Кристина ДЕНИСЕНКО 
Кристина ДЕНИСЕНКО
ВПИТАТЬ АВРОРЫ ИЗУМРУДНЫЙ НИМБ…
Я ТЕБЯ ИЗЛЕЧУ, МОЙ ХРАМ
Неприветливый край земли с шалашами из шкур ягнят,
Свет пытался тебя вскормить молоком ясных дней, но зря.
Там, где вечная тень хребта, где тимьян одурманил птиц,
У подножья горы волшба расползлась, и туман повис.
Пало племя твоих сынов, как отары больных овец.
Я ж вернулась туда, где дом под покровом беды исчез.
Ноги помнят песок и соль, прах, развеянный на ветру.
Я тебя поперёк и вдоль, будто палубу, обойду.
На лианах, как флаги, сны выгорают от тёмных чар.
Что ни шаг, то сильней слышны скал обрывистых голоса.
Не пытайся меня спугнуть переливами горных рек.
Я осилю идущей путь, я летящей взлечу наверх.
Воет волком на звёзды стог из соломы былых времён.
В разлитой темноте никто хлеб ацтеков не жнёт давно.
Я тебя излечу, мой храм, изгоню будто беса хворь…
И в обиду гостям не дам, от которых исходит зло.
За порталом из шторма в рай были тучи и капал дождь.
Мой корабль, как кость застрял в горле птицы, не протолкнёшь.
Я вернулась, земля, прости, что так поздно, но как смогла…
На вершине твоей горы будет снова гореть маяк.
И торговцы вернутся в порт, и волшба обернётся в снег…
Даже там, где тимьян цветёт и рассеянный луч померк,
Птицы станут, как прежде, вить на деревьях гнездо к гнезду.
А я буду тебя любить… Хотя, нет, я и так люблю!
ДЕТИЩЕ ПЕТРА
В ожерелье мест, где дворцовый храм
достаёт до звёзд,
Петербург – брильянт в золоте оправ
и холодный лоск
утренней зари в зеркалах Невы,
в мачтах кораблей.
Петербург как сон, где застыли львы
у ступеней вверх.
Он волнует ум беспокойством волн
финских берегов,
трелью соловья, золотой луной…
Если нет – враньё!
Здесь стихами льёт самоцветный дождь
на бульварный лист
нежность и порок, холод и тепло,
и уносит ввысь.
Крепостной острог, древний равелин –
детище Петра…
Галерейный ряд вековых картин
продолжает звать
городских гостей в царский Эрмитаж,
что ни новый день,
и на зов прийти, до мурашек прям,
хочется и мне.
Чтоб на Невском ночь, будто шаль, легла
на покатость плеч.
Чтобы яркий свет медных фонарей
смог меня обжечь
эйфорией чувств, поглотить лучом,
ввергнуть в снежный ком…
Чтобы Петербург мы с тобой вдвоём
обошли пешком!
ГИПНОЗ
Гипноз не волшебство, гипноз – твои глаза
И бархатным ручьём скользящий взгляд по коже,
Когда на небе звёздный пазл ещё не сложен,
А не зажечь на кухне свет уже нельзя.
Цветочный чай обижен, что его не пьют,
Остыл, как поздний август за москитной сеткой.
А на губах пожаром ласковым и терпким
Твой поцелуй находит чаемый приют.
Мгновений нити спутаны порывом рук
К покровам, в коих чувства словно волны бьются.
Мой океан твоим стучит и умолкает пульсом,
Мурашки верх над безмятежностью берут.
На грани осени малиновый закат
Безмолвно гладит против шерсти спины крышам.
Гипноз не волшебство, гипноз – без слов услышать
Всё то, о чём в кино красиво говорят.
ПЕСКИ КАФЫ
На сапфировом побережье
август
дышит закатным небом,
сквозь разлитое в море солнце
поднимает с мечтами
невод.
Мне вернуться назад бы
в полдень,
под сонливую тень навеса,
отрекаться,
как от престола,
от написанной зноем пьесы
по ролям,
на двоих,
с рефреном,
с чередой генуэзских башен…
Только, как ни крути,
но в осень
у фонтана каштан окрашен.
Август
душу макает в краски
айвазовской палитры штиля.
Чайки
крылья в закат алтарный,
опалённые, опустили.
И замедлило время поступь.
Не бежит,
а течёт пломбиром.
У ночного кафе оживший
амариллис
раскрылся синий.
Аммониты целуют ноги
вековыми песками Кафы…
Феодосия,
море,
август…
Я от осени отрекаюсь.
* * *
Нишу с пустотой в келье хлебных рос
обжигает свет.
За окном узор виноградных лоз
святостью задет
пламенных молитв, горестных стихов,
благодарных слов…
Отдала Христу пару пустяков –
приняла любовь.
Солнечная тень погружает миг
в круговерть времён.
Помню, был июль, а потом сырых
наволочек лён
пригласил дожди то ли на обед,
то ли погостить,
и писались в стол, а быть может нет,
что ни ночь, стихи.
Буквы как зерно, как рассада боль,
как вода слеза.
С улицы домой, маете назло,
май принёс кота,
рыжего, в огнях, в золотом цвету,
в белых сапогах,
и стихи, как хлеб, я на стол кладу,
чтобы с ним вкушать.
Мельница тоски меркнет по утрам,
что ни новый день.
И давно прощён в праведных стихах
подколодный змей,
притеснитель душ, кто и глух, и слеп,
от кого ушла
много зим назад печь из строчек хлеб
и кормить кота.
* * *
Шумит родная улица густой листвой
нестриженой черёмухи и белых яблонь.
Спины не разгибая, призрачный забор
поклоны будто в реверансе отбивает
тому, кто помнит краску на его щеках,
чья память соткана из самых светлых нитей…
И сердце плачет от наитий до наитий
рабыни божьей в целомудренных летах.
Вот шаг остановился у живых картин –
полотен сельской жизни на холстах убогих:
щекочет пятки низким облакам люпин
и вишни окунают в буйство красок ноги.
Пустые окна, как глаза слепых старух.
В них страшно посмотреть, ещё страшней смириться,
что их хозяева домой, как с юга птица,
не возвратились после выпавших разлук.
Ни магазина, ни часовни. Тишь и глушь.
Разорванную цепь уныло пёс волочит.
И с каждым взглядом я всё больше дорожу
уже не тем, но всё же светлым домом отчим.
С него и начиналась Родина моя.
Пшеничные поля, акаций белых стражи...
Советская открытка снова в руки ляжет,
и встанет пред глазами прежняя семья.
И до мурашек по спине тоска пронзит
лучами проклятой луны оконный ставень,
и сад черёмухой расплачется навзрыд,
как будто ждёт, что я его от мук избавлю.
А я уеду завтра в город, где трамвай
не видел Родины моей меланхоличной,
с деревьев, без заботы дольше, чем обычно,
лишь пару веток над калиткой обломав.
АХПАТ
Монастырь Ахпат смотрит, как вдали
вьются нити волн.
Над каньоном свет, как вода, разлит,
и как мак, червлён.
Здесь монахи сон клали на алтарь,
и что ни рассвет,
то они не спят, пишут досветла
обо всём, что есть,
в манускрипты дат, судеб и времён,
в письмена для нас.
Прикоснись к стене. Храм заговорён.
Древнего псалма
звук впитала мощь монолитных плит,
каменных колонн.
Мудрый Ованес с Богом говорит
то ли о былом,
то ли про сейчас шепчет арок свод
ветреной весне…
Матенадаран будто книги ждёт.
Чаянье везде.
Шаг за шагом вглубь. На хачкаре тень
прикрывает крест.
Образно-то как. Удивлюсь вдвойне,
как красиво здесь.
Византийский стиль фресок и скульптур
овладел душой.
В галерейный зал воробей влетит
смелый и смешной.
Расплеснёт вдоль стен, где рассвет расцвёл,
Шараканский хит,
и армянский дух монастырских гор
нас благословит
на удачный день, на любовь к земле,
к низким берегам.
Ты и я здесь гость, и досадно мне,
что не навсегда…
МАЯК НАДЕЖДЫ
Зажжёт маяк надежды твой упорный труд:
Грести не веслами по волнам, а руками время,
В котором полной грудью не дано вздохнуть
Под натиском стихии громогласных откровений.
Признаться самому себе, что ты не слаб,
Что ты давал тепло, когда другие забирали,
И вслед за кораблями, не смотря назад,
Ловить лучи рассвета приоткрытыми губами.
Как ловят молнии верхушки белых мачт,
Как звёздные плеяды генуэзские колодцы,
И говорить стихами в такт, когда молчат
Уставшие ягнята с горной чехардой бороться.
Ты на своём пути осилишь все круги.
И тягости, и торжества, и милостивой бури,
Когда и строгие слова не так строги,
И снисходительные речи взгляд тоской не хмурят.
Ты сможешь оттолкнуться от вчерашних снов,
От недосказанности между ранеными нами
Слепой случайностью и парой пустяков,
И солнцем быть, и маяком, и детскими мечтами.
Ты так силён, как море в пик его страстей,
Когда кипучей пеной соль въедается в причалы.
Твоя надежда безнадёжности сильней,
И что ни ночь, я по твоим стихам опять скучаю.
* * *
Не буду говорить о лужах с летними дождями!
О розовых туманах с бренной холодностью гор...
Мой мир, как маленький футляр, янтарным светом занят,
Когда твои объятия в желании немом,
И пламенный июль, и дрожь осеннего шафрана,
И тонкая вуаль зари на иглах белых яхт,
Когда волна, как блюз, то стихнет, то опять нагрянет,
И сонные причалы ноты волшебства хранят.
Когда старинные качели караулят утро
И южному этюду не помеха мелкий дождь,
И льётся свет, и маленький футляр открыт как будто,
Лишь потому, что ты по мокрому песку идёшь.
Безмолвно. Беспечально. Тенью опустились чайки,
Лавандовую дымку с крыльев обронив на пирс.
Я в крымских кипарисах и в тебе души не чаю,
И если хочешь, завтра в Кафе… тоже мне приснись.
НЕ ПЕРЕСТАНУ…
Солнечным сплетением тумана и дождя
откликается берёзовая роща зову
то ли сердца, то ли памяти, и бередят
бисерные капли партитуры оркестровой
детский сплин, что за семью печатями минут,
васильковых комм и скованных морозом терций…
Я, конечно, знаю, что тебя нельзя вернуть,
только непогода будто требует всмотреться
в музыку зеркальных луж, в изнанку тишины,
в небо полное ни голосов, так всплесков эха.
Город кажется безлюдным. Тучи сгущены.
И как будто ангелы в глаза мне смотрят сверху.
В мокрых платьях. С белыми цветами на груди.
И поют над парасолями то блюз, то кантри…
Мне – что подорожник к сердцу, что к душе дожди.
Я тебя не перестану помнить завтра.
СИБИРСКАЯ ТАЙГА
Спешат. Ветра – развеять северный венец…
Часы с опаловым пятном на циферблате снега…
И по следам единорогов тени света бегать…
И ты спешишь ко мне навстречу, наконец,
Побыть под нимбом волшебства наедине.
Сквозь сеть алмазную глаза твои – пьянящий омут,
Всё видят, понимают, знают наперёд… и стонут
Под сердцем маленькие скрипки по тебе.
Какой талантливый художник сотворил
Твои просторы в мозаичном заполярном круге
Хрустальными, промёрзшими до тишины понурой,
А, впрочем, до сонаты ледяных ветрил!
Разлитый блеск на скалах, выстроенных в ряд,
Как тонкая вуаль времён, как иллюзорный кокон.
Лучистые тропинки – вены, нити, связь с востоком
Крыльца, чьи половицы всё ещё скрипят…
И сколько им ещё скрипеть под настом зим,
Глухим кукушкам, что ни день, то снова неизвестно…
А мне бы прежде, чем за гранью навсегда исчезнуть,
Впитать авроры изумрудный нимб таким,
Как святость облаков и туч вокруг Христа,
С ладони накормить единорога зимней вишней,
И может даже прокатиться вдоль деревьев пышных…
Пока стоит в снегу сибирская тайга.
* * *
Снежным барсом крадётся весенний рассвет к сонным окнам.
У растерянных елей ресницы в жемчужных слезах.
Там весна взбудоражила сердце Сибири и томно
Прикоснулась к деревьям, одетым в снега нараспах.
Здесь моё восприятие долгого эха печали,
В коем выли метели под сбой электронных часов,
Это чувство, когда клавесины тайги замолчали,
И безгласие нового утра от ночи спасло.
Не опять тишиной перед бурей ли? – съёжилась память.
Я сама из двух зол выбирала холодный огонь
Всех тех чувств, от которых уже ничего не осталось –
Только в пепельном блюдце огарки цветистых стихов.
Только призрачный снег на увенчанном солнцем карнизе.
Только алой герани распятья в ладонях окна.
И уже ничего от прихода весны не зависит…
Во дворце, где играли свирели, свеча зажжена.