Евгений КАЛАЧЁВ 
Евгений КАЛАЧЁВ
МИРОТВОРЕЦ
Рассказ
Казалось, мир раскололся надвое, и образовавшаяся пропасть проходила как раз по тому месту, где счастливо и долго, катаясь словно сыр в масле, или, как у бабушки за пазухой, в буквальном смысле этого слова жило это лохматое чудовище. И бабушка у него взаправду была, и дом был – небольшой, но уютный, в котором он прожил с бабушкой всю свою счастливую кошачью жизнь, и имя у него было...
Он сидел на куче старых ящиков, брошенных в спешке соседкой – хозяйкой магазина, – это было самое возвышенное место в окрестности – и смотрел по сторонам, и с высоты не узнавал знакомую с детства улицу. Вернее, то, что от неё осталось.
Низко, на бреющем полете, оглушая и выплевывая из сопла фиолетово-голубое пламя, пролетела железная птица, которая в следующий миг выпустила залп ракет в ближайший перелесок, где затаились, зарывшись по башню в землю, старенькие танки. Танки были построены еще в те давние времена, когда не было ни только этой пропасти, расколовшей землю надвое, но не было и каких-либо границ ни только для зверей и птиц, но и для людей. Отстрелявшись, железная птица развернулась и быстро исчезла за низким горизонтом.
Наступила оглушительная тишина, но ненадолго. Противно взвыл, раздвигая сырой мартовский воздух, снаряд. Бах-х-х!
«Прилёт», – если бы умело говорить, сказало бы лохматое чудовище. Но оно не умело говорить, не умело и считать, но каким-то своим кошачьим чутьем, определяло, что это не опасно для него, а потому не надо и реагировать. И лохматое чудовище даже ухом не повело.
В ответ заработали тяжелые минометы. Били они по ближним окопам, но и на них лохматое чудовище не отреагировало – мины проносились высоко над головой. А вот когда с обеих сторон начали потрескивать, словно сухие сучья, автоматные очереди, лохматое чудовище спрыгнуло на оттаявшую влажную землю: «Ну их, еще зацепят», – если бы умел думать по-человечески, подумал бы кот.
Этот населенный пункт имел когда-то и свое название, и свои улицы, где в своих частных домах с садами и огородами, стайками для скота и голубятнями сотни лет мирно и счастливо жили люди. Бывали, конечно, времена, когда и тачанки с махновцами через него проносились, и буденовская красная конница с шашками наголо мимо скакала, и танки с крестами останавливались на центральной и в общем-то единственной улице, не считая проулков, ведущих вдоль огородов к полям.
– Бабка, дай яйко, млеко! – требовали гитлеровские танкисты.
И бабка давала, а куда тут денешься. Иначе покрушат заборы и изгороди, перепашут железными гусеницами огороды, уничтожив весь бабкин труд, радость и оправдание её долгого пребывания на этом белом свете. А заупрямишься, пойдешь супротив стальной громадины с вилами наперевес, он и стрелять не будет – немцы ведь экономные, а просто газанет посильнее, выпустив на белый свет черные клубы дыма и наедет гусеницей слегка. А дом-то саманный, из глины с соломой сделанный, – много ли ему надо? Превратится опять в глину. Это уже после той войны, и то не сразу, а лет так через тридцать-сорок начали в их населенном пункте дома из шлака заливать, а там и до бетона дело дошло, и до всяких там шлакоблочных стен. А соломенные крыши сначала сменили крыши из досок с толью, потом из шифера, а уж совсем недавно пошла на крыши и металлочерепица. Ох, и красивые дома стали! Прямо как в городе.
Опять же из достопримечательностей в населенном пункте был один лишь продуктовый магазин: не было никакой работы, кроме полей и своих садов и огородов. Ну и живности домашней много держали. А уж кур никто и не считал – бегали они и по улицам, громко кудахча и хлопая крыльями, если вдруг какая собака из озорства была готова схватить и немного пощипать хвост. Кому не хватало этих совхозных полей и своего хозяйства, ездили на работу в близлежащие поселки и города, а кое-кто даже и в сам Донецк.
Спят курганы темные, солнцем опаленные,
И туманы белые ходят чередой.
Через рощи шумные и поля зеленые
Вышел в степь донецкую, парень молодой.
Песню эту можно было бы спеть с полным основанием, лишь стоило бы выйти из населенного пункта за огороды.
Но шахт поблизости не было, отчего не было и высоких терриконов, не было и храма с высокой колокольней, не было ни пригорков, ни впадин, ни возвышенностей, ни оврагов. В общем, ничего, что представляло бы хоть какой-то стратегический интерес.
Поэтому боевые действия велись здесь вяло, позиционно-привычно. Держали ополченцы фронт с самого четырнадцатого года, поначалу даже особо не укрепляя свою оборону. Все втайне надеялись, что вот-вот придут русские солдаты с танками, с артиллерией, с «Градами» и «Ураганами», с авиацией, и покатится фронт далеко на запад, до самого Днепра… Так зачем же его слишком укреплять? Это уже потом стало понятно, что хочешь жить – нужно глубже в землю закапываться.
Враг эту истину тоже быстро понял и тоже стал закапываться в землю. Благо земля здесь была мягкой, плодородной, без булыжников и камней, о которых тупятся и кайло, и лопаты.
А населенный пункт, так оказалось, остался на ничейной стороне, между линиями окопов.
И это было неправильно по всем правилам войны. Большинство жителей быстро это смекнули и покинули свои дома, порезав и скотину, и порося, и кур. Увозили с собой и кошек, и собак, если было куда увозить. Бежали кто куда – где были наши, туда и бежали. Так получилось, что большинство бежали в Донецк, а кто-то даже отправил жен и детей в Россию. Правда, большинство мужчин вскоре вернулось, но уже в окопы, ополченцами. Теперь смотрели на свои дома исподтишка, из-за укрытия, чтобы пуля снайпера не прилетела в голову.
В населенном же пункте оставалось с десяток-полтора жителей, которые хотели отсидеться по подвалам. Были это в основном старики и старухи, которым и трогаться из-за отсутствия сил особо никуда не хотелось, и которым покидать свои дома, выстраданные потом, не хотелось. Дома, сады и огороды. И даже продуктовый магазин работал. Не все время, конечно, а когда хозяйка на своем «каблучке» привозила свежий хлеб, молоко – коров к тому времени уже под корень извели, – и разные там крупы, чай, сахар, соль, а иногда и мясные консервы, и даже колбасу. Как удавалось этому юркому «каблучку» проскакивать линию фронта, для непосвященного человека было загадкой?
То ли он прошмыгивал по ночам, выключив фары и габариты, естественно, то ли было некоторое понимание с той стороны, или родня сидела в том окопе, но за продуктовым «каблучком» до поры до времени никто не охотился.
Вот тогда кот зажил самой счастливой своей жизнью: собак, машин и людей поубавилось и теперь без опаски можно было разгуливать по всей длинной заасфальтированной улице, и колбаска была. Ну, конечно, как праздничное дополнение к сухому корму, который привозила по бабушкиному заказу хозяйка магазина.
По населенному пункту поначалу особо не стреляли – знали, что там еще живут люди. Но и не заходили в него ни те, ни другие. Видимо, не очень-то хотелось воевать ни той, ни другой стороне. А, возможно, все из-за отсутствия все того же стратегического интереса. Но ополченцы в окопах получали и ранения, и гибли. В основном, от прилетов мин и снарядов, и от пуль снайперов. Соответственно отвечали тем же. Были потери и с той стороны. Но ко всему привыкает человек, даже к самому страшному. На место выбывших прибывали новые защитники, но ряды были не густы. Поэтому атак и контратак было немного, и то поначалу. А потом были годы позиционного противостояния.
Но все поменялось через восемь лет, когда пришли русские мобилизованные и стала подтягиваться тяжелая техника. Вот тут все по-серьезному и началось. И пришла злость и остервенение с обеих сторон.
И начали крушить населенный пункт снарядами, минами и ракетами, и стали штурмовые разведгруппы врага просачиваться в населенный пункт, и последние старики покинули свои дома или погибли от пуль и осколков, и закрылась достопримечательность населенного пункта – продуктовый магазин, и осталось в населенном пункте всего два жителя: старая бабушка и её кот.
Но однажды, на рассвете, когда бабушка, проснувшись, еще лежала на своей старой, но такой привычной и удобной металлической панцирной кровати, а лохматое чудовище, сдвинув на окне старую тюль, которая защищала от мух и комаров, выпрыгнуло через приоткрытую форточку наружу, в дом прилетела мина. Из чьего миномета была выпущена эта мина, было не так и важно – шли бои на уничтожение и рано или поздно это все равно бы произошло. От мощного взрыва стены из блоков и крыша дома рухнули, похоронив под собой бабушку.
***
Рядовой Иван Бондарев и был одним из тех мобилизованных. Мобилизовался он из Москвы. Срочную воинскую службу проходил еще в Советской Армии, носил погоны с двумя буквами «СА», воинская специальность у него была «стрелок», и по возрасту он вроде бы под эту мобилизацию не подпадал – ему было чуть за пятьдесят. Но то ли по чьей-либо ошибке, то ли по умыслу, ему в почтовый ящик бросили повестку.
Жил Иван в двухкомнатной квартире в пятиэтажке на Пресне, один. Жена, с которой он прожил душа в душу тридцать лет, скоропостижно скончалась от чумы двадцать первого века – ковида. Было это так неожиданно и страшно: Иван толком-то и попрощаться с ней не мог – тело из больничного морга выдали в большом черном пакете, в котором её и положили в гроб. Приближаться, а тем более прикасаться ни к пакету, ни к гробу было нельзя, чтобы не заразиться. Иван вируса не боялся и, прощаясь с любимой навсегда, положил руку на пакет, на голову усопшей.
– Прости за то, что не я лежу в гробу, а ты, – сказал он и заплакал.
Единственная их дочь, которая была до сих пор еще не замужем, и жила отдельно, на съемной квартире, сразу после поминок уехала к себе, оставив его одного. От этого одиночества было бы Ивану совсем жутко, если бы не кошки. Кошки были любимицами жены, да и он со временем привязался к ним, особенно после того, как дочка съехала. И дело было не только в том, что одна комната из двух в квартире была проходной, а в том, что дочка стала взрослой и хотела жить самостоятельно. Так вот, Иван по своим выходным ходил в магазины, где покупал продукты не только им с женой, но и кошкам. Покупал он кошкам и наполнитель для лотков, и убирал за ними, когда жена была на работе или когда уже была в больнице. И кошки, не признающие над собой главенства, привязались к нему, а он к ним. Их было четыре. Вернее, кошек было три и был один кот. Но кот был кастрирован и поведение у него стало тоже женско-кошачьим.
Получив повестку, Иван позвонил дочери и сообщил:
– Доча, я должен уехать, не могла бы ты вернуться домой, за кошками поухаживать?
– Пап, что случилось, надолго?
– Повестка пришла из военкомата, – спокойно сказал Иван.
– Может, это какая-то ошибка? – заволновалась дочь.
– Нет. Бондарев Иван Иванович, и наш адрес, – сказал Иван.
– Я сейчас соберу вещи и приеду. Ты меня, пожалуйста, дождись, – попросила дочь.
– Конечно, дождусь, – успокоил Иван.
От улицы, где стояла их пятиэтажка, до улицы, где находился военкомат, шли пешком. Иван, одетый уже в военную форму, перекинул через плечо большую, под цвет формы сумку со сменным бельем, предметами гигиены и прочими необходимостями, закупленными по списку. Дочка шла рядом.
– Не понимаю, зачем тебе это надо? – в который раз уже она задавала один и тот же вопрос.
Иван устал подробно отвечать на него и сейчас произносил только короткое:
– Надо.
Мимо, словно в кино, медленно проплывали давно привычные кадры Центра международной торговли с золотой статуей бога торговли Меркурия, стоявшей на высокой стеле перед главным корпусом Центра; кадры новых стеклянных коробок небоскребов, в которых мирная офисная жизнь шла своим чередом; кадры уютного Краснопресненского парка с тенистыми аллеями и аттракционами для детей и подростков, с тихими прозрачными протоками, которые облюбовали дикие утки, подкармливаемые с ажурного мостика добросердечными мирными гражданами.
Так и шли они по родным улицам мимо мирных старых многоэтажных домов, на первых этажах которых располагались небольшие магазины, парикмахерские, отделения банков, фотографии, обувные мастерские, перебрасываясь на прощанье житейскими фразами, не говоря о главном: об отцовской любви и дочерней благодарности к самому близкому в этом мире человеку в её жизни.
– Имей в виду, там телефонной связи не будет, но ты зря не волнуйся – на рожон я лезть не буду, не молодой уже, – сказал Иван.
– Поняла, поняла, – волновалась дочь.
– Если будут выплаты, знай, я их оформил на твой счет. Но не транжирь особо. – «Это тебе на свадьбу, – хотел добавить Иван, но взглянув на дочь – красивую и хорошо одетую, не стал давить на больное место, промолчал. Потом взглянул на небо: – Дай Бог, встретит еще достойного человека!».
– Ну, и Муське не забывай закапывать в ухо. Ветеринар сказал, что нужно еще две недели, а то может оглохнуть, – сказал Иван.
– Поняла, поняла, – еле сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, сказала дочь.
– И не вздумай в военкомате пускать слезы, – строго сказал Иван. – Не на войну же ухожу, а всего лишь на Специальную Военную Операцию.
***
От предыдущего состава стрелково-штурмового отделения на позиции, укрытой лесополосой, осталось лишь половина рядового личного состава; хорошо оборудованные, выкопанные почти в рост и оббитые досками от осыпания окопы с полами из досок от раскисшей во время дождей грязи; два замаскированных теплых блиндажа с нарами, со столами для готовки еды, с полками для посуды и продуктовых припасов и целым полчищем мышей.
Раньше, до прибытия мобилизованных, с прожорливыми грызунами справлялась серенькая, покалеченная осколком и ослепшая на один глаз кошка Мурка. Но получивший сам ранение боец из местного ополчения, который выходил в свое время Мурку и которого она признавала другом и хозяином, забрал её с собой в полевой госпиталь, а потом и домой, где он должен был проходить реабилитацию.
После отъезда Мурки мыши сначала по привычке таились несколько ночей, а потом, может оттого, что подросло новое непуганое поколение, словно сдурели: мало того, что из-за продуктов устраивали шумные свары, истошно пища и гремя посудой на столе, но и принялись бегать по спящим бойцам. Борьба с этой напастью велась серьезная: с тыла на передовую присылались мышеловки, мыши в них, конечно, попадались, но количество серых нахлебников, казалось, не уменьшалось.
Однажды мышь пробежала по лицу Ивана, отчего он проснулся среди ночи и потом уже никак не мог заснуть. Так и ворочался на нарах с одного бока на другой час, а может, и два, а потом, хотя и была не его смена постовать в окопе, вышел из блиндажа, привычно вжав голову в плечи и держа в одной руке автомат, а в другой каску. Прикрыв дверь, он поставил автомат прикладом на доски пола, прислонив его к стене окопа и хотел уже надеть на голову каску, как вдруг взгляд его невзначай зацепился за непривычный силуэт на фоне светлеющего неба: крупный булыжник или, может быть, взрывное устройство, появившееся на бруствере окопа.
Иван инстинктивно упал на четвереньки: на колени и локти, прикрывая голову каской, но взрыва не произошло. Тогда он осторожно поднялся, глядя в сторону камня, камень вдруг чуть заметно пошевелился, и Иван услышал хриплое: «Мяу».
И только тут да него стало доходить, что к ним пожаловал нежданный гость, который был будто послан тем, кто видел, как он изводился от бессонницы.
Огромное лохматое чудовище спрыгнуло в окоп и, решительно подойдя к Ивану, боднуло его крупной башкой, оставляя свою шерсть и запах на камуфляже, и будто говоря:
– Отныне ты мой, а я твой друг!
– Ух, ты! – тихо произнес в восхищении Иван. – Ты-то нам сейчас, ох, как нужен! – И открыл дверь в блиндаж.
Лохматое чудовище прошествовало впереди, а Иван, зайдя за ним, присел на нары. Кот прыгнул рядом, потянул носом воздух, недовольно повел кончиком хвоста. Потом повернул огромную башку в сторону стола, где мыши, шумевшие всю ночь, вдруг затихли. Лохматое чудовище спрыгнуло на пол и, бесшумно ступая, направилось к столу.
Иван лег на постель, подложив ладонь под затылок, приподнял голову, но в темноте ничего не было видно. Тогда он прислушался и вдруг явственно услышал, как пискнула мышь. Через минуту раздался легкий шорох, мышиный писк и опять стало тихо. Через некоторое время звуки повторились, а потом послышалось довольное урчание кота.
Для Ивана эти звуки были лучше всякой музыки, и он незаметно и крепко уснул. И снились ему впервые за полгода после прибытия на линию соприкосновения, как не странно, ни его дочь, которую он безмерно любил, ни его работа в метро, по которой он сильно скучал, а снились ему его квартира и кошки, которые под утро обычно приходили на его кровать, ожидая, когда хозяин проявит первые признаки пробуждения, чтобы начать ластиться к нему, напоминая, что пора уже вставать, идти на кухню к холодильнику, чтобы дать им вкусной, в пакетиках, «Вискас».
Лохматое чудовище всем бойцам пришлось по нраву, его пытались и гладить, и чесать. Но прочесать его густую длинную шерсть с колтунами было не так-то просто.
– Какой позывной? – спрашивали бойцы, с улыбкой кивая на кота.
– Чудовище! – отвечал Иван, вспоминая как ночью кот хрустел мышиными костями.
– Чудовище! – повторяли бойцы и пытались подкормить кота тушенкой.
Кот вел себя с достоинством: не набрасывался на еду, поводил недовольно кончиком хвоста, оглядывался на своего друга Ивана, хрипло мяукал и, с виду нехотя, приступал к трапезе. Но ел много и с аппетитом. А потом вскакивал на постель Ивана и, развалившись, как человек, на спине, засыпал. Но спал чутко, реагируя на каждый звук движением лапы, хвоста или уха.
Под вечер Чудовище просыпался, выходил из блиндажа, взбирался на бруствер окопа, гулял в лесополосе, а с наступлением ночи, когда основная часть бойцов засыпала, начинал охоту на мышей.
Поначалу Иван переживал, когда Чудовище скрывался в лесополосе: вдруг кот испугается выстрелов или прилета вражеских мин и снарядов. Но кот был привычен к стрельбе и взрывам и реагировал на них по-солдатски: раньше выстрела – не падай!
К Дню Победы, еще той, над гитлеровским фашизмом, когда все бойцы пристегнули к бронникам цветки из георгиевских лент, Иван выстриг у Чудовища колтуны, расчесал шерсть и повязал ему на шею тоже георгиевскую ленточку. Бойцы радовались за кота – теперь и чесать, и гладить было его куда приятнее, но Чудовище вдруг загрустил, может быть оттого, что вспомнил свою любимую бабушку, которая холила его и лелеяла, но кот об этом никому, даже Ивану, рассказать не мог. И вот, как обычно под вечер, Чудовище пошел гулять в лесополосу, но ни поздним вечером, ни ночью в блиндаж уже не вернулся.
На третьи сутки, поздно вечером, когда Иван уже перестал ждать кота, а бойцы перестали спрашивать: не вернулся ли Чудовище, в полной темноте вдруг под дверью блиндажа раздалось хриплое мяуканье. Иван соскочил со своих нар, открыл дверь, впустил внутрь кота.
– Ну, и где ты, Чудовище, ходил столько времени?
Кот ничего не ответил. А утром, когда рассвело, Иван увидел на шее Чудовища желто-блакитный ошейник.
– Ах ты, падла такая! – вскипел Иван и, выхватив из ножен нож, срезал ошейник с цветами вражеского флага. Желто-блакитный ошейник Иван зажал в кулаке, посмотрел по сторонам.
Казалось, что бойцы, занятые своим делом, не заметили произошедшего, и у Ивана немного отлегло от души. Выйдя из блиндажа, он, оглядываясь по сторонам, выкопал ножом на бруствере ямку и закопал вражеский ошейник, а вернувшись в блиндаж, Чудовищу на шею завязал новую георгиевскую ленточку.
И только-только этот неприятный для Ивана инцидент стал забываться, как через несколько дней кот опять исчез, и у Ивана появились подозрения, что Чудовище, оправдывая своё прозвище, опять направился через линию фронта к врагу.
«И чего ему не хватает?» – думал с огорчением и ревностью Иван.
А лохматому чудовищу было и невдомёк, что по его родному населенному пункту, где он с самого рождения жил с бабушкой, прошла линия разлома. Мир раскололся на непримиримые части, которым не суждено больше быть вместе из-за лютой, политой кровью ненависти. И земля, изрытая глубокими ранами, еще долгие годы будет хранить эту людскую нечеловеческую рознь и жестокость. Но зачем?! И почему так долго спит в своей металлической кроватке его любимая бабушка? А может, она уже проснулась, встала и ушла искать его, лохматое чудовище? И кот брел с надеждой через минные поля, под пролетающими над большой пестрой башкой снарядами, то в одну сторону от поселка, то в другую. И там и здесь для него были хорошие люди, которые и кормили его сытно, и спать укладывали рядом с собой. Но для него они всё равно были чужими.
***
– Вот, Иван, скажи честно, только не ври, ты, правда, за царя?
– А чего мне врать? Тут или ваши придут – пристрелят или прилёт будет – мины ли, снаряда или дрон скинет что-нибудь на голову? Врать смысла нет никакого!
– Как перед Богом? – Бондаренко перекрестился.
– Как перед Богом… – Иван перекрестился не поврежденной осколками левой рукой. – Главное, чтоб он не пил и не ссал на шасси самолета, как Ельцин, и не предавал русских в угоду немцам и англичанам, как Горбачев!
Бондаренко вытащил из кармана помятую пачку сигарет. Сигареты были без фильтра и напомнили Бондареву его любимую крепкую «Приму». Ту, которую он смолил по пачке, а то и по полторы в день, пока не бросил курить. От той «Примы» у него были желтыми не только пальцы рук, но и зубы, и даже усы. А уж какой кашель мучил его по утрам – знали только жена и дочка, которых он будил своим кашлем вместо будильника.
Бондаренко попробовал распрямить пачку, потом достал из неё сигарету. Сигарета оказалась надломленной.
– Тьфу, ты! – выругался он, аккуратно оборвал надломленную половину, хотел её сунуть назад в пачку, но, глянув на Бондарева, предложил: – Закуришь?
Иван посмотрел на обломок сигареты, протянутый ему, глянул на бинты, перетянувшие раны на бедре, на боку, под сердцем, сквозь которые проступала кровь. «А, все равно помирать», – пронеслось у него в голове.
– Давай, закурим, – улыбнулся он. – Ты мне только прикури, а то левой рукой несподручно.
Бондаренко щелкнул зажигалкой, прикурил, протянул сигарету Бондареву. Прикурил свою половинку, глубоко затянулся, выдохнул, глядя, как сизый дымок легким облачком поднялся над воронкой. «Дроны бы не засекли?» – подумал он и стал выпускать дым струйкой вниз и помахивать рукой, разгоняя его.
– Так, значит, ты за царя? – он пристально посмотрел на своего врага.
– Почему за царя? – Иван сделал неглубокую затяжку, но то ли из-за большой потери крови, то ли из-за того, что много лет не курил, у него закружилась голова. – Я не за царя. Я – за императора!
– И чтоб империя была от океана до океана, а за колбасой все граждане этой империи ездили в столицу?! – усмехнулся Бондаренко.
– А ты давно был в Москве? – спросил Иван.
– Зачем мне ваша Москва – я в Европу езжу, – засмеялся Бондаренко. А ты дальше Сочи, наверное, нигде и не бывал?
– Как не бывал? Мы с женой и дочкой объездили и в Германию, и на Кипр, и в Испанию, и в Хельсинки заезжали… И скажу так, что по сравнению с Москвой, да даже с тем же Сочи, ваша хваленая Европа просто деревня!
– Врешь, гад! – Бондаренко схватился за автомат.
– Ну стреляй, хохол, – сквозь зубы процедил Иван.
Что-то черное, словно помутнение, на мгновение закрыло выглянувшее из-за облаков солнце, и это зловеще-черное, каркнув, приземлилось на краю воронки и, оглянувшись, зашагало на длинных черных когтистых лапах к погибшему лохматому чудовищу с георгиевской ленточкой на шее.
Бондаренко опустил автомат, устало произнес:
– Не хохол я. А русский. Из Харькова я… Надо бы похоронить его, а то уже вороны начали слетаться.
– Сейчас не вылазь, а то мне придется вас обоих хоронить. А с одной рукой и одной ногой трудно будет это сделать, – сказал зло Иван.
Бондаренко посмотрел на Бондарева.
– Ты прав, надо до темноты схорониться под ящиками, а то как бы ваши не лупанули по ворону. Они же лупят по всему, что движется.
– Почему наши, а не ваши? – спросил Иван.
– У ваших снарядов и мин больше, – сказал Бондаренко.
– А зачем тогда ваши стреляли по коту? Чем кот-то помешал?
– Почему наши?
– Так прилет-то с вашей стороны был.
– Так отвечали. На каждые ваши три выстрела – один наш. А у этого, блин, наводчика, глаз косой оказался.
– Ну, не совсем косой – по мне-то шарахнул метко, – сказал Иван.
Из-за туч выглянуло солнце. И везде, разве только не в пустыне Сахаре, люди бы радовались ему, но только не тут, на войне. И даже не потому, что на солнце трупы разлагаются быстрее и трупный запах обволакивает все окружающее приторно-тошнотворным запахом так, что после него одежду нужно либо долго стирать, прополаскивая в воде, либо выбрасывать, а то, что солнечное небо было идеальным полем боя для дронов. Тем более, когда ветра не было.
Бондарев и Бондаренко за месяцы войны усвоили это четко и Бондаренко стянул на дно воронки еще пару деревянных поддонов под хлеб.
– Двигай, кацап, – сказал негромко Бондаренко, но сказано это было без злобы, а с некоторой обидой и иронией. В отместку за хохла.
Иван немного пододвинулся поглубже под деревянные ящики из-под продуктового товара и тех же поддонов под хлеб. Бондаренко лег рядом, натянув на себя еще сверху пару деревянных поддонов из-под хлеба. Поддоны, несмотря на то что уже пару месяцев лежали без дела, как ни странно, пахли еще свежеиспеченным белым с хрустящей корочкой хлебом, не признавая и не впитывая запахи войны.
– А ты кем был там, на гражданке? – спросил негромко Бондаренко.
– Слесарем, в метро тружусь, – ответил негромко Иван
– Да ты что! Я тоже в метро работал, электриком. Сейчас, правда, занимаюсь своим любимым делом… У тебя аквариум есть?
– Есть, пустой стоит на балконе – дочке, когда была маленькой, еще на старой Птичке, на Таганке, покупал. Помню, тащил его на плече до трамвая, потом на метро – контролерша не хотела впускать, говорит стекло не упаковано. Пришлось ей корочку свою метрополитеновскую показывать. Пропустила, – улыбнулся Иван. – А что?
– Я рыбок аквариумных развожу, растения водные, и продаю на Птичке. На нашей, Харьковской. К нам многие на рынок едут – оптовики из Киева, с Одессы, даже из Москвы, – сказал Бондаренко. – Точнее, раньше ездили.
– Так помещение нужно, корм, знания какие-то… Они же, рыбки, дохнут, – сказал Иван.
– Я с детства этим занимаюсь, корм мне привозят с лимана. Знаешь, там сколько этого мотыля? Тонны! А помещение? У меня рыборазводня в комнатке на девять квадратов. Прямо в квартире. В пятиэтажке хрущевской…
Еле слышный, словно летний легкий ветерок, звук высоко в небе заставил их замолчать. И обостренное за время войны чутье не подвело – медленно, словно гигантская стрекоза, над ними пролетел дрон. Над воронкой, которая была завалена ящиками из магазина, дрон завис на некоторое время – видимо, оператор всматривался в эти деревянные завалы, – не шевелится ли под ними кто живой, и полетел дальше. Очевидно, это был дрон-разведчик, который выискивал добычу.
Иван и Бондаренко выдохнули: «Кажется, не заметили!». Но точно об этом можно было сказать лишь через несколько минут: прилетит мина или снаряд, или боевой дрон с подвешенным под брюхом смертоносным грузом? Или не прилетит? И они принялись настороженно ждать, отсчитывая про себя секунды.
Но их счет был нарушен звуком другого дрона. Этот был крупнее первого и летел с высоты, словно ястреб на ворона, на первый дрон. В какой-то момент первый дрон был протаранен сверху, его винты-пропеллеры от удара жестких металлических лап-подставок второго разлетелись на мелкие осколки, и он рухнул на землю недалеко от погибшего лохматого чудовища.
И начался минометно-артиллерийский бой. По звуку мин и снарядов Иван и Бондаренко понимали, откуда и куда летят эти мины и снаряды, и мысленно считали количество взрывов с той и с другой стороны. Когда перестрелка закончилась, Бондаренко шепотом сказал:
– Кажись, не заметили.
– А ты не спеши, – также шепотом сказал Иван.
Бондаренко посмотрел на него.
– Ты, прав.
И они какое-то время лежали рядом, два солдата, воюющих не на жизнь, а на смерть, сильнейших в Европе, а возможно, и во всем мире армий, глядя в солнечное затихшее после артобстрела небо.
– Курить, хочется, – шепотом сказал Бондаренко. – А я ведь бросал и лет десять вообще не курил, а вот тут снова начал.
– Я тоже не курил, но поболее, почти лет двадцать, – сказал шепотом Иван.
– Так может курнем? – Бондаренко посмотрел на Ивана.
– А давай, – махнул целой рукой Иван. – Ты мне прикури, пожалуйста.
И они лежали, курили, осторожно выпуская дым в рыхлый склон воронки.
К вечеру начало темнеть и даже не от того, что солнце садилось, а от того, что облака загустились, посерели, превращаясь в тучи, опустились низко над землей.
– Дроны уже не полетят, – сказал Бондаренко. – Хочу похоронить кота.
– Давай, только с меня помощник никакой. Ты голову там особо не поднимай – снайпера работают, – сказал Иван.
– Да знаю, – сказал Бондаренко.
Он быстро – земля, выброшенная из воронки взрывом, была мягкой и податливой, выкопал ножом ямку, положил в неё лохматое чудовище, и так же быстро закопал ямку, насыпав сверху небольшой холмик. Холмик Бондаренко немного утрамбовал ладонями и спустился назад в воронку.
– Как-то не по-нашему. Крест бы какой поставить, – сказал он.
– А вот досточки отломай от этого ящика. Они тонкие, там и гвозди есть. На первый раз пойдет. А наши придут, перезахоронят. Лохматое чудовище многие любили.
– А почему ваши? – насторожился Бондаренко. – Короче, крест сейчас ставлю и в сумерках ухожу.
– Куда-а-а? – спросил Иван.
– К своим!
– К каким своим? Ты никогда не задумывался, почему они в вашу армию не призывают парней до двадцати семи лет, а только старше?
– Почему? – спросил Бондаренко.
– А помнишь, как Моисей водил евреев по Синаю сорок лет?
– Ну?
– Для чего он это делал?.. А для того, чтобы все, кто вырос в Египетском рабстве, умерли, а в Иудею пришел уже совсем другой народ – свободный. Так и вас, всех мужиков старшего поколения, кто помнит единую страну, кто помнит русский язык, решено уничтожить. А молодежь, которые верят, что укры вырыли Черное море и для которых русский язык чужой, – оставить.
– Так дома молодежь все равно разговаривает по-русски.
– Это пока. А будут говорить по-английски или по-немецки.
– А мова?
– Да никто вашу мову не трогает – русский не запрещайте! И не убивайте русских детей и стариков. И женщин, – Иван обессиленно откинулся на спину. – Делай, что хочешь, ты же взрослый мужик.
Бондаренко спорить дальше не стал, насупился и молча ножом вырезал ажурные округления на трех концах досок, потом двумя гвоздиками, которые удалось извлечь из тех досок, сбил их крест-накрест.
– Ну, как? – Бондаренко показал крест Ивану.
– Красиво. Лохматому чудовищу, понравилось бы, – сказал Иван.
– Ну, я пополз – поставлю, – сказал Бондаренко.
– Не высовывайся там сильно, – сказал Иван.
– Да знаю – снайпера, – сказал Бондаренко.
Мина, выпущенная из бесшумного польского миномета, прилетела в тот момент, когда Бондаренко воткнул крест у холмика, под которым покоилось лохматое чудовище. Все случилось так неожиданно, что Бондаренко даже и не понял, что произошло, а просто сполз на склон воронки. Звуков, кроме громкого колокола в своей голове, он не слышал, не чувствовал он и своего тела. Лишь что-то теплое и липкое текло у него под бронежилетом, вытекая из жгучей точки где-то между сердцем и ключицей. И все. Он больше не видел, как русский солдат Иван, откинув целой рукой ящики, медленно, теряя последние силы пополз на боку, в который не прилетели осколки. Иван полз к нему.
Бондаренко уже не слышал, как русский солдат Иван рвал зубами упаковку с ватой и бинтом, затыкая рану, не слышал и не чувствовал, как тот втыкал шприц с морфием ему в бедро.
– Ты, держись, браток, если артерию не задело, будешь жить! А кровь мы сейчас остановим!.. Остановим! И будешь жить ты, и разводить своих рыбок! И, как знать, может, и я приеду к тебе в Харьков, на рынок, где прикуплю для аквариума и рыб, и водорослей, – может, дочка все-таки выйдет замуж и родит мне внука. Так хочется мне внука! Вот для него и будет аквариум с водорослями и с рыбками… А в Европу мы с внуком не поедем! Подлая, эта Европа! Подлая, как эта польская бесшумная мина, – говорил Иван, успокаивая и его, Бондаренко – вражеского солдата, и себя, которого спас от смерти этот вражеский солдат…
А ночью пришли наши. Видимо тот дрон, который протаранил вражеский, все же передал оператору кадры, на котором раненый боец с трехцветной: черно-желто-белой нашивкой флага российской империи, лежал под хлебными поддонами. Кто был еще рядом с ним – оператор опознать не сумел. Но это было уже неважно.