове Врангеля: нас, штук пять детей, одели, закутали в шерстяные платки, вывели на улицу, поставили в затишке возле сугробов, чтобы ветер нас не продувал, и велели смотреть куда-то далеко, куда воспитательница махнула рукой. Потом вышли ещё взрослые, наверное, нянечки и повар, все смотрели и ждали. Наконец, на стыке льда и неба появился кусочек мандарина. Появился и тут же исчез.

– Солнце, солнце! Скоро полярная ночь закончится! – обрадовались взрослые, и принялись транспортировать нас обратно в детсад.

 

На этом мои картинки острова Врангеля закончились.

Но сам остров напоминал о себе с завидным упорством.

Через два-три года махнул песцовым хвостом на Камчатке. Папин друг поссорился со своей молодой женой, не мог помириться, и так страдал, что папе пришла в голову гениальная идея – друг должен сделать подарок, и не просто подарок, а такой, чтобы при виде этого подарка у красавицы дух перехватило, и она бы обомлела и простила. Подарком стала одна из двух шкурок песца.

Так мама осталась без шапки. Вторую шкурку для воротника она продала уже после гибели отца, «чтобы собрать меня в школу». Как я кричала на неё, когда узнала об этом: «Мне не нужно всё это! Не нужно! И школа мне не нужна! Мне не нужно всё это, пусть папа будет живой!».

И даже кинула новое пальто на пол, чтобы топтать его, а пальто было красивое, светло-голубое, с круглым воротником… Но посмотрела на плачущую маму, и сама зарыдала – на крыльце, когда выскочила из дома.

До сих пор стыдно за мамины слезы, до сих пор простить себе не могу – как могла кричать такое, хлопнуть дверью, видела ведь, что она плачет? Что сделать, чтобы она услышала меня, поняла и простила – там, где сейчас её душа?

 

Остров Врангеля напомнил о себе и в Москве, когда меня, студентку, пригласил на фотовыставку мой воздыхатель, будущий актер. Он считал меня утонченной натурой, к тому же я тогда увлекалась японской поэзией.

Я вежливо разглядывала фотографии с лицами и пейзажами, пока не наткнулась на бело-серебристый пушистый хвост (хвост был в центре фотографии, за ним виднелись уши песца).

– Неудачный ракурс, – мой воздыхатель попытался обратить мое внимание на пейзаж рядом: ягель, ягоды брусники, кедрач. Самый обычный пейзаж для девочки, выросшей на севере Камчатки.

– Удачный! Песец белый, а значит, зима…

– Белый, тоже мне невидаль!

– Он не просто белый, это голубой песец, мех у него белый с голубым, серебряным, даже песочным или кофейным оттенком. Он голубой, когда чистый, вывалялся в снегу. Песец охотится на леммингов, а зимой попробуй их поймать. Вот он и ищет всякую падаль, которую не доели белые медведи. А после падали голубой песец грязный и воняет.

– Откуда ты это знаешь?

Я запнулась. Тут бы вздохнуть, и после эффектной паузы вспомнить хокку Басё о зиме, но я не унималась:

– Чтобы почистить такую грязную шкурку, нужны опилки и авиационный керосин…

– Не пойму, ты говоришь то как биолог, то как охотник…

Я говорила, как дочка своей матери, которая с утра до вечера крутила в барабане в смеси опилок и керосина шкурки песца, крутила и крутила, а потом открывала барабан – и доставала белоснежный мех. Нужно ли говорить, что наш роман с будущим актером после этой фотовыставки сошёл на нет?

Долгое время после смерти мамы я хранила её тетрадочку, куда она записывала кулинарные рецепты, а ещё – всех, с кем была знакома. Была там и страничка с пометкой «Остров Врангеля», где были имена и фамилии жителей Врангеля, знакомых и сослуживцев. Хранила-хранила, да не сохранила, я потеряла её в перестроечной Москве, тогда небрежной к таким сантиментам.

А энциклопедия отца у меня до сих пор. Папа возил её повсюду, любил перечитывать и находить восхитительные факты:

– Надя, ты представляешь, слоны тоже бывают левшами и правшами!

– Неужели?

– Сейчас я тебе прочитаю: «это легко определить. Нужно посмотреть на бивни, тот бивень, которым чаще всего пользуется слон, гораздо короче!».

– Володя, лучше почисти рыбу!

– Сейчас, сейчас! – и, разделывая лосося, папа рассказывал уже мне, благодарной слушательнице:

– Сила слоновьего хобота колоссальна. Слон свободно поднимает им бревно и несет сквозь джунгли. Ирочка, ты только подумай, громадное бревно!

Я поддерживала и разделяла энциклопедические восторги отца. От него я заразилась желанием узнать что-то необычное, восхитительное, и… бесполезное.

У отца было ещё одно увлечение – ребусы.

– Что это? Смотри! – и папа рисует месяц c зазубринами, ухо и букву.

– Володя, Ирочка не знает буквы!

– Это буква «в».

– Откуда она знает, что ты нарисовал серп? Подумай, где она могла увидеть серп посреди вечной мерзлоты?

– Подсказываю: это серп, ухо и буква «в». Что вместе получается?

– Володя, Ирочка не была в Серпухове!

– Да-а, в Серпухове не была… Будет ещё! Зато наша дочь была на острове Врангеля! А если сделать ребус из Врангеля? Это легко! Смотри: буква «в», потом погоны, что значит – ранг, – и нарисовать ель.

Сочинял ребусы и рисовал картинки к ним карандашом. Ручки он не любил, даже письма писал простым карандашом или химическим, который тогда был в обиходе в нашем доме. С виду совершенно обычный, оставлявший серебристо-серые штрихи. Но если лизнуть его языком, химический карандаш рисовал синим, фиолетовым, голубым. Язык после него был синий, мама говорила, что это отрава, сплошная химия. Но сама слюнявила карандаш, когда обшивала посылку тряпкой и писала на ней адрес.

Химический карандаш тогда был моим главным чудом. Я любила набрать в баночку воды и поставить туда карандаш, а потом рассматривать фиолетово-голубые вихри. И ещё любила написать, нарисовать что-то, а потом провести мокрым пальцем – и всё нарисованное оживало. Это было одним из моих главных развлечений. Мама смотрела и печально говорила:

– Надо попросить твоего деда, чтобы он прислал медовые краски.

– Неужели в магазине нет акварельных красок? – удивлялся отец.

– Володя, видел бы ты эти краски! Шесть засохших кирпичиков! А краски должны быть настоящие, медовые.

 

Настоящие акварельные краски – те самые, с медовым запахом, появились у меня позже, лет в шесть. Пахли они изумительно, я их даже лизала, особенно мне понравилась вишнёвая – она напоминала варенье.

Но краски – это уже камчатские картинки, север Камчатки. Папа тогда уже не служил, как говорила мама, «отслужил свое, хватит», работал на вездеходе, который ездил на прииск. И слово это «везде-ход» мне ужасно нравилось.

А слово «прииск» долго было для меня ужасным: папа разбился на вертолёте, когда возвращался с прииска.

Мама пережила его на полтора десятка лет, умерла от рака после трёх страшных месяцев болезни, не помогли ни московские врачи, ни лекарства, которые мне привозила моя однокурсница, у которой отец был дипломатом.

 

На этом остров Врангеля в моей самостоятельной жизни не закончился. Нынче, когда я прожила несколько жизней, и забыть-забыла и про оранжевый мандарин, и про мандариновое солнце, и про хвост голубого песца, вдруг обнаружилось, что мне надо лететь на Камчатку.

И вот они – билеты на самолет, и долгий перелёт, и Камчатка…

Поездка завершалась в ресторане, где отмечался юбилей давнего знакомого: копчёный палтус, солёный папоротник и ломтики нежнейшей нерки.

Курить выходили на улицу, в зимнюю ночь, в которой были видны огни кораблей в Авачинской бухте и тёмный силуэт Никольской сопки. Дамы в вечерних платьях прятали свои спины и плечи под пиджаками галантных кавалеров. А кавалеры травили байки длиной с сигаретный перекур, к которым я не прислушивалась, пока не прозвучало «Врангель».

– Спускаетесь по трапу, а там Северный Ледовитый, торосы, полярная ночь… – басил один из куривших в галстуке и белой рубашке.

Мы зашли в фойе. Говорившему про остров Врангеля вернули китель, я увидела погоны и поняла: может, может, в его власти и на Врангеля отправить, и трап опустить в айсберги и полярную ночь…

То, что передо мной невесть откуда сверкнул кометой, ракетой, фальшфейером остров Врангеля, настолько ошарашило меня, что я забыла про нерку и копчёный палтус, и ждала очередной перекур.

– Куда прикажете! – услышала я в ответ, когда заговорила про остров.

Но тут мой визави икнул, повесил голову, и стало ясно, что он подшофе, и пора вызывать такси…

Я долго летела в Москву: Охотское море, залив Шелихова, Певек… наверное, там внизу был и остров Врангеля. И вспоминала те несколько секунд в декабрьской ночи, огни кораблей в Авачинской бухте, тёмный силуэт Никольской сопки, когда поверила – всё возможно, и чудесная сила сейчас перенесет меня в айсберги и полярную ночь… И мелькнуло опять – хвост песца, я лежу и смотрю на небо, подо мной мягкая кошма… Я нашла всё, решила, будто ребус. Кроме кошмы.

Да и она отгадалась недавно, будто кто-то провёл мокрым пальцем по бумаге, и стал виден старый, выцветший рисунок, который иначе было и не разглядеть.

Трава, я лежу на кошме. Гор не видно – они в густых облаках. Кажется, протяни руку, и она уйдёт в облако.

Удивиться бы, но не удивляюсь – место для меня знакомое, я была уже здесь.

Сажусь на кошму и вижу: внизу, у озера, сидят мама и папа.

Я бегу к ним, бегу бесконечно долго, бросаюсь к отцу:

– Вы живы? Папа! Мама!

Мама гладит меня по голове и улыбается. Они заняты беседой, наконец, отец обращает на меня внимание.

– Папа, папа, скажи, ты живой? Ты не умер?

Он смотрит на меня и тоже улыбается.

Я была уже здесь, на острове-облаке, Сомнительном и далёком. И ещё буду…