Анатолий САЗЫКИН. «ТЕРПЕНЬЕМ ИЗУМЛЯЮЩИЙ НАРОД». Экскурс по произведениям русской литературы

 

Анатолий САЗЫКИН

«ТЕРПЕНЬЕМ ИЗУМЛЯЮЩИЙ НАРОД»

Экскурс по произведениям русской литературы

 

Народ, изумляющий своим терпением, – это русские. Ещё точнее – это русское крестьянство. Крестьянство и народ – это понятия и слова – синонимы. Из самых глубин истории страны крестьянство – кормилец нации, её защитник, творец её самобытной культуры. Так было в века крепостного права, так было после освобождения крестьян, так было во всех ключевых этапах истории страны: в революцию, в Гражданскую войну, в годы восстановления страны, в Великую Отечественную войну и так далее.

Очень надеюсь быть правильно понятым: ни на йоту не намерен приуменьшать роль и значение ни других общественных сословий, родов деятельности, профессий, достигнутых результатов и прочего. Но по количеству отданных жизней, массовости вложенных сил, труда, отваги и терпения крестьянство и те, кого они из своей среды выдвинули, без сомнения на первом месте. По степени любви к родной земле, верности ей, готовности жить и работать на ней до последнего исхода – это тоже прежде всего удел крестьянства. И при всём при этом – нет другого общественного сословия, которое имело бы столь тяжкую судьбу, столь низкий, как сейчас говорят, «рейтинг», столь незаслуженно горькую, как всегда, «долю». О страницах былого мы знаем, при всём уважении к истории, из произведений великой русской литературы. Начиная от Александра Николаевича Радищева и далее во всей литературе ХIХ века трудно назвать писателя, который не касался бы темы крестьянской жизни. Однако, без всякого сомнения, глубже и талантливее всех она прозвучала в произведениях Николая Алексеевича Некрасова.

 

I

Совсем не случайно в своём уникальном не только в русской, но и во всей мировой литературе произведении – поэме «Кому на Руси жить хорошо» он, исследуя проблему народного счастья, главными вопрошателями и ответчиками сделал русских крестьян. Да, обращались мужики к попу и помещику, как людям наиболее близким к крестьянскому быту, но уже ни к чиновнику, ни» к вельможному боярину, министру государеву», ни уж тем более к царю им не было никакого интереса обращаться. А вот мнение всё большего числа людей из народа интересно было и им, и автору, и читателю. В итоге вышло так, что имеем: изумительный по своей художественной силе, правде, простоте и красоте рассказ о народной жизни.

 

Естественно, не обо всех сторонах жизни народа русского, крестьянства будем говорить в этом очерке, а о народном терпении и некоторых других сторонах жизни, бывших тогда и имеющих место быть в позднее советское время и отражённых в произведениях русской советской литературы. Внимательному читателю совершенно очевидно, что меняются времена, но неизменны основные свойства народного крестьянского характера.

Один из самых острых, один из самых вечных вопросов, который неизбежно встаёт при любом разговоре о народной жизни, поднимает поэт в этом произведении. Решение его чрезвычайно трудно, а особенно, если это пытаться сделать волевым способом, исходящим от любой власти. Другое дело – решение самого человека. Но тут – множество всяких условий.

В главе «Пьяная ночь», являющейся апофеозом этого порока-удовольствия, мужики душевно беседуют с Павлушей Веретенниковым, предтечей нынешних журналистов, ничего не тая. Что и приводит Павлушу к выводу:

Умны крестьяне русские,

Одно нехорошо:

Что пьют до одурения;

Во рвы, в канавы валятся –

Обидно посмотреть.

Мужики и это готовы смиренно признать, как вдруг вскочил один из них:

– Постой, башка порожняя!

Шальных вестей, бессовестных

Про нас не разноси!

Чему ты позавидовал!

Что веселится бедная

Крестьянская душа?

Пьём много мы по времени,

А больше мы работаем.

Нас пьяных много видится,

А больше трезвых нас.

……………………

У нас на семью пьющую

Непьющая семья!

Не пьют, а так же маются,

Уж лучше б пили, глупые,

Да совесть такова…

Чудно смотреть, как ввалится

В такую избу трезвую

Мужицкая беда…

Хорошо помню время, когда политбюро ЦК КПСС вознамерилось одним махом положить конец всенародному пьянству. Как всегда, приказным порядком, поскольку к другим путям решения сложных проблем коммунисты прибегали крайне редко и неохотно. Запрет – и казённая массовая пропаганда и без глубокого изучения проблемы. И на упрёки Некрасову в оправдании пьянства язык у пропагандистов работал исправно, объясняя всё проклятым прошлым. А почему бы не задуматься хотя бы над этим:

У каждого крестьянина

Душа что туча черная –

Гневна, грозна, – и надо бы

Громам греметь оттудова,

Кровавым лить дождям,

А все вином кончается.

Пошла по жилам чарочка –

И рассмеялась добрая

Крестьянская душа!

Бесконечное терпение русского мужика, разумеется, не сводилось лишь к тому, что «пошла по жилам чарочка – и рассмеялась добрая крестьянская душа…». Оно вытекало более всего из многовековой зависимости от барина, господина да из глубокого убеждения, что всякая власть от Бога. Отсюда и глубочайшее смирение крестьянское:

И пошли они, солнцем палимы,

Повторяя: «Суди его Бог!»,

Разводя безнадёжно руками,

И, покуда я видеть их мог,

С непокрытыми шли головами.

Но и этому приходит конец. Не часто, но страшно, когда «наши топоры лежали до поры». Ещё великий Пушкин, работая над «Историей пугачёвского бунта», писал: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!». Прав Пушкин, и не прав. С точки зрения чаемого результата бунт бессмысленный. Но как неизбежное выражение душевного состояния, рождённого длительной мукой унижения, обиды, несправедливости, издевательства – и неизбежный, и беспощадный.

Великолепно рассказывает у Некрасова Савелий – богатырь святорусский, простой крестьянин, прошедший каторгу, о сопротивлении мужиков барскому гнёту. Произвол и издевательства своего помещика Шалашникова мужики выдерживали долго, стойко и изобретательно потому, что, по мнению Савелия, мужик – богатырь. Но когда пришёл управляющий-немец и стал буквально изгаляться над с утра голодными работающими мужиками, попинывая землю в яму, которую они по его приказу роют… да ещё их по-своему, по-немецки презрительно отчитывает…

Мы слова не промолвили,

Друг другу не глядели мы

В глаза... а всей гурьбой

Христьяна Христианыча

Поталкивали бережно

Всё к яме... всё на край...

И немец в яму бухнулся…

…Наддай!» – я слово выронил, –

Под слово люди русские

Работают дружней.

«Наддай! наддай!».

Так наддали,

Что ямы словно не было –

Сровнялася с землей!

Необычайно многосмысленный эпизод о долготерпении русского человека!

 

Несомненным и великим поэтическим подвигом Некрасова станет изображение им русской женщины-крестьянки в поэме. Такого изображения женщины из простого народа вообще нет в произведениях мировой литературы. Это образ эпический – многомерный, сложный, содержащий диалектику жизни, никак не сводимый к обычному представлению о женщине в литературе. Общественное положение женщины-крестьянки никем не было выражено точнее, чем Некрасовым:

Три тяжкие доли имела судьба,

И первая доля: с рабом повенчаться,

Вторая – быть матерью сына раба,

А третья – до гроба рабу покоряться,

И все эти грозные доли легли

На женщину русской земли.

И при этом поэт рисует внешний и внутренний облик крестьянки, как и положено в эпосе, в народном предании, несколько гиперболизируя его, но с глубочайшей жизненной правдой и достоверностью.

Есть женщины в русских селеньях

С спокойною важностью лиц,

С красивою силой в движеньях,

С походкой, со взглядом цариц,

Их разве слепой не заметит,

А зрячий о них говорит:

«Пройдет – словно солнце осветит!

Посмотрит – рублем подарит!»

Идут они той же дорогой,

Какой весь народ наш идет,

Но грязь обстановки убогой

К ним словно не липнет.

Цветет Красавица, миру на диво,

Румяна, стройна, высока,

Во всякой одежде красива,

Ко всякой работе ловка…

Она твёрдая и верная опора мужа в его тяжком труде, она самоотверженная защитница в его судьбе, она живая душа семьи. Она незыблемо верна своему долгу жены и матери: чего стоит только мученическая и героическая гибель Дарьи, уступающей не честь, но жизнь свою лишь неумолимой силе природы, воплощённой в Воеводе-Морозе. И самое главное её человеческое и женское качество – это святая тяга к материнству. Её счастье и красота, весь высочайший смысл бытия – в детях, в продолжении жизни живой. Это неотменимый и нерушимый закон природы и Бога. Совсем не случайна эта параллель в поэме: у сынишки Матрёны Тимофеевны, подпаска Федотки, догнавшего измученную мать-волчицу, совершенно чёткая и прямая ассоциация – мать-волчица и родная мать. «Матушка, я отдал её овцу!». И мать душой своей понимает ребёнка и ляжет ради него под плети. Велико и свято понимание поэтом материнства.

 

II

И крестьянские дети у русских писателей – это живое продолжение жизни. Давно уже стал общим местом афоризм Антуана де Сент-Экзюпери: «Все мы родом из детства». Это действительно так. Только чаще всего родительская любовь проявляется в стремлении обеспечить своему чаду максимальный комфорт, сытость, благополучие, даже будущую карьеру, а вот нравственную состоятельность, доброту, ответственность перед людьми, духовную полноту и душевную стойкость – это либо третьестепенно, либо вообще не входит в число родительских забот.

В этом плане образы детей в русской литературной классике – нет, не образец для подражания, но дают возможность, а от кого и требуют задуматься.

Совсем не случайно обращаюсь к рассказу Тургенева «Бежин луг» из цикла «Записки охотника». Он – классик. Поэтому рассказы его глубоки и художественно замечательны, но ещё и лишены «тенденций», заданности. Они естественны, как жизнь. Лирический герой, охотник, завершает свой удачный день и в просторах степных перелесков теряет направление и в конце концов оказывается на краю невиданного страшного обрыва. Прелесть летнего вечера сменяется ночной чернотой и сыростью. Усталость уже предельная. И вдруг в ночи – огоньки, костёр. Это деревенские ребятишки – в ночном, пасут коней к завтрашней работе.

 

Хорошо помню, как в советской школе в учебнике литературного чтения для 6-го класса было написано, что дети эти, конечно, неграмотны. И их сознание затемнено религиозными предрассудками. Да, неграмотны. Кроме одного, 14-летнего Феди, из бедных семей. Но как они едины с окружающей их природой, как искренно изумляются они её тайнам и чудесам, как искренно верят в существование ночной стороны жизни, чего-то неведомого и скрытого. Да, боятся, но они не в панике, не кликушествуют, они что-то знают душой, и эта многомерность мира ими чувствуется, они живут и многому знают цену. Автор не один раз скажет о прекрасном ночном небе, о мерцающих звёздах, о ночных звуках и запахах – о том, что души детей наполняет восторгом непонятного, таинственного бытия. Они добры, отзывчивы, они, не говоря об этом, любят жизнь.

Автор выделяет из мальчиков 12-летнего Павлушу, некрасивого, невидного, но с большой внутренней силой. Он не только побежал от костра вслед за собаками, почуявшими какую-то опасность. Он думал, что там волк, и бежит с голыми руками, мальчишка… Но он знает, что «волки беспокойны только зимой». Он смелый человек, идёт зачерпнуть воды в ночной реке. И когда слышится ему голос мальчика Васи, утонувшего здесь года два назад, он спокойно рассказывает об этом мальчишкам. И высказывает совсем не мальчишескую мысль: «от судьбы не уйдёшь». Он скоро погибнет. Разбился, упав с лошади. Но какая «причастность к тайнам»! (А.Блок) Какая зрелость суждений!

Автор, поставивший своего героя в ситуацию страха и уныния, заблудившегося в местах вроде бы знакомых, так завершает рассказ: «Не успел я отойти двух вёрст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и впереди по зазеленевшим холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим обагрённым кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, – полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… всё зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, пронеслись звуки колокольчика, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался знакомый табун». Из этого контраста блуждания героя по вполне знакомым местам в начале рассказа в состоянии усталости и страха, и его духовного и физического возрождения в конце рождается очевидный подтекст всей этой встречи героя с крестьянскими детьми. Он светлеет душой и вновь обретает веру в жизнь и в её радость.

Великолепный штрих к портрету деревенских детей добавляет Некрасов в стихотворении вроде бы шутливом, но полном глубокого смысла. Речь, конечно, о стихотворении «Однажды в студёную зимнюю пору…». «Лошадку, везущую хвороста воз», «ведёт под уздцы» мужичок в больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах, а сам с ноготок» – мальчик, ребёнок шести лет. На вопрос о семье он отвечает: «Семья-то большая, да два человека / Всего мужиков-то: отец мой да я». Шестилетний мужичок горд этим сознанием и твёрдо знает свою дорогу.

 

III

Дальнейший ход истории нашей вовсе не был чуть более милостив или хотя бы снисходителен по отношению к крестьянству. Новая власть («народная власть!»), установившаяся в стране после Октября 1917 года, установила три жизненные принципа: «Мир – народам! Земля – крестьянам» Фабрики и заводы – рабочим!». Но их выполнение пришлось осуществлять в условиях жесточайшей борьбы – окончания Первой Мировой войны и войны Гражданской. А затем индустриализация страны будет требовать хлеба, хлеба и хлеба. А где же его взять, если не у крестьянина? Отсюда продразвёрстка и продналог. Далее – коллективизация – сложнейший период и мера в истории страны. Масса своих минусов и плюсов, но одно несомненно – миллионы людей работают не за зарплату, а за палочки трудодней, отсюда их хозяйственно-экономический уровень жизни. Да и попытку лишить людей чувства хозяина земли, на которой ты родился, живёшь, работаешь, которую любишь всей душой, сделав её коллективной собственностью, трудно назвать взвешенной и разумной. Она была вынужденной для того времени, видимо, спасительной. Великая Отечественная война калёным катком прошла по жизни и судьбе всех советских людей. Страшный экзамен выдержала страна. А погибших более всего, конечно, было из деревни. Пехота, в большинстве своём, – из крестьян. Танкисты – это тоже в большинстве вчерашние трактористы и комбайнёры. Восстановление страны – всеобщий труд, а хлеб, естественно, снова за крестьянством.

А вот уровень жизни, уровень культуры деревни, её место в общественной жизни – вовсе не в числе первых забот, как тогда говорили, партии и правительства. И отношение к деревне – чуть высокомерное, чуть презрительное, чуть жалостливое или безразличное – стало нормой.

Интерес к жизни сельчан у писателей и поэтов, конечно, был, но интерес был заданный партийными постановлениями и серьёзным его назвать было трудно.

 

Великое эпохальное произведение Шолохова роман «Тихий Дон» о судьбе донского казачества. Это всё-таки другая ментальность при всей близости к крестьянству среднерусской полосы.

Замечательный роман Бориса Можаева «Мужики и бабы» никак не был подхвачен критикой. Братья-писатели тенденцию понимали прекрасно.

И вот в 60-х годах, на волне общей демократизации, возникает явление (иначе это не назовёшь) деревенской прозы. О правомерности термина споры до сих пор не устоялись, но суть явления в том, что целый ряд писателей, рождённых и выросших именно «во глубине России», почувствовали неодолимое желание сказать о своей малой Родине, о своих земляках и получили такую возможность, хотя и через многие тернии. Это были Фёдор Абрамов, Василий Белов, Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Василий Шукшин и ряд других, уже не столь ярких писателей. Как очень скоро выяснилось, их волновала не только и не столько собственно деревня, сколько глубины народной жизни вообще. Люди же, живущие и работающие непосредственно на земле, в теснейшем единении с природой, по совершенно верной мысли Вадима Кожинова, «несут в себе цельность человеческого бытия и сознания». Самая первая и главная предпосылка этой цельности бытия и сознания – это жизнь и труд на земле, когда человек видит и сознаёт прямую зависимость своего уровня благополучия, да и просто жизни от своего труда. Этим диктуется и выбор спутника жизни, мужа или жены, устроение семьи, количество детей, отношения между соседями, вообще односельчанами, нравственные постулаты и законы, начатки культуры и, наконец, формируется миропонимание. Едва ли был прав основатель научного коммунизма Карл Маркс, когда писал об «идиотизме деревенской жизни» (не о российской, конечно, поскольку её совсем не знал). Другое дело, что все эти материальные и духовные потребности требуют серьёзной экономической, организационной и культурной поддержки государства, а не веками складывавшегося суждения, что деревня и так должна быть благодарна царю-батюшке, отцу родному – помещику, партии и правительству, благодетелям – чиновникам и работодателям. По крайней мере задача настоящей литературы всегда была очевидна – открыть глаза на жизнь этой части общества, народа.

 

Считаю нужным обратиться к некоторым произведениям троих из писателей этой группы: Василия Ивановича Белова, Валентина Григорьевича Распутина и Василия Макаровича Шукшина.

Самым известным произведением В.И. Белова на крестьянскую тему является, конечно, его повесть «Привычное дело». Очень ёмко название повести. Эти два слова – самая обычная, ходовая поговорка главного героя. По любому поводу, в горе и в радости, по обыденному поводу и по драматическому – подлинный символ народного терпения. Да и имя героя – Иван Африканович Дрынов – соединяет в себе и исконно русское, и что-то иное: отца звали Африканом. И сама судьба героя – и абсолютно типичная, и не рядовая. Как он сам говорит, «жись она и есть жись». У Ивана Африкановича и его жены Катерины девять детей и все они – плод любви родительской. С их возвращения из больницы с родившимся девятым ребёнком и начинается повесть. Вся атмосфера повествования пронизана любовью. Автор любит своих героев, они любят своих детей, любят жизнь, природу и слиты с ней воедино. «Всё было студёно, солнечно, широко. Деревня вдали тихо дымила трубами, пели петухи, урчали тетерева, мерцали белые, скованные морозом снега. Иван Африканович шёл и шёл по певучему насту, и время остановилось для него. Он ничего не думал, точь-в-точь как тот, кто лежал в люльке и улыбался, для которого ещё не существовало разницы между явью и сном». И это не благостная идиллия, сочинённая автором, это суровое и трезвое повествование о жизни двух колхозников. Катерина работает в телятнике, что гораздо труднее и ответственнее, чем со взрослыми коровами. Это при девяти детях. Иван Африканович – возчик в сельпо. Конь его – Пармён – его собеседник и друг (сразу вспоминается рассказ А.П. Чехова «Тоска»), он сам приходит, куда надо, если хозяин вдруг загулял, только что сам воз не разгружает. Кормилица и спасение семьи – корова Рогуля, без неё девятерых детей не поднять. Иван Африканович – истовый труженик. Но на прокорм коровы нужно гораздо больше, чем он может заработать в колхозе. И он вынужден тайком ночью косить для своей коровы на всяких неудобицах. Невольно вспомнишь Некрасова:

Так погляди поди,

Как из болота волоком

Крестьяне сено мокрое,

Скосивши, волокут:

Где не пробраться лошади,

Где и без ноши пешему

Опасно перейти,

Там рать – орда крестьянская

По кочам, по зажоринам

Ползком ползет с плетюхами, –

Трещит крестьянский пуп!

Тем крестьянам нельзя было косить барское сено, этим – колхозное. Иван Африканович вынужден ребёнку своему, помощнику, говорить неправду об этом покосе, ему предлагают донести на других крестьян, что так же вынуждены «воровать». Этого он, конечно, не делает. Он совестлив, законопослушен, терпелив, но не подлец и не безответное существо. Он прошёл Великую Отечественную войну, он награждён орденом Славы и орденом Красной Звезды. С орденом Славы на животе бегает по деревне один из его мальчишек, так как сам орденоносец никаких льгот и преимуществ не имеет, а какого-то тщеславия лишён начисто. Но настаёт момент… Лишённый сена, вынужденный продать корову, поставленный в безвыходное положение со всей семьёй, он пытается уехать на заработки. Но у него нет на руках паспорта. Как и у всех колхозников. Вот ещё черта, роднящая колхозников с крепостными. Нужно решение правления колхоза о выдаче справки для получения паспорта в районе. И когда собравшееся правление решило не выдавать ему справку… «У него вдруг как тогда, на войне, когда прижимался перед атакой к глинистой бровке, как тогда, застыли, онемели глаза, и какая-то радостная удаль сковала готовые к безумной работе мускулы, когда враз исчезал и страх, и все мысли исчезали, кроме одной: «вот сейчас, сейчас…». И вдруг волчком подскочил к печке, обеими руками сгрёб длинную согнутую из железного прута кочергу: – Ну! В конторе стало тихо-тихо». И председатель колхоза, такой же колхозник, такой же фронтовик, так же зажатый острой нуждой в людях, «с усилием погасил злобу и сник. – Ладно… Хоть все разбегайтесь».

Какая сцена! Тут тебе и «наши топоры лежали до поры», и суровая правда времени. Уехал Иван Африканович на заработки с Митькой, братом Катерины, и очень скоро вернулся, убедившись, что там, куда он поехал, правит бал наступательность, хитрость, обман и продажность, чего у него нет. Стыдно ему и больно.

Из случайного разговора с ужасом узнаёт о смерти Катерины. Образом-символом утраченной любви и чистоты такой трудной жизни становится в повести родничок. Он трижды появляется в тексте. Первый раз – когда они шли из больницы с ребёнком домой. «Родничок был невелик и не боек…. Летом он зарастал травой, песчаный, тихо струил воду на большую дорогу. Зимой здесь ветром сметало в сторону снег, лишь слегка прикрывало, будто для тепла, и он не замерзал.  Вода была так прозрачна, что казалось, что её нет вовсе, этой воды». Так и любви их, казалось, что нет её в их жизни, а она была не в словах и заверениях, а в ясном и тихом свете их бытия. Второй раз – при их прощании, когда Катерина остро и больно почувствовала свою запущенную болезнь и отлёживается у родничка. В третий, когда Иван Африканович теряет его после известия о смерти жены. Он заблудится в лесу, переживёт жуткие минуты слабости и утраты силы духа, но завершает своё смятение и страдание всё-таки мыслью: «Жись. Она и есть жись…Надо, видно, жить, деваться некуда». Вот это и есть цельность бытия и сознания человека, живущего трудом на земле.

 

IV

Проблему цельности бытия и сознания, взаимоотношений человека и «мира» как человеческого сообщества, да и пределов человеческого терпения поставил Валентин Григорьевич Распутин в повести «Живи и помни». Название повести – это и просьба, и совет, и требование, обращение к человеку вообще. Острота и значимость проблемы обусловлены временем протекания действия – войной. Для нас, русских, это была «война народная, священная», Великая Отечественная. Главная героиня, как ни странно на первый взгляд, женщина, крестьянка. Женщина потому, что она не только рождает людей в жизнь, но она и живая душа семьи, хранительница её нравственной, духовной силы и крепости, хранительница жизни. Трагедия её жизни в повести стоит в одном ряду с трагедиями античности, с трагедиями Шекспира и, может быть, в чём-то даже острее, потому что речь идёт не только о её личной судьбе, а о судьбе огромной страны и об ответственности перед жизнью, перед Богом, перед людьми. Её муж, Андрей Гуськов, в январе 1945, уже в конце войны, после излечения в госпитале в Новосибирске решил, что можно быстрее, чем снова на фронт, съездить в родную деревню Атамановку на Ангаре. Это была подсознательная уловка, так как, сделав это, понял, что на фронт он не вернётся. Дезертировал. Тайком открылся жене Настёне. В сердце Настёны «ударила неспокойная, упрямая жуть». И в то же время: «Чужая я тебе, что ли? Не жена, что ли? Куда ты пойдёшь? К родному брату, к серому волку, что ли?». И даже после встречи: «Не оборотень ли это был с ней?» И робкая надежда: «Война кончится, может простят?» на что Андрей уверенно отвечает: «Нет, за это не прощают. За это, если бы можно было расстреливать, а после сызнова поднимать, расстреливали бы по три раза. Чтоб другим неповадно было… И ты – слышишь, Настёна? – и ты никогда никому, ни сейчас, ни после, никогда не выдашь, что я приходил. Никому. Или я и мёртвый тебе язык вырву». Настёну не страх обуял. Её охватило другое внутреннее состояние, убеждение: «Их, если не Бог, то сама жизнь соединила, чтобы держаться им вместе, чтобы ни случилось, какая бы беда ни стряслась». Не вместе погибнуть позорной смертью, а вместе выстоять, выдержать, выжить. Ибо такого греха, как у него, одному не избыть, не выстоять.

Конфликт обостряется, когда она поняла, почувствовала, что беременна. До войны они прожили четыре года, но ребёнка не было. Настёна переживала это очень тяжело. И теперь вдруг… первая реакция обоих – неслыханная, невероятная радость! Андрей: «Вот оно, вот! Я знаю… Теперь я знаю, Настёна, не зря я сюда шёл, не зря! Вот она судьба… Как вышло-то! Настёна! Богородица ты моя! Это же кровь моя дальше пошла. Не кончилась, не пересохла. Не зачахла…». Настёна обрадована его радостью. Настёна во внутреннем восторге от того, что сбылось её женское предназначение. И тут же: «Что же он о себе только? А она? Какое же для неё-то оставлено место? Где оно?» И вопрос ему: «Как же со мной-то быть? Я же середь людей живу – как ты забыл?». Его ответ: «Не знаю, – пожал он плечами. – Плевать нам на всех». Мало того, что на всех плевать слюны не хватит, потрясение Настёны гораздо глубже: «Господи! Но ведь тебя же нет! Тебя нет, Андрей, нет! – простонала Настёна… – Но ведь тогда и ребёнок, если он будет, не твой. Чей угодно, только не твой».

Суждение Андрея о людях, если не сразу таким было, то выношено за время, пока он скрывается в заброшенной избушке – зимовнике, на острове посреди Ангары. «Люди – как собаки: кто где не так пошевелился – они в шум. Полаяли и перестали – и опять ждут, кто бы чем себя выдал». Позиция Настёны абсолютно народная. На ней стоят и двое, соединивших свои жизни, и семья, и общество. «Давай вместе! Раз ты там виноват, то и я виноватая. Если бы не я – этого, может быть, и не случилось. Надо быть вместе, когда плохо – вот для чего люди сходятся… Всё ещё обойдётся, Андрей.  Не может не обойтись. Вот увидишь». Даже Андрей поражён этими её словами: «Ты же вон какая! И как тебя угораздило со мной столкнуться – не пойму».

Скрывать свою беременность и встречи с Андреем всё труднее. Михеич, отец Андрея, давно уже что-то подозревает, пока ещё не веря сам себе. Но главное – её собственное нравственное страдание. Можно, наверное, вынести любой позор, но можно ли обмануть всех людей, весь мир разом, чтобы никто никогда не открыл всей правды?.. Не слишком ли большой принимает она грех? Больше себя самой, больше всей оставшейся жизни, которой пришлось бы его замаливать?»  Андрей тем временем всё больше отчуждается от людей. Он освоил волчий вой и воет страшнее волка. На глазах матери-коровы он убивает телёнка ударом топора в лоб. Пробравшись тайком к родному дому в сумерках, он стоит, прикрытый стволом дерева, в трёх метрах от отца… Высмотрел на острове старую волчью нору, куда можно скрыться.

Пришла весна. Война кончилась. Деревня ликует и горько плачет. Уже есть один вернувшийся с фронта, Максим Вологжин. Люди собираются вместе, неся с собой, кто что может». «Она помнила: почему-то казалось, что этот день последний, когда она может быть вместе с людьми, завтра она останется одна, совсем одна, в какой-то беспросветной глухой пустыне… Думая и думая об Андрее, любя его горькой и заботливой любовью, она любила его, жалея, и жалела – любя, – эти два чувства неразрывно слились в ней в одно». Она снова предлагает ему выйти вместе к людям. «Я бы пошла с тобой куда угодно, на какую хошь каторгу – куда тебя, туда и я. Так я больше не могу». Андрей кричит, упрекая её в притворстве, в желании «спихнуть» его, отказывается от всякой помощи. «Но запомни ещё раз: скажешь кому, что я тут был, – достану. Мёртвый приду и стребую. Запомни, Настёна». Чувство невыносимого одиночества, тупика нарастает в ней всё больше и больше. И совсем невыносимой силы оно достигает, когда вся деревня узнаёт о её беременности, и старик-председатель сельсовета обещает ей разобраться, кто же отец ребёнка.

Последняя капля, переполнившая чашу страдания – мысль о ребёнке: «И грех родительский достанется ему, суровый. Истошный грех – куда с ним деваться? И не простит, проклянёт он их – поделом».  В первый раз появляется мысль о воде: «…И нет берегов – только вода, которая в любой момент может, не останавливаясь, разомкнуться и снова сомкнуться».

Настёна догадывается, что за ней следят, узнаёт о приезде в Атамановку милиционера. Ясно одно: Андрея нужно предупредить и с ним нужно попрощаться. Скорее всего, навсегда. «Стыдно… почему так истошно стыдно и перед Андреем, и перед людьми, и перед собой. Где набрала она вины для такого стыда?» Ночью она уходит на берег, садится в лодку и берёт в руки вёсла. Скоро услышала она голоса плывущих за ней. Красота ночи перед рассветом, голоса природы. «На душе отчего-то тоже было празднично и грустно, как от протяжной старинной песни… нет, сладко жить, страшно жить, стыдно жить… как можно смотреть после этого людям в глаза?.. Но и стыд исчезнет, и стыд забудется, освободит её». Она ещё слышит голос Максима Вологжина: «Настёна, не смей! Настё-ё-о-на!» – услышала она отчаянный крик, последнее, что довелось ей услышать, и осторожно перевалилась в воду».

 

V

Василий Макарович Шукшин интересен прежде всего тем, что он – целое явление культуры: режиссёр, сценарист, актёр, писатель. Во-вторых, он в нашей культуре, без сомнения, чрезвычайный и полномочный представитель деревни. Сам выходец из неё, он её знает и любит абсолютно. Как писатель он талантлив и самобытен. Отсюда отношение к нему и при жизни, и по сей день: критиков и коллег – внимательно-придирчивое, чуточку завистливое, чуточку снисходительное. Между тем от чтения большинства его рассказов трудно оторваться. Секрет этого как будто бы прост, к тому же им самим и выражен в заметке «Как я понимаю рассказ». «Рассказ должен увлекать читателя, рождать в душе его радостное чувство устремления вослед жизни или вместе с жизнью, как хотите… нет и писателя без искренней тревожной думы о человеке… человеческие дела должны быть в центре внимания рассказа. Кроме того, дела человеческие за столом не выдумаешь… Дела же человеческие, когда они не выдуманы, вечно в движении, в неуловимом вечном обновлении. И, стало быть, тот рассказ хорош, который чудом сохранил это движение, не умертвил жизни, а как бы «пересадил» её, не повредив, в наше читательское сознание». Именно это неотступление от жизни, подкреплённое настоящим талантом и любовью к людям, о которых он пишет, и создали феномен Шукшина – автора рассказов. Они, без всякого преувеличения, настоящая энциклопедия не сугубо деревенских только, а вообще человеческих характеров, быта, нравов, сущностей – бытия и сознания. Конечно, с преобладанием родного, близкого, деревенского. Он никого не превозносит, не уничижает. Он твёрдо и честно знает, о чём и о ком и говорит.

 

Отбор рассказов для разговора, конечно, личное дело каждого пишущего о Шукшине. Но уж так изначально повелось, что самое большое внимание привлекает в его героях то особенное, индивидуальное, та чудинка человеческая, о значении которой говорилось уже у Шолохова. «Без неё человек голый и скучный, как вот это вот вишнёвое кнутовище», – говорил Иван Аржанов Давыдову.

В одноимённом рассказе Стёпка, молодой деревенский парень, бежал из лагеря, с лесоповала, когда ему, приговорённому к пяти годам за драку, оставалось три месяца до освобождения. И, скорее всего, знал заранее, что его вернут, и добавят срок, потому что на вопрос одного из соседей во время возникшего праздника: «А бегут?» – отвечает: «Мало. Смысла нет». Всем говорил, что досрочно освободился за хорошую работу, и только участковому милиционеру, пришедшему его возвращать, признался: «Ничего. Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили – каждую ночь деревня снится. Хорошо у нас весной, верно?»

Совершенно великолепна и значительна та атмосфера или, лучше, аура, что сопровождает действие. Ранняя весна в деревне, пробуждение природы, звуки, запахи, работа людей. Конечно, все искренне и душевно рады возвращению Стёпки: отец, мать, сестра, односельчане, собравшиеся, как на праздник, да он праздник и есть. Но автор из всех выделил глухонемую сестру Стёпки. Её роль в рассказе так сопоставима с героем. Рассказ Шукшин начинает так: «И пришла весна – добрая и бестолковая, как недозрелая девка». Это и есть начало того художественного подтекста, который и довершает смысл рассказа. Сестре 23 года, но она глухонемая и добрая, доверчивая… отец о ней скажет: «Любит всех, как дура». Брата она любит до самозабвения. Всё, с ним происходящее, она чувствует всем сердцем своим. Она готова с милиционером в схватку вступить, чтобы только не отдать брата. Интересно, что автор Стёпку не «выворачивает наизнанку», он очень сдержан в словах и эмоциях. Но они ведь родные брат и сестра. Если она «любит всех, как дура», то и ему милиционер говорит: «Прости меня, но я таких дураков ещё не встречал». Это мнение закона и вообще «нормального человека». А если по Шукшину, то любить родных, близких, вообще людей, «всех», – едва ли это дурость.

 

Герою опять же одноимённого рассказа сельскому пастуху Косте Валикову односельчане дали прозвище Алёша Бесконвойный. Алёша, как и Ваня, в деревне распространённое имя, и выражение некоторой чудаковатости. А вот Бесконвойный – это уже выражение чрезвычайной особенности. В советское время в нашей стране все были в строю – от октябрят-пионеров до членов партии, все в строгом подчинении, а тут один… Ничего особенного, просто он по субботам не работал, а весь день топил баню, а вечером парился. Даже жена отступилась от намерения призвать его к порядку, не говоря о правлении колхоза. Алёша прошёл войну, имеет пятерых детей, очень хорошо и старательно работает. Зимой на ферме топит печи и даёт тепло, принимает даже новорожденных телят, но не в субботу. Это не просто банный день и не просто продуманный ритуал, а день исповеди, смотра души, осмысления жизни и своего места в ней. Автор очень тщательно, с замечательным знанием дела описывает процесс подготовки бани, откровенно любуясь героем, попутно выражая его жизненную философию. Алёша абсолютно убеждён, что каждый человек имеет право на свою непохожесть на других. «Вот вы там хотите, чтобы все люди жили одинаково… Да два полена и то сгорают неодинаково, а вы хотите, чтобы люди прожили одинаково!». Именно в субботу, в бане, он любит размышлять о жизни, вспоминать… Войну вспоминать он не любил, хотя воевал исправно, смело. Вообще не любил думать о плохом, а больше о хорошем. Вспоминал, например, свою первую в жизни женщину. Случайную, когда ехал с войны домой. Обобрала она его. Но не об этом помнил Алёша, а о том, какая она была ласковая, нежная, доверчивая, как ему казалось. Он так и помнил, и любил её тайно, никому об этом не рассказав. «Последнее время Алёша стал замечать, что он вполне осознанно любит. Любит степь за селом, зарю, летний день… людей трудно любить, но вот детей и степь, например, он любит всё больше и больше». В этой чистой, тёплой, так тщательно подготовленной раскалённой бане наступал праздник души и тела. «И пошла тут жизнь – вполне конкретная, но и вполне тоже необъяснимая – до краев дорогая и родная… вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность – жизнь стала понятней. То есть она была рядом, за окошком бани, но Алёша стал недосягаемым для неё, для её суетни и злости, он стал большой и снисходительный…и точно плывёт он по речке – плавной и тёплой, плывёт как-то странно и хорошо – сидя. И струи тёплые прямо где-то у сердца… он не слышал своего тела, мир вокруг покачивался согласно сердцу». Вот такой праздник жизни среди труда и забот.

 

Характерной особенностью стилевой манеры Василия Макаровича Шукшина является то, что он предпочитает главное в своих героях раскрывать не через авторскую характеристику, а через их действия, поступки. Как ещё Максим Горький рекомендовал «без подсказки со стороны автора».

 

Герой рассказа «Мастер» – «некий Сёмка Рысь» из села Чабровка, сельский столяр. Внешне – «длинный, худой, носатый – совсем не богатырь на вид». Но «когда он, поигрывая топориком, весело лается с бригадиром, тогда-то видна вся устрашающая сила и мощь Сёмки. Она – в руках. Руки у Сёмки не комкастые, не бугристые, они – ровные от плеча до лапы, словно литые. Красивые руки. Топорик в них – игрушечный». Они ещё и золотые. Сёмка такой великолепный мастер, что на его изделия приезжают смотреть из области. Ему частенько говорят: «У тебя же золотые руки! Ты бы мог знаешь, как жить! Ты бы как сыр в масле катался, если бы не пил-то». – «А я не хочу, как сыр в масле. Склизко», – отвечает Сёмка. Отношение к людям у него даже чуть свысока, снисходительное, потому что в глубине души он знает и ценит свой талант. У Сёмки ещё чувство прекрасного. Один писатель его на полтора года нанимал в своей городской квартире кабинет изладить под деревенскую избу XVI века. Сёмка книгами по истории и искусству увлёкся и пить бросил. Он ещё с детства знал церковку на подходе к деревушке Талица, где теперь осталось восемь дворов. Заброшена церковка была давно, н поражала своей лёгкостью, красотой и гармонией с окружающим. «И стоит в зелени белая красавица – столько лет стоит! – молчит… Полоскали её дожди, заносили снега… Но вот стоит. Кому на радость?».

Очень редко Шукшин применяет свой голос для выражения состояния души персонажа. В этом рассказе он использует несобственно прямую речь, позволяющую слить голос автора и голос героя. Тем самым он подчёркивает единство их миропонимания. «О чём думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку?.. Как песню спел человек, и спел хорошо… Так просила душа. Милый, дорогой человек!.. Не знаешь, что и сказать тебе туда – в твою чёрную жуткую тьму небытия – не услышишь. Да и что тут скажешь?». Сёмка, как человек, поражённый тайной красотой церкви, всмотрелся внимательно в постройку её снаружи и изнутри и, как мастер, понял и оценил, как она достигнута. Пришло решение отреставрировать её. За разрешением и помощью пошёл к местному священнику, потом поехал к митрополиту, потом в облисполком…везде приняли сочувственно, со вниманием, объяснили, что это копия одного из владимирских храмов…Но того потрясения красотой, что было у Сёмки, никто в душе не имел. Он-то полагал, что «она бы людей радовала – стояла!». И не встретив отзыва своему чувству прекрасного, перестаёт даже смотреть на церковку, проезжая мимо.

 

Немало рассказов у Василия Макаровича, сами названия которых имеют глубокий расширительный смысл и вполне являются ключевой точкой их композиции. К таким, без сомнения относятся «Волки», «Капроновая ёлочка» и другие.

Один из самых глубоких по трагическому смыслу – «Осенью». В этом названии и указание на время года, и на то время человеческой жизни, когда она уже почти вся позади и настало время оценки и переоценки её, подведения окончательного итога. Да и место действия – перевоз, паром на реке, через которую многих везут в последний раз. Невольно возникает ассоциация с перевозом через Лету, реку жизни, и перевозчиком Хароном, у античных авторов. Старик Филипп, прошедший войну, потерявший возможность быть, как всю жизнь, столяром – паромщик. Однажды и подошла к берегу крытая машина с гробом и провожающими, а в гробу та, которую он любил всей душой и помыслами. А жизнь прошла не с ней. В далёкие послереволюционные годы был Филипп необычайно активным молодым человеком. Сам и комсомольцем не был, и не раскулачивал, но был и деятелен, и говорил хорошо, особенно против стариков с их старинным укладом жизни. Влюбился в сельскую красавицу Марью – «круглолицую, румяную, приветливую. Загляденье!» И она его полюбила. Дело шло к свадьбе. Но её родители, да и она сама хотели венчанья молодых. Филипп – ни в какую. Старорежимный пережиток, уступка старикам. Марью посватали и увезли в другое село. Венчались. Филипп никогда не жалел, что участвовал в переустройстве жизни. А о Марье «всю жизнь сердце кровью капало и болело». Женился, но с женой, кроме взаимной неприязни и даже скрытой ненависти, ничего не было. Даже на фронте мысленно вместо жены видел только Марью. Позже узнал, что и Павел, муж, живут с Марьей и несчастливо, и безлюбо. Хотя Марья при редких встречах на пароме говорила, что живут хорошо. И вот теперь эта машина с гробом. «Поплыли, Филипп машинально водил рулевым веслом и всё думал: «Марьюшка. Марья» Самый дорогой человек плывёт с ним последний раз… Да проститься же надо было!» – понял он, когда крытая машина взобралась уже на взвоз. – Хоть проститься-то. Хоть посмотреть последний раз… Ведь если чьё это горе, так больше всего – его горе. В гробу-то Марья». Он просит шофёра следующей машины догнать эту, останавливает её и просит Павла: «Дай, я попрощаюсь с ней. Открой, хоть гляну». Павел жестоко гонит его, толкает и кричит: «Пусть уходит! Пусть он уходит отсюда! Я-те посмотрю. Приполз… Гадина какая… Уходи!» и происходит такой диалог» «Что горько? Захапал чужое-то, а горько. Радовался тогда? Вот – нарадовался… Побирушка. Ты же побирушка». – «Я побирушка? А ты скулил всю жизнь, как пёс за воротами! Не я побирушка, а ты!»  …Филипп медленно пошёл назад. «Марья, – думал он, – эх, Марья, Марья…Вот как ты жизнь-то всем перекосила! Полаялись вот – два дурака… оба мы с тобой побирушки…».

И какая великолепная, мудрая концовка рассказа: «Ветер заметно поослаб, небо очистилось, солнце осветило, а холода не было. Голо как-то кругом и холодно. Да и то – осень, с чего теплу-то быть?» Как тонко и глубоко завершён замысел писателя! Холод и пустота в душе, осознавшей осенью жизни то ли глупость свою, то ли ошибку молодости, то ли зигзаг судьбы. Горько. Больно. Поздно. Осень.

Так и название рассказа «Волки» содержит открытый текстовый конфликт – погоню волчьей стаи за санями, в которых тесть и зять, и их совершенно противоположное поведение в минуту опасности. Но и конфликт скрытый, подтекстовый, между зятем и тестем с его дочерью, женой зятя. Конфликт гораздо более длительный и не столь открытый, но вполне могущий быть обозначенным этим словом, содержащим такой прозрачный намёк.

В рассказе «Капроновая ёлочка» искусственной окажется капроновая ёлочка как новогодний подарок, с которым солидный городской снабженец в дорогой дохе, семейный человек, идёт в деревню к одинокой женщине. Искусственно и его чувство к этой женщине, и та отповедь, какую дают ему два сельских мужика. Она вызвана не их моральными устоями, а той неприязнью, возникшей у них к этому Мите и из-за его слабости в буране, и из-за дорогой дохи, и из-за того, что он снабженец, значит – вор. Натянута, «искусственна» и их «доброта», и благородство по отношению к этой женщине. Это просто жестокая бестактность и слепота, лишь подчёркивающие её искреннее переживание одиночества и неловкости. Очень ёмкая мысль, содержащаяся в двух словах названия рассказа. Таковы названия многих его рассказов.

Смысловая наполненность большинства его рассказов, их жизненная достоверность напрочь отметают расхожее представление о примитивизме деревенской жизни. Более всего её характеризует то самое единство бытия и сознания, о котором говорил Вадим Кожинов, анализируя один из рассказов Шукшина. Сошлёмся ещё на некоторые из них. В рассказе «Один» речь идёт о закате жизни двух стариков, мужа и жены. Давно определены и прожиты жизненные роли обоих, сложились отношения. В очередной раз берёт старик в руки неизменную спутницу свою – балалайку, которая, по мнению старухи, только отвлекает его от нужных дел и всегда вызывала, мягко сказать, трения в их отношениях. Старик играет себе, не претендуя, как всегда, на какое-либо понимание и признание. А играет очень хорошо. И постепенно в этих буднях, скромности жизни на грани с бедностью, оставленностью детьми, уже ощутимыми болезнями, необходимости каждодневного труда из каких-то глубин памяти встаёт то красивое, доброе, даже по-своему поэтичное и радостное, что было в их жизни, украшало её и по сей день где-то в глубине сознания есть и всегда будет. Без натяжки, без нарочитости, без каких-то специальных слов завершает писатель свой взгляд в жизнь простых людей, такую негромкую, но ладную, как звучание этого немудрящего инструмента в умелых руках старика.

В рассказе «Думы» 60-летний председатель колхоза Матвей Рязанцев, прошедший коллективизацию, войну, своё многолетнее председательство, семейную жизнь, не может ни забыть, ни объяснить себе самому тайну бытия, постигшую его ещё в детстве. 12-летним косил он с отцом и младшим братишкой далеко за селом. Братишка в разгар жаркого дня, баловства и работы с жадностью напился холодной ключевой воды и к вечеру стал задыхаться. Отец велит Матвею: «Бери самого быстрого мерина и скачи домой за молоком. Вскипятим, будем отпаивать мальчонку, иначе быть беде». По слуху нашёл он и поймал в темноте коня, взнуздал и помчался. Автор пишет: «Слились воедино конь и человек и летели в чёрную ночь… какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела.  Это было как полёт – как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, ни даже головы конской, только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и полетел навстречу… Ликовала душа, каждая жилка играла в теле…». Жутко и непостижимо радостно. Потом было горе. «Матвей с удивлением и каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера ещё возились с ним в сене, а теперь лежит незнакомый, иссиня-белый, чужой мальчик». Он здесь, а его уже нет. Великая тайна жизни и смерти. Матвей и вспоминает-то об этом, когда влюблённый парень накануне женитьбы бродит по селу с гармошкой, спать никому не даёт… И вдруг замолчал. Женился. Матвею же «как вспомнится та чёрная оглушительная ночь, когда он летел на коне, так сердце и сожмёт – тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни, чего-то ужасно жалко. До слёз жалко».

 

Рассказ под названием «Раскас» – с сохранением двух орфографических ошибок – один из самых шукшинских. Он нарочито имитирует орфографию, стиль и тональность «рассказа» шофёра Ивана Петина, чтобы подчеркнуть не только малограмотность героя, но и вынужденность написанного, потому что Иван никогда бы не взялся за перо, если бы не пережитое потрясение. У наго ушла жена, пока он был в рейсе. Красивая, молодая (тридцать лет). И самое главное – у него «сердце к ней приросло». Ушла совсем. С офицером. Она светилась и блаженствовала, когда ей говорили, что она похожа на киноактрису. Офицер, видимо, сказал. Иван гордился ею, был счастлив идти с ней рядом, охотно мирился и с «репетициями», «декорациями» и прочим. Он потрясён произошедшим, потому что где-то глубоко внутри себя эти четыре года счастья их совместной жизни считал заслуженными: он хорошо работает, у него ордена и медали (видимо, за отвагу), он морально стоек, хотя в рейсах всякие ситуации бывают. Он же государству пользу приносит, и её государство выучило. И самое главное – он её так любит. Это же так нормально – жить и любить. И когда до редактора газетки дошло, что это не сочинённый рассказик, а исповедь души, он спрашивает, а зачем же это печатать... Иван произносит свои слова: «Им же совестно станет». Вот его наивность, для него святая. И она рушится. Рушится твёрдое нравственное убеждение: жизнь – это любовь, это взаимно и нерушимо... «Он направился прямиком в чайную. Там взял «полкило» водки, выпил сразу, не закусывая, и пошел домой – в мрак и пустоту. Шел, засунув руки в карманы, не глядел по сторонам. Все как-то не наступало желанное равновесие в душе его. Он шел и молча плакал. Встречные люди удивленно смотрели на него… А он шел и плакал. И ему было не стыдно. Он устал».

 

Вот мы и прошлись, хотя и очень бегло, по некоторым страницам русской литературы, рассказывающим о жизни крестьянства. Нисколько не претендуем на разговор о возврате к такому социальному устройству жизни народной, потому что дважды в одну волну не войдёшь. Но хотя бы осмыслить лишний раз и какие-то выводы из прошлого, далёкого и близкого, сделать можно и нужно. Иначе будущее наше утратит всякие разумные ориентиры, цели и смыслы. Особенно для нас, русских людей, имеющих тысячелетнюю историю, гордящихся своими предками, чтущими их память и вовсе не намеренными эту память терять.

К тому же и крестьянское население в стране, при всей мощной модернизации жизни, по данным на январь 2025 года, составляет 24,9%, то есть четверть населения страны. Расположено это население в основном в местах малообжитых или ставших таковыми, но благодаря ему, места эти всё-таки обжитые, а не «дикое поле». По данным ныне почему-то расформированного Министерства регионального развития, с 1991 по 2010 годы в стране исчезло 23 тысячи населённых пунктов, из них 20 тысяч – деревни и посёлки. Естественно, к 2025 году число уничтоженных выросло. Причин много, важнейшая из них – это предпринятая «оптимизация». Что такое деревня без школы и больницы или хотя бы фельдшерского пункта? Это, конечно, неудержимо пустеющее место. Крестьянская молодежь массово устремилась в город, поскольку «рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Оно бы совсем неплохо, если бы не судьбоносная для страны проблема демографии. Конечно, решение правительства о введении материнского капитала эффективно и справедливо, но оно не решает всей проблемы. Журналист «Аргументов недели» Александр Чуйков в материале «Демографический коллапс» пишет: «Молодые специалисты буквально встают перед выбором: профессиональный рост или родительство. И чаще побеждает первое: 47% граждан в возрасте 25-35 лет не планируют иметь детей. Даже первенцев». То есть карьера и деньги важнее семьи. При этом сегодня сельские территории остаются демографическими лидерами страны. В сёлах суммарный коэффициент рождаемости остаётся на 16% выше, чем в городах. Конечно, во все времена деревня была «естественным роддомом».

Не надо добивать деревню! Она всегда была хранилищем народного духа, традиций, культуры, нравственных устоев, любви и верности родной земле. И безграничного терпения ко всем невзгодам.