Анатолий ТЕПЛЯШИН. СВЕТ НЕ МЕРКНЕТ В ДУШЕ, И ДОРОГА СВЕТЛА. Поэзия

 

Анатолий ТЕПЛЯШИН

СВЕТ НЕ МЕРКНЕТ В ДУШЕ,
                            И ДОРОГА СВЕТЛА

 

* * *

Я раньше думал, что прозреть –

увидеть что-то в новом свете:

тот колос, что лишь будет зреть,

когда забросит зёрна ветер.

 

Узреть иную ипостась,

другую сторону медали:

шестью неделями постясь,

за далью прозревая дали.

 

Узреть проталины весны

в январской снежной круговерти,

другую сторону Луны

и жизнь иную после смерти.

 

Когда, как будто Вию, мне

поднимет жизнь устало вежды,

чтоб смог увидеть свет во тьме

и в сердце воскресить надежды.

 

Но оказалось, что прозреть –

не с корабля увидеть сушу:

а просто тихо посмотреть

в свою же собственную душу.

 

Увидеть то, что сотни раз

ты видел и вокруг, и рядом,

не напрягая зоркий глаз

и не пронзая воздух взглядом.

 

Во всё, что раньше видел ты

с усталостью, презреньем, болью,

добавь добра и красоты – 

и освети своей любовью.

 

И мир предстанет – не другим:

не с высоты и не с изнанки –

а светлым, чистым, дорогим,

таким, как в детстве, спозаранку.

 

ВОЛЬНЫЙ ВЕТЕР

На ковыльной гряде седина, седина

бесконечных веков, словно пена морская.

Сто дорог пролегли, как дорога одна –

в никуда, ниоткуда, от края до края.

 

Здесь казацкие кони срывались в галоп,

вольный ветер летел,
                                       задыхаясь, навстречу.

Здесь не знали постыдного слова «холоп»,                                

презирали холуйские льстивые речи.

 

Здесь мой край, моя родина, вера и кров.

И хотя жизнь меня обтесала, как прочих, – 

но к щекам приливает казацкая кровь,

да и кухонный нож, словно шашка, отточен.

 

И пустынно в душе иногда, и темно,

и на сердце тоска,
                                  словно перед бедою, –

это ветер степной снова рвётся в окно,

это звякают кони железной уздою.

 

Что успел пережить на коротком веку –

всё отдам за глоток безоглядной свободы,

чтоб упасть в эти травы на полном скаку

под шатром золотого небесного свода.

 

* * *

Кто я, испивший горечи до дна,

оболганный единодушным хором,

раздавленный бессилия позором? 

Я русский – вот и вся моя вина.

 

Повсюду раздаётся визг и вой,

и братья бывшие уже идут на брата.

И все они ни в чём не виноваты,

один лишь я – с повинной головой.

 

Нет, не они творили рай земной,

который был порой не лучше ада.

И не они рулили всей страной

и принимали должные награды.

 

Покуда я месил земную грязь

и день грядущий принимал с надеждой,

они хранили белые одежды,

в иные дали всей душой стремясь.

 

Так мы и шли дорогою одной,

но, оказалось, разными путями.

Лишь правды горний свет остался с нами,

как русский огонёк во тьме ночной.

 

* * *

Не дай мне Бог сойти с ума!
       Нет, лучше посох и сума…
                               А.С. Пушкин

Огонь погас.
                          Но угли под золой

таят всё пожирающее пламя.

Вот так и в мире
                               притаилось зло:

случайный вихрь –
                      и что творится с нами.

 

Неужто снова
                            мировой пожар

раздуется на горе всей планете?

Но кто же будет загребать весь жар,

когда не будет нас
                                 на белом свете?

 

Всё кажется,
                         что мир сошёл с ума.

Но есть в безумье том
                                        своя система:

как будто в полдень
                                вдруг нисходит тьма,

а на закате исчезают тени.

 

Как будто камень вдруг
                                      взмывает вверх,

а детский шарик
                               падает, как камень.

И ни примет спасительных, ни вех

на том пути,
                         что мы прошли веками.

 

Грядущее –
                         болото и туман,

где маяками служат лишь гнилушки.

И не спасают посох и сума,

и скит лесной не умиряет души.

 

Но кто и как надеется прожить

в безумном мире
                           на болотной кочке,

и новые дороги проложить,

и написать неведомые строчки.

 

Но кто и как,
                         нахапав про запас,

надеется укрыться за стеною

и в золоте купаться, как Мидас,

которое глотка воды не стоит.

 

Но кто и как,
                         один в толпе рабов,

на всё готовых ради корки хлеба,

надеется,
                    что подлость и разбой

дадут ему благословенье Неба.

 

Безумный мир,
                        где вечная война –

в умах, в сердцах, в быту,
                           на бранном поле –

всех обдаёт,
                         как мутная волна,

отняв последние остатки воли.

 

Безумный бег,
                         как белки в колесе,

за тем, чтоб стать сильней,
                                        богаче, круче,

и чаю пить –
                         пусть пропадают все, –

и пышный стол накрыть
                                      на самой круче.

 

Когда у пропасти не видно дна,

абсурду жизни нет конца и края,

не так страшит земная глубина,

не так страшит
                         и пропасть нас мирская.
 

И всё ж, не дай мне Бог сойти с ума…

 

АНГЕЛ БЕЛОКРЫЛЫЙ

– Ангел белокрылый

за твоим плечом.

Не печалься, милый,

в жизни ни о чём.

Соберу все силы,

буду ждать, любя.

Ангел белокрылый

защитит тебя.

Я его молила,

ночи не спала.

Ангел белокрылый

не допустит зла.

 

Во широком поле

воины лежат.

Над широким полем

вороны кружат.

Почернели что-то

ангелы солдат

и за каждой ротой

стаями летят.

Только те, кто выжил

всем смертям назло,

в чёрном небе видел

белое крыло.

 

24 ФЕВРАЛЯ 2025 ГОДА

За три года не только сменилась погода,

погрустнели глаза, изболелась душа –

меньше криков истошных звучит из «народа»,

больше веры спокойной и легче дышать.

 

Пусть беснуется кто-то и справа, и слева,

пусть шестая колонна шипит из угла,

растекается пусть кто-то мыслью по древу –

свет не меркнет в душе, и дорога светла.

 

За три года как будто сменилась эпоха –

и другая страна пред глазами встаёт:

только с этой страной до последнего вздоха

я хотел бы прожить то, что Бог мне даёт.

 

Мы не только навек отстоим нашу землю,

нашу память и веру, и мир, и любовь –

мы себя отстоим, гласу высшему внемля,

наши души спасём, обретённые вновь.

 

* * *

Жизнь прожить – не поле перейти:

многое свершится на пути…

 

Через поле минное мы шли,

а на поле том – цветы цвели.

И летел, летел со всех сторон

колокольчиков печальный звон.

 

Как беспечно стелется трава,

как сияет неба синева!..

В синеве проносятся стрижи.

Сделал шаг – и снова можно жить.

 

Долго. Вечно. Целое мгновенье.

Ощущая ветра дуновенье,

видя блеск небесной высоты

и руками трогая цветы…

 

Сколько мне – и где ж конец пути –

через поле минное идти?

Впереди – взрывной и страшный век:

ни примет спасительных, ни вех.
 

Колокольчик, укажи мне путь,

чтоб я смог дойти – и отдохнуть…

 

* * *

Почему не пишу я поэмы?

Не хватает дыхания мне.

Нет на сердце сжигающей темы,

кроме темы о вечной войне.

 

Как и все мои сверстники, вырос

на руках я у фронтовиков,

как и все, в своей памяти вынес

боль земную прошедших веков.

 

Поколения за поколеньем

проносили гремящую быль:

и над самым забытым селеньем

всё клубилась походная пыль.

 

По долинам, полям и по взгорьям

так и шла роковая страда:

и от Брестской стены до Приморья

гром небесный не молк никогда.

 

Над Уралом вставали станицы,

чтобы ратную службу нести:

верь не верь, но доныне мне снится

гулкий топот копыт по степи.

 

От японской войны до германской,

от гражданской – и вновь та же боль:

и с Победой навек не прервался

этот вечный поход, вечный бой.

 

Видно, нам до скончания века

вновь идти за победной весной,

чтоб спасти, как гнездовье на ветке,

мир, повисший над чёрной волной.

 

И в тот час, как не станет дилеммы:

быть ли нам или сгинуть в пыли –

напишу я большую поэму

о великой и вечной любви.

 

* * *

А смог бы ты в глухую полночь

однажды выбежать из дома

и бросить жизнь свою, как помощь,

из первых встреченных – любому.

 

Обнять бездомного бродягу,

дыша зловоньем сточной ямы,

и мраку присягнуть, как флагу,

ведь мёртвые не имут сраму.

 

И тенью стать среди таких же,

не нужных ни себе, ни миру:

ни постояльцам нищих хижин,

ни сытым узникам квартиры.

 

Да, есть мгновения такие,

когда душа на части рвётся,

есть ночи тёмные, глухие,

когда из дома сердце рвётся.

 

Наверное, в беде всеобщей,

бредя простреленной дорогой,

мы все на крест свой не возропщем,

мы все душою будем с Богом.

 

И каждый сможет, словно Данко,

путь осветить горящим сердцем,

и грудью ринуться на танки,

и первым бой принять со смертью.

 

Но трудно, даже невозможно –

вот так разрушить быт привычный:

услышав в сердце горн тревожный,

в душе услышав клёкот птичий.

 

И в чёрную глухую полночь

вдруг навсегда оставить кров свой

и жизнь отдать кому-то в помощь – 

с душою светлою и кроткой.

 

ПОРТРЕТ

Кто не читал про Дориана Грея

и про его изменчивый портрет.

Как жил тот Грей, на внешность не старея,

зато портрет душе менялся вслед.

 

Душа его, всем мерзостям подвластна,

менялась, но невидимой была.

Зато в портрете было видно ясно,

что красота и молодость ушла.

 

Вот – человек, из зла, казалось, соткан,

но все мы знаем, что когда-то он

по образу по Божию был создан

и по Его подобью сотворён.

 

А это значит: как на том портрете,

всё то, что происходит на земле,

до чёрточек до малых и отметин,

на Божьем отражается челе.

 

Сам человек в потомках возрождался,

всё также оставаясь молодым,

но образ его в вечности менялся,

и стал давно, наверное, другим.

 

Какие мы для Господа и кто мы,

и что посмеем мы сказать Ему,

когда сойдёт Он в молниях и громах

к ничтожному подобью своему.

 

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

То ли сон, то ли явь, то ли искра во мгле…

Я стою босиком на горячей земле.

На рубашке, на рваной, репьи-ордена:

видно, долго продлилась война.

Пять годов за спиной у меня – мураша,

волосёнки торчат, как иголки ежа,

как былинка худой – в чём держалась душа –

и сама-то душа на манер кукиша...

 

Но была она, словно большая река,

у которой пропали вдали берега,

в ней купались деревья, стрижи, облака,

да и сам я, ныряющий в реку с мыска.

 

То ли сон, то ли явь, то ли искра во мгле...

Я стою у причала на твёрдой земле.

За спиною моей очертания мачт,

говорю я любимой: не плачь!

Я оставлю тебя на родном берегу,

на зелёном лугу да на белом снегу,

я прожить без тебя всё равно не смогу,

я твой образ в душе сберегу...

 

А была она, словно большой океан,

где клубились виденья невиданных стран,

где судов караваны тянулись в туман,

ну, а с ними и я, от свободы чуть пьян.

 

То ли сон, то ли явь, то ли искра во мгле...

Я стою над могилой на рыхлой земле.

Надо мною печальные птицы летят,

словно души ушедших стремятся в закат.

Где носило меня, где носило меня?!

И за что же ты, жизнь, подкосила меня?

От тоски и от боли свернулась душа,

будто чёрная-чёрная норка ужа...

 

А была она, словно большая река,

где мы плыли с тобою, не зная греха,

в ней купались деревья, стрижи, облака,

и сходились вдали – берега.
 

То ли сон, то ли явь, то ли искра во мгле...

 

ХРУСТАЛЬНЫЙ ШАР

Хрустальный шар, скользнув из Божьих рук,

разбился вмиг на мелкие осколки.

И хоровод, кружившийся у ёлки,

невольно вздрогнул, разрывая круг.

 

Наш праздник жизни сразу потускнел.

Как быстро показалось дно бутылки!

Кто маски снял, а кто-то не успел:

и волчьи морды скалились в ухмылке.

 

И позабыв заученную роль,

застыл затейник с призовой конфеткой:

откуда, почему такая боль

пронзила вдруг его грудную клетку?

 

И по толпе пронёсся тихий стон,

перекрывая аханья и толки.

И, не встречая никаких препон,

в сердца врезались звёздные осколки.

 

И кто-то в белом уходил во тьму,

и кто-то в чёрном подходил к порталу.

И, неподвластный сердцу и уму,

подвальный холод загулял по залу.

 

У выхода толпились «домино»,

как связники меж тем и этим светом.

Тяжелый трюм тянул корабль на дно,

а парус рвался, наполняясь ветром.

 

Где та граница, тоньше, чем микрон,

что бренный груз и душу разделяет?

И что за нить нас всех соединяет

в часы торжеств и в скорби похорон?

 

В быту – мы врозь: кто в лес, кто по дрова.

Всё время локти бьём о бронь доспеха.

Рабы наживы, власти и успеха,

меняющие правду на права.

 

Ещё кружится жизни карнавал,

и снова волк идёт в овечьей шкуре,

и чуть заметно приближенье бури,

и где-то далеко девятый вал.

 

Хрустальный шар – разбившаяся жизнь.

Растаяли в сердцах твои осколки.

И вновь мы хороводимся у ёлки,

и снова – шум, и снова – миражи.

 

Мы все несём хрустальный шар в себе

сквозь вой снарядов, грохот камнепада.

Покров хрустальный – хрупкая преграда

от всех невзгод в изменчивой судьбе.

 

О, как дрожит небесная рука,

держащая хрустальную игрушку.

И злобный рок берёт её на мушку,

и медлит палец на крючке пока...