Ольга КОМАРОВА 
Ольга КОМАРОВА
И ТУШЬЮ ВЕТВИ ВЫВЕДЕНЫ ТОНКО...
* * *
В дожде осеннем улови момент,
когда из шума музыка родится,
а по дорожкам парка заструится
листвы и капель хрупкий позумент.
В тоске вечерней не ищи подруг
и – хладнокровной стрелкой в циферблате –
не сожалей о временной утрате,
средь тополей свой совершая круг…
В разлуке долгой вспомни города,
где лабиринты улиц – как награда;
«куда» – не важно, просто – в ночь (так надо!),
где в каждой луже лунная слюда…
В луче фонарном – чей-то силуэт
под зонтиком; и музыка струится…
Но этот дождь, увы, не повторится,
и тополей уж тех, должно быть, нет…
* * *
Незваным гостем
дождь пришёл в сады,
он разговорчив был,
и ласков, и упрям.
Он целовал кресты тепличных рам,
былых обид зализывал следы…
Холодных пальцев
трепет по листве –
по нежной плоти,
солнцем опалённой…
Сад отзывался, –
с женщиной влюблённой
он уличён был в сходстве
и родстве…
Дождь ликовал,
и вторил сад, смеясь
над страхом прежним –
зацвести не в пору.
И не было конца их разговору…
И удивительна была
меж ними связь…
* * *
Спасибо за туман – холодным молоком
разлитый в чаши утр, – и края нет.
Спасибо… – Хоть с тобой недавно я знаком,
но кажется – знакомы много лет.
Спасибо, что тебя во всём я узнаю,
хоть разница меж нами и огромна.
Спасибо за ладонь горячую твою,
что мне рябина протянула скромно.
Спасибо, осень, – в жалобе листвы
я слышу песню, – пой же, не смолкая!
Спасибо, что с тобой мы не были на Вы,
и ты нужна мне именно такая.
Спасибо за мечту! – За тополиный сон,
за трав увядших слёзы огневые.
Спасибо, что в тебя я до сих пор влюблён,
как будто повстречал тебя впервые.
* * *
Белле Ахмадулиной
Давай придумаем, что нам по двадцать лет.
Ты бредишь Грузией, я – в пригороде дачей.
И между нами признано удачей –
не «поэтесса» скажут, а «поэт».
И в жизни нет преград! Кивну в ответ –
любая – приключение, не боле.
Но мы их множим по своей же воле –
в стихах пророчит женщина-поэт.
Уныл и одинок осенний сад.
Мы в креслах на веранде дремлем.
«В старинном, – скажешь, – доме»…
Вздрогну: «В древнем»…
И кажется – сквозь дождь поёт Булат.
Давай и мы с тобою а капелла!
Давай придумаем, что нам по двадцать лет!
Не скажут «поэтесса», но – «поэт»…
Как жаль, что ты меня не слышишь, Белла…
* * *
Я – с букетом астр (себе подарок)
возвращаюсь в городской чертог.
Невесёлый подводя итог,
догорает августа огарок.
Солнца тихоходную улитку
провожаю в облачный разрыв.
Медлю, медлю, будто что забыв,
не решаясь взяться за калитку.
Замер сад в своём прощальном жесте;
только дождь всё ускоряет темп,
попирая роскошь хризантем.
Сколько бурь мы пережили вместе?!
Здесь быстрей затягивались раны.
Что ж, прости – разлука не на век.
Сад молчит. И даже первый снег
встретят стойко гордые шафраны.
* * *
Так неизбежно дозревает плод
под неусыпным августовским взором.
Жизнь-кобылица ненасытно пьёт
года, как воду, не гнушаясь сором
случайных встреч – невосполнимых трат.
Отпрянь на миг! – Дай разглядеть в потоке
ещё живой – плодоносящий – сад,
где встреч желанных не испиты соки.
Где, близоруко щурясь на звезду,
руно надеюсь разглядеть в рогожке.
Так неотступно сад во мне, в саду –
я, будто бы вишу на плодоножке.
Но, всматриваясь вдаль из-под руки,
одна стою в венце из дикоросов.
Пей, кобылица, из моей реки, –
я больше не задам вопросов.
* * *
«Мама – мыла – раму»… –
на халате пенка.
– Мам, подуй на рану.
– Вот, в горох коленка.
«Мама – мыла – раму»… –
вроде бы недавно.
В сад идём, как в драму,
в первый класс – подавно.
«Мама – раму – мыла»,
поправляла косы.
– Мам, а ты забыла,
как от счастья слёзы?
«Мама – раму – мыла»,
щурилась на солнце.
Да вода остыла,
плещется на донце.
«Мыла – раму – мама».
Жизнь-то – фотоплёнкой.
И на сердце шрама
не залить зелёнкой.
«Мыла – раму – мама».
Поправляю… рамку.
Что ж так, мама, мало?!
– Мам, подуй на ранку…
* * *
Будто бы Яблочный Спас, а у нас ни яблочка.
Куплю на базаре у бабушки-васильки-на-блузе.
Посмотрит так жалостливо и: Господи Исусе,
на вот – тебе улыбается – на щеке ямочка.
Возьму щекастое, василькам-на-блузе оставлю сдачу.
Кучки, бидоны, ведёрки – зазывают, бренчат, лыбятся.
Семечки, ягоды, люди – теснятся, под ноги сыпятся.
В кошёлку нельзя улыбчивое, в карман спрячу.
Впереди – уже вижу – взмахнул голубою косынкою –
Спас! – и яблоко мне будто выбрал Сам.
Кипит толчея базарная, только бы выбраться.
Пятернёй обнимаю счастье своё с кислинкою.
А кошёлка тяжёлая, тянет плечо лямочка.
С устатку теперь поди разберись во вкусе.
Жалея себя, вспомню бабушку: Господи Исусе,
спасибо, и у меня на щеке ямочка.
* * *
Днём эта комната спала, –
казалось, что и стрелки встали,
дремало кресло у стола,
и зеркала не отражали.
В окне – как будто фильм немой –
меняла улица картины.
И пахло близкою зимой.
И кто-то чистил апельсины.
И у вещей иная стать.
Дверной звонок охрип за вечер.
Детей не отправляют спать.
О, будь же этот вечер вечен!
И ёлка в каждом этаже,
и так вкусны со стёкол льдинки,
и танец маленькой Драже
(с хранимой до сих пор пластинки).
О, сколько ещё будет зим! –
прочитан стих и песня спета.
Какой огромный апельсин,
какая сладкая конфета!
Ещё огромнее – печаль, –
бредя по снеговому взвею,
за ветром услыхав рояль,
узнать танцующую фею.
Куда ж её? – Домой, домой! –
из снежной вырвав парусины.
И пахнет новою зимой,
и пахнут счастьем апельсины.
* * *
Из кабака – на звонницу,
пораспугав галчат.
Гони, Илюша, конницу
небесную.
Стучат
виски, как наковаленки, –
не жил – играл в игру.
Я был, Илюша, маленький, –
не верил, что умру.
А мама нитку долгую
сучила в тишине.
Судьбу свою без толку я
всю размотал, и мне
теперь и тучки – молохом,
особо ввечеру.
И чудится… я колокол –
качаюсь на ветру.
* * *
Этот сон и пьянит, и томит.
Не развидеть его, не забыть.
Будто птица уходит в зенит,
и так хочется птицей той быть.
Задыхаясь от счастья, бегу
я, расправив крыла от плеча.
Но так пахнет покос на лугу,
медь сосновых стволов горяча.
Всё бегу, и зову, и кричу:
– Знаешь, птица, печное тепло?
Знаешь ношу, что впору плечу?
Знаешь?.. – Время в песок утекло…
Этот сон… Голубая юдоль,
не мани меня, не обольщай.
Птица в точку уходит, изволь,
и – прощай.
* * *
Нынче ночью мне снились снега.
Город плыл. Белоснежная пена
билась в окна и липла на стенах,
всё смешав – небеса, берега.
Снился дом твой: озноб сквозняков,
в круге лампы раскрытая книга.
Как прекрасна медлительность мига,
невесомость дремотных оков.
Зыбка власть летней ночи, увы, –
сон растаял… А снег? Неужели?
Это снег опустевшей постели,
это нерв непрочтённой главы.
Кто сегодня листает тома,
что отложены мною до срока…
Снился сон: я брела, одинока,
и снега, и чужие дома.
* * *
Что там, за грудой облаков,
от нас капризный август прячет?
С берёз шугая мотыльков
листвы, о чём он – милый – плачет?
Притихших дач нехитрый быт
карая дождевой картечью,
кого винит, о чём скорбит,
своей захлёбываясь речью?
Он в первых числах был теплей.
Вдруг посуровел – что за диво?
Так – вдоль желтеющих аллей –
за летом счастье уходило.
В часах давно пружины спят,
с веранды убраны диваны.
Лишь разорённых клумб и гряд
стоят понуро караваны.
Холодная ложится мгла,
трещат в агонии поленья.
И хочется ещё тепла…
любимых рук и промедленья.
* * *
Друг, ты знаешь болевую точку
у меня – ты ударял не раз.
Повиликой злость твоя вилась,
каждый день плетя по узелочку.
Были первоцветы, иван-чай
и рябин увесистые грозди.
Так зачем теперь слова как гвозди?
Отвечай!
Были же слова – нежны, как май,
не стекло толчёное (как ныне).
Были же слова… гони унынье, –
вспоминай!
До каких высот или глубин
мне взлететь иль опуститься в недра? –
знай, и раненое сердце щедро –
ты любим!
* * *
Что подарю? Сады, увы, пусты –
ни роз, ни яблок… Ковылей турусы?
Седые – в инее – полынные кусты?
Молчанье гнёзд? Рябиновые бусы?
Что покажу? Всё сепия, свинец;
и тушью ветви выведены тонко.
Вот если б снег, вот если б наконец
на лужах хрупкая серебряная плёнка…
Вот если бы… Не всё ль уже равно,
кто шут, кто прима на осенней сцене?
И что скажу? О чём? Слова давно
ноябрь обнажил и обесценил.
И стынут губы, рифмы не спешат.
И день размыт. И сумерки до срока
сгущают краски. И болит душа
о снеге, – безутешна, одинока.