Илья ШМЕЛЬКОВ 
Илья ШМЕЛЬКОВ
ДЛЯ СУРОВЫХ ВРЕМЁН ЕСТЬ ИНАЯ СИСТЕМА ОТСЧЁТА...
В ДРУГОМ ЛЕНИНГРАДЕ
В том другом Ленинграде дождей и ветров не бывает.
А Васильевский там – продолжение материка.
Ни войны, ни блокады – иначе выводит кривая...
И никто в Гумилёва не целился наверняка...
Кольцевая застройка, как после ярма азиата.
Антипод для столицы, что на Москворецкой губе.
И на радиус Невского водит трамваи Довлатов,
За спиной его – Бродский в исправном армейском "хэбэ".
Ленинград. Петербург. Может, как-то ещё в этих землях.
Но не там расцветает цветаевский анжамбеман...
И профессор химфака со строгой фамилией Фрейндлих
Не пойдет на премьеру картины «Служебный обман».
Для суровых времен есть иная система отсчёта,
Что рождает людей, неподвластных Вселенным другим...
И поэтому здесь Петербург – вопреки на болотах.
Потому Ленинград здесь навеки бессмертьем храним.
ДЫМ
Дым над Попасной. Дым над Изюмом.
Птицы забыли привычный маршрут.
Лишь тишина нависает угрюмо,
Зарясь на наш «Шевардинский редут».
Дым над Изюмом. Дым над Попасной.
Танковый остов – как вырванный зуб.
Раненый город: больной, но прекрасный,
Как симбиоз терриконов и труб.
Дым. Всё в дыму. Как всегда после боя.
Курево в эти минуты вкусней.
Да и вокруг всё как будто другое:
Словно в моём недосказанном сне.
Белая лента, как та «Группа крови».
Синяя лента, чужая, в траве.
Вроде бы мелочь, а взгляд её ловит.
Память потом оставляет навек.
По ветру дым. Кто посеял здесь ветер,
Тот и весеннюю бурю пожнёт.
Вывезли беженцев: женщины, дети...
Нынче работает здесь миномёт.
Дым проникает в пустые глазницы,
Что потеряли кирпич и стекло.
Здесь переулками правда разнится
В языковой принадлежности слов.
Дым над Изюмом. Дым над Попасной.
Вижу над площадью наш триколор.
Хочется верить, что там не напрасно
Вплавлен в брусчатку бронетранспортёр.
Дым над Попасной. Дым над Изюмом.
Сто километров всего от и до...
Кажется, дым всё вокруг и придумал.
Праведный. Терпкий. Суровый. Седой.
МОНОЛОГ ОФИЦЕРА ГУСАРСКОГО ПОЛКА
Война, корнет, и никуда не деться.
Что жизнь теперь, что поле – всё под стать.
У нас в полку, гусарском лейб-гвардейском,
Таким, как ты, историю писать.
Корнет, послушай, не мудря лукаво,
Ведь прадед мой, полковник, говорил:
Безусые решили под Полтавой.
И то же слышал я про Измаил.
Сегодня вам другая мода ближе.
Поэзия чужого языка.
Но мы, корнет, ещё споём в Париже.
Хотя дорога будет нелегка.
На том краю, у редкого подлеска,
Их гренадеры растеряют прыть,
Когда туда наш батюшка Раевский
Изволит с вами, юными, прибыть.
По сердцу милой дамы хватит вздохов.
Судьба, поверь, ещё вернёт своё.
Тебе, корнет, – цветущая эпоха.
Мне – чистое нательное бельё.
Покружимся в бою, как в вальсе венском.
Нам не впервой сбивать французу спесь.
Не довели мы дело под Смоленском.
Но, видит Бог, корнет, что сдюжим здесь.
ЗАЩИТНИКИ МОСКВЫ
К небу приколет брошами
Кто-то далёкое прошлое,
Гостем придя непрошенным
В дом, на краю земли.
Ранними хрустнет морозами
И маскхалаты белёсые
Между нагими берёзами
Снова раскинет вдали.
Воздух взорвется атаками.
Снег зацветёт вдруг маками.
Ямами да буераками
Будут чернеть поля.
Что будет после – важно ли?
С пеной у рта в рукопашную!
Жизнь, как штрихи карандашные,
В центре за три рубля.
Мерять теперь парсеками
Клишино и Дубосеково.
Только минуты реками
Мимо застывших лиц.
Бог с ними, с теми минутами.
Вечностями пресловутыми.
Пули нас вяжут путами.
Сколько до мая птиц...
ДЕВЯТЬСОТ
Снег похож на падающий пепел
От сгоревших за ночь облаков.
Закопченых шпилей тихий трепет
Над замерзшей чудится рекой.
Город повернет гранитный профиль
И откроет впалое лицо,
Прошептав рассвету цвета крови,
Будто шифром, цифру «Девятьсот».
Свет над куполами не прольется,
И кричать захочется сильней,
Попросить негреющее солнце
Вспыхнуть в этом городе теней.
Прикоснуться к выжившим немногим
Над звенящей пустошью высот,
Над изгибом ладожской дороги,
Над погостом линий... «Девятьсот».
Этот город ведь почти поверил
В то, что на земле бывает ад.
Но вошел клеймом в загривок зверя,
Как непокорённый Ленинград,
Позабывший вкус простого хлеба.
Снежной осыпаемый пыльцой,
Город шепчет в тлеющее небо,
Как молитву, цифру «Девятьсот».
«БЛИЦКРИГ»
Октябрь. Колонны в колеях стоят.
Мы более не рота «дьяволят»,
Что летом шли с улыбками до Орши.
Проклятые дожди, окопный смрад,
Запахнутый в шинель больной камрад.
«Дай сигарету и ни слова больше».
Ноябрь. Блицкриг стремительно угас.
И фронт, как нож, проходит через нас,
Сквозь наши судьбы, души, мысли, лица...
Ведь там, где каждый куст теперь Иван,
Где лазарет – коллаж культей и ран,
Не хочется быть истинным арийцем.
Здесь каждый красноглазый и рябой.
И что ни день – то рукопашный бой.
Я понял русских, понял слово «лютый».
Я порохом забит до самых гланд.
А вши со мной поедут в «фатерланд».
«Нескоро», – как вчера сказал мне Гюнтер.
Он там, где каша из грунтов и тел.
Москву увидеть, как и я, хотел.
Отправить фото в Кёльн, на Людвигштрассе.
Теперь лишь страх и пепел на губах.
Дымится плоть в железных коробах.
За всеми надо будет возвращаться...
Леса и топи, топи и леса.
Я милой Гретте с грустью написал:
«Владения ундины под Можайском».
А Генерал Мороз уже идёт...
Хотелось бы шепнуть: «Майн либен Готт...»,
Но в голове лишь девять граммов «шайзе».