Виктория КУЗНЕЦОВА. ЗНАЮЩИЙ СЧАСТЬЕ. К 75-летию поэта Алексея Роженкова

 

Виктория КУЗНЕЦОВА

ЗНАЮЩИЙ СЧАСТЬЕ

К 75-летию поэта Алексея Роженкова

 

Зоркость охотника

В июле 1999 года редактор журнал «Русская провинция» Михаил Григорьевич Петров едет мимо Ржева в Смоленск, куда везет макет очередного номера журнала. Тогда-то я и знакомлюсь с поэтом и плотником Алексеем Роженковым, который едет из Твери вместе с ним до дома. Уже прочитан сборник «Волчье лыко», написана на него рецензия и, конечно, предвосхищен автор со своими превратностями судьбы.

Я напрашиваюсь в попутчики. До Белого доезжаем быстро. Дом у Алексея оказывается просторным, строгим, без лишней мебели и какого-либо бытового кокетства. Небольшая добротная библиотека, русская печка и уже отвыкшая от хозяйского глаза старая лайка, кобель Байкал, которого поэт зовет «мой собак» и выкликает «Байкл, Байкл».

Алексей сразу же берется хлопотать по дому, где отсутствовал две недели на «отхожих промыслах» – печных работах под Тверью. И через некоторое время гости пьют крепчайший чай на тысячелистнике и зверобое, да еще вполовину разведенный парным молоком, взятым у соседки. Этот густой чай, сытнее которого, наверное, не было напитка в моей жизни, и стал каким-то первым знаком нашей будущей дружбы. С Роженковым мы сразу коротко сходимся: нищета и высокие идеалы сближают без лишних слов.

Спустя время знакомилась я с другими писателями и поэтами, профессионалами и любителями. Они был разными, но поэт Роженков жил будто в другом мире, параллельном им всем, не стремясь к славе, известности, даже просто к вниманию общественности. Это молодость духа и потаенная любовь к мудрости, не разделяющая временное и вечное.

Для большинства горожан Белого он просто «Лёша печник». Осип Мандельштам к своим стихам исповедовал то же: «Если нужны – люди сохранят». Невозможный в обычной жизни идеал, христианский, литературный… Что здесь простой плотник и печник?.. «Только память добрую в народе я хотел бы заслужить».

Роженкову дано неведение, как блаженство. «Как ты думаешь, получился ли стих? Есть ли тут что-то? Поэт я?» – может спросить он. Не сознавая, хорош или плох его стих, он находится в блаженном неведении относительно самого себя и своего дара, что есть тоже редкий дар от Бога.

Талант его вызрел для окружающих как-то незаметно, исподволь. Да, с раннего детства отец брал его с собой в лес и мир природы запал ему в душу – на всю жизнь. Этот запах медвяной травы…

Еще в их семье были веселые родственники, дядья. Когда собирались, играли на гитаре, сыпали пословицами, прозвищами, меткими характеристиками. Все это осозналось спустя десятки лет. Вот потому к книжному языку, неразговорному, «безъязыкому языку», поэт и нечувствителен, что на его поэтической речи сказалось и одновременно и недостатком, и достоинством: «Русскую речь я воспринял не через книги. Как говорят, мне трудно давались обороты. Этот неразговорный язык, я его не чувствую».

…Здесь красота неистребима,

Как ни корежь её, ни мни,

И жизнь, что вся проходит мимо,

Непреходяща искони.

Я знаю, в сумеречных далях

Прекрасно родины лицо.

Душа не вспомнит о печалях

В дали полей, в глуши лесов.

                                     («Осенне-мглистая равнина»)

С юности очень любил ходить в походы – «играть в индейцев». С другом Владимиром Прикарпеченковым, спортсменом и стрелком, с ружьями ходили в лес: «Как индейцы, какого-нибудь тетерева застрелим, сварим и съедим». Ходил в лес со многими друзьями, но в основном – один. Охота как промысел позволила увидеть другими глазами мир природы и сохранить свободу духа.

«Знавал я счастье в походном дыме», – так начинается одно из его стихотворений. Вернее будет сказать, что он умел его, счастье добыть, так как любил вникнуть в жизнь, рассудить, осмыслить увиденное: «Человек ходит и скользит взглядом – ничего не замечает. А нужно иметь подход – видеть тонкость. Вот я раньше, когда ходил на охоту – видел только одного глухаря и больше ничего. А сейчас, когда иду в лес, вижу: вот синица вспорхнула, вот голову повернула, вот здесь мышка пробежала. Вижу, как все в природе по порядку устроено: вот одна трава отцветет, дает землю и срок другой, так они и цветут волнами».

Есть красота без блеска,

Так и смотрел с утра б

Серого перелеска

Темно-бордовый крап.

                    («Мох на стволе осины»)

Я допытывалась у знакомых охотников: «А правда ли, что существует «гром двустволки»?». Да, говорили они, этот звук больше 110 кГц, когда один за другим спускаются курки, а иначе просто разорвет ствол, а если выстрел был за спиной, то можно просто оглохнуть». Значит, «гром», это здесь не красивость, не метафора, вот удивительно…

Дремучие призраки, серые волки!

Вовек вы не стали последней добычей!

Всем громом ваш род не добили двустволки,

Вас небо хранит и суровый обычай.

                                          («О, белые зайцы и красные лисы»)

Ну-ка, а это:

Холодный март лучит снега,

ознобен ветер с ясным фронтом.

И я когда-то убегал

к недостижимым горизонтам.

Охотники подтверждали: «Да, в марте ветерок ознобный, колючий, с ветром при минус двух как при минус восьми. Ясный фронт – значит чистое голубое небо, под которым сверкает на солнце снег. А горизонт только и виден отчетливо в ясную погоду, за туманом и снегом его не разглядишь». Так значит и «лучит» тоже не метафора! Меня просто околдовал этот натурализм. А где-же поэзия-то? Не сразу я открыла для себя, что слова (все сразу!) у Роженкова взаимно раскрывают смысл друг друга, а не то чтобы подчеркивают кое-что. И горизонты его поэзии еще сильнее стали манить меня свое недостижимостью.

Суровая правда: написать и дурак сможет. «И хищный глазомер простого столяра» (Осип Мандельштам).

Непривычная аскеза в быту: иметь только самое необходимое. Спокойная, негромкая прямота суждений, суровая самооценка своих поэтических опытов: о многом уже в Поэзии сказано, зачем повторяться?

Читал он многих классиков разных времен. И если ему не нравилось что-то у кого-то, то он брал книгу в руки, открывал, цитировал и говорил: «Не понимаю, зачем об этом писать в стихах, когда это всё и прозой можно выразить... А это уже было, было… Да всё уже было. В том-то все и дело, что поэту нужно суметь выразить не себя самого, а общее для всех. И одновременно то, что до него никто не выражал. Поймать, найти это общее в течении жизни.

Победить серость и скуку жизни можно... Сверхнапряжением. Был барак, а стал – храм. Нужно делать хорошие дела. Что такое искусство, музыка, поэзия? Это – избыток жизни, цветение, а убери его, и жизнь сойдет до примитива. Красоту и истину нельзя подменить догмой, предвзятостью».

Постоянное выживание приучило его к строгости. Эти емкие высказывания всегда удивляли, а привычка говорить мыслями, «максимами», давать лаконичные и меткие характеристики самым разным авторам и произведениям запоминалась. Меня восхищала эта по-плотницки точно рубленая мысль, и я с пониманием разделяла его иную придирку, насмешку-находку или оригинальное суждение: «Мандельштам? Стихи хорошие, но на грани помешательства. Пастернак? Головной поэт, он упорным трудом вырос в поэта. Понадобилось ему дожить до семидесяти лет, чтоб писать понятно. Хотя его «Доктор Живаго» преувеличенно раздут. Андрей Платонов в «Чевенгуре» лучше отразил момент времени. Читал я Чехова. Чехов велик. У Тютчева – философия. Я раньше читал, не понимал, потом – восхищался, а теперь думаю: «Да, до этого еще надо было дойти».

Поэзия – это восхождение на высокую гору. Кто начинает идти, тому и хорошо, и радостно. А следующий шаг делать всё тяжелее и тяжелее, ведь идущий уже знает – чего стоит этот один шаг.

Я тут «Гренаду» перечитал. Что люди пели? Не думая, за идею. Песни, пожалуй, только Исаковскому удавались. Это сложно, я пробовал. Что такое хорошая песня – это ведь гениальный примитив. А кто у нас поэты последнего времени? Евтушенко? Вознесенский?! Ну разве Заболоцкий».

– Ну почему, а Высоцкий? – возражаю я.

– Высоцкий ведь высокого смысла бард, поэт-песенник. В его время про бардов забыли, поэтому и его восприняли не сразу.

Однажды на мое замечание об одном лишнем слове в его стихотворении Роженков сказал, согласившись: «Да, наша поэзия жестокая. Суровая. Вот французов взять. Они как хочешь могут писать, и никто им ничего не скажет. А у нас – нет».

Привезла как-то ему сборник одного поэта. Он его, как всегда, с пристрастием прочел, и вынес очередной беспощадный вердикт:

– Ну что это? Это хуже, чем банальность. Рубит прямые углы, а так в жизни не бывает. Кому это интересно – твои мысли и волнения? Я тоже мог бы столько написать, за один день настрочить. Если б он вычеркивал лишнее, неудачное, а вместо всех этих сборников издал один. А прозу N.. прочитал пятнадцать страниц – больше не мог…

– Ну вот, а мне всю книгу пришлось прочитать, – говорю я с ироничным вздохом рецензента, и мы смеемся вместе.

А Алексей продолжает размышлять вслух:

– Гм, Бродский написал, что в сорок лет ему жизнь показалась длинной. Какой же она может показаться длинной, если она такая короткая?.. Вообще поэты много не живут, поэзия требует «выгорания». В середине веков живут дольше, а на рубеже – нет. В России – поэт должен жить долго. Я вообще не люблю стихи без смысла. Кому нужны твои переживания? Главное – научиться вычеркивать, а писать – и дурак сможет.

Настоящая литература вызывает глубокие переживания. Для сердца нет закона. Интонация – неотъемлемое свойство поэзии, которое невозможно определить, что это точно. Интонация придает слову убедительность, оно требует эмоционального восприятия. Слову в искусстве недостаточно логической последовательности, от него требуется авторская убежденность, полезность высказывания. Поэтическое мастерство достаточно непросто: надо научиться наблюдать, понимать свое собственное сердце, научиться размышлять, научиться методу выражения своих чувств, образов...

Но даже этого недостаточно, чтобы смягчить сердце людей. Литература говорит человеку, что ты не один в своих переживаниях. Человек не один со своим сложным миром, ему присущи те же переживания, те же чувства, что и дугим. Если человек устроен просто, примитивно, то оказывается, что он меньше приспособлен к жизни. В примитивной среде люди не способны отвечать на вызов времени, на вызов сложных жизненных обстоятельств. У людей более развитых душой – более развита защита. Кто развит душой – тот найдет новые ориентиры, его не выбить из колеи.

Я печки кладу – отдыхаю. А стихи писать – в поэзии трудно: не сморозить что-нибудь. Всё дело в гранях, в глубине знаний. Иное зрение есть во всем. В слове заключена большая сила. Интересно в искусстве что? Что сложно.

Он автор шести поэтических сборников. У него есть читатели в Твери, Старице, Ржеве, Нелидове, Западной Двине и Андреаполе. Среди почитателей его творчества был и профессор Литинститута Владимир Смирнов. Алексей Роженков один из героев романа писателя из Дубны Виктора Лихачева «Единственный крест». На его стихи русская певица из Эстонии Валентина Пешкова написала и исполнила песню «Эта равнина туманна», музыкант из Ржева Владимир Семенов сочинил музыку к словам песни Роженкова «Ржевская битва».

   

На краю света у горизонта мечты

Алексей Роженков как-то сказал: «Белый – это край света». Я любила знакомить с этим краем своих друзей. Это было чем-то вроде паломничества. Однажды привезла старшеклассниц из клуба юнкоров ДДТ, Настю и Любу. Потом они восхищенно описали то, ради чего всегда туда тянуло: «Там тихо, спокойно и немного необычно, потому что в выходной день на улицах никого не видно. Природа там необычной красоты, она величаво смотрела на нас, а мы слышали пение каждой птички и ощущали, что радуемся всякому пустяку и каждой мелочи. Кажется, что достопримечательности этого города как бы запрятаны в природу. Вот, например, танк. Он находится на валу, а чтобы его увидеть, надо пройти небольшой тропинкой, окруженной со всех сторон деревьями, и тогда откроется вид города во всей красе. Спустившись, мы увидели большой серебристый тополь, о котором поэт Алексей Роженков написал стихотворение…

Стоишь ты, серебряный тополь,

Неспешно высот дорастая.

А я, куда только ни топал –

Состарюсь, кругами плутая.

Ты к небу стремишься, вбирая

Энергии жизни могучей,

И тяжесть ветвей простирая,

Устелешь листвою плескучей…».

Стихотворение девочкам сразу запомнилось, а я подумала, как о многом поэт здесь сказал: и о могучем дереве, и о своей, да и не только, судьбе, о связи «плоти» и «неба», о желании дерева расти вверх, о желании человека расти к своей мечте. Сказалась мудрость путника, действительно много походившего на своем веку по дорогам и лесам этого юго-западного края Тверской области.

Он давно ведет оседлую жизнь в этом городе, где еще самым доступным и удобным видом транспорта является велосипед, кое у кого остались еще и телеги. Живет на улице Социалистической, которая каждую весну встречает половодье, да так, что к калиткам можно только подплыть на плоту. Странствия кончились, а мечта осталась…

…Ты света и воздуха вдоволь

Почерпнешь и стоя на месте.

Дождями, серебряный тополь,

Снегами омоешься весь ты.

Но ты же, наполненный ветром,

Как будто раскидистый парус,

Мечту о пути кругосветном

Ты будешь будить и под старость.

Алексей мало говорил о своей семье, о себе. День рождения у него 19 октября, появился он на свет в 1950 году в деревне Васильевское Молодотудского района тогда еще Калининской области. Там, на берегу речки, заросшей ольхой, и жил вместе с родителями до двух с половиной лет. Юность прошла в Белом, где он закончил десять классов и, наверное, среди сверстников ничем себя особым не выдал, но хорошо писал сочинения.

Учился в Ленинграде на дорожного мастера, работал в Белом на производстве, на стройке, на телевышке, в «Бельской правде».

«– Был у меня друг Григорий. С ним мы пришли к Петрову. Я что-то читал ему. В Твери познакомился с Феоктистовой, с Безруковой. Стихи были опубликованы в области. Гришка подвел меня. Крепко. Надобно ему жить. После его гибели я ушел из газеты, сменил перо на топор. С Петровым расстались на десять лет».

Одноклассник Роженкова, начальник, с которым я случайно познакомилась, сказал: «Да, так, так, а я и не знал, что Роженков-то выбился в люди. Скромный, помню, был парень, все ходит и думает, как одну строчку с другой срифмовать». А Роженков никуда и не думал «выбиваться». Издала «Русская провинция» на средства фонда Солженицына книжечку – что ж, чему быть того не миновать. (Он долго сомневался, нет ли в ней стихов, за которые потом не было бы стыдно, откровенно слабых и неудачных.) Ну, приняли в Союз писателей, значит, так надо, значит, надо доверие оправдывать.

Ходатаем и «перевозчиком» тут выступил Михаил Григорьевич Петров. Он его в Москву на комиссию в Союз писателей свез, и потом стипендию ему на год выхлопотал.

Михаил Григорьевич как-то сказал: «Алексей живет в стремлении к большой мечте, в достижении мечты, а достигнуть её невозможно, потому что мечта и идеал всегда совершенствуются и удаляются. Если б я не встретился случайно на пути, всё бы его творчество могло истлеть на чердаке. И в этом он русский человек».

После тишайшего Белого, помнится, нашего поэта оглушал своим шумом и многолюдством даже Ржев, что там говорить о столицах… Хотел как-то поехать в первопрестольную, пойти по редакциям со своими стихами…

Спустя пять лет после выхода первой книги, в 2003 году в «Русской провинции» вышла вторая книга «Забытый крест». В 2007 году Алексей Роженков выпустил поэтическую книгу «Освобождение шмеля», в 2009 – книгу «Камертон», в 2010 – книгу «Лесной поселок». Сборник «Цивилизация» увидел свет в 2012 году, на выставке «Тверская книга – 2013» получил приз симпатий библиотекарей. Тиражи книг поэта мельчали: пятьсот, триста, сто. «Вот, – говорит он, – авторов сегодня становиться больше, чем читателей. Есть в поэзии какая-то мистика. Я когда первый сборник издал, думал, всё – засмеют меня. А вышло – нет». Найдется живой отклик на его поэтическое слово у читателя-современника, порадуется оному собрат литератор, поспешит помочь словом и делом чиновник от культуры – хорошо, а нет – какая в этом трагедия? «Ты можешь быть поэтом. / Никто не будет знать о этом»…

Эта свобода счастья и до сих пор позволяет ему жить музыкой и поэзией. Месить глину, класть кирпичи, крыть крыши, чтобы, когда пальцы немного отойдут от тяжелой работы, взять в руки гитару и по четыре часа в день играть что-то из фламенко или оттачивать сюиту Баха, что очень сложно, почти недостижимо, но этим и влечет…

Он продолжает думать, что у него всё же «кое-что получилось», и продолжает писать, вглядываться в горизонт своей мечты. Не в притче ли евангельской его разглядишь, где слово «талант» означает лишь меру некоего дара, который человек всей своей жизнью может возвести в иную степень или, боясь и ленясь, вернуть Управителю «без прибыли». И лишь тот возвратит Ему дар в три, в десять раз умноженным, кто научится создавать миры… И в душе которого, словно в зеркале, отразится Тот, Кто сам созидает Вселенную.

 

Бог творит силами Природы

Мир отношений с Природой неведом большинству людей. Её тайной и непостижимостью Алексей Михайлович дивиться не устает. Об этом большинство его «природных» стихотворений: «Лось», «Волк», «Пеночка-весничка», «Кошка», «Сорока», «Сирень», «Кипрей», «Береза» «Снег», «Июль. Закат. Цветочной пеной», «Снег шуршит по стеклам дома», «Мотыльки», «Пауки».

Да, маленькая тварь для него не менее значима, чем маленький человек для иного прозаика. Где-то на периферии нашего обыденного внимания жабы, светлячки, мотыльки, комары и другие малопривлекательные существа… Алексей Роженков в стихотворении «Жабы» возражает: «Природе нет чужих детей», так же и Человеку нет в природном мире «чужих» тем и незначимых существ...».

У Роженкова – каждый взгляд, каждое стихотворение стало неким зеркалом всеобщих законов Жизни. И это стало главной чертой его поэтики. Даже чернобыльник с репейником попали в поле его зрения… А человек тоже маленький по отношению к планетам и звездам, стало быть, каждая малая тварь отражает его, человека, умаление перед Природой. И так же ему суждено и смирять себя, и жить и бороться по суровым законам Природы, как это делают всякое растение и всякая живая тварь.

Равно для мухи и слона

Единосущно жизнь дана.

И будь орлы или синицы –

Равны, как жизни единицы.

Чем глубже знакомишься со стихами Роженкова, тем убедительней открывается целостный мир. Очень многие сочиняющие стихи склонны относить к поэзии свои творения только за одну «силу звука» своего голоса. У поэта из Белого не бывает так, чтобы поэтическое слово приукрашивало жизнь, придумывало её или льстило ей. Глубина философского опыта здесь не выдумана, не взята из книг, но из жизни, в которой все согласовано и связано, как в гармоничном тексте, где нет ничего лишнего или случайного. «Бог творит Природой». Вся тайна и вся красота созданного принадлежат Создателю. А поэту принадлежат только открытия. Зачем? Чтобы смягчить сердце людей. Показать человеку, что он не один со своим сложным миром переживаний, утешить:

Белая роща, зеленая прелесть,

Серую хижину облагородит.

На всё на свете глаза насмотрелись

И возвратились к земле и природе.

«Я не люблю поэзию без смысла – говорит Алексей Михайлович. – Поэзия – это вершина айсберга: ты пишешь, пишешь, наполняешь чемодан, а напечатал маленькую книжечку. Я иногда неделю над строкой думаю. Вот что такое поэзия».

И вот слово поэта идет к нам через груды черновиков, тонны словесно-бумажной руды, гранится и шлифуется, дабы радовать ювелирным изяществом:

…В двух стволах из выверенной стали

Пара разрывных лежала пуль:

Было так, чтоб зверь хрипел, завален, –

С красной раной в черепе, в боку ль.

Зверобой прицеливался хмуро,

Но когда из дебрей лось предстал –

Эту стать не выразит гравюра,

Ни скульптура камень, ни металл.

Тыщи лет шлифован в хвойных лапах,

Как хотела мудрая тайга,

Лось, как будто две звезды разлапых,

Как корону возносил рога.

И охотник упустил мгновенья.

На крючки двустволки не нажал.

 Он отвлекся в мир иного зренья.

Замерев, мах зверя провожал.

                                                          («Лось»)

На примере этого стихотворного шедевра можно поверять гармонию русской художественной речи, восхищаясь только одной рифменной симметрией: «Из стали» – «завален», «пуль» – «в боку ль», «хмуро» – «гравюра», «не нажал» – «провожал», «мгновенья» – «зренья»...

Человек и природа у поэта не только являют одно прекрасное целое, но противопоставлены друг другу как царь-хищник порабощенному им царству или... красота природы порой способна победить в человеке «разрушителя». Это можно увидеть в стихотворении «Лось». Оно целиком построено на антонимических сопоставлениях рифменных слов, что словно ведут героя от жажды власти над природой к прозрению. Первая строфа: охотник видит лишь «силуэт черномишенный», но сама природа предстает перед ним: «лось... совершенный», во второй строфе противопоставляются оружие убийства и предвкушаемая жертва идущей охоты: «выверенной стали» – «зверь завален», «пара пуль» – «в черепе, в боку ль». В третьей, четвертой строфе совершается победа красоты: «Зверобой прицеливался хмуро» и… вдруг вместо вожделенной жертвы он видит живую картину Творца: «Эту стать не выразит гравюра, ни скульптура камня, ни металл». И в пятой строфе человек и зверь расстаются примирённым целым: «мгновенье» перед выстрелом дарует «иное зренье»: «На крючки двустволки не нажал», «Замерев, мах зверя провожал». Лось убегает. Нарастающее эмоциональное напряжение разрешено, движение мысли и чувства устремлено к концовке стихотворения, к её образному и логическому итогу.

Так восхищение красотой и мощью природы побеждает алчность охотничьей привычки. Так и охотник Алексей Роженков был побежден поэтом. И силой творящего и созидающего слова.

Но если тайну углядел

В одной пылинке мирозданья,

Ты, может, большим овладел,

Чем даст бесцельный путь скитанья.

                            («Не будет в радость никогда»)

У Алексея Роженкова есть много стихотворений о разных временах года. Если их рассмотреть, то получится, что в «летних» стихотворениях речь поэт заводит о самом характерном, приметном любому: о пышном цветении трав и деревьев, в них же главные «герои» конкретны: «кипрей», «липа»; об отрадном летнем созерцании прохлады речки, о прозаичных «тучах комаров». «Осенние» стихотворения полны холода, минора и неприглядности: в них шумит ветер и льется дождь. «Зимние» стихотворения всецело отданы стихиям, торжествующим над слабым человеком: морозу, лютому ветру, буре, вьюге и снегу. Эти стихии всегда в движении, всегда в готовности вызова – померяться с ними силой. Здесь и восхищение, и противостояние ей, и неизбежное олицетворение, отождествление с грозной силой, которая также есть часть жизни. В «весенних» стихотворениях – всегда в превосходнейшей степени о цветении самой жизни, о ярком проявлении жизненной силы природы, «акмэ» любой её частички: цветка, соловья, капели...

Природу он чувствует, как Божье творение, Его тайную связь всех со всеми. Поэты часто вдохновляются миром природы, но мало кому удается в самом природном мире видеть поэзию, перенести в строки мудрость природного мира, приоткрытую Богом, и складывать об этом свою песню.

С солнцем встал на заре я,

И мне очи зажгли

Аметисты кипрея,

И вблизи, и вдали.

                                  («Кипрей»)

Как другому пииту свойственно отражать в своих стихах, как в зеркале, мир собственных чувств и переживаний, так Алексею Роженкову свойственно любить мир больше, чем себя в нем, потому и высказывать не то, что в себе, а то, что в мире:

Окликала скрытная кукушка –

Как звала забытая душа.

И лесная черная лягушка

Под ногами прыгала, шурша.

Бурую подстилку покрывали

Ветреницы белые цветки.

Вдоль тропы живыми кружевами

Ветви ив развесили листки.

 

И всё это в сумеречной чаще

Или на прогалине в луче

Говорило о тоске и счастье

Красоты, рассеянной вотще…

 

Трепеты рая

Природа в его творчестве настоящая, такая, какая есть на самом деле, и чтобы вглядеться, вслушаться в его поэзию, нужно стать охотником на тропе, лесником, читая стихи, как будто тренируя свое «зрение-взгляд» на внешний мир, держа невидимую ниточку, что связывает с ним твое сердце.

Обычные слова вдруг приобретают «трехмерность», сообщают смыслу стиха объем. И вдруг через камыш, что корневищами цепляется за ил, начинаешь видеть Небо: «А высь распахнута весной предощущением полета…». Связывая дух и материю, небо и плоть, он невольно связывает тленную жизнь «биос» и нетленную «зойе». Красота и гармония «биос» найдена и постигнута, но сердце способно предощутить иное, а не только то, что открыто и ограничено земными чувствами... Красота и гармония этого мира открыта, вмещена в сердце, но «Возвещается смерть и сердце всех трепещет», – сказал Иоанн Златоуст. Стихи Алексея Роженкова «возвещают» нам жизнь, но сердце всё равно трепещет.

Разве хочет, разве может смириться сердце человека с этой бессмыслицею – со смертью? Никогда. Он бессознательно стремится к жизни, его порыв – в вечность – к Богу. Это вопрос поэт задает себе и сам же на него отвечает:

Я чувствую трепеты рая,

я верю в любви торжество.

Как будто навек умирая,

иное обрел рождество.

Что как не «иное рождество» открывает нам евангельская весть Христа в притче о неизбежной смерти зерна и иной, последующей за ней, жизни колоса? И чаяние «жизни будущего века»?

Его творчество можно описать, опираясь на теологические категории христианской системы координат. Например, у Роженкова многое легко объяснить, опираясь на пары таких понятий, как Poetos (одно из имен Божьих) – поэт, жизнь Bios – Zoje... Он чувствует и передает красоту, сотворенную Творцом, и не предаваясь печальным размышлениям о том, как человек и устроенный мир несовершенны, порыв своего духа устремляет – к возможному совершенству, к «зойе». Этому подчинена вся поэтика, её некий метод «двойного зрения», ведущая читателя опытным путем от земли – к звездам, от биологического существования жизни к её райскому и Божьему замыслу о ней.

К взращиванию в душе этого «иного зренья» предрасположены у него как философия, так и поэтика. В философской системе – это качество мысли, где эмпирический опыт не выдуман, но взят из самой жизни, в которой нет ничего случайного.

У Хайдеггера об этом сказано: «...заканчивается наука, руководствующаяся Логосом, заканчивается метафизика. Остается поэзия в узком смысле, претендующая, как единственный способ откровения сокрытого, называться Поэзией с большой буквы, ибо Творчество, как самообнаружение сущности подлинного бытия, всецело ограничивается теперь областью поэзии стихотворной».

Тайна и красота созданного принадлежит Создателю, а поэту лишь открываются маленькие тайны большого мира природы, ему лишь даны дивление им и любование ими. И когда «чистая лира» возвышается над страстностью, тогда и человек чувствует себя частью Природы, а её – частью себя.

Отдельной темой стоит у него чувствование «вечной весны». Этой весны, по мысли и чувству поэта, имеющей продолжение в других мирах.

Его стих прост и глубок одновременно. И чтобы его постичь, требуется усилие души, работа её легких: вдох-выдох – пауза: слово-со-чувствие-благодать. Мир поэзии Роженкова – это реставрация сознания для современного человека. Порой иные стихи ускользают от твоего читательского взора, их бывает трудно читать именно из-за их кажущейся простоты.

Поэзия Роженкова взята не из книжного знания, а из дара видеть и чувствовать. Ни поверхностных умствований, ни «страданий». Он готов отвечать за каждое сказанное им слово, за жизненность мира его стихов, где слово не приукрашивает жизнь, не придумывает жизнь и не льстит ей. Скорее, творение словом у него – это лишь внимательное вглядывание в замысел Творца. «Вся поэзия уже есть, – убежден он, – надо только суметь ей разглядеть...».

И как доказательства нужны логике, так интуиции нужно прозрение. Про-зрение, про-растание – в самих словах семантика приставки указывает нам на движение из одного мира в другой... Ему нужно сказать о том, чего не видно, потому что настоящее глубинной поэзии также существует не в словах, а между слов. Той, что отдаются лучшие силы, той, с которой приходят и правда, и красота, и точность.

Не требует «доказательств» своего существования и сам поэт, живущий в глубокой безвестности у властей и общественности, лишь изредка печатающийся у местной, еще реже – в областной печати. Он живет не для власти успеха, так как отвергает этот способ бытия. Ему нет надобности доказывать свое «право быть», как нет нужды соизмерять свое самодостаточное существование. Все подлинное как данное – открывается ему на его пути, и на этом же пути он постоянно испытует себя мнимой очевидностью неподлинного бытия в мире. Как в самой жизни своей, так и в творческих задачах.

Бывает, вечером ненастным

Край солнца выйдет из-за туч.

В задворков темные извивы

Проникнет благосклонный луч.

Так проникается молитвой,

Душа, открывшись глубиной:

На склоне жизни безотрадной

Вдруг ощущая свет иной.

Ни наносных эмоций, ни грубой чувственности лиризма его муза не ведает – ей нужен лишь диалог с читательским сердцем на самой его глубине. Стихотворный мир Алексея Роженкова – это призыв к сотворчеству, призыв к «ладу». Его стих нужно пережить. Однажды тебе в сердце проникла его правда художника, эта правда о мире общения Человека и Природы. И охота там не охота, и рыбалка не рыбалка, а гимн соревнованию охотника с поэтом. И кто там больше кому принадлежит: человек природе или она – ему? Так неразрывно он чувствует себя частью природы, а её частью себя. Она для него и тайна, и глубина, и диво, и любовь, и поэзия.

Любая поэзия антропоцентрична, вот и в средоточии поэзии Роженкова находится человек. Для лучшего, нового понимания новой поэтики его творчества нужны и совсем другие термины и определения – так близка она какой-то совершенно новой философии, где определения эзотерики и буддизма, и христианской этики идут рядом, но ни одно не является учительным для другого. Это своего рода знак рубежной поэзии нашего времени. Человек, творец, посредством искусства (творчества) достигает душевной глубины, дальше которой только область духа.

Но и это богопознание через «душевную» ступень ракеты только временно, способно поднять душу на крыльях, способно быть только этапом для следующей ступени, как он сам говорит об этом: «можно подняться на крыльях, но не иметь постоянства». Как некие две категории, существуют «поэзия лада» и «поэзия разлада». «Разлад» бывает нужен поэту только для того, чтобы «доказать от противного»: чрез треволнения и суетную сердечную муть прийти к более или менее ясному пониманию покоя на душе.

У многих, едва ли не у большинства, пиитов на этом строится кредо их вечного «поэтического разлада». «Лад» в поэзии несет изначально покой и мир, своего рода «нетление чувства», когда человек сердцем своим чувствует Бога, может сберечь это и потом выразить в словах, чтобы потом именно это взять с собой в вечную жизнь. Это опять тот же порыв к «зойе». Отсюда стремление узреть большие миры в былинке малой, вместив её тайну и красоту себе в душу.

Для русской поэтической мысли, сначала искусственно, а потом политически поделенной на светскую и духовную, и там и там рвущуюся из оков нигилизма-материализма, драгоценно это возвращение на духовную родину. Главным в лирическом откровении выступает сознательный отказ героя от собственного «Я», от иллюзорного мира гордыни. В то же время поэт – не святой, он такой же человек, как и мы: «Можно подняться на крыльях, но не иметь постоянства»...

Созданная им поэтическая система позволяет выражать чувство и мысль предельно адекватно и глубоко… Стремление к гармонии, к миру как к у-мир-отворению составляют главную динамику его поэтического космоса. Счастье читателя, когда удается ему – усилиями души – постигать эту тайну поэзии, и слова вдруг задышат, оживут, «ответят» на чудо сотворчества и приоткроют дверь в мир поэта.

Счастье поэта – просто творить у ног Творца.

 

«Бедная родина безмерного счастья»

Любого поэта волнует тема родины. Она всегда является главным мерилом нравственности, главной точкой его поэтических координат. Родина – это и высший суд, и правда, и начало начал. Мир родины огромен: он словно вбирает в себя многие другие образы, создаваемые поэтом: матери, женщины, природы, России. Их женское начало требует от поэта мужества её благородного защитника, рыцарского подвига и беззаветной любви. Всему этому близка поэтическая муза бельского поэта Алексея Роженкова, но в большом литературном оркестре у неё свой голос, своя неповторимая мелодия.

Её особенность – язык созерцания, описательная манера, парадоксальность откровений. Его чувство к родине всегда конкретно, всегда находится в связи с реальной жизнью. В стихотворениях Роженкова ландшафт среднерусской возвышенности – это и зарисовка, и набросок, и портрет... Он на общий взгляд очень «простенький» для того, чтобы им восторгаться: «Вот она, наша равнина, / позднеосенняя хмарь. / Здесь мне любая картина / так же знакома, как встарь»; «В дымке равнинного края, / меж деревень сиротин, / вновь я бреду, проторяя / путь у забытых куртин»; «Осенне-мглистая равнина / одна и та ж, куда ни глянь. / Туман и дождь, песок и глина, / кусты и трав сырая стлань». Язык этих описаний правдив, точен и суров, в нем мы слышим смоленское наречие, на котором говорят и в пределах бельских земель: «куртины», «стлань», «бырь», «вир», «чищина», «порскать», «корчевья», «городьба», «по обочью».

Поэт принимает жизнь такой, какая она есть, ничуть не приукрашивая её обыденное начало.

В его стихотворениях присутствуют также и реальные приметы малой родины – города Белого, например, всем известные природные весенние разливы реки Обши, до неузнаваемости меняющие улицы низин города: «Не забуду разливы, / как в дождливые годы / вдруг поречные ивы / опускались под воды»; «Вдруг по руслу, где ивы / выделяли фарватер, / разгонялся в разливы / бодро фырчащий катер»; «Когда половодье стоит у крыльца – / сквозь окна сиянье дрожит у лица»; «На улице рябь, как на вольной реке. / И трепетны зайчики на потолке». Для большинства людей разлив Обши – обычное весеннее затопление, схожее со стихийным бедствием. Однако эта стремительно прибывающая вода – необычайное явление водной стихии природы, дарит поэту особые впечатления.

Исследователь и путешественник родного края, проведший охотником много лет в лесах, он видит, какие отметины оставила на теле земли прошедшая война, страшные бои за Ржевско-Вяземский выступ: «Здесь земля окопами изрыта. / Здесь бомбённых ям не перечесть…»; «Здесь пойдешь тропинкой – / кость заденешь иль колючей проволоки скат»; «И в полях свинец и ржавь осколков, / то патрон, то каску вдруг найдешь»; «Как бои отгремели, / так вразброс улеглось: / рвань осколков, шинелей, / с костью серая кость».

Земля Бельского края – это для него растительный и животный мир, который очень хорошо ему известен. В своих стихах каждому звену жизни он находит его уникальное место в общей картине до конца непознанной человеком природы. Есть у него стихотворения про сосны, березы, ели, ивы, сирени, черемухи, тополя. Сказал он слово о жителях лесного края волках, лисах, зайцах, барсуках, ужах, жабах, а также о сороках, воробьях, свиристелях, зябликах, пеночках, дроздах. В фокус его зренья попали кипрей и крапива, чертополох и камыш, насекомые – светлячки, шмели, мотыльки, рыбы – голавль и плотва. Описывая их жизнь как некую природную книгу, оставаясь верным точной детали, он видит за ними нечто большее и важное.

Это мир гармонии с Природой и удивления перед красотой и непостижимостью Божьего мира, неведомый большинству людей. Об этом многие его «природные» стихотворения: «Лось», «Волк», «Пеночка-весничка», «Кошка», «Сорока», «Свиристели», «Сирень», «Волчье лыко», «Кипрей». Его равно восхищают зверь и птица, дерево и кустарник, метель и снег, река и равнина, сорняк и насекомое. «О, Творец! С какой любовью искры жизни Ты зажег!» – в этой строке одного из его стихотворений – восхищение созерцателя, которому «дано, как щедрая награда, цвет оперенья различать».

И чем больше он «различает», вглядывается в природные «отметины и штрихи» вокруг себя, тем «объемней» становится его зрение. Он любит свою родную сторону, он описывает малопривлекательную, скорее даже неприглядную осеннюю хмарь. Однако именно однообразие равнинного пейзажа, его неприметность он соотносит с некоей всеобщей судьбой здесь живущих людей. Именно здесь он чувствует себя в ладу с Богом и людьми. Именно здесь он счастлив, сливаясь с природой, такой незаметной и малозамеченной человеком. Вот летят на юг журавли «Над скудной равниной суровой холодных пространств беспредельных», вот «Над крышами хмурого края дремлют усталые люди».

Образ Родины для поэта часто соотнесен с дорогой, он постигает эту Россию – загадочного сфинкса, идя по тропам родного края: «Неотвратим далекий путь. / А сердце каждый миг / готово к родине прильнуть / и биться, как родник» («И вновь раскроются цветы дорогой по весне»). И эта природная родина у него «туманна», «пасмурна», «ознобна»: «Мне любима ноябрьская мгла, / еще лучше февральская стужа, / потому что для сердца тепла, / потому что без родины хуже». Это мгла и стужа, это бескрайние россыпи снегов – «Россия в дебрях потонула». И только в пути и дороге ему открываются постижения жизни. Он всматривается как следопыт и охотник в леса и перелески, в поля и луга. И именно это движение навстречу суровым законам и жестким стихиям природы позволяет ему увидеть и познать другой мир: «Был я счастлив в походном дыме / среди вьюжных снегов февраля», «Я знаю, в сумеречных далях / прекрасно родины лицо. Душа не вспомнит о печалях / в дали полей, в глуши лесов». Красота этого мира особая, без блеска и ярких красок: «В дымке равнинного края, / меж деревень сиротин, / вновь я бреду, проторяя / путь у забытых куртин», она извечна и непреходяща: «И пусть дорога в грязь размыта, / и ветер плачет ни о чем, / и придорожный куст ракиты / судьбой нещадно иссечен – / здесь красота неистребима, / как ни корежь её, ни мни…».

Родной край часто в его стихотворениях неприглядно запущен без хозяйских рук: «Бурьяны величавы, / в кустарниках луга, / не выкошены травы, / не метаны стога», «Порублю я чапыжник на слеги. / Настелю поколейную гать. / Пусть проедет мужик на телеге / и болото не будет ругать». И только во взаимной связи с землей видится поэту смысл бытия человека.

«Эта равнина туманна, / эта земля сокровенна»… Этот огромный мир, который каждый может вместить в свою душу, удивителен, потому что поэт так же может разглядеть красоту и в неприглядности, величие в лесах и равнинах захолустья, полюбить заросли бурьяна. И потому: «Неистребимою властью / душу волнует глубинно / бедная родина счастья, / бледная ночь и равнина»

Родина для Алексея Роженкова это еще и мир людей, где среди его излюбленных героев обычные старики и старухи, они выступают хранителями нравственной памяти поколений и порой их трудолюбие и сила воли подает жизненный пример молодым: «С другими стариками / промышленность целя, / дрожащими руками / я дам стране угля». Им противопоставлены люди, соотнесенные нашим сознанием с некими забытыми, заброшенными, маргинальными слоями общества: бродяги, забулдыги, пьяницы, безработные, цыгане, но которые для поэта также часть этого мира, часть Родины, часть России. И он точно описывает типовые ситуации их жизни, не выступая в роли судьи или адвоката, а принимает их такими, какие они есть.

В творчестве Роженкова на примере очень многих стихотворениях можно проследить, что образ Родины соотносится с такими реалиями русской жизни как изба или река или ива у реки, и они вырастают у него до значимых символов и глубоких философских обобщений. Русь не исчезнет, пока на земле стоит изба и над ней вьется печной дым, никакой обманутости судьбой нет, если возможно, как и прежде, любоваться красавицей-ивой. Образ Родины приобретает сверхценность, в нем переплетаются все малые образы: и дорога, и земля, и деревья. Поэт олицетворяет её, обращаясь к ней по-родственному на «ты», она для него подлинно живая сущность:

Родина, встреть меня свежетуманным дыханием

И опахни благодатным овеяньем грудь!

Я никогда не страдал бы очей потуханием,

Только бы ты – и к тебе продолжался мой путь…

……………………………………………………………..

…Мне только ты подарила безмерное счастье –

Видеть тебя в снежных хлопьях, в цветах золотых…

                                                                             («Дым над избой»)

И вот малая родина Бельского края становиться большой и большей. Бедная родина дает безмерное счастье тем, кто её любит: «Живем, конечно, не в раю, но сколько б мы ни замерзали – а видим родину свою завороженными глазами»

Стихи эти раскрывают целые миры как русской, так и просто провинции, то есть той России, которую писатель Валентин Распутин называл потаённой. Эта Россия Алексея Роженкова скрыта и от обывателя, и от ценителя поэзии, она не стремится жить и работать напоказ, не озабочена мыслью состояться в веке сем. Она, хоть и находится рядом, здесь и сейчас, но устремлена в вечность.

 

О жизни и смерти

В творчестве Алексея Роженкова тема жизни и смерти – одна из самых заметных. Описывает ли он картины природы или современной жизни, размышляет о прошлом или настоящем, пишет о родине или о любви – именно жизнь в её цветущем проявлении и смерть в её печальной и непостижимой тайне становятся у поэта смысловыми центрами, которые можно отыскать во многих его стихотворениях.

Тема бренности всего сущего, всего видимого человеком в данной ему Богом жизни на земле волнует поэта постоянно. Он наблюдает краткость и преходящесть жизни всего живого во всем: в растительном и животном мире, в судьбах людей, в смене эпох и цивилизаций. И именно природа открывает его зоркому глазу охотника  хрупкость и силу биологического существования «братьев меньших»: «Пахнула оттепель и кстати, смерть не успела тронуть птиц...» («Синицы»), «Отпечатки первой пробы – кабана следы развилки. Не погиб голодной смертью, избежал клыков свирепых...» («Волчье лыко»). Суровы законы этой дикой природы: живые твари, чтобы выживать среди бескормицы и в морозы, должны убивать друг друга. Так и охотник, вставая на свою тропу, тоже становиться неотвратимой причиной чьей-то гибели. Во многих стихотворениях поэта, посвященных охоте («Вальдшнеп», «Сегодня пороша, охота...», «Лисица», «Охота на зайцев» и других), «центром тяжести» становится роковой выстрел, оборвавший жизнь птицы или зверя:

Убил я трепетную птицу,

Но не был ни жесток, ни жаден,

Не мог добыче надивиться,

Все перья крапчатые гладил.

                                       («Вальдшнеп»)

Или же, напротив, восхищение величием созданного природой, мешающее нажать на курок:

Зверобой прицеливался хмуро,

Но когда из дебрей лось предстал -

 Эту стать не выразит гравюра,

Ни скульптуры камень, ни металл.

 («Лось»)

Но именно охота, по его наблюдениям, способна будить в человеке особое ощущение полноты жизни: «И жизнь горяча, и забыты потери...» («О белые зайцы и красные лисы!»), «И пазанки отрезав псу, охотник жизни рад в лесу...» («Позднеосенний этюд») (обычно охотник так награждает собаку, выследившую зайца).

Но в мире животных царит юдоль бренности, и если человека связывают с ним личные чувства, невозможно не избежать потерь, особенно если ты кого-то приручил. О таких пережитых драмах рассказано поэтом в стихотворениях «Собачья смерть» и «Жестокие волки». Он склонятся перед беззащитностью от цивилизации и совсем случайно увиденной убитой током птицы, и печалясь, понимает, что сам беззащитен не меньше:

Не хотел я грустить ни о ком,

Только вдруг у столба при дороге

Стал мне жалостен перьев ком,

Длинный клюв, голенастые ноги.

                                                     («Выпь»)

С не меньшей болью тревожится и его совесть:

В детстве убили ужа,

Палкой ударив жестоко.

Полз он куда-то, шурша,

Черный и сверху, и сбоку.

Был он безвреден, но нам

Думалось: это гадюка.

Хоть и гадюка, она

Не нападает без звука.

Так истребили ужа,

И не родились ужата,

Не оттого ли душа

Чем-то доныне ужата?

                                    («Уж»)

Эта утрата-смерть безобидного ужа из-за детского невежества и жестокости так же невосполнима, как другие потери, но именно она, именно её неоправданность навсегда сжала душу, сделав её чуть меньше.

Суров этот мир. Выживать, добывая пропитание и спасаясь от хищников и людей, в нем предназначено каждому зверю, и к каждому из них у Алексея Роженкова свое какое-то определенное чувство. Вот он жалеет старого барсука:

Травят капканами, палят из ружей,

ставят капканы с забубрьями дужий.

В норах глубоких последок спасенья,

да нет здоровья, а холод осенний.

Надо б для жира к зиме поживиться, н

надо б порыскать, а должен таиться.

Вот он восхищается оптимизмом всем известной сороки:

Бог знает, что найдет склевать,

Как перебьется с пропитаньем,

Но учит всех не унывать

Жизнелюбивым стрекотаньем.

А вот он рад за медведя, что:

Есть косолапому поблажка:

В России можно уцелеть.

В других краях и вживе тяжко:

Ему оставлена лишь клеть.

В этих описаниях и размышлениях над миром животных он далек от мечтательной мягкосердечной сентиментальности, он смотрит на него суровым взором охотника, постоянно подвергающего себя риску, понимая, что как бы ни любил человек дикую природу, она не может ответить ему взаимностью. Об этом в стихотворении «Ворону»:

Ну а я? Если вдруг подкошусь на бегу,

Ты найдешь меня даже зарытым в снегу.

Ты слетишь и сначала склюешь мне глаза,

Что следили тебя и любили леса.

Различным божьим тварям отпущен разный срок жизни на земле. Пристально смотря на крошечных мотыльков, которые живут всего несколько дней или часов, Роженков видит рой мотыльков в июльском закате, как «дивное счастье земной красоты». Этот момент осознания близости жизни и смерти у него в творчестве всегда ярок и выразителен. В стихотворении «Мотыльки» он поэтизирует это явление их краткой жизни в преддверии скорой неизбежной смерти, она кажется ему «таинственным танцем в предвечной стране». Он и сожалеет о краткости этого счастье созерцания, дарованном ему, и вдруг через это ему открывается нечто большее – словно прозрение о том, какая бездна отделяет это счастье крылатой мошкары, от мира людей, которые живут много дольше, но живут бескрыло, тускло и безнадежно:

Для краткого счастья явленным на свет

До всех безнадежно живых дела нет.

Однако в пределах бесконечного времени и жизнь человеческая кажется ему не менее краткой, порой бессмысленной:

Он угробит свой маленький век,

Сотворив пустыри и трясины.

Важным в миропонимании здесь является ощущение времени, ускользающего под звук часов: «Часы мне говорят тик-так, /и жизнь проходит просто так. Или: «Сердце стучит и колышет / теплую крови волну, / и приближенья не слышит / К завесе – вечному сну».

Всю непостижимость тайн жизни и смерти, смысла человеческой жизни на земле он принимает со стоическим смирением:

Что превосходит жизнь и смерть –

Постигнем скоро ли, не скоро…

Дана нам под ногами твердь

Лишь как начальная опора.

А может – незачем искать!

Лишь на Земле и место людям.

Нам только лишь она близка,

И были мы землей, и будем.

Поводом для размышления о смысле своей жизни становится для него обычная необходимость охотника – срубить дерево, разжечь костер:

Корой загорайся, береза,

Рубиновым жаром займись,

Избавит на час от мороза

Меня твоя светлая жизнь.

Но если ты вынесла стоя

Для этого бурю и снег –

То ж задано мне непростое:

Оправдывать путь свой и век.

                                           («Береза»)

И всякий раз ищет оправдания, пытает о напрасности или не напрасности живого существования не только человека, но животного или растения.

Непритязательна крапива

Вот притеснилась к городьбе,

И не особенно красива –

Но стойка в жизненной борьбе.

                                                   («Крапива»)

Волнует ли красота природы, восхищает ли сила жизни и выживания, заложенная в каждой травинке. И эта сила для него и образ, и пример для подражания:

Меж колючек у уродцев

Опослед семян бывает…

И в погибели бороться –

Так природа выживает.

                              («И татарник, и репейник»)

Это образы подлинных неписаных законов бытия всего вокруг, созданного Творцом.

Неизбывна грусть о тлене всего сущего, поэтому лирическое «я» поэта тесно связано с похожей грустью увядания природы, которая бывает разлита осенью. И тогда обыкновенные опавшие листья скажут ему нечто большее:

И может, мне у тихого истока

Недолго шелестеть под берегами,

Как листьям, что утонут недалеко,

Как листьям, что истлеют под ногами.

                                                         («Элегия»)

Он не может смириться с окончанием обычной человеческой жизни как с небытием: «Равно грядет исчезновенье, как хочешь бренным дорожи, не упуская ни мгновенья или считая барыши» («Я увядаю, пропадаю…»). И еще здесь, на земле, он хочет почувствовать некую неземную природу другой, загробной жизни.

Я чувствую трепеты рая,

я верю в любви торжество

Как будто навек умирая,

иное обрел рождество.

                                     («Музыка»)

Или:

Если дойдет туда скорбная весть,

То все равно я в могиле не весь.

Образом, запечатленным в сердца,

Там я живу – и не знаю конца.

                                («Погребальная чужбинника»)

Так же и стоя над гробом с телом близкого человека, он вопрошает со скорбью и надеждой:

Для чего нам вечность впереди,

Что не даст хоть раз скреститься взглядам?

                                       («Матушка, в каких веках…»)

Душа старается найти здесь, еще в земной жизни, приметы иной, вечной, никуда не исчезающей. И вспоминая ушедшего в мир иной друга, он утверждает:

Но светел – в памяти запав –

Ведь образ друга жив.

И голос – будто не пропав –

В глуби моей души.

…И если рощу, соловья

И я покину вдруг –

Былым продлиться жизнь моя, –

Коль вспомнит юный друг.

                   («Старо лежать в земле сырой»)

Целые стихотворения у него посвящены этой «могильной тайне Вселенной», её образы он осмысливает снова и снова. Вот благоухает цветущая июльским вечером природа, но оттого лишь сильнее раздумья поэта о всеобщей для человека и природы «доли бренной» («Июль. Закат. Цветочной пеной...). Он идет кладбищем, где к запаху цветов на могилах примешивается запах тлена:

Дух от цветов и затхлость, прелость

Равно влекли и отвращали.

Как с неизбежным, не хотелось

Смириться с мыслью о печали.

Вот он посещает старый забытый погост на краю такой же забытой деревни.

Гляжу на трухлявый без меток –

Завалится, ткни лишь перстом.

Бог весть, чей покоится предок

Под этим забытым крестом?

И приходит к ясному, безжалостному, почти материалистическому выводу:

…Всё временно. Даже могила.

Завалится крест навсегда.

А кости вполне растворила,

Песок промывая, вода.

                                     («Забытый крест»)

А в его отношении в безысходному «миг смерти предрешен рожденьем» он и философ, и бунтарь-одиночка:

Хорошо уйти в могилу,

Сдав сухой остаток гробу.

До конца растратив силу,

На земле оставив пробу.

                        (Мне не надо обижаться»)

Смерть иногда кажется ему более сильной, могущественной, непобедимой категорией, чем жизнь, так как жизнь коротка, и смерть, исчезновение – вечно. «Жизнь не совсем серьезна. Серьезна только смерть», «И умерли все, и напрасно холодная светит луна...».

Человек проходит по этой жизни, не оставляя следа, лишь только по бумагам и различным карточкам учета можно что-либо о нем узнать, где написано то-то и то-то. Именно этим карточкам человек и отдает отчет о каждом своем шаге, именно в их графах, здесь, на земле, отмечается его жизненный путь. И это почему-то следует рядом с жизнью неизбежно, так же непоправимо, что нельзя ни изменить, ни отменить:

Взять бы, да и к черту сжечь бумаги!

Да опять придется собирать,

Отдавать отчет о каждом шаге

Так и с этим жить, и с этим умирать.

                              («Родился и в карточки учета»)

Абстрактному государственному устройству нет дела до жизни и судьбы отдельного конкретного человека, но есть некий бумажный регламент, сопровождающий человека до «переоформления в мир теней». И легкий сарказм, и беззлобная ирония – лишь попытка постичь непостижимую для человека тайну жизни и смерти.

 Даже принять собственную смерть ему хочется так, как подсказывает душа и сердце, как видится итог жизни, её корневой идеальный смысл. Этой мечтой он создает образ идеальной кончины-слияния с природой, с Богом, где возникает образ нищеты как некоего прибежища:

Умереть в нищете у забытой реки

В далеке захолустного края,

Чтоб родная трава у щетины щеки,

Чтобы мягкая глина сырая.

Умереть под кустами ольхи, ивняка

Унестись сонной грезой в безвестье

Под узором листвы, где струится река,

Отражая лазурь поднебесья.

И не однажды возникающая тема нищеты («Когда-то тратил день за рубль, теперь жаль тратить за сто тыщ. Вся жизнь – естественная убыль. Равно в итоге будешь нищ...») скорее соотносится не с материальной или духовной стороной жизни, а с её неизбежным сирым итогом и безвозвратным концом. И потому еще сильней и контрастней звучит в стихотворениях удивление перед жизнью, как перед неким чародейством и волшебством, данным каждому человеку, будто бы уже победившему и пространство, и время:

Но странно то, что трезвый разум

Неверной жизнью всё прельщен,

Приворожен к её украсам

Так, будто в вечность посвящен.

                           («Я увядаю, пропадаю...»)

Вечность совершается для человека уже здесь, на земле, где смертный собирает или расточает, где ему дано многое сделать или не сделать для своего будущего. Здесь, на религиозном пути духовных исканий, преодолевая отчаяние, уныние, и становится человек на путь возврата к познанию Бога, который только один и ведает всеми тайнами Вселенной:

Тем лишь, в ком вера, нет

Смерти, конца, потери.

Неугасимый свет

Вечно сияет вере!

                        («Мне ничего не жаль»)

Слова «жизнь» и «живой» встречаются в стихотворениях Алексея Роженкова довольно часто, каждый раз приобретая дополнительные звучания. Это и «живые звенья» «живой природы», и «кошка гибкая, живая», или восхищение маленькой птичкой: «О Творец, с какой любовью искры жизни Ты зажег!» («Пеночка»).

Это и соотнесение жизни с конкретным временем: «Только есть свобода воли, хоть и краток жизни срок»; «Они уже успели цикл жизни завершить, они уже истлели, а я готовлюсь жить» («Мне странно, что я прожил...»). Это и лирическое признание: «И чувствую душою я, в ней радость жизни, бытия» («Немолод я. Она юна»).

Кажется, что главным и «всепобеждающим смерть» чувством становится у поэта любовь к жизни:

...Долго искал я щедрот бытованья,

Чтоб полюбить, возвратившись к истокам,

Жизнь без претензии и упования!

Однако эту любовь можно назвать «странной», едва ли не отстраненной и свободной от избыточных эмоций, от страстного поклонения перед жизнью-божеством. Он восклицает, любя жизнь, но какую: жизнь свободную от самоутвержденья, амбиций, суетных стремлений и напрасных, пустых мечтаний.

 Алексей Роженков ищет и отыскивает не обыкновенные смыслы жизни, а те, в которых должно уйти всё лишнее, затеняющее главное. Смирение здесь не означает только покорности судьбе, а скорее становится образом слияния с немой природой, эхом молчащего смиренного Божьего мира.

Он – созерцатель жизни. И потому в природе он будто видит и ясно ощущает некие запечатленные письмена о каких-то других, неведомых человеку мирах. И ясно осознавая себя лишь малой, может, даже ничтожной частью некоего одного большого целого и сливаясь с ним, он видит и описывает картины общих законов жизни. И именно чрез созерцание природы, смертной, как и человек, но каждую весну воскресающей и дающей новую поросль, он предощущает подобное бессмертие и человеческой души, её высокую, небесную предназначенность… И так – именно эту душу «Весна ... зовет к полету в беспредельность», потому и:

Верхушкой перистый камыш

Как будто в небо хочет взвиться,

Да от болотных корневищ

Не могут стебли отцепиться.

В стихотворении «Камыш» – глубокое созерцание подобной тщеты порыва к Небу всего человеческого «камыша», человеческого рода, с его мечтою крылатого Икара, с мыслью Циолковского и Вернадского о «лучистом человечестве», способном парить меж звезд... «Да от болотных корневищ не могут стебли отцепиться» – это род людской, подобно сухому камышу, поколение за поколением исчезает в никуда, в «болото». Несмотря на обреченность людей этому всеобщему «тяготению» смерти, человеку на земле, здесь, дана, словно метафора иной жизни, эта весенняя «высь, зовущая к полету в «беспредельность», в другие миры, в Рай.

Природа здесь Бог и взятые из «человеческого» обихода эпитеты или метафоры, или лаконичные зарисовки несут большую смысловую нагрузку, используются , чтобы дополнить общую картину увиденного поэтом такой, какова она задумана для человека его Творцом, и человеческий мир в ней лишь один из составных частиц этой Мозаики. Отсюда и «окна воды» в болоте, и «кудельность» серебряных облаков, и «чаща камыша», и «перистый камыш»... И духовное предстояние поэта – связать эти такие далекие друг от друга миры – Небо и Плоть.

Его мирочувствие неслучайно является в отстраненности от житейских сует, от служения обществу, ближним. Оно – в ежедневном стоянии между сегодняшней Жизнью и завтрашней Смертью, бытием и небытием. И неслучайными ориентирами в этом напряжении духовных сил в его одноименных стихотворениях стали образы камыша, лебедя, весны и звезды. Именно их глубокий символический смысл помогает нам лучше понять и «порыв к бессмертью», и чувство «полета над бренным». Они будто выстроены в некую динамическую, временную картину: камыш-человечество, лебедь-душа, весна-вечная жизнь, звезда-иные (райские) миры. Потому-то жестко и правдиво определено и обозначено в этих стихотворениях всё то, что стесняет безумство этого космического порыва и взлета: «житейское болото», «путы забот понедельных», эфемерность и краткость жизни, «случайное в миру», соблазны, «призрачное счастье в полях блужданий и труда». Аскеза поэзии Алексея Роженкова ни в духовных практиках Востока или Запада, ни в схиме, ни в йоге, ни в миссионерстве, но в смиренном принятии своей безвестной судьбы: «Опоздал я с порывом к бессмертью». Превыше всего для него, смертного человека, Звезда и её призыв к вечности:

Утопая во мгле мироздания,

Только буду я знать навсегда:

К свету космоса космос сознания

Призывала мерцаньем Звезда.