Вадим АНДРЕЕВ 
Вадим АНДРЕЕВ
МНЕ ВЫПАЛ ЖРЕБИЙ ВСТРЕТИТЬСЯ С ТОБОЙ
ОКТЯБРЬ
Бабье лето, осенняя хлябь,
Первый снег и весенние воды –
Все четыре времени года
Нам показывает октябрь.
Днём теплынь, а ночью мороз,
Минус три, а утром – как в мае,
Гром грохочет и ливень смывает
Листья с веток рябин и берёз.
Видно, вечные холода
Из России ушли в полуосень-
Полузиму – до полувёсен,
И отныне так будет всегда.
Удивительная пора!
По дороге на дачу под Клином
Снег, сугробы – но пахнет малиной
И кусается мошкара.
КРАСАВИЦА
Вот-вот оборвётся нить Ариадны,
И снегом засыплет подъезд у дверей,
И мир заоконный, суровый, неладный,
Чуть-чуть отстранившись от тихой парадной,
Сожмётся в комок под огнём фонарей.
Всё лето походочкой неповторимой
Шла девушка здесь, меж афиш и лотков.
Я звал её в гости, но шла она мимо,
Как Геба с прекрасным лицом херувима,
В шумиху и краски московских дворов.
Всё лето качалась луна над скворечней,
И в окнах звучал королевский ноктюрн.
И жизнь мне казалась не тающей свечкой,
Не грустной и робкой, а полной и вечной,
Как утро, как ноты без клякс и купюр.
В той девушке юность открыто и смело
Кричала, маня, как орех в миндале.
В ней всё соблазняло – одежда и тело,
К ней рифмы цеплялись ревнивым Отелло,
Но шла она мимо – теряясь во мгле.
И с духом клубники, фиалок и прели
То лето прошло, и – время к зиме.
Вот-вот и полмира затянут метели,
Полсвета заснёт в белоснежной постели
И нить Ариадны исчезнет во тьме.
ДОМ НА ТВЕРСКОЙ
Окна дома светлы – как этюды больного Шопена.
Чистота. Голубень. Фешенебельный их паритет.
Дверь парадной раскрыта отважно и самозабвенно,
Как тетрадь хорошиста, решившего с блеском пример.
На втором этаже, над узорным окошком витражным,
Тени тонких берез мельтешат у дубовых дверей.
А лиловый цветок с подоконника смотрит бесстрашно,
Из горшочка торча голубиной головкой своей.
Тишина и покой из столетья в столетие льются
Вдоль карнизов и стен со следами величий былых.
И покажется вдруг – здесь все так же поют и смеются
Души тех, кто навеки ушли из пенатов своих.
И покажется – их бормотанье, басочек и лепет
В этих стенах, как в нотной тетради, остались навек.
Приложи к ним ладонь – и почувствуешь ропот и трепет,
И желанную муку еще раз увидеть рассвет.
И сквозь плены обоев, тотальный режим интерьера,
Сквозь развалины кресел, паласы, хрусталь, серебро
Души мертвых летят, словно птицы, из пушкинской эры
В наше время, в котором забыты любовь и добро.
И когда над антенной на крыше заблещет созвездие Девы
И зардеет луна, забредя в заколдованный сад,
Души мертвых поют, и печальные эти напевы
Ты услышишь во сне, а проснешься – они замолчат.
АХМАТОВА
Девочка серебряного века,
Что-то написав на модный лад,
Стала вдруг сенсацией и вехой
Там, где цвет и звук боготворят,
Пьют абсент и в рифму говорят.
И в проулках, пахнущих красильней,
Выйдя в мир из петербургской сини
В туфельках на скользком каблучке,
Женская поэзия России
Родилась в ахматовской строке.
Ну, а дальше – и весь век, из года в год, –
Жизнь пойдет уже другим путём –
Скользким, как под тем же каблучком
На Дворцовой набережной лёд.
Тротуары. Черный снег. Мосты.
Все пути, увы, ведут в «Кресты».
И из бледных губ слова звучат –
Как лишь на прощанье говорят:
«Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне».
ИМЯРЕК
Мне выпал жребий встретиться с тобой.
В тот день без околичностей и грима
Я тихо говорил с самим собой,
Всё время повторяя твоё имя.
Лил дождь, смывая листья с мостовой,
Как губкой. В сумеречном парке
Светились, как метал во время сварки,
Дубы и сосны в дымке голубой.
Платан, подобно арфе, сыпал звуки,
Раскачиваясь на сквозном ветру.
И эти звуки, вестники разлуки,
Томили слух и множили хандру.
И жгла ступни опавшая листва,
Отсвечивая, словно бронза в тигле.
И ветки хвой в лицо метали иглы,
Не ведая пощады и родства.
Во всём вокруг, чего касался взгляд,
Имелись цвет и смысл, и на поверку
Лишь грусть моя, не знающая меры,
Не вписывалась в этот цельный ряд.
И думал я: на небе и земле
Есть только мир, где ты, и нет другого,
И в этом мире для меня – ни крова,
Ни черствой корки хлеба на столе.
А ведь и я когда-то бредил Меккой
И был собой, и справно вёл игру.
Но мигом пролетело четверть века,
И вот итог – опять не ко двору.
Мне здесь не светят даже лавры пса
Кусочком ласки с белым рафинадом,
И, по-собачьи сгорбясь виновато,
Я не подъемлю глаз на небеса.
И значит, мне вовек не быть твоим
И жить, смирившись с ролью имярека.
Но если оставаться человеком,
То надо знать, что дальше делать с ним.
Поскольку твой вердикт довольно хлёсток
К тому, кто мог, как я, тебя любить,
Чьё имя неизвестно или просто
Нет повода его произносить.
СОНЕТ
Богатство, честолюбие и власть
Несут в себе микроб какой-то порчи,
Когда успехи, голову мороча,
Нет-нет и выбьют здравый смысл из нас.
И, сделав шаг наверх в текучке дней,
Мы думаем, что стали вдруг умнее
Или по крайней мере не глупее
Своих кумиров и учителей.
Так блохи у гиганта на спине
Считают, что равны ему по росту,
И, обретая по блошиным гостам
Значение в убогой мельтешне,
Вдруг объявляют, всё перекроив,
Чужие достиженья за свои.
ПОСЛЕДНЯЯ СКРИЖАЛЬ
Единственное, что у вас есть, чтобы выжить, – это борьба.
Единственное, что вам нужно, чтобы не потерять себя,
– это борьба.
Единственное, что вас никогда не покинет и ждет,
когда вы воспользуетесь им, – это борьба.
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО БОГА
Когда ты умоешься холодной росой,
зачерпнув её в утренних травах,
когда в объятьях весеннего ветра ты будешь думать,
что это объятья любимой,
когда ты заснешь, укрывшись одеялом, сшитом из облаков,
когда ты задумаешься,
почему из смертоносного змеиного яда
производится тысяча видов исцеляющих лекарств,
когда из твоего маленького сына
природа произведет мускулистого Давида,
когда ты поймешь, что он для тебя был и навсегда останется
Богом-сыном, а ты для него Богом-отцом,
когда ты узнаешь, что Святой Дух – это энергия любви,
связующая вас и мир в библейское триединство,
когда ты скажешь себе, что смерть – это не проклятье,
а необходимость,
обеспечивающая непрерывное воспроизводство жизни,
когда ты перестанешь задавать вопрос, есть ли бог, –
тогда ты наконец поверишь в него,
поскольку главное доказательство существования бога –
это ты.