Михаил К. ПОПОВ 
Михаил ПОПОВ
СЕРДЦЕ НА ВЕТРУ,
или Горевая песня Валентина Устинова
Первое стихотворение Валентина Устинова, представлявшее одну строфу, я прочитал году в 1966-67-м. Оно было опубликовано на первой странице «Северного комсомольца». Причём напечатано крупно, заголовочным кеглем и выделено красным цветом. Но не только поэтому публикация запала в память. Поразили стихи. В четырёх строчках открывалась величавая картина Родины:
В сотый раз взгляни
и вдруг замри:
Спелость ржи продолжена закатами.
И туманы по локоть закатаны
На бугристых мускулах земли…
В 68-м это стихотворение было напечатано в первой книжке поэта «Зелёная песня», которая вышла в Северо-Западном книжном издательстве в рамках поэтической кассеты. В коротенькой биосправке было написано, что «сейчас В.Устинов живёт в Архангельске и работает в областной газете «Правда Севера».
А через два года, в 70-м, я воочию увидел Валентина Устинова. Было это в Питере на летней сессии нашего заочного курса факультета журналистики. Валентин отстал от своего курса и примкнул к нашей команде. Оказалось, что к той поре из Архангельска и Нарьян-Мара он уже уехал и перебрался в Петрозаводск, где ему предложили место заведующего отделом журнала «Север».
Сблизились мы быстро, ведь, по сути, – земляки. Соединил «архангельский дух» – Двина, Белое море, тайга, тундра… А главное, наверное, моё искреннее восхищение его стихами. Из той крохотной зелёной книжки, в которой отразилась его кочевая корреспондентская жизнь в ненецкой тундре, мне легли на душу «Весна Печоры», «Возвращение с путины» и особенно «Гонка»:
Над сизою тундрой,
раскатами выстлан,
ударил сигнальный
винтовочный
выстрел!
Завыли бичи сухожилий лосиных.
И мир покачнулся огромной росиной.
И падали в нарты,
пластаясь на шкуры,
каюры,
каюры,
каюры,
каюры!..
Оттого и открылся Валентин сразу, от того и приветил меня. Знаком доверительности стало то, что он пригласил меня в гости. Правда, гостеванье было не шибко комфортным – хозяева готовились то ли к размену, то ли к переезду, и почти вся мебель была упакована в пластиковые чехлы. Но что значит комфорт, когда говоришь о поэзии и возносишься на её крыльях в неведомые дали!
Эта доверительность продолжилась трагической вестью. На зимней сессии, в феврале 71-го, Валентин первый известил, что погиб Николай Рубцов. Для питерских однокурсников, для провинциалов из дальних мест это имя тогда ни о чём не говорило. А для меня-то, земляка погибшего, это был удар. Стихи Рубцова из первых сборников, вышедших в Архангельске и в Москве, уже легли на душу. Незадолго до этого отыскал в книжной лавке свежий московский сборник «Сосен шум». И вдруг… Изображённый на обложке новинки дощаный парусник пророчески обернулся домовиной… Я не скрывал своей печали, и после лекций мы с Валентином пошли в ближайшую рюмочную, чтобы помянуть покойного поэта.
Вот так потихоньку – от радости к печали – у нас с Валентином происходило сближение душ. Летом он пригласил меня и двух-трёх однокурсников отметить своё вступление в Союз писателей СССР. Красное удостоверение члена творческого союза переходило из рук в руки. У меня такое появилось ровно через двадцать лет. Но тогда о том и думать не думалось.
Регулярной переписки у нас с Валентином не было. Однако кое-что всё же сохранилось... По его предложению, это уже после окончания университета, я послал ему на адрес журнала «Север» свои стишата. Стишата я сочинял с девятого класса, начав ещё накануне первой любви, а потом эти две стихии – любовь и стихи – захватили меня без остатка. В этих юношеских опытах, как понимаю это сейчас, оценивая зрелым глазом, кое-что было: встречаются оригинальные образы, незатёртые рифмы, много молодеческого эпатажа. Но яркой индивидуальности в них всё же не случилось. А если и была первоначальная самобытность, то я её, наверное, растерял, увлекшись поэтикой серебряного века и его эхом в тогдашней питерской поэтической среде. Однако Устинов очень деликатно отнёсся к автору этих опусов. Вот что он написал на новогодней открытке 73-го года: «Мишенька! Ты, вероятно, думаешь, вот какой плохой Устинов! Отчасти это, конечно, верно. Но дело в том, что я хотел тебе сообщить конкретно: стихи идут в таком-то номере. Ан – не получилось. Особенности твоей поэтики мешают быстрому и успешному проведению стихов в печать. И всё же, несмотря ни на что, с уверенностью могу тебе сказать: ты парень талантливый. В этом я убеждён совершенно, впрочем, так же, как и в другом: мастерство, умение быть предельно чистым, ясным (а для твоего стиля это просто необходимо) тебе надо продолжать совершенствовать. От газеты избавляйся. Ну её, «сладкую» каторгу! Иди в море, если сможешь. Валентин».
Газету на ту пору я и сам собирался оставить. В море, как советовал Валентин, не пошёл. Но рванул в заполярную геологоразведку…
У Валентина тоже произошли перемены. В 70-х он тяжело заболел. Сказались война, сиротство, детдомовская скудость. Многое аукнулось к середине жизни. Но самый беспощадный удар нанесла ему любимая женщина, которой он посвятил свою первую книжку. Она предала его. Он мучительно долго боролся за жизнь и в итоге вышел из этого, по сути, второго рождения преображённым, ровно феникс из полымя. И вот – дальнейшее. Внешняя сторона, безусловно, важна – Высшие литературные курсы при Литинституте, затем должность заместителя главного редактора в журнале «Наш современник» – но того важнее, что преобразилась его поэзия. Помню, ещё тогда, в студенчестве, Валентин делился одним сюжетом из времён войны, который не давал ему покоя. Он осуществил задуманное, написал ту небольшую поэму, которую уже тогда называл «Сапоги». Но к сорока и за сорок у него пошли совсем иные произведения. И начальным знаком нового Устинова стала книга «Окликание звёзд», в которой переплелось земное и небесное, даль и невидаль…
С чего это началось или, точнее, чем продолжилось, потому что отзвуки нового являлись и раньше?!
…И – глубоко, далёко, широко –
и там, где мрак, и там, где свет рассеян, –
через простор немереных веков
летела птица вольная – Россия!
Как широко легли её крыла!
Налево, через Русское располье,
туда, где трёх морей сырая мгла
крепит крыло историей и солью.
Направо, где впусте на берегу
землепроходцы крепости рубили,
где правит к солнцу жёсткую тайгу
разлёт крыла размашистой Сибири.
А посреди, – подняв хребта ступень,
крепя восток и запад воедино, –
летел Урал из марева степей
на полюс, клювом вспарывая льдины.
И видел я – и был возвышен тем, –
как бережно объяв собой планету,
стремилась птица к звёздной высоте
путём любви на стыке тьмы и света.
Россия-птица!..
Образ Родины, запечатлённый с занебесной, космической высоты, помню, заворожил меня. Заворожил своей новизной, свежестью и в то же время какой-то удивительной хрестоматийность – настолько то, что увидел поэт, было зримо, очевидно, просто и одновременно классически величаво. Казалось даже странно, что никто доселе этого не узрел.
А появлению книги «Окликание звёзд» предшествовало ни много ни мало явление самого поэта в град Архангельский. Было это в середине 1983 года. А прибыл Валентин сюда не поездом, не самолётом, а водным путём. Идея пройти по Северной Двине родилась в Москве на какой-то выставке. Команда подобралась живописно-поэтическая: Евгений Шатохин, художник из Великого Устюга, хозяин парусно-моторного бота «Скиф-2», переделанного из морского яла; молодой вологодский художник Юрий Воронов и поэт Валентин Устинов. От идеи до её осуществления прошло всего несколько недель. И вот, отчалив от великоустюгской пристани, пройдя 700 км по Северной Двине, к концу июля речные пилигримы ошвартовались у архангельской Красной пристани.
Дальше – цитата из очерка Валентина Устинова «Гимн Северной Двине», опубликованного в альбоме живописи и графики Юрия Воронова (Издательство «Белый город», Москва, 2007): «Когда же подошли к причалу, то наш экипаж распался в одночасье. Меня сразу же перехватил мой архангелогородский друг, писатель и яхтсмен Михаил Попов и повёз на остров Дунькин Пуп посреди Двины. Там я, среди прочих мероприятий, принял участие в историческом футбольном матче между яхтсменами и водомоторниками. И даже, выступая за последних, забил яхтсменам (то есть Михаилу Попову) два гола. Юра Воронов, не медля ни минуты, помчался на такси в аэропорт и улетел в Вологду. Потому что Нина (жена Ю.Воронова – М.П.) была готова родить ему сына Александра, что и совершила вскоре после его возвращения из путешествия. У Шатохина же приключения продолжались. После естественного празднования он умудрился включить какой-то насос не в ту сторону, кораблик нахлебался воды и затонул прямо у причала. Жене пришлось помучиться и похлопотать, чтобы вернуть своего любимца со дна речного на свет божий, но он это сделал и вернулся в Устюг».
Память человеческая избирательна. Вот и с Валентином Алексеевичем такое произошло. Некоторые эпизоды той давней истории мой друг явно запамятовал. А сюжет с затоплением «Скифа-2» и его чудесным спасением представил уже почти в виде мифа. Всё дело в том, что в той эпопее Валентин Устинов уже не участвовал и мог только слышать о ней. Вечером накануне гибели «Титаника», то бишь «Скифа-2», я проводил своего друга на поезд. Письмо его уже из Москвы, датированное 2 августа, подтверждает это: в нём ни слова о «Скифе-2», Валентин поздравляет меня с днём рождения, пишет о подборке стихов для молодёжной газеты, о будущей книге... а о крушении ни слова, ни полслова…
Крушение «Скифа-2» произошло уже под утро. История эта насколько комична, настолько и драматична. Капитан Шатохин, в тот час спавший, чудом успел выскочить из уходящего на дно судёнка. А дальше наступила проза. Поднять самостоятельно затонувший бот, который взывал о спасении клотиком мачты, было нереально. Я, на ту пору ответственный секретарь газеты «Северный комсомолец», обратился в администрацию Архангельского порта. Молодёжная газета всегда стремилась говорить человеческим языком, и у нашего издания был какой никакой авторитет. Портовики живо откликнулись на наш зов. В лучших традициях ЭПРОНа (Экспедиция подводных работ особого назначения) спасательное судно незамедлительно прибыло на место крушения. Наследники спасателей парохода «Челюскин» работали слаженно и профессионально. Часа через два «Скиф-2», воспрянувший духом и телом, радостно покачивался на двинских волнах. А бледное с утра лицо капитана Шатохина озарилось здоровым румянцем, и он широким жестом пригласил меня и моих друзей отправиться туда, куда душа пожелает, хоть на край света… А что касается двух голов, забитых в ворота яхтсменов, за которых играл я, то тут Устинов выступил как завзятый рыбак, который вспоминает о пойманной рыбе, широко разводя руки. На моей памяти, гол он забил, однако только один. Но я не стал оспаривать своего друга. Больше того, отметив его 75-летие обширной поэтической подборкой («Двина», №1,2013), я сделал поздравительную приписку, в которой, в частности, написал: «…Отчётливо помню, что большой русский поэт, а теперь ещё и президент Академии Поэзии, забил в наши ворота гол. Но кто же не знает особенность рыбаков и дворовых футболистов – истинных фанатов игры?! Очередной наш диалог – а он состоялся в ноябре минувшего года – показал, что В.А. Устинов тогда забил три мяча в ворота противника. Браво, Валюша! И дай Бог, чтобы счёт этот рос и достиг в соответствии с установившейся прогрессией десятка. Здоровья, дорогой, и долголетия!».
В том же 83-м году, в конце ноября, от Устинова пришло письмо, в котором речь шла о том самом поворотном сборнике «Окликание звёзд». Сборник готовился к изданию, но вместо запланированных 20 тысяч тиража, издательство, ссылаясь на число заявок из книготоргов, скостило выпуск на три тысячи экземпляров. Письмо Устинова было исполнено в витиевато-куртуазных тонах, перемежаемое обращениями «сударь», «mon cher ami», и то на «вы», а то снова на «ты». Ему явно было неловко говорить об этом, и он сглаживал эту неловкость иронией и самоиронией. Длинное – на двух машинописных страницах – послание сводилось к тому, что не смогу ли я обратиться к начальству книготоргов и убедить их заказать эти недостающие до ровного счёта 3 тысячи. При этом всячески избегал даже малейшего давления. «Буде эта авантюра вам не подходит, и вы сможете предложить другую, – не возражаю. Буде же это дело вам вообще не глянется, – то приношу извинения за столь несвойственную мне роль коммивояжера и надеюсь впредь, несмотря ни на что, оставаться вашим другом». В Архангельский книготорг я обратился. Ответ, увы, был неутешительный: все заявки на следующий год уже отправлены и дополнения исключены. Вячеслав Гладкобородов, в прошлом зав. отделом «Северного рабочего», мой первый газетный шеф, а на ту пору директор Северодвинского книготорга, подтвердил: «Поезд ушёл» – даже и он, поклонник поэзии, мой старший товарищ, уже ничего не мог сделать. В итоге книга Валентина Устинова «Окликание звёзд» – поэзия высокого духа – вышла тем самым усечённым до 17 тыс. экземпляров тиражом. А в эти же годы рифмованная трескотня Евгения Евтушенко и стихотворная эквилибристика Андрея Вознесенского выскакивали 100-тысячными пачками.
В начале следующего 1984 года меня, ответственного секретаря «Северного комсомольца», командировали на плановую учёбу в Высшую комсомольскую школу (ВКШ). В Москве я прежде, конечно, бывал, но только проездом, а тут целых два месяца. Столица той поры мне глянулась. Ничто не предвещало грядущих катаклизмов, москвичи были приветливы, доброжелательны. А в ВКШ, казалось, уже наступил коммунизм. Отличные номера для проживания – я жил один, отличный столовый комплекс, где сытно и вкусно кормили, в том числе подавали бутерброды с икрой и лососем, причём всё это за копейки. А в целом на этой комсомольской территории царила атмосфера вольницы и демократии. Помню, утром в бассейне плыву по средней дорожке, слева от меня – первый секретарь ЦК ВЛКСМ Виктор Мишин, а справа – какой-то чернокожий, то ли повстанец из Анголы, то ли сандинист… Учёба в ВКШ, те лекции, которые нам, трём десяткам областных газетчиков, там читали, ничем особенным не запомнились. Теперь, по прошествии многих лет, особенно ясно понимаешь, что вся наша идеология отставала от реалий времени и жила какими-то теоретическими представлениям, которые вскоре посыпались и рассыпались в прах. Запомнились поезда в Троице-Сергиеву Лавру, экскурсия в Третьяковскую галерею… Но больше всего остались в памяти и в сердце встречи с Валентином Устиновы.
Пир поэзии, сердечного общения, праздник радости и творчества – вот чем были те славные дни. На ту пору Валентин вновь женился. Жили они с Еленой, его избранницей, которой посвящены целые циклы стихов, в небольшой квартирке. Меня там пару раз оставляли ночевать, поскольку дружеские посиделки затягивались за полночь. Ещё помню, как Валентин залучил меня в ЦДЛ. Мы трапезничали в дубовом зале. За столом, кроме нас, были друг Валентина поэт Александр Бобров и молодая, лет тридцати особа, воистину русская красавица Ирина, редактор одного издательства. У Дмитрия Кедрина есть стихотворение «Кофейня», которое начинается так:
У поэтов есть такой обычай –
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань…
За нашим столом тоже пировали два поэта, но свары, подобной в восточной кофейне, не могло быть по определению. Потому что в застолье находилась прекрасная женщина, поистине воплощённая муза. Она-то и задавала тон разговору. Нет, долгих речей она не заводила. Мягкая улыбка, волоокий взгляд, изящный жест – этого было достаточно, чтобы вдохновить поэтов на новый поворот поэтического турнира или сменить тему и предаться каким-то общим воспоминаниям. Было много сердечного тепла, молодечества, женского очарования и неизбежной в такой компании – трое мужчин и одна женщина – влюблённости, которая незримой птицей парила над нашим застольем. Образ птицы аукнулся уже после, когда я вернулся в Архангельск. В знак признательности за знакомство и тот чудесный вечер я послал русской красавице самую большую, какую отыскал в Архангельске, щепную птицу – Птицу Счастья, как её у нас называют. Для неё понадобилась метровая в длину и ширину коробка. И завершающий штрих того вечера. Когда наша загулявшая компания вышла из ЦДЛ, шёл густой снег. Он живо выбелил все окрестности. Поэты наши в продолжение поэтического турнира решили померяться силами. Сорокалетние, а Устинову далеко за…, они возились, как мальчишки и с хохотом катались по белому снегу. Заливались и мы с Ириной, радуясь снегу, молодости, жизни…
Тот год, как и предыдущий, шёл под знаком Устинова. Через четыре месяца Валентин снова очутился в Архангельске. Граду Архангела Михаила исполнилось 400 лет. Как тут было не побывать на юбилейном дне рождения города, который счастливо отразился в твоей поэтической судьбе. Лето уже устоялось. Стояли ясные солнечные дни, которые не имели ни начала, ни конца. Было тепло, но не знойно. Природа ликовала, благоухая свежей листвой, пёстрыми цветами. Это тихое ликование передавалось людям. Те дни остались в памяти ярким солнечным пятном, которое не меркнет и по сию пору.
Валентин выступал на радио, на телевидении. Мы гуляли с ним по набережной, заглядывали к яхтсменам, с которыми год назад гоняли мяч, заходили в гости к знакомым и коллегам. Больше всего запомнилось заседание у художников. В большой сдвоенной мастерской у художников Людмилы и Григория Елфимовых народу собралось видимо не видимо. Само собой художники, а ещё актёры, газетчики, телевизионщики и радийщики, мастера-прикладники – кого тут только не было, считай, весь цвет архангельской интеллигенции. Но центром широкого застолья стал, безусловно, Устинов. Стихов он не читал, во всяком случае – не помню. Он пел. Сначала исполнил «Любо, братцы, любо…», на те поры ещё не столь известную казачью песню. А затем «Липу вековую».
Как он пел! Со всей сердечной скорбью души, которая с раннего детства испытала недетские страдания и потрясения – полное сиротство, голод, приют, бегство от войны, бомбёжки… Он чудом выжил, Валентин Устинов, и вся его последующая жизнь и его поэзия, это – видится мне – восхищение Божиим миром и благодарственная Господу. А память сердца, в детские годы израненного горем, порой изливалась песней, в том числе вот этой – «Липа вековая»…
Из Архангельска Устинов отправился в Заполярье. Вечером я проводил друга на пароход-сухогруз, который стоял на левом берегу против Морского-речного вокзала и готовился к отплытию в Нарьян-Мар – Устинову хотелось побывать в местах журналистской юности, и мы заранее договорились об оказии с Северным морским пароходством. А накануне он подарил мне ту самую книгу, тираж которой нам не удалось увеличить. На титуле под именем и заголовком «Окликание звёзд» стояла надпись: «Чтобы во Вселенной мы жили и остались близкими друг другу – Валентин Устинов Михаилу Попову – с любовью. 7.7.84».
Отзыв о книге я сделал по свежим следам, опубликовав его в ближайшем номере «Северного комсомольца». Вот отрывок из той рецензии:
«Окликание звёзд» состоит из трёх разделов. Становой хребет, или, пользуясь прежним образом поэта, кряж книги представляет цикл «Держава» – горячий поток отечественной истории, пропущенный через мощное поэтическое сердце. А крылья её – это циклы «Огонь» и «Грозопад», подъёмная сила которых не что иное, как сама Любовь. Почему именно державу Валентин Устинов поставил в центр своего сборника? Думается, потому что его поэзия – явление глубоко национальное и именно русские истоки, именно русские родники питают её пернатую суть и рождают в ней могучую подъёмную силу. Обращаясь к «преданьям старины глубокой», поэт не перепевает исторические сюжеты, как это порой случается, а по-новому осмысливает их. В одних стихах он ищет истоки русского национального характера («Дикое поле», «Старина о Варламии из Колы», «Чёрная Русь», «Стрелецкое сказание»). В других – поверяет день сегодняшний днём незапамятным, смело и раскованно вводя современную лексику в былинный лад («Святогор»). В третьих – сам, или, как принято говорить, лирический герой его отправляется сквозь века в древнюю Русь, чтобы зеркально отразить нерасторжимость славянского братства («Гой да!»). Историческая тематика – явление новое в творчестве поэта. Тем отраднее результат. Цикл «Держава» – его большой и несомненный успех. Два других раздела книги внешне традиционны для поэтики Валентина Устинова: это либо короткие поэмы, либо сюжетные притчи, либо баллады. Но содержанию иных стихов, их сути задан такой космический взлёт, что начинаешь понимать: название книги – это не просто образ, не просто поэтическая метафора, а равновеликое отражение высокого поэтического духа.
Что выводит поэта на столь головокружительную высоту? Любовь. Та самая подъёмная сила, о которой уже говорилось. Утрата Любви, поиск Любви, обретения Любви – вот та траектория, по которой устремляются ввысь неподвластные гравитации мысли и чувства.
Но мысль, но чувство, но чутьё крови
сошлись друг в друге – как единоверцы.
И бились сердцу в такт – и были сердцем,
и разумом, и волею Любви.
Такова тональность этих двух разделов. Таков строй этой прекрасной и удивительной книги.
Ту рецензию я назвал «Размах крыл», придав ей полётность, соответствующую, как мне виделось, духу книги.
В дальнейшем встречались мы с Валентином не столь часто. В середине 90-х он приезжал в Архангельск на выездной секретариат Союза писателей России. Пару дней мы с ним не разлучались. За четверть века общения было что вспомнить, было о чём поговорить…
В те поры Устинов организовал книжное издательство, потом создал и возглавил Академию Поэзии. Бывая в Москве – на съездах Союза писателей или проездом – я всякий раз заглядывал на «Олимп» – в его поэтическое гнездовье. Однажды, помнится, мы наведались туда с моей маленькой дочкой Анной.
Весной 2000 года я приехал в Союз писателей на сбор редакторов литературных изданий. Времени было в обрез. Но встреча с Устиновым состоялась. Подтверждением тому это фото. Андрей Чуклин, тогда учившийся в Москве на Высших литературных курсах, запечатлел нас с Валентином в метро. Близилось время моего возвратного поезда, я отправился на вокзал. А Валентин – к себе в Академию Поэзии, на Мясницкую. Минул час, я уже сидел в вагоне, когда за окном на перроне увидел… Устинова. Он примчался на вокзал, чтобы преподнести мне свою большую книгу. Томами форматом А-4 в советские поры выпускали собрания сочинений классиков – Пушкина, Некрасова… Вот такой том в бордовом переплёте с золотым тиснением имени преподнёс мне мой друг. А подписал подарок так: «Драгоценнейшему Михаилу Попову – с радостью жизни и любовью общений – Валентин Устинов – 8.04.2000 г. Ярославский вокзал».
Незаметно, как это и бывает в жизни, приблизилась круглая дата – 70-летие Валентина Алексеевича. Перелистывая свод устиновской поэзии, я призадумался – что выбрать для юбилейной подборки в журнале «Двина»: крутую дресву исторических баллад? тяжёлую кровь последних стихотворений? или шампанскую взрывчатку любовных признаний? Сердце невольно потянулось к началам. Но не только потому, что это Север. Так путник, иссечённый стужей, тянется к огню. А тут не просто камелёк – кострище. Пламя его, безудержное и ликующее, взвивается, кажется, до небес, притом, что в сполохах его угадывается и тревога, и смятение, и боль… В ту подборку вошли стихотворения «Бахарь», «Помор», «Отход» и другие, созданные на северах. А ещё я предварил её своим предисловием, где, в частности, написал:
«Счастливый человек Устинов! Несмотря на то, что раннее его детство опалила война, и он остался круглым сиротой, несмотря на бесприютное отрочество… Счастливый, потому что его нежную душу всегда оберегали земные и небесные ангелы. Счастливый, потому что спервоначалу был наставлен на праведный путь и далеко не отходил от заповеданной стези. Стезя эта привела его пытливую молодость на Русский Север и ближнее Заполярье. И вот здесь на белоснежном листе простора от его горячего дыхания образовалась проталина, а из неё, как салют, взмыл росток «Зелёной песни» – первого поэтического сборника Валентина Устинова, вышедшего в Архангельске. Счастливый человек Устинов! Потому что совершил главное: исполнил миссию, которая ему поручена свыше – стать поэтом, каких доселе не было. Тут никакого преувеличения, никакой юбилейной гиперболы. Устинов в русской поэзии наособицу. Одна его баллада «Дикое поле» чего стоит! Перечитываю её, как перечитываю «Капитанскую дочку», необходимую для укрепы русского сердца. А перечитывая, всякий раз испытываю душевный трепет от этой клубящейся, как грозовая туча, мощи!
…Годы, меж тем, шли. Возраст давал о себе знать. Недуг донимал, но поэт мужественно переносил его, а если сил не оставалось, перемогал традиционным русским способом. При этом жизнь свою и будущность оценивал предельно трезво:
Странно мне жить – понимая, что я умираю.
Странно мне жить – закаляя себя по утрам.
Странно мне жить – задыхаясь от жажды по жизни.
Странно мне жить – не жалея ни капли себя…
…Валентин Алексеевич Устинов умер осенью 2015 года.
Я вспомнил его далеко от родных мест – в Тобольске, когда на Ермаковом поле у А.Г. Елфимова, создателя фонда «Возрождение Тобольска», мы, лауреаты премии имени выдающегося естествоиспытателя Фёдора Конюхова, высаживали саженцы лип. Было это в конце зимы 2017 года. Не мог не вспомнить, потому что и доселе звучат во мне отдалённым эхом рокочуще-задушевный голос Валентина и та песня.
Пройдёт много лет, вырастет моя сибирская липа, может, станет вековой… И хочется мне, чтобы побывала здесь душа покойного друга. Пусть Господь смилостивится и отпустит её на побывку. Чтоб слетела она на могучие ветви и исполнила ту заветную песню. Даже безмолвно. И подхватила бы эту песню душа его тёзки – Распутина, сверстники-погодки, они общались… И души всех тех писателей и художников, у кого здесь, на Ермаковом поле, незримо-зримое гнездовье… И моя душа, придёт срок…
Липа вековая
на ветру шумит.
Песня удалая
далеко звенит.
Эту песню Валентин Устинов выделял. Знавал многое из народной классики. Но к этой заветной песне обращался и в юности, и в зрелые годы, когда стал большим мастером, когда создал и возглавил Академию Поэзии. В ней хранилась его заветная память, может быть, исток его поэтического творчества, потому не только певал её, но и в стихах к этому образу не раз обращался.
Вот строфы из «Осиянных деревьев»:
Любимая, а нас целуют кроны!
Ты чувствуешь, как весь огонь зелёный –
блистающей энергии запас –
дарует нам со щедростью влюблённой
и по ветвям переливают нас?
Старинных лип просторные соборы
нас осеняют величавым днём…
А это – из более позднего:
Усы мои, красы мои седые!
Вы, как антенны, уловили вдруг
мелодию, где годы молодые
творили дом и ласковый досуг.
Где липовая светлая аллея
так обручально шла вокруг кольцом…
И ещё:
… Давно всё это было… Но ведь было.
Помилуй бог, я вспомню, как во сне,
что нас луна листвою лип любила
и сыпала на нас соцветий снег.
И вот – из последних:
О чём шумит мне липа ветровая
из вековой потусторонней тьмы,
когда сентябрь, дождями завывая,
печалит тьмой вечерние умы?
Да всё о том, что роскошь полевая
уже пуста от стылой кутерьмы;
да всё о том, что полночь горевая
зовёт туда, откуда вышли мы.
Какая ночь! Ни вздоха на примете,
ни слёз – из тех, что звёздами звенят;
лишь я живу – один на всей планете, –
храня от тьмы седой клочок огня;
и только ветер, ветер, ветер, ветер
проносит стоны липы сквозь меня…