Анатолий АНДРЕЕВ. САНЬКЯ И СЕНЬКЯ: ОПЫТ ДЕКОЛОНИЗАЦИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Заметки о творчестве Захара Прилепина

 

Анатолий АНДРЕЕВ

САНЬКЯ И СЕНЬКЯ: ОПЫТ ДЕКОЛОНИЗАЦИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Заметки о творчестве Захара Прилепина

 

Манифест

Начну, пожалуй, с того, чем можно было бы закончить свои заметки, с конца – с выдержек из Манифеста «”Большому стилю” – большое плаванье», который был написан мною во время Всероссийской научно-практической конференции литературных критиков и литературоведов «Большой стиль» (Москва, 5-8 сентября 2024 года).

Главным вызовом нашего времени является глобальное идеологическое противостояние двух цивилизаций: эгоцентрической сатанистской идеологии Западной цивилизации – и гуманистической христианской идеологии Русской цивилизации, выражающей интересы всего человечества.

Именно так: на кону само существование не только нашей цивилизации, но и всего человечества. Великой русской литературе, чьими усилиями во многом была создана наша, европейская по духу цивилизация, своими культурными корнями – через Византию – уходящую в Древнюю Грецию, уклониться от этого противостояния невозможно. Это равно культурному предательству, отречению от своих корней, от идеалов христианства и других традиционных мировых религий (ислама, иудаизма, буддизма); в конце концов – исчезновению с культурной карты мира.

Настало время больших изменений в литературе – время Большого стиля, стиля переломной эпохи.

 

Что мы имеем

В нашем литературном процессе мы имеем, увы, ситуацию «Большого штиля», которая маскируется под невиданное разнообразие стилей и «трендов». На первый взгляд, «цветут сто цветов». Однако по странному умолчанию, по непонятному «соглашению сторон» в литературе доминирует либо «искусство играть словами», способ эстетического самовыражения, что превращает литературу в оторванный от жизни «проект» под названием «гейм-литература», – либо «искусство массового развлечения», что превращает литературу, уникальный инструмент культуры, в сегмент рынка развлечений для зомбированных потребителей, «желудков в панаме».

Мы имеем идеологическое доминирование Матрицы потребителя-индивида. Нас не спросили, нас поставили перед фактом. Нас превратили в культурную колонию.

 

Литература как способ управления смыслами, как способ духовного производства, способ превращения индивида в личность, способ оздоровления и мобилизации общества оказалась не у дел; прямо говоря, оказалась на задворках литературного процесса в качестве изгоя и жалкого неудачника. В конечном счете – оказалась не нужна культуре, обществу и государству. Так, якобы, распорядилась история, а не воля стоящих за рыночными ценностями и отношениями людей. Исчезли писатели, поэты, читатели, критики и литературоведы, ориентированные на Большой стиль как выражение высших культурных ценностей, таких, как Истина, Добро, Красота, Свобода, Справедливость, Счастье, Семья, Патриотизм. Исчезли Герои Нашего времени. Исчезли высокие идеалы. Исчезли сам воздух человека культурного и среда его обитания. Исчезли нравственные коллизии. Исчезли божественные законы мироздания. Исчезла потребность создавать образ будущего. Будто и не было никогда Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Л. Толстого, Достоевского, Чехова, Шолохова, Шукшина, Вампилова.

Однако свято место пусто не бывает. Место Большого стиля нагло узурпировал самозванный, чуждый нашей цивилизации «Мелкий стиль», легионами «мелких бесов» в панамах обслуживающий интересы врагов личности и культуры.

Наша литература попала под колониальное управление Запада.

 

Чего мы хотим

Мы, наследники величайшей в мире литературы, давшей мировой культуре плеяду непревзойденных классиков, заявляем о своих правах и обязанностях продолжать наши славные традиции.

Мы хотим изменить, переломить ситуацию. Мы хотим, чтобы навязанный нам «Большой штиль», породивший «Мелкий стиль», сменился Большим стилем.

Мы хотим идеологического доминирования Матрицы личности. Мы не боимся здорового пафоса и открыто заявляем: мы хотим возглавить идеологическую борьбу за победу высших культурных ценностей.

Кто, если не мы?

Да, мы хотим участвовать в битве цивилизаций словом и стилем, которые и есть наше правое культурное дело. Спрятаться за «мелкий стиль», из-за которого торчат уши больших воротил, уже не получается. Тайное становится – уже стало! – явным. Кроме того, культивировать «мелкое» – просто унизительно, недостойно статуса русского писателя, литератора, ученого.

Да, мы хотим, чтобы диктатура натуры (культа лжи, культа силы, культа манипуляций) сменилась диктатурой культуры, основанной на здравом смысле и здоровом нравственном чувстве.

И да, мы хотим победить. Мы хотим, чтобы наша воля к Победе, которую мы осознаем как волю народа, управляла нашим литературным процессом, – именно наша воля, а не воля безликих, но при этом очевидно сатанистских сил. Мы хотим сбросить иго колониального управления нашей культурой.

 

Что надо сделать

Сложное и глубокое идеологическое противостояние цивилизаций имеет внятное оформление на уровне знаков, символов и лозунгов.

Credo наших врагов известно: не в Правде Бог, а в Силе. До потребителя этот культурный код доходит в агрессивной сатанистской триаде: «Свобода. Сила (Деньги). Удовольствие (Кайф)». Под брендом «Свобода» продается то, что уничтожает дух и суть Свободы.

Они лгут, словоблудят и манипулируют, ибо строят свою цивилизацию на страхе, поэтому они проиграют.

 

Наш культурный код диаметрально противоположен: не в Силе Бог, а в Правде. Мы, вслед за нашей верой и нашими классиками, исповедуем иную триаду: «Родина. Правда. Победа». Благодаря этому мы всегда побеждали. И будем побеждать. Но чтобы удержать победу и быть готовыми к следующим победам, чтобы противостоять «свободной» идеологии потребления (за которой цинично сквозит диктатура «желудка в панаме»), надо придать большей идеологической устойчивости нашей триаде. «Родина. Правда. Победа. Личность. Счастье»: таким видится содержание Большого стиля. Сам Большой стиль – это инструмент, который необходим для воплощения наших идеалов, необходимых для построения справедливого общества, где каждый имеет возможность обрести счастье.

Наш образ будущего связан с Личностью и  Счастьем, а не с кайфом и деградацией.

Мы честны перед собой и перед Богом, поэтому Победа будет за нами.

Большой стиль – это большой культурный проект, куда либералам, неолибералам, либертарианцам и прочим затаившимся колоннам «любителей абсолютной свободы», сиречь врагам нашей цивилизации, вход воспрещен.

Большой стиль – это инструмент для большого духовного очищения от гнили либерализма, мифов «инклюзивного капитализма», «очарования» эгоцентризма и индивидоцентризма.

Большой стиль показывает и объясняет, что означает «правильная сторона истории».

Большой стиль – это большой шанс для патриотически настроенных писателей России, для нашей страны, для нашей цивилизации.

Большой стиль – это инструмент деколонизации нашей литературы.

 

Существует простой критерий (маркер) нашей культурной и цивилизационной Победы. Когда «из каждого утюга» будет транслироваться идеологема «Родина. Правда. Победа. Личность. Счастье», тогда можно считать, что мы победили. «Из каждого утюга» означает: в сферах образования (в школе, университете), искусства (литература, театр, кино, живопись, музыка), в средствах массовой коммуникации, на уровне государственного управления, на уровне бытовом. Словом, всюду и везде.

Большой стиль – это только начало (вместе с тем – продолжение, принятие эстафеты) большого пути, по которому всегда шла и продолжает идти Россия как цивилизация – как суверенная культурная держава.

 

«Санькя» и «Тума»: один роман

Полагаю, что в утверждении «писатель пишет, по сути, один роман, даже если написал дюжину» содержится глубокая сермяжная правда, граничащая с истиной. Почему так происходит – это отдельный вопрос; пока же тезис «один писатель – один роман» я принимаю как аксиому.

Эта аксиома интересна нам в контексте творчества Захара Прилепина. То, начало чему было положено в романе «Сенькя» (2006), нашло продолжение в почти эпопее про Сеньку Разина («Тума», 2025).

О «Туме» я уже писал. https://sprf.ru/news/557

Теперь обратимся к роману «Санькя», исходя из того, что конец (или, лучше сказать, продолжение) «единого романа» нам известно; самое время посмотреть на начало.

 

Роман без обиняков начинается с колоритной сцены митинга-протеста, быстро переросшего в бунт, кровавый, бессмысленный, беспощадный – строго по классике. Бунт как проявление слабоумия, слабости и отчаяния, что сами бунтующие, по классике, принимают за проявление силы, отваги и правоты. «Санькя» начинается с того, к чему Сенька Разин придет позже и неминуемо…

Разумеется, ситуацию бунта (в широком смысле) мы видим и оцениваем с позиции бунтовщика (за которым незримо сквозит повествователь со своей, более сложной картиной мира). Повествование ведется от третьего лица, но мир мы видим глазами главного героя – как и в «Туме», заметим. Первое лицо замаскировано под третье. Повествователь надевает маску. Как бы дистанцируется от героя. Понимаем.

Некоторые штрихи к портрету бунта (после «Тумы») глаз отмечает непроизвольно. Вот, например, характеристика молодых революционеров-оппозиционеров: «Непонятные, странные, юные, собранные по одному со всей страны, объединенные неизвестно чем, какой-то метиной, зарубкой, поставленной при рождении». (Глава 1)

На крышах машин, принадлежащих мирным гражданам, «с дикой, почти животной, но молчаливой радостью прыгали парни и девчонки». (Глава 1)

Толпа, молодость, стихия, бунт. Дешевая романтика революции.

Краем глаза отмечаем и убедительное появление приема, который пышным цветом расцветет в «Туме»: «Яна – чернявая, с лицом ярким и обнаженным, как открытый перелом».

Кроме сравнений, еще и фирменный вкус к «ветхим» пластам языка: «На улице стояла смурь, сизая сырость, особенно неприятная летом». А также, не удержимся, фирменное искусство портретных характеристик – едва ли не каждой странице, цитировать не станем.

А вот еще особенность стиля З. Прилепина (не только раннего, но и нынешнего, зрелого: он, видимо, родился с этим) – склонность к точным и ярким описаниям. «За витриной магазина одежды стояли тонкорукие, с маленькими головами манекены – изображающие красавиц в коротких юбках и ярких кофточках.

Расколотив витрину, красавиц извлекли и порвали на части. Бежавшие последними не без испуга натыкались на валяющиеся повсюду изуродованные, безногие или безголовые тела». Те, кто читал «Туму», соотнесут, конечно, этот фрагмент с  мотивом, красной – кровавой! – нитью прошивающей роман, действие которого происходит в жестоком XVII веке. Только вместо манекенов в «Туме» будут настоящие тела.

Впрочем, молодых революционеров тут же догнали лютые спецназовцы («космонавты»: их шлемы были похожи на скафандры; инопланетяне, чужие) и сделали с ними примерно то же, что «пацанва» «Союза созидающих» – с манекенами.

Начало «Тумы» помните? Едва живого, покалеченного Сеньку в тюрьме?

Вот то же самое сотворили с пацанами (««пленных» собралась целая толпа, человек в шестьдесят-семьдесят») – с поправкой на гуманизм советских «ментов» и возраст «пленных».

Кровавый шлейф красной нити от «Саньки» к «Туме» нельзя не заметить.

«Улицу разворошили, словно кулек с подарками.

Несколько сорванных и истоптанных трехцветных флагов лежало на асфальте.

Дорога была густо усыпана стеклом, иногда цветами, а также всякой вывороченной из мусорных урн дрянью – и создавалось ощущение, будто на улицу выпал дождь из стеклянной крупы, мусора и цветочных лепестков.

Кое-где валялись стулья, встретилась цепь оградки.

Все фонари были разбиты». (Глава 1)

Что это?

Это «Тума», только в щадящем, прототипическом варианте. Вперед, в прошлое.

 

Сначала мы видим Саньку здесь и сейчас, и только потом узнаем его прошлое через воспоминания. Такой принцип сюжетосложения был использован и в «Туме». Напластование временных срезов не способствует линейной остросюжетности, зато позволяет расширить панораму жизни.

Конечно, Саша Тишин не был чужд деревни, откуда родом был его отец (во всяком случае, самые яркие воспоминаниям о детстве связаны у него именно с деревней, см. Главу 2). Санькя, собственно, – это выговор его деревенских бабушки и дедушки. Его деревенская «метина, зарубка». Деревенская бабушка Сеньки Разина вполне могла называть своего внука Сенькя – если бы события происходили не на Дону, а в пятистах километрах от Москвы.

Те, кто предрасположен к бунту, чаще всего получаются из вольнолюбивых «детей природы». Ничем не стреноженное «дитя деревенской стихии» по определению заточено на бунт против «регламента культуры», против города. Против столицы как олицетворения «порядка». Подобное (природное) тянется к подобному (бунту). Это верно. В этом есть сермяжная правда жизни. Чтобы усвоить это, и рефлексии никакой не надо. Все происходит само собой.

 

«Дорога была изуродована и грязна. Из иных домов мелкий мусор, объедки, помои выбрасывали и выплескивали прямо в канавы у дома – куры склевывали, что могли склевать, остальное тихо подгнивало. (Наш герой – А.А.) сторонился канав – угадывая их по запаху и по неприятной мягкости влажной, подгнившей вокруг земли.

Путь к дому, располагавшемуся на соседней улице, он решил скоротить, пройдя огородом. К тому же, чтобы не было так тошно, лучше было подойти к дому неприметно, задним двором, постепенно погружаясь в неприглядность и запустение.

Он свернул на стежку, ноги расползались по грязи. (Наш герой – А.А.) взмахивал руками и тихо матерился…

Напрасно (наш герой – А.А.)  берегся грязи – пойдя по огороду, он все равно увяз, измазался и последние метры до калитки брел, обреченно ступая в черную гущу».

Кто месит грязь: Санькя или Сенькя из «Тумы»?

Месит Санькя. Имя Саша я заменил на «наш герой». Мог бы заменить на Сенькя. Ничего бы не изменилось.

Я хочу сказать, что Захар Прилепин был обречен написать «Туму». Взялся за гуж, за Саньку, – тяни воз до конца. До истоков бунта.

 

Санькя и Сенькя: истоки бунта

Что еще роднит романы Прилепина?

Это повести, а не романы, но все их упорно называют романами.

Постараюсь быть как все. Сделаю все возможное. Романы так романы.

Только вот что мне делать с этим, например: «С тех пор как (Саша – А.А.) повзрослел, к армейскому возрасту – все стало очевидным. Неразрешимых вопросов больше не возникало. Бог есть. Без отца плохо. Мать добра и дорога. Родина одна.

«Волга впадает в Каспийское море…» – пошутил над собой Саша и не усмехнулся внутренне. Да, впадает». (Глава 5)

Романный герой – это обязательное наличие «неразрешимых вопросов». Нет таких вопросов – сам собой (любимый прилепинский императив!) возникает формат нравоописательной повести. Ставка на самоочевидность как решающую и определяющую черту мироощущения не является грехом супергероя романа.

Повести – другое дело.

Ладно. Романы так романы.

 

Обратимся к истокам. Можно ли считать истоком такие, например, штрихи к картине русского мира?

«Бабушка тихо говорила о сыновьях – у нее было три сына: Сашин отец и два Сашиных дядьки, один из которых был Сашиным крестным. Все сыновья умерли.

Первым умер самый младший, Сережа – разбился на мотоцикле, пьяный был.

Два года назад, летом, в пьяной драке погиб Сашин крестный, Николай, он был средним сыном. Его положили рядом с младшим братом.

А полтора года назад в том городе, откуда приехал Саша, умер Сашин отец, Василий. Он был самым образованным в семье, преподавал в институте, но тоже пил, причем под конец пил зло и беспробудно.

Саша привез отца – в гробу – зимой… дорога была кошмарна… вспоминать о той дороге было невыносимо». (Глава 2)

Добавим сюда еще воз деревенских новостей «в тему»: сосед Хомут, деревенский мужик, «здоровый, ясноглазый, сильный, как конь», прошлым летом удавился; еще один сосед по прозвищу Комиссар, «сорокалетний бугай», взял и умер, «что-то с сердцем»; два сына ближней соседки погибли – «побились» на мотоциклах, этом дьявольском достижении городской цивилизации; кто-то уехал, кто-то тихо помер…

На всю деревню остался один пропащий пьянчужка Соловей.

А еще у Саньки погиб братик Коля. После чего отец и запил «зло».

А еще эти похороны отца… десять часов тянули гроб по лесу, по бездорожью… Ни жить, ни умереть толком. (Глава 4)

А еще дед умирал, «торопился к детям». Умер вскоре.

Сыновья бабушки погибли. От чего? От водки? А водку пили по какой причине? Водка – это инструмент, орудие убийства. А причина убийства в чем кроется?

Причина убийства кроется там, где берут истоки бунта.

Если дядек и тех, кто «побился», убила собственная дурь, то и бунтовать незачем. Кто виноват? Сами виноваты. При чем здесь манекены?

Но разве ж бунтовщики бывают сами виноваты? Им недосуг складывать причины и следствия. А если во всем виновата тяжелая, беспросветная жизнь, то и винить надо либо жизнь саму по себе, либо тех, кто ее такой сделал. Жизнь как таковая – солнце, вода, трава, молодость, любовь (или так: «В соседней комнате умирал дедушка. Саша с аппетитом ел») – не может быть ни в чем виновата. Следовательно…

Если не слишком углубляться в причины, то власть во всем виновата. Нашли крайнего. В этом случае бунт имеет все признаки мести. Бессмысленной мести, я хотел сказать. Хотя смыслы (причинно-следственные ряды) бунт в принципе не интересуют; бунт – это реакция на смерть отца, дядек, соседей, на свою жизнь, которая фатально складывается по лекалам судьбы отца, у которого было, опять же, больное сердце…

Бунт – это протест. От невыносимой боли. Против чего? Против власти? Но власть в метафизическом раскладе человека – всего лишь «крайний, стрелочник». Против какой причины причин направлен бунт?

За словами бабушки о смерти «сыночков» «стоял черный ужас, то самое, почти немыслимое одиночество, о котором совсем недавно думал Саша, одиночество, открывшееся иной своей стороной – огромное, но лишенное эха, – оно не отзывалось никак, ни на какие голоса». (Глава 2)

Протест против «порядка вещей»? Против «черного ужаса одиночества»? Против Бога? Против отсутствия Бога?

Где-то здесь, в дебрях ума и души, кроется причина причин. В себе. При чем здесь власть? Бедные «менты». Они такие же бунтовщики, по сути.

Энергия протеста – нешуточная вещь. Если ее направить на самопознание, бунт утратит подпитку в самом истоке своем. Чтобы показать, как это «работает», пришлось бы писать роман – сфокусироваться на становлении личности. Если энергию идеалов направить не внутрь, а вовне, на власть, то см. Главу первую повести «Санькя». Будет так и никак иначе.

Человека, оставленного один на один с «черным ужасом», хочется пожалеть (непроизвольно, по логике жизни разделить с ним «невыносимую легкость бытия»). Но жалость непременно обернется бунтом. В человеке надо найти то, за что его можно уважать. За что можно уважать Саньку?

 

Дед, человек простой, даже маленький, несмотря на то что был физически крепким и рослым, говорил Саньке на поминках отца: «А сейчас, Санькя, и не пойму, к чему жил – ничего нет, никого не нажил, как не жил».

Жизнь как таковая она такая: без мысли, без понимания, без толку, без смысла. Ищет крайних. Сначала все текло и менялось, а потом «все истекло и отмелькало». И все. И Саша Тишин был свидетелем того, как тихо, по логике «было и прошло», сходила на нет вся его семья.

Перед Сашей явно «нарисовалась» развилка: жить жизнью простого человека, как его «союзник» (однопартиец) Негатив, детдомовец «со своими однозначными представлениями о жизни» («Негатив скорей чувствовал раздражение, переходящее в добротную, неистеричную злобу, – и направлено это раздражение на всех поголовно, кто представлял власть в его стране, – от милиционера на перекрестке до господина президента», Глава 3), или выбрать жизнь сложного, мыслящего человека, отвергающего однозначность как форму деградации. Однозначно – значит, негативно, нет?

Негатив – всего лишь отзеркаленный позитив, Позик (такой была «партийная кличка» младшего брата Негатива). Точнее, негатив – оборотная сторона позитива. Негатив живет по принципу «ищем не причину, а виноватого», а Позик – по принципу «виноваты все – следовательно, никто».

Кстати, Позик закончил так же, как и Негатив. Плохо.

На другом полюсе сашиной жизни просто должны были появиться хотя бы интеллектуалы, хотя бы имитация сложного человека, сиречь личности. Собственно, зачем далеко ходить? Отец Саши был преподавателем философии, «без пяти минут профессором» (мать была «простая, в сущности, женщина»). Сашин отец «по долгу службы» (а скорее, по призванию) искал причины причин. То, чем занимался Саша, «на самом деле, это никогда и не было политикой, но сразу стало тем, наверное, единственным смыслом, что составил Сашину жизнь». Саша был на стороне смысла, что само по себе симптоматично. Ближе к отцу, нежели к деду. Ближе к культуре, чем к натуре.

Только вот – на стороне какого смысла?

«Несмотря на такое родство, Саша всегда ощущал себя несусветной дворнягой. (…) Но с недавних пор Сашино дворняжье самоощущение повлекло его к людям, которые, как казалось, лучше постигли устройство мира – посредством хотя бы освоения тех печатных источников, до которых у Саши не доходили руки». (Глава 3). В жизни Саши появился, пусть и вскользь, доцент Безлетов Алексей Константинович (не Хомут, Негатив, Позик или какие-нибудь Шаман, Паяла, Бурый – тут уж извольте по имени-отчеству). Ученик сашиного отца. При этом, чтобы подчеркнуть беспородистость, непричастность к породе интеллигентов, на всякий случай сказано: «Саша никогда не мучался самокопанием.

Редко из-за чего переживал глубоко и болезненно. Только из-за того, что стоило переживаний. Отец, да». (Глава 5)

Уже только за попытку освоить смыслы, за попытку зацепиться за культуру Санькя достоин уважения. А дальше – «просто»: чем больше смыслов и чем они глубже – тем больше уважения. Хотя…

Негатива хочется уважать уже за то, что никогда не сдавал своих. Алексея же Константиновича не хочется уважать за его отношение к Родине («Здесь пустое место. Здесь нет даже почвы. Ни патриархальной, ни той, в которой государство заинтересовано, как модно сейчас говорить, геополитически. И государства нет»); и простым, и сложным ясно: умная голова да дураку досталась.

Культура как-то причудливо сливается с натурой, образуя… вот что образуя? Сложность человека? Да, конечно. Но не всякая сложность сама по себе заслуживает уважения (как и не всякая простота достойна презрения); только та сложность, что присуща личности.

Выбрал смыслы – нажил себе проблемы. Свои сокровенные смыслы Саша формулирует следующим образом (в дискуссии с Безлетовым).

Безлетов: «Хорошо, вот вы просите: «Подайте нам национальную идею…».

Тишин: «Мы не просим. Я не прошу. Я русский. Этого достаточно. Мне не надо никакой идеи. (…) Я сказал, что не нуждаюсь ни в каких национальных идеях. Понимаете? Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца…».

Согласимся: это не позиция «несусветной дворняги»; это, по сути, идеологема, выражаясь языком Безлетова, – то есть, попытка сформулировать универсальную систему ценностей; смутное «дворняжье самоощущение» сменяется более-менее внятным мировоззрением, с некоторой претензией на породистость (опять же: универсальность).

Традиционный для русской литературы идейный спор, чтобы не сказать, баттл или «беседа», по Саньке, в центре которого – традиционные ценности (то есть вечные проблемы).

Даже не так, еще глубже: не только сами ценности, но и способы их существования. Сознание VS чувство (бессознательное): вот эпицентр споров. Идеология VS инстинкты.

Безлетов: «Лучше тихо отойти в сторону, чем заниматься мерзостью». (Мой подстрочник к переводу с языка чувств на язык сознания: нельзя добиваться справедливости неправедными, насильственными средствами (недопустимо «пускать кровя»). Так говорит сознание.)

Тишин: «Лучше тихо отойти в мир иной». (Мой подстрочник: если не применять насилие («пускать кровя») там, где кроме насилия ничего не остается, лучше сразу умереть «праведником». Если живой – надо сопротивляться – и да, бунтовать. Так говорит чувство.)

Повествователь, заметим, незаметно перевоплотился в Тишина. А иногда дух повествователя, который, как известно, веет, где захочет, вселялся в еще одного «союзника», Рогова. Что ж, тем интереснее и содержательнее спор. В романе много идейных «бесед» и в кругу своих. И ближе к концу романа Санька с Безлетовым опять сойдутся в клинче. Но момент истины наступил в больничной палате (Глава 8), где избитый, однако не сломленный под пытками «экстремист» (по другой версии «солдат») Саша ввязался в «разговор» с образованным евреем Левой, большим интеллектуалом, само собой. У Саши, заметим, картина мира не рождалась в спорах, только проявлялась. Споры ему, в сущности, были не нужны. Споры – это так, для читателя. Чтобы стали понятны истоки бунта. «(…) никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика! Интеллектуальное менторство устарело, безвозвратно исчезло.

– А как же твои красно-коричневые?

– Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость – ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, – все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно – передел страны, передел мира – в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть – вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, – мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается. (…) Это не анархизм. Это – предельная ясность. Мне, Лева, предельно ясно, что мы – красно-коричневая партия».

Саша (за которым демонстративно и вызывающе маячит повествователь): «Понимание того, что происходит в России, основывается того, что происходит в России, основывается не на объеме знаний и не на интеллектуальной казуистике, используя которую можно замылить все что угодно, любой вопрос, а на чувстве родства».

В основе понимания – чувство. Понятно.

Чтобы не встревать в вечный спор о вечных ценностях и не заниматься «интеллектуальным менторством» посредством «интеллектуальной казуистики», просто обозначу свою позицию, которую я считаю позицией культуры. Ничего личного.

Все ровно наоборот. Санькя «чудовищно» не прав. И честь, и родина, и правда, и победа, и справедливость, и любовь, и счастье являются продуктами ума и культуры. Идеологическими продуктами. Умными, концептуальными чувствами. Не инстинктами и не моторикой. Такие чувства становятся маркерами нашей идеологии и цивилизации не потому, что они чувства, а потому, что правильные, умные, истинные, «великолепные» чувства.

Кстати, ум-разум не занимается «интеллектуальным менторством и казуистикой»; этим занимается интеллект. Отождествление (неразличение) ума и интеллекта, базовых для идеологии вещей, является сегодня главной проблемой и, прямо говоря, бедой русских. Создали свой цивилизационный код с помощью ума (гениального, незаурядного!), а относимся к нему с позиций интеллекта. Ищем крайних.

Метить в интеллект, а попадать в ум-разум – это, к сожалению по-русски. Сгорел сарай – гори и хата.

Справедливости ради стоит сказать, что Прилепин по отношению к уму оказывается в приличной, «великолепной» компании – вместе со Львом Толстым и Достоевским (тут, правда, куча нюансов, я об этом писал, ссылки ниже). Я же нахожусь в компании «чудовищной», надо полагать («чудовищный» и «великолепный», как помнит читатель, – это простая система координат интеллектуала Костенко, вождя «Союза») – в компании интеллектуальных идиотов Безлетова и Левы (хотя компания эта для меня более враждебна, чем «союзники»).

Но я не интеллектуал, не стоит приписывать меня к какой-либо компании – просто потому, что нельзя быть в компании, служа закону культуры.

За компанию – могу, а в компании – увольте.

У Саши все просто, «великолепно», у интеллектуалов все сложно, «чудовищно». Следовательно, простота предпочтительнее сложности. Художественная логика именно такова, потому что вменяемый читатель не может не сочувствовать честному, искреннему и бескомпромиссному бойцу за справедливость Саньке. Понимаем.

 

В смутной, но с идеологической претензией на простоту и ясность, Сашиной картине мира смущает один нюанс: выдвигая идею («Я русский. Этого достаточно»), Саша (в компании с повествователем?) категорически отказывается считать ее идеей («Мне не надо никакой идеи»). Почему?

Потому что если идея становится руководством к действию, следовательно, культура выше натуры, деревни и – в известном смысле – самой жизни.

Санькя и тянется к идее (к уму, за которым ценности культуры, отсвечивающие божественным светом истины) – и боится идеи, продукта ума, как черт ладана. Вот это и означает, по-моему, быть русским. И хочется, и колется: мы все время на грани двух миров. Если честно признать приоритет идеи, идеологии и ума над «дворняжьим самоощущением», то придется быть последовательным: точка отсчета в нашей русской картине мира – то, что выражено в «Евгении Онегине» (что именно – это долгий разговор; но я даю все необходимые ссылки. В частности: Персоноцентризм в классической русской литературе XIX в.: Монография / А.Н. Андреев – М.: НИЦ ИНФРА-М, 2021 – 430 с.; Зачем нужны умные люди? Антропология счастья в эпоху перемен / Анатолий Андреев. – Москва: Издательство АСТ, 2022. – 692 с. – (Психология. Высший курс).

https://www.litres.ru/anatoliy-andreev/zachem-nuzhny-umnye-ludi-antropologiya-schastya-v-epohu-p/chitat-onlayn/

Если статус «просто быть русским» ставить выше статуса «быть культурным», то хтонические хляби «Тумы» вам в помощь, из которых непременно родится что-нибудь величественное – бунт, например. «Санькя», кстати, выше и тоньше «Тумы» в отношении «национальной идеи». Слава богу, что два романа – это, в известном смысле, один роман. Из-за пафосных слов в адрес «Саньки» автор «Тумы» не обидится.

Ну, не должен обидеться. По идее.

 

Негатив и Безлетов

Вот сейчас я скажу одну умную вещь.

Тупой Негатив и изощренный интеллектуал Алексей Константинович – края единого спектра. Интеллект – это глупость ума. Демонстрируя интеллект, Безлетов не ум демонстрирует, как кажется многим (примерно всем), а глупость. Бунт молодых и искренних доцент воспринимает как «эстетический проект» («ваши листовки, ваши речи, ваши крики на площади, флаги. Девушки ваши с тонкими лицами…»). Не моральный. Эстетический, однако. Это же идиотизм, нет?

Интеллект – однозначен, ум – многомерен.

Саша, стихийно, от природы наделенный умом и тянущийся к уму, отвергает словоблудие доцента. Но отвергает не культуру, не идеи, не ум, к которым он, напомним, тянется, – отвергает вызывающий аллергию на вранье интеллект. Доцент ж, интеллектуально вещающий от имени ума, оказывается недалеким…

Что же получается: чувство ума у Саши есть, а с самим умом – проблемы?

Пусть умный читатель решает сам.

 

Не удивительно, что в конце концов Безлетов превратился в «классового врага» Саньки, в буржуа. С престижной работой в центре Москвы. В администрации. Советником («советчиком») губернатора. Все, как любили Санька с Негативом.

Точно в такой же культурной позиции, как и у Саньки, был Григорий Мелехов (в чем и проявилась гениальность Шолохова, его чуткость к вибрациям ума и души). В подобной позиции оказались «чудики» Шукшина (но далеко не вся «деревенская проза» – направление, которое точнее было бы называть православным или почвенническим реализмом). На сермяжном уровне «простые» герои пытались решить проблему сознание VS чувство – сложнейшую проблему культуры.

Для тех, кто не путает интеллект и ум, «Санькя» скажет много умного.

Для тех, кто путает, «Санькя» не скажет ничего нового – только запутает еще больше. Однозначность по отношению к Саньке искажает все, что только можно исказить в культуре.

Что поделаешь: культура, как и натура, и ум, – палки о двух концах.

Можно, конечно, интерпретировать роман как модель, где натура (чувство родины, русскости, любовь к отцу-матери) срамит культуру (идеи). Тут уж каждый судит в меру своего понимания, в меру ума (или, напротив, интеллекта).

 

Вернемся к Саше. Его подлинный выбор – сознательный тип управления информацией или бессознательный, культура или натура, ум или «душа как таковая, хоть глупая, но почему-то честная». Личность (персоноцентризм) VS индивид (индивидоцентризм). Это главная и, чего греха таить, единственная проблема всей мировой культуры. В том числе и русской, как ни странно.

Глупость или интеллект, однозначная правота «союзников» или словоблудие доцентуры, вуалирующее однозначность же («Не вызывайте бесов. Вызывайте ангелов», дух, дух, русский дух – лепет безлетовщины…) – это кажущийся выбор.

Все мои ссылки актуальны.

Что же выбрал Саша, он же Санькя, он же Александр?

«Гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвляющее слабых, давшее свободу подлым и пошлым, – отчего было терпеть его? К чему было жить в нем, ежеминутно предающим самое себя и каждого своего гражданина?

Саша до сих пор не злился, не испытывал злобы, просто делал то, что считал нужным.

О достижении власти никогда не думал всерьез, власть его не интересовала, он не знал, что с ней делать. К деньгам относился просто. Тратил их, если были.

И все-таки: какой? Какой он – Саша? Чего-то всегда не доставало в лице, в отражении». (Глава 5)

Санькя, он же Саша, доверился натуре – выбрал правду чувства. Ставка на самоочевидность как основной инструмент в построении картины мира, презрение к рефлексии сыграли с Сашей злую шутку. Склонный к глубине ума, замечающий главные вопросы жизни, он выбирает интеллект как способ их решения. «Волга впадает в Каспийское море» – это не аргумент для ума и души. И это уже романный поворот темы. Чем сложнее (хуже) герою – тем интереснее читателю. В Саньке все больше просыпается Саша, и наш герой становится внутренне противоречивым. Рефлексии становилось все больше.

Чтобы решить проблему сашиного выбора, нужен, конечно, роман. «Неправда, Лева, когда говорят, что жизнь – это всегда выбор. Иногда выбора нет. Если у тебя любовь – у тебя уже нет выбора. И если у тебя Родина…»

«Нет выбора», говорит Саша, выбирая чувство (которое назначает крайних). Это романный замах, безусловно.

Санькя, в конце концов, выбрал смерть. Сел на поезд и поехал в Ригу. Убивать. Во имя революции. Достойно ли это уважения, читатель?

 

Любовь пацана

Такой противоречивый персонаж, как Саша, должен был влюбиться – в Яну или в Веру, это уже детали. А в любви без рефлексии нельзя. Любовь в русской литературе является главным испытанием для мужчины и личности. И для писателя. Тестом на зрелость, если угодно. Почему?

Потому что любовь – умное чувство; я бы сказал – культурный проект. Чем больше ума – тем глубже чувство. Тем глубже человек. Вот Безлетов, к примеру, любовь «не потянет». И Негатив «не потянет».

Дело в том, что любовь – чувство, весьма чуткое к идеологическим настройкам. В Манифесте мы обозначили две наши основополагающие триады (которые можно символически объединить в пятиконечную звезду, тронутую Фаворским светом): «Родина. Правда. Победа» и «Родина. Личность. Счастье». Так вот, Негатив осилит, пожалуй, первую триаду. На это ума (то бишь интеллекта) хватит. Да, с Негативом можно смело идти в разведку. Или на митинг «союзников». Можно сражаться до последнего спиной к спине. Но он не в силах одолеть часть вторую, «Родина. Личность. Счастье» ему не по зубам. У него на такой подвиг – быть счастливым! – просто нет ресурса.

Безлетов не справится ни с первой, ни со второй триадой. Он способен разве что творить из святого карикатуры – может лишь глумиться и иронически ёрничать. У него, отравленного ядом скепсиса, нет ресурса взращивать идеалы. Негатив, Позик, Скептик – одного невысокого культурного сорта ягоды. И фамилия доцента, начинающаяся с отрицающей все на свете приставки «без», на это явно намекает.

Кстати, с таким ресурсом писателя, как поэтика имен (а также детали, детали, конечно), Прилепин работает на диво эффективно. И эффектно. Признак литературного мастерства, однако.

И Негатив, и Скептик – люди простые. Как Хомут. А счастье дано вкусить лишь Личности, с тонкой, то есть сложной, душевной организацией, следствием работы ума. Счастье – плод не запретный. Но поди, дотянись…

Как бы чего не вышло.

Любовь могла дать Саше шанс – шанс  на Счастье как ценность нашей цивилизации. Ведь он за этим вступил в «Союз» и ходил на митинги, нет? Или роман писался для того, чтобы довольствоваться простыми ответами простых людей? Нет?

Тогда для чего?

А для того, по мне, чтобы показать, что простота хуже воровства – хуже философии, и даже политики. Хуже простых, ненавидимых из-за сермяжной простоты же «ментов» и президентов.

 

В «Туме» любви нет. Я без всяких намеков на то, что Прилепин «не умеет в любовь». Я про то, что в «Туме» любви нет. И это не случайно.

Физическая сторона любви в «Саньке» описана замечательно, с чувством меры (сцену воспринимаем глазами мужчины, естественно). С оттенками нежности, что является знаком тоски по любви. Несколько физиологично, да. Зато по-честному. Без вранья. Все получалось как бы само собой. Как и все в жизни до этого.

Психологическая сторона – победнее, потому что с духовной стороной любви у Саши явные проблемы. Ну, встретил Яну. Ну, Волга впала в Каспийское море. Как-то так, удачненько. И что дальше?

Допустим, женщина загадочна, как море (хотя Яна, с лицом «как открытый перелом», «была похожа на ящерицу»). И что из того? Что следует?

 

Любви, по большому счету, в романе не случилось. Так, эпизод в жизни пацана. Или девчонки. По ходу жизни. По чьей вине не случилось? Автора? Саньки? Яны?

Это не имеет значения. Имеет значение, что Санькя и любовь – оказались несовместимы. И Яна не создана для любви. Неожиданное заявление девушки, похожей на хладнокровную ящерицу, «я не люблю детей» только на первый взгляд кажется неожиданным. Из того, что читатель узнает о ней, можно сделать следующий вывод: она не любит ни себя, ни Саньку, ни кого бы то ни было, ни даже саму жизнь. Она не способна любить в принципе. А вот с ненавистью у нее отчего-то все в порядке. Святая простота. И это превращает ее в своего рода революционную шлюху. И нашим – и вашим. То минут на десять уединится с «ментом» в подъезде (и ее отпустят, а всех остальных «заметут»), то из ФСБ выходит (как так, что она там делала?).

При этом – любовница вождя, по слухам. Любить такую в принципе невозможно. Для Личности, обладающей умом и, вследствие этого, чувством собственного достоинства, невозможно, я имею в виду. «Отчего меня взяли, ты не знаешь? – спросил он вдруг. – Тебе не кажется, что ты меня пропалила? Что из-за тебя все?» Как любить гюрзу, в смысле ящерицу?

Думая о характере Негатива, Саша «вдруг понял»: самым главным было «врожденное чувство внутреннего достоинства». Это неверно. Чувство достоинства не бывает врожденным. Только приобретенным. За счет ума.

Он и она оказались слишком просты для умного чувства. Не черствы, суровы, зажаты – вовсе нет. Именно – просты. Потенциально самый яркий и сложный эпизод романа оказался разочаровывающе скучным. Это была скрытая кульминация – возможность «запустить» эволюцию картины мира героя (романные герои такой возможности не упускают).

Реальной кульминацией романа (точкой сборки смысловых линий) стала эпическая пытка Саньки «в конторе» (в милиции, или где там, потом «на природе»), которой отведено куда больше времени, места и значения; а после пытки – появилось намерение убить судью, присудившего Негативу пятнадцать лет тюрьмы. Реальная кульминация последовала практически вслед за скрытой. Звенья одной цепи. Зверские пытки с жуткими подробностями, исполненные с матерым, сладострастным садизмом, длятся бесконечно – они растянуты на целую главу (Глава 7). Пытают не только Саньку, но и читателя, и саму культурную природу человека. Именно после пытки Саньке закрадывается в голову мысль об убийстве судьи в Риге. Око за око, зуб за зуб. Зуб, кстати, Саньке во время пытки выбили. Библейский мотив был.

Перекличка с «Тумой» не просто очевидна – демонстративна. Глава седьмая и начало восьмой – как цитата из «Тумы». И с сермяжной правдой не поспоришь. Любовь – персональное достижение человека, до светлого и умного чувства надо дорасти. А жестокость дана человеку с рождения, он несет ее печать как родовую отметину.

Реальный человек прост, потому и жесток.

Сложный человек, умеющий любить, – это миф о человеке. Так, что ли?

Бунтовать легче и проще, чем любить, если просто. Такова версия чувства.

 

Концепция романа

Уже один только композиционный прием – монтаж эпизодов, из которого следует, что жестокость превыше любви, – заставляет задуматься о, с позволения сказать, концепции романа.

Саньку бы слово «концепция» точно покоробило. Писателя, скорее всего, тоже. Но сермяжная (то есть простая, поверхностная, но при этом касающаяся глубины) правда литературоведения заключается в том, что роман по определению является носителем концепций, нравится это самим романистам или нет. Заканчивается сермяжная правда там, где над концепцией романа начинает возвышаться и довлеть универсальная концепция (закон культуры!), которая либо дает содержательность романной концепции, либо лишает эту концепцию содержательности.

В какую сторону заставляет думать «Санькя»?

К каким идеям он подводит?

Жизнь как таковая, которая откуда-то вытекает и куда-то впадает, как Волга, – вот вам и вся концепция. Главная идея – отсутствие, слава богу, идей. Так? Допустим.

Универсальная концепция опирается не на иллюзию самоочевидности, а на закон, суровый, но справедливый. Солнце крутится вокруг Земли, река Волга впадает в море – это железобетонная иллюзия самоочевидности, не требующая никаких доказательств. Хочешь убедиться – иди и посмотри. Уважай здравый смысл – и все, больше ничего не надо.

Закон же (проекция объективности) гласит: это Земля крутится вокруг Солнца, хотя всем кажется, что наоборот. Волга в романе впадает туда, куда ей и следует впадать, и определяется это не жизнью, а картиной мира (хотя всем кажется, что жизнью). Вот я, здесь и сейчас, в оптике универсальной картины мира (закона) рассматриваю концепцию романа. При этом всегда держу в голове маленькую поправку, прививку от самоуверенности: универсальная оптика не божественный, а вполне человеческий инструмент – и, конечно, ничто человеческое мне не чуждо. Искажения возможны, да.

И все же: оптика романа отдельно, универсальная оптика – отдельно. У Пушкина в «Евгении Онегине» они совпали. Этого достаточно, чтобы принять в качестве закона: в универсальной оптике писать можно. Да, в идеале. Но – можно. Доказано. Дело здесь не в Онегине, а в законе, если вы понимаете, о чем я. И этот закон я пытаюсь приложить ко всем творениям литературы – которые хоть в какой-то степени закону соответствуют.

 

С Санькой более-менее понятно. А что же «Санькя»?

А «Санькя» – это Санькя; это честная, достойная культурного внимания попытка развернуть Волгу и заставить ее течь туда, куда надо, – в Каспийское море, ясное дело. Проблема Саньки не «менты», и не президент, и даже не жизнь как таковая. Проблема Саньки – он сам. Он – крайний, и он же – начало начал.

Если прочитать роман в таком, универсальном ключе, то «Санькя», безусловно, классная и стоящая вещь. Этот ключ открывает двери культуры, ведущие не на Эдемские поля и кущи, а в лабиринты, ходы которых еще не освоены нами. Ну, вот Пушкин «сунулся», пропел гимн со слезами на глазах «приятелю младому и множеству его причуд» – и «приятелю» (Онегину) сразу прилепили: «лишний».

А Санькя не лишний? Разве он не Саша? Не Александр? Не царство, которое «разделяется в самом себе»? Не сознание VS чувство?

К счастью для Саньки, автора и читателей, он лишний, ибо вплотную подобрался (возможно, вслед за философом-отцом) к лабиринту, этому проклятию и спасению человека. Лабиринт не кривая, которая куда-нибудь да вывозит и впадает. У лабиринта свои законы.

Что такое познай себя?

Познай лабиринт. Поживи в нем и уцелей. Еще та пытка.

Роман – лабиринт. Повесть (нравоописательная) – кривая.

В сермяжной стилистике – так.

Ни на что, опять же, не намекая, пытаюсь следовать твердыне закона. Поздний Лев Толстой, автор романа «Воскресение», продемонстрировал нам затухание потенциала великого Толстого, автора «Войны и мира». И «мальчишка» Лермонтов, автор «Героя нашего времени», смотрится куда интереснее и актуальнее автора «Воскресения» (но не «Войны и мира», определенно). А почему? Потому что объективнее трактовал магистральное противоречие культуры сознание VS чувство.

Что я хочу сказать?

Ранний Прилепин, автор «Саньки», в известном смысле превосходит позднего Прилепина, автора «Тумы» (хотя кажется, что наоборот, понимаю). Начало единого долгого романа (и дай Бог продолжения, конечно) в концептуальном отношении круче романа «крайнего» (на данный момент последнего), хотя «крайний», без сомнения, ярче, ярче – конец как бы затмевает начало. Хвост виляет собакой.

 

Сложность спасет мир, но никак не простота и не красота. Кстати, красота сложна, если судить, в частности, по роману Захара Прилепина «Санькя».

Этим романом Прилепин как писатель первого ряда дал шанс и себе. Но поскольку продолжением «Саньки» стала «Тума», шансом этим воспользоваться не спешит. Возможно, пока не спешит.

Так или иначе, после «Тумы» мы смотрим на «Саньку» иначе. После «крайнего» романа и на его фоне первый смотрится крупнее, значимее, дерзче, чем смотрелся до «Тумы». Такой вот ментально-оптический эффект. Простой с виду «Санькя» устроен сложно – и технологически (в стилевом отношении), и в отношении организации смыслов.

И это хорошо. Роман, смыслы которого лежат на поверхности, недолговечен, его прочитают, массово похлопают в ладошки и дружно забудут. Память массового читателя коротка. Гарантия долгой жизни романа – скрытые, не выявленные сегодня (по разным причинам) смыслы, ядро которых – сознание VS чувство. Чем больше скрытых смыслов – тем долговечнее роман. Просто, не так ли?

Вам это действительно кажется пустячком, проекцией простоты?

Кстати, простота является не чем иным, как проекцией пустоты.

Где-то здесь я бы остановился, чтобы совсем уж не отрываться от всех…

Между прочим, о пустоте я не для красного словца ввернул, я много об этом писал.

Кстати, в романе о пустоте сказано так (это мысли Саньки в минуты умственного прозрения): «Человек – это огромная шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. (…) И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. (…) И каждый будет наказан, и каждый награжден, и ничего нельзя постичь, и всё при этом просто и правильно». (Глава 8)

Вот это сермяжное псевдобиблейское «и ничего нельзя постичь, и всё при этом просто и правильно» и является проекцией пустоты. Что такое пустота? Отсутствие смыслов. Уберите сознание и оставьте чувство. Получите пустоту. У Саньки с повествователем пустота подозрительно напоминает опору – замену смыслов на нечто большее. На что?

Неважно. Важно то, что человек ищет опору. Если не на что опереться, он умудряется опереться на пустоту. На чувство.

 

Захар Прилепин – певец бунта?

Почти все уже, по сути, сказано, позволю себе сразу «зайти с козырей».

Захар Прилепин – певец чувства (в противовес сознанию), а не бунта. Но поскольку там, где чувство, там и бунт, весьма соблазнительно быстро, сходу объявить Захара Прилепина певцом бунта, поэтом бунтарства, писателем, который на корню – органически, физиологически, по природе, что ли, – не принимает несправедливость как таковую, прежде всего, социальную несправедливость, конечно.

И Санькя бунтовал, и Сенькя Разин (как нам известно из истории, но не из «Тумы», справедливости ради) собирается бунтовать. Они идут по одной колее, они браться по крови, по духу и духовному ДНК. Сказанное об одном будет верно и для характеристики другого.

В чем суть их «идеологии бунта», которой мы уже коснулись выше?

Чем определяются санькины поступки? Не идеями, и даже не картиной мира, если под ней понимать систему ценностей; словом, не идейные мотивы движут героем (мы же помним: «Мне не надо никакой идеи»). Что же тогда?

А что движет котом манулом, волком или медведем?

Можно сказать – инстинкт, который можно понимать как проявление порядка вещей, закона жизни. Вот инстинкт справедливости, плоть от плоти его русской натуры, и движет Санькой. Инстинкты, как мы помним, «идеологичны». Им движет бессознательное, ориентированное на тип отношений, которые он впитал с молоком матери.

Хорошо это или плохо? Правильно или нет?

Если эти экзистенциальные вопросы адресовать волку или медведю, то, очевидно, вопросы теряют смысл, глубину и остроту. А если вопросы задать Саньке, человеку, то ответы, очевидно, будут лежать в плоскости: а как надо? Как правильно? Если ли выбор? Если не с молоком матери, не бессознательно, то – как?

Вот в этом месте у Саньки начинаются серьезные противоречия с культурой, ибо бунт, помимо психологического и идеологического, имеет еще и культурное, ценностное измерение. Задолго до Саньки в русской литературе появились мыслящие герои, которые изводили себя подобными вопросами: зачем, почему, во имя чего, с какой целью?

Саньке, как мы поняли, глубоко наплевать на эти вопросы; однако сам факт существования вопросов (и, конечно, предполагаемые, ответы на них) ставит героя Прилепина в неудобное культурное положение. Если проблемы Саньки адресовать мыслящим героям (каких в совокупности немало наберется у Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Л. Толстого, Достоевского, Чехова), то солидарное мнение таково: бунт как ценность они ставят под большое сомнение, мягко говоря. А прямо говоря, они отрицают его как «бессмысленный и беспощадный» феномен разгневанного бессознательного.

По отношению к чему «бессмысленный и беспощадный»?

По отношению к высшим культурным ценностям: истине, добру, красоте, справедливости, личности, статус которых определяется умом, а не чувством.

Или мы станем делать вид, что такой – личностной – точки отсчета в культуре не существует?

Саньку как «маленького человека», униженного и оскорбленного порядком вещей, но не сломленного, протестующего против бесчеловечных законов жизни, – Саньку, безусловно, жалко. Он, в лучшем случае, вызывает сочувствие, но не уважение. Нельзя же уважать манула или волка.

Но это еще не вся полнота правды. Феномен Саньки не сводим к способности/неспособности человека (личности!) жить сознательно, к «сознательному/бессознательному типу управления информацией». Дело в том, что Санька, синтетический продукт натуры и культуры, демонстрирует нам волю к жизни, волю к справедливости, которые – а вот тут новое качество! – трансформируются в волю к истине. В этом есть, конечно, что-то волчье, сермяжье, в этой воле больше витальной силы, чем идей; но чего стоят идеи без абсолютной, уже не рассуждающей веры в них?

Я не собираюсь утверждать: вера отдельно – идеи отдельно (хотя в известном смысле так и есть). Они составляют единое целое. И все же Санька несет в себе вот эту составляющую Победы – способность идти до конца любой ценой. Он вдохновляет, вселяет веру, мотивирует тем, что так можно. Так «работает». Дай человеку правильную веру – и он горы свернет.

Нашедшего точку опоры можно только убить, но его невозможно победить, если к убежденности в своей правоте он подключает волю. 

Такова противоречивая «идеология бунта». Бунтовщики ощущают свою силу как правду. Помните: не в Правде Бог, а в Силе?

Бунтовщики хотели как лучше, это правда; но получилось как всегда: они взяли на вооружение идеологический девиз наших врагов. Превратились во врагов Родины.

 

Где чувство, там и бунт; выбрал бунт, выберешь и терроризм (революционные методы, в романтической версии, версии чувства). А выбравший терроризм – выбирает смерть (жертву во имя, в романтической версии). Это уже вопрос тактики, а не выбора. Таков взгляд из бункера (из окопа), где много времени проводит Санькя. Собственно, когда он в Москве – он в бункере.

Взгляд из деревни, взгляд матери Саньки оказался глубже и мудрее: «Сынок, одно дело, когда дурные поступки совершают они (власть – А.А.). А другое дело – когда их будешь совершать ты». Аргумент матери вполне рационален – «по Спинозе», а не по Негативу.

Если выбираешь чувством, никогда не ошибешься: всегда выберешь ад. Выбирая просто жизнь (разве это плохо, «чудовищно»?) – почему-то лезешь в отвратительную пасть смерти (а это реально «чудовищно»). Но выбирающим чувством этого не объяснишь, ибо у них все «чудовищно» просто: объясняешь – значит, оправдываешься или гонишь интеллектуальную казуистику (читай: делаешь меня виноватым).

В общем, флаг вам в руки, барабан на шею, бунтовщики, то бишь, террористы. И земля пухом.

Вплоть до конца повествования Саша никого не убил, и это хороший, мудрый писательский ход. Хотел убить судью, да, но не убил же. Убил кто-то другой, из ППШ (вот оно, убийство как эстетический проект). Не судить же человека по намерениям. Раскольников убил, он убийца, а Тишин не убивал, он не убийца. Все просто.

Но в случае в Сашей все не так просто. У кого из читателей хоть на секунду возникли сомнения, что Саша способен не убить, струсить, передумать в последний момент? Ни у кого. Он же пацан: сказано – сделано. Тем более сам вызвался. «Нетерпимой злобы» хоть отбавляй, мотив есть.

«Ты думаешь, я скажу: «Спасибо, Господи»? – спросил вслух, глядя куда-то за окно.

«Не скажу».

«Зачем, Господи, отнял это? Я возьму в другом месте». (Глава 11)

Перед нами не раскаявшийся убийца, который по чистой случайности никого не убил. Пока. «Хватит для ада»?

За намерения не судят в суде, а в романе – судят. Но трупа пока нет. Понимаем. Отец, по мыслям Саши, «устал и умер». Вот и Саша, после  того, как разрешил себе убийство по совести («Казалось иногда: он как будто освободил или даже выжег внутри себя место – под свою нестерпимую злобу. И теперь это место внутри пустовало, саднило»), устал. Разрешение на убийство было реальным поступком, а не эфемерным намерением. Теперь надо было принимать себя таким – потенциальным преступником.

А дальше опять на круги своя. Вялая дискуссия с «советчиком» Безлетовым, «холуйствующим либералом» («Революция приходит не сверху и не снизу – она наступает, когда истончаются все истины…» - интеллектуальным голосом повествователя бубнит Саша), и с его другом, что ли, Аркадием Сергеевичем («В России от добра добра не ищут, но ищут от беды – беду»). (Глава 11) Тупиковые разговоры, холостые обороты, короче говоря. Ночной супермаркет шокирует Саньку своим капиталистическим изобилием, как в первый раз. В сухом остатке набегало: «Я мрачный урод, – думал Саша спокойно. – Я могу убить. Мне не нужны женщины. У меня нет и не будет друзей». (Глава 11)

«Поем гречневой каши и лягу спать. Буду видеть сны. Чего бы такого увидеть во сне?.. Херово, когда прожил четверть века и понимаешь, что уже ничего не хочешь увидеть во сне». (Глава 11)

Санька устал. Потерял волю к истине, если не к жизни. Естественно, покатился по наклонной вниз. К чертям. Ограбил приличного (поэтому «чудовищного») мужчину. Напился, как свинья. Один, в пустой квартире. Разгромил с союзниками «Макдоналдс», поджег коктейлем Молотова офис  правящей партии, «Партии президента», что располагался, понятное дело, на площади напротив «Макдоналдса».

Словом, захлебнулся в собственной злобе. Направленной на поиски виноватых.

События развивались стремительно. «Яна, проникшая на открытие нового театра по журналистскому удостоверению, умудрилась, притаившись на балкончике, бросить проходившему внизу президенту пакет на белесую голову и точно попасть». Крайний наказан. Власть отреагировала быстро. Бункер захватили. «Союз», по сути, ликвидировали. «Член политсовета “Союза созидающих” Алексей Рогов найден мертвым под балконом собственного дома». «Сегодня же, в Москве, в подъезде собственного дома был убит член политсовета “Союза созидающих” Константин Соловый». (Глава 13)

После этого бунт, как минимум, кровавый и беспощадный, вступил в финальную фазу под лозунгом «Всё, что делаешь один раз в жизни, надо делать красиво». Похоже, у бунта с эстетикой особые отношения. Примите смерть красиво. Ну да, ну да…

А дальше… Город принадлежит нам… Бесы… Захват офиса губернатора… «В чем, Саша, смысл? Зачем вы сюда пришли?» - спрашивает советник губернатора Безлетов, обретший смысл в служении не власти, нет, – порядку вещей. Порядку.

«Смысл в том, чтобы знать, за что умереть. А ты даже не знаешь, зачем живешь», – отвечает Саша. Опять красиво – бессмысленно, но красиво.

«Саша отложил автомат, взял мегафон и встал у окна, в полный рост.

– Я, Саша Тишин, считаю вас подонками и предателями! Считаю власть, которой вы служите, – мерзкой и гадкой! Вижу в вас гной, и черви в ушах кипят! Все! Идите вон! – и швырнул мегафон в окно». (Глава 13)

Тут Санькя по инерции – на автомате – дал волю чувству и интеллекту. Не уму. С чем жил – за то и погиб. Не соврал Господу Богу. А Россия?

А что – Россия?

Приберут трупы. Оплачут. Предадут анафеме с большим и искренним чувством и, как водится, с чувством национальной гордости. С чувством Родины.

А потом придет весна.

 

Большой соблазн вписать Саньку в более широкий русский культурный контекст – такой, например. Благодаря воспоминаниям современников С.А. Есенина широко известны слова поэта: «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к Родине. Чувство Родины – основное в моем творчестве».

Но в Саньке не было той есенинской забубенности, корни которой восходят – а вот тут внимание! – к Фаворскому свету (божественному, несказанному, нетварному). Есенинское «чувство Родины» растоптали большевики. Санькино – большевистское, революционное – чувство Родины было более социальным и менее метафизическим, мистическим, что ли. Более приземленным, от мира сего. Как-то связанным с изобилием ночного супермаркета и «ментами», а не с «белой березкой».

Саньку с Есениным роднит не чувство Родины, а чувство как способ выстраивания картины мира. База одна – картины мира разные.

Большой соблазн заявить: «Если бы Санька писал стихи, то они были бы такими же (пусть по духу, не по таланту, как у Сережки».

Дьявол сокрыт в нюансах. Чем пленяет нас поэзия Есенина (всех, революционеров и безлетовых, красных и белых)? Тем, что она несет, прежде всего, тот самый Фаворский свет. Много чего еще, но вначале – свет. «Белая березка под моим окном…» Творчество Есенина начинается со слова белая. И это отнюдь не только и не столько про природу сказано, это не «пейзажная лирика». Глазами поэта мы воспринимаем мироздание, освещенное (освященное!) божественным, «несказанным» светом. Простое, казалось бы, стихотворение звучит как молитва. Скрытый смысл лучших творений Есенина – молитва. Когда поэт утратил Бога (по разным причинам – об этом Прилепин осведомлен лучше меня), началась дьяволиада – и в жизни, и в творчестве. Иррациональная поэзия Есенина пронизана любовью к Родине как проявлением народной русской любви к Богу. Здесь и народность, и русскость – все другое, не такое, как у Саньки.

Писал бы Санька такие стихи? «В жисть бы таких не писал», - отрежем, пользуясь хлесткой характеристикой Есенина. И Разин не писал бы, отметим с опозданием (хотя, кажется, самое время об этом сказать). Санька Бога не обрел, и ума-разума так и не нажил. Классическая маргинальная позиция в культуре. Кто верит в Бога, тот во всех несовершенствах жизни винит себя, прежде всего. Кто не верит – во всем винит власть, «ментов» и президента.

Фаворский свет Есенина – мимо Саньки. Они с Сергеем Александровичем из разных миров (хотя кажется – обман чувств – что из одного).

Если мы будем рассматривать главного героя «Саньки» как героя положительного (при всех нюансах), то такая интерпретация – прямой урон нашей культуре, чтобы не сказать прямая диверсия.

Если мы будем рассматривать запутавшегося, но честного и искреннего Саньку как героя отрицательного (забубенного хулигана, да), то роман Прилепина – наш культурный капитал. Все на свете яд и все – лекарство.

Я бы сказал так: только недоброжелатели, чтобы не сказать враги, могут продвигать Саньку как героя положительного – как нашу позитивную культурную повестку. Санька хороший человек, спору нет, – но определенно отрицательный герой. Ему хочется сочувствовать (милосердие паче справедливости: на русских это действует безотказно) – но его трудно уважать. Его можно уважать за попытку стать личностью; однако он достоин сожаления за то, что погиб за пустоту.

Да, Саша стал ярким воплощением русского характера: он наглядно продемонстрировал: русского можно убить, но его нельзя победить.

Да, это важно и очень круто. Это почти врожденное.

Но он всю силу характера направил «не в ту степь»: он погиб не за то, за что следует принимать смерть русскому; он погиб не за Родину, а за свое представление о ней, за свой образ Родины с «разинским уклоном», образ чарующий, но неразумный, нежизнеспособный, тянущий Родину в пропасть.

К сожалению, силы в Саньке и его друзья-товарищах было больше, нежели ума. А формула беды такова: сила есть – ума не надо.

Саньке нельзя подражать; на его примере следует учиться.

Я полагаю, что роман Прилепина – наш реальный капитал. Но чтобы разглядеть это, надо научиться смотреть на литературу как на явление многомерное. Законы культуры не мешают рассматривать концепцию романа, и наоборот. Я призываю не к манипуляции смыслами романа, а к приведению их в порядок, диктуемый законом. Собственно, именно это я и пытался донести в меру сил.

Понимаю: заметки получились объемными – несколько не современного формата. У меня есть этому объяснение, если кому-нибудь интересно: я предельно кратко пытался донести то, над чем работаю всю жизнь.

Меня интересует: что такое хорошая литература?

Мой ответ таков: это идеологический, разумный инструмент, с помощью которого мы утверждаем ценности нашей цивилизации.

Родина. Правда. Победа. Личность. Счастье.

 

Индивидоцентризм как инструмент колонизации

Продолжу, опять же, с козырей. С главного. Можно ли сказать, что наша литература находится под колониальным управлением?

Можно и нужно. Давно пора. Лучшее время для этого было двадцать лет назад, когда я начинал говорить об этом. Следующее лучшее время – сегодня.

Я понимаю: может показаться чудовищным допущением или отрицанием очевидного (Солнце же крутится вокруг Земли, нет?) утверждение о персоноцентризме как точке отсчета в духовном космосе человека. В качестве аксиомы давно принята иная точка отсчета – индивидоцентризм.

Да, личность как точка отсчета гуманизма неочевидна (согласно логике интеллекта, но не ума!); да, подмена личности индивидом не бросается в глаза – потому что она является результатом искусной информационной манипуляции, если угодно – блестящей идеологической операции (мы же находимся в эпицентре информационной войны, нет?). В результате мы чужой и чуждый нам тип освоения мира принимаем не просто как свой, родной, даже сермяжный, исконный, но и – вот где кроются сегодня дьявольские козни! – как актуальный, прогрессивный, перспективный и единственно возможный.

Если мы выбираем не разум, а чувство как способ выстраивания картины мира, мы играем по идеологическим правилам наших врагов. Хотим, как лучше, понятно.

Именно эта дорога, вымощенная благими намерениями, ведет в ад.

 

Но почему – «чужой», спросите вы?

Да, мы, как и все остальные, жили-были и развивались в ментальной (определяющей параметры культуры) рамке индивидоцентризма. И она была нам родной, это верно. Но! Пусть хоть кто-нибудь споткнется об это принципиальное для нас «но». Но с появлением «Евгения Онегина» (ведь Пушкин – наше всё, нет?) рамка радикально поменялась. Наступила эпоха персоноцентризма. И это наше достижение, достижение нашей цивилизации, наше всё. А мы, как заговоренные, зомбированные или закодированные, продолжаем ходить по кругу – продолжаем культивировать индивид (не личность!), продолжаем петь осанны «маленькому человеку» и его «большому чувству» как «народному» типу героя, продолжаем восхищаться его стихийной склонностью к милосердию и прочим благим и светлым качествам, которые появились у него не как персональное достижение, не как плод работы ума, а как невесть откуда взявшиеся почвенные, надо полагать, отметины. Продолжаем творить мантры во славу иррационального, бес-сознательного (бессознательное – это бес сознания, нет?).

Бог шельму метит – а мы радуемся, улыбаемся и машем.

Маленький человек – это культурный попрошайка. Вдумаемся в смысл этого афоризма без истерики. Почему – попрошайка?

Потому что он не субъект культуры, не производитель, не творец: что дадут, что подадут – тому и рад несказанно, тому и премного благодарен. Маленький человек – объект манипуляций. Ему непременно нужны вожди: то Костенко, то Сталин, то Ленин, то Ильин, то…

В общем, маленький человек – всегда «союзник» и никогда сам по себе. Субъект культуры – всегда и только – личность. Которая относится к человеку как к цели, но не как к средству. А «маленький да удаленький» и сам ощущает себя средством, и к другим относится (с хитрым прищуром, как полагается: дескать, шалишь, нас на мякине не проведешь) как к средству.

Бунт для человека или человек для бунта? Тот, кто ощущает себя целью, не станет бунтовать.

Поэтому: маленький человек – большая дубина (оптимальное средство) для разрушения нашей цивилизации. А «лишний» для маленького человека типаж, тот, который понимает, – является целью и средством создания нашей цивилизации.

Да, в рамках индивидоцентризма мы вольны говорить о чем угодно своем, исконно-посконном, сокровенном, невыразимом – о Саньке Тишине, Сеньке Разине, Пугачеве, «дядьке» (я о замечательной повести Андрея Антипина «Дядька»), все больше про стихию, про «эге-гей», «даешь, даешь» и «слабо». Но сама рамка индивидоцентризма, когда-то родная для нас (и общая для всех), сегодня уже навязана нам, сегодня стреноживает нас, не дает развиваться. Правильнее сказать, мы не вернулись к индивидоцентризму (маленькому, не способному мыслить человеку), а у нас отобрали персоноцентризм, ориентацию на личность (кто, почему и зачем – это отдельный разговор, кому интересно см. Идеология как феномен культуры и цивилизационный ресурс России: Монография / А.Н. Андреев – М.: «Снежный ком», 2023. – 300 с. 

https://mgutm.ru/2023/12/11/professor-kafedry-fsgt-vypustil-monografiyu-ob-ideologii/). Наша подлинно культурная традиция – персоноцентризм, вышедший из индивидоцентризма; нам же в качестве традиции навязан наш пройденный этап – индивидоцентризм. Дьяволиада какая-то.

Буквально два слова по поводу того, почему сегодня какие-то нехорошие (прямо говоря, враждебные нам) силы блокируют персоноцентризм. Чтобы было понятно, почему я так этим озабочен.

Прилепин – потрясающий и уникальный писатель, он, конечно, не является участником «культурного заговора», и он ни в чем не виноват. Так, на всякий случай – вдруг кто-то запутался в метаморфозах. Все ровно наоборот: мы ему должны быть благодарны за его творчество. В частности, я ему очень благодарен за то, что на материале его творчества можно поднять волнующие меня (надеюсь, и нашу культуру) вопросы.

Тут дело в другом. Дело в том, что для восприятия индивидоцентрических романов Прилепина достаточно интеллекта; произведения Прилепина являются инструментом для развития, скорее, интеллекта, но не ума. Разин является, увы, всего лишь очень крупным маленьким человеком. Не личностью. Маленький человек не озабочен поисками истины – поисками законов, которые приведут к утверждению добра, справедливости, свободы.

Тексты персоноцентрической направленности развивают не только интеллект, но и ум. И ничто так не развивает ум, как великие произведения великих наших классиков про «горе от ума», про «лишних людей», про личность.

Казалось бы, ну, ум и интеллект. Какая разница? Стоит ли огород городить?

Это постановка вопроса с позиций интеллекта Саньки.

Ценности нашей цивилизации могут осваиваться и передаваться преимущественно по технологии ума.

Ценности западной цивилизации могут осваиваться и передаваться исключительно по технологии интеллекта (см. мою книгу «Идеология как феномен культуры…»).

Если наша литература развивается в русле (в рамке) индивидоцентризма, она работает на победу их, глубоко враждебной нам, цивилизации, их системы ценностей, основа которой «не в правде Бог, а в Силе» (хотя кажется, что наши писатели за нас, а как же).

Если творчество Захара Прилепина помещать в пушкинскую систему координат (где царят законы культуры) и рассматривать как момент в пушкинском ключе понятых традиций, то все становится на свои места: у Прилепина появляется мощный культурный противовес. Появляется контекст. Возможно, книги Прилепина не формируют наш культурный код, не управляют осознанно смыслами, лежащими в основе нашей цивилизации; но они точно помогают бессознательно усваивать наш культурный код. Это важно. Культурная миссия романов Прилепина может быть осознана только в персоноцентрической рамке. Санькя никогда не поймет Онегина, хотя он очень бы удивился, если бы узнал, что его, Санькина, культурная родословная (культурное ДНК, если так можно выразиться) в чем-то очень схожа с онегинской. Они, пассионарии, одержимы волей к истине. В чем-то они одного поля ягоды (склонны, как все русские, абсолютизировать справедливость и свободу), а в чем-то – ягоды разных полей (Онегин «абсолютизирует» с помощью ума, Санькя – с помощью чувства). И Санькя, конечно, будет относиться к Онегину как к своему кровному врагу. Увы.

Понятно, что дело здесь не в Онегине, не в герое, и даже не в Пушкине, а в законе персоноцентризма, на который ориентировался Пушкин в трактовке человека.

Если творчество Захара Прилепина с его культом маленького, но ужасно строптивого, человека рассматривать как инструмент разрушения пушкинской (персоноцентрической) системы координат, то его романы превращаются в дубину народной войны, которая крушит – вот они, дьявольские интеллектуальные козни! – именно то, что позволит нам выжить и победить. Энергия санькиных идеалов идет нам во вред; энергия онегинских идеалов идет нам на пользу.

Слава Богу, все на свете яд (зло) и лекарство (добро). Санькя и Сенькя – не исключение. Если подобные типы героев рассматривать как цель, то они на наших глазах превращаются в инструмент зла; если их рассматривать в качестве средства для выработки личностного взгляда на мир, они становятся инструментом добра.

Санькя и Сенькя – обоюдоострый инструмент (как и Онегин, кстати говоря). Пользоваться им надо уметь. Если не хотим остаться манулами.

 

Что мы имеем в сухом остатке, имея в своем культурном багаже «Саньку» и «Туму»?

Вспомним формулу Спинозы, которая дает ключ к сути высших культурных ценностей: ценности эти должны заставлять человека «не плакать, не смеяться, не ненавидеть, а понимать». Я бы даже сказал так: понимать – плача, смеясь и ненавидя. Понимать сквозь смех и слезы. Пушкин завещал нам именно такой – культурный, сознательный, не бессознательный – подход к человеку как к личности. Так вот, говоря о «Саньке» и «Туме», мы имеем не литературу «понимания», а литературу, которая «плачет, смеется и ненавидит».

Мы имеем литературу, которая требует от читателя прежде всего сопереживания, а не духовной работы (в основе которой – искусство мыслить); мы имеем литературу, которая не является способом духовного производства в точном смысле этого понятия.

Мы имеем женскую, а не мужскую литературу.

Мы имеем литературу, озабоченную правами индивида, но не личности, ибо главное право индивида – право презирать в себе личность.

Мы имеем литературу, идеологический потенциал которой резко обесценивается: литература, презирающая «понимание» как функцию культуры, перестает быть способом управления смыслами, формирующими картину мира нашей цивилизации.

 

При чем здесь колониальное управление, спросите вы?

А я вам отвечу: суть колониального управления – заставить нас решать проблемы человека и человечества на языке их цивилизации – на языке индивидоцентризма (на языке образов, а не понятий, – на языке чувства, а не разума, если так понятнее). Под это сегодня в России заточено все: искусство, образование, литература, философия. Понятие «понимать» фактически под культурным (!) запретом.

Соответственно деколонизация произойдет тогда, когда мы перейдем на свой язык культуры – язык разума, язык персоноцентризма.

Нам нужна победа, а не смерть.

Нам нужна личность, большой и сложный, а не маленький и простой человек.

Нам нужна многомерная истина, а не правда пацанов.

Нам нужно счастье, а не беда.

Где наши сложные герои, достигшие счастья и несущие миру культурную Победу? Их нет.

Пока их нет, колонизация продолжается.

 

Наконец, оценим такой культурный сюжет. Прилепин – это лучшее, что может предложить наша цивилизация сегодня. Он не показывает, каким должен быть положительный герой, это верно; но он показывает, каким не должен быть положительный герой. А это немало. Гоголь, великий писатель, тоже не осилил, как мы помним, образ положительного героя.

Зато целая армия писателей показывает героев, которые однозначно уничтожают нашу цивилизацию с помощью «нашей» литературы. Все популярные некогда иноагенты, псевдовластители псевдодум, – в этой обойме. Самые популярные – самые закадычные наши враги. Это как?

А так: они были активными проводниками колониальной литературы. Но не только массовая литература и беллетристика есть зло в культурной оболочке. «Элитарная» гейм-литература, ставящая стиль выше концепции, – в конечном счете, по гамбургскому счету также представляет собой разновидность колониальной литературы. 

Бога ради, я не призываю запрещать или уничтожать думающих иначе (этот призыв не распространяется на иноагентов, которые осознанно стали нашими врагами). Я призываю к тому, чтобы у нас появились образцы антиколониальной литературы. Реалистической литературы. Направленной на духовные проблемы человека. На поиски себя. Не на поиски крайнего.

 

P.S. Теперь к точкам над i, куда ж без них, без нюансов. Я хочу быть правильно понят. Может быть, этому помогут несколько кратких тезисов.

Я считаю Прилепина лучшим писателем России.

Ни пиара, ни антипиара в моей работе не ищите.

Ни копейки за свою работу я не получил ни от кого и ни в каком виде. Как, впрочем, и за все предыдущие работы.

Я себе уже все доказал. Ну, почти все. Меня интересует не самоутверждение, а истина как таковая, закон культуры, если вы понимаете, о чем я. Знаю, в это трудно поверить, но я давно ставлю вопрос в такой плоскости: я – русский писатель и профессор, поэтому я никогда не вру (здесь я на стороне Саньки с Сенькой, а также Онегина). Верят мне или нет, меня не интересует. Ну, почти не интересует.

На кону наша цивилизация, а не самолюбие отдельно взятого писателя. Или литературоведа. Или обидчивого читателя. Ничего личного.

Если это надо объяснять, то не надо объяснять.

Dixi.