Юрий КУЗИН. ХОРУГВЕНОСЦЫ. Рассказы

 

Юрий КУЗИН

ХОРУГВЕНОСЦЫ

Рассказы

 

СМЕРТЬ – ЛЁГКИЙ ПЕРЕКУС

 

Бог сказал: «Умри, Васька!» – и я умер. Я всегда поступал так, как велят взрослые. Завтра мне бы стукнуло одиннадцать, а сегодня талый снег свалялся, почернел и пропах, как створоженное молоко. Помню только, что сгинул я спустя мгновение после выстрела полуденной пушки, изрыгнувшей комок спёртого воздуха. И вот что любопытно. В тот самый миг, когда чья-то рука сломала меня, как ветку вербы апрельским воскресным утром, в Венецианской лагуне мрачная Анна, произнеся: «Земную жизнь пройдя до половины…», сунула планшет в рюкзак и подошла, переступая с камня на камень, к веснушчатой Агнесс.

– Ты уже трахалась? Только не ври, что нет! – чмокнула Анна девушку в темя и обняла за широкие, как у пловчихи, плечи.

– Что у тебя на уме? – Агнес раскраснелась и весело забарабанила пятками по воде.

Сам не знаю как, но я слышал этот трёп, а ещё побывал в дебрях Африки, в прериях Аризоны, на узких улочках Толедо и в окутанном смогом Шанхае, где всё кишело китайцами. Я знал каждого поимённо, как если бы был микробом, клонировавшим себя для турне по планете. А ещё шанхайцы эти проявили такую сноровку, что уместились на моих роговицах – все двадцать четыре миллиона.

«Весёлая же у тебя смерть, приятель!» – подумал я.   

Но прежде, чем вечность слизала меня шершавым языком, чтобы, распробовав, понять, скормили ли ей разнотравье или угостили пучком сочного клевера, я побывал в миллионе городов, посёлков и деревень. И всё это за тысячную долю секунды. И везде, куда я успевал наведаться, в мою честь накрывали столы, от белых сорочек рябило в глазах, а в уши мне лились такие сладкие речи, что я призадумался: а за того ли меня принимают? И не пора ли сознаться, что во мне нет ничего примечательного… Мне захотелось предъявить доказательства своей никчемности. И, выйдя из себя, я стал тормошить тельце, к которому когда-то прикипел душой. Я лихо нырнул в кровоток, в перебитую артерию, где эритроциты оказались зелёными, как ирландцы в День святого Патрика. Веселье, которое здесь царило, – очевидно, до здешних ещё не добрались слухи об осколке, торчавшем из моего окровавленного виска, – приободрило меня, и я даже осмелился заглянуть в свой приоткрытый рот. Зубы были целы, язык не прикушен, а голосовые связки (chordae vocales verae) были идеальны, ведь логопед, к которому меня водила мама, вылепил их, как скульптор, удаливший резцом всё лишнее, – все мои дислалии и дисфонии. Затем я прошёлся по позвоночнику. Одна лопатка торчала – результат родовой травмы: акушерка выдавливала меня, запретив матери делать кесарево, мол, начинать жизнь с поблажек не по-мужски. В отместку я заперся в утробе, пока плод не вытолкали взашей с ассиметричным, хотя и красивым личиком: что-то от отрока Васнецова, глаза которого – блестящие, с поволокой, – до безобразия широки, а черты лица хрупки, как церковный хрусталь. А ещё моя шея была тонка, как свеча, абрис щёк замысловат, как византийская вязь, уши нежно очерчены, а рот одновременно кроток и дерзок. Думаю, я бы свёл с ума не одну девчонку, если бы дожил до возраста либидо, когда в уши мальчишке, прильнув к ним горячими губами, природа шепчет слова любви...

И тут я увидел, как время бухнулось в обморок. Но прежде саранча, облепившая детскую площадку, снялась с места убийства и, стрекоча крыльями, полетела вдоль Малого проспекта. Остался лишь развязный паренёк – тот, что хватил пивную бутылку о горку, чтобы смахнуть меня, как куропатку из двустволки. Подойдя ко мне, он что-то буркнул, затрясся, и превратился в гигантскую саранчу. Раненый в голову, я летел к земле медленно, как в научно-популярном фильме, где пуля, вылетев из ствола, проходит сквозь яблоко. И прежде, чем время, по чьим щекам уже барабанили, очнулось от обморока, Васька погрузил в его рыхлую плоть свои холодеющие пальцы. В полудрёме мальчик увидел, как нож, блеснув на солнце, очистил яблоко от жмыха. «А что такое смерть, – подумал подранок, – как не лёгкий перекус!». След от зубов остался на сочной мякоти плода, уже подвергшегося ржавлению, и с замиранием сердца Васька ждал, когда щербатое стекло штопором вывинтит морозный воздух из апрельского полузабытья. А намотав баллистическую кривую на височную кость пострела, осколок уселся в его щенячьем мозгу, точно там ему и было место…

 

ХОРУГВЕНОСЦЫ

 

– Хоругвеносцы! – взбегает по хлипким ступеням мальчишеское сопрано... Сотни глаз ищут акварельный мазок, брошенный на влажную бумагу рассвета, – но крикуна и след простыл… Где же глашатай? И сколько ещё нам петлять по пыльному серпантину? Ветер треплет хоругвь. А вот и дата моей смерти, набитая золотыми нитями на алой парче. Она такая же, как у соседа. Выходит, нас срезали, как куст сирени, в один и тот же час… Ладони саднит от грубо обтёсанного древка, а тяжёлые кисти бахромы хлещут бледно-землистые щёки. Знамёна положено свалить к воротам рая. Но где он, этот горний чертог?

Я оббегаю малышню, устроившую бивак на обочине. А когда придорожная пыль, превратив моё лицо в посмертную маску, стеарином оплавляет разгорячённые щёки, а наждак суховея, обтачивавший пересохшие губы, выметает из расщелин и каверн авитаминозные кровяные шарики, волна сладкого удушья накатывает и разбивается о мой восторженный взгляд. И есть чему восторгаться: в десяти шагах от меня, колеблясь, как пламя церковной свечи, стоит светлый дух. Вошёл он в дверь, прорубленную в стене зноя, уже извлёкшего из баночек гуаши и швырнувшего на загрунтованный картон утра густую, всю в колонковой щепе, позолоту солнцепёка. Ступает гость осторожно, мелкими шажками, как часовщик, наладивший старинные ходики.

Света тьма – и я пью сетчаткой этот дымящийся напиток, не боясь обжечься. Но сомнение гложет: а что, если на огонёк пожаловал коварный убийца? Все незнакомцы мазаны одним миром – звёзды, галактики, вселенные. С чужаками держи ухо востро. Не верь их россказням, особенно Солнца – вот уж кому палец в рот не клади. Сколько раз этот лежебока укладывался у моих ног, требуя почесать загривок. Я лакомил зверька из рук, но позабыл об опасности – так расплачиваются за истовость. Я даже не успел окопаться в собственном страхе. Стальной занавес упал прежде, чем пламя выело желтки моих переполошённых глаз. И зачем, не вняв совету мамы, я отправился на пляж в солнцепёк? И почему, когда протуберанец, тромбом закупоривший кровоток, орал мне в уши о грозящей беде, я не внял совету и даже пожелал испить до дна чашу познания, подобно тому, как Одиссей, дразнивший Сирен, приказал привязать себя к мачте галеры? Откуда мне было знать, чем всё закончится.

Ангел, кажется, заметил робость в моих глазах – лёгкая усмешка скользнула по белому, как у альбиноса, лицу. И это добродушие выбило почву из-под моего запирательства. Меня знобит – ужас выдул печной нагретый воздух из моего жилища вместе с волей и рассудительностью. В панике, перемахивая через ступеньки, я сбегаю в подвал раннего детства, где листаю пожелтевшую подшивку того далёкого лета, когда мама, сидя у кромки моря, состригала золотое руно с моих обожжённых плеч. Я хочу знать, как приручить пекло, чтобы, купив благорасположение монстра, посадить протуберанец на поводок. Но у прошлого рот зашит крупной стёжкой. А больше мне не у кого просить совета. И тогда я капитулирую.

Гость улыбается мне кромкой губ. Взгляд его кротких глаз не опаляет. И я чувствую, как засахариваются мои горькие ребячьи слёзы. А когда, расстегнув душу на все пуговицы, я распахиваюсь, как весеннее пальто, – колесо хрусталика, соскочившее с рельс и загрохотавшее по брусчатке ресниц, водворяется в привычную колею...

– Хоругвеносцы! – крылья у ангела аккуратно уложены за спиной, как у волжской ленточной голубки. – В колонну по трое становись!

 

СМЕРТЬ – ЛЁГКИЙ ПЕРЕКУС

 

Бог сказал: «Умри, Васька!» – и я умер. Я всегда поступал так, как велят взрослые. Завтра мне бы стукнуло одиннадцать, а сегодня талый снег свалялся, почернел и пропах, как створоженное молоко. Помню только, что сгинул я спустя мгновение после выстрела полуденной пушки, изрыгнувшей комок спёртого воздуха. И вот что любопытно. В тот самый миг, когда чья-то рука сломала меня, как ветку вербы апрельским воскресным утром, в Венецианской лагуне мрачная Анна, произнеся: «Земную жизнь пройдя до половины…», сунула планшет в рюкзак и подошла, переступая с камня на камень, к веснушчатой Агнесс.

– Ты уже трахалась? Только не ври, что нет! – чмокнула Анна девушку в темя и обняла за широкие, как у пловчихи, плечи.

– Что у тебя на уме? – Агнес раскраснелась и весело забарабанила пятками по воде.

Сам не знаю как, но я слышал этот трёп, а ещё побывал в дебрях Африки, в прериях Аризоны, на узких улочках Толедо и в окутанном смогом Шанхае, где всё кишело китайцами. Я знал каждого поимённо, как если бы был микробом, клонировавшим себя для турне по планете. А ещё шанхайцы эти проявили такую сноровку, что уместились на моих роговицах – все двадцать четыре миллиона.

«Весёлая же у тебя смерть, приятель!» – подумал я.   

Но прежде, чем вечность слизала меня шершавым языком, чтобы, распробовав, понять, скормили ли ей разнотравье или угостили пучком сочного клевера, я побывал в миллионе городов, посёлков и деревень. И всё это за тысячную долю секунды. И везде, куда я успевал наведаться, в мою честь накрывали столы, от белых сорочек рябило в глазах, а в уши мне лились такие сладкие речи, что я призадумался: а за того ли меня принимают? И не пора ли сознаться, что во мне нет ничего примечательного… Мне захотелось предъявить доказательства своей никчемности. И, выйдя из себя, я стал тормошить тельце, к которому когда-то прикипел душой. Я лихо нырнул в кровоток, в перебитую артерию, где эритроциты оказались зелёными, как ирландцы в День святого Патрика. Веселье, которое здесь царило, – очевидно, до здешних ещё не добрались слухи об осколке, торчавшем из моего окровавленного виска, – приободрило меня, и я даже осмелился заглянуть в свой приоткрытый рот. Зубы были целы, язык не прикушен, а голосовые связки (chordae vocales verae) были идеальны, ведь логопед, к которому меня водила мама, вылепил их, как скульптор, удаливший резцом всё лишнее, – все мои дислалии и дисфонии. Затем я прошёлся по позвоночнику. Одна лопатка торчала – результат родовой травмы: акушерка выдавливала меня, запретив матери делать кесарево, мол, начинать жизнь с поблажек не по-мужски. В отместку я заперся в утробе, пока плод не вытолкали взашей с ассиметричным, хотя и красивым личиком: что-то от отрока Васнецова, глаза которого – блестящие, с поволокой, – до безобразия широки, а черты лица хрупки, как церковный хрусталь. А ещё моя шея была тонка, как свеча, абрис щёк замысловат, как византийская вязь, уши нежно очерчены, а рот одновременно кроток и дерзок. Думаю, я бы свёл с ума не одну девчонку, если бы дожил до возраста либидо, когда в уши мальчишке, прильнув к ним горячими губами, природа шепчет слова любви...

И тут я увидел, как время бухнулось в обморок. Но прежде саранча, облепившая детскую площадку, снялась с места убийства и, стрекоча крыльями, полетела вдоль Малого проспекта. Остался лишь развязный паренёк – тот, что хватил пивную бутылку о горку, чтобы смахнуть меня, как куропатку из двустволки. Подойдя ко мне, он что-то буркнул, затрясся, и превратился в гигантскую саранчу. Раненый в голову, я летел к земле медленно, как в научно-популярном фильме, где пуля, вылетев из ствола, проходит сквозь яблоко. И прежде, чем время, по чьим щекам уже барабанили, очнулось от обморока, Васька погрузил в его рыхлую плоть свои холодеющие пальцы. В полудрёме мальчик увидел, как нож, блеснув на солнце, очистил яблоко от жмыха. «А что такое смерть, – подумал подранок, – как не лёгкий перекус!». След от зубов остался на сочной мякоти плода, уже подвергшегося ржавлению, и с замиранием сердца Васька ждал, когда щербатое стекло штопором вывинтит морозный воздух из апрельского полузабытья. А намотав баллистическую кривую на височную кость пострела, осколок уселся в его щенячьем мозгу, точно там ему и было место…