Елена ПУСТОВОЙТОВА. ГРОМКАЯ ПАМЯТЬ. О книге прозы Анны Козыревой «Безмолвие тишины»

 

Елена ПУСТОВОЙТОВА

ГРОМКАЯ ПАМЯТЬ

О книге прозы Анны Козыревой «Безмолвие тишины»

 

Книга прозы Анны Козыревой «Безмолвие тишины» только что вышла в белорусском издательстве «Четыре четверти». Хорошую книгу приятно советовать прочитать всем друзьям и знакомым. Если в тебе она родила отклик на события, о которых повествует автор, если герои, безусловно, выдуманные, совсем не выдуманы, а взяты из жизни, причём твоей жизни, и потому легко узнаваемы, если герои эти понимают и чувствуют так же, как понимаешь и чувствуешь ты сам, – значит это не похоже на правду, как это бывает очень часто в современной прозе, а сама правда и есть. И всё-таки эту хорошую книгу Анны Козыревой «Безмолвие тишины» не посоветуешь, не задумавшись. Потому что она требует определённой доли мужества – добровольного согласия заново перелистать самые тяжкие страницы истории страны. И пережить их заново.

Не стану даже уточнять, чего здесь с точки зрения жанра больше, в этих трёх произведениях: «большие» ли это рассказы, повести ли, или «маленькие» романы – неважно. Важно, что речь в них идёт о событиях, потрясших самоё основание человеческой жизни: Лёшки ли Зырянова в «Яблочном спасе», или Николки-пушкаря из «Повести о Николае-воине», заслонившем своим щуплым телом Родину на переправе у белорусской деревеньки в сорок первом. Или всего Залесья с его избами, ребятнёй и старухами, вроде Сошки-повивалки, оказавшихся под немцами в самом начале войны. И это одна из самых сильных сторон автора – умение показать в житейской сутолоке негромкой повседневности, в мелких деталях семейного бытия, в терниях, павших на плечи матери-солдатки, отправившей мужа-кормильца на фронт, тот трагический разворот событий, что поставил между жизнью и смертью и всю её семью, и всю эту утонувшую в снегах белорусскую деревеньку с её детворой, бабами и полицаями… И не смирившейся.

В «Сказании о всаднике на красном коне», по сути дела, отразилось очень немного – жизнь одной семьи. И даже не вся жизнь, а только её страшный перелом в сорок первом. Отсюда даже до горизонта, что за лесом, трудно рассмотреть, что за беда обрушилась на всю огромную страну и на плечи Насти с её семьёй. Но герои Анны Козыревой сердцем чувствуют, что «там, за горизонтом, нечто, сгустившись, разорвало то новое единство и резко оттолкнуло Небо от Земли и Землю от Неба. Вмиг исчезла вечно существовавшая линия, а из пропасти, что разверзлась между огненными плоскостями, выползало чудовище: оно ликовало».

Надо отдать должное, патетики на страницах «Безмолвной тишины» нет. А есть сильное чувство личной причастности к тому, что разворачивается перед глазами читателя. Следствие ли это сохранившейся в семье автора памяти о Великой Отечественной или настойчивого поиска истины о прошлом, к которой мы ещё до сих пор продолжаем идти, – не мне судить. Но глубокая детализация картин литературного полотна, широкое и, я бы сказала, вольное использование языка заставляют думать, будто автор сам был «ниточкой» этого пёстрого полотна жизни, сам сидел рядом, сам и видел, и переживал, и чувствовал боль в сердце вместе с Лёшкой Зыряновым, когда от него ушла жена… Но это ладно, это и в наши дни не новый «залом» судьбы у человека. А как Николка, уже юношей шагнувший на фронт? Литература – дело удивительное, не поспоришь. Может швырнуть читателя хоть в «до», хоть в «после» Потопа. Но это как швырять. У Анны Козыревой это получается очень гармонично, всё с тем же эффектом личного присутствия и личной боли за человека.

Да, трагичного много во всех трех её «картинах жизни», вошедших в книгу прозы с противоречивым названием «Безмолвие тишины». Потому, как мне показалось, и потребуется от читателя известная доля мужества, чтобы не убояться зачерпнутого автором чужого горя и одолеть его вместе с героями. Вместе с автором. И вместе с собственной душой. Очень правы те, кто считает, что чужого горя не бывает, потому что это большое собственное горе – отвернуться от горя «не своего». Ведь душа умирает не сразу, не вмиг, но и возрождается к жизни не по щелчку пальцев. И это, последнее, невозможно бывает в отсутствие любви. По большому счёту, любви и учат все три «маленькие трагедии» Анны Козыревой. Любви настоящей. К матери, к земле, к Родине.

Сейчас, на очередном изломе судьбы России, любовь к Родине стали, наконец, отмывать от грязи лишенных нравственности «либералистов» российского разлива. Оно и правильно. Лучший способ покорить непокорную страну – это получить доступ к детским душам. «Научить их жить». Тогда очень скоро, в два-три поколения, не будет у нас Николая-пушкаря, в сентябре сорок первого оставшегося на околице в Сокольничах один на один со своей пушкой и немецкими танками, ползущими к мосту: «И, вовсе не задумываясь, даже отстранённо: может – не может, солдат, поддавшись безрассудно-боевому, окончательно вытеснившему страх азарту ли, куражу ли, проживал минуту за минутой в заданном им же самим ритме: снаряд – из ниши, снаряд – в ствол. Следом, сощурившись, точно навести перекрестье прицела и, отскочив от вздрагивающей при стрельбе тяжёлыми станинами пушки, с силой дёрнув шнур, бабахнуть в очередной раз… Николай, с угарно кружившейся головой, пересиливая надсаженное нутро и теряя остроту зрения, сражался так, как будто именно сейчас всё только от него одного зависит».

Тогда не будет Васятки из «Сказания о всаднике на красном коне», дознавшемся, наконец: «А Всадники кто?

– Всадники-то? – переспросила тётка Сошка. Вновь глубоко вздохнула. – Война, мор да голод, страданья людям… Вот те Всадники-то и есть.

– А Зверь тогда кто? – вновь недоверчиво вклинился подросток.

– Тута и гадать неча. Гитлер-то и есть тот зверь-антихрист на погибель нашу. – Старуха, чувствуя общую тревогу, оборвала свой сказ: – Ну всё, хватит уж!

– Побьёт Красная армия твоего зверя! Вот увидишь, побьёт! – запальчиво выкрикнул подросток из своего закута».

Она и побьёт. В том числе и благодаря ему, Васятке, ставшему связным у партизан. И ещё сотням тысяч и миллионам тех русских людей, что остались верны народной памяти, вобравшей в себя и Васяткин подвиг. Как раз это и чувствуется яснее всего сквозь боль и горечь потерь, отразившихся в книге прозы Анны Козыревой. Потому и советую её прочитать.

Вместо заключения хочу сказать, что память о нашем прошлом должна быть громкой. Звучной. Чтоб не теряла красок и чувств. Чтоб служила мерилом того, как мы, нынешние, понимаем и чувствуем истину настоящей любви. К своей матери, своей семье, своей Родине.