Руслан КОШКИН. ПЛЫТЬ И ПЛЫТЬ БЫ СЕБЕ ПО ТЕЧЕНЬЮ… Поэзия

 

Руслан КОШКИН

ПЛЫТЬ И ПЛЫТЬ БЫ СЕБЕ ПО ТЕЧЕНЬЮ…

 

ПЛОДЫ

Роскошные, просторные хоромы,

хрусталь и позолота тут и там.

Проходит гость из холла в зал огромный,

растерянно смотря по сторонам.

 

Встречает гостя чопорный хозяин,

самодовольно мечет с языка,

во сколько стал ему такой дизайн,

и зыркает на гостя свысока.

 

И в каждом рыке речи неуёмной

такой как будто выражен аспект:

– Смотри-смотри, поэтишка никчёмный,

смотри, в чём выражается успех.

 

Вот он – итог усилий и удачи.

Походу, у тебя «культурный» шок?

А вот кропать стишата – из чудачеств

едва ли не пустейшее, лошо́к...

 

А гость явился вовсе не за этим.

От обстановки робок и зажат,

он слушает бахвальщину, заметим,

чтоб испросить на книжицу деньжат.

 

Поэты не привычны к тучным суммам,

а стих живёт печатною строкой.

Вот и приходится по толстосумам

шарахаться с протянутой рукой.

 

Плоды поэзии – скудны, летучи;

скорее домовина, а не дом.

А тут – очередной хозяин кучи,

горазд употчевать своим плодом.

 

Ну как смотреть на бедного без смеха?

Кичится, в немоте и глухоте!

А мне довольно и того успеха,

что я сказать успел, о чём хотел.

 

ВЫШИНА

И снова вздрогнет вышина,

невесть какого ляда.

И снова взмолится жена,

в своих правах поражена:

«Куда ты – на ночь глядя?!».

 

«Куда-то снова понесло!» –

и слёзы, и попрёки,

и искры раскалённых слов –

про слов худое ремесло,

про жизненные сроки.

 

«Куда угодно, лишь бы прочь!

Чудачит молоде́ц-то»…

Не уязвишь, как ни порочь.

А на дворе и вправду ночь.

Глядеть – не наглядеться.

 

А на дворе – не как в дому, –

темно, но и светло тому,

кто не увяз в корыте.

Летите, искры, в ночь, во тьму

и звёздами горите.

 

«Вот Бог тебе, а вот – порог.

И скатертью дорога…».

И хватит бы уже дорог.

И вот уж на ветру продрог.

И смотрят звёзды строго.

 

Гляди: когда ещё заря!..

Но сердце чутко, как ноздря, –

и, словно чует печень,

жена волнуется не зря:

возврат не обеспечен.

 

Не зря же вышина звала,

а сердце отзывалось,

от тла спасаясь, как от зла,

из жизни тёмного угла,

из-под мирских завалов.

 

Так жизнь расходится по шву.

Прости, жена. Ещё живу,

но всё грущу по краю.

Ещё в себе и на плаву,

но берега теряю.

 

СТАРЫЙ ГОЛУБЬ

Старый голубь возни сторонится

и уже не летает почти.

Не жилец уже он и не птица,

может быть, без полётов пяти.

 

Пух и перья на нём поредели,

всем, чем можно, сизарь поредел,

выживая уже на пределе

в городской суматошной среде.

 

Без былого влечения к людям,

в переходе вечернем, пустом

он уткнулся облупленным клювом

в угол сумрачный, к миру хвостом.

 

С миром тем, что грубее рогожи,

он давно и до боли знаком

и за скудные крохи прохожих

не тягается с молодняком.

 

Как же в кожице этой непросто!

Да в уедливой здешней возне!

Только высь и полёта упорство

снятся и наяву, и во сне.

 

Он глаза закрывает в потёмках,

представляя опять и опять,

как взмывает в воздушных потоках

и пытается небо объять.

 

И потеря заоблачной сини

потому и страшней всех потерь.

И, возможно, последние силы

копит он для полёта теперь.

 

Чтобы снова махнуть из зелёнки.

– Узнаёшь ли, пернатый народ?..

Ну, а если иссякнут силёнки,

отключайте уже кислород!

 

ОТМОЧКА

На город ветер тучи понагнал.

На мир земной обрушился небесный, 

сгоняя пешеходов под навесы 

и превращая улицу в канал.

 

Ярятся молнии, лютует гром, 

и сверху поливает, как из душей.

Но вот – прохожий, не спеша идущий 

и от воды не ищущий укром.

 

В костюмчике неброском, без зонта,

в тряпичных туфлях на подбое тонком.

По тротуарным лужам и потокам.

Что за отмочка?! Что за борзота?!

 

Какой душа измаялась бедой, 

что странную себе нашла утеху:

не замечая льющегося сверху,

брести куда-то – сушей ли, водой?

 

Когда не вдруг под ливень попадёшь,

когда промокнешь до последней нитки,

до костяка, тогда смешны попытки

укрыться и почти отраден дождь.

 

И вот – открыта вольная стезя,

и вот – доступна высшая услада,

невидимая для косого взгляда,

такая, что и высказать нельзя.

 

Как откровенье – чудака пример.

Как радо сердце этому примеру!

Как будто смотришь редкую премьеру, 

премьерищу, премьеру из премьер!

 

И что бы он ни выражал собой – 

отчаяние, блажь или отвагу, – 

душе иссохшей доставляет влагу 

такой проход под дождевой стопой.

 

АНТИПРЕМИАЛЬНОЕ

Зачем поэту премии

с наградами нужны?

Потрёпанные временем

поддерживать штаны?

 

Кичиться? Хорохориться?

На лаврах почивать?

Но разве вызов ко́рысти

обрывом не чреват?

 

Какое там признание?!

Какой ещё успех?!

А как насчёт изгнания

за правду не для всех?

 

А вот изведать с юности

цензурные тиски?

А лямка бесприютности

до гробовой доски?

 

Несчастные поэтики

за премии дрожат.

Вон суетится этакий,

тщеславием прижат.

 

В советы и комиссии

суёт подборки он;

и, видно, не бессмысленно

из кожи лезет вон.

 

Что граешь над эпохой ты,

безумная башка?

Всё ради мзды и похоти

поганого божка?

 

Какая бы ни выдалась

развязка впереди,

но поклоняться идолам –

Господь, не приведи.

 

ПОЛИТРУК

С похмелья у политрука

дрожит рука.

Смурно́ взирает политрук

себя вокруг.

 

Но наполняется стакан

у мастака –

и снова весел он и крут,

приняв на грудь.

 

Похоже, снова «помогло»

ему бухло.

И снова годен соловей –

свистеть с ветвей.

 

Он речь задвинет на века

штурмовикам.

Но сам в окопы не пойдёт:

приказ не тот.

 

Кому-то завтра снова в бой,

ему – в запой.

Кому-то в бой очередной,

а он – штабной.

 

А будет случай – в микрофон

процедит он,

мол, те, кто с ним не стали в строй, –

сор и отстой.

 

И с верой в значимость свою

тем, кто в строю,

насвищет снова, простакам, –

и за стакан.

 

Ну что, товарищ политрук?

«Враги» вокруг?

Уж ты себя побереги:

кругом «враги».

 

АНГЕЛ ПОКОЯ

1

Невидимо, неслышно, невесомо

в земном краю, среди людского сонма,

по деревням, посёлкам, городам

идёт, плывёт, струится тут и там

сквозь стены, даже если те в граните,

тишайший дух, покоя охранитель,

живущим ненадолго мир неся,

пока объята тьмой округа вся.

 

2

Посланник неба, тишины упасчик,

он так преображает мирно спящих,

что, если поглядеть со стороны,

невольно умилишься над иным.

И как тут на иных не подивиться:

какие милые, незлобивые лица!

Но сколько с пробуждением потом

раздрая с желчью в этом или том!

 

3

Ну вот, утихли буйные в постелях,

день проведя в деяниях бездельных.

Сердца лихие, щеристые рты,

довольно с вас гремящей пустоты!

Уже не льют, умолкнув, балаболы

на головы едучие глаголы.

Какая же отдушина земле!

Вещайте, звёзды, в полуночной мгле.

 

4

В такие благодатные мгновенья,

пред Первообразом благоговея,

дух кротости заботливой рукой

блюдёт вокруг целительный покой.

И всем сопящим бойко или вяло

он чуть не поправляет одеяла,

как будто отвечает на извет:

«Для мира в мире безнадёжных нет».

 

5

А вот бы так: на происки проворист,

уснул смутьян, проснулся – миротворец.

А то и не проснулся поутру.

С пустышкой самолюбия во рту…

Но благодать не тако зрит, а кротко –

и прозревает в каждом самородка;

мирволит всем – не то что наш браток, –

не покушаясь ни на чей роток.

 

6

Надмирного носитель утешенья,

побудь ещё у нас, в мирских траншеях.

О, не спеши в свой ангельский чертог –

в землянках наших задержись чуток.

Дохни на нас ещё святым озоном,

покуда в состоянии мы сонном.

А то и проявись в ночной тиши:

и сон развей, и сердце утиши.

 

ДА ОТКРОЮТСЯ

Да откроются: уши – услышать, увидеть – глаза.

Да откроются души. Да примут – распахнуто – Слово.

Да наполнится невод Его благовестный уловом.

Да уймётся навеки над миром гроза-егоза.

 

– Это кто тут бормочет, не ведая, что и зачем? –

вдруг послышится мне. И отвечу, немея от страха:

– Это меньший из тех, кто воздвигнут из пуха и праха.

Это тот, кто нуждается больше других во враче.

 

Обманусь ли, услышанное принимая за явь?

Обознаюсь ли, брошенное на свой счёт принимая?

И ушам не поверю, и не урезонюсь нимало.

Оттого повторю, где незнамо отваги заняв:

 

– Да откроются… Ну, не на ветер же эти слова?!

И опять воззову, всё ещё ожидая ответа.

Но в ответ не услышу уже ничего, кроме ветра.

Кроме ветра, которому душу легко изливать.

 

ВОДОПАД

Плыть и плыть бы себе по теченью,

не спеша загребая веслом;

где-то медленней, где-то бойчее

всё несло бы оно и несло.

 

Плыть и плыть бы. И чтобы под килем

столько было бы, сколько должно.

А кругом бы всё виды такие,

что и глазу бы подошло.

 

Так и катимся вниз по потоку.

Между тем разыгралась река,

а навстречу – пока понемногу –

гул доносится издалека.

 

Вот уже и волною игручей

понесло, а вокруг берега

всё кремнистей как будто и круче,

всё быстрей и бурливей река.

 

И тревога скопой шуганутой

вперегон припускается с ней.

И едва ли не с каждой минутой

пуще стрежень и рокот ясней.

 

Чем закончим? Ускорим? Отсрочим?

Через волны гребя невпопад.

И как будто всё ближе – всё громче,

всё грознее гудит водопад.

 

В КОНЦЕ КОНЦОВ

Пускай сковали холода

податливую им округу,

ледовый плен не навсегда,

не вечно быть его недугу.

 

Не говори, что мир изгиб,

что нету в нём тепла и света.

Пускай не видится ни зги,

конец не означает это.

 

Придёт тепло, и из-за туч

пробросит солнце света луч –

и снова изо всех расселин

на Божий свет пробьётся зелень...

 

Жизнь будто загнута в кольцо.

И вроде что такого в этом?

Но будет ли тепло со светом

в конце концов, в конце концов?