Андрей ТИМОФЕЕВ. ОБ ОРГАНИКЕ МЫСЛИ в романе Антона Понизовского «Обращение в слух» и хрестоматийной повести Валентина Распутина «Пожар»

 

Андрей ТИМОФЕЕВ

ОБ ОРГАНИКЕ МЫСЛИ в романе Антона Понизовского «Обращение в слух» и хрестоматийной повести Валентина Распутина «Пожар»

 

Несколько лет назад в популярной телепередаче один известный критик так сказал об одном известном писателе [1]: «Я не отношу себя к поклонникам художественного дарования этого автора. Но я считаю, что это – писатель-интеллектуал, а в нашей стране писатель-интеллектуал это большая редкость». И дело даже не в том, что автор, о котором шла речь, явно не дотягивает до такой лестной характеристики (в конце концов, у каждого может быть своё мнение), а в том, что критик допускает здесь возможность оценивать «мыслительный» уровень художественного произведения в отрыве от языкового, сюжетного, нравственного и других его уровней. Подобное рассмотрение – свидетельство либо конъюнктурности и тенденциозности, которая ценит совпадение убеждений выше честной творческой оценки, либо свидетельство разорванности эстетического сознания, чем, кажется, больна почти вся наша современная критика.

Восприятие произведения целостно, в единстве его формы и содержания, в органическом единстве всех его составляющих – есть обязательное условие адекватности критической оценки художественного творчества. Попытке говорить хотя бы о первом приближении подобного целостного восприятия – об органике мысли – и будет посвящена данная заметка.

 

Абстрактная мысль никогда не была для литературы самоцелью. Чураясь отвлечённых рассуждений, литература искала для себя не просто мысль, но конденсат жизненного и бытийного вещества, не просто философское утверждение, вкраплённое в текст, но квинтэссенцию его внутреннего содержания, т.е. такую мысль, которая была бы глубоко связанной с сюжетным, нравственным, художественным напряжением данного произведения. По большому счёту именно здесь пролегает граница между мыслью неорганической (рациональной, тематической) и органической. Попытаемся проиллюстрировать разницу между тем и другим на примере сравнения мыслей героев в романе Антона Понизовского «Обращение в слух» и хрестоматийной повести Валентина Распутина «Пожар».

В центре внимания автора «Обращения в слух» – достаточно необычный метод исследования национального русского характера. Состоит он в том, чтобы выслушать множество рассказов носителей этого характера и проанализировать их, чем и занимаются несколько героев романа в уютном гостиничном номере в одном из городков Швейцарии. Роман построен в виде чередования отрывков, в которых различные люди рассказывают о себе (некоторые из этих отрывков правдивы и даже художественны, другие бессильны и слабы), и обсуждений этих отрывков самими героями.

В процессе обсуждения высказываются подчас интересные мысли, особенно главным героем романа – Фёдором. Мысли эти в основном умозрительны (на что автор прямо указывает словами другой героини – Лёли), однако зачастую глубоки. Например, развёрнутое рассуждение о рае, в котором Адам даёт имена «душам живым». Фёдор замечает, что Адам называет мышь мышью, а слона слоном не произвольно, но, чувствуя «какую-то главную суть», выбирает единственное точное имя. Он не называет мышь «грызуном» или «вредителем» (как сделал бы на его месте человек, имеющий какие-то запасы); не называет слона «тушей» или «носи-носи» (как сделал бы человек, желающий пользоваться слоном в своих целях) – Адам относится к животным «не как к субъектам, а как к душам живым». В другом месте романа Фёдор говорит о реальности рая: «Рай – это наша подлинная реальность! она настолько близка... ближе кожи... Она в самом центре сердца... – и в центре памяти! В центре памяти – потому что каждый из нас был младенцем. А каждый младенец, в сущности – тот же Адам...».

Замечательные мысли встречаются в романе и по поводу некоторых притч из Евангелия. «Мы не слушаем Бога, который обращается к нам, – говорит Фёдор Лёле. – Он только начинает: «Человек некий», – а мы: «Знаем, знаем. Всё знаем про вашего человека. Быдло ваш человек…» (кстати, это, пожалуй, единственная мысль у Понизовского, в которой как-то нащупывается связь с романом как целым, и в частности с его названием. В этой мысли содержится призыв: нам необходимо слушать как Бога, обращающегося к нам, так и человека, находящегося рядом, – обращаясь в слух, т.е. учась слушать людей-респондентов из микрофона, герои романа открывают что-то и внутри своей души).

Однако все эти мысли, сами по себе достаточно важные, входят в текст совершенно произвольно, их содержание оторвано от организующего начала текста. Идеи не впитываются в языковую ткань и нравственно-психологическую плоть текста, а остаются сконструированными фигурками на его поверхности. Единственное серьёзное действие у Понизовского –отмена Лёлей своего отъезда из гостиницы по просьбе Фёдора, и этого, разумеется, катастрофически мало для органического вплетения «мыслительного» пласта романа в его сюжетно-событийную плоть. Таким стало бы «Преступление и наказание», если бы Раскольников на протяжении всего романа ходил бы по кабакам, печатал свою статью о праве сильного, спорил с Соней и Свидригайловым, но не убивал бы вовсе.

Повесть «Пожар» Валентина Распутина так же, как и роман Понизовского, во многом посвящена осмысливанию национального характера (впрочем, не в качестве объекта интеллигентской рефлексии, а скорее, как объекта мощнейшей саморефлексии носителя этого характера) и так же насыщенна мыслями как таковыми.

Интересно, например, рассуждение Ивана Петровича о внутреннем устройстве человека; о том, что только когда разум, сердце и воля его находятся в согласии друг с другом, человек может жить мирно и счастливо: «Тебе чудится, что ты знаешь, где находится в тебе совесть, где воля, где память, где возникают желания и откуда берутся запреты и ограничения. Ты не знаешь места их расположения, но представляешь, по каким связям следует посылать сигналы, чтобы они отозвались… Ты и они. Ты – властелин, несущий в теле своем, как в царстве, все его города и веси, все установления и связи, все пороки его и славу. И они, составляющие таинственную жизнь твоего мира. Это и одно целое и розное. Одно целое и неразрывное – когда правят мир и согласие… И розное – когда наступает разлад и когда принадлежащие тебе владения отказываются тебе повиноваться. Только тогда приходит догадка, что они сильнее тебя». И далее: «Страшное разорение чувствовал в себе Иван Петрович – будто прошла в нём иноземная рать и всё вытоптала и выгадила, оставив едкий дым, оплавленные черепки и бесформенные острые куски от того, что было как-никак устоявшейся жизнью…».

Постепенно ощущение разлада проникает уже не в одного только героя – оно начинает разрастаться, охватывает чуть ли не весь мир. Мысль о нравственной деградации звучит теперь горько и трагично: «Но добро и зло отличались, имели собственный чёткий образ. Не говорили: зло – это обратная сторона добра с тем же самым лицом, косящим не вправо, а влево, а считалось, что зло – это ещё не обращённая, вроде язычества, в лучшую нравственную религию сила, делающая дурно от своей неразвитой звериной натуры, которая не понимает, что она делает дурно. Если бы удалось между добром и злом провести черту, то вышло бы, что часть людей эту черту переступила, а часть ещё нет, но все направлены в одну сторону – к добру. И с каждым поколением число переступивших увеличивается… Что затем произошло, понять нельзя. Кто напугал их, уже переступивших черту и вкусивших добра, почему они повернули назад? Не сразу и не валом, но повернули. Движение через черту делалось двусторонним, люди принялись прогуливаться туда и обратно, по-приятельски пристраиваясь то к одной компании, то к другой, и растёрли, затоптали разделяющую границу. Добро и зло перемешались. Добро в чистом виде превратилось в слабость, зло – в силу… Что такое теперь хороший или плохой человек? А ничего…».

Сами эти мысли о внутреннем устройстве человека и о нравственной деградации мира, хоть и вполне интересны, однако же вовсе не являются самоцелью (и даже более – в отрыве от текста могли бы превратиться в очевидные утверждения). Но их ценность в том, что они вплетаются в картину глобального пожара, мощного образа, позволяющего интерпретировать себя на совершенно разных уровнях: от провидчески предугаданного развала страны до апокалипсического конца мира – эти мысли работают на главный образ повести, на её целостное восприятие. В рассуждениях этих сплетены не только мысль сама по себе и мысль как характеристика героя (что было иногда и у Понизовского, как свидетельство некоторой наивности его Фёдора, однако это отчасти и снижало саму мысль), но и мысль как бесконечномерный образ, как органическая часть целого.

 

Разорванность эстетического сознания – вот причина, по которой современная критика может признавать ведущими авторами, например, Виктора Пелевина или Владимира Шарова, или Дмитрия Быкова. Или всерьёз рассуждать о неудачной, хотя и вполне искренней попытке Антона Понизовского написать роман «о России и русской душе».

Впрочем, органика мысли – есть лишь первое приближение на пути к целостному восприятию художественного произведения. Далее мы должны были бы говорить об органике характера, выражающейся в психологической достоверности образа, а также в единстве внутреннего мира героя и совокупности его мыслей, чувств и поступков; а далее – об органичном соответствии всей системы героев и событий художественному произведению в его целостности. Чтобы, в конечном счёте, увидеть в одном тексте, как в маленьком осколке, отражение духовно-нравственной целостности всего Богом созданного мира.

 

 

 

 

 

---

[1] Имеется в виду выступление Натальи Ивановой на передаче «Гордон Кихот» о Викторе Ерофееве.