Евгений РАЗУМОВ. ТЕТРАДРАХМА. Рассказы

 

Евгений РАЗУМОВ

ТЕТРАДРАХМА

Рассказы

 

ЮНЫЕ КРОЛИКОВОДЫ

 

Все дети были как дети, и только Колька Павлов хотел вырасти и стать директором зоопарка.

Об этом он написал в письме, которое меня поздравляло с Новым годом. Я его, конечно, тоже поздравил, но – открыткой, в которой спросил: «А у тебя уже есть какое-нибудь животное?». Колька не ответил.
 

Приехал Колька в июне. Как всегда – со своим папой и своим сачком. Я не знал, будут ли у него в зоопарке бабочки, но спрашивать об этом не стал. Колька сам нарисовал мне план своего зоопарка.

– Вот тут будут дельфины, – ткнул пальцем Колька в какой-то синий кружок. – А сюда я посажу жирафа.

И Колька стал подробно рассказывать, кого куда он посадит.

Мне стало скучно. И я отвернулся.

– Не верти головой!.. Завтра пойдём воровать кролика, – огорошил Колька.

– Какого? – выпучил глаза я.

– Какого-какого… Юннатского! – «успокоил» будущий директор зоопарка, в котором все животные, получалось, будут крадеными.
 

Утром мы надели самые длинные футболки и посмотрели друг на друга.

– А кролик большой? – спросил я друга, который к десяти годам уже должен был разбираться в кроликах.

– Не знаю, – во второй раз за эти два дня огорошил Колька. – Смотря какой попадётся. Давай наденем рубашки. Для верности.

Было уже достаточно жарко, но я надел фланелевую, с рукавами. У Кольки фланелевой рубашки не было, ведь он приехал в Кострому загорать. Поэтому кражу кролика Колька доверил мне.
 

Станция юных натуралистов находилась в переулке рядом с телевышкой и бывшей водонапорной башней. Там водились хулиганы, которые по вечерам приставали к прохожим. Но сейчас было утро. Бояться было некого. И мы отправились воровать.

По дороге я подумал: «Почему местные хулиганы до сих пор не переворовали всех кроликов, если это так просто?..».

– Не трусь, не трусь!.. – повторял Колька, поправляя на мне фланелевую рубашку, под которую надо было кролика запихнуть.

Запихнуть, заправить рубашку в штаны и с таким «животом» прошмыгнуть мимо домика, в котором сидели сторож и начальник станции.

– А если они заметят и станут обыскивать?.. – остановился я.

– Скажем, что хотели только показать маме, – не моргнув глазом, выпалил Колька, у которого мама осталась в Ленинграде и даже не подозревала, чем в Костроме занимается её сын.

Ещё не украв кролика, я покраснел от стыда.

Мы постояли около ворот станции. Ещё раз проверили пуговицы на моей рубашке. И шагнули в неизвестность.
 

Сразу за домиком сторожа и начальника станции юннатов располагались клетки с кроликами. Но мы как опытные конспираторы (а если честно говорить, то – воры) лишь посмотрели на размеры ушей и голов кроликов в этих клетках да на вертушки, которым клетки закрывались.

Размеры самих кроликов прятались где-то в глубине клеток. Головы же и уши нам показались небольшими, а деревянные вертушки – такими примитивными, что мы даже рассмеялись.

– У меня в зоопарке я на каждую клетку повешу замок, – сказал Колька и повёл меня к павлину.
 

У павлина мы умудрились вырвать из хвоста небольшое перо. Колька взял трофей в руку и мечтательно произнёс:

– А к своему павлину я подключу ток. Чтобы его не трогали всякие дураки. Ну, не к самому павлину, а к его клетке.

От павлина мы перешли к орлу и цапле. От цапли – к двум лисам и волку. У меня из головы не выходило окончание Колькиной фразы – «всякие дураки». «Дураки – это мы, что ли?..» – думал я, потея в своей фланелевой рубашке.

– Пора, – прошептал Колька, и мы пошли в сторону клеток с кроликами.
 

Оглянувшись, я крутанул вертушку и схватил кролика за уши. Колька стоял в сторонке, наблюдая за дверью домика сторожа.

Кролик стал упираться передними лапками. Видимо, он только что перекусил морковкой, и ему было хорошо в своей клетке.

Когда я всё-таки вытащил упитанного кроля, оказалось, что его рост с вытянутыми лапами – более полуметра. Никакая рубашка (даже фланелевая) не смогла бы скрыть под собой такого красавца. Не зная, что теперь делать, я бросил брыкавшегося кролика на землю. Он шмыгнул в траву.

Нам с Колькой стало жаль беглеца, который теперь мог погибнуть, проберись он сквозь забор на улицу, и мы в один голос заорали:

– Убежал!.. Убежал!..

– Кто убежал?.. – вышел из домика то ли заспанный сторож, то ли начальник станции.

– Ваш кролик! – крикнули мы и стали помогать ловить ушастого.

К счастью, трава около клеток была сочной, и кролик никуда не спешил.

– Как вертушка могла крутануться сама, ума не приложу, – оправдывался перед начальником станции заспанный сторож. Начальником станции оказалась дородная дама лет сорока. Она была в рабочем халате и резиновых сапогах. И это – несмотря на июньскую жару.

– Спасибо, мальчики! – сказала дородная дама и с подозрением посмотрела на мою фланелевую рубашку.

Чтобы не покраснеть, я выскочил за ворота станции. В переулке меня догнал Колька, которому ленинградское воспитание не позволяло уйти, не попрощавшись. (Даже если ты только что собирался обворовать радушных хозяев.)

– Нет, я в резиновых сапогах ходить не буду! – отрезал Колька. – Даже зимой.

– Дело твоё, – буркнул я, ещё не догадываясь, что через неделю мы с Колькой украдём со станции юннатов черепаху.

 

САШКА ТУМБОЧКИН

 

Сашка Тумбочкин не любил своей фамилии. Ему и так было несладко: вытертые в коленках брючишки казались короткими, а ноги тоненькими-тоненькими. От такого вида не спасали даже шерстяные носки, вечно торчавшие из допотопных ботинок.

Носки ему связала бабушка, жившая в Барнауле, а ботинки купила мать. Мать жила с Сашкой в старом деревянном доме возле нашей школы. А вот где жил Сашкин отец и жил ли он вообще, об этом не знала ни Сашкина мать, ни даже барнаульская бабушка.

Поэтому Сашка не мог никому сказать: «Вот тебе мой папка уши-то надерёт!..».

В школе Сашка обычно молчал и лишь изредка огрызался. Разговаривал он только с учителями да со мной, своим школьным товарищем.
 

Опекал ли я Сашку?.. Наверное, опекал. Хотя и не ходил с кастетом в кармане, как некоторые.

Мой отец тоже не стал бы драть уши моему обидчику. Это я понимал. Он был какой-то робкий на улице и только дома мог устраивать форменные скандалы. Чаще всего – с моей мамой. Это я понимал тоже. И всё-таки какой-никакой отец у меня имелся. А у Сашки, повторю, – нет. Может, поэтому я его и защищал – от малолетнего хулигана, который стрелял в него из рогатки, от насмешек девчонок-одноклассниц, от толчков в спину, на которые была щедра наша средняя школа.
 

А что же сам Сашка?..

Он, повторю, обычно только огрызался на все эти толчки и шуточки, нервничал и, наверное, хотел уехать в Барнаул. К своей бабушке.

Но это – внешне. Внутри же Сашка был то краснолицым индейцем, то, наоборот, каким-нибудь Кожаным Чулком, в которого летели индейские стрелы и томагавки.

И тогда его уже не смущали ни короткие штаны, ни тонкие-претонкие ноги, ни даже шерстяные носки, связанные бабушкой где-то далеко-далеко в Сибири и целую неделю ехавшие потом к нему в поезде, трясясь в почтовом ящике рядом с барнаульским вареньем.

А ещё Сашка изучал жизнь насекомых. Причём не только летом, но и, как ни странно, зимой. Для этого он выпросил у своей матери трехлитровую банку из-под огурцов и на две трети засыпал её землёй.

Обычно муравьи и жуки зимой спят. Сашкины же (я видел это собственными глазами) – не спали. Он кормил их сахаром и хлебом, иногда – картошкой и морковью.

Весной невыспавшиеся жуки и муравьи выпускались в окружающую природу. Видимо, за зиму Сашка уставал за ними наблюдать и, может быть, поэтому как-то вяло ловил рядом со мною более красивых бабочек и стрекоз.
 

У Сашки Тумбочкина было ещё с десяток увлечений, но он их то периодически забрасывал, то передавал своим друзьям-товарищам, которых у него имелось всего двое – я да Сережка Архаров, живший на моей улице в соседнем доме.

Вместе мы запускали в небо над переулком Наты Бабушкиной воздушных змеев, ловили в пруду на улице Шагова плавунцов и водолюбов, взрывали карбид, брошенный в бутылку с водой… А ещё обменивались марками каких-то островов в каком-то море, собирали мотоциклетный мотор из того, что находили на свалке, пугали на Волге девчонок, хватая их под водой за ноги…
 

И всё-таки главным в этой чехарде детских шалостей и затей оказалось что-то другое. Не патрон от мелкокалиберной винтовки, полученный в обмен на две пуговицы с царскими орлами. И даже не рубль Константина, который пообещал принести один пройдоха. Пожалуй, главным стало одно сочинение. Школьное, но – на внешкольную тему.

Как-то учительница литературы предложила нам написать дома сочинение. О чём?.. О том, как могли бы жить на Луне её обитатели.

– Про лунатиков!.. – тут же выпалили из-за парт самые умные.

А Сашка… Сашка, как всегда, промолчал. У него даже в шестом классе брюки «не поспевали» за его ногами – были коротковаты. (К тому времени барнаульская бабушка уже умерла, и Сашка лишился последней видимости заботы о нём – шерстяных носков, прикрывавших его тонкие щиколотки.)
 

На следующий день шестиклассники принесли свои сочинения «про лунатиков». Я тоже принёс. К тому времени у меня за плечами уже были две-три попытки «приобщения к писательскому труду». В первый раз я написал «про плавунцов и водолюбов». Во второй – про то, как я эту рукопись порвал.

Ещё через день учительница литературы раздала каждому по «прянику», похвалив одного за одно, другого – за другое. Мне она сказала, что мои «лунатики» достаточно грамотны и по части русского языка, и по части устройства мотоциклетного мотора. (И тут я «вспомнил», что на Луне нет воздуха. Как же этот мой мотор будет там работать?!)

А вот Сашку учительница неожиданно вывела к доске и попросила (нет – заставила) прочесть вслух всё его небольшое сочинение.

Покрасневший Сашка Тумбочкин стоял возле её учительского стола и еле шевелил губами. Его штаны не доходили до ботинок, а пиджак был явно с чужого плеча. Сашка постоянно запинался и сглатывал слюну. Всем было весело.

Из всего сочинения я запомнил только то, что Сашкины «лунатики» не строили на Луне домов. Они жили… внутри лунных коров, которые были практически полыми. Коровы были большими и питались метеоритами. А ещё они вырабатывали электричество и кормили «лунатиков» сгущённым молоком, которое стояло внутри них на полках. Ага, прямо в жестяных банках.

– Молодец, Саша! – сказала учительница. – Очень оригинально. Ты можешь стать писателем.

Сашка вернулся к своей парте с кличкой «писатель». Затылок его взмок, а уши были краснее, чем у Гойко Митича, который чуть ли не в каждом фильме про индейцев был в то время за главного.
 

Прошло почти полвека. Увы, Сашка Тумбочкин так и не стал писателем. Что-то ему помешало. (Наверное, сама жизнь.)

Если же говорить про «лунатиков», то… Мои – до сих пор ломают голову над вопросом, как заставить мотоциклетный мотор работать в безвоздушном пространстве. А Сашкины… Сашкины – по-прежнему живут внутри больших и добрых лунных коров. А ещё – в моей памяти.
 

Странно: в этой памяти почему-то до сих пор жива даже Сашкина барнаульская бабушка, которая вяжет ему очередные носки из грубой овечьей шерсти.

 

ТЕТРАДРАХМА

 

В то, что марка «Чёрный пенни» стоит ого-го-о сколько денег, верилось с трудом. А вот коронационный рубль Николая Второго... Про него уже можно было вести разговор. Например, со Славкой Колесовым. «Это – вещь!» – прищёлкивал языком Славка, в десятый раз называя цену, за которую он купил бы у меня такую монету. Я и сам купил бы у Славки этот рубль. Но его в Славкиной коллекции не было.
 

Я начал собирать монеты классе в четвёртом. До этого через мои руки прошли сотни спичечных этикеток, которые мне, в принципе, никогда не нравились. Затем были кляссеры с марками. Но и марки не вызывали в моей душе священного трепета. Разве что – «Голубой Маврикий», о котором ходили легенды. И вот настала очередь монет.

Уже само слово «нумизматика» будило воображение. От слова «мюнцкабинет» хотелось тотчас же ехать в Германию, чтобы провести там остаток дней за каталогами и выдвижными ящичками двухметровых шкафов, в которых хранятся настоящие раритеты (ещё одно волшебное слово).

Встреча со Славкой Колесовым буквально перевернула мою жизнь. Я заболел этой самой нумизматикой.

К пятому классу я стал настоящим пройдохой: мог запросто облапошить малыша, у которого случайно обнаруживалась в кармане заграничная денежка, мог торговаться с взрослыми дядьками, которые собирались в клубе коллекционеров на улице Советской, мог... В общем, ради пополнения своей коллекции я мог пойти на многое. Даже на кражу. Что подтверждает случай с Чемодановым, рассказ о котором уже написан.
 

На этот раз главной фигурой будет не сумасшедший «отрок» Чемоданов, а самый настоящий дяденька-нумизмат, которого звали Владимиром Ивановичем М.. Почему не фамилия, а только одна буковка?.. Да потому что... Но об этом – чуть позже.
 

Владимир Иванович работал... А надо ли говорить, где лежала его трудовая книжка?.. Среди нумизматов это не принято. Они и в былые-то годы отличались поразительной скрытностью, а уж теперь... Теперь их скрытность помножена на подозрительность, а в качестве аргумента приводятся многочисленные примеры из криминальной хроники с проломленными черепами и удавками на шеях.

Скажем так: Владимир Иванович имел отношение к музейной работе. Тогда это давало ему как коллекционеру огромное преимущество.

Из бабушкиных сундуков и чуланов внуки извлекали какие-то дореволюционные безделушки и в надежде за минуту стать миллионером несли их... в музей. Музей говорил: «Спасибо», давал за вещицу две-три копейки, подчеркивая, что это – действительно безделушка, и клал находки внуков на полки. Среди находок встречались и монеты. А в музейных полках встречались небольшие щели. Туда вполне могла закатиться любая из монет. Хорошо, если это – просто 10 копеек времен Николая Второго. А если это – его коронационный рубль?..
 

Не могу, да и не хочу подозревать Владимира Ивановича в том, что он эти щели не замечал и вовремя не заколачивал фанеркой. Щели в музейных полках – это просто метафора. Предположение, что и в Советском Союзе находчивым антикварам, коллекционерам и просто предприимчивой братии было где развернуться.
 

К тому времени у меня в коллекции уже имелось несколько российских рублей. Они были не самой лучшей сохранности. И только рубль, выпущенный к 300-летию Дома Романовых, мог похвастаться своей первозданной красотой. Его полированная поверхность говорила мне, пионеру, что в царской России было не так уж все плохо, как рисовал учебник истории СССР.

Странно: и меня, и Славку Колесова не слишком привлекали российские монеты. Даже рубли. Возможно, потому, что таких монет в ту пору вокруг было ещё достаточно много. Помнится, пятак Екатерины Второй был у каждого второго школьника, который в летние каникулы играл во дворе. Во что?.. Название игры почему-то не запомнилось. Может, это называлось орлянкой?.. Надо было битой (ломехой) перевернуть как можно больше копеек. Все, что удавалось перевернуть, становилось твоим. Битой же обычно служил медный пятак Екатерины Второй (кстати, восемнадцатый век!). К концу лета на нём окончательно сбивались и вензеля императрицы, и двуглавый орёл. Надо ли говорить, что среди нумизматов в те годы такой пятак не стоил ни гроша?..
 

Славка Колесов был помешан на монетах Австро-Венгрии, а я... Я уважал его одержимость, но сам пребывал ещё в той поре, когда достойным можно было считать только Древний Рим или Древнюю Грецию. За неимением оных я довольствовался Германией XIX века, экзотическими странами и не менее экзотическими формами монет. И вдруг...
 

В одну из встреч завсегдатаев клуба коллекционеров судьба свела меня с Владимиром Ивановичем М.. Он понравился мне своей эрудицией, сдержанностью и манерой речи. Недели через три (а в клубе нумизматы и филателисты встречались каждую субботу) Владимир Иванович в разговоре произнес слово «Пантикапей». Получалось так, что у него дома лежит (в это трудно было поверить) настоящая серебряная монета настоящего греческого поселения в Крыму! Примерно третьего века до новой эры!

От этой мысли я почти перестал спать. Я стал бредить Пантикапеем. За неделю прочёл о нем все, что только можно было найти ученику шестого класса в школьной библиотеке.

К субботе мой бред приобрел форму навязчивой идеи напроситься к Владимиру Ивановичу в гости. Нет, я не хотел украсть у Владимира Ивановича эту тетрадрахму (мне почему-то представлялось, что та серебряная монета – именно тетрадрахма). И не потому, что Чемоданов за несколько лет до этого отучил воровать. Даже не потому, что, как мне тогда казалось, в квартире Владимира Ивановича (при наличии монеты третьего века до новой эры) должна стоять какая-то сигнализация. Я просто не мог себе позволить даже самой мысли о краже. Обидеть такого доброго интеллигентного человека было бы святотатством. Мне просто хотелось хотя бы одним глазком увидеть эту монету.

Странно: Владимир Иванович сам пригласил меня в свою квартиру – посмотреть часть коллекции. То ли наши предыдущие разговоры убедили его в моей преданности нумизматике, то ли я вызвал у него обыкновенное доверие... Не знаю. Мне кажется, во всём нашем городе найдётся не более десяти человек, которым в те годы (подчёркиваю – в те годы, т.е. в середине шестидесятых) Владимир Иванович показывал свою коллекцию. Хотя бы её часть. В число таких счастливчиков волею случая затесался и я.
 

Дом был многоэтажным. Мы вошли в квартиру Владимира Ивановича. В прихожей осталась обувь. А душа... Душа моя сразу же потянулась к нескольким аккуратным шкафам, стоявшим возле одной из стен. Шкафы были сделаны профессионально. Их полочки бесшумно выдвигались и радовали глаз синим бархатом, на котором аккуратно были разложены монеты. Сто или двести?.. Нет, тысячи!.. Ну, хорошо, – только одна тысяча, но зато какая!..

Не помню ни Австро-Венгрии, ни Германии... (Да и показывал ли мне их в тот день Владимир Иванович?..) Не помню, что говорил я, что говорил хозяин этих сокровищ. Я понял одно: он – костромской король. Нумизматический.

На полочке с античными раритетами лежала та – серебряная – монета, с чьей-то головой и фигурой животного на обороте. Владимир Иванович двумя пальцами осторожно поднял её за гурт (край монеты). Прочесть четыре буквы – ПANT – не составило труда (впрочем, буква «А» почему-то была без привычной перекладинки).

Сеанс гипноза окончился. Потрясённый, я спускался по лестнице многоэтажки, чуть не рыдая из-за того, что вокруг – не третий век до новой эры.
 

Встретившись лет через двадцать пять (ого, прошло четверть века!) с выросшим выше меня Славкой Колесовым, я был поражен. Не тем, что из коротышки Славка стал чуть ли не дылдой. (В детстве я думал, что из-за своего роста он так и не найдёт себе жену. Даже жалел его.) Меня поразило то, что Славка... больше не коллекционирует монеты. Он вырос. Окончил институт в Ярославле. Женился. Продал большую (если не огромную) коллекцию монет Австро-Венгрии со своим любимым императором Францем-Иосифом во главе. На эти деньги купил квартиру и стал жить жизнью обычного человека.

Наш с ним разговор продлился не более пяти минут.
 

Лет пять назад, будучи официально безработным, я как-то подошёл к тем торговцам, для которых товаром были старинные монеты, медали, подсвечники, портсигары и прочий антиквариат.

Разговорились с одним – Валерой.

– Вы тоже собирали?.. – спросил он.

– Тоже, – ответил я. – Давно это было. Ещё во времена Владимира Ивановича М.. Знаете такого?..

На меня покосился какой-то старик лет восьмидесяти.

– Знаю, – ответил Валера и отвернулся к одному из туристов.

– А вы откуда знаете Владимира Ивановича?.. – спросили меня сбоку.

Я повернул голову и обомлел – передо мной стоял... восьмидесятилетний старик, точнее – тот самый Владимир Иванович!

– Вы?! – вырвалось у меня.

– Узнал?.. Я, – кивнул Владимир Иванович. – Из «пионеров», что ли?..

– Да, был тогда классе в шестом, – сказал я.

– Ну-ну... А меня уже раза три обкрадывали... Всё унесли... Выпьешь?.. – он достал из кармана пиджака плоскую фляжку. – Нет?.. А я – глотну. Для сердца. А то до дома не дойду. Остановится.

Мы поговорили ещё минуты три. Он пригласил меня в гости. Поболтать. О монетах, о жизни, о той Костроме, где у него в квартире на синем бархате лежал серебряный кружок, на котором было всего четыре буквы – ПАNT.