Игорь ИЗБОРЦЕВ. КТО ТАМ, У ВРАТ ИЕРИХОНСКИХ? Разговор по душам
Игорь ИЗБОРЦЕВ (Смолькин) 
Игорь ИЗБОРЦЕВ
КТО ТАМ, У ВРАТ ИЕРИХОНСКИХ?
Разговор по душам
И свет во тьме светит,
и тьма не объяла его.
Ин. 1:5
«Слепой человек, который сидел у врат Иерихонских, знал, что он слеп. Мы тоже слепы – и мы не знаем этого. Он знал, что слеп, потому что все вокруг него могли свидетельствовать, что они видят, а он не видит, могли ему описать, что они видят, и он мог понять, чего он лишен. Мы слепы, и если сравнивать нас со святыми – такими же, как мы, людьми, но которые просветлели душой, прозрели сердцем, умом – то ясно делается, как многого мы не видим…».
Замечательно сказано, в самую точку! И особенно понимаешь это, когда есть с кем эти слова соотнести… Незрячий Володя появился в моей жизни в начале девяностых. Я тогда был основательно погружен в работу по, как сейчас говорят, наполнению контентом вестника Псковской епархии «Благодатные Лучи», ответственным редактором коего являлся с 1993 года. Вот и в тот день сидел в приемной Епархиального управления и записывал рассказ не помню уж какого сельского батюшки. О чем шёл разговор? Да о том же, что и всегда. Каждый священник из глубинки жаловался на скудость жизни, невозможность найти средства на ремонт храма, на отсутствие нормальной поддержки со стороны местных властей; мол, и прихожане – одни старушки, верные, но немощные, на серьезную помощь по содержанию прихода неспособные. Я слушал, понимающе кивал, но одним глазом поглядывал на всех новоприбывающих посетителей, выбирая цель моего следующего интервью…
Тут в просторную приемную, где все стены были увешаны портретами архиереев минувших веков, вошла группа мирян. На фоне псковских святителей они выглядели скромно, робко стояли при входе, тихо перешептываясь. Мимо, не обратив на них внимания, прошел в архиерейский кабинет секретарь Владыки. И никто из гостей не предпринял и попытки как-то о себе заявить. Но этого, на их беду, и не потребовалось: дверь кабинета вдруг широко распахнулась, и на его пороге появился архиепископ собственной персоной.
– Ну, кто тут еще ко мне? – спросил он, обводя глазами присутствующих.
Взгляд его остановился на застывших в нерешительности мирянах.
– Вы по какому делу? – спросил Владыка.
Те совсем растерялись и молчали. Владыка начал разворачиваться, чтобы вернуться в кабинет, но тут заговорил один из пришедших – молодой мужчина лет тридцати пяти, сорока.
– Владыка, благословите, – начал он, – мы пришли просить за нашего приходского батюшку отца Михаила. Бывший Владыка переместил его на другой приход, а ведь отец Михаил прослужил у нас пятнадцать лет. Мы просим вас вернуть его обратно.
– Чего это я должен его возвращать? – строгим голосом спросил архиепископ. – Раз Владыка его перевел на другой приход, значит такая была воля Божия! Вам ли осуждать решение архиерея?
Я весь превратился во внимание, поскольку речь шла о близком мне человеке (позже я обязательно расскажу эту историю, которая в то время только начиналась и смысл её раскрылся для меня много лет спустя).
– Владыка, мы, прихожане, считаем, – продолжал мужчина, – что отец Михаил был бы более полезен на нашем приходе, чем на новом, где служит вторым священником.
– Вы все так считаете? – спросил архиерей и голос его наполнился сталью.
Миряне закивали головами, в разнобой выражая согласие со словами их представителя. Лицо архиепископа потемнело, и я подумал, что вот-вот грянет буря, одновременно отметив некую странность в облике молодого мужчины. Глаза… Его глаза все время были закрыты… До конца я додумать не успел: грянула буря.
– Так вы пришли спорить со мной? – грозно повысил голос архиерей. – Отправляйтесь на свой приход и доложите настоятелю, что на месяц отлучены от причастия за то, что спорили с Владыкой. Пусть и от себя епитимию на каждого наложит. До вашего полного раскаяния!
Миряне начали испуганно пятиться и один за другим покинули Епархиальные покои. Я обратил внимание, что давешний главный парламентер держится за плечо пожилой женщины. «Так он незрячий», – догадался я…
***
Через какое-то время я встретил его в Троицком кафедральном соборе на воскресной литургии. Он опять был с какой-то женщиной, за ним присматривающей. В конце службы я подошел, представился и рассказал, что стал невольным свидетелем их визита в Епархиальное управление. Вскоре я уже знал, что зовут его Володя, что с Владыкой он уже примирился, испросил у того прощения и был прощен. Он сказал, что живет на Запсковье вместе с супругой, которая, как и он, незрячая. А их нормально видящая дочь уже замужем и проживает отдельно.
– Приглашаю в гости, – сказал он, без лишних церемоний переходя на «ты». – Люблю беседы, особенно на православные темы.
Я пообещал прийти и откладывать свой визит не стал. Вскоре я превратился в своего в их маленькой двухкомнатной квартире. Обычно мы беседовали на кухне за чашкой кофе. Говорили на самые разные темы, начиная от богословия и заканчивая современной церковной жизнью. Рассказывал Володя и о себе.
– В конце восьмидесятых годов, – вспоминал он, – я только-только начал приходить к вере. Именно тогда и услышал, что живет недалеко от нас, на острове Залита, необыкновенный старец отец Николай. Очень захотелось у него побывать. Спаси, Господи, мою знакомую рабу Божию Феодосию за то, что согласилась она меня сопроводить в этой поездке. Мне сложно передать те ощущения, которые довелось мне испытать при первой встрече; самые подходящие слова – умиротворение и благодать, такие сильные, что даже вопросов задавать не хотелось. Уж не помню сейчас, о чем тогда спрашивал, но впечатления остались необыкновенные, так что впоследствии меня непреодолимо влекло к батюшке. Я использовал каждую возможность к поездке и бывал у батюшки три-четыре раза в год.
Володина простота, прямота и детская непосредственность очень к себе располагали. Не было в нем никакого двойного дна, лукавства, тайного недоброжелательства, которое зачастую испытывают инвалиды к здоровым людям. И еще вызывала уважение его глубокая, искренняя вера. Он, без сомнения, являлся настоящим христианином, с которого можно было брать пример.
– Отец Николай хорошо знал меня, – рассказывал Володя, – всегда встречал ласково, дергал за вихры, спрашивал: «Как живешь?». Часто говорил: «Какой ты счастливый, что ничего не видишь».
Странно было это слышать: «Какой ты счастливый, что ничего не видишь». Понимание пришло позже, после общения со старцами и в том числе, когда прочитал упомянутую выше проповедь митрополита Антония Сурожского.
«И мы слепы, мы не видим, не чуем. – писал владыка, – и надо себе поставить вопрос: чего же мы не видим, к чему мы слепы? Тогда, может быть, нам и придет на мысль прислушаться и попробовать понять. Слепы мы к тому, что Бог посреди нас; в храме, вне храма – везде присутствует Господь; а мы живем, словно Его нет. Он рядом с нами, мы Им дышим, движемся – и не отдаем себе в этом отчета, приписываем себе жизнь, силу, ум, переживания, дарования, успех; однако проходим мимо Того, Кто есть источник всего. Мы слепы в этом отношении: среди нас Господь – а мы можем думать пустые думы, переживать бессмысленные переживания, вести между собой тленные и растлевающие беседы. А Он стоит безмолвно, как нищий стоит у двери: не взглянет ли кто на Него, не обратит ли кто внимание, не учует ли кто Его присутствия, не переменит ли Его присутствие чего-либо в сердцах, в мыслях, в словах людей?..».
Наше общение с Володей продолжалось. В ту пору я начал писать новый роман, который, к слову, так до сих пор и не закончил. Одним из его героев стал Володя. Не могу удержаться, чтобы не привести эпизод из этого произведения, вернув герою настоящее имя его прототипа (в романе его звали Григорий).
***
По пути думал о Володе. Трудно, ох как трудно относиться к незрячим адекватно – все время в чем-то либо не доворачиваешь, либо лишку даешь. А ведь Володя прочел «Добротолюбие». Кто из зрячих-то прочел? А он от корки до корки. И кто только перевел такую громаду на язык Брайля? Поразительно просто. Хотя, может быть, он и не читал? Может быть, слушал звукозапись с голоса? Но все равно: кто-то ведь и это сделал? Володя чистый, он словно только из бани пакибытия (его неологизм). Вообще, мне он кажется немного таинственным (наверное, от того, что непонятен). Он отдельный от мира; весь мир его видит, а он смотрит лишь в собственные глубины и пытается оттуда вообразить, придумать мир. Однако, его характеристики весьма точны. На мой взгляд, из десяти семь раз они точно попадают в цель. Например, услышал раз проповедь священника В. и сразу достаточно верно описал его характер, отметив духовную силу и глубину. Были, разумеется, и еще примеры…
На остановке возле ДКП на меня долго пялился какой-то мужик, плотно подпирающий стену ларька. Я уж, было, подумал, что он там нарисован. Но мужик вдруг материализовался в пространстве рядом со мной и сходу пропел полублатную частушку. Оценил мою реакцию и тут же сменил репертуар: стал читать стихи. Читал что-то из раннего Мандельштама, потом Клюева, потом что-то еще, незнакомое (может быть свое?), но достаточно серьезное. Закончил, как водится, просьбой дать на пиво. Дал. А что было делать? Но подошел мой автобус «11» номер, и я уплыл в голубую даль, а мужик (мне кажется, бывший учитель литературы) остался. Что ж, захлебнет мое пиво и наверняка раскроет свои поэтические объятия новому пассажиру. Се ля ви…
У Володиного подъезда я вскинул голову и посмотрел на пятый этаж, на окна его квартиры. Свет не горел. Хотел уж было расстроиться, но чуть не хлопнул себя по лбу: какой свет? Какой свет в квартире у незрячего? Вот ведь олух (это я, конечно, про себя). Володя открыл, не спрашивая, кто пришел и, отступив на шаг, застыл. Я назвался, и губы его чуть тронула улыбка. Он молчал и ждал, пока я приближусь и трижды его облобызаю. Поприветствовал меня и сходу предложил кофе. Кофе он готовил совершенно особенное. У меня такое никогда не выходило, хотя все делал по его рецепту. Володя стоял у плиты и слушал, как я молчу, а я подсматривал за ним (иначе и не скажешь, когда собеседник тебя не видит: все равно, что глазеешь через щелочку в шкафу). А он держал турку над огнем и время от времени как-то необычно нежно касался пламени, словно разговаривал с ним. Кофе, разумеется, и не пытался убегать, а аромат, напротив, многообещающе манил…
Говорили о литературе, и я посетовал, что серебряного века нынче не выходит, хотя, казалось бы (по аналогии с той порой), и предпосылки для этого есть… Володя корректно отметил (знаю я его церковный взгляд на литературу), что серебряный литературный век вообще был вызван к жизни мятежной силой, которая вечно просит бури. Этот поэтический поток сознания всегда пребывал в состоянии смятения и смуты, пытался сменить центр тяжести, оторваться от старых корней и умчаться к новым, неведомым горизонтам (Володя, конечно, оговорился, что были исключения и в персоналиях, и в их творениях). Но в большинстве своем, серебряный век, по словам Володи, всегда балансировал на грани пропасти – отсюда и трагедия в «Англетере», отсюда пули в сердце или в висок и еще невесть что… Я пытался что-то возражать, говорил о поэтическом подвиге служения миру даже до смерти, вроде бы сказал, что красота спасет мир. Володя в ответ процитировал какого-то святого отца: дескать, да убоимся служения миру. Потом принес из комнаты книгу (мы так и беседовали на кухне) и велел читать там, где заложено. Я прочитал, и, более того, выпросил с собой эту книгу, чтобы переписать в дневник, что и делаю теперь (с некоторыми незначительными сокращениями):
Слово святого мученика Севастиана о любви к миру: «О крепкие воины Христовы! Вот, великодушием вашим вы уже мужественно приблизились к торжеству, а ныне хотите уничтожить вечный венец ради ублажения ваших родственников! ...Те, которых вы видите плачущими, радовались бы ныне, если бы знали то, что знаете вы. Но они полагают, что только и есть та жизнь, которая в этом мире, и что после окончания её смертью тела, нет жизни для души. Если бы знали, что существует другая жизнь, безсмертная и безболезненная, в которой царствует непрестанная радость, то поистине они постарались бы с вами перейти к ней и, вменив ни во что временную жизнь, возжелали бы Вечной. Эта настоящая жизнь скоротечна и столь непостоянна и неверна, что никогда не могла сохранить верности даже своим поклонникам. Всех, надеявшихся на неё от начала мира, она погубила; всех, желавших её, обольстила; надо всеми гордящимися ею надругалась; всем солгала; никого не оставила не обманутым в надежде своей и не посрамленным в уповании…
Братия! Совершим наше кратковременное земное странствие … заимствуя от мира только необходимое. … Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться впадают в искушение и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу (1 Тим. 6, 6-9). К такому же нравственному бедствию, к какому приводит человека сребролюбие, славолюбие и сластолюбие; из этих трех главных страстей состоит любовь к миру».
Задумался я, однако: кто это принес Володе такую умную книжицу? И зачем она незрячему? Наверное, кто-то ему читал, возможно, что дочь. А он – умница! Всё постигает! Всё видит! Стоп! Тут я поймал себя на этой катахрезе: слепой все видит. Ну что ж, может и так?
***
Мы часто с ним разговаривали о хорошо известном нам обоим старце протоиерее Николае Гурьянове с острова Залита. Я рассказывал о своих с ним встречах, он делился своими.
– Помню, много лет назад приснился мне такой сон, – вспоминал Володя. – Будто нахожусь я в келье у отца Николая, и он спрашивает меня: «Что у тебя случилось?» – «Да вот, – говорю, – батюшка, курить не могу бросить». Действительно, уже долгое время я пытался бросить курить и никак не мог. Батюшка берет меня за правую руку и подносит два мои пальца – указательный и средний – к своим губам и удерживает их так некоторое время… Удивительно, но я проснулся уже с уверенностью, что бросил курить. Тяга к сигаретам совершенно пропала. Вот так, благодаря батюшке, эта пагубная привычка оставила меня. До сих пор сохраняю в себе образ батюшки; часто слышу, как его голос читает во мне Иисусову молитву. Не знаю, что бы было со мной, если бы не встретил я на своем пути отца Николая. Только благодаря ему стал я по-настоящему православным, внутренне распрямился…
24 августа 2002 года протоиерей Николай Гурьянов ушел ко Господу, в блаженную вечность. Помню, как горевал Володя. Да кто тогда не плакал? Весть о кончине быстро разнеслась по всей России, и во многих храмах стали возносить молитвы о упокоении души новопреставленного раба Божия протоиерея Николая.
«Уход такого человека – невосполнимая потеря не только для родных и близких, но и для всех его духовных чад, – сказал Святейший Патриарх. – По-человечески жаль, что в нынешней жизни более не будет возможности обратиться к отцу Николаю за советом, за духовной поддержкой».
Володя не на долго пережил своего старца, но ушел он в путь всея земли не опутанный тенетами слепоты, но полностью духовно зрячим, потому что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:5).
Молюсь за раба Божиего Владимира и опять обращаюсь к словам митрополита Антония Сурожского:
«Мы слепы: слепы в своей жизни, слепы в сложной, богатой жизни других, кто с нами связан; слепы в понимании путей Божиих в истории, слепы по отношению к отдельным лицам и к целым группам людей – верующим, неверующим, своим, чужим; к своим так же слепы, как к чужим... Разве это не ясно, если только подумать?
А мы сидим в пыли у врат Иерихонских и воображаем, что зрячи. Проходит Христос, и мы голоса не возвысим, не крикнем о помощи; нет нужды, чтобы нам говорили: “Молчи, не тревожь Учителя”... Что мне от Него нужно? Я все знаю... Что Он может мне дать? Я зрячий, я живой... Неправда! – и слеп, и мертв! И только от Него может быть прозрение, и только от Него может быть жизнь. Но вот, мы не видим этого и не просим – а Он проходит; больше того: останавливается, стучит в дверь ума, сердца, жизни всеми событиями, всеми людьми, всеми переживаниями, всем без исключения, чем полна моя личная жизнь, и жизнь каждого вокруг, и всех, и всего мира, и вселенной. А мы не слышим даже стука, даже гласа Господня, и не отворяем...
Дай нам Господь мужество быть правдивыми, и дай нам Господь радость – радость прозреть! Аминь».
Так кто ж сидит там, у врат Иерихонских? Неужели действительно мы?