Полина ГРОМОВА. ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ПРОТЕСТА. О книге Евгения Карасева «Вещественные доказательства»

 

Полина ГРОМОВА

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ПРОТЕСТА

О книге Евгения Карасева «Вещественные доказательства»

 

Из книги: Громова П.С. Тверская литература XX – начала XXI века. Традиции и многообразие методов. – Тверь: Тверской государственный университет, 2024. – 155 с.

 

Евгений Кириллович Карасев (настоящее имя Кац Евгений Кириллович; 1937-2019) – тверской поэт, прозаик и мемуарист, член Союза писателей России (1993), автор тринадцати книг и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Арион», «Урал», «Лехаим» и в «Литературной газете»; лауреат премии журнала «Новый мир» (1996), поэтической премии «Anthologia» (2011) и премии им. Н.С. Гумилева (2001). В книгу «Вещественные доказательства» (Карасев Е.И. Вещественные доказательства: Избранные стихотворения и поэмы / Евгений Карасев. – М.: Б.С.Г.-Пресс, 2014. – 528 с. Далее стихотворения цитируются текста по указанному изданию), увидевшую свет в 2014 году, вошли избранные стихотворения и поэмы, написанные в 1966-2013 годах. Таким образом, перед читателем плод фактически полувекового литературного труда, замеченного и высоко оцененного именитыми коллегами по поэтическому цеху – Юрием Кублановским, Олегом Чухонцевым, Максимом Амелиным.

«Вещественные доказательства» – книга трудная, но необходимая. Евгений Карасев имел семь судимостей и в общей сложности провел в заключении 20 лет. Во время, когда лагерная тематика активно эксплуатируется низкопробной литературой, а криминальная романтика приобретает опасную популярность, важно, чтобы существовала литература, достоверно и безыскусно раскрывающая эту сторону жизни общества. Сборник поэтических произведений Евгения Карасева именно таков. Но также в нем нашлось место и уличным зарисовкам, посвященным нашей повседневности, и лирическим пейзажам, и философским размышлениям над историей страны, судьбой человека, загадкой русской души. Поэт утверждает свое право говорить на эти и многие другие темы:

Из уголовного мира я угодил в общество писателей.

В отличие от рецидивистов особо опасных,

они знаются с жизнью по касательной. <…>

По сравнению с литературной братией,

урки – материал первородный…
       («Ирония судьбы»)

Действительно, поэзия Карасева производит впечатление первородности, непосредственного приобщения к жизни. Она отличается очерковостью, точным и строгим подбором поэтического слова, профессиональной зоркостью взгляда, мастерством художественной детали. Стихотворения свидетельствуют о цепком, неравнодушном внимании ко всему, потому что в жизни нет ничего неважного.

Издание построено неожиданно и в какой-то мере даже рискованно – по алфавитному принципу. Тем не менее (случайно или нет), первое стихотворение задает тон всей книге. В нем заявлены основные мотивы собранных под обложкой произведений: память, сопоставление минувшего и настоящего, огромный живой мир вокруг, в котором звучат отголоски мыслей и переживаний поэта.

Столько лет в арестантских шмотках

я ходил по этапу в мороз, в дождь.

И теперь любая решетка

знобкую порождает дрожь.

И еще одна метка

осталась от тех дней:

не могу видеть птиц в клетках.

И стреноженных лошадей.
       («Аллергия»)

В поэзии Евгения Карасева множество символов свободы: птицы, бабочки, божьи коровки, облака. Герой его лирики находится в состоянии «непрестанной войны» за свою свободу, и, пожалуй, это основной пафос книги: поэтический протест против неволи, унижающей человеческое достоинство, растлевающей душу.

Естественно, в глаза читателю бросится неизбежно сопутствующая лагерной тематике жаргонная лексика (издание оснащено словарем жаргонизмов, встречающихся в стихотворениях). Автор владеет ей профессионально и, если можно так выразиться, со вкусом. Не бравируя и не кичась, Карасев с её помощью создает как цельный образ языковой среды, так и отдельные яркие, харизматичные речевые портреты (например, портрет старого уголовника в поэме «Иван-чай»). Вместе с тем поэт уверенно владеет и русским литературным языком. Стихотворения Евгения Карасева отличаются стилистической эклектикой. В них просторечия соседствуют с книжными словами, наряду с жаргонизмами широко используется диалектная лексика, отражающая огромный изобразительно-выразительный потенциал русского языка.

Когда тягомотина одолевает
                                                          и некуда деться,

устав от каждодневного крохоборского рвения,

я даю тягу в места своего детства,

желая укрыться в неомраченном, бескорыстном времени.
       («В родной галактике»)

Нашла свое место в поэзии Карасева и окказиональная лексика. Она появляется в стихотворениях не от лукавой словесной игры, так свойственной поэтам-постмодернистам, а вследствие невозможности выразить имеющимися лексическими средствами тонкую поэтическую мысль. Действительно, как можно назвать скитания карасевского героя, если не «раздорожьем»? Или как по-другому назвать «теплины запах», который он так стремится уловить в этих бесконечных скитаниях?

Поэт неоднократно упоминает об исключительно «лагерном» образовании и противопоставляет его дипломам престижных университетов:

Иной раз перед собеседником,

размахивающим дипломом академии или МГУ,

словно победным стягом,

я, усмехаясь, не остаюсь в долгу:

«Я окончил университет ГУЛАГа!».
       («Заносчивый выпад»)

Тем не менее, в лирике Евгения Карасева обнаруживается вдумчивое отношение к культурно-историческому наследию и опора на традицию русской классической литературы. Так, стихотворение «Воробьиная утеха» перекликается с лирической миниатюрой Ивана Сергеевича Тургенева «Воробей», а в поэме «Последний день царя Соломона» выстраивается фантасмагорический, едва ли не гоголевский сюжет.

Много внимания Карасев уделяет поэтике. Его стихи отличают сложная рифма и образная фоника, яркие эпитеты (образа в золочении жарком, трудные ветви ели, духмяная изба) и оригинальные метафоры (доски с пилоообразным опереньем, прозрачная ледяная скорлупка подлеска). Особую роль в поэзии Карасева играет ритм. Обращение к фразовому стиху не просто дань традиции Серебряного века или новейшим литературным веяниям. Для поэзии Евгения Карасева это оптимальная художественная форма. Она позволяет вместить в строку все необходимое, сделав её, таким образом, довольно длинной (до 54 слогов), или же, наоборот, не наполнять строку лишними, ненужными словами, оставляя её максимально краткой.

Иногда ни с того ни с сего я срываюсь на машине из города.

Мелькают деревеньки, дачные места.

Меня гонят не долги, не домашние укоры –

устал.
       («За рулем»)

Рваный, резкий, порой даже агрессивный ритмический рисунок отвечает непростой проблематике поэзии Евгения Карасева:

Уже второй час, прилежно занося все в протоколы,

ретивые сыскари возятся со мной

отнюдь не как с барышней:

грозят, матерят, уличают в проколах.
       («Боярышник»)

Исследователями, литературными критиками и собратьями-поэтами неоднократно отмечалась особая доверительная атмосфера, которая создается благодаря ритму, приближающему поэзию к разговорной речи. При этом поэтические произведения отнюдь не выглядят «сырыми»: за кажущейся легкостью течения речи стоит огромная писательская работа:

Сижу за письменным столом,

стиснув голову.

Черновиками завален мой верстак.
       («Над листом бумаги»)

Передо мной на столе лист писчей бумаги,

как кусок содранной с меня кожи,

чувствующей холод, ожог, боль.

Я доверил листу свою самонадеянность,
                                                      дороги исхоженные,

незадачи, думки…
                                      Любовь.
       («Исповедник»)

Не случайно в поэзии Евгения Карасева возникает реминисценция со стихотворением Владимира Маяковского. У классика русского стиха:

Поэзия –
                     та же добыча радия.

В грамм добыча,
                                  в год труды.

Изводишь
                       единого слова ради

тысячи тонн
                          словесной руды.
       («Разговор с фининспектором о поэзии»)

У Евгения Карасева:

На стихи пошла драгоценная руда:

метафоры, сравнения, лексика сочная.
       («Небольшой изъян»)

За этот труд поэт оказывается вознагражден:

Среди песнопевцев у меня своя ниша,

как у пичуги в мире лиственном.

Она не выше других, не ниже –

единственная.
       («Безобидная особенность»)

 

Русский поэт, переводчик, литературный критик и издатель Максим Амелин, автор предисловия к книге «Вещественные доказательства», обращает внимание на эпическое начало в лирике. Так, в поэме «Последний день царя Соломона» «переживания лирического субъекта объективизируются и приобретают эпическое звучание. Образная и стилистическая связанность отдельных стихотворений также выстраивается у Карасева в лирический эпос» (Амелин М. Другой. О поэтике Евгения Карасева // Карасев Е.И. Вещественные доказательства: Избранные стихотворения и поэмы / Евгений Карасев. – М.: Б.С.Г.- Пресс, 2014. – 528 с. С. 4). Однако следует отметить, что поэзия Карасева – не только и не столько автобиографический эпос, сколько эпос в подлинном смысле. Русская история с послевоенных времен и до наших дней предстает в ней и во множестве крошечных, с первого взгляда незначительных, но при этом характерных колоритнейших эпизодов, и в общем течении с его непростым, неоднозначным вектором. Ни современная, ни советская действительность не идеализируются: в ней бизнесмен «оттягал квартиру / у кавалера трех орденов Славы», а «от прошлого тянет душком». Но неизменно светлым и прекрасным остается мир детства («В гостях у бабки»), а своеобразным символом России – простая береза, растущая в Затьмачье («Береза»).

Значительную часть стихотворений, включенных в издание, можно в полной мере назвать лирическими новеллами. Сюжеты этих новелл – смешных и грустных, незамысловатых и философских – довольно просты. Их герои – обычные люди: одинокий пассажир в автобусе, уличный фотограф, трудолюбивый сапожник, безымянный «маршруточный» философ, нетрезвый инвалид, дети, тайно от взрослых подкармливающие подброшенного в подъезд котенка. Вместе с тем за этой будничной простотой стоят целые человеческие истории, разворачивающиеся на глазах у читателя и удивляющие глубиной своего смысла. Так, в стихотворении «Безвестная» поэт рисует портрет неизвестной немолодой женщины с «невеселым, совестливым взглядом», которая будто бы «видит людей насквозь», а в другом стихотворении женщина, имея пенсионное удостоверение, предпочитает отдавать за проезд последние деньги, радуясь тому, что её все еще считают молодой. В стихотворении «Выбор», одном из тех произведений, которые в творчестве Евгения Карасева создают своеобразную лагерную мифологию, заключенный, решившись на побег, выпускает на волю и томящихся в клетках волков. Все эти и многие другие истории учат сопереживанию, доброте, отзывчивости, а еще – умению замечать вокруг себя множество разных человеческих судеб, из которых и состоит жизнь.

Поэзия Карасева не отличается настойчивым дидактизмом. Но не прислушаться к выводам, которые напрашиваются сами собой, невозможно: поэт утверждает такие вечные человеческие ценности, как сострадание, любовь и уважение к ближнему, трудолюбие. Так, неожиданным проявлением человечности становится сигарета, которой охранник делится с заключенным («В боксе»). Выше религиозности поэт ставит умение сопереживать и прощать, значительней ура-патриотизма становится приобщение к древнейшим корням, любовь и уважение к родной земле. А перед высшей человеческой ценностью – свободой – меркнет даже опасность быть снова схваченным, заточенным, лишь бы была возможность «упасть в траву и посмотреть в небо».

Нравственный идеал Карасев видит в крестьянине, очищающемся и причащающемся трудом, обретающем в нем спасение и через это спасающем и других, оторванных от земли и измученных этой оторванностью людей. Так, в стихотворении «В поисках утраченного времени» герой, возвращаясь из тюрьмы, встречается с пастухом.

Желая подмазаться к мужичку,

костерю власть,

не ставящую людей ни в грош.

Но пастух относится к происходящему философски:

«Садись, – говорит, –

И не мучайся дурью.

Плетью обуха не перешибешь».

За кажущимся равнодушием открывается стойкость характера, способность выдержать любые испытания судьбы и продолжать свой нелегкий, но благостный труд. Именно поэтому герой, присев рядом с пастухом, обретает умиротворение.

 Не случайно так мощно в стихотворениях Евгения Карасева звучит мотив скитальчества. Его герой неуютно чувствует себя на месте; он постоянно движется, часто возвращается, но не «пребывает». Даже поездка на общественном транспорте приобретает эпический размах («В общественном транспорте», «В ожидании автобуса» и др.). Дом для него – желанное, но недостижимое счастье, поскольку, даже обретая его, герой мучается оттого, что его преследуют образы страшного прошлого: «Я дома, в забытой постели <…> Одно только страшно: / сейчас проснусь, / а в углу – параша» («Дома»). Лирическому герою не суждено связать свою судьбу с простой крестьянской жизнью, однако он стремится восстановить сакральную связь с родной землей.

С крестьянской жизнью связан и до сих пор незамеченный литературной критикой тонкий, житейско-шукшинский юмор поэзии Карасева. В нем наравне с тонкой иронией (так, стихотворение о горящих торфяниках называется «Дым отечества») звучит горечь, облеченная в афористическую форму:

Хотели деревню сравнять с городом,

а сравняли с землей.
       («Благие намерения»)

И все же многое в юмористических стихотворениях звучит жизнеутверждающе:

Разница между дураком пустым и набитым,

как межу решетом и ситом.

И все-таки малую надежду оставляет порожний –

набить можно.
       («Дилемма»)

В среде, в которую глубоко погружает своего читателя Евгений Карасев, неожиданным становится герой поэмы «Иван-чай» – художник. Это словно альтер-эго лирического героя – оттесненное тяжелой жизнью, умаленное, но все же существующее и проявляющееся. И хотя в одном из стихотворений поэт заявляет: «Я не люблю живопись пейзажную – <…> Это искусство почему-то вызывает у меня жалость, как поэт, которому нечего сказать» – среди его стихотворений пейзажная лирика занимает очень значительное место. Именно с ней связаны, пожалуй, самые яркие поэтические образы:

Деревья затянуты патиной

седоватого мха – зима.
       («Две подруги»)

Все окрест пылает рыжим палом –

мощно, словно подожгли сушняк.

В золотых погонах генерала

вышел клен из леса на большак».
       («Осень»)

В пейзажах Евгения Карасева улавливается надрывная есенинская нотка: «Небо до ломоты в глазах синее» – перекликается с широко известной строкой: «Только синь сосет глаза». К тому же, стихотворение «Я не люблю живопись пейзажную…» завершается знаковым исключением: «Но вот «Над вечным покоем» Левитана – / и я невольно себя осеняю крестом».

Как уже говорилось выше, стихотворения в книге выстроены по алфавиту. На наш взгляд, уместнее было бы все же поместить поэмы отдельно, после стихотворений, однако в целом этот принцип не разрушил ощущения цельности поэзии Карасева: темы и мотивы перетекают из одного стихотворения в другое, воссоздавая перед глазами читателя художественную действительность во всех её красках. Последнее стихотворение подводит своеобразную идейную черту:

Я не прошу вдохновения у курирующих Муз богов,

не бью челом у священного алтаря.

Источники моих стихов –

тюрьмы и лагеря.

Мир замкнутый, со своими законами,

редко что выбрасывающий из темных хлябей на сушу.

Но хочу заверить собратьев по перу –

и в искренности побожиться:

не завидуйте моему кушу.

Лучше обратитесь к небожителям.
       («Я не прошу вдохновения»)

Тираж «Вещественных доказательств» – 3 000 экземпляров. Уже сейчас книга Евгения Карасева является редкостью, в книжных магазинах её не найти. Однако она есть в библиотеках, поэтому у всех желающих есть возможность обратиться к ней – и получить «доказательства», так сказать, от первого лица.